Контакт на случай ЧП

5. Кэтрин

23 декабря, 11:27

Папы не стало в Рождество.

Не в «рождественское время года» – спасибо, дурацкая Silver Bells[10], – а прямо день в день. Двадцать пятого декабря, девять лет назад.

Умом я знаю, что сама по себе дата не имеет значения. Неужели праздники причиняли бы мне меньше страданий, если бы он ушел двадцать второго? Стало бы это время года менее болезненным, произойди это двадцать шестого? Может, мое сердце было бы не так разбито, умри он в феврале или в июне?

Не думаю.

Если рассуждать логически, то совсем не важно, в какой именно день папа отпустил свою боль и поддался раку.

Но все-таки дата имеет значение. То, что все случилось именно в этот день, кажется особенно жестоким, потому что в декабре воцаряется особое чувство обратного отсчета.

Адвент-календари. Бумажные гирлянды, которые делают дети. Доски у баров, где мелом написано: «Всего шесть дней до Рождества!»

Потому что ничто так не передает атмосферу праздника, как крылышки за пятьдесят центов, видимо.

Это я к чему: целое время года устроено вокруг марша навстречу Рождеству. Для меня это – как часовой механизм на бомбе моей скорби.

Отсчет до дня, когда мне точно станет больнее всего.

Год за годом я убеждаю себя, что на этот раз будет легче, чем в предыдущий. Возможно, это действительно так. Есть какое-то приятное смирение в уверенности от мысли, что если я пережила прошлый год, то и с этим справлюсь.

С такой точки зрения «отсчет», возможно, даже мне на руку. Дает время подготовиться.

В теории, по крайней мере.

На практике – ничто не в силах подготовить меня к волне воспоминаний, накатывающей в Рождество. Как заново прожить те последние, прощальные минуты? Когда папа не смог больше терпеть.

В общем.

Рождество – отстой.

Но знаете, что смешно? Папа обожал Рождество.

Я знаю, что вы скажете: многие любят Рождество. Но папа его действительно обожал. С таким энтузиазмом, на который способны разве что эльф Бадди в исполнении Уилла Феррелла и дети в возрасте до десяти лет. И когда-то давным-давно я любила Рождество, потому что его любил папа – а папа это все, что у меня было.

Я выросла в Форт-Уэйне, в уютном тупичке, который, наверное, был миниатюрным пригородным раем в пятидесятые, когда его только отстроили. Увы, к моменту моего рождения там все уже было слегка потрепано. Деревья неумолимо подгнивали, улицы были все в выбоинах, а краска на большинстве домов облупилась.

Но все равно это было такое местечко, где каждый косил газон и пропалывал клумбы. И, что еще более показательно, если у тебя вдруг не получалось покосить газон из-за двойной смены на работе, твой сосед косил его за тебя. А когда дядюшка этого соседа оказывался в больнице, ты костьми ложился, чтобы вернуть услугу.

– Мы сплоченные, – так папа говорил про наш тупичок. – Заботимся друг о друге.

Уверена, он был прав насчет этого, но я всегда чувствовала себя немножко чужой среди соседей. Лишней в этом сплоченном сообществе.

Не потому, что я была немножко странной, хотя так и было. Скорее просто из-за того, что по возрасту я оказалась в своего рода нейтральной зоне. «Ребятишки» были на несколько лет меня младше. Они передвигались стайкой и всегда держались вместе.

«Ребята» были на несколько лет меня старше. Они передвигались стайкой и всегда держались вместе.

А я была где-то посередине между ними. Я передвигалась одна, и мне не с кем было держаться вместе.

В общем, я была средним ребенком, только без бонуса в виде братьев или сестер.

Я не то чтобы возражала. Кому-нибудь другому, возможно, было бы одиноко, но я всегда была замкнутой, еще до того, как поняла, что везде немного чужая. Сложно не быть замкнутой, когда ты единственный ребенок в семье, твоя мама погибла в автокатастрофе, когда тебе было четыре, а отец всю твою жизнь работает на двух работах.

А может, я просто родилась нелюдимой и немного колючей.

Неважно. По природе или из-за воспитания, меня вполне устраивало проводить детство в компании постоянно пополняющегося запаса детективных романов и печенья с арахисовым маслом. Я складывала все это в корзину моего красного велосипеда и скрывалась в ближайшем парке или у пруда, где никто не тревожил бы моих мечтаний.

Но под Рождество?

Под Рождество все было иначе.

Мы с папой никуда не ездили летом, и больничные он тоже никогда не брал. По крайней мере, тогда. Видимо, вселенная решила одарить его прекрасным здоровьем в молодости в обмен на жуткий диагноз в среднем возрасте.

О чем я? В общем, папа берег каждый выходной, чтобы его отпуск совпадал с моими каникулами.

И начиналось великолепное Рождество. На самом деле мы ничего необыкновенного не делали, все как обычно. Но это все равно было особое чувство. Волшебное.

Мы пекли средненькие печенья. Смотрели каждый год одни и те же старые рождественские фильмы, наслаждаясь классикой («Гринч – похититель Рождества», разумеется), и радостно пренебрегали новичками в каноне праздничных фильмов, осмелившимися втиснуться в наш тщательно отобранный список проверенного временем любимого кино.

Наши соседи тоже любили Рождество, поэтому все дома и дворики были украшены. У нас украшения никогда не были среди лучших – с нашим бюджетом мы не могли соперничать ни с вертепом на лужайке МакНелли, ни со светящимися санями Киммерсов, со всеми оленями.

Но как же я любила эти долгие холодные декабрьские дни! Часами возилась с огромным красным бантом на входной двери, чтобы все было как надо. У нас всегда были свежие венки – папа был ярым противником искусственных елок. Мой бант никогда не получался настолько пышным и роскошным, как мне хотелось, но папа все равно каждый год заявлял, что он «лучший на весь район».

Потом, с замерзшими пальцами, мы принимались развешивать лампочки. Это мои лучшие детские воспоминания. Даже те моменты, когда папа вручал мне огромный спутанный комок прошлогодних гирлянд. Может, особенно они, потому что чем сильнее были запутаны гирлянды, тем больше времени мы проводили вместе.

Мне кажется, папа думал так же, потому что, когда он забирался на лестницу, чтобы подвесить гирлянду над гаражом, он дюжину раз все переделывал, чтобы лампочки висели идеально ровно. Он настаивал, что без меня ему не обойтись, и я следовала за ним с гирляндой в руках, чтобы она не волочилась по земле.

Я знаю, что дело было совсем не в ровных лампочках. И тогда тоже знала, наверное. За этим делом я могла рассказать ему о том, насколько бесполезная трата времени, на мой взгляд, урок рисования, а еще о том, что я мечтаю стать адвокатом, или объяснять ему, почему нам необходимо завести собачку, или кошечку, черт, можно даже птичку…

О мальчиках мы никогда не говорили. Разумеется. Он не спрашивал, а я сама ни за что не стала бы рассказывать ему, что все мои немногочисленные влюбленности были болезненно напряженными. И еще более болезненно безответными.

В общем, да, мне нравилось подолгу украшать дом.

Но лучшее мое воспоминание – как мы украшали елку.

У нас была традиция: каждый год мы ездили за елкой во второе воскресенье декабря. Ни раньше, ни позже. Примерно в часе езды от нас находился елочный базар. Было предостаточно местечек и ближе к дому, но папа когда-то работал с Большим Робом, владельцем того базара, так что мы всегда покупали елку от Большого Роба.

Каждый год я выбирала самую большую. И каждый год папа говорил, что ему она тоже нравится… а потом огорчался, вспомнив, что потолки у нас не такие уж высокие, и направлял меня к более подходящей елке.

Но он все равно давал мне выбрать самую толстую. Разрешал купить елочную игрушку в крошечном магазинчике и вдоволь полакомиться бесплатными сахарными тросточками, пока сын Большого Роба заворачивал дерево в огромную сетку и закреплял его на нашей машине.

Большой Роб скончался от сердечного приступа где-то на Хеллоуин, когда мне было тринадцать. Мы все равно поехали на тот елочный базар, чтобы поддержать его семью. Я купила игрушку, как обычно. Балерину, потому что в предыдущие выходные папа сводил меня на «Щелкунчика» и я проходила через балетный период.

К следующему году базар Большого Роба превратился в «Дэйри Квин»[11], так что мы с папой купили елку на нашей улице, на базаре, где вся прибыль шла на благотворительность.

Там было мило. Деревья, правда, были поменьше, и никто не продавал елочные игрушки. Но у них все равно были сахарные тросточки, а еловые ветки все так же держали мою любимую балерину.

К чему я все это рассказываю?

Я не всегда ненавидела Рождество. Даже наоборот.

Но…

Все меняется.

Иногда медленно, настолько незаметно, что ты позволяешь себе цепляться за надежду, что, если очень сильно захотеть, все останется как прежде.

Перемены, небольшие и медленные, начались, когда я уехала получать бакалавриат. В Гарвард, по гранту. Но две папины работы все равно превратились в три, чтобы я могла платить за учебники и проживание, так что я экономила каждый чертов пенни, заработанный в студенческой библиотеке, чтобы вернуться домой на День благодарения и Рождество. Конечно, пришлось немножко изменить наш распорядок. Теперь мы покупали елку не во второе воскресенье декабря, а сразу после Дня благодарения, потому что тогда я была дома. Гирлянды мы развешивали тогда же, и здесь, к счастью, все осталось как раньше: я все так же следовала за папой, непонятно зачем держа в руках лампочки, и пользовалась возможностью рассказать ему обо всем, что происходит в моей жизни.

А потом случился юрфак.

Тогда-то все и покатилось. Не только из-за того, что я все время была занята, денег ни на что не хватало, а еще я познакомилась со своим первым серьезным парнем и узнала каково это – любить какого-то мужчину, кроме своего отца.

Все это действительно случилось, но настоящая перемена, из тех, которые разрушают весь твой мир, никак не была связана с плавной, горько-сладкой трансформацией девочки в девушку, а потом и в женщину.

Один телефонный звонок.

Рак.

Конечно, мой отец – не первый человек с таким диагнозом, а я – не первая дочь, получившая такой звонок.

Но знаете, в тот момент… Мне казалось, что вселенная настроена против меня. Что меня за что-то наказывают.

В тот момент все как будто исчезло. Остались только мы с папой, одни против жестокой болезни и прогноза, который был как удар под дых. Или в поджелудочную, если вам угодно.

Ему давали от шести месяцев до года. Если очень повезет – до двух лет.

Если повезет, сказали они.

Как будто мы должны радоваться, что пятидесятипятилетний мужчина, ни дня не пропускавший на работе, через год умрет.

Папа протянул три года.

И я правда чувствовала, что мне повезло. Что нам было отведено на несколько месяцев больше, чем мы ожидали.

Но еще я была ужасно, невозможно зла.

Злилась, что он не смог подождать всего несколько месяцев, чтобы увидеть, как я заканчиваю юридический факультет Гарварда. Он хотел этого для меня едва ли не больше, чем я сама.

В особенности я злилась, что болезнь забрала папу в его любимый праздник. Злилась, что в то двадцать пятое декабря он пришел в себя всего дважды.

Один раз – чтобы прошептать: «Счастливого Рождества».

И еще раз – в самом конце. Он шептал: совсем не страшно, что он не увидит, как я выпускаюсь, не увидит, как я становлюсь адвокатом. Совсем не страшно, потому что он видел все это во сне. Видел меня в шапочке и мантии, видел, как я открываю бутылку шампанского в день, когда становлюсь партнером в престижной юридической фирме в Нью-Йорке, где всегда хотела жить.

Я до сих пор не уверена, действительно ли ему все это приснилось или он просто вспоминал мою старую мечту – одну из фантазий на тему «когда я вырасту», которыми я делилась с ним, пока мы замерзшими пальцами вешали гирлянды в Форт Уэйне, штат Индиана, много лет назад.

Наверное, это и не важно. Он увидел то, что хотел, будь то сон или воображение. Его последние минуты задали моей жизни цель: сделать так, чтобы все, чего он для меня хотел, сбылось.

Так что давайте. Можете звать меня Гринчем. Можете называть Скруджем. Потому что теперь я не люблю Рождество. Да, не обязательно позволять одному-единственному Рождеству, когда рак поджелудочной одержал верх, омрачать все мои теплые детские воспоминания, но сколько бы я себе об этом ни напоминала, все безуспешно.

Но, думаю, это мой год. Год, когда я отпраздную Рождество, которое исправит все прошедшие.

Год, когда то, чего для меня хотел папа, сбудется. И может, когда все сбудется, когда я стану партнером, я смогу наконец перестать быть Кэтрин Тейт, эсквайр[12], и побыть просто…

Кэтрин.

Но сначала я должна дождаться звонка.

У Гарри и Джо есть невыносимая традиция объявлять партнеров в рождественскую неделю.

Только вот они ничему не научились от Санты и не могут просто делать это в один и тот же день. Иногда все они звонят двадцать первого. Иногда в сочельник.

В прошлом году они выбрали двадцать третье число.

Сегодня как раз двадцать четвертое, и да, я как одержимая проверяю свой телефон.

Честно говоря, мне кажется, они все это не до конца продумали. Не получить звонок в и без того болезненное время года для некоторых… мучительно.

По себе знаю, потому что несколько лет подряд через это прохожу. Надеюсь. Жду.

Плачу.

Да. Девочка-Гринч тоже умеет плакать.

В этом году я не просто надеюсь на звонок. Я его ожидаю. Я уже семь лет работаю в «Каплан и Госсет». Мне тридцать шесть. Я старшая из не-партнеров и лучший адвокат фирмы.

Кто-то стучится ко мне в офис. Дверь распахивается до того, как я успеваю сказать «войдите», и я точно знаю, кто ко мне пожаловал. Такое я могу простить только одному человеку во всем мире, и она об этом знает.

Айрин Диаз входит и закрывает за собой дверь. В ее темно-карих глазах читается ожидание.

– Ну что? Он уже позвонил?

Смеряю ассистентку уничижительным взглядом.

– Думаешь, я спокойно сидела бы здесь, если бы уже получила предложение?

– Милая, честно? Я неплохо тебя знаю, но не имею ни малейшего представления, как ты себя ведешь в таких ситуациях.

Тут с ней не поспорить. Айрин и правда хорошо меня знает. Технически она моя ассистентка, и при том чертовски хорошая. Но прежде всего она мой самый близкий человек. Я ей этого не говорю, конечно. Но она знает.

Надеюсь, что знает.

Смотрю на часы. Они старые и изящные и служат только одной цели: показывают время. Я ни за что не обзаведусь одним из этих чудовищных приспособлений, которые считают шаги, а еще дают прогноз погоды, сообщают, когда у меня месячные, и о каждом новом вопросе помощников юриста заодно.

Часы принадлежали моей матери. Это одна из немногих драгоценных вещиц, напоминающих мне о женщине, которую я почти не помню. Папа говорил, она их никогда не снимала. Я тоже не снимаю.

– Тебе разве не надо уже в аэропорт? – спрашиваю я.

Айрин немного огорчается, но пытается скрыть это, поправляя свои большие очки в красной оправе.

– Знаешь, мы с Мэнни в этом году решили остаться в городе на Рождество!

Ее голос звучит радостно. Слишком радостно.

– О чем ты? – говорю я. – Сколько мы уже вместе работаем? Ты всегда проводишь Рождество в Бостоне, с Дэни и внуками.

– Знаю. Но в этом году никак не сложилось. После круиза и поездки в Европу летом у меня кончились отгулы. Пришлось бы возвращаться двадцать шестого, а это просто бессмыслица…

Удивительно, как меня уязвляют ее слова. Знаю, Айрин не хочет меня ранить, она даже не обо мне говорит.

Но неужели моя дорогая Айрин обо мне такого невысокого мнения, что считает, что я позволю ей пропустить Рождество в кругу семьи? Мне больно от этой мысли. Она даже не удосужилась спросить.

Переплетаю пальцы и опускаю сжатые руки на стол с серьезным выражением лица.

– Айрин. Если я увижу тебя в офисе до третьего января, ты уволена.

Она моргает.

– Ой, Кэти, у меня же нет отгулов, и отдел кадров…

– Если будут спрашивать из отдела кадров – а они не будут, – им будет сказано, что ты работаешь из дома. Я сама им это скажу. Ты только не надумай себе ничего! Увижу от тебя хоть один мейл или сообщение по работе – тоже уволю.

Айрин упрямо качает головой.

– Процесс по делу Хэллинджеров начинается в первую неделю января. Я буду нужна тебе, чтобы подготовиться…

Развожу руками.

– Собственно говоря, твоя помощь может и не понадобиться. Я говорила с Джерри, он предлагает соглашение, и оно в кои-то веки выглядит как жизнеспособный вариант. Так что, может быть, все кончится просто кучей бумаг, которые потерпят, пока ты не вернешься.

При упоминании о соглашении Айрин выглядит вполне справедливо озадаченной.

– Но ты же никогда…

Пожимаю плечами.

– Клиент еще ничего не решил, но тебе нет смысла торчать здесь, пока мы ждем.

Разумеется, это наглая ложь. Айрин права: я никогда не иду на соглашения. Даже будь это не так, с этим делом все равно такое не сработало бы. Мой клиент – небольшая семейная компания, которую громадный конгломерат Хэллинджеров пытается подмять под себя невразумительным иском о нарушении патентного права.

Я покажу клиенту ерунду, которую предлагает Джерри, потому что я обязана это сделать. Я не жду, что он согласится, потому что уж я-то ему этого не посоветую.

Айрин пристально на меня смотрит, и я понимаю, что ей известна каждая мысль, проносящаяся у меня в голове. Она знает, что я бессовестно вру.

Она улыбается.

– Спасибо.

Улыбаюсь в ответ.

– Не за что.

Это самое меньшее, что я могу для нее сделать. Айрин, она… как бы это сказать? Она дар свыше. Она много лет была ассистенткой адвоката, которому принадлежал этот офис до меня. Тот ушел на пенсию и переехал в Вермонт в том же месяце, когда я начала здесь работать, и Айрин уже собирала вещи и планировала последовать примеру бывшего начальника.

И ей хватило одного взгляда на меня, двадцати семи лет от роду, недавно осиротевшую, злую на весь мир и в равной мере этим миром надломленную, чтобы начать разбирать свою коробку.

С тех пор она моя ассистентка, а еще играет роль матери, подруги, секретаря и команды поддержки.

Правда, как бы дорога она мне ни была, в это время года я как никогда понимаю, что «как родная» – не то же самое, что «родная». Когда наступит рождественское утро, она будет на своем месте – с семьей дочери в Бостоне, наблюдать, как ее внуки открывают подарки от Санты.

А я буду на своем месте – в шикарной квартире, ради которой работала, не жалея себя. В тишине и покое, которые заслужила усердным трудом. Иногда они как награда; иногда – болезненная цена.

По большей части я стараюсь об этом не думать.

У Айрин есть одна досадная способность: она умеет читать мои мысли. Судя по тому, как она щурится за линзами очков, прямо сейчас она именно это и делает.

– Поехали со мной, – звучит не как просьба, а скорее как приказ, который я слышу каждый декабрь. Я уже привыкла, поэтому качаю головой еще до того, как она заканчивает говорить.

Улыбаюсь, чтобы ее успокоить.

– У меня уже есть планы на праздники, но спасибо за приглашение!

– Планы, – она неодобрительно хмыкает. – Побыть в одиночестве? Никто не должен быть один в Рождество.

– В Рождество много чего не должно происходить, но все равно происходит. – Обычно я смягчаю тон, когда говорю с Айрин, но сейчас позволяю себе ровно столько резкости, чтобы стало понятно: разговор закончен.

Я ценю рождественское приглашение Айрин, правда ценю. Но я не знаю, как объяснить ей: время, проведенное в кругу ее семьи, только подчеркнет отсутствие моей собственной.

Скорее всего, Айрин права. Никто не должен быть один в Рождество. Но повторюсь: жизнь – череда решений.

Мне нужно научиться жить с последствиями тех, которые я приняла.