Клятва Гарпократа

ГЛАВА III. Африка

Мы трое пересекли Медитерраниум на нашем верном летуне, везя с собой изящную безделушку и своенравную девчонку из Зеленых. Недурная прибыль, право слово!

Мы — это Ситалхи и Ситалхо, брат и сестра, рожденные вместе, средняя пара знаменитой шестерицы королевских потомков. Названы в честь красавицы родом из Морских Людей, но широкой воде не слишком доверяем. Еще к нам — это уже становится традицией — присоединился Бьярни, Великий и Ужасный. Гроза наших детских игр, вождь «Змеиный Язык», каковое прозвище он дерзновенно стащил из популярной исландской саги и присвоил себе. Дед наш Бран, первый министр королевства со стороны королевы-бабушки Эстрельи Марии Марион, с которой он сочетался чисто по-граждански… Короче, наш любимый дедусь в своё время немало ворчал по поводу этого богохульного факта. Еще меньше ему бы понравилось, что Бьярни распоряжается артефактами, полученными в дар или обмен. То золотое перышко спрячет за пазухой, то вот теперь — статуэтку или плоскую серебряную бляшку непонятного животного в карман положит. Кстати, сам он считает этого зверя пумой, сиречь — кугуаром.

Что до зеленой девчонки (по виду от силы двенадцать-тринадцать лет, однако говорит о себе, что вполне совершеннолетняя дама и даже не девица, хотя ни одного толкового мужчины не знала и даже не догадывается, с чем его едят) — это просто песня. Ну конечно, возраст, наилучший для размножения, и соответственно с тем периодичность смены поколений у нас составляет пятнадцать-шестнадцать лет, так что мы люди привычные.

Ситалхо говорит, что сначала приняла ее за перерожденную рутенскую гринписовку. Я, то есть Ситалхи (будем, кстати, знакомы) до сих пор удивляюсь, как вообще могут эритроциты превратиться в хлорофиты — или хлорофициты. Это ж сколько сена надо было бы для этого употребить, представляете?

Да, отчего это мы сменяем друг друга в наших странствиях так легко и непринужденно? Обнаружилась одна странная вещь. Мы, дюжина, суть нерасторжимая связка. Кроме, возможно, Фрейри и Фрейра, что соединили собой Рутен и нашу вертдомскую землю и тратят на это все свои парадоксальные и трансцендентальные способности. Но и с ними мы можем общаться; со всеми прочими людьми — только «сообщаться».

Как происходит это «сообщение»? В определенную точку Верта кладут добытые последней парой инфантов предметы, ставят летун — и очередная пара попросту вступает всем этим во владение.

О, эта латинская девчонка — не предмет? Хорошо, тогда реалия. Явление природы, как вулкан или цунами. Когда мы плыли над Средиземным морем, бегала по салону вертолета, как ненормальная, — должно быть, никак не могла нарадоваться своей новой природе. Летун прямо-таки ходил ходуном и трясся мелкой дрожью. А у нас троих, между прочим, морская болезнь, осложненная водобоязнью. То есть перспектива сорваться с высоты метров этак с пятисот и встретить по пути на дно жидкий соляной раствор вызывает удвоенный приступ тошноты даже у Бьярни. Хотя всякий раз непонятно, чем там его выворачивает, болезного: останками сдобного пирожка или кровью последней жертвы.

Тут наш Бьярни вопит, что уничтожал обнаруженных заговорщиков куда более стандартным способом, чем его родители. И что мудрено не испугаться воды: она, видите ли, жёсткая. Разбиться можно в прямом смысле вдребезги, тем более ему. (Он говорит «вдребезину», что, по-моему, прилагается исключительно к пьяным.)

В таком ключе происходят все наши доверительные беседы — вплоть до момента, когда наш телохранитель даёт команду опуститься, черт вас возьми, на седалища и сиденья и затянуть страховые ремни.

После серии хитрых маневров летун приводнился на лыжи и закачался на волне. Чем спровоцировал…Ясно что. Пришлось срочно лавировать к берегу.

Выползши из прокисшего нутра вертолета и преодолев полосу прибоя, мы увидели узкую полосу песка и горы.

— Атласские, — проговорил наш высокородный охранник. — Тут воздушные течения такие, что не один ночной пилот в них завертелся и разбился. Как вы решите — идем или летим? Проваливаться в воздухе или на земле?

Мы решили идти — ямы там или не ямы, — а умный вертолет пустить следом по верхам. Торопиться нам было почти некуда, а вблизи куда лучше всё рассматривается.

…Здешние горы были похожи на невест под белым покровом снегов и льда или на цариц в белой зубчатой короне крепостей — ими тут были даже малые селения. Покинутые декорации жизни. Пустой дом, прибранный в ожидании хозяина, которого как раз и нет. Провалы и вершины, нагой красноватый камень и пышные деревья, поражающие воображение: кедры, достигающие, по меньшей мере, двадцати — двадцати пяти человеческих ростов. Их характерная синевато-зеленая хвоя и шишки величиной в детскую ладошку окружали нас плотным облаком чудесного аромата, похожего на сандал.

Человек перестал теснить деревья своими потугами земледелия, и теперь они множились, наполняли расщелины и стекали со склонов в пустыню, постепенно затягивая ее пески пышным покровом. Трава вокруг них была высохшей, но на удивление густой, а под ними — скользкой и пружинящей из-за миллиона осыпавшихся игл, что к тому же еще звенели, как тихие голоса…

Вот почему еще мы не испытывали особых трудностей в своем передвижении — Марикита разговаривала с местными древесными уроженцами. Оказалось, что язык этого царства повсеместно одинаков. Странное это было зрелище — видеть, как девушка прислоняется к шершавому стволу и начинает поглаживать его руками, постукивать и шелестеть, прислоняя губы к коре. Она говорила, что кедры могут петь не только при ветре — в глубине ядра создаются колебания, которые распространяются, если надо, вплоть до вершины. Слов «ультразвук» и «резонанс» она не знала, но суть дела мы поняли. Наши собеседники — тоже. По крайней мере, подлесок нас пропускал без помех, а старшие великаны указывали нам безопасный путь во всех местах, куда простирались их длинные переплетенные корни.

— Здесь нет животных? — спрашивали мы друг друга. — Нет хищников?

Малая жизнь пряталась днем от жары, но чуть что выдавала себя: какая-то неописуемая. Змеи скрытно скользили по впадинам, как блескучая вода, ящерицы и жуки шныряли под беспечной ногой, иногда глухой дальний рык разрывал пространство.

— Лев, — говорил тогда Бьярни.

И рассказывал нам, что великолепного берберского льва извели не так давно по вертдомскому календарю — остались сомнительные помеси. И что, похоже, теперь он вполне может вернуться.

Ночью мы спустили с неба вертолет — не настолько мы были храбры и беспечны.

А на следующий день не выдержали — перенеслись на летуне в Сахару. И немало удивились. Задолго до экспедиции нам описывали ту резкую смену жары и стужи, которую можно наблюдать в пустыне. Но на деле мы ничего такого не испытывали — возможно, оттого, что растения повели наступление на бесплодную местность. Ночью можно было идти в прохладе или спокойно лететь в свете бортовых огней, днем — уходить под вертолетное брюхо и зарываться в песок, почти белый, как пепел или соль, желтоватый или бирюзовый, точно море, без коего никто из нас мыслил своего существования.

Холмы и пещеры в них тоже попадались нам нередко — даже после того, как мы миновали горы. От горделивых дворцов и храмов остались лишь узкие многоэтажные стелы с их изображением, да и те наполовину засыпало неутомимым песком. Ажурные тени финиковых пальм витали над оазисами и стерегли колодцы с солоноватой водой.

Летун здесь блаженствовал и просто обжирался небесной энергией. Зато Марикита заметно погрустнела:

— Эти деревья со мной не говорят. Гордые. Одинокие. Скрытные.

— Что они скрывают? — спросил догадливый Бьярни.

— Сирр. Это называется «сирр», — проговорила она. — Я не понимаю их языка.

— Просто «тайна» по-арабски, — пояснил он.

— Они прячут тайну или загадку, — медленно сказал я. — А мы пришли сюда, чтобы их разгадывать.

— Опасно, — коротко возразила Марикита.

— У короля Кьяртана нас целых двенадцать, — сказала ей Ситалхо. — Опасностью дышим, вместо вина ее пьем и активно в ней размножаемся.

— И вообще работа наша такая, забота наша дурная, — подвел итог Бьярни. — Жарковато становится, однако. Вон там колодец — с виду просто булыжник посреди песка, но явное место собраний. Думаете, отчего его не замели здешние передвижные барханы? Давайте-ка отдохнем в тенечке: походный тент натянем…

Под пологом мы улеглись на плащи и наплечные мешки и как-то вмиг заснули.

А проснулись уже в плену.

Жуткого вида и в то же время невероятно красивые химеры обступили нас кольцом, никак не пытаясь его сжать.

Нагой до пояса великан, могучий торс которого увенчан собачьей головой — лицо нагое и даже почти безбородое, седые волосы падают роскошной гривой на спину — и два его то ли помощника, то ли сына, совершенно такие же, но ростом ему по плечо. Наполовину женщина, наполовину кошка: тело в тонком рыжеватом меху, чуткие уши и дрожащие вибриссы, зрачки в огромных глазах цвета меда поставлены стоймя. Слегка мужеподобная дама в одеянии из тонкого полотна — бронзовая кожа, плоский носик, раскосые глаза на пол-лица, голову венчают большие рога в виде лиры. У ног ее свернулся то ли шакал, то ли пес с ослепительно черной шкурой и мудрым выражением глаз. Двух других собак, совсем обыкновенных с виду, что от нетерпения то ложились, то перебегали с места на место и явно пасли всю компанию, я определил как арабскую борзую салуки и атласскую овчарку аиди. Первая была длиннонога и поджара, темная шерсть с рыжими подпалинами была как шелк, длинные кудрявые уши висели по сторонам узкой морды. Вторая — пышношерстая, белая с рыжими пятнами и тяжелым хвостом, который мёл по песку.

При виде этих созданий дремлющая Марикита села на месте, ойкнула и ухватилась за шею моей сестры. Сама сестра ограничилась тем, что слегка погладила ее руку. Бьярни выпрямился в полный рост и напряг стальные мышцы — я впервые узрел его бойцовскую стать во всей красе.

— Не спеши, друг, — негромко сказал я. — Песьеглавцы и прочие людезвери не желают нам зла. Это они так нам по-своему честь воздают. Мы гости на их родной земле.

— Истинно ты говоришь, — ответил на эти слова великан, и на слова его величавым рокотом отозвались близлежащие скалы. — Я предводитель моего рода, имя мое — Христофорос. Имя прочим — Ахракас и Аугани, Бастис и Хатхор, Саб, Дуата и Тефнут.

Снова имена, данные в воспоминание о прошлом, подумал я. И какой это язык, если я его понимаю?

— Язык плоти, — снова загудел Христофор. — Язык телесной мысли. Его не надо учить, его непросто понять, но он всегда в тебе и с тобой.

— Это воистину прекрасно, — ответил я. — Просто замечательно. Именно этого мы тут и искали на свою голову. А кроме вас, тут живет еще кто-нибудь двуногий… или, скажем так, телесно умный?

— Мы — большое племя, — с гордостью отвечал он. — Когда люди ушли в песок и растворились в нем, мы остались и начали свое превращение. Так было много веков назад — очень много.

— И кто стоит во главе этого племени метаморфов? — спросил я. — Есть у вас вождь? Князь там, базилевс, Большой Дом…

Он понял.

— Нет, никого наподобие прежних фараонов у нас нет. Есть Тот, Кто Говорит с нами и всеми другими. Его имя — Ра-Гарахути. Ты хочешь его видеть?

— Я так считаю, у нас будет о чем потолковать с этим Ра, как его там, — негромко сказал мне Бьярни. — Прости, сынок, что я вмешиваюсь. Это же очень громкое прозвание, если кто понимает.

— Он нас примет, если мы сейчас к нему направимся? — спросила нас Ситалхо. — До завтрака.

— Чьего? — ответил Бьярни. К нему возвращалось прежнее присутствие духа, и то, что все прочие проигнорировали его реплику, нисколько этого настроя не сбили.

— Ра- Гарахути никого не принимает и никому не отказывает, — учтиво ответил Христофор. — Ничего не ест, кроме песка, и ничего не пьёт, кроме дуновений хамсина, сирокко и их братьев. Мы сейчас направляемся к нему рассказать о происшедшем в его владениях — вы пойдете следом?

— Отчего же нет, — кивнул я.

Только мы не пошли, а поехали. Христофор мигом вскинул обеих девушек себе на плечи, вороной песик, осклабясь во все зубы, предложил мне аналогичную услугу, а наш скандинав… В общем, он как «в настоящем деле» умел летать, так и в походном строю не разучился. Он, я думаю, всегда будто планировал над землей, не касаясь ее ногами по-настоящему.

После довольно долгой и тряской пробежки мы, наконец, оказались рядом с крутой песчаной горой. Траншея рассекала этот бархан пополам, стены ее были укреплены булыжниками. Позже я сообразил, что это камень был изначальным, а песок пришел позже.

Нас ссадили со спин и плеч и предложили зайти внутрь священного холма — а что он был именно священным, никто из нас не сомневался. Собаки следовали за нами по пятам, полулюди (или называть их так неполиткорректно?) остались стеречь вход.

Внутри оказалось вполне обжито: какие-то пестрые полотнища, слегка присыпанные вездесущим песком, гладкие булыжники для сиденья или чего иного. По мере продвижения вглубь в известковых стенах появлялись ниши в виде арочных углублений, выстроенных рядами. Выглядело это очень изящно.

И вот что еще: никаких гибридов. Те существа, которые приветствовали нас по пути, были людьми — или животными: кошками необыкновенной величины, собаками размером со львицу.

Коридор постепенно расширялся, пока его не замкнула высоченная башня без крыши. Внутри стояли жилища или небольшие храмы: куполообразные хижины вблизи окружали невысокую пирамиду кольцом, а далее теснились вплоть до стен.

А перед самой пирамидой стоял самый настоящий сфинкс.

Далеко не такой огромный и потрепанный жизнью, как в Гизе. Видно было, что его тщательно хранили и освобождали от песчаных наносов и, похоже, полировали ему шкуру — так она блестела. Впрочем, львиное тело было гладким — ни единого волоска, кроме как на кончике хвоста. Когти были отполированы с особой тщательностью. Человеческая голова отличалась правильностью черт, длинные волосы были убраны под классический полосатый платок и падали из-под него красивыми прядями: явное нарушение канона.

— Он дремлет — и не дремлет, — сказал наш проводник. — Приблизьтесь так, чтобы он мог вас видеть.

Все-таки сфинкс был огромен: для того, чтобы стать глаза в глаза, понадобилось совсем немного к нему подойти, примерно на уровень внутреннего кольца хижин. Чуть дальше — и ты окажешься у него между протянутых лап, а то и прямо под точеной бородкой.

И тут сфинкс открыл глаза.

Зеницы. Очи.

Огромные и бездонные, как колодцы.

Сияющие, как двойное черное солнце.

И спросил голосом, похожим на львиный рык — тот самый, что мы слышали давеча в песках.

— Привет вам. Мое имя Ра-Гарахути, или по-иноземному Гармахис. Мое прозвище — Лев Пустыни. Мой знак — Восходящее Солнце. Говорите со мной о вашем пути и цели.

И тут снова вперед выступил наш Бьярни.

— Тебе тоже привет от нас, о Лев Пустыни. Мы ищем жизнь повсюду, где можем найти. Нет у нас иной цели.

— Вы ее нашли. Что дальше? — спросил рыкающий голос.

— Это уже второй раз, как мы говорим с разумными, о Ра-Гарахути. В тот раз дали нам одну вещь, чтобы мы принесли ее сюда, — может быть, награду, может статься, загадку.

— Загадку? Я люблю загадки, — ответил сфинкс гораздо мягче.

— В каком смысле — задавать или отвечать?

— В обоих.

Тогда Бьярни полез себе куда-то за ворот и достал серебряную статуэтку пумы.

— Вот она. По правде сказать, это и для меня загадка, достойнейший Лев.

— Почему ты так меня называешь? Потому что я так назвался? Или ты считаешь, что человеческого во мне куда меньше, чем звериного?

— Нет, только потому, что Львом называли того, кто в самый первый раз переправлялся на плечах Христофора, — ответил Бьярни.

— Быстр ты на ответ, — сказал сфинкс. При этом нам почудилось. Что его точеные губы тронула улыбка. — Добро тебе: я твою кошку — или это кот? — приму. Но что же за подарок, если к нему нет объяснения? Расскажи нам.

— Вот влипли, — пискнула Марикита. Величавость здешней атмосферы, очевидно, подействовала на нее с обратным знаком. — Этой сказочки никто из нас, лесных, не помнит. Попалась тогда Филу под руку — и всё.

— Зачем помнить, когда можно выдумать? — спросила ее Ситалхо.

А я уже начал — совершенно неожиданно для себя — говорить плавно и зычно, будто не забивало мне горло песком и пылью здешних дорог.

— Я назову эту сказку… да, именно так:

Эту повесть мой славный дед по имени Бран рассказывал не иначе, как взяв на колени самого крупного из наших дворцовых котов и поглаживая его по ушам и по пузу, а потом слегка приподнимая его с места за большие уши с кисточкой на конце, отчего тот начинал зло урчать без перерыва:

— Мррр-миау-ау-ау-ау-а! Миау-у-рр!

Похоже на боевой клич? Именно так, по слова деда, пели, разъярившись, прекрасная дама Ируйн и кавалер по имени Ирусан, славнейшие из славных. Те, от которых есть пошла вся вертдомская кошачья порода. И сразу же после этого, откашлявшись, начинал говорить.

«Был в одной из ирландских земель владыка по имени Эоган. Его любимую дочь Айфе воспитывали двенадцать женщин благородной крови, чтобы привить ей любовь к учености, чувство долга и хорошие манеры. Содержались все эти женщины вместе с Айфе в отдельном доме, красивом и хорошо укрепленном.

Случилось так, что один могучий и знатный воин выступил в поход против земли Эогана. Имя воину было Дубтах, и с ним было трижды по девять людей. Напали они на большой и богатый дом, что одиноко стоял на пустоши, подожгли его и убили всех, кто там находился, кроме одной девушки, которая спрыгнула с крыши в самую гущу воинов Дубтаха и силой расчистила себе дорогу к лесу. Девушка эта была Айфе, а убитые — двенадцать ее воспитательниц и их служанки.

Так и не узнали люди, кто учинил это смертное злодейство.

Вот приходит Айфе к своему отцу и говорит:

— Мести я требую.

— Кому я смогу отомстить, дочь моя, если никто не может назвать мне имен? — сказал Эоган.

Рассердилась девушка и отвечает:

— Пробегая сквозь ряды этих трусов, видела я всех и каждого. Вожак их носит под бурым плащом темно-красную рубаху из тонкого полотна, заложенную на груди в пять складок, складки же скреплены красивой заколкой из светлой бронзы. Короткое пятизубое копье с пятью серебряными кольцами, скрепляющими древко, было у него в руке, а на широком поясе из бычьей кожи с серебряными заклепками висел тяжелый меч из железа, пять раз прокованного. Прямо и гордо стоял он в свете пожара, что сжёг моих учителей.

Собрала она друзей и слуг своего отца и отправилась искать след Дубтаха — а он был широк. Долго шли ее воины по этому следу, нападая на врага ночью и днем, ранним утром и после заката солнца. Много людей они убили и много домов и заезжих дворов разграбили по пути. С тех пор стали люди почитать Айфе за редкостную учтивость и за ту доблесть, что выказала она в сражениях.

Как-то отошла Айфе от своих людей, увидев не очень вдалеке прекрасный источник, что протекал посреди голой пустоши и был окружен глыбами. Решила она искупаться в источнике, положила оружие и одежду под прибрежный камень и вошла в воду.

Случилось так, что и Дубтах был там. Встал он между Айфе и ее оружием и платьем, обнажив меч над ее головой.

— Прошу от тебя пощады, — сказала девушка.

— Обещай исполнить три моих желания, — ответил Дубтах. — Прекрати убивать моих людей. Упроси отца своего, Эогана: пусть настанет мир между твоим домом и моим. И ложись сейчас со мной, чтобы я мог сполна получить удовольствие от твоего тела.

— Уж лучше всё это, чем быть убитой, — произнесла Айфе.

И возлегли они тут же, на берегу. Люди Айфе стерегли их справа, а люди Дубтаха — слева, потому что взяли с них со всех клятву, что перестанут они отныне сражаться друг с другом.

Когда отпустил Дубтах Айфе, говорит она ему:

— Чувствую я, что рожу тебе ребенка. Дай мне украшение с твоей рубахи, чтобы ты его узнал, когда я пришлю его тебе в твою землю.

А то было правдой лишь наполовину.

На этом расстались они.

Вернулась Айфе к своему отцу. Но так как сперва показалось ей, что не понесла она от Дубтаха, продолжала она жить, как привыкла в девичестве. И часто ездила на охоту со своим отцом и его воинами. А так как была она уже взрослой женщиной с сильным и крепким станом, то служила королю Эогану возницей.

Вот однажды увидели они стаю прекрасных птиц и устремились за ними на своих колесницах, запряженных каждая двумя конями. И скакали так, пока не наступил вечер.

Хотели они ночевать на земле, но Айфе отчего-то стало так скверно, как никогда не было.

— Распряжем коней и поставим колесницы в круг, — сказал король, — а сами поищем ночлег. Ибо нужен он дочери моей больше, чем всем нам.

Вскоре заметили они небольшой дом самого жалкого вида и вошли. Ни полатей для спанья и еды не было там, не видно было ни чем умыться, ни чем накрыться, ни чего поесть и выпить. Только бродила по полу небольшая белоснежная кошка с розовыми ушами и носом, а глаза у нее, как у всех подобных зверей, горели алым в свете плошек с горючим маслом, что были прикреплены к стенам.

— Какая польза нам идти в этот дом? — сказал король. — Слишком мал он, чтобы приютить всех.

— Тогда я одна останусь, — ответила на это Айфе.

Она уже давно поняла, что с ней приключилось.

Когда оставили ее одну, сказала она голым бревенчатым стенам, и обвисшему, как брюхо, потолку, и занозистому полу, и мерцающим огонькам:

— Помощи прошу я, ибо по истечении девяти месяцев настало мое время.

Тогда прыгнула кошка ей на грудь и облизала шею, лицо и глаза шершавым язычком.

Когда же вновь подняла Айфе свои веки, всё в доме переменилось.

Девять прекрасных лож стояло вдоль стен. Опирались они на серебряные основания, столбы их были из красной бронзы, и украшала всё остальное сверху донизу чудесная резьба по тису. Легкие и яркие одеяла были брошены на постель. В изголовье каждого ложа горел самоцвет, освещая огромную комнату подобно ясному дню. Потолки были дубовые и такие гладкие, что умножали этот свет многократно, а пол был сплошь устлан душистыми травами. Тут же стоял золотой кувшин с медовым питьем и золотое блюдо для еды, приличествующей роженицам и родильницам, а также серебряный кувшин и серебряная лохань для мытья. Ополоски можно было слить в большой сосуд из меди, а объедки — положить в большую бронзовую миску. Все эти вещи были сплошь покрыты узорами — письменами древнего алфавита, похожего на ветви и сучья.

Поднялась Айфе, попила и поела досыта и обмыла свое тело. Затем взошла на самое красивое и широкое ложе и родила без грязи и мук сына с ясным лицом, крепким телом и зелеными глазами. Казался он не менее двух лет отроду и заговорил, как только отделила мать его от пуповины золотыми ножницами, что также были заранее приготовлены.

И сказала Айфе белой кошке:

— Благодарю тебя за помощь. Чем теперь отплачу я тебе?

Тогда усмехнулась кошка, подошла к ребенку и взяла его ручку в пасть. Выросла она теперь вышиной по колено Айфе, а вместо очей у нее, казалось, были вставлены пылающие рубины.

— Мать моя, — сказал мальчик, — она говорит мне, что зовут ее Ируйн и что хочет она взять меня себе в дом, чтобы воспитать вместе с другими своими приемышами. И просит она также, чтобы ты сколола мои пеленки брошью Дубтаха, моего отца.

— Жаль мне бросать тебя, — ответила на то Айфе.

— Не думаешь ли ты, что видеть меня будет в радость деду моему? — спросил мальчик. — И не принято ли в самых знатных домах Ирландии отдавать сыновей и дочерей своих друзьям, чтобы обучились они всевозможным искусствам и завязали узы дружбы со сверстниками?

— Верно ты говоришь, — снова сказала Айфе. Нарекла она тогда сына Кондлой и оставила в доме, а утром присоединилась к своему отцу Эогану и стала жить, как и раньше. Рассказывают еще, что была она выдана за сильного и знатного мужа и жила с ним в ладу.

А Белая Кошка привела в дом своих воспитанников, и были они все людьми. Начала она обучать Кондлу и прочих детей всем боевым приемам, которые знала: приему с яблоком, приему боевого грома, приему с клинком, приему с копьем, приему с веревкой, приему прыжка лосося, приему вихря смелого повелителя колесницы, приему косящей колесницы, приему удара рогатым копьем, приему сильного дыханья, а также геройскому кличу, геройскому удару, бегу по копью и стоянке на острие его. Показала она им всё хитроумие игр под названием фидхелл и брандуб, хотя не слишком Кондла в них преуспел. Одного не смогла кошка передать никому из своих названых сыновей: того приема, что называется „крик пламенеющего кота“. Ибо не записано это было в человеческой природе. Кроме того, не однажды зазывала она в свой дом олламов и филидов, чтобы учили отроков понимать старинную мудрость и распутывать плетение древних сказаний.

Так прошло семь лет: вырос Кондла и возмужал куда более прочих отроков. И решил он принять боевое оружие, а можно это было сделать лишь при дворе знатного человека.

— Настало мне время возвратиться к матери моей Айфе и королю, отцу матери моей, — сказал он Белой Кошке.

— Верно ты говоришь, — ответила она. — Только помни, что не самое короткое на свете — прямой путь и не самое легкое — предначертанный человеку жребий.

— Как это? — спросил Кондла.

— Так, — отвечала кошка, — что тело твоё обучено, а разум по-прежнему как у малолетнего дитяти и мало что разумеет.

— А что должен он уразуметь?

— Легко сказать, — отвечает Ируйн. — Нежеланен ты будешь отцу твоему, ибо мать твоя скуёт из тебя орудие мести.

Однако решил Кондла всё же вернуться на землю своих родичей, ибо, как учили его, дело возницы — править конями, воина — встать на защиту, мудрого — дать совет, мужа — быть сильным, женщины — плакать.

Тогда Ируйн сказала:

— Иду и я с тобой: не было у меня ученика столь понятливого, и не хотела бы я потерять его так легко.

А за эти семь лет выросла она с хорошего пса из тех, что помогают ирландцам пасти скот и сражаются вместе с ними на поле. Собаки эти могли раскидать в стороны зимнюю стаю волков, согнать в одну узкую лощину конский табун и положить передние лапы на плечи вражескому воину, чтобы откусить его голову. Причем это касалось самых мелких из этой породы.

Вот идут Кондла и Ируйн по холмам и пересекают ручьи и реки. Сначала поспевал юноша за зверем, но потом приустал, и тогда говорит ему кошка:

— Садись на меня верхом, как на лошадь.

Так он и сделал, и люди, которых становилось вокруг всё больше, дивились им и смеялись — не только потому, что дикий зверь служит человеку, но и из-за того, что мало было верховых в ту пору в Ирландии и скакунов запрягали в колесницы. И еще говорил кое-кто из встреченных ими:

— Ликом похож этот всадник на Владельца Рогатого Копья, и застежку такую видели мы давно на его вороте.

Вот после долгих расспросов подъезжают они ко двору Дубтаха.

А надо сказать, что был Дубтах наделен могучим даром предвидения и лишь оттого ополчился он на Айфе и ее женщин. Ведомо было ему, что не сможет он никак устоять перед ее белым телом и что если появится у нее сын от желания его, смертью будет грозить это рождение одному из двоих. А еще был Дубтах обучен всем древним повестям — и главным, и предваряющим их — и знал, что хотя первым ополчается на отца сын, верх всегда одерживает отец. Но это происходит, если отец не узнаёт свое семя в неведомом пришельце. Оттого и дал он Айфе приметную вещь со своей одежды по первой ее просьбе.

Сидел однажды Дубтах внутри дома на богатом ложе, и толстая доска из звонкой меди висела перед его лицом: когда ударял он в доску, означало это, что хочет он говорить со своими людьми.

Вот ударяет он и спрашивает своих слуг:

— Кто это подъезжает к моему дому на таком странном животном?

В то время гостила у него сильная ведунья и заклинательница по имени Леборхам. И ответила она, хоть не осмеливался никто ее спрашивать:

— Это юный и сильный муж. Никого не найти в целом свете прекраснее плотью, обличьем и видом, оружием и снаряжением, ростом, достоинством, отвагой и статью, чем он. Он враг всем. Он неудержимая сила. Он налетающая волна. Мерцание льда этот юноша. Ствол молодого ясеня, заостренный и обожженный на конце, но еще покрытый корой, держит он в правой руке. Его зеленый плащ с серебряной бахромой застегнут красивой бляхой. Левой рукой он держится за оголовье мягкой кожи, чтобы направлять своего зверя. Зверь же его — не подневольный скот, а могучий друг из обители, что прячется под зеленым холмом и выходит на волю лишь в ночь Самайна или когда человеку бывает в том великая нужда.

— Назови клички обоих, — приказывает Дубтах.

— Не таким голосом и не в таких словах следовало бы тебе просить меня, — отвечает ведунья. — Но так и быть, скажу. Имя юноши — Кондла Прекрасный. Имя его подруги, ибо это самка, — Ируйн Великанша. Говорят про нее, что она оборотень, однако в ином ее сила.

Тут подъехал Кондла к воротам усадьбы, как есть верхом, и постучался в них. Дубтах выглянул наружу.

— Приятна эта встреча и мило лицо должника, когда наступает время требовать уплаты долга, — сказал Кондла.

— Что я тебе должен, мальчик? — спросил Дубтах. — Ибо не знаю я тебя и никогда в жизни не встречал.

— Не ты, а я должник, — ответил ему Кондла. — Подарил ты моей матери эту серебряную бляху, что с тех пор не снимая ношу я, в день ее бесчестия. Своей жизнью я обязан тебе.

— Поистине мало желал я этого, — отвечает Дубтах.

— Тогда пойди забери ее назад, если сможешь, — отвечает ему юноша.

Вышел Дубтах за стены дома и ограды, и был на теле его роговой панцирь, на ногах — а в руках щит с остро заточенным краем. На голову он надел бронзовый шлем с гребнем, украшенный сорока самоцветными камнями, в левую руку взял щит с краем, что был окован сверху темным железом, с шишкой из красной бронзы посередине его, а в правую руку принял свое знаменитое пятиконечное копье, которым было можно пронзать сверху и снизу одинаково. Лишь с мясом можно было извлечь его из тела, в которое оно вонзилось.

На Кондле же было лишь то, в чем он прибыл: шлем и боевой пояс из семи слоев бычьей кожи, что достигал сверху подмышек, а снизу колен, и поверх него такое же боевое ожерелье, прикрывающее плечи и шею. Выделана эта кожа была так, как положено для больших лодок по имени карра или коракль; на них без страха пересекают ирландцы бескрайние морские воды. Когда сошел он на землю, один лишь легкий шест был у него в руке, и оттого воскликнул Дубтах:

— Вижу, явился ты как трус, безоружным и беззащитным.

В ответ на это в один миг пропустил Кондла ствол ясеня между пальцев ног и пальцев рук, и стал шест ровным и чистым, гладким и лощеным — столь гладким, что и муха не могла на него сесть.

— Славно вооружился ты, — засмеялся Дубтах. — Воистину не пройдут наши удары мимо цели.

— Воистину мимо цели пролетят они, — ответил на это Кондла, — если поразят кровного родича или названного им.

— Вижу, много ты в этом понимаешь, коли уж говоришь так красно. Позаботься лучше о скотине, чтобы ей не вмешиваться в наш спор.

— Слышал я тебя и сделал по твоему слову, — ответил Кондла. И в тот же миг ударил Дубтах копьем, но попало оно как раз в середину шеста и отскочило. А сам шест повернулся и острым обожженным концом звонко ударил в середину щита Дубтаха, так что он весь задрожал.

— Прекрасное начало положено! — сказал Дубтах и снова ударил. Но еще раз отбил его сын страшное копье и снова прозвонил в щит. Тогда направил Дубтах свое копье в грудь юноши, однако отскочило оно от семи скользких бычьих кож, продубленных и пропитанных жиром, не оставив и царапины. И так длилось, пока силы обоих противников не начали иссякать.

Решил тогда Дубтах поразить сына копьем снизу, ибо знал он грозный и тайный удар ногой.

Поняла это Белая Кошка и испустила свой боевой клич, тот самый, что не мог повторить ни один человек на земле по слабости горла своего. Раздулась она, как огромный шар из чистого серебра, и на каждом волоске ее шерсти повисли крошечные капли огня, а из алого горла ее раздался ужасающий вопль. Застыли на месте все, кто слышал этот крик в доме и в поле, а рыжие молнии отлетели от кошачьей шкуры, по пути диковинно сплетаясь между собой, и накрыли Дубтаха и его оружие мерцающей сетью. Упал он на спину и говорит как будто сквозь морок:

— Не по правде людской поступил ты, сын.

— Я поручился за скотину, а не за учителя моего и друга. Надо было тебе лучше слушать достойную Леборхам, — ответил Кондла и ушел с этого места.

— Он что, теперь умрёт? — спросил потом Кондла свою милую Ируйн.

— Не знаю, право. Скорей всего, только проспится, будто с перепою. Хотя может и умереть без еды и воды. Так будет всяко лучше для него, чем если твоя грозная матушка до него доберется, — ответила кошка.

— Благодарю тебя за это, — ответил Кондла. — Много сделала ты для меня за семь лет моей жизни, многим обязана тебе и мать моя Айфе. Не знаю, чем смогу расплатиться.

— Нетрудно мне сказать, чем, — отозвалась кошка. — Знаешь ли ты, что родина моя — не здесь? В стране Винланд появилась я на свет, в Блаженной Земле виноградных лоз, где царит одна лишь правда, где нет ни старости, ни дряхлости, ни печали, ни горести, ни зависти, ни ревности, ни злобы, ни надменности. Весь огнистый род наш — как бы из светлого живого золота, только у детей бывают крапины на шкурке. Ни белизны, ни черноты не знаем мы. Но вот я родилась такой, как ты видишь, и такой же осталась. Малым ребенком взяли меня викинги на свой Корабль Дракона и перевезли через Море Мрака, ибо показалась я им не выродком, а непостижимым чудом. Узнала я позже, что много воевали они с ирландцами, однако был у них обычай — самый лучший изо всех обычаев: во время войны дарить противнику нечто для себя особо ценное. Так я попала в землю твоих отцов. Взяли меня в курган прекрасные существа и вырастили, и живу я теперь так, как мне желанно. Одна беда у меня: нет здесь мужа, чтобы во всем был мне подобен. Некому взять меня за себя и назвать милой супругой.

— Ты хочешь вернуться?

— Некуда мне возвращаться: закрылась настоящая страна Винланд для людского взора.

— Тогда отправимся в другие дальние края и поищем вместе, — решил Кондла.

Однако до того повидались они с Айфе и мужем ее Фергусом, и была всем им от того радость. Снарядили Фергус и Айфе добрый коракль и нагрузили всяким припасом, и в урочный день взошли на него Кондла и его Белая Кошка.

Много дней носило их по волнам, но в конце концов прибило к берегу, что выступал в море, будто большая купа деревьев. Холодом веяло оттуда.

— Это мой край — и не мой, — сказала Ируйн. — Хорошим делом будет начать с него.

Позвала она — не тем голосом, что появлялся у нее в бою, но куда более нежным. Тотчас явился огромный прекрасный кот-самец и стал изгибаться всем телом в игре. Золотистая шкура его была вся, от носа до хвоста, покрыта узором из темных колец, в каждом из которых был такой же кружок, и всё это лилось перед глазами, как бегучая вода в реке.

— Берешь ли ты его? — спросил Кондла.

— Три цвета было у тех, кто родил меня: желтый — чепрака и наружной стороны лап, белый — живота и внутренней части лап, черный — глаз и губ. Лишь такого я смогу полюбить, — ответила ему кошка. — Красив этот муж, но очень уж пёстр и тем выхваляется. Подобает такое холодной змее, а не теплой крови.

Отчалили они от этого берега и поплыли дальше.

Снова видят они берег, песчаный и пустынный. Вдали виднеются коренастые деревья посреди желтого поля, будто злаки полевые либо перезрели, либо давно высохли. Давит с неба жара, будто именно там живут огненные кошки, родня Ируйн.

Тут вышел к ним мощный зверь с гладкой шкурой цвета песка. Косматая грива его развевалась на жарком ветру, рык его был подобен грому, поступь — сотрясению земли.

— Прекрасен этот зверь, — сказала Ируйн, — и жены его подобны мне почти во всём. Однако нет у каждой из них не только гривы, но и одного мужа, и сами они делят себя между многими самцами. Не годится мне это.

— И уж больно тут жарко, — промолвил Кондла.

Вновь плывут они много дней и ночей и, наконец, пристают к иному берегу, теплому и влажному: лес купает свои корни в соленой воде, нет в нем ни дорог, ни тропинок.

Вышел навстречу им прекрасный зверь, как бы отлитый из червонного золота. Весь в следах от лесных теней был он, что навечно слились с его шкурой. Бил по бедрам его могучий хвост, как молот по наковальне, а от рыка его сотрясались самые могучие деревья.

— Хорош, ничего тут не скажешь, — сказала Белая Кошка. — Только боюсь, что совместные дети наши будут больше похожи на флаг одной из будущих стран моей земли — одни звёзды и полосы, полосы и звёзды.

Снова поплыли они и вскоре увидели большой остров, который почти весь представлял собой гигантскую гору со снежной вершиной.

— Туда лежит наш путь, — говорит Ируйн. — Оставим на берегу коракль и двинемся, ничего не боясь, ибо вижу я конец дороги и достижение цели.

Сколько ни шли они, сколько ни пробивались сквозь дремучую чащу — то по земле, то по стволам и ветвям, то по верхушкам деревьев, а достигли они подножья гор близ самого рассветного часа.

Взобрались они по крутому склону и видят: обвился вокруг всей горной вершины диковинный зверь и спит, а от жаркого дыхания его тает снег и плавится лед. Из ярого золота его чепрак, из белого золота лапы его, и сияет он, как расплавленный слиток. Только едва различимые темные пятнышки просвечивают сквозь это сияние.

— Вот кому хотела бы я стать милой супругой, мощной соратницей, верной подмогой во всех его делах! — воскликнула Ируйн.

Пробудился Золотой Зверь и улыбнулся им обоим.

— Хороши твои слова, о Пламенная Кошка Ируйн, — произнес он голосом, подобным летней буре. — И имя твое тоже сходно с моим, ибо зовут меня Огнедышащий Кот Ирусан. Жаль мне, что лишь невестой могу тебя я назвать: вечной и непорочной моей невестой.

— Отчего так? — спросила она.

Говоря это, встряхнулась кошка и оборотилась юной девушкой: белый плащ с красивой серебряной пряжкой облекал ее гибкий стан, серебряный обруч обрамлял ее светлые и как бы седые волосы, ниспадающие до колен, В розовых ушках сияли рубиновые серьги под цвет глаз, на розовых ногах были серебряные сандалии, а сквозь сорочку из тонкого шелка просвечивала ослепительно белая плоть.

В ответ и сам Ирусан стряхнул свою шкуру и оборотился прекраснейшего вида мужем: желтый плащ с большой узорной пряжкой облекал его мощный стан, широкий обруч красного золота охватывал крутые темные кудри, что достигали пояса. Золотые сандалии на высокой подошве делали его еще выше, а сквозь тонкую ткань длинной рубахи виднелась темная кожа, вся покрытая еле заметными смуглыми крапинами.

— Скажи сначала, не пугают ли тебя мои отметины? — спросил он. — Не кажется тебе, что они делают меня похожим на ребенка?

— Это ведь знаки Солнца, — ответила Ируйн. — Так оно говорит всем, что нет совершенства без пятен, и показывает, что само Солнце вдосталь их имеет.

— Ты права. Ведь так же, как ты родилась белоснежной и сохранила свою белизну, точно так и я появился на свет в детских крапинах и сохранил их навсегда. А теперь назови меня.

— Ты само Солнце.

— Права ты, о Ируйн. Последние мгновения беседуем мы перед тем, как мне подняться на небо. А когда я проделаю весь свой путь, слишком устану я для чего-либо помимо сна. Но знаешь ли? Тогда настанет твоя пора, потому что темны и непроглядны все ночи на земле, И будешь ты плыть по небу, как серебряный диск или серебряная лодка, а люди будут говорить, что заимствуешь ты свет от меня. Неправы они будут, но лишь я да ты — мы двое будем понимать это. А когда совершишь ты урочный путь и вернешься на вершину горы, откуда он был начат, только одно и сможешь ты — спать. Имя же тебе будет — Луна.

— Значит, никогда нам не встретиться? — в печали спросила девушка.

— Нет, почему же? Един будет для нас обоюдный наш путь, и на нем будем мы чувствовать тепло шагов друг друга. Когда тень моя падет на твоё милое лицо или когда ты загородишь меня от земли, это будет встречей. И всякий раз, посылая на землю отражение своё в каплях воды, распыляясь многоцветными искрами в струе или мерцая сквозь туман, я буду дарить тебе еще одну радугу.

— Да будет так! — улыбнулась Ируйн.

Солнечный Кугуар взошел на небо по крутой дуге, а она осталась его ждать. Кондла же вернулся на свой коракль и отправился назад, в Ирландию, к матери своей Айфе и мужу ее Фергусу. Там принял он из рук Фергуса боевое оружие, и рассказывают, что среди этого оружия был меч по имени Каладболг, что как радуга светился в воздухе, когда его поднимали, чтобы сразить неприятеля, оттого что сам был радугой, отлитой в светлом железе. А может статься, вовсе и не так это было. Также рассказывают, что, изредка появляясь на земле, становится Ирусан львом с ликом человека или медведем с золотистой шкурой — Ортос или Арктос называют этого медведя. А Ируйн на земле обращается в белую сову, и тогда кличут ее Финдабайр или Гуинивир.

И еще говорят, что со временем появились пятна и на чистейшей Луне — и что это не кролик, похитивший траву бессмертия, и не враждующие братья, а просто маленькие лунные котята, что родятся после каждого затмения, солнечного или лунного. Иногда они спускаются по радуге сюда, к нам, и здесь вырастают в котов и кошек — совсем обыкновенных с виду, только что очень умных, своенравных и преданных тому человеку, который их от души полюбит».

Так говорил мой дед Бран, и было это более чем правдой.

— Какая прекрасная история! — воскликнул Ра-Гарахути. — А знаете ли вы, Странники, что в моем имени и моих делах тоже заключено солнце? Оттого называют меня Солнечным, или Золотым Человекозверем. Теперь получил я подругу из живого серебра.

И в самом деле, фигурка в руках Бьярни начала расти и грациозно извиваться, в самом деле как живая кошка. Наверное, она стала жечь ему ладонь, потому что он выпустил ее на песок. И уже сильно подросшая кошка подошла к лапам сфинкса, пробежала вглубь и удобно устроилась на его груди.

— А теперь я должен отдарить вас, — сказал сфинкс. — Знаете ли вы, что всё высшее жреческое знание пришло в наши края из великой страны, что теперь подо льдом? И что ни один кладбищенский вор и расхититель гробниц так и не сумел на него посягнуть? Милая супруга сердца моего, открой дверцу, рядом с которой ты лежишь, и позови.

Как ни удивительно, пума оказалась способна на членораздельную речь. Теперь я думаю, что как у живых деревьев, так и у разумных животных отроду был свой язык, причем не только звуковой, но и мысленный.

И вот она лишь коснулась передними лапами узорного камня и мелодично промяукала во внутреннюю темноту:

— Да предстанет перед Великим Радужный Меч из дальней страны!

Из глубины вышла юная девушка, светлокожая и темнокосая, в полупрозрачной юбке с поясом и широком египетском ожерелье на узких плечах. В протянутых руках она несла прямой клинок, заключенный в простые ножны из выделанных бычьих шкур.

— Сам Меч Праотцев священен, и ножны его священны тоже, — сказал нам сфинкс. — Лежали они в пирамиде и редко выходили оттуда, а если путешествовали в иные края, то ради чести и славы — и никогда не возвращались без них. Оттого никогда не притупляется острота клинка и не теряют силы узоры, что проступают на ножнах. Возьмите его и несите дальше.

— Но сначала мы накормим гостей, отец? — спросила девушка.

— Разумеется, о дитя Львов, милая Серена! — подхватил Христофор. — Ибо соблюдается у нас, мужчин, закон под названием мурувва, что обязывает нас к следующим добродетелям: щедрости и гостеприимству, отваге и смелости, терпению и честности, верности и преданности. А также способствует соблюдение правил муруввы нашим доблести и великодушию, щедрости, умению любить и веселиться, красноречию и верности любому сказанному слову.

— Прекрасно это, — ответила ему девушка. — Но не лучше ли дать нашим гостям утолить голод чем-то посытнее, а жажду — чем-то покрепче слов?

И тут же нас потащили под ближайшую крышу, усадили на обшитые мягкой кожей табуреты, расстелили на земляном полу пестрые скатерти и стали потчевать. По-моему, раньше это называлось «кускус», делалось из молотой пшеницы и составляло львиную долю местного рациона. Не уверен, однако, что местные львы и прочие кошки этим в самом деле питались. Запивали мы пшеничную кашу сильно разбавленным и напитком из дикого меда, в котором явственно чувствовалась хмельная горчинка. Боюсь также, что острая приправа к кускусу делалась в основном из толченой сухой саранчи — любимой пищи здешних отшельников. Ну и, разумеется, на столе было вдоволь фиников: сушеных, вареных, жареных и пареных.

Было скудновато, но весело. И вот что: меня не оставляла мысль, что наши приключения далеко не кончились, что должно произойти еще нечто — возможно, самое главное.

Напряжение прорвалось пустячной фразой.

— А почему молока на столе нету? — спросила неуемная Марикита. — Я читала, что здесь не пьют сырого, только прокисшее. У вас ведь есть дети.

— Да, — ответила ей Серена, которая сидела рядом со всеми нами. — Они пьют. Им как раз хватает.

Странное у нее было, однако, имя, если вдуматься: нездешнее. И внешность — ну, в меньшей мере, чем прозвание. Огромные влажные глаза цвета ночи, черты лица точеные и скорее арабские и даже европейские, чем негроидные, кожа цвета слоновой кости и темно-каштановые волосы до пят с еле заметной рыжинкой.

— Прости, Серена, — сказал я, — Ты и в самом деле дочь этого человекольва или только жрица?

Она рассмеялась:

— Как я могу произойти от камня? Живое получается из живого. И какие могут быть жрицы у того, кто не считает себя богом? Я — Сирр.

— Тайна? — с любопытством спросила Марикита.

— Это название страны, откуда я прихожу, когда меня зовут, — только и всего.

— Подземной?

— Нет. Не только. Это иное. Время, земля, люди — всё.

Ну да, как и наш Вертдом.

— Имя твое тоже оттуда? — продолжил я разговор.

— Не совсем. Моя прамать… праматерь? Она была зачата в большом городе северной страны, принесена во чреве в Лес, а выдана замуж в Сирр. Это ее имя у меня: «Тишина», «Свет» и самую чуточку «Луна».

— Селена, — догадалась моя сестра.

— Да. Видите, как вы хорошо попали в цель с вашим подарком?

— Видим, — ответил я. — И отдарочек на подарочек, и всё такое прочее…

Она замялась.

— Девочка, — вдруг вмешался Бьярни. — Говори уж прямо, что от нас еще требуется. А то подходы всякие… мурувва эта… Деликатность, черт ее дери.

— Когда нет семени для земли, она не зачинает, — произнесла Серена твердо, как сакральную формулу, затверженную еще в детстве. — Когда нет молока для земли, она не взращивает. А молоко ее чад для того непригодно, потому что ни одно из них не бывает девственно к тому времени, как начинает вскармливать.

— Кто из нас… — начал я было отвечать и вдруг сообразил: именно мы-то и можем. Точнее, Морская Кровь в нас. Та, что позволяет мужчинам вскармливать грудью младенцев, осиротевших в войне.

— Я, — сказала Марикита. — Я сумею. Я священная жена Вертдома, но у меня не было истинного мужа — только жертвенный кинжал в его руке.

(Интерпретация, однако.)

Всё это, как можно понять, происходило на глазах у всех пирующих и — держу пари на свою собственную чистоту и непорочность — было воспринято с глубоким моральным удовлетворением.

Как по сигналу, данному свыше, наши дорогие сфинксы и химеры, люди и прочие высокоразумные поднялись с мест и удалились, обильно и со всей учтивостью нам кланяясь.

Серена поднялась тоже — и отошла за тонкую перегородку. Появилась она оттуда с крошечным пегим комочком в руках.

— Вот, смотри. Это маленький аиди. Его мать умерла из-за слишком большой головки щенка, а было их всего двенадцать братьев и сестер. Все теперь пользуются чужим молоком и живут впроголодь, особенно этот, якобы несущий беду. Приложи его к соскам и не бойся, если он слегка укусит тебя. В старину такое молоко, с примесью крови, пили храбрейшие воины-масаи.

И когда Марикита обнажила грудь и поднесла мохнатого ребенка к темному как у вертдомской женщины, соску, Серена охватила ее со спины, как бы не давая отступить: крепко, ласково, любовно…

— Знаете, ребята, — пробормотал, отвернувшись, Бьярни, — давайте-ка мотать отсюда по-быстрому. Тогда на теокалли меня тоже не было в зале этой самой… инициации. Нехорошо смотреть на то, как одна девушка поит своим молоком другую, а, боюсь, именно это сейчас и произойдет.

Я не буду сильно вдаваться в подробности церемонии: как известно, мужчине всегда было запрещено появляться в храме Великой Матери. Скажу вкратце, что по ее завершении священная жидкость была щедро пролита на землю и что это было не совсем обычное молоко.

А некоторое время спустя Бьярни, по его словам, стряхнул нас четверых с хвоста: Марикита категорически отказалась разлучаться с Серенильей и отправляться в какой-то непонятный Вертдом, мы с сестрой с самого начала видели свой долг в укоренении на просторах здешнего континента. Прямой опасности для жизни никто из нас не видел. Так что наш герой погрузился в вертолет вместе с дареным мечом и отбыл в направлении бывшего Кельна. Туда как раз выходило окно Нынешней королевской резиденции: наши старшие порешили вернуться к корням наших земель оттичей и дедичей.

Сам клинок мы к тому времени уже вынули из ножен и хорошенько рассмотрели — не без некоего трепета. Интересной и какой-то совсем нездешней работы: вроде бутерброда из разных полос различного металла. Внутрь вложена титановая пластина, поверх нее — темная вороненая сталь, а «щёчки», или как там их, бронзовые или медные. Узоры и иероглифы на них только издали напоминают египетские — тем, что замкнуты в картуш с закругленными углами. Меч невероятно красив и переливается всеми цветами побежалости, но лично я не хотел бы держать его возле себя или иметь с ним дело каким-то иным образом.

Наша Марикита, между прочим, сделалась весьма уважаема в племени: Говорящая с Деревьями сделалась почетной Кормилицей Зверей. Как нам сказали, теперь метаморфозы пойдут куда быстрее, и вскоре можно будет ожидать, что людезвери сделаются простыми… пока не людьми, но оборотнями. Сомнительная перспектива, однако!

Еще одна моя печаль. Сестра однажды спросила:

— Ситалхи, в пустыне часто бывают миражи?

— Наверное.

Пока мы не видели ни одного — благодаря наступлению деревьев климат стал мягче, и Сахара больше не напоминает раскаленную сковороду для жарки воздуха даже в разгар дня.

— А они пахнут?

— Ты про что?

— Водой. Пресной водой, очень буйной. С брызгами.

Я сначала решил, что она путает сон с явью. Но однажды увидел то же, что и она.

Вдали, но очень явственно — синее, как сапфир, озеро и небольшой водопад, вытекающий из него.

Озеро Тану и исток Голубого Нила. Что-то могло случиться с нашим зрением, да. Но не со слухом, до которого долетал рокот воды. И не с обонянием, что вдыхало чистую влагу.

Водопад был реальностью. А мы… Мы стали другими на этой колдовской земле.