Королева в услужении

Глава 16

Более просторное из двух помещений было четырнадцать обычных шагов в длину и двенадцать — в ширину. Внутренняя комната, в которую Альенору запирали на ночь, еще меньше — всего десять шагов в обоих направлениях. Этим пространством теперь ограничивались ее когда-то обширные владения. Изредка, если Николас Саксамский, надзиратель, пребывал в хорошем настроении, что случалось не часто, и позволяла погода, Альенору сводили вниз, в маленький зал, который какая-то незнакомая, но более счастливая женщина устроила на участке между пивоварней и пекарней. Чахлый, слишком затененный, он представлял собою лабиринт узких тропинок, усаженных низким кустарником: в подходящее время года на пространстве между тропинками цвели немногочисленные левкои, примулы, одна или две мускусные розы и голубые цветы лаванды на разросшемся кусте. Тем не менее Альенора с нетерпением ждала редкой возможности походить по саду, подышать свежим воздухом, послушать пение птиц и потом долго с радостью вспоминала это событие. Она никогда не подсчитывала, сколько шагов нужно сделать, чтобы обойти все тропинки… Лучше не знать. Пусть это будет простая прогулка на природе. Такой пассивной и безразличной сделалась самая смелая и предприимчивая женщина своего времени.

Альенора была не одинока. Верная Амария, оставленная давно, очень давно, в Пуатье, последовала за ней — шаг за шагом — из Пуату в Англию. Здесь, рискуя навлечь на себя гнев, она обратилась к королю, умоляя разрешить ей прислуживать своей госпоже в Винчестере. Амария выбрала весьма удачный момент. Генрих II только что узнал, что король нормандцев, который, воспользовавшись его отъездом на континент, совершил набег на Англию, попал в плен и доставлен в Ричмонд с ногами, связанными под брюхом лошади. Генрих находился в отличном настроении и согласился удостоить милости другого пленника — свою жену. Так Альенора получила Амарию.

В ее распоряжении также были: лютня, четыре книги, рамка для вышивания и сколько угодно шерстяных ниток.

Была у нее и кровать, правда, жесткая и узкая, но спала Альенора хорошо, не хуже, чем на многих других, более удобных кроватях.

Трижды в день ей приносили еду. На завтрак — хлеб и сильно разведенное кислое пиво, на обед — немного мяса или рыбы, на ужин — хлеб, бекон или сыр и снова пиво. Тысячи людей, часто говорила она себе с кривой усмешкой, были бы рады иметь столько же и так же регулярно. Но, упрекнув себя, она всякий раз думала, что лучше бы ей давали меньше и не столь пунктуально. Ведь пища — если не считать животных и изголодавшихся людей — должна не только насыщать, она должна возбуждать аппетит, радовать глаз, порой ждать, пока человек проголодается, но главное — она должна быть добровольно выбранной. Самое печальное заключалось в том, что после употребления в течение длительного времени хлеба, пива, мяса, рыбы, бекона и сыра человек начинал слишком много думать о других съедобных вещах, мечтать о свежих сентябрьских яблоках, хрустящих, когда их надкусывают, о сладком аромате душистого меда и о тающем во рту винограде.

— Но, сударыня, вас хорошо кормят, — обычно говорил Николас Саксамский в первые дни, когда Альенора еще не усвоила полную бесполезность требований или жалоб. — Вам на стол неизменно подают три раза в день еду самого высокого качества. Это подтверждают хозяйственные счета… Сударыня, я лишь выполняю предписания моего хозяина, господина де Гланвилла, который, в свою очередь, получает приказы от короля… Сударыня, ничто в полученном мною предписаниях не дает мне право и…

Когда однажды в замок пришли бродячие актеры и все обитатели собрались во дворе, чтобы при свете факелов посмотреть представление, и когда громкий смех, аплодисменты и топот ног зрителей, таким способом выражавших свой восторг, достигли комнаты, где сидела Альенора, она попросила разрешить пройти — нет, не во двор, а всего лишь к маленькому окну, выходившему во двор, Николас ответил:

— Сударыня, у меня нет распоряжений на этот счет…

Дни тянулись медленно и скучно. Только лишившись возможности чего-то ждать, человек начинает по-настоящему понимать, что значительная часть его жизни состоит из обыкновенных ожиданий, из мыслей о том, что вот в следующий четверг предстоит сделать это и то, а на апрель намечены такие-то дела. Но если видишь, что этот понедельник ничем не отличается от предыдущего, а следующий четверг как две капли воды похож на прошедший, что наступающий апрель будет таким же скучным, как и другие месяцы, то такое состояние может превратиться в самую изощренную пытку.

А у Альеноры не было никакой надежды, она окончательно рассорилась с Генрихом. Он был глубоко убежден, что это она подговорила сыновей взбунтоваться против него. Захватив Альенору обманом, он, по сути, держал ее в заключении. И он был намного моложе ее, а потому она не могла рассчитывать выйти на свободу после его смерти.

Альенора находилась в Винчестере уже три монотонных года, когда произошло нечто интересное и волнующее.

Был вторник в начале февраля, пасмурный день с обильными снегопадами. Стояла суровая зима, метели и морозы сменяли друг друга, и дороги сделались совсем непролазными. В довершение ко всему Амария сломала одну из трех бесценных иголок, а еще одну потеряла Альенора: иголка провалилась в щель между каменными плитами пола. В результате они уже не могли вместе дружно трудиться. Кто-то из них вынужден был постоянно бездельничать. Дело дошло до того, что Альенора, которая еще в Париже ненавидела всякое рукоделие, однажды заявила: «Теперь моя очередь», — и с энтузиазмом принялась за вышивание. Как хорошо что-то делать, принимать решение: какой использовать стежок, цвет, рисунок.

Альенора еще задолго до Рождества попросила у Николаса вторую иглу, и тюремщик, как обычно, ответил, что в полученных им предписаниях иголки не упоминаются, но что он узнает у де Гланвилла, когда тот приедет для очередной инспекции. Наконец разрешение на покупку иголок было получено, однако начались морозы и снегопады.

— Между нашим замком и городом, сударыня, лежат сугробы восемь футов высотой. Прядется подождать до оттепели.

Но вот утром во вторник она и Амария играли — в шахматы; в действительности Альенора сражалась против самой себя, так как Амария была очень слабым шахматистом и ничего не стоило объявить ей мат за пятнадцать минут. Но это не устраивало Альенору, и она чуть ли не после каждого хода Амарии говорила: «Ах, нет! Не делай этого! Ходи вот так!»

В разгар игры в дверях показался, позвякивая связкой ключей, Николас Саксамский и сказал:

— Какой-то сумасшедший бродячий торговец, настоящий карлик, в погоне за грошовой выгодой пробился, одному Богу известно как, сквозь снежные заносы, и у него есть иголки. Сколько и какого сорта вам нужно?

В прежние дни Альенора беспечно ответила бы, что подойдут любые, лишь бы один конец был острым, а на другом имелось бы ушко! Теперь же даже выбор иголок являлся хотя и небольшим, но все же развлечением. И женщины начали объяснять, какие иголки им требуются, если, конечно, они есть у торговца. Обсуждая, Альенора и Амария заспорили; Амария была близорукой и хотела тонкие иголки, которыми ей было удобно работать, почти касаясь носом рисунка. Альенора же предпочитала более толстые: легче продевать нитку и делать широкие стежки. А Николас стоял и слушал, ничего не понимая. По его мнению, две надоедливые женщины болтали о пустяках. Кроме того, в комнате, хотя и небольшой, был очень высокий потолок, и огонь в камине едва ее обогревал. А потому Николас хотел поскорее вернуться в главный зал к пылающим семифунтовым поленьям.

— Перестаньте кудахтать! — проговорил он, вовсе не имея намерения обидеть. — Я пришлю того парня, и вы сами выберете, что вам надо!

Алберика, торговца, привел паж, который не скрывал, что ему не по душе это поручение и что он торопится возобновить прерванную игру в кости. Уходя, он с такой силой хлопнул дверью, что из очага вырвались густые клубы дыма, заполнив комнату и затруднив видимость. Когда же дым рассеялся, Альенора с любопытством посмотрела на человека, который не побоялся снежных заносов ради грошовый выгоды. Он выглядел очень приземистым из-за того, что у него как будто не было шеи; чересчур крупная голова, казалось, сидела прямо на плечах. Кожа лица покраснела и погрубела от ветра и непогоды. Взгляд карих глаз в густых ресницах был ясным и открытым.

— Желаю вам здравствовать, ваша светлость, — проговорил он и поклонился так низко, что мешок с товаром, аккуратно упакованный в парусину и висевший у него за спиной, съехал на голову. Выпрямившись, он скинул кожаные лямки с плеч, отнес мешок к столу и разложил его содержимое для обозрения. В нем не было ничего особенно ценного, ничего, что могло бы порадовать взор. Никакого сравнения с другими уличными торговцами, у которых мешки пестротой товаров напоминали миниатюрные базары. На столе лежали: несколько иголок, немного соли, три или четыре ножа и пара пряжек.

— Бедный выбор, — заметил Алберик весело. — Но, разумеется, если вам, ваша светлость, и вам, сударыня, нужно что-то другое, чего здесь нет, вы можете заказать, и я приду еще раз…

Его голос прозвучал так многозначительно, что Альенора подняла глаза и посмотрела ему в лицо. Его ясный взор говорил о желании установить контакт без слов. Подобное выражение она часто замечала у очень умных собак. Выражение его глаз не изменилось, когда он сказал:

— Я повсюду бываю. Часто посещаю Лондон. Иногда Дувр. У моего друга есть корабль. Он может доставить мне что угодно из Кале… или даже Бордо… если поступит такой заказ. А потому просите все что пожелаете.

— Отчего ты упомянул Бордо? — спросила Альенора.

— Чтобы доказать вам, ваша светлость, что я действительно бываю во многих местах, — ответил Алберик, коротко сверкнув блестящими глазами в сторону Амарии.

— Амария и я расходимся во мнении относительно толщины иголок, — сказала Альенора. — В остальном мы едины. Прежде всего мы желаем — просто жаждем — новостей из Лондона и отовсюду.

Альенора понимала, что пока она сидела три года, отрезанная от внешнего мира, будто слепая и глухонемая, за стенами ее тюрьмы происходили значительные события: объявлялись войны, заключались союзы. Неведение о происходящем на свете было труднее всего переносить. И Ричард, и Генрих-младший иногда присылали ей письма, хотя она подозревала, что они писали ей значительно чаще. Но и сыновья не сообщали ничего, заслуживающего внимания. Возможно, зная ее беспомощное положение, они нарочно скрывали информацию, которая могла бы рассердить, расстроить или взволновать ее, или, быть может, их сдержанность объяснялась неумением четко излагать на бумаге свои мысли. Письма обоих были достаточно нежными, они постоянно уверяли, что продолжают уговаривать отца освободить ее, и просили проявить терпение и не терять веры, потому что придет день, когда она выйдет на свободу, а Ричард даже заявил, что не примирится с отцом до тех пор, пока она находится в заточении; но о своих практических делах, которые интересовали Альенору в первую очередь, они писали очень скупо.

— Ну что ж, — вздохнул Алберик, — новости мы, уличные торговцы, получаем даром и передаем бесплатно. О чем вы хотели бы услышать, сударыня? Вы лучше задавайте вопросы, я не могу находиться у вас слишком долго.

— Расскажите о моих сыновьях, — попросила Альенора.

Торговец взглянул на нее с состраданием. «Видимо, правду говорят, что королева пребывает взаперти, более изолированная от людей, чем монахиня в келье, что с ней обращаются так, будто она уже мертвая. И это во цвете лет!» Подобные мысли промелькнули в голове нашего торговца, который хорошо разбирался в женщинах, поскольку большей частью ему приходилось иметь дело именно с ними. «Красивая, гордая и благородная дама, — подумал он еще. — Стоит только раз взглянуть на нее, и станут понятными песни, которые о ней сочиняют. Увидев ее, вы перестанете верить разным домыслам».

— Ну что ж, — повторил он и из всей массы сплетен, слухов и всякого вздора, которые слышал, скитаясь по стране, быстро и уверенно выбрал ту информацию, которая касалась принцев. С его слов, Генрих-младший помирился с отцом и выезжал в Англию, но они недолго оставались в дружеских отношениях, и народ в Лондоне со дня на день ожидает войну между ними; принц Ричард по-прежнему находится в Аквитании и, как говорили, нещадно гоняет баронов. Некоторые из них, как он считает, в последней схватке с отцом не проявили достаточной преданности, и Ричард учит их уму-разуму и толкует о «следующем разе».

Болтая, Алберик сообразил, что ни одно из его сообщений не может быть приятно женщине, которая являлась матерью молодых людей и женою их отца. Но и ситуация сложилась довольно необычная. Ведь не каждый день можно было услышать о мужьях, сажающих своих жен в тюрьму, и о сыновьях, воюющих с отцами! В конце концов, она сама пожелала знать о сыновьях, и он сообщил ей прямо и честно в меру своих возможностей. В заключение Алберик рассказал Альеноре о самом младшем сыне Иоанне, который всегда был любимцем большинства женщин. Новость о нем должна была непременно порадовать, если, конечно, она не рассорилась с ним. Он, по словам Алберика, назначен правителем Ирландии, и, по слухам, у него есть кое-какие владения на континенте…

Альенора слушала, не перебивая и не задавая вопросов. Она была достаточно умна и понимала, что этот торговец мог ей рассказать только то, о чем говорили в тавернах и на рынках, что у него нет возможности заполучить какие-то доверительные сведения. Поэтому она воспринимала его сообщения так, как они того заслуживали, не очень доверяя им. Но когда Алберик ушел, приняв заказ на кое-какие мелочи и пообещав доставить их в следующий раз вместе с новостями, которые сумеет собрать, Альенора начала размышлять об Иоанне и поделилась с Амарией своими тревогами.

Какие земли на континенте мог бы передать Генрих Иоанну, не отнимая их у других? Это возможно, только если Генрих покорит Францию. Но даже он не решится на столь безрассудный поступок. У Генриха-младшего Нормандия и Анжу, Ричарду принадлежит Аквитания и Пуату, Джеффри владеет Бретанью. Что же остается Иоанну?

Из ее четверых сыновей он ей нравился меньше всех. В самом деле, как это ни странно звучит, она едва ли вообще любила его. Еще в детстве Иоанн показал себя коварным и жестоким, и наказания, которые, по крайней мере, как-то удерживали других от дурных поступков, никак на него не влияли. Альенора шлепала его наравне с остальными, резко отчитывала, когда он сердил ее, но ему было все нипочем, как с гуся вода. Поплакав после наказания, он снова принимался за свое. Даже внешне ребенок был ни на кого не похож — темноволосый толстый коротышка в семье рыжеволосых худых людей высокого роста. Вместе с тем он обладал тем, чего у остальных детей не было — удивительным обаянием и проницательным умом, который не утрачивал способности функционировать как полагается даже в минуты ярости. Любой из других сыновей — подобно Генриху II — мог в приступе гнева забыть о выгодах, на достижение которых потратил годы упорного труда. Сама Альенора порой поступала безрассудно, во вред себе. Но Иоанн был совсем другим человеком. Уже ребенком он шел своими, ему одному известными путями, безразличный к наказанию и упрекам. Повзрослев, он преследовал собственные цели, не останавливаясь ни перед чем. И если Иоанн вознамерился заполучить больше земли, чем позволяло его положение четвертого сына, то он не отступится, он будет плести интриги и составлять планы, загадочно улыбаясь и терпеливо снося оскорбления, — лишь бы добиться своего.

«По крайней мере, — подумала с благодарностью Альенора, — болтовня Алберика дала мне пищу для размышления, отвлекла от мыслей о собственной судьбе».

Шли месяцы, времена года сменяли друг друга почти незаметно; перемены Альеноры замечала, только когда изредка выходила в садик, и у нее было там больше оснований выражать признательность бродячему торговцу. Алберику удалось каким-то образом завоевать расположение Николаса Саксамского, и, насколько Альеноре было известно, ему еще ни разу не отказали в разрешении войти к ней в комнату. Покупала она немного: на расходы ей выдавали ничтожную сумму, и барыш вряд ли покрывал его затраты во времени и усилиях при выполнении ее поручений. Иногда она говорила Алберику то, что часто повторяла Амарии:

— Если мне когда-нибудь удастся заполучить свободу, я вознагражу тебя в тысячекратном размере.

Дважды он отправлял ее послания и столько же раз тайно приносил письма. Однако Альенора соблюдала осторожность. Один скучный месяц следовал за другим, и ее ненависть к Генриху все усиливалась, но отомстить она могла лишь одним способом — опять рассорить его с сыновьями; однако пойти на подобный шаг у нее не хватало духу. Слишком глубоко врезалась в память картина горящего Пуату и пустынных сельских дорог. А потому она писала Генриху-младшему и Ричарду весьма умеренные письма, которые — попади они в руки Генриха-старшего — не усугубили бы его неприязнь. А однажды она послала Ричарду ко дню рождения пару перчаток, которую изготовила из прочного, но мягкого сафьяна и расшила жемчугом, без сожаления пожертвовав своим ожерельем.

Именно Алберик принес ей на шестом году заточения известие о смерти французского короля Людовика VII. И хотя он был когда-то ее мужем и они вместе пережили крестовый поход, воспоминания о нем казались такими далекими, почти не имевшими к ней никакого отношения.

— Одно не вызывает сомнений, — сказала Альенора, обращаясь к Амарии, — его душа за Небесах. Ведь в глубине своего сердца он был святой. Даже когда он силой потащил меня в Иерусалим, обрекая крестовый поход на неудачу, он сделал это из лучших побуждений. И даже в минуты гнева я ни разу не усомнилась в искренности его помыслов.

Амария, хорошо понимая, что для двух стареющих женщин, запертых вместе в тесном помещении, увлечение воспоминаниями может оказаться чрезвычайно опасным занятием, резко заметила:

— Ну что ж, справедливо говорят: дорога в ад вымощена добрыми намерениями!

— И это, возможно, так и есть. В свое время у меня тоже были благие намерения. Следует лишь помнить, Амария, что не всегда то, кто вынашивает подобные помыслы, ступает на эту вымощенную дорогу.

— Вы утратили изящество своей речи, — заметила Амария.

— Не мудрено, вечно разговаривая только с тобой, — ответила Альенора, с ласковой улыбкой взглянув на преданную женщину. Затем она вновь вернулась к обсуждению известия о смерти Людовика VII. — Теперь нужно ожидать перемен, — заявила Альенора. — Людовик VII ненавидел английского короля, но он был также и отцом и никогда в полной мере не одобрил действий сыновей, не повиновавшихся своему отцу. И какой отец с этим согласился бы? Сейчас, когда во Франции король молодой и, должно быть, упрямый, как все молодые люди в наши дни, может всякое случиться.

— Меня бы очень обрадовало, — сказала Амария, поднимаясь и орудуя кочергой в камине, отчего в комнату хлынуло облако дыма, а из трубы над крышей полетели искры, — если бы все они объединились и победили. Тогда, миледи, вы вышли бы из этой тюрьмы, прежде чем схватите ревматизм от здешней сырости.

— А я обрадовалась бы еще больше, если бы свободы можно было бы достичь мирным путем, — проговорила Альенора. — Но это едва ли осуществимо.

Она чуть было не добавила, что Генриху-младшему никогда не одержать победы над отцом, а значит, и не вызволить ее… Ричард, пожалуй, смог бы. Но какая мать скажет вслух что-либо подобное?

А скоро наступил момент, когда Альенора была рада, что не принизила достоинства Генриха-младшего даже перед верной Амарией, поскольку следующей новостью, полученной не от Алберика, а через специального курьера короля, было сообщение о смерти первого сына. Бунт трех молодых правителей против старого короля, который предвидела Альенора, не успел начаться, как Генрих-младший подхватил лихорадку и умер, обуреваемый — так говорилось в послании — раскаянием. Перед смертью он послал за отцом, чтобы с ним повидаться, но Генрих-старший не поехал, опасаясь западни. А веселый, легкомысленный, любивший наслаждения принц-наследник придумал себе странную форму покаяния — приказал слугам приготовить ему предсмертное ложе из кучи древесной золы.

Печальное известие тяжело отразилось на душевном, состоянии Альеноры, которая и без того начала постепенно терять мужество. Тайное предпочтение Ричарду — больше всех походившего на нее — никогда не влияло на ее отношение к Генриху-младшему, которого она тоже любила. И вот теперь, когда ничто не отвлекало Альенору от грустных мыслей, когда она была отрезана от детей, в которых она могла найти утешение, ей угрожала опасность впасть в меланхолию.

Заботливая Амария очень расстраивалась, видя, как часто Альенора замирала с иголкой в руке, устремив свой взор в пустоту, и как затем ее глаза медленно заволакивали слезы.

«Всемилостивая Матерь Божья, — молила Амария в такие минуты про себя, — сделай что-нибудь, отвлеки ее мысли от этой утраты».

А она посчитала это ответом на свои молитвы, когда действительно произошло что-то из ряда вон выходящее — визит принца Иоанна. Он прибыл, с точки зрения Амарии, в самый критический момент. Все последние недели она не уставала уговаривать Николаса Саксамского заменить ненавистное Альеноре пиво вином, которое она охотно пила, и сырые дрова, которые больше дымили, чем горели, на сухие поленья. Чаще всего она наталкивалась на категорический отказ, однако этим утром — ветреным, но солнечным — ее просьба относительно непродолжительной прогулки на свежем воздухе в саду была удовлетворена, и она, довольная, помчалась к своей госпоже, чтобы поскорее сообщить радостную весть.

— Ты умоляла об этом, желая мне добра, не так ли? — сказала Альенора и, выглянув из окна, продолжала: — И тем не менее, Амария, я останусь в комнате. На дворе очень ветрено…

— Но вы ведь любите ветреную погоду! Вы много раз говорили мне, что обожаете ветер, особенно когда он дует с востока, из Аквитании. А однажды при очень сильном ветре вы даже утверждали, что чувствуете запах виноградников.

— А сегодня он мне будет неприятен, — сказала Альенора и, отвернувшись от окна, зябко повела плечами.

Каким бы мелким ни показался этот эпизод, он был достаточно выразительным — указывал на движение в опасном направлении.

«Стоит только апатии овладеть нами, и мы пропали, — подумала Амария, — стоит лишь распуститься, и тогда смерть. Десять лет мы стойко держались, надеясь, превращая каждую мелочь в событие, упорствуя. И мы сохранили здоровье и ясный ум. Десять лет подобно скале, выдерживающей натиск морских волн, а теперь начинаем осыпаться».

И притворно-весело Амария проговорила:

— Ну что ж, меня это устраивает. Всегда с трудом переносила ветер. Я подброшу в камин дров, закрою занавески, и мы уютно поиграем в шахматы. Сегодня я обыграю вас. Вот увидите!

Но даже этим словам была присуща определенная горечь: в последнее время Альенора утратила прежний интерес к шахматам.

Не успели они расставить фигуры, как за дверью в коридоре послышался какой-то шум, затем в комнату, кланяясь и шаркая ножкой, вошел их тюремщик, за ним, толкаясь и ухмыляясь, ввалилась толпа пажей и вместе с ними… Иоанн!

Он был достаточно умен, чтобы не сказать ничего, кроме слова «мама». Никаких объяснений причин его внезапного появления. Просто — вот он собственной персоной, живой, улыбающийся и красивый. Все ее дети были красивыми и всегда нарядно одетыми. В данный момент он олицетворял их всех, весь ее выводок: трех прелестных девушек, выданных замуж и разбросанных по свету, покойного Генриха, Ричарда Аквитанского и Джеффри Бретанского.

С приездом Иоанна в замке поднялась суматоха. По его словам, зная, что неожиданный приезд застанет обитателей врасплох, он захватил с собой необходимые продукты. Затем он распорядился подготовить все для пиршества. Говорил же Иоанн главным образом об Ирландии. Потом, размышляя в более спокойной обстановке, Альенора осознала, что он толковал так, будто находился в этой стране весь период, который она провела взаперти в Винчестере. Но когда он очень смешно описывал обычаи и образ жизни ирландских вождей, подобные мысли показались бы неуместными. Он принес с собой дыхание внешнего, беспокойного мира, а также рассказал о Джоанне, живущей на Сицилии, об Альеноре, которая вышла замуж за самого богатого короля и тратила огромные суммы, возводя дворцы, устраивая турниры и великолепные празднества, о Джеффри и его детях, о Ричарде, усмирившем непокорную аквитанскую знать. За какой-то час он согрел ей сердце и целиком изменил ее умонастроение. Она больше не была женщиной, потерявшей одного сына; она чувствовала себя матерью счастливой, благополучной семьи. Альенора уже не считала себя заключенной, лишенной всяких надежд. Ее младший сын, которого она до тех пор как-то не принимала в расчет, пришел ей на помощь. Но за столом, уставленным блюдами с олениной, апельсинами и фигами, а также бутылками вина из Бордо, о котором Альенора столько мечтала и которое Иоанн привез с собой, он внезапно сменил тему разговора.

— До недавнего времени, — сказал он, — отец — нужно отдать ему справедливость — относился ко мне очень доброжелательно, но все-таки обращался со мной, как с ребенком. Сейчас положение изменилось. После моего возвращения из Ирландии и смерти Генриха он охотнее прислушивается к моим советам…

— Значит, он сильно переменился!

— Именно так. Дорогая мама, вам едва ли захочется обсуждать со мной вашу ссору с отцом, но я уверен, что при правильном подходе ее можно теперь уладить.

Иоанн поставил локти на стол и положил подбородок на раскрытую ладонь левой руки. В голове Альеноры вихрем пронеслось множество разнообразных мыслей. Быть может, как раз изобретательному и хитрому Иоанну, а не грубоватому и прямолинейному Ричарду суждено распахнуть двери ее темницы? И не означало ли улаживание ссоры, что ей придется вернуться в Лондон и занять свое место среди людей, которые, в угоду Генриху, целых десять лет называли ее убийцей и распевали на улицах песни о ней и красавице Розамунде, песни, в которых странным образом важное, хотя и явно преувеличенное место занимали маленькая шкатулка для рукоделия и шелковые нитки для вышивания? И какое значение могла иметь новая склонность Генриха прислушиваться к советам? Решительно отбросив пока все эти мысли, она почти в старой привычной манере сказала:

— Иоанн, ты должен понять. Твой отец глубоко оскорбил меня, обвинив в убийстве без всяких на то оснований. Он захватил меня обманом и продержал целых десять лет в заключении. Я скорее умру здесь в тюрьме, чем попрошу у него пощады лично или через кого-нибудь еще. Я знаю, что говорят и поют обо мне на улицах Лондона… и только из желания доставить ему удовольствие. Это свидетельствует о том, какого он обо мне мнения. Я никогда опять не стану его женой, королевой Англии, и если ты хочешь мне помочь, то попроси его выпустить меня на свободу и позволить уехать в мои собственные владения.

— В Пуату, где светит солнце, в Аквитанию, где растет виноград? — Унизанные перстями пальцы Иоанна крепко стиснули кожицу апельсина, которую он вертел в руках. — Ричард теперь — не забывайте об этом — наследник английского трона. — Приятный и ровный голос Иоанна сделался каким-то жестким, скрипучим. — Именно это я имел в виду, когда говорил о переменах… и планируя, я никогда не упускал из виду тот факт, что, прежде чем стать королевой, вы были герцогиней. Вы доверите мне сделать за вас ход в этой игре?

Бесчисленные воспоминания о его коварстве даже в раннем детстве вихрем пронеслись у Альеноры в голове, подобно шмелиному рою, каждый эпизод со своим жалом. Недаром другие ее сыновья прозвали его «Пронырливым Иоанном».

— Какой ход, Иоанн, и в какой игре? — спросила она резко.

— Ах, кто знает? — ответил он, улыбаясь. — Я составляю планы по ходу дела. Какой это будет ход, я не в состоянии пока сказать, но игра? Ну что ж, назовем ее «Вызволение королевы из заточения». Вполне подходящее название, вам так не кажется?

Неожиданно Амария, которая присутствовала при разговоре, но держалась в тени, делая вид, что всецело занята едой, подняла глаза и, перебивая, проговорила:

— Сударыня, позвольте ему попробовать. Подумайте только: как было бы хорошо вырваться отсюда, иметь возможность идти куда хочешь, не видеть замков, засовов и тюремщиков, которые на все отвечают одним словом «нет». Мы не делаемся моложе, и годы уходят напрасно, пока мы здесь томимся… — и Амария заплакала.

— Если ты поклянешься действовать только мирными средствами, — заявила Альенора.

— Ну конечно. Никогда не пользоваться никакими другими. В этом моя сила.

Последние слова он произнес тихо, с торжествующим видом.

— Очень хорошо, но помни: я прошу справедливости, а не пощады; справедливости и свободы вернуться в свою страну.

— Вы получите, я обещаю, — сказал Иоанн.