Капля духов в открытую рану

Глава 31 Прощай, молодость…

Разгневанный Игорь Григорьевич Прудов хлопнул по Асиному столу пачкой распечатанных листов А4.

– Ну вот интервалы между словами какие? Поля какие?

– Какие? – растерянно переспросила Ася.

– Разные, понимаешь, раз-ны-е! – Он покраснел от бешенства.

– Текст хороший? Данные верные? Материал логически выстроенный? Шрифт единый? Работа сделана быстро? Тогда какая разница, разные интервалы или одинаковые? Шеф прочитает это один раз и выбросит к чертям собачьим. – Ася даже не пыталась сдерживать негодование.

– Ты мне все портишь! – Игорь Григорьевич нервно наливал в прозрачный стаканчик воду из кулера и пытался найти в карманах валидол.

– Отдайте Милене, она исправит.

– Милена и так занята, головы не поднимает, а ты диверсию творишь.

Милена, бесконечно пасущаяся в Тиндере[25], утверждающе хихикнула.

Ася уронила голову на руки и тихо сказала:

– Ладно, выровняю ваши долбаные поля.

Слезы капали на буквы, заливаясь в пространство между клавишами. Текст на экране плыл, Ася пыталась мышью найти нужную иконку.

– Ну чё ты так убиваешься? Ну, ей-богу, поправь интервалы и забудь. – Юлька, пригласившая Асю на работу, уже начинала жалеть об этом.

У Аси всегда текли слезы. Когда она приезжала утром, неизменно опаздывая, потому что обязательно задевала бампером своей машины какой-нибудь столб или вляпывалась в ДТП. Когда получала задание в течение дня, потому что это был ненужный доклад шефа для ненужного совещания. Когда уезжала домой, потому что не хотела возвращаться в квартиру, где каждая безделушка напоминала ей о замужней жизни с Нехорошевым, которого, как выяснилось, она четырнадцать лет раздражала. Расставание оказалось внезапным, как удар меча по горлу. Он посадил ее напротив себя и в долгом, продуманном монологе объяснил, почему с ней невозможно жить. Асе нечего было сказать в ответ. Она не подготовилась. Он собирал вещи неспешно, несколько недель. Подыскивал себе съемную квартиру, дома не ел, демонстративно ходил в кафе.

– Лучшее, что ты готовила за все эти годы, – это окорочка из «Любимого», – сказал он ей в увертюре своего монолога.

«Любимый» – дурацкое название магазина, где Ася покупала готовую курицу на гриле. Она стояла перед зеркалом: потяжелевшая, с просевшей спиной – от того судьбоносного ушиба в крестце начались какие-то необратимые процессы, врачи разводили руками и не сулили ничего хорошего; с прорезями мелких морщин на подбородке и губах. Она перестала быть «той классной белобрысой девчонкой», на которую оборачивались вслед мужчины, «той умненькой ведущей», которую узнавали на улице, «Аськой, женой Нехорошева», о которой любили посплетничать в «Останкино». В одночасье от нее не осталось ничего. «Ну мамаша Ники – чокнутая такая» – это сейчас была она. Справедливо осмеяна и растоптана: погасшие зрачки, заплывающая талия, обвисающие бульдожьи брыльки внизу щек. От изумительного овала лица и балетной шеи остался лишь шарж. Такую нельзя любить, нельзя вдохновляться, нельзя восхищаться, нельзя желать. Все верно, она получила по заслугам. Тринадцатилетняя Ника по любому поводу пинала ее, как старого беспомощного льва.

– Понятно, почему от тебя папа ушел! – била она финкой под дых, когда не хотела мыть посуду или убирать за собой комнату.

Ася соединяла две крайние точки: она настолько всем надоела, что никто не хочет мыть чертову посуду в ее ужасном доме и стирать пыль с ее проклятых шкафов. Поэтому Нехорошев ушел. Поэтому он ее не выдержал. Ее, сорокатрехлетнюю тетку.

За пару лет до их совместного финала она захотела выйти на работу.

– Куда? Зачем? – спрашивал Нехорошев. – С твоей спиной? С твоими вечными болями? Ты не справишься, не выдержишь.

Она звонила по старой памяти холеному директору канала Вячеславу Палычу, пыталась задорным голосом по телефону показать свою молодость и готовность встать в строй. Директор ушел от ответа, попросил позвонить через год-другой, когда они запустят проект «специально под нее». Она встречалась с бывшими друзьями, гулявшими на ее свадьбе, но большинство из них сами перебивались с хлеба на воду. «Телевизионная журналистика умерла, Ась, не ищи себя в этом омуте, – сказал ей Гвоздь, уехавший из Москвы на малую родину и возглавивший в местной администрации комитет по культуре. – А чё тебя Нехорошев не устроит?» Этот вопрос задавали все. Ася оправдывалась: «Сильно поменялась структура на канале, он сам занимается какими-то ублюдскими желтыми ток-шоу, а я этого страшно не люблю, ты же знаешь…» Она и правда не любила копаться в грязном белье, но Нехорошев не звал ее к себе по другой причине. Он начал стесняться. Как и своей первой жены Ларисы. «Зачем я ушла с работы… – мучила себя Ася ночами. – Во имя чего? Что я дала Нике? Что вложила в нее?» Этот вопрос разрывал на части. Никуся не впитала в себя ни одну мысль, ни одну привычку, ни одну черточку матери. Музыку она бросила, отучившись три с половиной года, когда ее педагог Константин Петрович внезапно уволился из школы и на смену пришла Арина Федоровна – полная виолончелистка с короткой стрижкой и круглыми румяными щеками. Никуся даже не стала разбираться: хорошая она или плохая, добрая или злая, она просто прекратила брать инструмент в руки. И очередную битву с дочерью Ася проиграла.

В пресс-службу оборонного концерна Асю пригласила ее давняя приятельница Юлька.

– С девяти до шести, Ась, для тебя тюрьма, я понимаю, но зато выходные как у людей. Прикинь, Новый год – и ты вместе со всей страной отдыхаешь, а не сайгачишь по съемкам и не сидишь в эфире.

– А делать что?

– Пресс-релизы писать. Речи всякие поздравительные. Ну для тебя это семечки!

Ася поначалу взялась с вдохновением. Концерн производил боеприпасы, она закопалась в изучении РСЗО и гранатометных выстрелов. Но это не пригодилось. Ежедневно у руководителей предприятий были дни рождения и памятные даты. Ася писала поздравления от лица главы компании. Игорь Григорьевич – начальник подразделения – лично носил их на утверждение к шефу. Прудов был статным и щеголеватым стариком, работал еще в аппаратах генеральных секретарей, слово «регламент» стало его религией. Компьютер освоил с трудом, ничего не отправлял и не принимал по почте, в кабинеты ходил лично. Всякий раз Игорь Григорьевич возвращал Асе ее тексты, испещренные простым, остро заточенным карандашом. Все слова, как правило, он заменял синонимами. В конце обращения в разных интерпретациях значилась фраза: «За ваш нелегкий труд на благо Отечества». Ася сначала спорила, потом смирилась, а вскоре взяла старую подшивку поздравлений и копировала панегирики Прудова слово в слово.

– Ты что, обалдела? – отпрянул он, когда она принесла ему первый плагиат.

– Не нравится? – удивилась она.

– Это же мое поздравление Василию Николаевичу за январь 2017 года!

Ася с силой выдохнула. Игорь Григорьевич оказался неуязвим. Единственное, за что она могла его простить, – это любовь к Милене. Пылкая, безысходная, последняя. Старик, в прошлом красавец и крепкий семьянин, влюбился в свою двадцатипятилетнюю секретаршу как идиот. Милена была дорого обесцвеченной блондинкой с белейшими зубами и впалыми бледными щеками. В ней, как в воплощении стиля «нюд», не проскакивало ни одной яркой краски. Бежевый маникюр на тончайших пальцах, изящный золотой браслет на запястье, белая рубашка, пепельные брюки, жемчужные шарики в маленьких ушках. Все это сводило яркого Игоря Григорьевича с ума. К тому же Милена сразу почувствовала, как до́роги ее начальнику равные пробелы и идеальные поля, и долго выводила промежутки в ворде с помощью значка табуляции. Прудов сиял. Вызывала восторг и крайняя немногословность секретарши. Говорила она междометиями и смешками, мило опустив голову к левому плечу и обнажив безупречные зубы. Фантазия Игоря Григорьевича рисовала страстные сцены в разных уголках его кабинета. Однажды он даже сумел завалить ее на столе, но она муреной выскользнула у него из рук и только нежно хихикнула. У Прудова скакнуло давление, он побагровел и рухнул в кресло. Милена принесла ему лед из холодильника, нежно держала у висков, разрешив ему обнять старческими руками свои образцовые пальчики. В этой любви Игорь Григорьевич был и смешон, и трогателен. Но главное для Аси – он был живым, и она домысливала его юным и сильным, добавляя в образ героические черты, какими никто из додуманных персонажей в ее жизни не обладал.

Больше всего Прудов гордился корпоративной газетой «Меткий стрелок», каждый номер которой он вешал в двух разворотах на стенде в вестибюле головного здания. Люди ходили мимо, не обращая внимания на атавизмы советского оборонпрома, но Игорь Григорьевич всякий раз останавливался и внимательно читал им же редактированные статьи. Писать в эту газету доверили и Асе. Ознакомившись с подборкой номеров, она по традиции закапала слезами пару полос. «Новости Мухосранска» – расхожее выражение в телевизионных кругах – по сравнению с уровнем «Меткого стрелка» удостоились бы «ТЭФИ». Первая ее статья о судьбе главного взрывотехника концерна на фоне остальных материалов выглядела как Модильяни среди хохломы. Даже Прудов не осмелился оставить свой карандашный след на вышедших из принтера строчках.

– Ты кем была раньше, Кречетова? – спросил он изумленно.

– Человеком, – грустно ответила Ася.

– Эх, будь ты помоложе… – попытался приударить он.

– Да я вас и так на двадцать пять лет моложе!

– А Миленочка тебя еще на двадцать! – Игорь Григорьевич острил.

– Черт, нет предела совершенству.

Ася снова давилась слезами. Любая шутка, как колесико от детской пирамидки, насаживалась на шест ее отчаяния. Она, оказалось, несвежа даже для стариков и больше никогда не вырулит на большую дорогу. Нужно было как-то дожить до смерти. Как-то дотянуть, пристроив Никусю в хороший институт и выдав замуж за надежного парня. Но Никуся плевала на учебу и на высшее образование, а значит, жизнь решила волочиться бесконечно долго, безрадостно и бестолково.

Ася встала в многочасовую пробку на Ленинградском шоссе и откинулась на сиденье, отпустив руль. Открыла бутылку воды, достала две красные капсулы нурофена, выпила одним залпом. Крестец мытарил постоянной болью и будто выворачивал наизнанку привинченные к нему бедренные кости. В сумке всегда лежал шприц и ампулы сильного обезболивающего. «Вколю на следующей эстакаде», – решила Ася. Она тупо рассматривала свой маникюр, сильно сохнущую в мороз кожу (на месте детских цыпок каждую осень-зиму приходили шершавые пятна), крупную, «рахманиновскую», как говорили в музыкалке, ладонь. Как-то в последних классах, в пору ее похождений с Алкой, она купила в киоске «Союзпечать» тоненькую книжечку «Хиромантия». С подругой они изучали руки, пытались интерпретировать, предугадать будущее. Ничего не запомнилось, кроме того, что линия ее судьбы как-то предательски ломается на середине и дальше идет рваными штрихами. «Видимо, настала середина», – подумала она и проехала еще три метра. Ася гордилась, что во всех обстоятельствах, при множестве факторов, она всегда видела дальнюю цель и могла проложить к ней прямую линию. Ее не отвлекала муха на стекле, она смотрела сквозь нее на горизонт, и он был чист. Сейчас жизнь прибивала лицом к мухе и держала за шкирку: «Смотри, сука! Равняй поля, мерь пробелы, меняй Е на Ё и обратно!» Ей отрезали горизонт, будто она провинилась. Где, в чем, как исправиться?

Она стала листать пальцем номера телефонной записной книжки на приборной панели своего внедорожника, чтобы найти того, с кем можно поболтать, скоротав пробку. На букву «С» выскочил «Сайгонский». Ася долго вспоминала, кто это, и хотела было уже удалить контакт, но в памяти всплыла огромная туша в льняном мятом костюме и невообразимых размеров букет, подаренный на свадьбу. А еще на нем был… «Хаттрик» – терпкий немецкий одеколон, который потом по лицензии долго выпускал «Союзпарфюмерпром». «Как же его зовут?» – подумала Ася и тут же забила фамилию «Сайгонский» в «Яндексе».

– Иван Захарович, здравствуйте, это Анастасия Кречетова – в прошлом телеведущая и жена Андрея Нехорошева… – вслух прорепетировала она и нажала на зеленую трубку вызова.

Глава 32 Алкаш

Лидьвасильна в фартуке, запыленном мукой, раскатывала тесто для пирога с мясом. На плите булькал борщ, под ногами вился Варфоломей, выпрашивая свиной фарш. В соседней комнате из двухнедельного запоя выходил Костик. Он лежал непризнанным Байроном и нечленораздельно мычал.

– Лидуся, мне плохо, – стонал он. – Принеси чаю с лимоном и парацетамол.

Лидьвасильна беззлобно, в отличие от всех остальных Костиковых женщин, ворчала:

– Ща, все брошу.

Но все же сделала крепкую заварку и выжала в него половинчатый зонтик лимона.

Рядом с диваном, где никак не мог умереть Костик, она поставила икону Божьей Матери и наказала ему молиться и просить о просветлении. Костик просил и даже истово крестился на ночь, но, видимо, не был услышан. И, как водится, просветлел старым проверенным способом: выпросил у Лидьвасильны четыреста рублей на хлеб с кабачками и купил в «Пятерочке» пару бутылок самой дешевой водки. Кассирша в магазине, подняв глаза, спросила: «Паспорт с собой?» Костик приосанился: «Рыба моя, будь мне восемнадцать, нас не разделял бы сейчас прилавок! Мы бы тонули в общем океане желаний». «Проспись, алкаш», – равнодушно отрезала кассирша и, не глядя в его сторону, оторвала чек.

Первую бутылку он отрешенно выпил вечером, пока Лидьвасильна аккомпанировала на концерте заезжему саксофонисту. Потом вторую. А следом достал свою заначку, на которую хотел купить ей подарок ко дню рождения, и потратил все до копейки, одарив собственного ненасытного Диониса.

Лидьвасильна жалела Костика и не гнала на улицу. Она видела в нем заблудшую, заиндевевшую душу, которую очень хотела отогреть. Бывало, они садились вечером за инструменты, в одной из комнат стоял рояль – подарок мужа, и играли что-то пронзительное, упиваясь взаимной глубиной и растворяясь друг в друге так полно, как невозможно раствориться, будучи просто любовниками или супругами. Варфоломей, посвященный в их тайну, растягивался на ковре, прикрывал глаза и замирал в блаженстве. За эти моменты пианистка готова была стерпеть многое. И даже ругала Костика: «Зачем же ты пьешь дешевую дрянь? Бери уже что-то подороже, отравишься – останусь одна!»

Крепкий чай привел Костика в чувство. Он встал с дивана, сел за кухонный стол, взял руку Лидьвасильны, перепачканную в муке, и прижался к ней губами.

– Чесслово, Лидусь, закодируюсь. Как раньше. Что там, в мире-то, творилось все это время?

– Кречет взял четверых учеников. А еще его назначили директором филармонии. Сменил на этом посту второго мужа Нимской – бывшей жены своего учителя Изугова.

– Жены чьего мужа? – нахмурил лоб Костик. – Не может быть! Славка? Да ладно, он же творец, не чиновник. Зачем согласился?

– Не знаю, устал, наверное, по гастролям разъезжать. В зрелости, знаешь, нужно вовремя становиться начальником, а то будешь у какого-нибудь бездаря служить на побегушках. – Лидьвасильна ловкой косичкой из теста запечатывала пирог.

– Видишь, Лидуся, а я даже на побегушках ни у кого задержаться не могу.

– Другой ты какой-то, Костя. Ценности у тебя другие, да и ответственности ни за кого не несешь. Не нажали в тебе эту клавишу, струну эту не настроили. Ведь, наверное, и дети у тебя есть по всей Москве, а ты даже и не знаешь.

– А у тебя, Лидусь, почему детей нет? – спросил Костик.

– Сначала на карьеру мужа работала, репетиции, концерты, гастроли. Потом, когда он с инсультом слег, за его жизнь боролась. А свою, похоже, упустила. – Лидьвасильна натянула стеганую варежку и поставила пирог в духовку. – А давай из детдома ребенка возьмем?

– Ты с ума сошла, – вздрогнул Костик. – Чему я детей могу научить?

– А чему ты их в музыкалке учил?

– Ничему, как видишь. – Костик налил в глубокую икеевскую тарелку борщ и взял из холодильника сметану.

Лидьвасильна осеклась. После того как на него накропали жалобу в Министерство образования и все педагоги на собрании проголосовали за его профнепригодность, Костик на месяц ушел в запой. Особенно тяжело он расстался с Никусей – странным человеческим существом, которое своим протестом к устоявшимся порядкам вызывало у него острую нежность. Если бы ему дали возможность выбрать себе ребенка, он, не задумываясь, остановился бы на Нике. Ее мама Костику тоже нравилась. Это была та же Никуся, только помудревшая, набившая шишек и пережившая с десяток перевоплощений. Костик видел в ней надлом, и это ее волнительно приближало. Как если бы на бирке недоступной фирменной вещи стояла долгожданная уценка. Она единственная, кто выступил против Костикова увольнения, но ее голос уже ничего не значил.

– Мне безумно жаль, – сказала она на последнем занятии. – Вы чувствовали Нику как никто. Она будет тосковать. И я тоже.

– Выходите за меня замуж, – ответил Костик.

– Я замужем.

– Я буду носить вас на руках.

– Мой муж носит, – она запнулась, – тоже носил меня на руках. Пока я не набрала пятнадцать килограммов.

– Я готов за ним шлейфом нести ваши пятнадцать килограммов. Не смотрите на то, что я маленький.

– Я подумаю. – Она улыбнулась.

– Какие мужчины вам нравятся?

– Самовлюбленные интеллектуалы. Эгоисты и нарциссы. Я всегда таких выбираю.

– Сделайте перерыв. Я дам вам больше.

– Наверное, уже в следующей жизни. Только не забудьте при встрече сыграть мне Шуберта или Вивальди, и я вспомню свои слова.

– Договорились.

Они тепло попрощались, Костик вбил в телефон номера Ники и ее мамы и этой же ночью, напившись, потерял свою кнопочную «Нокию» со всеми записями и контактами. Безвозвратно, бесповоротно отрезал, избавился от очередного закоулка своего странного и бредового мира.

Лидьвасильна постоянно искала ему работу – в ресторанах, на презентациях. Костик нигде долго не задерживался. Спустя несколько месяцев, как Славочку назначили директором филармонии, она собралась было с духом постучаться к нему в кабинет, но раздался телефонный звонок, и равнодушный женский голос спросил:

– Калинкин Константин Сергеевич – ваш муж?

– Нет. Да. В некотором роде. А что случилось?

– Он найден на остановке рядом с метро «Проспект Мира» в нетрезвом виде с потерей сознания и травмой головы. Отправлен в институт Склифосовского.

Лидьвасильна кинулась вызывать такси, по ходу ругая себя за то, что организовала ему выступление на корпоративе нефтяников. В приемном покое долго объясняла собственную связь с пострадавшим и в итоге попала к нему в палату. Костик лежал с перевязанной головой и театрально стонал.

– Лидуся, прости. Они отняли у меня деньги, меня пинали, я ничего не помню.

Лидьвасильна грызла себя, что согласилась с организаторами на оплату «музыканту лично в руки». Надо было попросить перевести деньги на ее карточку.

– Где виолончель, Костя? – с отчаяньем спросила она.

– Забыл… там… в комнатке, где все переодевались.

– Слава богу, – выдохнула Лидьвасильна.

В отличие от Костикова котелка, инструмент не выдержал бы избиения ногами.

Глава 33 Маммология

Сайгонский не взял в тот вечер трубку, но перезвонил на следующий день. Ася отпросилась у Игоря Григорьевича и приехала к знакомому маммологу Генриху Эркинду, который еще десять лет назад оперировал ее, удаляя из груди доброкачественную шишку. Генрих был ее ровесником, талантливым, многодетным евреем, который всякий раз мял женские сиськи с блаженным удовольствием на лице, чем вселял веру в жизнь даже тем, у кого оправдались худшие прогнозы. Асе он приказал появляться раз в полгода, потому что определил ее в зону риска – три родственницы по женской линии умерли от рака груди. Ася не прямо подчинилась, но стоило чему-то кольнуть или почесаться в этой области, она записывалась к нему на прием. Эркинд активно, как месят тесто, жамкал ее грудь. Закатив глаза, он приговаривал:

– Как же я по тебе соскучился. Почему так долго не была?

– Там что-то твердое образовалось, – блеющим голосом произнесла Ася.

– Подними руки, – скомандовал он.

Она, почему-то всегда в этот момент обливаясь потом, думала, сколько же женского материала, упругого и бесформенного, эстетичного и плохо скроенного, приходится перемешивать ему в своих руках. Каким, должно быть, неприглядным и неромантичным предстает в его сознании то, что должно возбуждать и вдохновлять остальных мужчин. В родинках, в бородавках, в прыщах, в пигментных пятнах, в струйках пота, с разверзнутыми блузками на располневших или худых животах – проходили перед ним девочки, девушки, женщины, старухи… И все с безумной тревогой в глазах спрашивали: «Ну что?»

– Ну что там, Генрих?

– Ложись на УЗИ. – У Эркинда в кабинете стоял аппарат, на котором он продолжал рассматривать черно-белые разводы железистой ткани, думая о чем-то своем и одновременно балагуря с пациентками.

– Да нормально. Все там же, на голубом экране воркуешь?

– Давно уже не там.

– Мужа не сменила?

– В процессе.

– Не забывай меня. Вставай, одевайся. – Эркинд уже терял к ней интерес и флиртовал со следующей теткой, заглянувшей к нему в кабинет. – Привет, цыпа, как же я тебя ждал!

Ася вытирала бумажным полотенцем остатки липкого геля с груди, когда зазвонил мобильный. Неловким движением, пытаясь натянуть на себя лифчик, она приложила к уху телефон.

– У меня определился ваш номер, это Иван Захарович, – прозвучало в трубке.

– О, здравствуйте, спасибо, что перезвонили. – Ася мучилась в хитросплетениях бюстгальтера. За ширмой Эркинд мял очередную даму, говорить стало крайне неудобно, но упускать такой момент было нельзя.

– Это Ася. Анастасия Кречетова. Помните, вы приезжали к нам на свадьбу? – Ася путалась, голос дрожал, она выглядела явной дурой.

– И что? У половины Москвы я гулял на свадьбах. – Сайгонский торопился.

– Я была телеведущей, помните?

– Что вы от меня хотите? – Он начал раздражаться.

Ася была готова провалиться под землю. Эркинд с голой по пояс теткой притихли, их взгляды жгли Асю сквозь полупрозрачную ширму.

– Я оказалась в сложном положении. Ищу работу. Не могли бы вы мне что-нибудь предложить? – Ее голос предательски дрожал.

– Ну, милочка, – протянул в трубке Сайгонский, – а сколько вам лет?

– Сорок пять, – выдавила она высохшим металлическим горлом.

Ее кинуло в жар. На шее и груди бисером выступил пот. Что можно предложить женщине в сорок пять, стоящей в нелепой позе со сползающим лифчиком на приеме у онколога? Только бесплатную путевку в ад.

– М-м-м… я подумаю, – произнес Иван Захарыч. – Возможно, какие-то разовые поручения. Как вас зовут, еще раз?

– Анастасия.

– Всего доброго.

Ася оделась, закрыла дверь, забыв попрощаться. Она шла по улице и вглядывалась в лица прохожих, пытаясь найти хоть какое-то отражение себя. Еще семь-десять лет назад ее образ, как в книге, читался в глазах мужчин, провожавших легкую фигуру поворотом головы, и женщин, порой фыркающих вслед. Сейчас же бывшая красотка, телевизионщица, журналистка была неинтересна ни тем ни другим.

Глава 34 Потеря

Концертный холл Дрездена вызывал у Славочки сложные чувства. Эта прямоугольная коробка посреди средневековой готической Европы всегда нарушала его душевную гармонию. Внутри все было противоречиво, своды зала напоминали ему детское творчество из песка – будто маленькими ладошками слепили лабиринты стен таким образом, что затекшая морская волна не могла быстро найти путь к отступлению. Готовясь к своему сольному концерту, Славочка сильно нервничал. Он стал редко ездить на гастроли, один-два раза в год, и потерял ощущение молниеносного принятия любых незнакомых обстоятельств. Его начали раздражать чужие сцены, чужой оркестр, чужие простыни в отелях, пахнущие химией, а не маминым старым утюгом, который она хранила еще с Н-ска и не желала менять ни на один современный девайс. С Дарьей Сергеевной они давно переехали на Староконюшенный переулок, где раньше жил Филизуг. Славочка долго вел переговоры с депутатом Госдумы, который выкупил бывшую коммуналку, когда ее расселяли, и превратил в огромную фешенебельную квартиру. Славочка предложил баснословную цену, втрое превышающую рынок.

– Простите, зачем вам это нужно? – недоумевал депутат. – Вы же можете купить три другие квартиры в этом же районе?

– Здесь жил мой друг, здесь прошла моя молодость, здесь я был счастлив, – ответил он сухо.

Квартиру в Крылатском Славочка оставил Антону с Катюшей, у которых к тому времени народилось двое светлоголовых сыновей. Дарья Сергеевна долго плакала, вернувшись на Староконюшенный. В бывшей комнате Филиппа Андреевича теперь располагался зал переговоров с дорогими шелковыми коврами на полу, графикой в лайтбоксах на стенах, столом из матовой темной древесины и стульями, в которых запросто мог искать сокровища Остап Бендер. Хозяин продал почти всю обстановку, объясняя тем, что жизнь интересно начинать заново. Кухня была обнесена камнем в бежевых разводах и даже намеком не напоминала ту старенькую общую харчевню, где Дарья Сергеевна варила обеды, ругаясь с соседями, где Филизуг подарил ей изумрудное платье, которое она и по сей день надевала в театр или консерваторию. Славочка поселился в комнате, принадлежавшей раньше строителю Игоряне. Квартира сильно помолодела, вместо дверей, которые закупоривались жильцами на два-три замка, теперь дружелюбно сияли просветы арок. Подсобку со старыми лыжами, птичьими клетками и еще бог знает каким хламом соединили с туалетом и душевой комнатой в полукруглую купальню в турецком стиле с чугунной ванной на львиных лапах и псевдооконцами под самым потолком. Иногда, проснувшись ночью, Славочка среди всей этой роскоши видел жильцов бывшей коммуналки и Филизуга, который обычно пил чай на кухне. Славочка садился рядом и долго рассказывал о своей жизни, признавался в грехах, вспоминал, каялся. Теперь он бывал на кладбище не чаще раза в год, ему казалось, что Фил здесь, в Староконюшенном, более живой, общительный, понимающий. Тяжелее всего было выходить курить на лестничную площадку. Филизуг появлялся тут как тут, щелкал зажигалкой перед зажатой в зубах сигаретой и неизменно произносил: «В этом году ты покинешь меня…» Славочка сглатывал комок в горле и вслух отвечал: «Как видишь, уже не покину тебя никогда». Появлялся Филипп Андреевич и перед серьезными концертами, поправлял бабочку, настраивал скрипку, проводил рукой по щеке и растворялся в зеркале. Славочка разговаривал с ним короткими фразами: «Ладно, Фил, иди», «Я все понял, увидимся после выступления». Этим он очень удивлял визажистов, готовящих его к выходу. В дрезденской гримерке хрупкая девочка-травести пудрила ему лицо. До начала оставалось пять минут, как зазвенел мобильник. Нервный Славочка взял трубку.

– Алло, Славец, это я. – Пьяный голос Костика выдавал ноты отчаяния.

Они не общались уже десять лет с момента творческого трио с Ванессой и ссоры в филармонии. Славочка пытался его найти, но телефоны были заблокированы. О том, что Костик партизанит под боком, в квартире Лидьвасильны, он не мог даже помыслить.

– Костян? – Славочка опешил. – Слушай, я в Дрездене, сейчас концерт, можешь перезвонить?

– Славец, – Костик захлебнулся в рыданиях, – Варфоломей умер.

– Господи, как? Почему?

– Ему было двадцать два года, Слав, двадцать два!

Прозвенел электронный звонок, взволнованный менеджер потянул Славочку на сцену, вырывая телефон.

– After, after pleasе!

– Похорони его, Кость, я приеду, поставим памятник…

Из-за кулис Славочку вытолкнули как растерянного ребенка. Зал аплодировал, оркестр заиграл, он поднял смычок и вступил на автопилоте. Кончина Варфоломея подвела черту под годами его становления, расцвета, силы. Впереди – только увядание. Медленное, постепенное, неумолимое. Он понял, как устал, как притупились его желания, как оскудела чаша, из которой он черпал вдохновение. «Маво-о-о! – сказал бы Варфоломей. – Что за банальное извлечение звука, что за посторонние мысли во время исполнения?» К нему присоединился бы Филизуг: «Чувствуешь себя охрененным гением? Владеешь инструментом Маджини, а достаешь из него лишь десятую долю того, что давала тебе казенная скрипочка Н-ской музыкалки с инвентарным номером внутри?» Славочка напряг мозг, прогоняя голоса, и приступил к «Адажио» Альбинони. Не хотел включать его в программу, но организаторы настояли – публика любит. Теперь он всецело отдался боли, прокручивая в голове свою юность, общагу, три кило кильки по расписанию, бело-черного кота с желтыми глазами, наверняка бывшего в Средневековье непризнанным уличным музыкантом. С тончайшим слухом и чувством юмора. Неприхотливым, если жизнь затягивала петлю, но не лишенным гедонизма, когда судьба мало-мальски щедрилась. Он являлся продолжением Костика, этого талантливого непутевого Пьеро. Их встреча была неслучайна.

Славочка опустил скрипку и поклонился. Зал встал, взорвав тишину овациями. В такие моменты глаза женщин блестели от слез, мужчины были готовы к свершениям и широким жестам. Славочка любил эти лица, очищенные от суеты. В каждом из них было свечение, которое подпитывало его все годы выступлений. Но сегодня он даже не пригубил божественного эля и, с трудом дождавшись конца концерта, дошел до гримерки, рухнул в кресло и разрыдался. Из зеркала на него смотрел напомаженный, смертельно уставший джокер с равномерной сединой в каштановых волосах и выцветающими глазами. Славочка набрал номер друга, но в ответ раздались долгие гудки.

Костик воскрес через пару дней, когда Славочка вернулся в Москву. Он разговаривал механическим голосом человека, который не сумел заглушить горе и очнулся в исходной точке боли.

– Я потерял его, Славец, – безжизненно сказал он.

– Это потеря и для меня, поверь.

– Ты не понял. Я потерял его, когда пошел хоронить. В лесу. Сел на корягу, поставил рядом переноску с телом. Выпил. Заснул. Проснулся, а ничего нет: ни коряги, ни переноски.

– Ты что, идиот?

– Да.

– Ты потерял мертвого кота?

– Потерял.

– Какой же ты кретин, – выдохнул Славочка.

– Я искал его сутки. Наверное, его украли, – трагично произнес Костик.

– Украли дохлого кота, дебил? Кто?!

– Может, инопланетяне. Может, Господь Бог забрал его к себе…

– Вместе с переноской? В каком лесу ты его потерял?

– Я не помню. Где-то в Лосином Острове.

Славочка застонал. Ничего нелепее он не мог бы себе придумать. Костик вновь ворвался в его жизнь с очередной порцией бреда, который, казалось, невозможно ни осознать, ни исправить. Он рушил выстроенные городки Славочкиного миропонимания какой-то неуправляемой шальной битой. Крыть было нечем.

– Иди к черту, не хочу тебя слышать, – слабым голосом произнес Славочка и швырнул трубку на диван.

Подошла Дарья Сергеевна, с тяжелой одышкой села рядом, обняла его за плечи. Он положил голову ей на руку. Рука была натруженной, раздутой и пахла «Ариэлем – горной свежестью».

– Мамуль, опять стираешь в тазике? А машинка на что? А Гуля-домработница? Запретил же врач наклоняться.

– Да не умеют они стирать твои рубашки. Ни Гуля бестолковая, ни машинка твоя. Без души они это делают. Как будто не для тебя, сночки моего.

– Мама… – Славочка поцеловал ее волосы.

Он страшно боялся ее потерять. Она как-то быстро сдала за последние пять лет, вены на кистях и стопах скрутились в корявые узлы, статная спина набрякла, нависла над тяжелым тазом. Ходила вразвалку, как утка, садилась, хватаясь за спинки стульев и боковины диванов. Больше всего пугало, что несчастье произойдет, когда он будет за рубежом, на гастролях, и не сможет сию секунду пересечь моря и океаны, подставить ей плечо, схватить за руку. Так же, как случилось с отцом. Весть о его внезапной кончине догнала Славочку в Америке. Позвонила Катюша и, рыдая, сообщила, что папу нашли мертвым в своей квартире. Лежал около трех дней, пока не спохватились на работе. Сердечный приступ. Славочка с ним не попрощался. Юрия похоронили на следующее утро. Даже если бы сын вылетел из Лос-Анджелеса в ту же секунду, нарушив контракт, то все равно бы не успел. Дарья Сергеевна ругала Катюшу за звонок брату во время гастролей.

– Ты подумала о нем? Как он будет жить с этим там, на чужбине? Выспится ли он перед концертом, сможет ли он играть? Не могла дотерпеть, когда он приедет? Дура!

Катюша знала свою мать как облупленную. Ее корежило не оттого, что Дарья Сергеевна переживала за Славочку. А потому, что мысль о расстроенном сыне была ужаснее факта смерти собственного мужа. Когда Славочка прилетел в Москву, Катя уже вернулась из Н-ска. Они встретились в кафе на Чистых прудах, сестра передала ему сверток.

– Это лежало у отца на столе. Думаю, он хотел, чтобы ты хранил у себя. Открой дома.

Они поговорили, повыдергивали смешные, теплые ниточки из клубка детских воспоминаний. Катюша помнила об отце гораздо больше подробностей. Как, например, он подогревал пиво и втайне от матери давал ей несколько глоточков, когда болело горло. Как учил не бояться страшилищ в книжках и кино. «Смейся над ними, Катюш. Смотри, какие дурацкие лапы у дракона, как ему неудобно бегать. А огонь из пасти. Представляешь, как по ночам его мучает изжога…»

Ночью, перед сном, Славочка распаковал сверток. Под бумагой лежало вафельное полотенце. В нем – завернутый луивиттоновский, в коричневую шашечку, органайзер. На разлинованных страницах мелким почерком, с грамматическими ошибками были написаны стихи. Не в рифму, не в размер. О том, как хорошо иметь сына, который прославит твой род, как прекрасна любовь ребенка к родителям, какой тонкий инструмент скрипка, как крепка дружба с собакой. На крайних страницах еще более мелкими буквами значились произведения, которые исполнял Славочка со времен Н-ской школы и по сей день. Отец скрупулезно каталогизировал их и записал с точностью истинного музыканта: «В. А. Моцарт. Фантазия d-moll».

Сердце загорелось, словно бочка с кипящей смолой. Славочку разрывало от невыносимой нежности к отцу, к кривым, узловатым стихам, похожим на его пальцы. К точному библиотекарскому списку композиций, которые Славочка и сам бы не сложил в такую стройную систему. Почему отец был столь нелеп, столь угловат и смешон, столь уязвим и беззуб? Почему он не мог даже красиво умереть, сохранив лицо, позу, свежую одежду? Почему Славочка всю жизнь отворачивался от таких людей, будто они могли замарать его безупречно выстиранную и выглаженную матерью рубашку?

В бессонницу Славочка часто доставал отцовскую книжку. Перечитывал неказистые стихи, испытывая стыд и жалость, пробегался по каталогу, вспоминая залы, гримерки, города, где он исполнял то или иное произведение. Не пытался себя сдерживать, папино вафельное полотенце мгновенно впитывало слезы.

Через неделю после звонка Костика, мучаясь чувством вины, Славочка набрал его номер. «Жив ли клоун?» – подумал он, слушая в трубке длинные гудки.

– Алло. – Костика явно разбудил звонок.

– Ну как ты, придурок?

– Славец, ты? Два часа ночи…

– Кота нашел?

– Слушай, тут такое дело. Хотел тебе звонить, но постеснялся. Ты не знаешь, какой у кошек череп?

– Что?

– Я нашел в лесу череп, белый такой. Величиной с кулак. Может, это Варфоломея?

– Костян, за неделю тело не могло разложиться настолько, чтобы остался один голый череп. Если это и кошачий череп, то явно не Варфоломея.

– Может, мы похороним этот череп как символ кошачьей любви на бренной земле? – Костик был высокопарен.

Славочка почувствовал, как его отпускает мука. Костиков абсурд имел целебное свойство.

– Покрой его лаком и поставь на полку. Где ты его нашел, кстати?

– В Сокольниках.

– Слава богу, что не в Южном Бутово. Спокойной ночи, Костян. Приходи, я тебе подкину какую-нибудь халтуру… – Славочка натянул на себя одеяло и тут же уснул.

Глава 35 Воспоминания

Ася готовила вермишелевый суп в полной уверенности, что Ника к нему даже не притронется. После ухода Нехорошева дочь перестала есть дома. Назло матери заказывала еду из «Макдоналдса» и других забегаловок, оставляя по всей квартире разбросанные пустые пакеты и бумажные стаканы из-под колы. Ася кричала, уговаривала, умоляла поберечь желудок – Никуся смотрела на нее как на персонажа немого кино, даже не снимая наушников. В ее среде тащились с музыкальных хитов и моды девяностых. Ника носила мамину куртку «Адидас» – три полоски, и юбку, сшитую Асей из убитых джинсов старшего брата. Все это она нашла в бабушкином шкафу в Н-ске.

Ася сложила губы в трубочку и втянула в себя кипящий суп из мельхиоровой ложки. В целом она была согласна с Никусей – есть ее стряпню совершенно не хотелось. После заявления Нехорошева о куриных окорочках из «Любимого» у нее больше не получалось ничего. Будто готовила не из продуктов, а из ветоши. Впрочем, на откатном банкете, который она устроила, увольняясь из оборонки, все заказанные блюда тоже казались ей невкусными. Было много цветов, Игорь Григорьевич произнес длинную пафосную речь, во время которой Ася почувствовала себя покойником, которого провожают в последний путь. Юлька с Миленой пустили слезу.

– Ты ведь и правда нашла себе что-то грандиозное? – спрашивали они.

– Конечно, обалденный проект, огромные гонорары, глупо было отказываться, – отвечала Ася, хотя уходила она в никуда, пустоту, бездну. Психанула, когда после недельного отчета Прудов перечеркал все листы и велел к утру выровнять столбики в колонках. Асе казалось, что колонки были идеальными. И что на большее она не способна. О чем и сообщила Игорю Григорьевичу, швырнув кипу бумаг ему в лицо. Стоя в пробке на Ленинградке после последнего рабочего дня, Ася чувствовала себя никем. Без удостоверения, без пропуска на парковку, без денег, без будущего.

– Степень секретности какая? – спросила строгая женщина в одном из двенадцати отделов, по которым ей пришлось пройти с обходным листом.

– Никакой.

– Пресс-служба?

– Да.

– Самый бесполезный отсек. Прыгаете из концерна в концерн, журналюжки, толку от вас никакого. Даже секретного чемодана нет.

Вспоминая эту злобную тетку, Ася проглотила пару красных таблеток нурофена и отпустила педаль тормоза. Машина проехала полтора метра, съезжая на третье кольцо. Секретного чемодана у нее не было. Если б ее поймал враг, то даже не стал бы пытать.

Она еще раз сняла пробу с супа и выключила огонь. Зазвонил телефон, высветился Сайгонский.

– Людочка?

– Это Настенька.

– Кому я позвонил?

– Анастасии Кречетовой.

– Ах да, конечно, посмотрел не на тот контакт, простите. Мне нужно с вами встретиться. Вы ведь ищете работу?

– Ищу.

– Приезжайте ко мне в офис, пятый этаж над рестораном «Пекин».

Ася приехала на следующий день. Сделала нюдовый маникюр, оделась как обычно, когда не хотела думать: бежевые брюки с черной водолазкой, шелковый эрмесовский платок, завязанный на шее сложным, спадающим узлом, крупный, но лаконичный перстень. Сюда бы каблуки – простонал разум, но спина приговорила ее ноги к тапочкам и кроссовкам. Вздохнула, выбрала мягкие лоферы, накинула плащ цвета сливочного масла, перед выходом посмотрела в зеркало. Не девочка, но, если не вдаваться в детали, вполне себе сносно.

Иван Захарыч жестом пригласил сесть. Мягкие кожаные кресла Асю пугали: провалившись в них, как в адову воронку, она затем вставала с перекошенным от боли лицом. Это постоянное выражение муки Нехорошев, уходя, тоже ей припомнил: «От вечно скорченной мины хочется застрелиться». Она отодвинула стул от противоположной стороны стола и села на краешек.

– Я вас вспомнил, – начал Сайгонский. – Полагаю, вы именно тот человек, кому я могу поручить столь деликатное дело.

«Не заплатит», – подумала Ася. Когда так мягко стелили в начале, обычно требовалась работа задарма.

– Я вас слушаю.

– Я работаю со звездами, людьми неординарными и по характеру непростыми, – начал Иван Захарыч.

«Ну да, куда уж нам, лаптями щи хлебающим», – подумала она, но промолчала.

– Вы, полагаю, знаете русского Паганини, скрипача с мировым именем Ярослава Кречета.

– Знаю. – У Аси загорелись ладони. – Мы с ним из одного города, Н-ска.

– Славик из Н-ска? Кто бы мог подумать, каких гениев рождает провинция. – Сайгонский по-барски развалился в кресле. – Видите, как по-разному складываются судьбы: вы ищете работу, а с ним мечтает работать полмира.

– Дальше. – Асю неприятно передернуло.

– Дальше, милая моя Людочка…

– Настенька.

– Милая Настенька, у Ярослава Юрьевича есть мама. Дама очень непростая, своенравная, в почтенном возрасте… Скажу вам честно, я сам ее боюсь. Славик ее безумно, я бы сказал, болезненно любит… Лондонские СМИ попросили разрешения сделать о ней большой материал для одного серьезного литературного журнала. Но она не будет общаться с иностранцами. Поэтому мне нужен вдумчивый и профессиональный человек, не из нынешних писак. Я вспомнил ваши эфиры, даже нашел парочку в интернете. Давно это было. Но бывших журналистов не бывает, правда? Вы тонко чувствуете людей, умеете их «разговорить». Нужно съездить к матушке Ярослава Юрьевича, возможно, не раз, и записать беседу, из которой потом сложить исторический материал. Чтобы было не стыдно перед зарубежными коллегами, понимаете?

– Понимаю. – Ася задумалась.

Фигура Дарьи Сергеевны, перегораживающая дверь в магазин «Природа», сразу всплыла в ее сознании. Ошеломленная, ненавидящая Асю и подозревающая ее в растлении своего сночки. Зайди она пятью минутами позже, кто знает, как сложилась бы жизнь. Эта мысль показалась Асе любопытной. Мгновенно ломаная кривая ее судьбы вдруг соединилась в ладный замкнутый круг и обрела не просто смысл – знамение.

– Я согласна.

– Я не сомневался, – оживился Сайгонский. – Связь будете держать со мной, а там решим…

Спрашивать о гонораре Ася не стала. Торговаться со Всевышним, который подстроил такой элегантный пассаж, показалось ей неуместным.

– Вам очень идет этот «Ветивер» Роже Дава, – сказала она неожиданно. – Раньше, помню, вы носили «Хаттрик», очень статусная замена.

– Скажите пожалуйста! – Лицо Сайгонского вытянулось от изумления. – Даже моя жена не разбирается в моем парфюме!

– Всего доброго, жду вашего звонка, – улыбнулась Ася и встала со стула. Иван Захарыч увидел какое-то преображение в ее лице. Она засветилась своим давно забытым волшебным светом, который сводил с ума мужчин.

«Интересная штучка… В утке – яйцо, в яйце – игла, в игле – смерть Кощеева», – подумал он, глядя на фигуру, исчезающую за дверью.

За последующие несколько дней Ася пережила несколько перевоплощений. Она меняла кожу, словно змея – шкуру. В убыстренной съемке. Чтобы заинтересоваться жизнью Дарьи Сергеевны, ее предстояло полюбить, принять. Ася перерыла весь интернет, прочитала множество интервью со Славочкой, в которых он упоминал, что, если бы не мама, он не добился бы таких высот. Мать – его ангел-хранитель. На одном из сайтов они оказались вдвоем. Ася долго рассматривала эту фотографию. Снимок на фоне дорогой квартиры, сидят, прижавшись друг к другу висками, держатся за руки. Как, должно быть, она гордится им, как бережно несет корону одаренного сына. Какая мудрая и счастливая женщина! Асе было незнакомо это чувство, когда от достижений ребенка распирало грудь. Какая прекрасная награда – вкладывать в свое дитя все силы и сполна получать отдачу! Эта опция в Асиной жизни была выключена по умолчанию, и доступ к ней, видимо, находился только у создателя. Она вспомнила, как орлицей Дарья Сергеевна прикрывала Славочку в дождь, как расталкивала белорубашечных выпускников, чтобы передать сыну, отыгравшему программу, стакан минералки. Как торговалась с учителями, чтобы ему дали достойного аккомпаниатора, а «не эту Аську». Это ведь все от гигантской любви и самопожертвования – оправдывала ее взрослая, набившая шишек Ася. Настоящая мать, положившая свою жизнь, свое эго каннской ковровой дорожкой под ноги любимого сына. Несомненно, достойно уважения. С этой мыслью Ася переспала несколько ночей и обросла новой, немного непривычной, но уже не отторгаемой кожей.

К дому в Староконюшенном она подходила с дрожью в ногах. Никогда так не волновалась перед интервью. Привычка записывать людей с камерой за спиной, с оператором, прикрывающим тыл, со звуковиком, что держал микрофон на удочке или вешал петличку на лацкан, сыграла злую шутку. Она чувствовала себя голой, обессиленной, лишенной магического оберега, как священник перед сгоревшим храмом. Подъезд сталинского дома был богато отделан современной мозаикой, на каждой из широченных лестничных площадок стояли кадки с монстерами и драценами. Чувствуя, как сердце выпрыгивает из горла, она пешком поднялась на четвертый этаж. Позвонила, за дверью лаем и визгом залилась собачка. Послышались тяжелые шаги, повернулся замок. Ася попыталась сглотнуть слюну и пошевелить пересохшим языком. «Узнает или не узнает?» – этот вопрос не давал ей покоя с момента разговора с Иваном Захарычем.

Дверь открылась. Ася отпрянула. Машина времени дала откат назад, и она в своих бежевых мокасинах от Гуччи и с негнущейся спиной вошла в детство. С тем же запахом свежих сырников, каким всегда пахло от Славочки, с тем же надменно-королевским взглядом, которым Дарья Сергеевна окидывала всякого, кто был мало полезен сыну или же только мешался на пути. Асю пробило током. С этой женщиной они будто двигались разными временными галактиками: у Аси пролетела вся жизнь от расцвета к увяданию, у Дарьи Сергеевны стрелки оттикали пару часов. В Асиных глазах она не изменилась ни капли. Кроме породистой седины и чуть более грузного таза, мать ее однокашника ничего не обременяло.

– Здравствуйте, я – Анастасия.

– Заходите, – без эмоций, не поведя бровью, сказал Дарья Сергеевна. – Вас ведь Сайгонский прислал?

– Да.

– Старый, хитрый еврей. Чего удумал? Что я могу рассказать?

Ася выдохнула, Дарья Сергеевна ее не узнала. Они прошли в бывшую комнату Филизуга и сели напротив друг друга, сбоку овального стола. Ася поставила на стол тортик «от Палыча», который купила утром, скрупулезно проверяя дату, донимая продавщицу и выбирая из всех предложенных свежайший и самый нарядный.

– Это зачем?

– К чаю.

– Тебе налить?

– А вы?

– Я уже завтракала. И сладкого не ем. Вес набрала. И Славочка не ест. Заберешь обратно.

– Может, друзей угостите?

– У меня нет друзей. А Славочка всегда на работе. В семь утра уходит, в одиннадцать вечера приходит. За всех пашет. Он же директор филармонии, ты в курсе? Дел невпроворот.

– Дарья Сергеевна, Ярослав Юрьевич в своих интервью говорил, что без мамы он мало чего бы добился, – перевела тему Ася и включила диктофон. – Поэтому давайте поговорим сейчас о вас. Как вы стали тем человеком, который воспитал гения?

– Славочка – это моя награда. Таких музыкантов, как он, в мире раз-два и обчелся, а в России и вовсе нет. Ну, назови? Кто может с ним тягаться?

Ася плохо знала музыкальный мир. Последний раз на симфонический концерт ходила, работая на телевидении. И к обзору лучших скрипачей России не была готова. Поэтому ответила кратко:

– Никто.

– А что скажешь о Варонском? Ты слышала его последнее выступление? – продолжала экзамен Дарья Сергеевна.

– Нет.

– Это ведь позор! Как можно так исполнять Вагнера? С потухшими глазами, с деревянными руками. Славочка играл это вступление к «Валькирии» в Дрездене, зал рыдал, его вызывали на бис семь раз! Ты видела эту трансляцию по каналу «Культура»?

– Дарья Сергеевна, ваш сын – талантливейший скрипач, но мы с вами встретились для того, чтобы записатьваши воспоминания. Рассказ о вас, именно о вас. Ведь о нем весь мир и так прекрасно знает, – попыталась вывернуться Ася и взять управление беседой в свои руки.

– Ты видела трансляцию? – Дарья Сергеевна была непреклонна.

– Видела отрывок, – соврала Ася. – Славочка был прекрасен.

– Славочка он для меня. А для тебя Ярослав Юрьевич.

– Конечно, простите, – ответила Ася, но в душе взорвалась. «Старая ведьма. Ярослав Юрьевич КЛЮЕВ! Не хочешь утереться и признать, что он вдохновился моей фамилией!»

– Ладно, какие ты там вопросы заготовила? Если они с Сайгонским что-то затеяли, я не отвяжусь, – снизошла Дарья Сергеевна.

– Давайте начнем с вашего детства. В какой момент вы хотели бы вернуться? Какие эпизоды вспоминаете чаще всего?

– Да не было у меня детства. Это вы жили на всем готовом, а у нас была голь да бедность…

Постепенно Дарья Сергеевна оставила надменный тон и втянулась в воспоминания, деликатно направляемая Асей в нужное русло. Перепрыгивая с одного на другое, путая людей, события, даты, она перестала воспринимать Асю как врага и, находя в ее глазах слезы, смеясь вместе над какими-то эпизодами, вдруг отметила, что ей легко. Давление, мучившее последние годы, отпустило, мозги посвежели, и как по дренажному каналу, прорытому от заболоченного водоема, из нее стала выходить тина. Толчками, волнами, комьями, но совершенно точно освобождая место чистому ручью. Свежий поток забурлил в голове, голос ее стал моложе, лицо засветилось, она превратилась в красавицу. Видимо, такую, какой восторгался весь поволжский городок с близлежащими селами. И бравый парень Юрка с некрасивыми пальцами, который, на свою беду, решил ее завоевать.

– Знаешь, я не должна была с тобой сейчас лясы точить, – сказала Дарья Сергеевна.

– Почему?

– И Славочка мой, ангел, мог бы не прийти в этот мир.

– Вы в детстве чуть не умерли?

– Я родилась в Вологодской области, в маленьком селе за два года до войны. Это потом уже наша семья в Поволжье переехала. Так вот, в селе нашем фашисты стояли. Уходя, они расстреляли почти всех жителей. Случайно наша семья в лесу была, голубику мы собирали. Могли бы в этой мертвой куче оказаться.

– А над убитыми потом неделями летали лебеди и вороны… – прошептала Ася.

– Откуда ты знаешь? – встрепенулась Дарья Сергеевна.

– Это было в Протуркино, я делала передачу об этом. Там еще по озеру плавали расстрелянные лебеди – красное на белом… И разорванный пулей медвежонок лежал рядом с убитой девчушкой. – Ася закрыла ладонями мокрое лицо.

– Так вон он, тот медвежонок. – Дарья Сергеевна кивнула в сторону стеклянной консоли с вазой в стиле Тиффани, где благоухал букет свежих цветов. – Мама моя подобрала его и зашила… С тех пор он всегда со мной.

Ася подошла к столику, взяла в руки тяжелую игрушку. Медведь был набит опилками, крупные выцветшие стежки на животе стянули огромную рану. Затхлый запах старой материи сплетался в единый аккорд с подсохшим клеем БФ‑6.

– Мы отдавали его в реставрацию, – всхлипнула Дарья Сергеевна. – Но мамины швы я попросила сохранить…

Обе заревели. Обнялись. Сроднились. Асе казалось, что нимб над головой Дарьи Сергеевны осветил ее жизнь совершенно новым прожектором. Она приняла эту благодать, и катарсическая волна побежала по телу, поднимаясь от пяток к ушам.

– Ну да ладно, хватит на сегодня. – Нимб Дарьи Сергеевны погас, как от щелчка выключателя. – Иди давай. Приходи в пятницу. Или в субботу. Позвони, в общем.

В прихожей Дарья Сергеевна всплеснула руками:

– Торт забыла!

– Я не возьму его обратно.

Но Славочкина мать всунула в проем двери уходящей Асе круглую коробку с оранжевой лентой.

Ася приходила к ней трижды. Записала девять часов порой удивительно стройного, порой совершенно нелогичного, сбивчивого рассказа. Всякий раз доводилось держать экзамен на знание Славочкиных достижений (Ася переслушала множество его концертов в интернете), всякий раз нужно было мучительно разворачивать разговор, следуя логике повествования, всякий раз она уходила домой с двояким чувством. С одной стороны, это была победа – ведь старая ведьма волей-неволей вынимала из своего нутра запекшиеся в крови и слезах воспоминания, с другой – полное опустошение. Дарья Сергеевна высасывала из нее все соки, обгладывала до костей. Во время последней встречи Асе казалось, они съели вместе семь пудов соли, были уже настолько близки, что она могла подхватить любой отрывок, всплывший в памяти у Дарьи Сергеевны, добавляя: «А, это тот Толик, который не вернулся с фронта». Или: «Это в те годы, когда ваша мама работала на заводе взрывчатых веществ». – «Да, да, – отзывалась Дарья Сергеевна. – Как ты все схватываешь-то на лету!»

Они вместе лавировали по изгибам и завихрениям одной реки, прибивались течением к берегам, отдыхали, затем снова сплавлялись, поднимая со дна тонну камней и ила, но, если везло, крупинки настоящего золота. Ася попросила полистать фотографии. Дарья Сергеевна сопротивлялась, но все же достала из роскошных витрин, расположенных вдоль всей комнаты, несколько альбомов-развалюх и кипу пожелтевших снимков в обувной коробке. Смотрели, вспоминали, охали, ревели. Вот юный Славочка получает премию Венявского, вот выступает на Брюссельском конкурсе имени королевы Елизаветы, вот вместе с Катюшей несутся на санках со знаменитой Н-ской горы.

– Какие же они красивые! – восхитилась Ася.

– Еще бы! Это же мои дети! – пыхнула Дарья Сергеевна. – Положи вот эту коробку в сервант.

Ася подошла к витрине орехового стеллажа, открыла стеклянную дверцу, поставила на место коробку. На полке лежали бархатная подушечка под подбородок с растянутой резинкой и такой же черный бархатный чехол для смычка с вышитыми буквами Ф.А.И. Ася несмело взяла подушечку, поднесла к носу и втянула воздух. Н-ская музыкалка мгновенно разверзлась перед нею всеми своими классами, поднятыми крышками роялей, запахом канифоли и Славочкиного пота – капельками на лбу и струйками по вискам, когда он выступал на концертах и экзаменах. У нее похолодело в животе – оказывается, она помнила его запах. Вернее, хранила его где-то маленьким секретиком в своем внутреннем сердечном архиве. Таким секретиком, какие делала в детстве, выкапывая голыми руками ямку в земле и укладывая стекло со спрятанным под него красивым фантиком или цветочком. А потом зарывала рыхлым грунтом и утрамбовывала носком ботинка. Каким же это было чудом – вспомнить через пару лет, после сошедших снегов, о месте погребения и вновь откопать это бутылочное стекло с размокшей и потемневшей бумажкой изнутри. Какой острой болью отозвалось ее тело на спрятанные в этой подушечке капельки пота. Уроки аккомпанемента, экзамен, магазин «Природа», сухие дафнии, хлопающие ртом золотые рыбки, его дыхание сзади на шее. А потом, спустя полжизни, пальцы на ее груди, по которым стекало молоко для еще не рожденного ребенка.

– Не трогай, чего вцепилась! – взвизгнула Дарья Сергеевна, как и тогда, прервав наплывающее наслаждение.

– Я помню это. У него одного был бархатный подбородник. Остальные использовали мочалки. – Ася вздрогнула, выронила подушечку на пол и торопливо бросилась ее подбирать.

– Еще б ты не помнила. Твоя жизнь, может, имеет смысл только потому, что ты подыгрывала ему в детстве да вот сейчас пришла записать его мать.

Ася, оторопев, обернулась. Напротив сидела та самая Дарья Сергеевна, которая ненавидела ее в Н-ске. Женщины, несколько дней расстилавшей перед ней ковры своей памяти, как не бывало.

– Интересная интерпретация моей жизни, – медленно сказала Ася. – Браво! Это была блестящая игра.

– А ты меня за дуру принимала? – Голос у Дарьи Сергеевны сделался стальным.

– Не думала, что будете помнить меня более тридцати лет.

– Да я за каждым твоим шагом следила. За каждым эфиром. И как ты сночку моего опозорила в своей программе, не зная ни его регалий, ни названия конкурса, где он победил! И как вы бабла нахапали с памятника в Протуркино, тоже знаю из газет.

– Это клевета, неправда!

– Бог тебе судья, что правда, а что нет. Только вот как ты к Сайгонскому подобралась, я не пойму.

– Он сам меня нашел.

– Скажи, какой поворот судьбы! – театрально съязвила Дарья Сергеевна.

– Сама охренела, – пробурчала Ася.

– Напишешь материал и отдашь Сайгонскому. Только попробуй сунуться к Славочке. Прокляну, как тогда.

– Так вот чьих это рук дело! – усмехнулась Ася, выключая диктофон и складывая его в сумку. – Прощайте. Я желаю вам счастья. И сночке вашему тоже.

Уже в прихожей, надевая мокасины, Ася подняла глаза на Дарью Сергеевну:

– Одного не могу понять. Как вы, такая любящая и жертвенная мать, не позволили Славочке иметь детей? А потомки гения? А будущие поколения талантливых музыкантов? Не страшно было своими руками обрубать золотое дерево?

– Не нашлась такая, которая не испортила бы ему кровь. Все были… как ты.

– Как я?

– Да! Эгоистки. Лелеющие только себя. Неспособные сделать его счастливым.

– И вы, конечно, отмерили ему счастья на свое усмотрение!

Ася хлопнула дверью и нажала кнопку лифта. Ее колотило. Такой беспомощной куклой, подвешенной за ниточки в забытом сыром чулане, она не чувствовала себя никогда. Вышла из подъезда, доплелась до Арбата, остановилась напротив двух студентов, исполняющих попурри на скрипках, и бросила сотку в лежащий на земле кофр. Один из них, тонкий, чистый лицом, улыбнулся и, не переставая играть, кивнул в сторону нескольких блоков бетона, на которых целовалась неформальная парочка. Немытые дреды подростков источали довольно сильный уксусный запах. Они лизали друг другу рты, будто мыли палубу шваброй. Ася села рядом, не сводя глаз с музыканта. Она мысленно вступила на клавишах, кивая на сильную долю. Скрипач подмигнул. Он мог бы быть ее сыном. Что бы она сделала тогда? Оберегала, как Дарья Сергеевна, кристаллизуя его талант, или бросила на растерзание обычным земным женщинам, которые недожаривали бы ему мясо, жаловались на болезненные менструации, забывали погладить рубашку к концерту. Или родили бы ему не гениев, как предполагалось, а каких-нибудь отморозков, не взявших ни одной положительной черты от своих предков. Задумавшись, Ася пялилась на студента без стеснения. Он был похож на молодого Рэйфа Файнса, и уже за это ему можно было простить ляпы на высоких нотах. Темнело, скрипачи зябко подняли воротники черных коротких пальто и начали складываться. Рэйф Файнс подошел к Асе.

– Сейчас бы глинтвейну, да?

– Вполне.

Они прошли в кафе в одном из арбатских переулков, сели около окна, заказали глинтвейн.

– Где учишься? – спросила Ася.

– В Гнесинке.

– Много зарабатываешь на улице?

– На Арбате много, но это не мое место. Друг иногда дает подработать, тридцать процентов ему.

– Гуманно.

– Тоже так считаю. Можно и домашку отрепетировать, и бабла поднять.

– Знаешь Кречета? Он вроде тоже в Гнесинке учился.

– Кто ж его не знает. Он у нас курс короткий читал как приходящий маэстро. У него несколько учеников есть, талантливые ребята.

– Что скажешь?

– Он – гений, безусловно.

– А как человек?

– Странный. Как мраморный Актеон в Эрмитаже.

– Такой же холодный?

– Ну да, потусторонний какой-то.

– Как думаешь, у него были женщины?

– Кто знает, ну он ваще-то красивый мужик, большой музыкант, имеет кучу поклонниц. Уж кто-нибудь его наверняка затащил в постель. А почему ты спрашиваешь?

– Мы учились вместе, в детстве. Так, навеяло…

– Пошли к тебе. – Рэйф Файнс отхлебнул глинтвейна и начал оттаивать, розовея от ушей к носу.

– Не, я тебя не потяну. У меня дочь немногим младше, не поймет. Да и не умею я. Мне отец нужен, а не сыночек.

– Так твоим отцам уже к шестидесяти! Им только утку подносить. Надо менять репертуар.

– Ты прав. Оставь телефон, созрею – позвоню. – Ася положила в книжку официанта деньги за двоих и, потрепав его по щеке, вышла.

Глава 36 Кольцо судьбы

Спустя неделю Юлька через десятые руки предложила ей работу в пиар-агентстве. Требовалось писать заказчикам тексты для брошюр, презентаций, листовок и заполнять новостями сайты. Зарплата оказалась меньше, чем Рэйф Файнс зарабатывал за три дня на Арбате, но прерванная запись в трудовой книжке для сорокапятилетней женщины виделась еще более унизительной. Ася сидела в почтенном здании восемнадцатого века на Воздвиженке. От обнаженной кладки из красного кирпича веяло холодом и пахло сыростью, но сводчатые арки и толстые стены, для которых и артиллерийский снаряд был бы плевком, рождали в ней исторический трепет. В перерывах между работой она, воткнув наушники, расшифровала многочасовые записи Дарьи Сергеевны. Преодолеть свою обиду на эту женщину было тяжело. Но Ася пыталась сохранять беспристрастный журналистский взгляд. Радовало только то, что ей не приходилось ничего сочинять – просто скрупулезно, переводя на литературный язык, вплести все обрывочные нити ее повествования в единый гладкий клубочек. Она пожалела, что не обговорила с Сайгонским гонорар. Работа была кропотливой и муторной, отнимающей все свободное время. Поначалу мысль о встрече со Славочкой ее даже не посещала. Но как-то, увидев на Тверском бульваре огромный билборд с анонсом его концерта в Кремлевском дворце, она решила проверить себя на прочность. Самый дешевый билет на официальном сайте стоил восемь тысяч рублей. Это была цена почти полного флакона «Килиана»[26] на вторичном рынке. Черные и белые прямоугольные пузырьки с рококо-лепниной на боковинах уже строились шеренгой на ее полке, но вот «Амбер уд» из удовой линейки пока еще оставался вожделенным. Она больше месяца носила в себе ощущение коньячно-древесного сплава, предвкушала, как килиановский флакон в черном фраке с золотой табличкой встанет в череду таких же молчаливых воинов ее коллекции, займет свое место и… будет забыт. Ибо, заполучив желаемое, Ася теряла к нему интерес. Ее охотничий коллекционный азарт никогда не был удовлетворен. Вечно голод на новые ольфакторные ощущения оставался единственным мотивом, который побуждал двигаться, зарабатывать и в целом казаться живой. Итак, Славочка против Килиана. Это была серьезная задачка.

– Послушай, ну я не знаю, что за мужик твой амберуд, какой оргазм ты от него испытываешь, но если ты не обновишь свои ощущения от этого скрипача, то будешь жалеть об этом всю жизнь, – говорила ей камчатская Ирка. Ее густой голос по громкой связи наполнял салон Асиной машины и просачивался сквозь приоткрытые окна наружу вялотекущего проспекта Мира.

– Боюсь, опять себе его придумаю и буду вести с ним, вымышленным, бесконечный диалог. А «Амбер уд» – он живой, он существует. Можно в любой момент припасть к флакону и коротко, но железно кончить. Да, черт, куда ж ты лезешь! – отвечала Ася в раздумьях, меняя полосу в плотном потоке.

– Не жмотись, сходи, послушай музыку. Послушай себя. А потом расскажешь.

Она все же решилась. Заказала на сайте билет, села в помпезном зале на боковое кресло второго ряда амфитеатра. Свободных мест не было в принципе. Зрителями в основном оказались зрелые пары. Интеллигентные и прекрасные старухи в бусах и сединах, старики, светящиеся смыслом и энергией, вызывали ностальгическую боль: Асе всегда казалось, что они дойдут с Нехорошевым до этой черты вместе: их силуэты, их белые головы, их скрещенные руки будут долго видны прохожим в свете фонарей бесконечной заснеженной аллеи Сокольников. Зал зааплодировал. Вышел конферансье, плотный крот в белой манишке и бабочке, витиевато объявил Ярослава Кречета, оплетая его превосходными эпитетами, и концерт Сибелиуса. Пожилая женщина слева поднесла к глазам бинокль и, видимо, вспотела в предвкушении удовольствия. От нее тугой волной ударил «Лер Блю» Герлена в старой версии, которая еще запечатывалась золотым шнуром на горлышке хрустального флакона от Лалик с крышечкой в виде оплывающего сердца. «Вот бы раздобыть такой винтажик», – мелькнуло в голове у Аси, но тут на сцену вышел Славочка, и дама слева вскочила, отбивая ладони и роняя бинокль между креслами. Ася кинулась его поднимать, ударилась лбом о подлокотник, невольно вдохнула добрую порцию нафталинного белья вперемешку с дегтярным мылом и запахом дряблой кожи, натертой салициловой мазью. Отряхнувшись от удара, она подумала, что и флакон «Герлена» у дамы засален и затерт, а темная жидкость достигла уже концентрации нефти. Пришлось бы долго отмывать этот хрусталь ватной палочкой с нашатырем, пытаясь не задеть бумажную наклейку и драгоценные коды, прописанные на донышке. В это время Славочка уже залился соловьем, восточно-витиеватым в увертюре, и развивался мощными концентрическими кругами, как неистовая танцовщица близ растущего пламени. С каждой новой фразой дама слева пульсировала струями ирисово-гелиотропного «Герлена», и Ася долго не могла сосредоточиться на чем-то одном. На экране позади сцены проецировалось огромное Славочкино лицо в бликах спецэффектов, но она хотела увидеть его живым и все время отклонялась то влево, то вправо от крупной впереди сидящей головы с обширной лысиной, которая тоже жила своей жизнью, вращаясь в разные стороны. Весь левый край сцены наглухо перекрывала колонна, которая, как назло, стояла именно рядом с Асиным крайним местом. Играл Клюев, несомненно, богато, мудро, томно, по-взрослому. Как всегда, бархатно извлекая звук, как всегда, филигранно доставая каждую ноту, вибрируя ей или подбрасывая на стаккато. Выглядел он стройным, элегантным, чуть уставшим и немного снисходящим до поклонников в зале. Но Асе показалось, что от него ушло то острое чувство скольжения по самому краю, которым он мог заразить каждого, кто слышал его раньше. Даже смычок Рэйфа Файнса с Арбата балансировал на пике удовольствия ярче, ощутимее. Возможно, это была молодость. Просто молодость. Асе стало приятно оттого, что не она одна лишилась такого богатства. Герленовая дама вдруг повернула голову и протянула бинокль.

– Посмотрите на его лицо вживую, насладитесь же! – сказала она возбужденным шепотом.

Ася настроила колесико под свои очки и поймала Славочку в фокусе. Он был красив, наполнен, велик. Крупные капли пота дрожали, как всегда, на лбу, любимая Асина венка вспухла в напряжении на шее, наполовину скрытая наглухо застегнутой рубашкой. «Почему любимая? Почему моя любимая? Разве я любила в нем хоть что-то?» У Аси сорвало кран, и слезы хлынули ручьями. Она беззвучно рыдала, не понимая, что именно ее так задело.

Мгновенно вспомнился один концерт в средних классах, где каждый должен был выступать с сольным номером. Школьный актовый зал затопило, начало задерживалось, трое уборщиц огромными тряпками полоскали сцену, сцеживая грязную воду в алюминиевые ведра. Они сидели за кулисами верхом на разбитом столе с горой сломанных декораций и болтали ногами.

– Волнуешься? – спросил Славочка.

– Ага, руки ледяные. – Ася растирала ладони, пытаясь нагнать в них кровь.

– Тебе снятся кошмары? – продолжил он.

– Бывает.

– Расскажи.

– Снилось недавно, как человек без кожи стоял у моей кровати.

– Душил тебя?

– Не успел, я проснулась.

– А мне часто снится один и тот же сон. Не будешь смеяться?

– Нет.

– Я иду в музыкалку и встречаю прекрасную женщину с двумя нотными папками. Одну она легко держит в руке, прижимая к груди, а вторую – очень тяжелую – волочит по земле. Я спрашиваю ее: «Что это?» Она говорит: «Это хорошие ноты, а вот здесь – плохие». И я, знаешь, наклоняюсь, чтобы увидеть плохие. И тут нижняя папка лопается, и из нее вырываются отвратительные, гнилые, зловонные ноты с длинными, склизкими штилями и хвостами. Они оплетают меня и душат, душат… – Славочкин голос сорвался на слезы.

– Клюев, ты чё? Не бывает у тебя плохих нот. Ты ж этот, юный гений, гордость нашей школы, будущее страны.

– Издеваешься?

– Нет. Просто ты стремишься к совершенству, а твое внутреннее «я» тебя критикует. Вот оно и душит.

– Ты права, Кречетова. Я очень требователен к себе. В отличие от тебя… – Он засмеялся и ущипнул ее за колено.

– Да иди ты…

Похоже, Славочка навсегда избавился от «плохих» нот. Дама в «Герлене» выстрелила, как пробка шампанского, после того как он сыграл последнее легато и в один миг с оркестром снял смычок. Взорвалась и остальная публика. Объявили антракт, Ася отдала бинокль.

– Правда ведь, он бесподобен? – возбужденно спросила надушенная дама.

– Вам хотелось бы его трахнуть? – Ася увидела ее несимметричный анфас.

– Что? Как вам не стыдно? – Глаза дамы выкатились наружу.

– А мне хотелось бы. Всего доброго.

Она не осталась на второе действие, «Герлен» ее утомил, а Славочкино величие придавило к плинтусу. Но желание отдать мемуары Дарьи Сергеевны лично в руки сыну теперь не подвергалось сомнению. Дел было много. Ася расшифровала всю запись и теперь сидела словно перед корзиной с мелко разорванным листом бумаги, пытаясь по махровым краям определить места стыковки.

На новой работе она попала в самый низ иерархии. Вышестоящих начальников было не меньше четырех, все они, моложе тридцати, отдавали взаимоисключающие указания, любили казнить, прилюдно высмеивали ошибки и огрехи, подставляли друг друга и окружающих, часто указывая место на шестке.

– У нас принято ставить кавычки «елочкой», а не «лапками». Ты работаешь уже месяц и никак не можешь это запомнить, – говорил юный худощавый Илья, повадками и сленгом напоминавший Никусю. – И не забывай: над «ё» мы не ставим точек.

Он правил Асины тексты, вырезая фразы, меняя местами слова и предложения так, будто отпиливал кусочек ножки у стула – равновесие терялось, стул падал и был уже малофункционален. Исправленных вариантов Ася стыдилась, поначалу спорила, но потом махнула рукой – благо ее фамилии под материалом не стояло, на сайте и листовках тексты выходили безымянными, а друзьям о своей работе она не рассказывала. Огромным плюсом стали свободные часы в течение дня и возможность, не отходя от компьютера, заняться своим делом – «писать» Дарью Сергеевну и шерстить виртуальные барахолки в поисках ароматов в ненасытную коллекцию.

– Во флаерах мы пишем «дизайн разработан», а в брошюрах «над дизайном работали», запомни уже! – кричал Илья из соседнего кабинета.

– Ладно, – лениво отбивалась Ася, смирившись с тем, что жизнь по-прежнему тычет ее носом в мушку на стекле и шипит: «Смотри, сука, на муху, а не на горизонт. Горизонты не для тебя, смотри на муху, сс-сука!»

Мушка, уже раздавленная, распласталась по окну и в целом являлась метафорой Асиной жизни.

Текст был готов. Ася решила перепрыгнуть саму себя и заплатила Феде-монтажеру за то, чтобы он склеил звуковую дорожку из разнолоскутной записи – по кодам, которые она расписывала еще неделю. Ася представила, как Славочке будет приятно прослушивать в наушниках голос матери по пути на работу или в аэропорт. Ну а после смерти Дарьи Сергеевны (все же дай ей бог здоровья) он зальется слезами и передаст запись своим детям-внукам, если кто-то отважится ему их родить.

Ася позвонила Сайгонскому, спросила, как быть с готовым материалом. Он сам предложил связаться со Славочкой лично и дал его телефон. Вспотевшей рукой Ася написала Клюеву в Ватсап официальное сообщение, не называя своей фамилии и убрав с аватарки фотографию. Она почему-то была уверена, что Дарья Сергеевна не рассказала сыну о том, кто именно приезжал записывать интервью. Ответ появился сразу: «Занят. Приглашу вас позже». Ася выдохнула. Она боялась этой встречи, потому что поставила на нее слишком много.

Прошел месяц, настал дождливый июль, Москва была пропитана влагой, как неотжатая губка. Ася сидела в своем непробиваемом особняке, мощные стены, казалось, отдавали холод еще предыдущих веков. Пальцы заледенели и промахивались мимо клавиш компьютера, голова наполнилась колючей стекловатой, текст не писался. Она прикладывалась носом то к левому, то к правому запястью, то к левому, то к правому плечу. На этих местах остались капли от четырех разных ароматов. Она разнашивала духи по схеме, делясь наблюдениями на сайте «Фрагрантика», который собирал в кучу всех парфманьяков мира. Телефон пиликнул, высветилась надпись:«Если вы можете подъехать в филармонию к восьми часам вечера готов с вами встретиться». Асю царапнуло: Славочка не ставил знаки препинания. Тест на «свой – чужой» был сорван. Она ответила: «Подъеду». Выключила компьютер, села в машину. Черная папка с готовыми материалами давно уже лежала на заднем сиденье. Наклонила зеркало заднего вида, припудрилась, освежила губы персиковой помадой. В маленьком разрезе отражения не было видно лица целиком, но загорелая кожа – Ася проводила нечастые солнечные выходные на открытой крыше – хорошо оттеняла возбужденно горящие радужки.

«Ну, с богом!» – сказала она себе, набрала адрес в навигаторе и нажала педаль газа.

Полная молодая секретарша в обтягивающей кофточке изумленно подняла глаза:

– Вы к Ярославу Юрьевичу? Он не принимает. Он заехал на минуту по своим делам.

– Кречет вызвал меня лично.

Секретарша полистала записи на мониторе, перемещая колесико мыши пальцем с обгрызенным ногтем и заусенцами.

«Похоже, тетка не стремится выглядеть перед ним ухоженной», – мелькнуло в голове у Аси. Она уже двинулась в кабинет директора, но толстуха ловко вскочила, перекрывая грудью вход.

– Подождите, я предупрежу, – недовольно прошипела помощница и скрылась внутри.

После какого-то диалога на повышенных тонах она неохотно впустила гостью. Кабинет оказался огромным, с потайной дверью, ведущей в комнату отдыха. На столе переговоров в центре стояли вазочки с орешками и конфетами. Ася огляделась. На стенах висели фотографии знаменитых скрипачей, в середине – в багете из темного дерева – во весь рост молодой Славочка и неизвестный мужчина дуэтом что-то исполняли. Сердце предательски заколотилось. Из всех четырех ароматов на ее теле начали лидировать нероли, от закипающей кожи уходя в противную горечь. Славочка вышел из потайной комнаты беззвучно. Он был каким-то неживым, пластиковым, не источающим никакого запаха.

– Здравствуй… привет, это я брала интервью у мамы. – Ася замешкалась, ее ладонь была влажной, она не решилась протянуть руку.

– Здравствуйте. – Он официальным жестом пригласил ее за стол.

Ася передала папку с печатными листами и флешкой, объясняя по какому принципу она компоновала беседу и что представляет собой звуковой файл. Славочка сел напротив, не предложив ей чай-кофе, и начал листать исписанные страницы, пытаясь вчитаться в обрывки фраз.

– Да-да, – пресно повторял он, не поднимая глаз. – Да-да, хорошо.

Ася впала в ступор. Он ее не слышал, не видел. Они сидели в зеркальном отражении относительно бутафорских, как начало уже казаться Асе, орешков в вазе, оба в голубых джинсах, белых футболках и белых же одинаковых кроссовках.

– Дарья Сергеевна многое пережила. Некоторые факты ее биографии, думаю, шокируют иностранцев. Вряд ли они поймут, на что готовы были пойти наши женщины ради собственных детей, – в отчаянии добавила Ася.

– Да-да, – отвечал Славочка, – да-да.

Затем он резко встал и коротко сказал:

– Спасибо, я должен ехать.

– Пожалуйста. – Ася попыталась заглянуть ему в глаза, но он смотрел в пол, будто был озадачен чем-то гораздо более серьезным. – До свидания.

– Подождите, – забормотал он торопливо, обращаясь к ней на «вы», и кинулся к помпезному рабочему столу в углу кабинета. Взял сумку, достал луивиттоновский бумажник и вынул из него несколько купюр.

Ася в оцепенении смотрела на его суетливые движения. Славочка подошел вплотную и сунул деньги ей в руки.

– Не надо, дурак, – сказала она тихо.

– Нет, возьмите, – нервно ответил он. – Это вам за хлопоты.

Она положила мятые бумажки в задний карман джинсов и упавшим голосом произнесла:

– Прощай, Славик, хороших тебе нот.

Дождь лил как из ведра. Ася стояла на ступенях филармонии, даже не пытаясь прикрыться зонтом. С левого запястья зловещими аккордами доносилась «Прелюдия любви» Килиана.

«Чертовы нероли, – подумала Ася. – Чертова прелюдия».

Она машинально начала стирать с мокрой руки въевшийся запах. Нероли жестокой горечью впитались в каждую клетку, их было не смыть. Мимо по ступенькам пробежала мокрая фигура без зонта. Ася проводила ее глазами. Это был Славочка. Он, разбрызгивая лужи, донесся до черного паркетника «БМВ» и сел на пассажирское сиденье. Водитель внутри тут же завел машину, и они, заглушаемые дождем, скрылись из глаз.

– Что это было вообще? – Ася зарыдала, не трогаясь с места. Боль поднималась по позвоночнику, разливалась по телу ледяными струями. – Что ты мне хочешь сказать, господи?! – Она почти перекричала дождь.

Увидев вышедшую из тяжелых дверей филармонии секретаршу, Ася двинулась к машине и, только сев в нее, поняла, как сильно замерзла. Она включила печку на полную мощь и тупо уставилась на потоки воды за окном. Перед глазами всплыла подмосковная дорога, такие же струи на лобовом стекле, влюбленный Нехорошев за рулем. Боль стала невыносимой. Почему все не кончилось тогда, в той катастрофе? Почему ее труп не завернули в темно-зеленую пленку и не положили в ряд с остальными, чьи мучения уже закончились? Зачем нужна была вся последующая жизнь? Чтобы жестоко разочароваться. Чтобы переродиться из молодой теледивы в стареющую невостребованную тетку. Чтобы выдернуть из детства восхищенного тобою мальчика и убедиться, что и ему ты совсем неинтересна. Красиво нарисованное в воображении кольцо судьбы на поверку оказалось невнятной закорючкой, выведенной струей мутной мочи на снегу. Ася достала из джинсов четыре размокшие купюры. С ней никогда еще не расплачивались из кармана в карман, как с мальчиком на побегушках в мясных рядах. Подобная работа, ко всему прочему, стоила втрое больше. Но это было уже неважно. Ася, стуча зубами, включила вай-фай в салоне и нашла в телефонной книжке запись «Рэйф Файнс».

– Привет, – сказала она в ответ на мужской голос. – Я согласна. Есть место, где встретиться?

– Это Ирочка?

– Неважно. Мы пили глинтвейн на Арбате.

– Ну… приезжай. Я в Химках.

– Да похер. Диктуй адрес.

Глава 37 Операция

Квартира, которую снимал Рэйф Файнс, оказалась маленькой и убогой. В комнате стоял развалившийся синий диван, видимо, доведенный до отчаяния бурной половой жизнью скрипача. На кухне были только стол, раковина и навесной ящик для посуды.

– Дай мне переодеться, я промокла, – сказала Ася с порога.

Рэйф Файнс достал чистую вытянутую футболку. Ася приняла горячий душ, вышла на кухню, села на облезлую табуретку.

– Есть что поесть?

– Чипсы и водка.

– Валяй.

Ее развезло после первого стакана. Чипсы колом стояли в желудке, позвоночник отказывался держаться вертикально. Она плакала, рассказывала о Нехорошеве, о Славочке, о том, что не хочет жить, не хочет быть старой, хочет умереть быстро и безболезненно. Потом они занимались сексом, снова пили водку, снова занимались сексом, снова она плакала. К утру попросила «сыграть чего-нибудь». Рэйф Файнс без капризов взял инструмент и начал исполнять Паганини, стоя абсолютно голым и тряся в такт музыке своими крупными причиндалами в свете тусклой, засиженной мухами люстры.

– Ты талантлив, – начала льстить Ася, обняв его молодое худощавое тело. – У тебя большое будущее.

Все это было неправдой. Рэйф Файнс жутко интонировал то ли по природе, то ли от дешевого спиртного. Но зато, в отличие от Славочки, он был живым, теплым, пахнущим недорогим, но свежим одеколоном. Он искренне сочувствовал Асе. И ни ее возраст, ни местами оплывшее тело не мешали его тугой жажде жизни и ненасытному желанию женской плоти.

– Давай поспим часок. У меня первая пара. Электричка в 8:15 утра.

Он моментально уснул, а она, не сомкнув глаз, лежала на спине и слушала его ровное чистое дыхание, пытаясь впитать через поры упругую чудотворную молодость. Прозвенел будильник. Рэйф Файнс вскочил и побежал в душ. На его смартфоне засветился экран, и юная белокурая девчушка с пушистыми неестественными ресницами прислала видеосообщение:

«Как ты, котик? Не могу забыть вчерашнюю ночь. Скучаю по тебе».

Ася взяла телефон и написала в ответ: «Привет, солнышко! Ты мне снишься, думаю только о тебе. Жду встречи. Люблю. Целую». Затем быстро натянула еще не просохшие джинсы с футболкой, влезла в хлюпающие кроссовки и, хлопнув дверью, спустилась в прохладное июльское утро, не сулящее ничего хорошего.

Домой добралась на автопилоте. Голова раскалывалась, язык рассохся в труху, глаза слипались, позвоночник гудел болевым набатом. Написала начальнику сообщение, попросила отгул в счет выходных. Поднимаясь домой на лифте, мечтала только о горячем душе и чистой постели. Возле двери в общем коридоре, объединяющем три квартиры, сидели трое подростков, на полу лежала грязная куча одежды, пахнущая рвотой. «Еще этого не хватало», – подумала Ася. Разгонять наркоманов не было никаких сил. Она протиснулась сквозь них, переступила через ворох вещей, вставила ключ в замок.

– Это ее мама. – Один из подростков вдруг ожил, зашевелились и двое других. – Она сама.

– Да, она сама. Просто отравилась. В «Бургер Кинге», – наперебой заговорили остальные.

У Аси онемели скулы и подкосились колени. Приглядевшись в сумерках лестничной площадки, она поняла, что куча вещей – это человек, лежащий в неестественной позе с запрокинутой головой. Она присела, откинула темную джинсовую куртку и слипшиеся от рвотных масс волосы. Перед ней лежала Никуся с белым лицом и выцветшими губами. Ася завыла и начала ее тормошить. Никуся не подавала признаков жизни, ее тело было тяжелым, как набитая песком кукла.

– Она мертва?! – заорала Ася.

– Нет, она дышит, – запинаясь, сказал долговязый подросток.

Ася попыталась поднять дочь за плечи, парни поддержали ноги. Никуся вздрогнула, закашлялась, подавившись жестокой рвотой. Вчетвером втащили ее в квартиру, опустили на пол. Пацаны резко развернулись и бросились бежать. Обезумевшая Ася старалась набрать в мобильном номер «Скорой», но Ника нечленораздельно произнесла:

– Хочу спать. Отнеси меня в постель.

Ася раздела дочь и, взвалив на плечо, поволокла в ванну. Включила мощный поток воды и по розовеющим щекам начала понимать, что Ника приходит в себя. Она стала намыливать и смывать душем прилипшую грязь и рвоту, как в параллельной реальности осознавая, насколько Никуся красива: восковое тело, бутонами распустившаяся грудь, упругие бедра, треугольник темной кудрявой поросли, светлые густые волосы, разметавшиеся по плечам. Приступ пронзительной нежности и любви к дочери не давал Асе дышать.

– Что с тобой сделали? – кричала она. – Тебя насиловали?

– Нет.

– Вы пили водку?

– Нет. – Спиртным и правда не пахло ни от Никуси, ни от парней.

– Вы кололись, курили?

– Нет. Я хочу спать.

Отмыв Нику, Ася завернула ее в полотенце и потащила в кровать. Дочь висела на плече непомерно тяжелой ношей, но в этот момент не думалось ни о чем. По ровному чистому дыханию Ася поняла, что «Скорую» вызывать нет смысла. Она замочила грязную одежду в ванной и пошла отдраивать заблеванную лестничную площадку.

Дочь очнулась, когда все было сделано. Сказала, что решили пососать снюс и запили его буквально одним глоточком водки. Уверила, что ничего страшного, друзья ее спасли. Обессиленная Ася набрала в «Яндексе» слово «снюс» и открыла для себя много нового. Затем доплелась до постели и провалилась в тяжелый, тошнотворный сон, полный отвратительных образов и знамений. Ей снилось, что это не Никуся, а она лежит в белой ванне, вокруг стоят люди в темном и смотрят на ее роскошное восковое тело. Она видит удивленные глаза Рэйфа Файнса, восторженный взгляд Нехорошева, полное желания и любви лицо Славочки. Но постепенно ванна наполняется рвотными массами, ее тело начинает видоизменяться, плывет, собирается в глубокие шарпеевы складки. Темные фигуры отступают, и она остается совсем одна. Кто-то сверху втыкает в ее голову раскаленный железный прут, и он, словно шомпол, проходит через позвоночник в ногу, расплавляя кости и ткани вокруг адской болью. От этой боли Ася и проснулась. Попробовала перевернуться, но не смогла. Поняла, что настал апогей ее истории с автомобильной травмой и время платить за все сполна. Неделю она орала от боли, приводя в бешенство Никусю, которая не могла выспаться в школу, раздражаясь и обессилев от состояния матери. Неделю колола по десять обезболивающих в сутки, но этого не хватало даже для того, чтобы добраться до туалета. Неделю приезжала «Скорая», отрешенные врачи вкатывали аналогичные уколы и разводили руками. «У вас, видимо, выпадение грыжи. Мы с такими симптомами не госпитализируем». Состояние ухудшалось. Ася нашла в интернете платную клинику и набрала номер. Голосом человека из турагентства, сулящим шикарный отдых в океанском отеле, девушка ответила, что у них оперируют всё и всех, только вносите депозит на нужную сумму.

– Пришлите за мной машину, – простонала Ася.

– Машина и первичный осмотр будут стоить двадцать тысяч, – дружелюбно сказала девушка.

Ася вспомнила, что именно такая сумма лежала в заднем кармане ее брюк, и сказала: «Приезжайте!»

– Никуся, принеси мои голубые джинсы, – позвала она дочь, только заскочившую после танцевальной репетиции.

– Какие именно, я уже убегаю! – крикнула Ника из коридора.

– «Маквин», которые мы с тобой в аутлете покупали. Достань там деньги из карманов.

– Ты же их постирала.

– В смысле?

– Ну они висят на сушке с того дня, как я это…

Ника принесла джинсы, и Ася, мыча от боли, вынула из кармана поплывшие красные бумажки.

– Вот черт… Если я лягу в больницу, пожалуйста, не повторяй больше таких вещей. И домой никого не приводи, пока меня нет.

– Ладно, ма… ну я же не дебилка.

– А кто ты?

– Ну не начинай.

– Собери мне пакет с вещами.

– Ну, мам, меня там ждут. Чё ты вечно ставишь меня в ситуацию, когда я должна разорваться?

Ася застонала. Ника, закатив глаза, схватила пакет и начала пихать в него чистые трусы и халат.

– Ник, ну зачем ты кладешь кружевные стринги? Положи хлопок. Я же не на свидание.

Никуся демонстративно завыла. Позвонила «Скорая». Двое крепких парней вынесли Асю как мешок и положили на носилки в хорошо оборудованную машину. Она партизански молчала о том, что ее деньги постираны с порошком и могут быть недействительными. В приемной клиники, больше похожей на отель, ее встретил врач с широкой белозубой улыбкой. Такая же гостеприимная сестра прикатила стойку для системы с двумя бутылочками и поставила иглу в вену. У Аси помутился рассудок, впервые за неделю немного отпустила боль. Пока она лежала под капельницей, радушные девушки и парни попеременно приносили ей бумаги, где нужно было поставить подпись, а самая улыбчивая попросила рассчитаться за первичный прием. Ася с трепетом достала расплывшиеся купюры и протянула девице.

– Они случайно попали под дождь, – попыталась она оправдаться.

– Ничего страшного, мы обменяем их в банке на новые.

– О боже! Это рай, – прошептала Ася, чувствуя в душе, что за преждевременное попадание в него придется заплатить сполна.

Затем она, подключенная к капельнице, долго лежала в аппарате МРТ, блаженствуя от наркотика, победившего боль. В такт металлическим звукам аппарата в голове рождались бессмысленные рифмы: «Ната в кровь из автомата тычет тра-та-та-та-та. У сол-да-та два са-ла-та, ком-про-ма-та ма-ло-ва-то». Подошел крепко сбитый и пружинящий нейрохирург и, тоже улыбаясь, сказал: «Надо оперировать, моя хорошая. Останешься без ноги. Видимо, старая травма позвонков, разрастание костной ткани, разрыв диска, огромный секвестр вывалился в позвоночный канал». Ася дебильно улыбалась. Ей понравился этот здоровенький бородатый хирург с толстыми, короткими, но очень цепкими пальцами. Он, как гадалка, которой так хочется верить, точно определил ее прошлое. А значит, все, что наговорит про будущее, – тоже правда. Врач долго сыпал терминами, в которых Ася не разбиралась, а потом добавил: «Не понимаю, как вы жили. Это, должно быть, невыносимо больно?» Ася заплакала и закивала. Он один почувствовал, как ей было больно все это время. Волшебник, Дед Мороз, Принц, победивший дракона. Она подписала еще несколько плывущих перед глазами бумаг, и две добрейшие санитарки переложили ее на каталку. Белые потолки, лампы, косяки поплыли перед глазами. Асю долго везли по коридорам, открывались-закрывались двери лифтов, проходили мимо улыбающиеся доктора в белых шапочках. Палата тоже оказалась кристально-белой, красивейшей, чистейшей, как приемная рая. Ася заснула, будто провалилась в перьевое облако. Не было боли, а значит, ничего больше не могло ее расстроить: ни унизительная работа, ни безбашенная Никуся, ни ушедшие годы, ни бросивший ее Нехорошев, ни странный Славочка с прибабахнутой мамашей.

Очнулась Ася, когда в палату привезли красивую немолодую женщину, возле которой тетеревом хлопотал муж. Она оказалась актрисой московского муниципального театра, тоже долгие годы мучилась со спиной. Артистка была немногословна, но обладала удивительным для вынужденного соседства качеством – не храпела.

Операция длилась около шести часов. Наркоз вырвал Асю из этого времени навсегда. Она запомнила себя голой, в прозрачной одноразовой пижаме, дрожащей от холода и от раскаленной иглы, которую вводили в позвоночник. Проснулась уже в палате, в диком ознобе. Артистка укрывала ее вторым одеялом. Соседку оперировали следом, и тренированное профессией лицо изображало отрешенность и принятие. «Как красиво», – подумала Ася, вспомнив свое отражение в каком-то металлическом баллоне, мимо которого ее везли в операционную: это было лицо кролика в искажении самовара – с крупным долгим носом, редуцированным подбородком и испуганными, молящими глазами. «Вот поэтому возле нее до сих пор и воркует муж, – заключила Ася. – Главное – оставаться красивой, даже когда тебя везут на плаху». Как выяснилось позже, муж – по счету четвертый, но это только доказывало правоту выдвинутой гипотезы. На следующий день Асе подарили небольшой пластиковый контейнер, в котором плавало нечто похожее на вытекший при варке куриный белок. Этим нечто оказался ее несчастный диск, измученный жизнью, годами посылавший в мозг сигналы о спасении.

– Теперь боль пройдет? – спросила она старую медсестру, меняющую бутылку в стойке для капельницы.

– Да что ты. Теперь-то она только и начнется. – Сестру старой школы, видимо, взяли в коммерческую клинику по блату. Она так и не научилась улыбаться пациентам.

При выписке Асе огласили подписанную сумму. Это была ее зарплата за год. На двадцати листах в аккуратной папочке мелким шрифтом перечислили все манипуляции с указанием стоимости. «Измерение температуры – 300 рублей 12 раз», – выхватила Ася строку из списка. «Замена купюр в Сбербанке – 500 рублей».

– Не забыли, – усмехнулась она и достала все свои кредитки.

– Вы можете оплатить счет в течение трех дней, – улыбнулась девушка, специально зашедшая в палату с терминалом для банковских карт.

– Я так и сделаю.

Ася заказала такси. Накануне она позвонила Никусе и попросила вызвать на выписку Нехорошева. Но Ника грустно ответила:

– Мам, он сказал, что занят. Пишет программу. Давай я приеду.

– Нет, школу пропускать не надо. Подхватишь меня у подъезда.

Крупный русский таксист в смердящих кроссовках «Адидас» (Ася вспомнила продавца Роже Дава «Ночь номер два») зашел на ресепшен клиники и бухнул басом: «Кто вызывал на ВДНХ?»

– Я, – отозвалась Ася, полулежавшая на диванчике. – Помогите мне сесть в машину.

Девушка за стойкой, которая приходила в палату с терминалом, взглянула на нее и отвела заблестевшие слезами глаза.

– Ничего, – подмигнула ей Ася, перехватив взгляд. – Просто все работают, никто не может подъехать. Ничего.

Водитель по-мужлански обхватил ее за талию, и они, долго спускаясь по ступенькам, доковыляли до разбитой «Шкоды». Таксист захлопнул дверь, и запах от кроссовок внутри салона уплотнился настолько, что воздух можно было резать ножом на куски. Водила оказался болтуном и всю дорогу через пробки рассказывал Асе о своих болячках. Она молчала, сжимая зубы при каждом торможении-разгоне.

– Вы не могли бы помягче давить на сцепление? – попросила она.

– Да тут дави не дави. Машина старая, на свалку. Вот последнее хочу из нее выжать. А что, новую-то жалко в такси убивать. Сама-то, наверное, на автомате ездишь?

– Я на всем ездила, мужик, – выдавила Ася. – Я так давно живу, что ездила на механике и дизеле, когда ты еще под стол пешком ходил.

Подъехали к дому. Вышла Никуся, Ася повисла на ней, пытаясь надышаться свежим воздухом после пыточной камеры старой «Шкоды». Как только добралась до квартиры, легла на диван и позвонила Сайгонскому.

– Иван Захарыч, прошу о помощи. Мне нужно оплатить операцию. Можете дать триста тысяч взаймы? Через месяц верну.

– Да ты что, обалдела? Я тебе что, банк? Мы с тобой виделись пару раз в жизни, я вообще тебя не знаю. Возьми кредит.

– Все мои кредитные карты исчерпаны. Я оплатила ими половину. В моем окружении больше нет состоятельных людей. – Ася сдерживала себя, чтобы не разрыдаться.

– А с чего ты мне их вернешь? Какие у тебя заработки?

– Я выйду замуж за миллионера.

Сайгонский засмеялся:

– Нет, детка, миллионерам ты уже неинтересна.

– У меня огромная коллекция винтажного и селективного парфюма, – потухшим голосом сказала Ася, глядя на белую витрину с серебряной лепниной, где стояло все ее богатство.

На том конце линии послышалось сопение.

– Назови хоть один, чтобы меня зацепить.

– «Ночь номер два», Роже Дав. Если вы хоть что-то в этом понимаете.

– Продолжай.

– Боадицея, бутиковый Герлен, Клайв Кристиан, ранние лимитки Амуажей, винтажи…

– Я должен это увидеть. Заеду к тебе сегодня.

Вечером Сайгонский позвонил в дверь. Ася долго, мелкими неуверенными шагами, шла ему навстречу, затягивая черный корсет с металлическими пластинами.

– Только наденьте тапочки и вымойте руки, – приказала она.

Иван Захарыч, потея и отдуваясь, повозился в ванной и прошел к стеллажу с парфюмом. Открыл стеклянную дверцу. Из шкафа хлынула тугая волна смешанного запаха цветов, ладана, животных выделений, смол, древесины со всех континентов, трав, мхов и еще бог знает чего. В свете люстры флаконы мерцали, как дорогие гости на закрытом балу – в бриллиантах, шелках и бархате. Пузатые вельможи, стройные безусые выскочки, дряхлеющие дамы, юные нимфетки, лаконичные служащие, распущенные танцовщицы кабаре. Сайгонский замычал. Нахлынувшие чувства выходили густым потом через его толстое, на коленке скроенное тело.

– Сто тысяч, и я забираю всю коллекцию сразу, – прохрипел он.

– Остап Бендер вам в подметки не годится. Сто двадцать тысяч стоит один флакон «Ночь номер два» в официальном бутике. А здесь около трехсот самых дорогих парфюмов мира, – ответила с дивана Ася. Она не могла ни стоять, ни сидеть, поэтому полулежа притулилась на подушках.

– И вообще, – продолжала Ася, почувствовав власть маркизы над вассалом. – Я не собираюсь продавать свою коллекцию. Я прошу у вас триста тысяч на один месяц под залог некоторых из этих флаконов. Только в случае, если я не верну деньги.

– С чего же ты их вернешь? – глумливо произнес Сайгонский. – Получишь наследство? Найдешь себе завтра работу менеджера первого звена? Да ты через месяц только до туалета без поддержки будешь доходить.

– Через месяц я буду летать, как птица, Иван Захарыч, и не ваша забота, как я их заработаю.

Сайгонский крякнул:

– Ладно, пиши расписку. Переведу тебе на карту. Только из уважения к твоему бывшему мужу.

– Вам зачтется на небесах сия щедрость, – выдохнула Ася. – Подайте-ка мне бумагу и ручку, там, в столе.

Рэйф Файнс позвонил сам. Чисто, непорочно, как побудка горниста в пионерском лагере, отрапортовал:

– Это та девушка, с которой мы пили глинтвейн, а потом она за меня решила, кому отдать мое сердце?

– Она самая. – Ася заулыбалась. Они до сих пор не знали друг друга по именам. – Ты уже женился благодаря мне?

– Практически. Подали заявление. Если б не ты, я никогда бы не решился.

– Я рада. Такие, как ты, должны быстрее рожать этому миру детей.

– Как дела?

– Уже не та птичка, какой была.

Ася, переворачиваясь в постели с одного исколотого до синяков полупопия на другое, рассказала о последних событиях.

– Ты должна этому мудаку триста тысяч?

– Ну да. Триста ему и триста банку. Но банк не спешит. А с Сайгонским расплачусь духами. – Ася пыталась сохранять непринужденный голос.

– Ладно, успехов, птичка.

– И тебе, мальчик, похожий на Рэйфа Файнса.

Глава 38 Рэйф Файнс

Он появился через три недели. Ася уже упаковала тридцать флаконов в картон и пупырчатый целлофан, рядами уложила в деревянные коробки. На опустевших местах сиротливо торчали оранжевые стикеры с надписями. «Amouage Memore. Жен. Лимит. выпуск со страз. на крышке. 2012 г. Усилены роза и полынь. Мягкий ладан». Сайгонский нанял консультанта, который называл ему реальную цену каждого флакона на рынке коллекционеров, и бился за каждый миллилитр. В многостраничном договоре, скрупулезно составленном консультантом, был описан каждый аромат, приложено фото каждого флакона с пометкой уровня жидкости. Ася корила себя за то, что не распродала эти же духи на «Авито», «Лапарфюмерии» и других площадках. Она смогла бы выручить вдвое больше. Но дотянула до последнего, надеясь на чудо. Сайгонский оказался прав: за этот месяц ей не оставили наследство, она не стала топ-менеджером и вот-вот только начала ходить в туалет, не цепляясь за двери и косяки.

Рэйф Файнс написал сообщение и спросил адрес. Она обрадовалась, скрипач всякий раз добавлял свежего воздуха в ее гаснущие угли. К вечеру он стоял на пороге квартиры с коробкой из-под баночной колы.

– Надеюсь, там не щенок? – засмеялась Ася. – У меня дочь и две кошки, я уже не справлюсь.

– Прости, это не очень презентабельно, но срок поджимает, и я решил принести как есть, – сказал Рэйф Файнс и протянул коробку.

Ася пригласила его на кухню, налила чай, подвинула вазу с карамельками.

– Я с тобой не сяду. Мне только стоять и лежать можно. Хочешь супа?

– Давай.

Она разогрела в микроволновке тарелку сырного супа – единственного блюда, который ела Никуся в ее исполнении. Скрипач с удовольствием черпал ложкой густую желтовато-сливочную жидкость, запивал чаем вперемешку с конфетами, мычал и сладко причмокивал. Ася подошла к коробке, которую ранее положила на подоконник. Разрезала ножом прозрачный скотч, открыла створки. В изумлении отпрянула назад: в нос ударил запах грязных старых купюр. Из картона, вырвавшись на свободу, торчали мятые сотенные и полусотенные бумажки, сложенные кое-как без всякой системы.

– Что это? – оторопела она.

– Ну я же говорил – непрезентабельно, зато ровно триста тысяч. Не успел обменять их в банке, но, может, он и так примет?

– Это с Арбата? – догадалась Ася.

– Ну да. Я объяснил ситуацию, нам с другом дали поработать три недели на минимальном откате.

– Ты делал это специально для меня?

– Ну да.

По протоптанным дорожкам на Асиных щеках покатились слезы.

– Но ведь это не вопрос жизни или смерти. На кону просто флаконы из моего собрания. Духи, понимаешь, всего лишь духи… Забирай деньги назад. У тебя скоро свадьба и вообще…

– Налей мне добавки, – попросил Рэйф Файнс. – И не надо делать из меня героя. Я всего лишь готовил свою экзаменационную программу на свежем воздухе. Я не рыл траншеи, не грузил вагоны, не торговал своим телом. И вообще, – он голосом передразнил Асю, – у меня дед был ярым коллекционером монет. Бабушка рассказывала, как жестяные коробки с замшевым нутром заполоняли все шкафы в их комнате. Он все время встречался с какими-то странными типами, все время вел переговоры, торговался, то приходил домой счастливый со свертками в дрожащих руках, то, наоборот, рыдал, если нарывался на мошенников. Его очень ценили такие же безумцы, как он. Звонили, просили определить подлинность, советовались по цене. Потом, после войны, в Воронежской области начался дикий голод, и дед был вынужден продать всю коллекцию, чтобы переехать ближе к Москве и прокормить семью. Как раз тогда мой отец родился. Семья выжила, все молились на деда, считали его спасителем. А он… взял и повесился. Представляешь? Я думаю, сейчас бы он потрепал меня по плечу и сказал: «Молодец, внучок!»

Ася стояла, закрыв лицо руками, плечи ее дрожали.

– Не знаю, чем тебя благодарить. Выбери любые флаконы, здесь есть уникальные мужские ароматы, я тебе распишу историю их создания, парфюмеров, ноты…

Рэйф Файнс подошел к осиротевшим полкам витрины, рассматривая надписи на торчащих стикерах.

– Не, я все равно в этом ничё не шарю. Я не отличу ширпотреб от реальной жемчужины. Лучше покажи мне самый редкий экземпляр в твоей коллекции. Хотя бы увижу, от чего люди сходят с ума.

– Самый редкий экземпляр в моей коллекции – это ты, – серьезно сказала Ася. – У меня никогда не было таких мужчин.

Рэйф Файнс засмеялся, обнажив белые зубы с клычками, чуть развернутыми по своей оси и выдвинутыми вперед.

– Когда вырастешь и станешь знаменитым, – она погладила пальцем слегка приподнятую губу над этими клычками, – не вздумай их выравнивать.

– Почему?

– Чтобы не лишать тысячи женщин желания ради них зацеловать тебя до смерти.

Было решено, что Рэйф Файнс сам отнесет деньги Сайгонскому. Ася написала Ивану Захарычу сообщение, чтобы он принял посланника. Скрипач вошел в кабинет продюсера, предварительно подмигнув секретарше, и протянул вновь запечатанную скотчем коробку.

– Что у вас в руках, молодой человек? Насколько я знаю, мне должны принести несколько тяжелых ящиков.

– Этот волшебный ларец заменит все ваши ящики. – Рэйф Файнс без спроса взял со стола нож для резки страниц и крест-накрест раскроил скотч.

– Что за бред? – изумленно воскликнул Сайгонский, брезгливо отодвигая от себя коробку. – Она что, на паперти стояла?

– Ну, почему же на паперти? В самом центре столицы, на дорогом и престижном месте, которое нужно еще заслужить. И не она, а я, – парировал Рэйф Файнс.

– Чем же вы зарабатывали? Стриптизом?

– Ваш покорный слуга играл на скрипке.

– Подумать только! – Наметанным глазом Сайгонский оглядел его с ног до головы. – Интересный экземпляр. Как зовут?

– Сергей Лейшниц.

– Красиво. Я должен тебя прослушать. Завтра в три часа жду с инструментом в студии звукозаписи этажом выше. Таечка, выпиши ему пропуск, – крикнул он секретарше и, сверкая глазом, проводил скрипача до двери.

После того как шаги Рэйфа Файнса растаяли в коридоре, Иван Захарыч доверительно обратился к секретарше:

– Как тебе персонаж?

– Очень даже, – возбужденно ответила Таечка.

– А если нам заменить уставшего Кречета восходящей звездой, а? – Он приставил к губам короткий толстенький палец. – Только я ничего тебе не говорил. Возьми с моего стола коробку, сгоняй в банк и переведи эту грязную мелочь мне на карту. Там должно быть триста тысяч. Запомни. И ни копейкой меньше.

Глава 39 Колдовство

Блистеры и баночки из-под лекарств занимали треть стола на кухне и мешали резать овощи на доске. Она подвинула их локтем, таблетки полетели вниз на радость кошке. Ася попыталась согнуться, чтобы поднять, но только скорчилась и застонала. Как и предсказала старая медсестра, боли не прошли. Они поменяли тональность, локацию, из резких и прыгающих превратились в тягучие и вязкие, как и прежде, выматывали своим постоянством. Полосатая кошка весело гоняла по полу нейрометдин и нимесил.

– Какие названия! – однажды восхитилась подруга Ирка, заскочив в гости. – Будто имена сказочных принцев.

Ася поразилась такому сравнению. Ирка никогда не болела, и ассоциации у нее были тоже на редкость здоровыми. «Здравствуйте, месье Диован! Как поживает старина Мовалис? Недурно, недурно. А вот герцог Траумель совсем плох. Знаете, ходят слухи о его скорой кончине». Бессмысленные диалоги с тех пор рождались в Асиной голове всякий раз, когда она запивала водой разноцветную горсть таблеток или набирала в шприц жидкость из разломанных ампул.

– Знаешь, тебе бы надо съездить на лечение в Швейцарию, Израиль или Карловы Вары, – сказала как-то давняя приятельница Алевтина. Она на пятом десятке неудачно переломала лодыжку и с тех пор колесила по всем курортам мира, попутно выкладывая в соцсети свои загорелые бедра и шикарные платки «Эрмес», развевающиеся над морскими просторами. Жила на деньги двух бывших любовников, которые неведомо по каким мотивам продолжали спонсировать Алевтину и ее безработного мужа. Поговаривали, что Аля – ведьма. И действует на мужчин исключительно приворотом. Потому что иного объяснения ее благосостояния никто найти не мог. Алевтина была крупной, под два метра ростом, дебелой бабой с красивым славянским лицом и абсолютной верой в собственную неотразимость. Самокритикой не истязалась. Напротив, крайне любила свое тело и называла его части уменьшительно-ласкательно: «Моя ручка, мои волосики, мое плечико, мои пальчики».

– Знаешь, я ведь не просто так сломала ножку пять лет назад, – поделилась она с Асей. – Это меня сглазили, точно!

– Да ладно. – Ася не верила в подобную дребедень.

– Что – ладно? И ты тоже не зря болеешь со своей спиной. И с мужем рассталась не по своей воле.

– А по чьей?

– Кто-то тебя не любит. – Алевтина картинно затянулась сигаретой.

– Меня никто не любит, Аль. Я и сама себя ненавижу.

– Это зря. С тебя бы снять порчу всю эту.

– Сними.

– Ну я этим давно не занимаюсь. Ты для начала закопай в землю свою грыжу, которую тебе на память подарили. На убывающей луне. И произнеси заклинание.

– Какое?

– Ну, типа засохни, уйди от меня, напасть, оставь мне здоровье и все такое. Ты же журналист, сама напиши.

– То есть можно самой написать всякую хрень и это будет заклинанием? – обалдела Ася.

– Ну да, здесь же посыл важен, а не слова. И я тебе одного колдуна черного дам, Юрку, сгоняй к нему, вдруг поможет. Ну и конечно, хороший европейский лечебный санаторий.

– Дорого. Я еще с банками кредитные хороводы вожу.

– Здоровье дороже, на нем нельзя экономить, – заключила Алевтина.

– У меня свой проверенный лекарь – время, – вздохнула Ася. – Лечит бесплатно. Правда, без наркоза…

Она уже вышла на работу. Холодное лето сменилось невнятной осенью, а затем дождливой зимой. Снег не выпал, Москва стояла продрогшим плешивым псом на грязном асфальте. Ася обожала снег. Каждый раз она ждала его как награду. Каждый раз ей казалось, что Господь чудотворными белыми бинтами укутывает ее мокнущие раны, и те наконец начинают затягиваться. Она помнила Н-ские снегопады. Выходила в школу еще затемно, пробиралась узкими вытоптанными тропинками между сугробами выше человеческого роста. Редкие фонари заставляли снег переливаться, Ася ловила снежинки на волосатую варежку, рассматривала их, а затем слизывала языком. Иногда захватывала целую рыхлую горсть, подносила сначала к глазам, смотрела сквозь нее на искусственный свет, а потом все равно отправляла в рот. Вкус казался мягким, пресным, отдавал овчиной. В школьной раздевалке крючки для одежды вбивали прямо в стену по всему периметру маленькой подвальной комнаты. Размокшие от снега пальто и шубы из искусственного меха вешали друг на друга, и к концу учебного дня они превращались в единое влажное месиво с характерным едким запахом пота и заветрившейся шерсти. В Никусиной школе таких раздевалок уже не было. Да и таких зим в природе уже не повторялось. Земля на московских газонах оставалась влажной, жухлую сгнившую траву не прикрывал даже иней. Асе подумалось, что в такую почву легко будет зарыть ее грыжу. Она стыдилась этой мысли, но идея Алевтины почему-то сверлила ее мозг. А вдруг, думалось ей, этим актом закроется вся та серая, нелепая полоса в ее жизни, и она очнется, как от кошмарного сна, радуясь, что все по-прежнему – молодость, востребованность, любовь. В полночь она спустилась на единственный газон под окнами собственного дома, прихватив с собой металлический совок, которым в детстве орудовала Никуся. Села под деревом и начала копать. Грунт оказался жестким, каждый удар совка гулко разносился по всей округе. Земля не особо поддавалась, Ася чувствовала себя полной идиоткой, но продолжала рыть. Неподалеку от этого места были захоронены две ее кошки – любимицы, прожившие долгую счастливую жизнь и бывшие свидетелями супружеского счастья. Хоронил их Нехорошев, тоже ночью с разницей в три года, умудрившись не привлечь к себе внимания, хотя копал большой лопатой и вырывал такие огромные могилы, в которых Ася могла бы уместиться и сама, поджав колени. Сейчас она подумала, что Нехорошев многое делал продуманно и хорошо, а главное – освобождал ее от принятия решений, когда нужно было быстро соображать, отбросив эмоции. В отличие от мужа, Ася все же разбудила соседей. Одно за другим включились три окна, в них показались фигуры. Женщины в сорочках пытались всмотреться в темноту. Ася уже не могла держаться на корточках, подвывала от боли и вынуждена была опуститься на колени, чувствуя мокрый холод московской земли. Она вылила вместе с формалином содержимое баночки в небольшую ямку, быстро закопала голыми руками (Нехорошев обязательно взял бы перчатки), завалила сухой травой и произнесла экспромтом какую-то абракадабру. Под серпантином включающихся окон она постыдно покинула место погребения и скрылась в подъезде.

Второй этап Алевтининой схемы сложился еще более нелепым образом. Черный колдун Юра оказался парнем лет девятнадцати, на пороге своего жилища попросил Асю снять нательный крестик. Квартира Юры была мрачной, прокуренной и крайне грязной. На полу чернели разводы, в углах клоками свисала паутина, пыль плотным слоем лежала на всех поверхностях. Ася попала не в двушку на окраине Волоколамского шоссе, а будто бы в домик лешего, забытый в лесу. Юра ходил босиком, обнажив фактурные ступни – как у статуй греческих богов в Пушкинском музее. Ася не хотела разуваться, но он предложил засаленные тапки. Пришлось брезгливо повиноваться.

– Спасибо, – проблеяла она.

– В моем доме не говори «спасибо», – перебил колдун.

– Почему? – не договорила Ася и сразу сообразила: имя Бога в этом мрачном жилище не упоминали.

Юра посадил Асю на заляпанный стул, а сам запрыгнул с ногами на диван, демонстрируя свои дивные грязные ступни с длинными пальцами. Пока он раскладывал колоду Таро, из коридора вошла пушистая трехцветная кошка и начала тереться об Асины лодыжки.

– Дульсинея вас приняла, – заметил колдун.

– Меня все кошки принимают.

– Вообще не умеет творить зло, что ли? – спросил Юра кого-то, перекладывая карты с места на место.

– Это вы мне? – уточнила Ася.

– Нет, не вам, – не поднимая глаз, ответил колдун.

Он совершил еще несколько манипуляций с картами и вздохнул:

– Ну нет, так не интересно.

– Что именно?

– Я сейчас в четвертом перевоплощении, встречаю вас в каждой жизни.

– И что?

– И ничего.

– Все такая же дура?

– Практически.

– Как же быть?

– Никак. Броди`те и дальше по своим тропинкам.

– Да, блин, мне больно! У меня все плохо: с работой, с личной жизнью, со здоровьем! Что ваши карты, черт побери, говорят! – не выдержала Ася.

– Ничего не говорят, – улыбнулся колдун.

– Да сделайте что-нибудь! – взмолилась она.

– Могу сделать вам остуду на свином сердце.

– Зачем?

– Ну, перестанете любить своего придурка мужа, вам полегчает.

– Это карты говорят?

– Это я вам говорю. Купите на рынке свиное сердце, принесите вместе с фотографией мужа. Я сделаю обряд, потом вы закопаете сердце в землю. Пять тысяч. И все.

– Ничего я копать не буду, – отрезала Ася, вспомнив, как пялились на нее полусонные соседки, когда она зарывала грыжу.

– Тогда я вас больше не задерживаю, моя неприкаянная чистота. Встретимся в следующем воплощении.

Разгневанная Ася села в машину. Денег было не жалко, Юра взял с нее чисто символически. Ей не хотелось ждать следующего воплощения, ей хотелось успеть пожить еще на этом веку. Но, видимо, даже карты колдуна не сулили никаких перспектив.

Глава 40 Букет ирисов

Нехорошев по привычке листал в компьютере календарь с памятными датами. Он работал в желтом ток-шоу редактором и муторно искал информационные поводы для ежедневной программы. Конец зимы обычно знаменовался хлопотами: у Аси был день рождения, и он годами придумывал подарок и сам составлял букеты. Ася любила ирисы, и он, долго простаивая в цветочных магазинах, вплетал в разноцветную, пеструю канву из маленьких хризантем, садовых розочек и прочей мелюзги ирисовые головы. Цветочницы цокали языком, хвалили его за безупречный вкус. Он оставлял им щедрые чаевые. Сегодня снова настал Асин день рождения. Нехорошев маялся, не находил себе места. Он чувствовал себя виноватым и за это ненавидел Асю. За ее вечное мученическое терпение, за то, что перестала быть той звонкой девочкой, которую по молодости хотелось рвать, как Тузику грелку. За то, что в их жизни случались моменты какого-то щенячьего счастья, которые саднили сердце, за то, что она верила в любовь до гробовой доски. А сама превратилась в обычную и оплывшую, как свеча, тетку. Ровно в такую же тетку однажды обернулась и его первая жена. Он не любил женщин после сорока двух. В них всех появлялось что-то одинаковое, безысходное. Вечные сорок два года было тете Наде – тусклой, бесформенной женщине, мучившей его ежеутренним творогом и вареньем из тертой черной смородины. В детстве родители, отец, генерал МВД, и мать, заслуженный деятель культуры, сплавляли его к тете Наде в небольшую однушку в Марьиной Роще. Андрюша проводил с ней долгие месяцы и, ненавидя это время, впитывал в себя нелюбовь ко всему, что казалось причастным к немолодой родственнице. Тетя Надя была набожной и воцерковленной. Каждый день она объявляла Андрюше, какой сегодня праздник и почему нужно чтить того или иного святого. Они вместе ходили в храм Богоматери Троеручицы, Надя знала по именам всех батюшек, приносила им печенья, завернутые в ситцевый фартук. Регулярно исповедовалась и причащалась, не мыла пол по воскресеньям, не шила по субботам, ругала Андрюшу по пустякам, грозясь Страшным судом. Тетя была бездетной разведенной учительницей, в юности (подслушал он мамин разговор) нещадно гуляла от мужа, сделала множество абортов. Любила осуждать всех вокруг и в целом презирала людей. После служб в храме, на которые таскала Андрюшу, она наливалась благодатью, щеки ее розовели, разглаживались, и они шли до ближайшего магазина, где Надя обязательно устраивала грязный скандал, раскалывая очередь за колбасой на два ненавидящих лагеря. Тетя выбирала себе жертву из молчаливых поначалу, не желающих участвовать в сваре женщин, и доводила ее до истерики, а иногда и до «Скорой помощи». Затем успокаивалась, вновь чем-то наливалась, краснея щеками, и шептала Андрюше, что все ее недоброжелатели сгорят в аду. С тех пор Нехорошев не мог переносить женский визг и претензии, с тех пор его бесила человеческая доброта, за ней он видел грязь. Ему казалось, что после сорока двух лет в каждую женщину вселялась тетя Надя. Накануне она позвонила ему и сказала, что ей срочно нужен новый компьютер для онлайн-работы с учениками.

– Так купи, я скину тебе деньги на карту, – ответил Нехорошев.

– Все не так просто. Начался пост, грех делать крупные покупки, – объяснила Надя.

– Чем я могу тебе помочь? Отменить пост? – съязвил Нехорошев.

– Завтра пойду и получу благословение у батюшки, потом позвоню тебе.

– Думаешь, он может тебе отказать?

– Что ты, отец Владимир добрый, он не откажет.

– Зачем же ты вообще будешь морочить ему голову? – Нехорошев злился, вспоминая, как один раз в жизни захотел получить совет у батюшки, когда умирал его отец, но очередь из обозленных бабок зашикала на него, брызжа ядовитой слюной. Видимо, им всем нужно было от священника благословение на какой-нибудь пустяк.

Нехорошев долго мучился, а затем спустился в цветочный ларек внизу «Останкино». Знакомая продавщица радостно заулыбалась:

– Букет с ирисами?

– Да.

– Выбирайте.

Нехорошев долго складывал цветы в пестрый хоровод, руководствуясь какими-то своими представлениями о сочетаниях и формах, затем синими с желтыми серединками ирисами вывел в букете букву «А». Как картину Моне, ее можно было увидеть только на расстоянии.

– В какую бумагу завернем? – улыбнулась продавщица.

– В синий крафт.

– А ленточку? Салатовую? Кремовую?

– Ни в коем случае. Только желтую.

Цветочница обернула букет и с гордостью покрутила его в вытянутой руке.

– Вы очень тонкий флорист. Наверное, художник?

– Как все мы. Где-то глубоко в душе. Сколько с меня?

– Четыре пятьсот, – ответила продавщица, цокая маникюром по клавишам калькулятора.

Нехорошев расплатился, поблагодарил и, не взяв сдачи, пошел восвояси.

– Куда вы? А букет? Букет же! Забыли! – взволнованно закричала девушка.

– Оставьте его себе. – Нехорошев обернулся. – Адресата больше не существует.

Когда он вернулся на рабочее место, в кабинете было уже много народа.

– Андрей, у нас горит четверг, слетел тот юрист, ну который изнасиловал свою дочь. Больше ничего не готово. Надо срочно закрыть новой темой, – на повышенных тонах говорил выпускающий редактор четверга, со свистом вдыхая воздух на каждом слове.

– Какие предложения? – Нехорошев даже обрадовался, что его отвлекли от болезненных воспоминаний.

– Оксана предлагает раскрутить тему молодого скрипача, которого готовят на Международный конкурс имени Венявского в Польше, ну типа как певца от России на «Евровидение».

Нехорошев посмотрел на новенькую Оксану, грызущую краешек мобильного телефона.

«Провинциалка, – подумал он. – Значит, будет рыть землю».

– Ну и в чем фишка?

– Там ваш приятель Сайгонский замешан, – пояснила Оксана. – Нашу страну на этом конкурсе должен был вновь представить ученик Ярослава Кречета, ну который директор филармонии и плюс председатель жюри Венявского. А в этом году Сайгонский внезапно выдвигает кандидатуру молодого, никому не известного скрипача. В академических музыкальных кругах паника. Можно подлить масла в огонь, архив на Кречета у нас есть.

– Ну неплохо, – почесал лоб Нехорошев. – Ко мне какие вопросы?

– Мы позвонили Сайгонскому, он готов прийти в студию и все рассказать, – выпалил выпускающий редактор. – И юного гения с собою притащит. А вот Кречет этот знаменитый наотрез отказывается давать комментарии. Надо его уломать. Это по твоей части.

Оставшись один, Нехорошев открыл телефонную базу и набрал номер под именем «Кречет Я. Ю.». В трубке ответил усталый голос. Андрей изложил суть просьбы, заверил, что если не будет представлена точка зрения знаменитого скрипача, то разговор в студии окажется однобоким.

– Мне все равно, каким будет разговор в вашей студии, – ответил Кречет. – Я с прессой не общаюсь и в полоскании нижнего белья не участвую.

– Но вас же явно подсиживают, – напирал Нехорошев.

– С чего вы взяли? Я не могу возглавлять жюри конкурса в этом году ввиду серьезной болезни суставов.

– Но у вашего ученика ведь нет болезни суставов. Почему вместо него едет другой скрипач?

– Мы решили взять паузу и подготовиться к следующему году. Что в этом особенного? Это мое решение. Точка. До свидания.

Нехорошев выдохнул, нажав на «стоп» автоматической записи разговора. «Хоть такой аргумент в студии будет», – подумал он и отправил приглашение Сайгонскому встретиться лично в кафе.

– Ну что ты хочешь от меня, дружище? – Иван Захарыч громко хлопал Нехорошева по спине в зале маленького ресторанчика в Столешниковом переулке.

– Иван, у нас горит четверг, это послезавтра, – начал Андрей, усаживаясь за столик. – Закрывай эфир своей широкой грудью. Бесплатно. Просто сделай нам экшен, как ты это умеешь.

– Да, но Кречета я не уговорю прийти. Он – кремень, – ответил Сайгонский, подзывая официанта.

– Он сказал, что болен. Это правда?

– Я не знаю, какая-то мистическая хрень. Он ведь странный, понимаешь. Я работаю с ним двадцать лет и до сих пор не знаю, что у него на уме. Закажи салат с креветками, здесь он бесподобный.

– Но ты решил подставить скрипача? Вместо его ученика на конкурс едет твой протеже? Может, ты впоследствии и Кречета хочешь погасить на мировой арене? – затараторил Нехорошев.

– Да… это нормальный процесс. Подвернулся фактурный и красивый мальчик, бьющий копытом. Я показал его педагогам. Они сказали, что и из обезьяны можно сделать человека. Пусть набирает силу на конкурсах, потом устроим его сольные концерты. Дорога-то известна. Я по ней и самого Кречета провел в свое время. Конечно, Славка – гений. Но публика устает от старых лиц. Ведь мы с тобой тоже не молодеем, дружище? А тут и на старуху нашлась проруха.

– Может, Кречет перенервничал и выздоровеет к конкурсу?

– Нет, там все серьезно. Это ведь я ему всю жизнь организую врачей, клиники, пеленки, таблетки. Я знаю, что говорю.

Официант разлил вино и принес украшенные зеленью салаты с торчащими усами головастых креветок.

– Это неизлечимо? – Нехорошев отложил излишек травы на другую тарелку.

– Это мутная история. Как я понял из рассказа его матери – тоже всю жизнь таскаю ее по врачам и выполняю поручения, та еще сука, – в молодости он влюбился в какую-то девицу. Она ему вроде как не дала. Он расстроился, и у него всплыла странная болезнь – воспаление суставов пальцев. Кое-как вылечили. И вдруг – опа! Спустя тридцать лет он снова где-то встречает эту девицу. И она ему опять не дала. И вновь эта ужасная болезнь, не описанная медициной. Давай еще раз за нашу встречу. – Сайгонский поднял бокал.

– Счастливчик… – вдруг задумчиво произнес Нехорошев.

– Ты сейчас о чем? – изумился Иван Захарыч.

– Встретить на земле такую женщину, которую можно хотеть до боли в костях… У тебя хоть раз такое было, Захарыч? Ты видел таких женщин? – Нехорошев отложил вилку и откинулся на край кресла. Глаза его увлажнились.

– Нет, – признался Сайгонский. – А чё вдруг тебя так торкнуло?

– Я всю жизнь ищу такую. – Голос Нехорошева дрожал. – Всю свою жизнь…

Глава 41 Запах девочки

В истерзанную вену вставили катетер, дежурившая в доме медсестра подсоединила к нему капельницу и пустила желтую прозрачную жидкость. Славочка смотрел, как система наполняется жизнью, будто коктейльная трубочка сладким лимонадом. Представил Аськины ироничные губы, тянущие коктейль и оставляющие на соломинке персиковую помаду. Они могли бы сидеть на террасе в его любимом грузинском ресторане в Аптекарском огороде, официант в тельняшке принес бы хинкали с курицей и сыром, и Аська ела бы их руками, обливаясь соком, как всегда, нисколько не смущаясь, облизывая пальцы и безостановочно болтая. Он бы взял еще киндзмараули и подливал ей в бокал, с удовлетворением замечая, как она соловеет, забывает, о чем начинала говорить, и заразительно смеется. Янтарные листья с жилками вкрапленных и распластанных пауков падали бы им на стол, создавая божественный натюрморт с полупустым кувшином, надкусанными хачапури и ее телефоном с треснутым экраном, копирующим рисунок жилок на сентябрьских листьях. А потом он бы взял ее за руку и увез – черт побери, куда бы он ее увез? Славочка не ночевал в отельных номерах Москвы. Вот если бы в Праге, на Вацлавской площади, в той гостинице, где секретарша Сайгонского обычно бронировала ему номер. В эту комнату с окнами-бойницами, выходящими на шпиль соседнего храма, с тяжелым бронзово-медным ключом вместо пластиковой карты. Да, он бы привел ее сюда, запер на этот средневековый ключ, повесил табличку don`t disturb минимум на три дня и обладал бы ею жадно, всецело, не спрашивая разрешения, не реагируя на ее желания, не думая о последствиях. И она бы впитывала его семя, как иссохшая земля поглощает долгожданный дождь, пока не напилась и не разомлела под вновь вышедшим солнцем.

Дверь приоткрылась, в комнату заглянула Дарья Сергеевна, за ней протиснулся взъерошенный Костик с бутылкой коньяка.

– Только не утомляй его, – прошептала мать. – Он весь горит.

Костик сел на край кровати и выдернул торчащий из Славочкиной подмышки градусник.

– Тридцать восемь и пять – баба ягодка опять, – констатировал Костик. – От тебя вполне можно отапливать филармонию. Ну или вокзал.

Славочка даже не пытался улыбнуться, у него пылали глаза, будто их подожгли спичкой вдоль роста ресниц.

– Я мудак, – тяжело выдавил он. – Я не смог даже взглянуть на нее. Меня будто парализовало.

Костик знал историю вопроса. Славочка еще в студенчестве рассказал ему о болезни, и теперь, когда Дарья Сергеевна сообщила по телефону о новом всплеске, догадался, что встреча друга с некой Аськой состоялась вновь.

– Какие проблемы, поехали к ней вместе, как тогда к Машке. – Костик потряс коньяком. – Даже за бухлом бежать не надо. Одевайся!

– У нее муж, взрослые дети, на фиг я ей сперся. – Слова вылетали из сухого Славочкиного горла, как раскаленные угли. – И потом, мама поставила условие: только через ее труп.

– Славец, ты серьезно? – ужаснулся Костик. – Труп твоей мамы будет живее, чем ты сейчас. Ты готов остаться развалиной с распухшими пальцами, только чтобы не расстраивать Дарью Сергеевну?

– Мама – мое все. Что ты можешь знать о любви к человеку, который кормил тебя своим молоком все сорок шесть лет. Ты – кукушонок, выброшенный из гнезда… – Славочка горько усмехнулся. – А пальцы и вся эта ерунда со временем пройдут.

– Со временем пройдет жизнь, идиот. Давно пора пить молоко других женщин, вставай! – Костик быстрым движением выдернул трубку из катетера и рванул друга на себя.

Славочку отшатнуло в сторону, и он, словно длинная боксерская груша, упал с кровати. Желтая жидкость из трубки полилась на его шею цвета мелованной бумаги. В комнату с криком вбежали медсестра и Дарья Сергеевна. Костик, не обращая на них внимания, схватил голову Славочки огромными ладонями и рывком приблизил к своему лицу.

– Просто позвони, скажи, не ожидал, растерялся при встрече, а теперь хочешь наверстать! – в отчаянии заорал он.

– Может, написать? – прохрипел Славочка.

– Напиши.

– Как думаешь, какую пьесу ей послать? Рахманинова или Вагнера?

– На хрен Вагнера. Тупо пошли ей цветы и конфеты. Сразу отпустит, вот увидишь. Ты уже Венявского просрал. Впереди конкурс в Лейпциге. Очнись, Славик! Ну это просто женщина!

– Знаешь, как она пахнет? Как в юности, только еще с капелькой горечи. – Славочка опустил набрякшие веки.

Дарья Сергеевна с медсестрой уже толкали Костика к двери, причитая и обвиняя его во всех грехах. Водруженный на кровать Славочка попросил никого к нему не впускать и вскоре потерял счет неделям и месяцам, растворив весь мир в своей боли. Вопреки его желанию у кровати менялись лица: мама, Катюша, Антон, Сайгонский, врачи, сиделки, Филизуг, отец… Он уже не видел разницы между ныне живущими и навек ушедшими, разговаривал со всеми ровно, виновато, иногда раздраженно, уверяя, что ему значительно лучше день ото дня.

– Ну что ты себя накручиваешь, Славик, – говорил Филизуг. – Разве это та девочка, что ты любил раньше? Разве ты не заметил, как она постарела, погрузнела, расплылась… Как одутловато ее лицо, как губы исчерканы мелкими морщинками. А через год, мой мальчик, они станут еще заметнее. Ну да, возможно, она вколет себе в лицо филеры или еще какую лабуду и сделается похожей на куклу, которую задорого отреставрировали. Но это уже товар не первой свежести. И даже не второй. Твое очарование растворится в воздухе. Со временем ты станешь стыдиться своей Аси. Как застыдился ее бывший муж. Да, да, она уже разведенка, брошенка… Так что оставь эти мысли, Славик. Думай о музыке. Живи во имя музыки. Музыка вечна…

– Ты прав, Фил, музыка вечна, – шевелил сухими губами Славочка. – Но разве музыка не воспевает любовь? Не является ее продолжением? А вы с мамой лишили меня любви. Я черпал музыку из себя, из своей души, из своих вен, из клеток своего мозга. А теперь я опустошен. Я разрушен. Я изъеден внутренними морщинами вдоль и поперек. И в них, к сожалению, не вколешь филеры.

– Все проходит, и это пройдет, – вторил Филизуг. – Ты выздоровеешь. Ты пойдешь дальше. Земная любовь – лишь обуза. Верь мне, мой мальчик. Просто верь мне…

– Верить человеку, который умер в забвении? Где была твоя музыка, когда ты испустил последний вздох?

– В тебе, мой мальчик. В моем лучшем ученике. Моя музыка до сих пор живет в тебе…

После Нового года Славочке и правда полегчало. Температура сошла, боль стихала, но руки по-прежнему не держали тарелку, и Дарья Сергеевна, как в детстве, кормила его с ложечки четыре раза в день, придерживаясь прописанной докторами диеты. Она страшно похудела, постарела на десятилетие, ее тяжелая кожа на лице обвисла, как пустая авоська. Однажды, не выдержав, она упала головой сыну на грудь и не своим голосом провыла:

– Ну хочешь, я пойду и кинусь ей в ноги, скажу, чтобы она пришла к тебе!

– Мам, не сходи с ума. Ты же знаешь, она здесь не виновата, это наследственное, – слукавил Славочка.

Он высох, поседел и стал сильно похож на отца. Несколько раз в порыве отчаяния хватался за телефон и изуродованными пальцами пытался набрать текст в мессенджере с Асиной аватаркой, где она была совсем еще юной. «Ася, привет! Это Слава Клюев». Идиотизм. «Ася, это Ярослав Кречет». Ненавижу. Да, это я – тот козел, который взял твою фамилию. «Привет, я еле пережил наш эфир в «Останкино», а уже когда увидел тебя летом, то просто остолбенел». А почему ты ждал столько времени, чтобы написать, кретин? «Я думаю о тебе всю жизнь». Прекрасный повод поссорить ее с мужем. Или она уже свободна, как сообщил мертвый учитель? Славочка в бессилии швырял телефон и откидывался на подушку. Чем дальше, тем больше он убеждал себя в мысли, что призрак Филизуга прав. По сути, Ася – малознакомая ему женщина, которую он наделил сверхъестественной силой. И встреча с ней приведет к еще большему разочарованию и болезни. Но ночные видения будто хлестали по щекам. В них Аська была горячей, верткой, наглой, молодой, с атласной кожей на загорелых ногах и веснушками на носу. Она дразнила и поддавалась, ее влажное тело призывно, нереально волнующе пахло. От этого запаха Славочка просыпался с чувством, будто его надули гелием, как воздушный шар, и сейчас он взлетит к чертям собачьим и разорвется в воздухе на тысячу счастливых лоскутков. Но потолок с лепниной от бывшего депутата и унылый, безлиственный карагач за окном возвращали его в реальность. Он сдувался, мрачнел, отворачивался к стене и мечтал умереть.

Глава 42 Начнем со второй цифры

Бесснежная зима прошла, как бессонная ночь. Солнечные деньки не приносили радость. Их будто не заслужили, не пережив настоящих холодов. На билбордах Бульварного кольца появилась реклама польского конкурса скрипачей имени Венявского. Лицо Рэйфа Файнса на них выглядело восторженным и немного обалдевшим от такого поворота судьбы. Асю радовало, что фотограф заставил музыканта улыбнуться и обнажить неровные, но такие волнующие ее клычки. Она вспомнила, как пахли канифолью его волосы той дождливой ночью в Химках, как вдумчиво он принимал ее пьяный плач. Он должен был взойти на Олимп хотя бы за то, что умел слышать чужое отчаянье. Это была крупица справедливости в беспросветном мраке ее жизни. Она гордилась им и больше не чувствовала себя обязанной. Не отнеси Рэйф Файнс деньги Сайгонскому, всю жизнь работал бы учителем скрипки в районной музыкалке. Асю утешали такие истории. Они придавали смысл хаосу происходящего, выдергивали из него красные нити, из которых затем сплетались канаты судеб успешных людей. Правда, ее собственный некогда мощный канат ослаб, расслоился и вернулся в исходный хаос.

Сзади густо засигналили, она нажала педаль газа и проехала еще несколько метров. «Сергей Лейшниц» – гласила надпись на билборде. «О-о-о! Приятно познакомиться!» Вряд ли он украл эту фамилию у соседской девочки. Вряд ли он вообще хотел себя приукрасить.

– Ну, ты чё, сука ушастая, заснула? Не видишь, что зеленый! – В соседней «Тойоте» разъяренный мужик открыл окно и изрыгал такие ругательства, будто Ася задушила его ребенка.

– Да пошел ты, козел, – ответила она привычно и попыталась прорваться на зеленый светофор, но он погас прямо перед носом. Водитель «Тойоты» тоже не успел протолкнуться и теперь стоял максимально близко к ее машине, проклиная Асину семью до десятого колена. Она закрыла окно и на полную мощь включила радио в салоне. Под Филиппа Киркорова лицо водилы ходило волнами, глаза выпучивались, рот открывался, как на картинах Мунка, слова вместе с брызгами слюны ударялись в боковое стекло Асиного «Ниссана» и стекали гнойно-кровавым месивом. Когда Нехорошев говорил ей прощально-негодующую речь, она чувствовала ту же плотную и стегающую энергию ненависти. Как уверяла ее психолог Лена: «Значит, ты притягиваешь к себе подобную силу. Найди в себе крючок, на который цепляется нелюбовь к тебе». Ася готова была отдать полцарства за этот крючок. Она бы выдрала его зубами из глубин, не жалея поломанных костей и разорванной плоти. Но крючок не давал о себе знать… Вновь загорелся зеленый, и Ася рассталась с тойотным чудовищем. Она вернулась во двор, торопливо сгребла с заднего сиденья сумки с продуктами – вечером должен был прийти сантехник чинить протекающий кран. В дверях ее встретила Никуся.

– Только не ори, мам, – сказала она, смачно пережевывая жвачку.

Ася, выдохнув, опустила сумки на пол.

– Что еще?

– Меня исключают из школы, из-за неуспеваемости типа. Короче, они все уроды. Тебе к директору завтра надо к девяти утра.

– У меня сдача макета завтра в девять, – сказала Ася.

– Ну а я чё? Я тебе передала главное.

Раздался звонок, пришел сантехник.

– Наденьте тапки, – попросила Ася.

– У меня бахилы, – раздраженно ответил сантехник. Его огромные бутсы и правда были одеты в рваные бахилы, которые, он, видимо, не снимал с начала дня.

Мужик прошел в ванную и начал греметь инструментами. Ася расстроилась, что не успела вымыть руки и сходить в туалет. Она села в коридоре на табуретку и уронила голову в ладони.

– Мам, ну трагедь не надо играть. Сходишь, договоришься, как в прошлом году. Меня географичка завалила. И математичка тоже. Докопались, где твои тетради с домашкой за месяц, – лениво возмущалась Никуся.

– А где твои тетради? – не открывая лица, спросила Ася.

– Ну я их потеряла. Где еще.

– У тебя их просто не было, правда? Ты просто наплевала на всех и не делала домашнее задание. Потому что особенная, да? Тебе все можно: ходить на красный свет, стоять под стрелой без каски? – Асин голос набирал обороты.

– Чё такое «под стрелой»?

– На стройке под краном с огромной плитой, которая может тебя прибить!

– Чё за хрень ты несешь, мам? Чё ты заводишься? Скандала хочешь? Мало тебе того, что папу довела, хочешь и меня довести?

Никуся всегда била под дых коротким железным хуком.

В ванной комнате что-то зашипело и донеслась отборная матерная брань. Ася кинулась к сантехнику, но в дверях ее сбила струя воды, которая рвалась в коридор ополоумевшим зверем.

– Кран сорвало, твою мать, – орал где-то в глубине сантехник. – Какой дурак тут устанавливал краны!

Ася беспомощно заметалась, схватила на руки кошек, закричала Никусе прятаться в дальней комнате. Холодная вода по ее джинсам ползла вверх, противно морозя лодыжки. Снова раздался грохот, вой, потом что-то крякнуло, и водопад остановился, превратившись в неспешную реку.

– Что вы наделали?! – в слезах закричала она мужику.

– Перекрыл водоснабжение. Сейчас пойду и отключу стояк.

– Вы разбили мне плитку! – Ася колотилась в отчаянии, увидев паутиной треснутый декор с пингвинами, который они десяток лет назад любовно выбирали с Нехорошевым.

– Да тут бы вообще все смыло на хер, какая, к черту, плитка? – орал сантехник, пробираясь к выходной двери.

Ася стояла в оцепенении. Она взяла ведро и начала черпать воду, сливая ее в унитаз. Ноги ломило от холода, спина, с которой она только две недели назад сняла корсет, не гнулась. В дальней комнате раздался вопль Ники. Ася кинулась к ней.

– Пошли черпать воду, нас затопило! – закричала Ася ревущей в голос дочери.

– Да меня Рома бросил! – визжала Никуся. – Какая, к черту, вода! Он мне написал, что больше не хочет меня видеть! Я не хочу жи-и-ить!

Одуревшая Ася вернулась в коридор, изолировав кошек, и продолжила неравный бой со стихией. Телефоны и дверной звонок разрывались. Видимо, очнулись соседи, которых тоже затопило. Она зажмурила глаза и мысленно повторяла: «Хуже уже не будет. Я выдержу. Хуже не будет».

Через три часа вода была вычерпана и вылизана тряпкой, полы блестели, напитавшись сыростью, кран издавал немой стон, искупаться было негде. Зареванная Ника прошла в кухню за чаем и виновато посмотрела на Асю:

– Рома извинился…

– Жизнь налаживается, – отрешенно ответила Ася.

В дверь вновь позвонили, разгневанная соседка кричала, что вода просочилась на площадку между квартирами. Ася пролепетала: «Сейчас все уберу». В глазах потемнело. Она вышла в общий коридор с красными от ледяной воды руками, взяла с собой ведро. В углу лежала черная тряпка, бывшая когда-то майкой Нехорошева. Красивой черной майкой без рукавов, которая подчеркивала натренированный торс. Она любила прижиматься к нему, упираясь носом в маленькую эмблему в виде лотоса на груди, и слушать спокойный метроном его сердца. Она любила его запах. Когда он ушел, вещи еще долго пахли его телом.

В голове вдруг вспыхнуло, Ася упала на колени и прижала к лицу грязную майку, давно уже впитавшую подъездную вонь. Нашла вышитый красными нитками лотос, уткнулась носом и подавилась слезами. В спине что-то мерзко щелкнуло. Тело ее вздрогнуло, как мешок перевалилось с колен на грудь и распласталось на полу в нелепой, некрасивой позе. Щека подмялась и уперлась в майку. Перед глазами поплыла грязно-зеленая стена подъезда с щербатым коричневым плинтусом.

Из квартиры выглянула Ника и уставилась на Асю:

– Мам, тебе тут в Ватсап сообщение пришло. От какого-то Клюева.

Ася замычала в ответ.

– Мам, ну чё ты лежишь как неживая, вставай. Грязно же, холодно.

Мать снова повторила что-то нечленораздельное.

– Тут какая-то дикая фотка с нотами. И подпись: «Давай попробуем начать со второй цифры». Что это за фигня, мам?

–Напиши ему, что он дурак. Напиши, что нет второй цифры у того, что убито, задушено в зародыше. И пусть катится ко всем чертям, залюбленный своей мамочкой. Да, я не сдала перед ней экзамен. Экзамен на знание твоих наград, твоих гастролей, твоих триумфов. Но я владею предметом лучше, чем она. Объясни ей уже: любить – это…

Асе казалось, что она говорит красиво, связно, с горящими щеками и блеском в глазах. Она была уверена, что ее слышит вся Вселенная, что она взошла на тот пьедестал, откуда все произнесенные слова и фразы остаются в человеческой летописи золотыми слитками афоризмов, испещренными свитками истин. Вокруг этого пьедестала стоял народ и почему-то плакал. Беззвучно кричала Ника, размазывал слезы Нехорошев, онемел от удивления Сайгонский, замер в рапиде рыдающий Рэйф Файнс, растерянными глазами заглядывали в душу кошки. Она уперлась взором в лицо Славочки, сжимающего кривыми пальцами виски.

– Я послал тебе сообщение. Ты должна хорошо помнить эту партию, – сказал он. – Рахманинов, выпускной экзамен. Я подыграю тебе со второй цифры.

– Ты мне подыграешь? Гений – своей аккомпаниаторше? – удивилась Ася.

– Я, кажется, любил тебя с детства. – Он со стоном выдохнул. – Костик сказал, надо признаться, пока не поздно.

– Даже не знаю. Ты меня так обидел… Я, кажется, любила тебя тоже.

Ася засуетилась, захотела слезть с пьедестала, но ее вдруг остановил колдун Юра. Его лицо в толпе было спокойным и улыбчивым. Он шагнул к ней поверх головы Славочки стопой древнегреческого бога и протянул руку. Рядом в воздухе парила его трехцветная Дульсинея.

– Нет-нет! С этого Олимпа уже никто не спускается. Посмотри внутрь себя, видишь крючок? – спросил он.

Ася удивленно опустила глаза и облегченно засмеялась. Как же она раньше этого не чувствовала? Крючок оказался легким, изящным, серебристым. Он крепился на самом видном месте и исходил прохладным сиянием. Его не нужно было вырывать, ломая кости, не нужно было тянуть, раздирая мышцы и сухожилия. Где-то в глубине живота, под ребрами, на нем держалась огромная и аккуратно сложенная, как парашют, душа.

– Отцепляй, – улыбнулся колдун Юра.

– Страшно!

– Да нет, говорю же, я делал это как минимум три раза.

– А как же они? – спросила Ася, показывая на рыдающую толпу.

– О-о-о! Даже не представляешь, сколько раз ты еще их увидишь! Оставь их, поверь, они разберутся сами.

– Как здесь интересно пахнет, ни одной знакомой ноты, – прошептала Ася, втягивая воздух.

– А дальше будет еще интересней. Отпускай.

Ася заметила впереди распахнутую дверь от старой дачной калитки, шагнула в нее – как в детстве, увидела деревянный домик и кудрявые верхушки дубовой рощи. Отец Стасика, вечно молодой, дружелюбно помахал ей, не вынимая изо рта «Мальборо». Она набрала воздух полной грудью, подтянула парашют и сняла его с серебристого крючка. Купол звонким хлопком раскрылся, оказавшись неожиданно огромным. Белые крылья попали в мощную струю воздуха, закружились по спирали и, оставляя мерцающий след, пропали в синеве.

август 2019 – декабрь 2020

Катя Качур

Спасибо за выбор нашего издательства!

Поделитесь мнением о только что прочитанной книге.