Клятва Гарпократа

ГЛАВА V. Новая Зеландия

Снова говорит Бьёрнстерн фон Торригаль, живой меч

Старина Байаме явно имел нечто за своей спиной. Буквально и фигурально. Это я вам говорю, Бьярни, или Бьёрнссон фон Торригаль, которому самому надоело прятаться за спинами других героев. И видно это нашим очам стало как раз в тот момент, когда он забрал у нас клинок, которого ему по жизни не было надо, и обменял его на непонятный камешек величиной в кулак взрослого человека. Первопричину всех земных причин. Карбункул.

Подобное имя и его смысл такой артефакт сообщает тебе сам, непроизвольно и независимо от твоего желания. В Рутене карбункулом называют магический кристалл ослепительно алого цвета, а если спуститься на ступеньку ниже — гранат. Как известно, эти не такие уж редкие самоцветы обладают широким спектром раскраски: от густо красной и желтоватой — до изумрудно-зеленой. Вот только синевы и голубизны в них никогда не водилось. Написав свой «Голубой карбункул», Артур Конан Дойл попытался выразить романтическую мечту викторианских времен.

Но этот шар, безупречно отполированный и как бы фасетчатый, если был похож на что-то своим цветом, так это на редкостный александрит. Ну, возможно, на гранат-альмандин, который сошел с ума. Основной тон — фиолетовый, фиалковый… Непередаваемой красоты. Все прочие, более светлые оттенки спектра разворачивались из него, спутывались, как пряди, и иногда показывали некие сгущения. Может быть — голограммы иератических письмен. Или подобие пятен на психологических тестах, что готовы превратиться в портрет или пейзаж, стоит лишь немного отвлечься в сторону.

— Палантир, — немедленно сказал начитанный Ситалхи.

— Значит, ты тоже видишь в нем путь? — спросила Ситалхо.

— Не понял. — Путь — куда?

— Просто… путь всех вещей, — ответила она с недоумением. — Тех, что внутри.

Я, послушав их беседу, тоже решил поступить философически и литературно. Именно — зашил камень в лоскут тончайшей тапы и подвесил на крепко запаянную шейную цепочку. Почти как Роканнон. Тогда я еще не знал, что нам обоим никуда не деться друг от друга. Пока я его в каком-то смысле не истрачу.

Что я еще заметил — с тревогой или надеждой.

Весь лес на новой Земле стал единым организмом с какой-то первичной, что ли, степенью разумности. Многие древесные особи соединялись в стада или кланы, у некоторых были свои счеты с остальными и особенный язык, но договориться казалось можно со всеми. Этим и пользовалась в свое время наша Марикита.

И — кто бы мог сомневаться! Мировой Океан тоже был разумен. Я вспомнил древний рутенский фильм «Солярис» и еще более — книгу, с которой этот фильм противоборствовал. Только тут было другое: подспудное влияние на уровне молекул, что сопровождало жизнь с обоих мирах — большом и малом — с момента ее зачатия в соленом лоне. Оно стучало в венах, как метроном. Проникало в кровь и текло по жилам. Здесь был двусторонний, двуличневый мир, похожий на плащ нашего первопредка Хельмута. Замкнутый в себе, сосредоточенный на себе самом, но постоянно меняющий местами воду и сушу. Воздух только овевал его, омывал, как раковину Тангароа.

Кто нашептал мне в ухо эти слова?

Ну а этак через неделю мы отправились вглубь моря, углубившись в те воды, что плескались по ту сторону Рифа.

Из уважения к Великому Океану мы не стали потреблять здешнее животворное начало, отпустили наш летун попастись и набраться солнышка, а сами быстренько (суток за шесть и без наличия инструмента) сколотили плот из выброшенного на берег плавника. Бревна из мачтового леса и доски обшивки, изогнутые, как ребра, были просолены многими веками. Недаром было сказано, что Риф — второе по значению кладбище кораблей после Марианской Впадины, а, может быть, Бермуд. Или не было сказано вообще.

Парусом послужил широкий кусок отбитой и размятой коры какого-то местного дерева — надеюсь, снятая не с живого существа.

Мы не были разочарованы в своих ожиданиях.

Едва мы выгребли на широкую воду, как нас окружила невесть откуда взявшаяся быстрокрылая флотилия юрких ладей и широких катамаранов — таких плотов, установленных на узких спаренных поплавках. Наши ба-нэсхин именуют их карракарры.

И в них сидели обычные люди — впервые за время наших странствий! Горстка по сравнению с былым многолюдством — но они покрыли собой всё пространство. Они были вполне скудно одеты, как Морская Кровь, и наряжены в кораллы и жемчуг, будто Морская Кровь. Только это всё-таки не была чистая вертдомская раса. Просто те древнейшие земные племена, что почти неотличимо были на нее похожи, а теперь еще и держали в себе немалую толику иной крови. Архаический тип хомо: широкие плечи, стройные и несколько женственные формы. Небольшие груди, расставленные на ширину ладони, были почти одинаковы у обоих полов. Чтобы подчеркнуть и выявить свою маскулинность, мужчины наносили на свои лица широкие спиралевидные узоры татуировок, отчего те становились похожи на готийский боевой топор. Старшие по возрасту или по чину набрасывали себе на плечи тканевые накидки — тело под ними было разукрашено почти так же, как и лицо. Женщины, напротив, ходили с чистой кожей, по контрасту со своими мужами и братьями казались широколицы, более смуглы и приветливы. Цветочные венки на голове, гирлянды из лепестков на груди и стройных бедрах, иногда обтянутых короткой бахромчатой юбкой из ткани, легкая улыбка на пухлых губах.

Только вот они явно не были беззащитны — ни те, ни эти.

В отсутствие Хельма и Стеллы, которые довольно странным вычленили мое жесткое тело из своих, я всё больше чувствовал в себе обе родительских природы сразу: смертоносная живая сталь — и могущественная колдунья, губительница этой стали.

Вот это знание, которое проявлялось во мне постепенно, как фиолетовая клякса на промокашке, и позволило мне заценить сих аборигенов по достоинству. Существа, составившие одно целое с получившей прежнее единство природой. Дети земного рая, еще не испорченные понятием первородного греха. Прирожденные воины, хоть и не знающие настоящих сражений. И… ритуальные каннибалы. Расчленяют и варят особо храбрых и уважаемых пленников в надежде, что их духовные качества перейдут к победителям. Похоже, так на деле и выходило.

Когда флотилия окружила нас и этак вежливо погнала — видимо, к своему дальнему берегу — под возгласы «Пакеха! Пакеха!» а то и «Патупаиарехе!», я мимоходом разъяснил все эти обстоятельства обоим детишкам. Что слегка их опечалило.

— Тебя это не касается, Бьярни. О тебя любой все зубы обломает, — резюмировал Ситалхи.

— И мы вовсе не храбрые, — подхватила Ситалхо. — Трусишки, каких мало.

— Ага. Я просто пакеха, бледнолицый, а вы еще и оборотни с вашими рыжими волосами и голубыми с прозеленью гляделками, — ответил я.

— Скорее наоборот, — съязвила Ситалхо. — Кто в клинок переворачивается? И к тому же чем дальше, тем длиньше?

— Страньше, — поправил брат. — Ой, длиннее!

А мы всё плыли по гладкому, почти без морщин, лику Тангароа — Отца-Моря.

Впереди выступил остров — гористый, зеленый, в дымах и туманах, как декорация к волшебной сказке Толкиена.

— Ао-Теа-Роа, — сказали нам.

Из каждой лодки высадилось на берег по двое-трое. Они протащили свои лодки по песку, удивительно податливому, потом настал черед нашего плота. Поскольку он был неуклюж и шероховат, его оставили в воде, привязав к шесту подручной веревкой, а нас переправили на сухое, приняв в объятия.

Природа тут была поистине сказочная: и в самом деле — декорация к «Властелину Колец». Ну, так и должно было быть, ничего удивительного. Кроме гигантских сосен, мало чем уступающих секвойям — чем не энты! — фантастически искривленных стволов иных деревьев, буйной зелени, которая кишела певучей жизнью, и курящихся дымом гор, покрытых снежными шапками, на заднем плане величавой декорации.

Укрепленная деревня, па, в которую нас доставили, казалась совсем иной сказкой. Частокол из высоких кольев, поставленных стоймя и заостренных сверху. Резные головы на столбах ворот — высоких, узких, насыщенно-красного цвета, причудливый орнамент, рельефные изображения стоящих мужчин с дубинками в руках, фигуры чудовищ со страшными мордами и высунутыми языками. Дерево похоже на коралл — так хорошо вырезано и отполировано. Под аркой ворот были вырезаны две большие человеческие фигуры куда более приемлемого вида — обнявшиеся мужчина и женщина с яркими глазами из перламутровых раковин. Хинемоа и Тутанекаи, отчего-то подумал я. Вошедшие в сказку любовники. Этот мир был явно перенасыщен именами — и красотой. Вообще-то когда не знаешь, как оценить чужую и совершенно чуждую культуру, на автомате произносится «впечатляюще» — с восклицательным знаком или без оного. Вот только эта культура могла спокойно выпадать изо всех канонов — и все равно быть доступной для понимания: так много было в ней первородности, сакральности, мифа. Она заставляла себя понимать, проникала в подсознание, минуя разум, впитывалась в кровь, минуя душу.

Так мы шли, озираясь по сторонам, и знание проникало нам в плоть.

Внутри изгороди стояли крутоверхие дома, также сплошь одетые резьбой. Что слегка нас удивило — то, что резьба эта была сплошь антропоморфной, как походя объяснил нам ученый Ситалхи. Не растительной, как любят в Европе, не зооморфной, как в Америке или — исключение — у кельтов. Эта многослойные, фантастически роскошные рельефы из дерева тотара утверждали человека в его высоком предназначении. Боги, культурные герои, небесные и подземные люди… Просто влюбленные: их мимоходом возвели в ранг богов, да там и оставили.

У самого большого, прямо-таки огромного дома нас остановили и повернули лицом к фасаду, покрытому пышной резьбой по гладкому дереву кирпичного цвета.

— Фаре, — сказали нам. — Фаре-рунанга.

Дом встреч. Дом для приема гостей и всяких церемониальных сборищ. Как это их, подумал я, даже отдохнуть не дадут. Опомниться и облегчиться.

Вообще-то мы не сумели бы ни того, ни другого, ни третьего. Все эмоции и жидкости уже поглотила вода.

Ситалхи снова объяснил нам, что и дома поменьше, и как бы не основа этого могучего строения — древовидные папоротники. И забор тоже. Вон как зелеными побегами пророс.

— Нас чего — в палеозой зашвырнуло? — со страхом проговорила его сестра.

— Не дальше семнадцатого века эры Белого Христа, — успокаивающе ответил Ситалхи. — Такие живые ископаемости в здешних местах как были, так и остались.

Едва мы достигли площадки перед самым большим фаре, как нас встретили буйной и — снова — необычайно грациозной пляской. Кажется, то были подростки обоих полов, которые приветствовали старших, приплывших с добычей, размахивая копьями и вертя шары из листьев тростника. Татуировок на них не было почти никаких — впрочем, покрывал и юбок тоже.

Потом из группы юнцов выделился один отрок и положил перед нами ветку с плотными листьями и яркими алыми цветами. Я наклонился и поднял ее.

Тут нас препроводили внутрь — для этого надо было перешагнуть порог и опуститься на одну ступеньку вниз и вглубь, — мягко придавили книзу и опустили на покрытый циновками пол: бережно и любовно.

Прямо рядом с углублением земляной печи, откуда…

Пахло уж явно не человечиной. Внутри лежали округлые камни, проложенные какой-то полусгоревшей длинной травой, а прямо на них — дивная смесь из рыбы, моллюсков, овощей и здешнего дежурного блюда — кумары, или сладкого картофеля.

— Кай-кай, — произнес самый важный из хозяев на универсальном диалекте. — Кушайте, прошу вас, уважаемые странники. Лишь тот, кто попробовал еды нашего мира, может считаться принадлежащим к нему.

Был он едва сед, строен, и на его физиономии отражалось то неподдельное первобытное величие и чувство собственного достоинства, что так удивляет нас на фотографиях североамериканских индейцев.

— Это на каком языке он говорит, что всё понятно? — гулким шепотом спросила меня Ситалхо.

— На ментальном, дурёха! — брат толкнул ее ногой, что ввиду отсутствия стола — сидели мы трое на корточках — было сразу подмечено окружающими.

Питались мы если не с большим аппетитом, то куда как послушно: надо было доказать, что мы не какие-то там нежити.

— Как ваши имена, почтенные? — спросил главный, когда мы закончили прием пищи и от вящей старательности облизали широкие плотные листья, на которых была подана снедь, и пальцы, которыми пользовались взамен столового прибора.

Мы трое назвались.

— Я Рата, старший здесь вождь-рангатира и одновременно с этим жрец-тохунга, приветствую вас, люди с острова Верт, на земле человеческой. Нас мало, именно оттого я ведаю и охотой, и священной резьбой, и ритуалами. Подняв ветку похутукавы, вы показали, что пришли к нам с миром, а отведав нашей пищи безнаказанно, подтвердили свои слова. Правда, Биарини не простой человек, но если он смеет дотрагиваться до пищи живых — в этом он таков же, как все мы, а остальное не имеет значения. Вы — наши гости, и этим всё сказано.

— Мы благодарим за гостеприимство. Чем мы могли бы вам… э-э… воздать за него? — сказал я довольно неуверенным тоном.

— Ты среди своих выросших детей почти то же, что и я среди своего народа. Защищаешь, ведешь обряды, рассказываешь, — сказал Рата. — Мы хотим послушать одну из твоих историй.

Они, кстати, все кончились вместе с дарами. По идее, я должен был придумать нечто про Великий Карбункул, только мне, во-первых, не хотелось ни обнаруживать его, ни отдавать. А во-вторых, я твердо был уверен, что этот подарочек не для них, а вот именно что от них — кому-то совершенно мне неизвестному.

— Мои россказни уже кончились, — попробовал я пошутить. — Да и не мои они были, а дедовы, привезенные с чужих островов.

— Ты носил их в себе, они въелись тебе в плоть и душу, — возразил вождь. — Большое Длинное Облако — совсем другое, чем те два острова, но и в нем бродят легенды, что его создали в начале начал, когда небо и земля были створками гигантской раковины. Слушай эту землю со всеми ее чудесами — и говори! Говори!

На этом слове что-то мягко, как ребенок, толкнуло меня изнутри…

— Лучшая смерть для человека — смерть за свою землю. Ибо люди проходят, а земля остается, — начал я некими древними словами.

— Давным-давно, когда еще не было ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны, ни зеленых полей, ни золотого песка, Ранги, Небо-отец, все время находился в объятиях Папы, Земли-матери. Много столетий они лежали, крепко обняв друг друга, а их дети-боги, как слепые, ощупью пробирались между ними. В мире, где жили дети Ранги и Папы, было темно, и дети мечтали вырваться из мрака. Им хотелось, чтобы ветры резвились над вершинами холмов и лучи света согревали их бледные тела.

И вот дети-боги решили освободиться. Они столпились вокруг Тафири-матеа, отца ветров, а Ронго-ма-Тане, отец полей и огородов, уперся плечами в Небо и пытался выпрямиться во весь рост. Братья слышали в темноте его быстрое дыхание. Но тело Ранги оставалось неподвижным, и густой мрак по-прежнему окутывал их всех. На помощь Ронго пришел Тангароа, отец морей, рыб и пресмыкающихся. К нему присоединился Хаумиа-тикитики, отец диких ягод и корней папоротника, а потом и Ту-матауенга, отец мужчин и женщин. Но все их усилия были тщетны. Тогда боги увидели, что их родителей связывают как бы канаты — а это были руки Ранги. Ту-матауенга безжалостно отсек руки отца, и из крови, хлынувшей на тело Папы, образовалась красная охра, которую до сих пор находят в земле.

Как раз в это мгновение поднялся могущественный Тане-махута, отец лесов, птиц, насекомых и всех живых существ, которые любят свет и свободу. Тане долго стоял молча и неподвижно, затаив дыхание, чтобы собраться с силами. Потом он уперся ногами в Землю, а руки прижал к Небу. Выпрямляя спину, Тане изо всех сил отталкивал ногами Землю. Ранги и Папа плакали, расставаясь, но иначе было нельзя: дети их должны были вырваться из родительских объятий на волю. Чтобы хоть как-то возместить их утраты, Тане одел мать в наряд из деревьев, а отца — в дивный наряд из красного плаща заката, расшитого блестками звезд. На груди плащ был скреплен серебряным лунным диском — Марамой.

А сами боги-дети радостно и гордо шествовали по земле, и она расцветала под их ногами, почти забыв прежние горести, пела голосами всех птиц, наряжалась в одежды изо всех цветов, румянилась соком всех ягод и расчесывала пряди зеленых волос — ими были деревья и травы — гребнем юной луны, что отражалась во всех ее тихих водах.

Ибо в те дни, когда мир был еще юн и боги еще не удалились на небо, все было живым и открыто проявляло себя: и леса, и звезды, и реки, и озера, и даже горы. Те вершины, что жили возле самого красивого из озер Ао-Теа-Роа, вместе ели, трудились, играли и любили друг друга, но время шло, и между ними начались раздоры, как это бывает и между людьми. Тогда молодые горы стронулись с места. Они торопливо бежали ночью, направляясь в разные стороны, и останавливались, как только всходило солнце. На том месте, где они устраивались на отдых, земля проседала, возникали болота, провалы и ущелья.

Около озера остался лишь убеленный снегом Тонгариро, чьё название означало «Холодный южный ветер уносит мой дым». Он взял в жены Пифангу, небольшую нарядную гору, которая жила по соседству с ним. У них родились дети: сыновья Снег, Град, Дождь и Изморозь. Пифанга любила Тонгариро, и когда широкоплечий Таранаки начал заигрывать с ней, Тонгариро в ярости прогнал Таранаки далеко на запад. Таранаки добежал до самого моря и оставил позади себя глубокое ущелье, по которому теперь течет река. На берегу моря Таранаки уже мог не бояться мести Тонгариро, но ветер донес до него облачко дыма, подхваченного над вершиной рассерженной горы. Пожав плечами, Таранаки медленно пошел вдоль берега. Он ненадолго задержался в Нгаере, а когда вновь тронулся в путь, на земле осталась большая впадина, которая потом превратилась в болото.

На рассвете Таранаки достиг мыса, который вдавался глубоко в море, и остался там навсегда. Иногда он проливает слезы, вспоминая Пифангу, ее округлую грудь и покрытые нежной зеленью скаты, и тогда его окутывает туманное облако. Западный ветер подхватывает их и бережно проносит над холмами и долинами, чтобы увенчать Пифангу знаком любви. Иногда Тонгариро замечает это и вспоминает о дерзости своего далекого соперника. Тогда пламя гнева клокочет у него в груди, и густое облако черного дыма повисает над его головой.

Говорят, что благодаря этому туману, что сползал со склона горы-женщины и сливался с облаком на вершине горы-мужа, у супругов родились дочери: Хине-пукоху-ранги, или Дева-Туман, и Хине-ваи, или Дева-Дождь. Ночью жили они вместе с родителями, а жарким днем поднимались на небо. Дочери гор были куда больше похожи на людей, чем их братья, и оттого любили купаться в озерных водах, чтобы возросла их красота.

Озеро стало таким волшебным, когда полюбило одну звезду.

Это была не простая звезда — такая яркая, что другие звезды не осмеливались приблизиться к ней из страха, что их красота померкнет в ее лучах. Она затмевала своим сиянием все остальные звезды, а красотой — и саму луну. Немудрено, что все живущие на земле были привязаны к ней и каждую ночь поджидали, когда она озарит все вокруг своим мягким светом.

Когда жаркий день медленно склонялся к вечеру, она всякий раз загоралась в западной части неба. При виде возлюбленной озеро вздрагивало, так что легкая рябь пробегала по его воде, а потом вмиг становилось неподвижным, чтобы дать звезде отразиться в неподвижном зеркале его вод. Сама звезда тоже любила озеро и охотно смотрелась в его гладкую поверхность.

Возревновал к этой любви Тане: он же хотел, чтобы все люди любовались только на те блестки, которыми он украсил плащ своего отца. Схватил огромный камень и запустил прямо в небо, чтобы разбить прекрасную звезду на мелкие осколки.

Но куда добрее его был Ранги, и помнил он, что дети для своих целей разлучили его с любимой женой. Мягко стряхнул он с себя звезду, лучшее и самородное свое украшение, и она плавно скатилась вниз. Только одна крупица оторвалась от ее тела и упала в холодную воду озера, став островом — сама же звезда скрылась за краем земли, где не было ни богов, ни людей с их желанием и ревностью.

А дальше было так. Однажды ранним утром, еще до рассвета, человек по имени Уенуку бродил по лесу и засмотрелся на столб тумана, который стоял над озером. Уенуку часто видел, как туман стелется над водой, но ему еще не приходилось видеть, чтобы туман стоял над озером, как высокое дерево, чьи ветки, казалось, достигали неба. Любопытство заставило его ускорить шаг. На опушке леса, почти у самого берега, он остановился. В спокойной воде озера плескались две женщины. Дымка тумана, как облачко, окутывала их обеих, но не мешала Уенуку любоваться их красотой. Воздух вокруг был чист и прозрачен, а у берега, вблизи облачка, все было покрыто серебряной пылью. Это и были Хине-пукоху-ранги и Хине-ваи, что спустились с неба, где жили, ради чистой озерной воды.

Юноша подходил к ним все ближе и ближе, будто его влекла неодолимая сила, а сестры невозмутимо смотрели на него: они не боялись его, а только удивлялись. Уенуку опустился на колени у кромки воды и сказал Деве-Туман:

— Меня зовут Уенуку. Скажи мне свое имя.

— Я дочь гор, Хине-пукоху-ранги.

Уенуку протянул к ней руки.

— Останься со мной, останься в мире света, — сказал он. — Я никогда не видел такой красивой женщины, как ты. Я сильный, я буду о тебе заботиться. Тебе понравится наш мир. — На небе холодно и пусто. А у нас летом тепло, потому что солнечные лучи заглядывают даже под деревья. И зимой у нас тоже тепло, потому что в наших очагах пылает огонь. В лесу поют птицы, смеются мужчины и женщины. Пойдем со мной!

— Откуда ты знаешь, как там — в небе? Может быть, куда лучше, чем здесь? Я буду постоянно скучать по нему, и ты будешь несчастлив со мной, — сказала девушка.

— Я всегда буду тебя любить, — только и мог сказать ей в ответ Уенуку.

— Ты не понимаешь. Я смогу быть с тобой только ночью, на рассвете я должна подниматься на небо: ведь я вся — легкий туман, что тает от жарких лучей.

— Я всё равно хочу тебя, — сказал Уенуку. — Пусть я днём буду один, я все равно хочу, чтобы ты жила со мной.

Дева-Туман улыбнулась.

— Хорошо, я приду к тебе, — сказала она.

В тот вечер Уенуку сидел один в своем доме, смотрел на огонь и вспоминал Деву-Туман. Пламя угасало, от него уже остались только синие язычки. В эту минуту Уенуку услышал негромкие голоса, потом дверь осторожно приоткрылась. Уенуку увидел Хине-пукоху-ранги и с радостью обнял ее. Ночь они провели вдвоем. Но утром Дева-Туман вновь поднялась на небо и встретилась сестрой. Они светились, как два облачка, и уплыли в вышину прежде, чем их настигли первые лучи солнца. Ночь за ночью Хине-пукоху-ранги приходила к Уенуку.

— Мне так хочется, чтобы мои соплеменники увидели, какая ты красивая, — сказал как-то Уенуку.

— Это не для них, — ответила Дева-Туман. — Есть вещи, о которых не рассказывают. Я ведь предупреждала тебя.

Уенуку боялся лишиться молодой жены и сначала хранил тайну, но с каждым месяцем все больше гордился своей небесной подругой и в конце концов не устоял перед искушением: он рассказал о ней друзьям и похвастался ее красотой. Новость скоро облетела всю деревню. Летние дни становились длиннее, и женщины не давали покоя Уенуку.

— Ты говоришь, что у тебя есть жена, — смеялись они. — Где же она, Уенуку, почему мы ее ни разу не видели? Может, ты прячешь дома не женщину, а бревно или охапку льна? Ты только говоришь, что она красивая, покажи ее нам, тогда мы тебе поверим.

— Я не могу ее показать, — защищался Уенуку. — Каждое утро, едва забрезжит рассвет, они с сестрой улетают к себе на небо.

— А ты заделай все щели в доме и скажи, что еще темно. Она останется, а когда совсем рассветет, мы откроем дверь и увидим, правду ты говоришь или нет.

Уенуку слушал их и думал, что и ему самому все трудней каждое утро снова разлучаться с женой. Он завесил окна циновками и заткнул мхом щели в стенах. При закрытой двери в доме было темно, как в безлунную ночь, когда все небо сплошь затянуто облаками.

Вечером Дева-Туман по обыкновению пришла к нему. Ночные часы пролетели незаметно, на востоке появились первые лучи света, и Хине-ваи окликнула сестру:

— Пора, пришло время расставаться с землей!

— Иду! — крикнула Дева-Туман, шаря в темноте в поисках плаща.

— Что случилось? — спросил Уенуку.

— Мне пора идти.

— Еще рано, — сказал Уенуку, притворяясь, что говорит в полусне. — Зачем ты понапрасну меня беспокоишь? Посмотри, еще совсем темно.

— Скоро утро. Сестра уже звала меня.

— Она ошиблась. Может быть, ее обманул свет луны или звезд. Еще совсем темно. Ложись и спи.

Хине-пукоху-ранги снова легла.

— Наверное, Хине-ваи ошиблась, — сказала она. — Как странно! Не знаю, что с ней случилось. Раньше такого не было.

Так повторялось не однажды, и Деве-Дождю в конце концов ничего не оставалось, как возвратиться без сестры. Она медленно поднималась на небо, ее голос звучал все глуше и, наконец, перестал долетать до Уенуку и его жены.

— Что-то случилось, я знаю, — сказала вдруг Дева-Туман, окончательно проснувшись. — Ты слышишь, в лесу поют птицы!

Они оба прислушались: до них доносились громкое пение маленьких друзей Тане и голоса людей, собравшихся на площадке перед домом. Хине-пукоху-ранги забыла о плаще и бросилась прочь из дома. Дверь распахнулась настежь. На мгновение Дева-Туман замерла, и люди, собравшиеся перед домом, тоже замерли, потому что ее наготу прикрывали только длинные черные волосы, и мужчинам никогда прежде не приходилось видеть такой стройной, такой красивой женщины. Сразу было видно, что она не человек, а высшее существо.

Уенуку вышел вслед за женой и с гордой улыбкой сел на пороге, радуясь завистливым взглядам, которые бросали на него со всех сторон. В ту же минуту Дева-Туман взобралась на крышу и вскарабкалась на конек. Люди закричали, но тут же смолкли.

— О Уенуку! — печально запела Хине-пукоху-ранги. — Ты показал меня своим соплеменникам, когда засияло солнце. Мы лежали у тебя в доме, и я не услышала зова Хине-ваи. О бедный Уенуку, ты опозорил меня!

И тогда произошло чудо. На ясном небе появилось облачко. Оно окутало Хине-пукоху-ранги всю, с головы до ног, и скрыло от глаз людей. Только ее голос еще доносился до них. А потом песня смолкла и наступила тишина. Облачко поднялось с крыши вверх. Оно поднималось все выше и выше, пока почти не исчезло из глаз.

Но тогда Уенуку вспомнил то, что забыл от великой своей любви: что и он был не простой человек. Он был сыном бога бури и грома и видел однажды, как тот заворачивается в свой хмурый огненный плащ, полный молний. Бросился он к плащу, который также висел в доме, завернулся в него, как в тучу, и тоже поднялся в небо. Напрасно облачко, скрывавшее Хине-пукоху-ранги, рвалось вверх: муж догнал его и накрыл своим телом.

Вместе поднялись они на небо и, похоже, во время пути как-то помирились между собой.

Однако в наказание за свой проступок должен был Уенуку ради жены оставить свое племя. Никто из людей больше не видел его. Лишь иногда, когда гремит гром, слышатся его шаги среди туч и видно сверкание его глаз. А когда гроза проходит, видят люди и еще кое-что: радугу, которая соединяет небо с краем земли. Эта радуга — дитя Уенуку и Женщины-Тумана.

Говорят также, что другим концом радуга иногда касается пропавшей звезды, чтобы та могла также иногда подняться на небо и повидаться с родными — так ее отец искупает вину и благодарит за оказанную ему милость.

С тех пор, когда люди на земле слышат гром и видят вспышки молний, они смотрят на далекое небо и говорят друг другу:

— Это Уенуку гуляет по небесам. Гневен он и сердит, но дочь у него прекрасна. Ждите: вот пройдет дождь, появится она и соединит собой небо и землю.

Позже на островке, украшавшем, словно жемчужина, сияющие воды Озера Звезды, поселилось небольшое племя. Отрезанные водой от других людей, эти люди вели мирную жизнь и не участвовали в межплеменных войнах — только приплывали на праздники. Среди них самым храбрым был молодой воин Тутанекан. Он был самым сильным и ловким не только в своем небольшом племени, не и среди тех, кто его знал, быстрее всех бегал и плавал, и не было мужчины удачливее его в бою и в любви.

А на самом берегу озера была деревня племени Офата, и в ней жила со своими родителями красивая и знатная девушка Хинемоа.

Однажды отец Хинемоа устроил пир, на который были приглашены молодые воины из разных племен. На пир приехал и Тутанекаи. Он прекрасно пел и играл на короткой флейте коауау магические любовные песни — ваиата ароха. Но вовсе не песенное колдовство привлекло к нему Хинемоа: она загляделась на его гладкие, как выточенные из нефрита, руки и ноги, на мускулы, которые чуть что бугрились под кожей, на яркую татуировку; ее прельстил огонь в глазах Тутанекаи, красивые черты его лица, уверенная походка и бесстрашные речи.

Тут же, на пиру, Хинемоа и Тутанекаи поняли, что не жить им больше друг без друга.

— Только меня не выдадут за простого человека, — сказала Хинекаи с грустью.

— Я знаю, — ответил ей юноша. — Но давай условимся: если в тишине ночи до тебя донесется песня, знай, что я высматриваю твою лодку и жду с нетерпением, когда она тайком приплывет ко мне по темным водам озера.

— Всё же я попробую уговорить отца, — сказала девушка. — Нечестно нам действовать от него в тайне, хотя не думаю, что он согласится.

И верно: когда девушка на следующий день сказала отцу, что любит Тутанекаи и хочет стать его женой, тот сильно разгневался.

— Ты дочь вождя и должна выйти замуж за вождя, — сказал он. — Забудь этого человека. Если ты попытаешься с ним встретиться, я запру тебя в хижине. А если этот парень появится в нашем селении, он умрет.

Хинемоа была глубоко несчастна: друзья Тутанекаи сказали ему, чтобы он не покидал свой остров, и оттого они никак не могли встретиться. Но через некоторое время, вечером, Хинемоа услышала со стороны острова прекрасную музыку, которая будто говорила с ней. Это были звуки коауау — лишь те, кто умеет хорошо играть на ней, могут заставить ее говорить, как человек. А когда то, что ты хочешь сказать, укладывается в два слова: «Хинемоа» и «ароха», не так уж и трудно перекинуть это на другой берег наподобие моста. Оттого Хинемоа легко поняла, что это Тутанекаи ждет ее и никак не дождется.

С тех пор так и повелось. Каждый вечер юноша выходил на галерею своего дома на склоне холма и долго смотрел туда, где за темной водой жила Хинемоа. Потом он вздыхал, брал в руки свою флейту, и над озером снова плыла говорящая мелодия.

Мелодия летела над водой, и Хинемоа, которая разговаривала с подругами и радовалась лунному свету, вдруг замолкала. Озеро курилось, клочья тумана поднимались над деревьями и таяли в вышине, как и грустные мысли Хинемоа.

Отчего же печалилась Хинемоа? Едва услышав в первый раз отдаленные звуки флейты, девушка прокралась на берег, где стояли лодки — вака. Все вака были на месте, но ей на горе кто-то вытащил их из воды и отнес подальше от берега. В воде не осталось ни одной: а чтобы спустить на воду лодку, нужно немало времени и совсем не женская сила.

Много вечеров провела Хинемоа, устремляя свой взор в сторону чудесного острова, но ничего не доносилось оттуда, кроме звука флейты: ни плеска воды, ни переклички гребцов. Ведь отец девушки нисколько не шутил, когда грозил ее возлюбленному смертью.

В конце концов Хинемоа не выдержала и решила добраться до острова вплавь. Она приготовила шесть больших высушенных тыкв и связала их крепкой льняной веревкой, чтобы они поддерживали ее на воде.

Теперь нужно было дождаться темной безлунной ночи, когда никто не сможет увидеть, как поплывет Хинемоа. И такая ночь настала: непроглядная, холодная. Луна скрылась за тучами, которые принес южный ветер с Большой Ледяной Земли. Хинемоа сняла длинный плащ, надела свой пояс из тыкв, бесшумно скользнула в воду и смело поплыла вперед. Она летела по волнам, точно птица, которая вырвалась из клетки.

Внезапно звуки флейты будто утонули в шуме волн. Может быть, налетевший ветер отнес их в сторону, а, может быть, Тутанекаи перестал играть.

Так, ничего не слыша и не видя, девушка плыла еще очень долго. Она устала, ее силы были уже на исходе. Хинемоа плакала от отчаяния, а вокруг была лишь бесконечная тьма, и верх мешался в ней с низом.

— Звезда, помоги мне! — не выдержав, крикнула она. — Ведь и тебя разлучили с возлюбленным. Озеро, услышь мой голос — во имя потерянной твоей любви!

В этот миг тучи слегка рассеялись, и через их пелену на озеро глянула луна Марама… Или нет: то была вовсе не она. Это потерянная звезда стала так близко, что можно было видеть, как она велика и как ярко и нежно сияет. Озерная вода заколыхалась и стала теплой: в глубине воды проходило течение, нагретое подземным огнем, что вечно дремлет в нутре седого Тонгариро, и теперь оно повернуло к Хинемоа, чтобы выручить ее.

И в это самое мгновение Хинемоа увидела перед собой остров. Поток понес ее к озеру без всякого усилия с ее стороны и мягко опустил на прибрежный песок.

Она почти достигла цели — но как ей предстать перед возлюбленным? Ведь она была по-прежнему нагая и к тому же слишком устала для того, чтобы идти.

И вот Хинемоа шла, вытянув вперед руки, и вскоре наткнулась на скалы. Они были теплые, а в воздухе запахло серой, потому что рядом бил теплый источник. Хинемоа в раннем детстве побывала на острове и помнила, что он бьёт из подножия холма, на котором и стоит фаре Тутанекаи. И ещё знала она, что дарит эта серная вода молодость и красоту, тем, кто в ней омывается. Теперь, когда все опасности были позади и девушка была совсем рядом с домом своего возлюбленного, ею вдруг овладела робость, она боялась показаться ему на глаза.

Тогда она омылась в целебной воде, потом спряталась в небольшую пещеру рядом с источником, свернулась в клубок и уснула.

На следующее утро Хинемоа услышала шаги: кто-то шел по тропинке. Он ступал тяжело и медленно. Девушка поняла, что это старик, и затаилась. Старый раб набрал воду в кувшин и ушел.

В разгар дня за водой снова пришли — шаги были неровные и такие легкие, будто их владелец вот-вот взлетит на воздух и растает в нем. Хинемоа признала древнюю старуху, которая, похоже, захотела слегка сбавить себе лет, и не стала ей показываться.

Поздно вечером, когда на небе появился тонкий месяц, девушка услышала легкую и стремительную поступь молодого и смелого юноши. «Только один человек на свете может двигаться так отважно и красиво», — решила она. Но всё-таки забилась под скалу еще глубже и, когда шаги Тутанекаи замерли на краю водоема, затаила дыхание.

А молодой человек погрузился в воду по пояс и стал плескать ее на свои плечи.

Тогда Хинемоа заговорила низким голосом:

— Зачем ты мутишь мою воду своей грязью?

Не испугался Тутанекаи и спросил в ответ:

— Кто ты? Если ты из тех обитателей Нижнего Мира, туреху, что навещают источник хорошей воды, то у моего племени есть договор со всеми вами.

— Нет, — прежним голосом ответила Хинемоа. — Я не туреху, ты не угадал.

— Если ты из обитателей неба, то знай: сама Радуга делит с нами эту воду и не прекословит.

И снова ответила Хинемоа самым угрожающим тоном:

— Не угадал ты. Попробуй еще раз.

— О, тогда ты, наверное, человек или злой дух: аитанги, что живет на деревьях и не знает, что такое смерть, ваируа, душа, что покинула тело умершего человека и теперь бесприютна, или призрак — кехуа. Или ты злой демон тупуа, из тех, кто способен принять облик горы, озера, рыбы в озере или птицы в небе? Или чудовище Копуваи с человечьим телом и головой собаки, весь покрытый рыбьей чешуей? Он-то как раз и прячется в темноте пещеры, как ты. Выходи и дай на тебя посмотреть, потому что не боюсь я никого из вас, ни смертных, ни бессмертных!

Хинемоа замолчала. Сквозь упавшие на глаза волосы она видела, как тень на воде приближается к ней. Тутанекаи протянул руку и коснулся ее головы.

— Ага! — закричал Тутанекаи. — Я тебя нашел и поймал. Выходи и дай мне взглянуть на твоё лицо.

Тут Хинемоа поднялась во весь рост и высвободила свои длинные черные волосы из руки Тутанекаи. Сияющая, прекрасная и робкая, как серебристая цапля, которую удается увидеть раз в сто лет, она медленно подошла к краю воды и взглянула на своего возлюбленного, слегка улыбаясь.

— Снова не угадал ты. Ведь это всего лишь я, Хинемоа, — прошептала она.

Суровость растаяла на лице Тутанекаи, будто легкое облачко под лучами летнего солнца.

— Это Хинемоа приплыла ко мне, — сказал он. — И с ней — моя жизнь.

Взял он с береговых камней плащ, в котором пришел сюда, и укутал им свою возлюбленную. А потом оба тихо прошли в фаре и остались там.

А на следующее утро все люди племени собрались за утренней трапезой вокруг костра. Одного Тутанекаи не было.

— Где Тутанекаи? — спрашивали люди. Один из рабов Тутанекаи ответил:

— Я видел его последний раз поздно вечером, он пошел омыться к целебному источнику, потому что хотел утопить в нем свою тоску.

— Очень странно, — сказал один из стариков. — Может быть, с Тутанекаи случилась беда? Конечно, он храбрый воин. Но по ночам, когда мрак скрывает оружие в руках врага, беда может случиться даже с храбрецом. Беги к нему в фаре, посмотри, как он.

Раб побежал к дому Тутанекаи, родные не спускали с него глаз. В полной тишине стук хлопнувшей двери прозвучал, как удар грома.

Раб заглянул в темный фаре и побежал назад.

— Там четыре ноги! — кричал он. — Я заглянул в фаре, а там четыре ноги, а не две!

Люди зашумели.

— Кто же с ним? — громко спросил отец Тутанекаи, стараясь перекричать остальных.

Раб снова побежал к дому Тутанекаи. Через несколько минут он вернулся и с волнением сказал:

— С ним Хинемоа! В самом деле, это Хинемоа, которая, наверно, пришла сюда по воде, как по сухому месту, потому что вчера никто не видел на берегу чужих лодок!

В эту минуту из фаре вышел Тутанекаи, он вел за руку Хинемоа. Молодая женщина гордо шла рядом с мужем, и на ней, как и вечером, был его плащ. Родные приветствовали ее громкими радостными криками:

— Конечно, это Хинемоа! Мы рады тебе, Хинемоа!

Разумеется, отец девушки не мог долго на нее сердиться: что сделано, то сделано. Вскоре он прибыл на остров и привез множество подарков для своей дочери и ее мужа. И был прав — потому что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на злость и огорчения, а смерть, завершающая достойную жизнь, похожа на сон, который нисходит на того, кто устал.

— Чудесно ты рассказываешь, о Биарини, — сказал Рата. — Всё вошло в твою повесть: и горы, и озера, и небо, и звёзды, и духи, и обычные люди. Право, каждому из нас нужно было бы несколько вечеров, чтобы отделить каждую из тех легенд, что взял ты, от других, и изложить их по порядку. Эй, те, кто принадлежит к моему племени, принимаете вы это сказание в дар?

— Принимаем! — зашумели, зашелестели, запели на разные лады какие-то неземные голоса.

И мы поняли, что в племя Раты входят не одни только люди.

— Вы верно догадались, — кивнул он курчавой седой головой. — Каждому творению от рождения принадлежит частица маури, жизненной силы, что связывает своих обладателей воедино. Ничего и никого нельзя тронуть без вреда для остальных. Если тебе нужно — объясни, попроси прощения и при случае выкупи чем-то от себя или самим собой.

— Уж слишком многое тогда придется выкупать, — себе под нос ответил Ситалхи.

— Ага, вот в воздухе и запахло людоедством, — отозвалась Ситалхо.

Тем временем Рата не торопясь говорил:

— В давние времена храбрейшие воины и вожди посвящали мальчиков, самые умные старые женщины — девочек. Они давали им маури. Оттого каждый юноша становился искусным резчиком, а каждая девушка — не менее искусной пряхой и ткачихой. Красота их ремесел держала наш мир не хуже самого сложного заклинания. А теперь некому посвятить наших младших богам — Ио, Тане, Ту, Тангароа и Ронго.

— Чем мы можем помочь? — спросил я.

Нет, не так. Во всяком случае, прозвучало это как «Мы-то чем можем вам помочь?» или вообще — «При чем тут мы, собственно говоря?» Это мне не понравилось: не люблю выказывать себя трусом.

Тогда я повторил:

— Мы искали деревья и цветы — и нашли их для всей земли. Искали зверей и птиц — и тоже нашли. Теперь встретили еще и людей, чтобы наполнить ими широкую землю. И я снова спрашиваю: что нужно этим людям, чтобы стать теми, кого хотят видеть их боги?

— Узор Пути, — властно ответил Рата. Я так думаю, от имени обеих своих ипостасей: и как рангатира и как тохунга.

И тотчас же объяснил:

— В древности мы не напрасно брали от побежденных храбрецов их плоть: в ней был записан путь следования. Куда ярче он пролегал в крови, но взять всю кровь — означает убить не менее верно. И всё равно — это было лишь слабым отражением того, что было в прежние времена, когда всё живое было насыщено…

— Тотальным Алгоритмом Бытия, — перебил Ситалхи, сам того не заметив.

— Великим Узором Следования, — закончил Рата, не реагируя на не слишком уважительную реплику. — Тем самым, что схвачен Змеиным Кремнем и сдавлен всеми его гранями.

Я невольно схватился рукой за футляр из тапы.

— Нет, мы не покушаемся на сам Дар, — усмехнулся он. — Это для других или другого. Только выпусти на волю кристалл и посмотри в него.

Я распорол шов, смётанный на скорую руку, чувствуя, как мой камешек нагревается изнутри.

Ну да, разумеется. Карбункул стал похож на темный рубин, и внутри нечто переливалось, как в глуби морской. Я всмотрелся попристальней. Из камня рождался некий сгусток, похожий на яйцо черной курицы, на почку или стиснутый бутон…

На дивной красоты черную розу, выточенную из гагата, или, по-иному, чёрного янтаря.

Сердце Юханны.

Я погрузил свои стальные пальцы прямо в тело Великого Артефакта и вынул розу.

И на раскрытой ладони протянул собравшимся.

Сердце нашей святой, покровительницы чужаков и странников, благоговейно приняли из моих рук под мои торопливые объяснения. История с Юханной произошла задолго до моего рождения, то бишь вычленения из совместной материнской плоти. Однако я не раз слышал легенду про то, как наша Вечная Дева сошла с костра невредимой, долгое время служила в войске и под конец погибла, вытаскивая из горящей церкви, где были размещены в одно и то же время пороховой склад и госпиталь, раненых бойцов противника.

Мужчины удовлетворенно закивали головами, выслушав меня. Потом этот окаменевший цветок плоти долгое время передавали из рук в руки, и все любовались вертдомским даром. А под конец истолкли в ступе, посыпали мельчайшим черным порошком какую-то особенную еду и с заметным трепетом откушали по кусочку. Приобщились.

Как нам объяснили, это всё еще не делало детей взрослыми — над ними еще предстояло совершить многочисленные обряды, но теперь эти обряды и ритуалы будут иметь настоящую силу.

А как нам не объяснили, предоставив понять самим: если бы не моя счастливая находка, те же люди и с тем же невероятным почтением скушали бы нас самих. Детишек — усыпив практически намертво чем-нибудь безвредным для самих питающихся. Меня — уговорами заставив обратиться в кровавый стальной туман и остановив в этом положении…

Как сказал в конце концов Рата: ты, друг Биарини, можешь быть несъедобным и неуязвимым, но у нас очень сильные тохунги. И первый из них я сам.

Нет, я их очень хорошо понимаю. Долг перед племенем и всякое такое.

Самое смешное, что это священное действо, отправив нас троих прямиком на Поля Блаженства, помогло бы нам в той закавыке, которая возникла чуть погодя.

Но об этом и в самом деле погодя.

Было решено, что королевские детки, как обычно, останутся здесь, тем более они были по уши увлечены небольшим, но тщательно разработанным проектом новой вселенной: этими красивыми людьми на фоне прекрасных природных декораций, прямодушием, приветливостью и умом первых и чуткостью к произнесенному слову и прикосновению — вторых. А что у них солидная детская смертность — так это пока нормально. Что инициации на взрослость и состязания половозрелых мужчин совершенно смертоубийственные, так зато женщины получают отборных мужей. К тому же все члены племени здоровенькими помирают и своих немощей в наследство никому не передают.

Что до меня, я вынужден был отправиться — пока не назад, в Вертдом за новой и последней порцией королят, но в море на разведку.

Однако перед этим мне решено было пошить настоящее мужское платье.

Нет, конечно, по воздуху и водам мы ходили не голыми. Расхожая вертдомская одёжка: туника поверх рубашки и рейтузы с подошвой, типа колготки. Поперек талии широкий пояс с кошелем, на ногах полусапожки, на шею прицеплена пектораль-ухоронка, за пазухой кинжал в ножнах. И поверх всего — плащи типа демисезонных пальто, с рукавами, или широких пончо: с прорезями. Девушки могли надеть поверх рейтуз юбку, но обычно тем не затруднялись. И, конечно, наездники байков надевали плотные кожаные штаны и куртки рутенского покроя, вне зависимости от своего пола и возраста.

Но здешние, во-первых, уговорили меня посмотреть, как будут добывать и прясть тутошний лён. Это оказалась трава с широкими мечевидными листьями в половину моего роста, похожая на агаву или нечто в похожем роде. Ее сушат, размалывают нефритовыми молотками и потом треплют широкими раковинами. Получаются на диво крепкие волокна, из которых ткут и вяжут всё, что можно соткать и связать. Меня тотчас уговорили сплести из них сетку для артефакта взамен тапы: гораздо надежнее и к тому же в воде не размокает, а наоборот, становится плотнее.

В ткань, изготовленную мастерицами на ручных станах, тут же вплели множество птичьих перьев. Это и была моя накидка, длиной до колена.

Также мужчины вырезали мне из крепкого дерева дубину. Нет, простите, таиаха. Так называлось нечто, похожее по форме сразу на шест, палицу и копьё. Длина таиахи была никак не меньше полутора метров, на одном конце был изящно вырезанный лик божества, с высунутым языком и шевелюрой из пучка алой шерсти. Как объяснил мне Рата, это был знак отличия вождя и вместе с тем — боевое оружие.

И всё то время, пока меня одевали и снаряжали, самые лучшие здешние мастера делали мне лодку, потому что плот… ну, они сказали. что для плавания среди льдов он слишком обширен и неповоротлив.

Ну, не только они. И не совсем так, как это представилось мне и вам.

— Хочешь, я расскажу тебе, как мой дальний предок получил для себя лодку? — спросил Рата.

— А как это было, о вождь?

Эта моя реплика была только данью вежливости, но к тому же мне хотелось послушать его голос и оценить его манеру рассказа.

— Вот удивительно: с тобой поделились столькими сказаниями, но не этим, — усмехнулся Рата. — В том вижу я знак, что должен поведать его тебе сам.

И, не дожидаясь моего ответа, начал:

— Он, этот мой предок, по имени Рата, как и я сам, очень долго искал высокое прямое дерево каури. Наконец нашел и пустил в ход нефритовый топор. Ты ведь уже знаешь, что без этого замечательного камня наши предки не устроили бы свою жизнь так легко? И вот — лезвие топора легко врубалось в ствол, и скоро дерево, подминая кустарник, с грохотом упало на землю. Тогда Рата отрубил его зеленую голову, которая, как у всех таких деревьев, находилась на самом верху ствола. А потом отправился домой — спать.

Но пока он был в отлучке, в лесу случилось вот что. Малые дети Тане очень рассердились, что Рата срубил самое лучшее дерево, гордость их леса, по которму равнялись все остальные, как новобранцы на полководца. А ведь у Тане очень много детей, не меньше, чем песчинок на берегу моря, и никому из людей не под силу их сосчитать. И вот все дети Тане собрались в лесу: птицы риро, туи, хихи, попокотея и мохуа, голубь куку, птица-колокольчик коримако и зеленый попугай кака, ворона кокако и скворец уиа. К ним присоединились насекомые: те, кто ползает по коре и по листьям деревьев, те, кто ползает по земле, и те, кто летает. А когда дети Тане собрались все вместе, они уцепились за лесного великана. Дерево неуклюже заворочалось на своем травяном ложе, воздух задрожал от взмахов бесчисленных крыльев, и мало-помалу дерево поднялось и встало на свое прежнее место. Крошечные насекомые подобрали даже самые маленькие щепочки и обломки и приложили их, куда нужно. Так дерево снова воскресло.

Утром Рата пришел в лес, чтобы вытесать из сваленного дерева лодку, и не поверил собственным глазам. Он даже сперва подумал, что это совсем другое каури… Но потом огляделся и увидел кусты со сломанными ветками и оборванными листьями и длинную вмятину там, где ствол лежал на земле. Однако само дерево росло как прежде, как росло все эти долгие годы, которых хватило бы на множество человеческих жизней.

И вот он произнес заклинание, чтобы защитить себя от злых духов, взял топор и стал снова рубить дерево. Работа спорилась, и скоро обезглавленное дерево уже лежало на земле, вытянувшись во всю длину, а тесло Раты скользило вдоль его прямого ствола, снимая длинные завитки стружки. Вечером огромный ствол уже походил на красивую лодку, Рате оставалось только выдолбить сердцевину и обтесать зазубрины.

Но к следующему утру лодка снова исчезла без следа: при ярком свете луны дети Тане опять подняли и излечили дерево каури, Оно высилось на прежнем месте, гордо покачивая ветвями над остальными деревьями леса.

Рата понял, что дело непросто. Ведь со злыми силами его заклинания, уж конечно, бы совладали! И вот снова произнёс он волшебные слова и в третий раз взялся за топор, Дерево снова рухнуло на землю, но на этот раз Рата не стал даже обрубать ветки. Он отошел на такое расстояние, что дерево уже не было видно, свернул с дороги, беззвучно прокрался сквозь густые заросли папоротника и залёг в них.

И тогда до его ушей донеслась песня:

Песня то затихала, то вновь звучала в полную силу; казалось, будто гудит летний лес и от этого гула дрожит воздух. Рата видел мелькание крыльев. Никогда еще так много лесных птиц не слеталось в одно место — и все они тянули и толкали большое каури. Приглядевшись, Рата увидел множество насекомых. Они бегали взад и вперед и так старались помочь птицам, что сбивали друг друга с ног. Песня звучала все громче, ее мощные всплески напоминали Рате удары огромного нефритового гонга. Рата чувствовал, что его собственные ноги вот-вот оторвутся от земли, и со страхом смотрел, как поднимается дерево, со всех сторон облепленное птицами. Наконец оно встало прямо, и заостренный конец ствола, над которым потрудился его топор, коснулся пня. В тот же миг насекомые торопливо поползли вверх по пню. Они подбирали на земле самые маленькие щепочки и старательно прилаживали каждую на свое место.

— Ага! — закричал Рата и побежал к дереву. — Вот кто не дает мне сделать лодку!

Птицы окружили его плотным кольцом.

— Как ты смел, большой и глупый Рата, повалить такое прекрасное каури — сами же твои люди называют его «ногой бога»! А мы, хоть и малы, охраняем сад Тане, как можем.

Рате стало стыдно.

— Как же мне быть? — спросил он у птиц. — Мне обязательно нужно сделать, красивую и крепкую вака, чтобы плыть за море с моими товарищами и открывать там новые земли для моего народа.

Лесные сторожа снова громко запели:

Рата ушел, и — вот диво! — уже на следующий день маленькие дети Тане сделали прекрасную большую лодку. Люди Раты поставили лодку на полозья, протащили по лесу и спустили в море. Гордо и величественно закачалась она на волнах, а в ее могучем теле разместилось сто сорок человек. Легче пушинки скользила она по волнам и как дитя слушалась руля. Оттого и назвали ее Ривару, то есть «Великая Радость».

— Хорошая сказка, — ответил я. — Вот бы ее прежние наши гринписовцы послушали… Только вот не понимаю, из чего это птички вторую лодку соорудили. Не из опавших же листьев, верно?

— Они поговорили с деревьями и нашли такое, что устало жить в лесу и само захотело играть в море с детьми Тангароа. Ты знаешь, что предки наших деревьев дружили с китами?

— Нет, о Рата. Расскажи.

И он рассказал вот что.

— Самый большой житель океана, если не считать недоступное взорам людей чудовище, которое заглатывает моря, устраивает водовороты, губит лодки и людей, — это Тохора, кит. А на земле самое могучее живое существо — это каури, дерево-великан с прямым крепким стволом и длинными ветвями, которые раскачиваются на ветру.

Сейчас у каури гладкая серая кора, а в коре много янтарной смолы. Люди издавна собирали смолу в развилках веток каури, искали старую окаменевшую смолу в земле, в тех местах, где тысячи лет назад росли и цвели эти деревья.

Но так было не всегда.

Гигантский предок всех деревьев каури дружил с морским великаном. Однажды Тохора подплыл к лесистому мысу и окликнул своего друга:

— Иди сюда, ко мне! — закричал он. — Если ты останешься на суше, люди срубят тебя и сделают из твоего ствола лодку. На суше тебя ждет беда!

Каури замахал руками, что были сплошь покрыты листьями.

— Неужели я стану бояться этих смешных маленьких человечков! — с презрением воскликнул он. — Что они могут мне сделать?

— Ты их не знаешь. У маленьких смешных человечков есть острые топоры, они изрубят тебя на куски и сожгут. Иди ко мне, пока не поздно.

— Нет, Тохора, — сказал Каури. — Если я приду к тебе, буря будет швырять меня по волнам, как щепку. В воде я беззащитен. Мои листья опадут, и я опущусь на дно, в безмолвное царство Тангароа. Я больше не увижу яркого солнца, теплый дождь не омоет мои листья, я не смогу сражаться с ветром, крепко уцепившись корнями за мать-землю.

— Я думаю, не выйти ли тогда мне на сушу, чтобы лежать с тобой рядом и оберегать тебя, — ответил ему Тохора.

— Нет, не делай такого! Ведь если ты придешь сюда, ко мне, ты будешь неподвижно лежать на земле. Ты станешь неуклюжим и беспомощным, потому что ты очень тяжелый. Ты не сможешь двигаться так легко, как привык в океане. И ты погибнешь.

Тохора задумался.

— Ты прав, — сказал он наконец. — Но ведь ты мой друг. Я хочу, чтобы ты всегда помнил обо мне, если нам придется разлучиться. Давай поменяемся: я дам тебе свою шкуру, а ты мне свою, тогда мы никогда не забудем друг друга.

На это Каури охотно согласился. Он отдал кору Тохоре, а сам оделся в гладкую серую шкуру кита. С тех пор у дерева-великана так же много смолы, как у кита жира, а у кита шкура вся в складках.

— Ты говоришь — гиганты, которые крутят воду? — отозвался я. — Мы называем их океанскими подземными извержениями и землетрясениями.

— Они живые, как и всё на свете, — ответил он. — Кракен, о котором ты вспоминал, — он ведь тоже живой. Эти существа — самые сильные создания Тангароа, которых он будит в наказание людям. А вот дети Тане куда как незлобивы. Они постоянно добры к тем, кто любит сад их отца. Только вот в тех местах, где им негде жить, власть забирают злобные ветры. Слезы Отца-Неба падают на голую землю, вымывают плодородную почву и обнажают кости Матери-Земли, и тогда Папа уже не может прокормить ни одно живое существо. Это не месть — просто неизбежность.

На мою лодку согласилось пустить себя не такое уже большое дерево, что меня слегка утешило. С другой стороны, слишком мало оно пожило на суше, думал я. Надо будет с ним кровно породниться. Вместе будем играть если не с большими китами, то с дельфинами.

И еще я размышлял над тем, не помру ли я от голода (точно нет — поститься мы с отцом можем хоть сколько, а для телесной радости меня загрузили едой едва ли не по самые борта), не замерзну ли я в моем одиноком плавании по водам, омывающим самый холодный материк планеты, что будет, если лодка опрокинется (не забывайте, что я в каком-то смысле железный и очень тяжелый), и не стоило бы подогнать вертолёт к самому вертдомскому порогу, чтобы забрать среднюю пару Кьяртановых деток.

И решил, что вот последнего точно делать не стоит.

Забудьте, что я сказал вам о наших принцах и принцессах. То есть насчет первой пары, молодого короля и его братца, и еще четырех всё верно. Похожи, как горошины из одного стручка. Но вот средняя парочка… Моргэйн Злосчастный, которого поименовали в честь принца, что отважился вызвать на смертельный поединок тирана-папочку со всеми вытекающими из того последствиями. И Моргиана, почти что колдунья Моргана, сестра короля Артура, обманом зачавшая от него сына-отцеубийцу Мордреда. Кьярта отговаривали все, вплоть до его собственной жены, которая тоже не хотела дурных предзнаменований. Ну назови ее хотя бы Моргэйной, просила мужа Зигрид. Только тот уперся — и ни в какую. Мол, удвоить имя — удвоить и несчастье. А почтить память отца ему ох как хотелось…

Вот и получились у него живые символы сотворенных беззаконий — неуёмные, неукротимые и прекрасные создания. Червонное золото кудрей, глаза-изумруды, нежная смуглота плоти. Сестра вышла на свет минутой раньше брата и с тех питала к нему ярко выраженные материнские чувства — вот, наверное, еще зачем понадобились разные имена. От сглазу.

От услуг наших новых туземных друзей я тоже решил отказаться.

Почему, спросите?

Рисковать — так хотя бы одним собой.