Королевская кровь-13. Часть 1

Глава 12

Четери спал, и когда он засыпал там, в своих снах, к нему пробивались звуки и запахи. Плач ребенка, тихий, настойчивый. Песни на рудложском. Дынно-молочный женский запах, запах снега, запах тревоги. Гулкий мужской голос, хорошо знакомый ему, прикосновения, от которых лилась к нему родная стихия. Жар, который опалял его так, что грезилось, будто лежит он на песке под солнцем, и греет солнце сверху, а песок — снизу, разнеживая все тело. Женский голос «Четери, Чет, ты слышишь меня?» Смутные рассказы про то, что сын растет и надо уже проснуться, чтобы увидеть его.

Иногда он даже ощущал женские руки на груди, женские губы на своих губах и на лбу. Ощущал, как кладет женщина на грудь к нему кого-то маленького, пахнущего молоком и гармонией, но ощущения были слишком вязки, чтобы он осознавал, кто это. Слышал, как называют ее имя, как и другие имена, знакомые ему — но не мог и не хотел нырять за ними в глубины памяти. Слышал, как ложится женщина рядом, приникает к нему и идет от нее слабая прохлада матери-воды, — а затем раздается плач ребенка, и женщина встает, уходит от него. Он выныривал из своей реальности у озера буквально на мгновение и тут же его утаскивало обратно. И только странное ощущение того, что позади что-то тяжелое и важное, и что там, куда зовут его, тоже есть место и покою, и радости, и беззаботности, не давало ему забыться окончательно.

Его поили, его обтирали — иногда он чувствовал все это крохотной частью сознания. Но не шел навстречу ощущениям — или не хотел идти.

Пробивались в сны и другие звуки и запахи. Вонь муравьиной кислоты и плотной горячей крови. Звук оружия. Память о боли. Чудовище, возвращающее себе человеческие черты. Красное озеро и красный клинок, взятый из него.

Так много боли было в этих видениях, что даже эхо ее заставляло его скрежетать зубами. Но и эти картины утопали в солнце и лазури, и вновь телу становилось легко и хорошо, и летал он, только вставший на крыло, рядом с матерью, и слушал наставления отца, и подглядывал за тем, как в школе Мастера Фери занимаются подростки, люди и драконы чуть постарше его самого. И вновь застывал в толще горы беспомощной точкой, глядя в черноту и слыша, как умирают вокруг его соплеменники.

Был он и с женщиной, которую звали Афаита. Она пахла дынями, была полногрудой и полнобедрой, смеялась, закусывая губы белыми зубами, и любила его беззаветно, и ждала всегда с его путешествий. Мешался ее образ с другой женщиной, которая делала его душу спокойной и подходила ему как река — берегам, и он почти вспоминал ее имя — но снова смыкались над ним воды реальности у озера.

Но в какой-то момент, когда он лежал рядом с Афаитой на ложе в доме у озера, и когда ощущал, что завис в толще горы, женщина его подняла голову, поцеловала его в губы и сказала:

Тебе пора, верери.

Он не понял и протянул руки, чтобы обнять ее — но все окружающее собралось в точку, которая взорвалась памятью и осознанием.

Первое, что он ощутил, что телу было легко. Телу было не больно.

Четери вспомнил все. Услышал, как сопит где-то неподалеку ребенок, как шуршит за окнами листва и сладостно пахнет южными цветами. Пережил тяжелое чувство потери — потому что там, в его сне, Афаита была жива. И открыл глаза в ночь.

На миг в душу плеснуло ужасом и поднялось со дна памяти безумие. Показалось, что он вновь в горе, вновь под давящим слоем плотной тьмы, и все, что вспомнилось ему с момента разрушения пика, что ощутилось и ощущается сейчас — это лишь плод обезумевшего сознания. Но раздался женский вскрик, звук быстрых шагов, прогнулась кровать — и затем его обняли одной рукой, стали целовать.

Он, унимая бешено колотящееся сердце, неуверенно поднял ладонь, провел по лицу прильнувшей к нему его женщины, по волосам, осторожно коснулся ребенка.

Пахло дынями и молоком, а между ним и его Светой мерно сосал грудь малыш, даже не ощутивший того, что мама сорвалась с места.

— Света, — проговорил он чуть сипловато — и стиснул ее, но осторожно, чтобы не раздавить ребенка. — Скажи мне. Почему вокруг темно?

Света вздрогнула и отстранилась. Всмотрелась в мужа. Чет смотрел прямо на нее, но все же сквозь нее. И глаза у него выцвели, став светло-зелеными, почти слившись цветом с белком. И поперек зрачка на обоих глазах шла красная полоса. Как след от удара.

— Четери, — проговорила она тихо, чувствуя, как подбираются к глазам слезы и вскипают под веками, не выходя наружу. — Сейчас около пяти часов вечера. На улице светло и тепло. И здесь тоже.

От осознания она застыла. Мир словно перевернулся и рухнул на нее, и она беззвучно, без слез заплакала, прижимаясь лбом к его плечу.

— Вот как, — проговорил он после паузы. Моргнул раз, два, поднес руку к глазам и опустил ее. — Вот как. Дай же мне ребенка, Света. Как он выглядит?

Светлана передала ему прикорнувшего на соске Марка, осторожно оторвав его от груди и положив на согнутую в локте руку, и Четери осторожно, тыльной стороной ладони вновь коснулся его, наткнулся на пеленку и повел пальцами выше — к лицу.

— Какой маленький, — проговорил он с удивлением, касаясь бархатистой и тонкой кожи.

— Он крохотный. Волосики красные, как у тебя. Глаза при родах были голубые, но сейчас они светятся фиолетовым, — Света говорила, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Вей Ши оставил мне в помощь равновесника, и дух помог Марку дышать, когда он родился. И помогает до сих пор, защищает его, потому мы сейчас здесь, а не в отделении выхаживания недоношенных в Иоаннесбурге. Вей Ши сказал, это не страшно, равновесник уйдет, когда ребенок окрепнет. И сейчас он все время спит, просыпается, ест, и снова спит.

Света говорила, рассказывала, что произошло в последние дни, как она начала рожать и что было в Тафии, и как защищали ее Матвей и Вей Ши с его воинами, а Четери держал на руке горячего и легкого как щеночек малыша, размером чуть больше его ладони, и слушал его, вдыхая его запах. Сердце билось крохотным молоточком. Светино сердце стучало тревожно и гулко, и он коснулся ее груди там, где оно билось, погладил.

— Как ты пережила все это? — спросил он, так много имея в виду — и роды, и бои, и страх.

— Тяжело, Чет, — ответила она с грустью. — Но я справилась. Я понимаю, что тебе было еще тяжелее.

И она погладила его по голове, провела руками по спутанным волосам — как он любил раньше, когда она трогала его волосы и глаза ее становились еще мягче, мечтательнее! Сейчас ему остались только эти ощущения и слабый свет аур вокруг.

— Как ты бился, Чет, — прошептала она. — Как же ты бился! Я все видела. Тебя и это чудище. У меня сердце замирает, как вспомню.

Он вновь вспомнил бой — и на миг захотел туда. Обратно. Где он был на краю, где видел смерть рядом, где сражался с великим соперником и до конца не знал, одолеет ли его.

— Значит, — проговорил он и прикрыл бесполезные глаза, — мы оба справились, да?

Она то ли засмеялась, то ли заплакала.

— Да, Четери.

Вокруг тусклыми переливами светились ауры живых и магических вещей. Кое-где мог он разглядеть и средоточие стихий, повторяющее очертания неживых предметов — например, стены едва заметно мерцали коричневым и зеленым, стихией земли, но уловить он это мог едва-едва. Пульсировала водная стихия в Свете, окутывая ее силуэт небольшим голубоватым коконом, ярко светил водой, воздухом и равновесием крошечный Марк.

Значит, теперь таков его мир, к которому нужно привыкать. Чернота с туманными силуэтами из аур.

Четери с трудом встал — тело, потребовавшее попить и облегчиться, от долгого сна казалось деревянным. Прислушался, принюхался, вспоминая, где что находится в его покоях. Не видно одежды, не видно, где стоит вода — хотя вот же, едва видимое средоточие синей стихии в форме кувшина.

Но чашки он не разглядел, хотя и крутил головой, пытаясь высмотреть мерцание земной стихии в форме пиалы, и потому протянул руку, взял кувшин, наткнувшись на прохладное и гладкое, и стал с жадностью пить.

И медленнее, чем обычно, чувствуя, как кружится голова, как босые ноги очень четко воспринимают и шершавость теплых ковров, и прохладу мраморных полов, как обнаженное тело овевает ветерок из окон, направился в сторону двери.

Света, осветив голубоватой аурой, подхватила его под руку, но он мягко отстранил ее. Склонился — почти не промахнувшись, поцеловал ее в висок.

От нее так хорошо пахло дыней с молоком, что он по привычке прикрыл глаза.

— Я сам, Света, — проговорил он. — Мне нужно привыкать так жить.

— Может, — сказала она тихо, надтреснуто, — может, все еще восстановится, Четери? Ты сам говорил, надо верить и надеяться.

Он покачал головой.

— Если ты говоришь, что здесь были анхель, то зрение должно было вернуться сразу. Раз не вернулось, значит и не вернется уже. Я помню, как меня ранило, — и он поднес руку к лицу и провел двумя пальцами от одного глаза к другому, потрогал переносицу, поморщился. Покачнулся — его снова будто выбросило в бессилие, когда он лежал, ослепший, и кровь заливала ему дыхательные пути. — Все хорошо, Света. Все хорошо.

И он все также медленно направился к двери. Там, за парадной залой была комната с одеждой, где он наощупь, трогая вышивку и вспоминая цвета, выбрал себе рубаху, исподнее и шельвары. Там за другой дверью была уборная, а рядом — купальни, и когда он зашел туда, отметил и прохладу, и свечение воды там, где были чаши ванн, и пульсацию нагревающих воду артефактов. Забрался в ванну, осторожно нащупывая водой ступеньки и погрузился в теплую воду.

И прикрыл невидящие глаза ладонью, откинув голову на бортик чаши.

Ему все казалось, что он все еще спит. Что вот сейчас проснется по-настоящему.

Но он открывал глаза — и перед ним была тьма, мягко расцвеченная стихиями и едва уловимыми силуэтами вещей. И Четери думал, привыкал, осознавал то, что теперь с ним навсегда.

Он жив. Чудо, что он выжил, потому что он был мертв уже тогда, когда наносил последний удар — раны были смертельны, слишком велика была кровопотеря и жизни у него оставалось на несколько мгновений. Нужно быть благодарным за это.

Он сможет жить.

У него есть больше, чем у обычного слепого человека — натренированный слух и чувствительность: не зря Мастер Фери столько тренировал их с завязанными глазами и заставлял делать работу по школе с повязками. Не зря он сам еженедельно тренировался с закрытыми глазами. Слух его чуток, движение воздуха он ощущает кожей, как и тепло человеческих тел. Хватило бы и этого, но у него есть умение видеть ауры, и со временем мозг натренируется так, что будет различать и неживые предметы и почти невидимые токи стихий в них.

Но он никогда не увидит, как солнце играет на поверхности моря, не узнает, как выглядит его сын и не заметит, как наливаются истомой глаза Светы, когда он ласкает ее. Не увидит полноценно, как двигаются ученики — и что тогда он сможет дать им? Не прочитает письмо, не полюбуется горами на рассвете и белоснежным цветком на апельсиновом дереве.

И, скорее всего, не полетит. Ауры хороши вблизи, а что на высоте, кроме стихийных потоков, уловит он? Как далеко сможет видеть убегающего барана или ощущать почву, куда нужно приземлиться? Не врежется ли в здание или скалу?

Лицо, глаза, полоснула фантомная боль, и он не застонал только потому, что справа уловил свечение Светиной ауры, услышал звук ее шагов. Сейчас она была без сына.

И он попытался дыханием, расслаблением мышц, управлением током крови вернуть себе привычное равновесие. И, кажется, даже вышло — но было у него ощущение, что чувства, желания, страсти как отрезали. Как будто он, подобно веселому магу, другу Макса, лежит в хрустальном саркофаге и ощущает мир сквозь его стены.

Были у него до сих пор невероятно трудные бои, но этот, с богом-войной, был так сложен, что даже сложи все остальные, и не дотянули бы они и до тысячной доли этого. Но не чувствовал он ни сладости победы, ни радости. Всякий раз раньше, когда удавалось ему победить превосходного противника, душа наполнялась умиротворением. Тогда он вспоминал бой и раскладывал его на составляющие, вычленял свои и чужие ошибки, то, что позволило ему победить, то, что привело противника к поражению, а то и повторял потом рисунок боя с двух сторон, запоминая связки-импровизации. После каждой победы он выходил сильнее, наполненным и вдохновленным, и ему хотелось смеяться и радоваться.

Сейчас ему не хотелось ничего. Будто впереди ничего больше и не было.

— Вымыть тебе волосы? — раздался голос Светланы.

— Не нужно, — ответил он и нырнул под воду. А когда вынырнул, кто сказал бы, что текло по его щекам — вода или слезы? — Лучше потом расчеши меня, Света. Я соскучился по твоим рукам.

Она едва заметно выдохнула, и он напомнил себе, что нужно быть мужчиной и мужем.

— Ты переживаешь, — сказал он тихо, — ты не знаешь, как себя вести со мной. Света, веди себя как обычно. Не жалей меня, прошу. Не относись, как к немощному. Мы все привыкнем.

— Хорошо, — ответила она сдавленно. — Хорошо.

— Не плачь, — попросил он. — Знаешь, как я скучал по тебе? Я скучал по тебе, и я шел к тебе, Света.

И он не увидел — но ощутил, как улыбнулась она.

Четери протянул руку туда, где обычно стояли горшочки с мылом, набрал из одного пасту, пахнущую травой и медом, нащупал жесткую морскую губку, принялся себя мыть. Тело чувствовало словно в десять раз острее. Вымыл волосы, натер себя, разгоняя кровь.

Мастер четко знал — когда опустошен, нужно делать простые движения. Тело разогревается и исцеляется. И исцеляет душу. В застойное тело светлая мысль не приходит.

Но сейчас стало легче только физически. Не душевно. Не принесло движение желанного успокоения.

И Чет встал из воды и пошел обратно в покои.

Света под мерное дыхание малыша расчесывала Четери мокрые волосы. Он поднял свою руку — накрыл ее ладонь. Провел ее ладонью по своим волосам, плечам, груди.

Плотского отклика не было, но грудь сдавило — он ощущал ее жалость и страх за него. Но виду она больше не показывала.

— Как я сейчас выгляжу? — спросил он, отпустив ее руку.

И Света обхватила его сзади и прижалась щекой к спине.

— Ты выглядишь старше, — сказала она честно. — Твои глаза стали светлее, как будто твой зеленый разбавили белой краской, Чет. Волосы срезаны неровно, и сверху смешаны с седыми волосками. На теле совсем нет шрамов, только один, на лице, поперек глаз. Тело такое же, как было. И пахнешь ты, — она вжалась в него носом и вдохнула, — почти так же. Что-то слегка изменилось, будто добавился запах горячего камня.

— Я постарел, Света.

— Ты выглядишь старше, — повторила она. — Но старше не значит старее, Чет.

— Я почти без сил.

— Я тоже была без сил после родов, верери. Все восстановится.

— Верери, — проговорил он, выдохнув. Мелькнуло перед глазами озеро, и мирный дом, в который он возвращался после своих путешествий, и женщина, которая ждала его и любила, и их ложе любви. И он осторожно протянул руку назад и коснулся Светиного плеча, думая, нет ли в их связи еще одной глубины. — «Сердце мое». Ты учишь язык Песков?

— Конечно, — ответила она. — Ведь я хочу провести свою жизнь здесь и рядом с тобой.

— Точно, Света?

Она поняла, о чем он спрашивает.

— Ты бы любил меня меньше, стань я слепой? — спросила она тихо. И он покачал головой и, потянувшись, изогнувшись, поцеловал ее в губы.

Она заплетала ему косу — совсем короткую, неровную, потому что часть волос была срезана клинком Нервы. И за расчесыванием, а затем и за легким обедом продолжила рассказывать все то, чему она была свидетелем с момента, как он ушел.

Слуги, принесшие еду, так отчаянно радовались и плакали от счастья, что ему было больно. И родители Светы, вернувшись, ахали, охали, обнимали его и рыдали, и он едва удерживался, чтобы не сбежать от остроты ощущений. Сенсуальный дар тоже стал острее.

Слух по дворцу распространился быстро. Как и то, что Владыка Четери не примет сейчас никого, потому что еще слаб после боя и пробуждения. И то, что он ослеп.

Простые драконы и его ученики не посмели беспокоить Мастера против его воли, но он ощущал, как собираются они у его покоев, как стоят за дверями в надежде, что он все-таки выйдет. Он не хотел никого видеть — разве что Нории, который сейчас был в Йеллоувине. Да и не мог он никого видеть.

Но Мастер вышел, вышел сам, держась прямо, ориентируясь на свечение аур и звук дыхания, стук сердец и скрип мрамора под ногами. Вышел и ощутил, как тихо стало там — драконы кланялись ему.

— Спасибо, что пришли, — сказал он, — спасибо, что тревожитесь за меня. Не тревожьтесь, братья, пируйте и радуйтесь. Я не присоединюсь к вам, потому что я еще слаб, но я с вами сердцем. Все хорошо. Я потерял зрение, но мне осталась жизнь.

И только Юнеди и двум драконам младше было позволено пройти в покои. Там Четери познакомил их с супругой, представил как учеников и сыновей, — и они поклонились ей как второй матери, обещая почитать и помогать ей. И удалились.

Как и повелел Чет, в большой зале собрали пир. И был тот пир с привкусом горечи — потому что каждый думал о том, что солнечный Мастер, яркий Мастер ни разу не улыбнулся, когда говорил с ними у порога своих покоев.

За окнами сияло закатное солнце.

Четери, запретив слугам следовать за ним, вышел на крышу дворца. На лицо ему падали солнечные лучи, и он ощущал их как теплое ровное дыхание. Он прошел вперед, пока не уперся в ограду, подняв голову к небу.

Куда взлетать, если небо — мешанина потоков, если не понимаешь, где Истаил, а где Ставия, где горы? Он ощущал воду Белого моря далеко на северо-восток, и море на юго-западе, но на что ориентироваться, если Белое море окажется позади? Как понять, какая из скоплений стихии земли является крышей его дворца, а какая — крышей университета?

Он выдохнул и обернулся. И понял, что не понимает, где вход на лестницу обратно во дворец. Но не стал звать на помощь.

Чет осторожно, шаг за шагом, обследовал крышу. Упрямо, почти яростно — потому что ему предстояло так обследовать весь мир, ставший в миг незнакомым, чуждым. Наткнулся на зубец, на какую-то еще ограду, в раздражении сел на крышу, откинувшись на стенку.

Пахнуло холодом. Раздалось хлопанье больших крыльев, звук шагов. И кто-то опустился рядом.

Все вокруг затопила ослепляющая тьма, пропали смутные потоки стихий, и только прикосновение ветра и солнечных лучшей к коже, пение птиц, шелест листьев и шум фонтанов говорили Четери, что он все еще на крыше, а не в каком-то другом пространстве.

— Не мог бы ты, Великий, притушить слегка свое величие? — попросил он, яростно жалея, что не может даже прикрыть глаза. — Я ощущаю себя еще беспомощней, чем до этого.

— На самом деле так бы выглядел мир для тебя, если бы ты не видел стихии, Мастер, — раздался обсыпающий льдом голос Ворона. — И ты бы научился жить и в нем. Так он будет выглядеть, когда ты будешь ложиться спать — иначе ты с ума сойдешь, видя все время ауры. Ты сможешь отключать внутреннее зрение на сон.

— Благодарю, — отозвался Четери.

Тьма вдруг соткалась, уплотнилась в человеческий силуэт с зелеными пятнами на месте глаз, который шагнул к Чету. Протянул руку, помогая встать, и обнял его.

— Это малость. Я привязался к твоей дерзости и смелости за время нашего путешествия, — проговорил Ворон, отступив. — И мне жаль, что так произошло. Я в долгу перед тобой. Мы все в долгу перед тобой.

— Но зрение вернуть ты мне не можешь? — спокойно проговорил Четери, вновь поворачивая лицо к солнцу. Казалось, вот еще немного, и он, ощущая на лице тепло, и увидит золотой сияющий шар.

Но вокруг было темно.

— Не могу, — мягко ответил Черный. — Никто не может, Чет. Ты знаешь это.

— Знаю, — согласился Четери. Он правда знал — но как можно было не надеяться?

— Садись, Мастер, — попросил бог, и под колени Чету ткнулось что-то мягкое. Он сел, и кресло или софа, что бы это ни было, развернулось так, чтобы на дракона светило солнце.

Силуэт из тьмы тоже сел на темное кресло напротив. Вырос между ним и Четом темный столик. А в руках Ворона появилось что-то, что очень напоминало сияющий кувшин.

Он разлил жидкость, истекающую светом и покоем, по темным чашам, и протянул Чету.

— Бери, Мастер. Это амброзия. Вам, смертным, ее нельзя, но ты уже побыл богом, тебе можно. А еще Красный иногда поил ею лучших воинов и победителей, так что можно сказать, эта чаша по праву твоя.

— Что она делает? — поинтересовался Четери, катая чашу из тьмы в ладонях. Стенки ее обжигали льдом, амброзия грела кожу как солнечный свет.

Черный хмыкнул.

— По легендам веселит душу и тело, но, если честно, она прежде всего вкусная. За тебя, величайший воин, ставший вровень с богами и победивший бога.

Чета не тронула хвалебная речь, но он отпил. По телу растеклось тепло, как будто он долго лежал на нагретом солнцем камне.

— На медовуху сладкую похоже, — заметил он.

Черный хохотнул, и от хохота его с возмущенными криками полетели прочь птицы.

— Только Желтому не говори, он оскорбится. Его пчелы собирают ее с цветов по всей Туре и настаивают в солнечных лучах в гармонизирующих садах сотни лет. Я буду приходить к тебе иногда, если ты не против. С бутылочкой амброзии.

— Как я могу быть против? — удивился Чет, прикрывая глаза и делая еще глоток амброзии. Она дарила умиротворение. И смирение. И качала как материнские руки.

— Ты привыкнешь, — вдруг сказал Черный, возвращаясь к серьезному тону. — То, что случилось с тобой — это высочайшая плата, но и высочайшая несправедливость. Однако так работает мироздание, Четери. Оно слепо. Ты, попросив сделать тебя вровень с богом, попросил нарушить эти законы, а за это надо платить. И пусть ты спас мир, моего брата Инлия, и нас всех, плату за это не отменить. Ты понимаешь, да?

— Понимаю, — ответил Мастер. — Оно сработало, потому что я предложил отдать что угодно.

— Потому что ты искренне готов был отдать, что угодно. Именно поэтому твоя просьба, твоя молитва выстрелили в вероятности, и случившееся так совпало по времени, что мой брат смог передать тебе силу. Скажи мне, произнес бы ты свои слова, уже зная о том, какова будет плата?

Чет вспомнил, как наблюдал за боем Красного и Нервы, как осознавал, что Воин вот-вот ошибется, как жаждал оказаться там, на его месте — и покачал головой.

— Произнес бы, — сказал он. — Но это не изменяет того, что мне душно и страшно, Великий. Я так любил этот мир во всех его красках, а теперь мне не полюбоваться им. И кажется, что преграда так незначительна, что ее можно преодолеть — и это сводит с ума.

— Я понимаю тебя, — отозвался Ворон. — Я почти сошел с ума, запертый на острове в узкой долине. Я знаю, что такое бессилие, воин, знаю, как оно сменяется яростью, а потом равнодушием, как блекнет все вокруг. И я знаю, что потом, когда смиряешься, начинаешь находить радость и в том состоянии, в котором ты есть. Мне давали силы сны моих детей, тебе будут давать твои сны, где ты будешь видеть по-прежнему. Пей же, воин, амброзия даст тебе легкости. Пей.

И Четери выпил снова. Отчаяние притуплялось, будто виталист обезболивал его рану.

— Я не хочу лишаться чувств, — предупредил он.

— Это ненадолго, — проговорил бог. — Она не спасет тебя от горя. Но позволит пережить первые несколько дней. Я бы и не стал давать тебе то, что заберет у тебя способность ощущать — ты еще нужен этому миру, Четери. Любую потерю нужно отгоревать, оплакать, пережить. Не стесняйся ярости и слез, воин, не бойся слабости и отчаяния. Переживи ее. Иначе она будет отравлять тебя долгие годы.

В сыпучем, скрипучем голосе бога вдруг послышался голос Мастера Фери, дернулась нить, связывающая учителя и учеников, и Чет вздернул голову, пытаясь всмотреться в силуэт.

— Твоего мастера тут нет, — покачал головой Ворон. — Он давно уже на перерождении, проживает уж шестую жизнь с той поры, как вы похоронили его, Четери.

— Я видел его во сне, — глухо сказал Четери. — Я до сих пор чувствую связь с ним, Великий, и он говорил, что учитель может позвать ученика, а ученик — учителя даже из небытия. И сейчас я ощутил его. Но как же я смог ощутить? И как мы можем звать друг друга, если ты говоришь, что он на перерождении?

— Я же Смерть, — напомнил собеседник. — А души — искры Триединого, часть его сути. В моей стихии на другом плане бытия очищаются души перед новым перерождением. Там они отдыхают и помнят все о своих воплощениях. И часть их духа, их память всегда со мной. Поэтому если ты позовешь, он придет, и это будет та часть моей стихии, которая помнит его.

Четери кивнул, хотя ему эти божественные дела были не очень понятны.

— Еще я видел во сне свою жену, Афаиту, — медленно проговорил он. — Мне кажется, или ее душа вновь со мной?

— Ты знаешь ответ, — голос бога вновь стал мягким.

Четери кивнул. Он знал.

— Но мне хотелось бы это знать тогда, — выговорил он. — По сравнению с болью, что я испытал тогда, мое зрение, как и заключение в горе — пустяк.

— Но эта боль направила тебя на путь, который и привел тебя сюда, — заметил Жрец.

— Да, — согласился Чет. — И знаю я, что не бывает иначе, но все равно хотелось бы, чтобы мы все помнили. Что было с нами до нас, Великий.

— Нельзя, — просто ответил бог. — Перерождение избавляет нас от гнета прошлого и позволяет искупать ошибки и расти духовно.

Текла и текла эта странная беседа, согреваемая солнцем и амброзией, и Четери не хотел, чтобы она заканчивалась.

— А что будет потом с душами? — спросил дракон. — Если душа уже выучила все уроки? Или круг перерождения вечен?

Темный силуэт поднял голову наверх.

— Я не знаю, Четери, — сказал он. — Во Вселенной бесчисленное количество миров. Возможно, в обитаемых мирах, таких, как Тура, растет новое поколение богов? Мы с братьями и сестрой, старые боги Лортаха, да и побежденные боги, — первое поколение, души, соткавшиеся из чистой стихии благодаря взору Творца. Нам многому пришлось учиться, совершать множество ошибок, кровавых и страшных, нести зло и раскаиваться за это, и двигаться, двигаться к замыслу Творца от бездушной стихии к душе сострадающей. Вы на ступеньку выше нас, и Триединый дал вам развитие, но не дал силы, как у нас, чтобы вы не приносили много бед. И то, — он горько усмехнулся, — вы ухитряетесь. Возможно, тем душам, кто прошел горнило развития человеком, предстоит стать поколением добрых и справедливых богов? А мы, как старшие дети, слегка неудачны?

— Тебе можно все это мне говорить? — поинтересовался Четери.

Бог отпил амброзии, поболтал чашу в ладони.

— Я все равно все давным-давно надиктовал священникам для Первокниги, — сказал он, — не моя вина, что провидцы склонны все обличать в стихи и обвешивать метафорами. Но даже помимо этого — я уже сказал, тебе можно. Ты не тот, кто будет болтать, правда?

Они помолчали. Кувшин с амброзией наполнялся сам собой, хотя Жрец то и дело подливал ее в чаши.

— И что, — спросил Четери, вновь подставляя лицо солнцу, — в местах обитания душ действительно вечная весна и вечное блаженство, как написано в Священной книге? Скука, наверное, смертная.

Жрец усмехнулся.

— На самом деле для всех по-своему, — ответил он. — Каждый видит то, что принесет блаженство именно ему. Для кого-то это леса, полные ягод и дичи, для кого-то берег моря, для кого-то — белые берега, за которыми встают зеленые холмы, залитые солнцем.

— А для кого-то мир, где он снова сможет видеть? — без улыбки спросил Четери. Амброзия чуть горчила, и глаза повлажнели.

— Именно так, — кивнул темный силуэт. — Плачь, мой друг и наш побратим по оружию, плачь. Ты имеешь право на слезы.

Амброзия отдавала солью, а голос Жреца продолжал обсыпать холодом.

— Мы все в долгу перед тобой. Но долг надо отдавать тогда, когда ты будешь готов его принять. Ты думаешь, что твоя жизнь закончена, однако она только начинается, просто другая. Ты все еще самый умелый воин в мире, Четери. У тебя все еще есть твои руки и твоя сила. И возможность видеть, пусть иначе, чем раньше.

— Я знаю, — в который раз повторил Чет. И не стал снова добавлять, что ему тяжко и страшно, несмотря на это знание. А спросил другое:

— Светлана рассказала мне, что ты явился друзьям Макса в его облике. Что с ним, Великий? Я не ощущаю его ни живым, ни мертвым, я ощущаю его всюду, но не могу его позвать.

— Все потому, что он действительно ни жив, ни мертв, всюду и нигде, — ответил Черный. — Наши сути так перемешались, что я — это он, а он — это я. Но так как я неизмеримо больше и сильнее его, он растворен во мне и не может проявиться или осознать себя. Не скажу, что мне и миру это не на руку — я одновременно бог и обрел свойства смертного, я смогу восстановить темную династию и дать ей землю. Возможно, это тоже было предопределено, Четери. Но и я, и братья мои и сестры, не знаем, как выдернуть его из меня. Не понимаю, за что ухватиться.

— Но сделаешь, если поймешь? — спросил Четери, чуть склонив голову.

— Никто мне не доверяет, — с легким упреком заметил бог. — А ведь я в долгу перед ним и перед его юной женой так же, как перед тобой, Мастер. Боги должны отдавать долги, это закон, которому мы не можем противиться. Даже если бы мне не хотелось расставаться с ним, я бы не стал удерживать его. Просто потому, что за свою слабость мне пришлось бы платить чем-то более страшным, чем перерождение.

— Чем? — отозвался Четери.

— Например, возвращением в состояние глупой и первозданной стихии, — Черный передернул плечами. — Или заключением вне времени лет так на миллиард. Триединый умеет воспитывать, поверь.

— Я погляжу, методы учителей не зависят от их масштаба, — пробормотал Четери, и Черный хмыкнул.

— Все мы лишь Его отражение, Мастер.

— Но ведь рано или поздно тебе нужно будет рассоединиться с Максом. Как ты это сделаешь, Великий?

— Мы все ждем Инлия с перерождения — он вернется лет через шесть или десять. Возможно, он сможет позвать частицы своей стихии из меня, и заодно вытащит и всего птенца.

— А возможно и не сможет? — догадливо продолжил Четери.

— Да, — просто ответил Жрец. И поднес к губам чашу.

— И что тогда? Ты так и останешься навсегда связанным с ним, а он потеряет возможность даже переродиться?

— Я не знаю, — ответил Ворон тяжело. — Мне вольно и вольготно оттого, что я могу исправлять мир, не боясь мгновенного наказания. Но я покривлю душой, если скажу, что не боюсь будущего отцовского суда, Мастер. Одобрит ли он или нет? Отец наш Триединый всегда занят и отвлекать его — сбивать вероятности в его задумках. Но я обещаю, что спрошу его, если не найду решения сам или еще кто-то не найдет, или мой брат не справится. Единственное, что я точно знаю — решение есть. У всех загадок есть решение. Иногда очень простое и очевидное, но изнутри его не разглядеть.

— Есть над чем подумать, — согласился Четери. — Хотя бы ради Алины. Я привязался к ней как к сестре.

— Она очень слаба, но, думаю, скоро навестит тебя, — в голосе бога послышалась улыбка. — Упорство в ней от Красного. Знаешь, — он усмехнулся, — даже если бы я хотел оставить себе возможность пользоваться смертным телом Макса, я бы не сделал этого. Потому что она бы тогда меня допекла.

Кувшин снова наполнился и снова Черный разлил амброзию по чашам. Солнце село, и от реки Неру потек прохладный влажный воздух.

— А что с невыполненными обетами? — спросил Четери. — Я обещал, что помогу пленным, попавшим в тот мир, вернуться. Я обещал, что помогу богам Лортаха освободиться, но ничего не знаю об их судьбе. И как мне быть? Мне нужно вернуться туда.

— Нельзя, — покачал головой Черный. — В пророчестве четко сказано, что ты не вернешься. Значит, тебе и нельзя возвращаться, иначе пророчество не исполнится. Да и как? Ты не будешь видеть там даже ток стихий — там нет стихий. А пока ты научишься жить и ориентироваться без опоры на стихии, пройдут десятилетия. За это время и пленные состарятся, и богиня, боюсь, падет. Если она не освободилась после того, как мы победили богов.

— А могла остаться скованной, даже если боги мертвы? — удивился Четери.

— Оружие богов часто переживает богов, — ответил Жрец. — Деревня тимавеш стоит на щите погибшего бога. Вы ночевали на осколке серпа погибшей богини. Только сила Хиды сможет вернуть ее детей к жизни, а для этого нужно освободить ее. Но и я не могу вернуться туда — Тура только-только успокоилась, я не могу лишать ее своей стихии. И ты, и я скованы обетами, поэтому нам придется действовать вместе. Мы выполним обещание, Четери. Просто не своими руками. И прежде всего нужно послать кого-то к Ледире.

— Я понял тебя, — тяжело сказал Четери. — У меня есть, кого послать, Великий.

— Тебе и придется, — проговорил бог. — Раз пророчество о тебе, то если она еще скована, ты будешь определять тех, кто пойдет освобождать ее.

— Как я это узнаю?

— Придет время и поймешь, Мастер. Пророчества туманны, но они же несут предопределенность.

— Да будет так, — проговорил Четери. — Раз уж мои руки больше ни на что не годны.

— Ты думаешь, твои дела на Туре уже закончены. Но ты проживешь еще очень долгую жизнь, — проговорил Черный, и от него пахнуло холодом, окутало Чета, впиталось в него. — И дел у тебя будет много. А пока отдыхай. Горюй. Привыкай. Если захочешь пообщаться — позови. Ты — Мастер, ты — мой побратим по оружию. Позови, и я приду. И не только я. Жди гостей.

И вновь заполнила все вокруг тьма, оставив Чета то ли на кресле, то ли на софе, с ледяным бокалом, наполненным сочной солнечной амброзией.

Он допил ее, тяжело встал. Вновь вокруг туманными силуэтами текли стихии, скапливаясь в камне здания, вновь было непонятно, где выход. И даже солнца не было сейчас, чтобы определить направление.

Только сверху и справа что-то кололо холодом, и он, подняв голову, увидел крошечное, с ноготок, пятнышко. Возможно, это и было той черной луной, в которую превратились побежденные боги.

Ориентируясь на него, он стал двигаться по крыше от края до края, натыкаясь на каменное ограждение, ощупывая его и двигаясь в другую сторону. Амброзия словно затянула чуть едкую рану в его душе, и отчаяние плескало не так ярко, как до явления бога.

Он долго так шагал — с полчаса или больше, как вдруг послышались шаги, и он увидел силуэт, окутанный синей стихией богини.

— Тебя долго не было, — сказала Светлана, — я забеспокоилась.

Она взяла его за руку, и он притянул ее к себе и поцеловал в макушку, прижался щекой, пытаясь найти в себе смирение, которого не испытывал.

— Когда я рядом, я буду твоими глазами. Пойдем, Чет, — попросила она. Взяла его за руку и повела за собой, как маленького.

К ночи из Йеллоувиня пришли и Нории с Ани. Старый друг обнял его крепко — от него волнами шло облегчение, — отстранился, прижал руку ко лбу Четери.

— У тебя нет проблем с глазами, — сказал он удивленно, — все как у здорового человека.

Нории виднелся как светлый силуэт, вокруг которого мощными потоками струились вода и воздух, Ангелина — как чистый огонь, который согревал все вокруг.

— Я знаю, — ответил Чет который раз за день. — У меня нет проблем с глазами, Нории. У меня нет зрения.

Вечер прошел за долгими разговорами и легким ужином. Нории и Ангелина рассказывали, что происходило здесь, на Туре, Четери — о том, что было на Лортахе. И про коронацию было рассказано, и про совет королей, где явился Черный. Свету никто не просил выйти, и она слушала жадно, пригревшись под рукой Чета, но то и дело вскакивала, чтобы поднять на руки Марка, укачивая его, прикладывая к груди. Пахла цветами и травой влажная южная ночь.

За окнами далеко-далеко прогремел гром, и Четери повернул голову на звук.

— Ты еще полетаешь в грозу, — пообещал ему Нории. — Я буду вести тебя, Мастер. Мы что-нибудь придумаем, чтобы ты снова мог подняться в воздух. Приставим к тебе сопровождение.

— И я буду как старик, поддерживаемый под руку, — проворчал Четери. — Нет, Нории, я решу это сам.

— Воспринимай это как свиту, — предложила Ангелина. — Каждый сочтет за честь сопровождать тебя.

Чет усмехнулся и по привычке прикрыл глаза.

— Все это разумно, — сказал он. — Не обращайте внимания на мое ворчание, друзья. Я привыкну. В конце концов… в горе я провел пятьсот лет, а без зрения всего день. Все будет хорошо.

И все сделали вид, что поверили ему.