Королевская кровь-13. Часть 1

Глава 6

Маль-Серена, 9 мая, третий день после битвы богов

Остров богини-Воды тоже приходил в себя после битвы богов. Великий дух Ив-Таласиос повелевал водами и сам был средоточием стихии Синей, но повлиять на земную твердь не мог, и потому остров во время боя раскололся на несколько частей, меж которыми пришло море. Затем, когда явились анхель, трещины заросли, вытеснив тысячи тонн морской воды на поверхность острова, и, если бы не помощь духа, сделавшего потоки воды реками без берегов, уходящими в океан, множество из тех, кто прятались в подвалах, захлебнулись бы. А, возможно, и нет — не могли же анхель одним действием и помогать, и убивать?

Сейчас на Маль-Серене, как и везде, шел снег, почти сразу же тая, а над жителями, приводящими в порядок свои дома и улицы, реяли приспущенные государственные и траурные фиолетовые флаги.

Жители острова оплакивали свою царицу, прекрасную Иппоталию, и несли к морю масла в память о ней и венки из оливы в память о ее славе: во время боя богов достаточно было тех, кто не ушел в подвалы, понадеявшись на защиту стихийного духа, и с северо-западного берега следил за боем царицы и чудовищной тени. А потом, когда все закончилось, рассказал об этом соседям, те — своим соседям, и слухи, смешанные со слезами и восхищением, катились по острову, обрастая немыслимыми и красочными подробностями.

Были и те, кто фотографировали — и пусть кадры были размыты и сделаны издалека, чтобы посмотреть на них на экранах фотоаппаратов, выстраивались очереди.

Жители ждали оглашения того, кто станет регентом при наследнице, царевне Агриппии Таласиос Эфимония, и будет править ее именем до тех пор, пока она не уронит первую кровь и не станет царицей, получив полную власть. Регент выбирался решением почившей царицы. После созревания наследницы он отдавал ей правление и получал звание особого советника, но полную свободу от государственных дел обретал только после ее замужества и рождения первой дочери.

Редко в прошлом случалось так, чтобы царицы погибали до взросления наследницы, а уж тем более не бывало такого, чтобы оставалась царевна почти полной сиротой, без отцов и сестер матери, без ближайших родственников. Почти вся семья Агриппии, вся ближайшая родня погибла при взрыве на ипподроме. Остались только братья и сестры — дети трех дочерей Иппоталии, — и слава богине, что царевен и царевичей туда не брали до созревания: считалось, что скачки слишком горячат кровь, а дети должны расти в безмятежности.

Сейчас взгляды жителей Маль-Серены, славящих и царицу, и богиню-Мать, были прикованы не только ко дворцу, но и к главному храму Синей богини, расположенном в столице острова Терлассе. Именно там больше двух десятков лет служила настоятельницей старшая сестра Иппоталии, Ксантиппа, названная так в честь далекой прабабки. Ксантиппа как двоюродная бабушка оставалась самой близкой родственницей юной Агриппии. Все ждали, что именно ее назовет Иппоталия в прощальном слове.

Обычно прощальное слово почившей царицы стране оглашалось на шестой день после того, как она навеки уходила в море, а на седьмой короновалась новая царица. Но сейчас из-за младенчества наследницы решать с регентством нужно было поскорее. И завещание Иппоталии открыли на третий день после ее смерти.

И то, что было в нем, стало потрясением для многих: не была Маль-Серена идеалом, и не успело еще отгреметь эхо боев, а уже в некоторых высоких семьях, связанных родством с домом Таласиос Эфимония, стали думать, как оспорить регентство или перехватить власть, оставив регента воспитателем детей, как стать ближе к трону. Но решение царицы думы эти перечеркнуло.

«Волей своей в случае своей преждевременной гибели, если наследница к той поре не будет замужем, назначаю регентом и особым советником Таис Ольвию из благородной семьи Инидис, свою прабабушку по деду, добрую покровительницу и воспитательницу нескольких поколений семьи Таласиос Эфимония. Силы ее и знаний хватит, чтобы охранить и воспитать наследницу достойной правительницей Маль-Серены», — звучала по всему острову последняя воля Иппоталии.

Решение, как в старые времена, прокричали на площадях, проехали по улицам военные автомобили с мегафонами, высочайший приказ прибили ко дверям всех государственных учреждений. Люди, знавшие волшебницу издавна — ей уже было за сто шестьдесят лет, и из-за возраста на острове о ней ходили легенды, — посудачили-посудачили, поудивлялись, почему все же не матушку Ксантиппу выдернули из служения, и разошлись делать свои дела.

Но для самой Таис это назначение стало совершенной неожиданностью.

Не то, чтобы она была резко против — уж десять лет своей долгой жизни она могла себе позволить отдать далеким внукам, хотя, конечно, ей было чем заняться и помимо воспитания царских детей: она была лучшим специалистом в мире в разработке амулетов на основе кристаллов, изучала природные свойства камней, классифицировала их, постоянно ездила в экспедиции, чтобы понять зависимость сил камня от места его зарождения, писала научные труды, преподавала в Терласском магическом университете и вела курсы по множеству заведений по всему миру, имела парочку любовников, — в общем, еще одну жизнь в роли регента ей втиснуть было совершенно некуда. Но память Талии, отважной и сильной девочки Талии, она обязана была уважить, как и ее желание.

Талия, слава богине, сумела построить управление страной так, что в ее отсутствие и после смерти ее дочерей, мужей и родных, которые тоже занимали значимые государственные посты и, что немаловажно, с полной отдачей на этих постах работали, государственная машина не забуксовала и не остановилась. Подхватили управление заместители и помощники, вторые министры и вице-президенты компаний, и если и возникла где заминка или произошел просчет, то быстро он был исправлен.

Дети, в том числе и наследница, оставались во дворце под присмотром нянь и охраной гвардии. Таис оставалось только переехать во дворец и принять регентскую цепь.

Но был человек, который справился бы лучше нее. И Таис первым делом после оглашения напутственного слова пошла к этому человеку.

Настоятельнице Ксантиппе сейчас было за семьдесят лет: их с Иппоталией мать родила их с промежутком почти в двадцать лет. Служила настоятельница в храме, что вставал перламутровыми стенами у заводи в центре Терлассы, раскинувшейся вокруг него как вокруг жемчужины. Совсем недалеко было от храма до царского дворца — бывало, царицы уходили в море со своих домашних пляжей, а выходили на песок у сияющих стен, чтобы заглянуть к богине, как к любимой маме, поклониться ей и поболтать.

Половина храма стояла на суше, половина — в воде, в которой и проходили множество церемоний. Когда у Маль-Серены гуляли шторма, вода за стенами храма стояла спокойная, зеркальная, и часто прятались тут умницы-дельфины, пережидая непогоду.

Шесть стен — как шесть створок ракушек, раскрытых наподобие лотоса от земли к небу, открытых всем ветрам. Любила построившая его прародительница-Серена все, что связано с ветром. Не осознавали воплощения богов, кем именно они являются, и потому поклонялись сами себе, но храмы строили своей стихии такие, чтобы и самим легко в них было.

Посреди шестистворчатой ракушки, под гигантским куполом из перламутра, стоявшим на шестидесяти шести колоннах, на облепленном ракушечником постаменте лицом к морю возвышалась богиня-мать, грозная и величественная, с распахнутыми крыльями, в доспехе и шлеме, с клинком в одной руке и водяной плетью в другой. А спиной к себе самой — она же, но в хитоне с обнаженной грудью, улыбчивая, босоногая и мягкая, с опущенными крыльями, одной рукой льющей на людей дождь, а другой — придерживающей живот, на котором проступала пяточка ребенка.

Не было тут чашей для масел — все выливалось или в море, или в песок, и море принимало это, поглощая без остатка и масла, и цветы, и жемчуг, и камни.

Сейчас на купол и створки-стены падал снег, но не попадал внутрь, закручиваясь снаружи, словно обнимая.

Матушка Ксантиппа встретила гостью в храме у подножия статуи богини, рядом с которой они обе казались крошечными: высоко возносилась Серена над Терлассой.

— Здравствуй, Типа, — улыбнулась Таис, распахивая объятья, и пожилая величественная женщина, которую она отчетливо помнила еще младенцем, тоже улыбнулась в ответ и крепко-крепко обняла ее. Так она была похожа на Иппоталию, что Таис замерла — так могла бы выглядеть Талия, если бы прожила еще лет двадцать, поседела и обзавелась морщинами вокруг ясных глаз и твердого рта.

— Здравствуй, прабабушка Таис. Давненько ты не заглядывала.

— Здравствуй, — обняла ее Таис с радушием. — Ты хочешь здесь поговорить?

— Нет. Говорить мы будем у меня дома, — улыбнулась настоятельница, жестом приглашая гостью следовать за ней

Дома служительниц стояли около храма полукругом, за дугообразной площадью, и дом бывшей царевны и наследницы был так же скромен, как и остальные: белый, единственный этаж с треугольной крышей, высокие окна, синие колонны, кресло на траве перед домом. Внутри обстановка была пороскошнее, но умеренно: много здесь было белого, зеленого, синего — всех оттенков моря, и это успокаивало.

— Давно повода не было к тебе прийти, — проговорила Таис, возлегая на софу напротив правнучки. — А теперь появился.

— Я понимаю, какой, — ответила Ксантиппа тяжело. Она разлила себе и гостье вина с водой и поставила на стол фрукты и виноград. — Но я сразу скажу тебе — я не возьму на себя регенство вместо тебя, Таис. Талия знала об этом, знала, что я не смогу. Мы говорили с ней об этом, когда она еще в начале правления должна была вписать чье-то имя в регенты. И она меня поняла.

— Ты обучалась как наследница, — напомнила Таис, поднимая чашу с вином, — ты старшая дочь своей матери. Я никогда не впитывала с молоком матери знания, нужные царице, не сопровождала ее на церемонии и ритуалы, не ныряла к гробнице нашей праматери и не осмелилась бы позвать Ив-Таласиоса. Да, я сильна как стихийный маг, но я не царица, я всего лишь высшая серенитка, Типа. Разве ты не хочешь, чтобы Маль-Серена была сильна, а наследие Таласиос Эфимония не прерывалось? Будь Агриппии хотя бы шестнадцать, войди она уже в силу, я бы справилась. Но и то, посмотри на Рудлог: Талия говорила, что там девочка Рудлог до сих пор разбирается с тем, что оставили, точнее, не оставили ей мать и дед. Неужели ты хочешь того же для Агриппии и своей семьи?

Ксантиппа склонила голову.

— Ты ведь не знаешь, почему я ушла, тетушка. Мать тогда умирала, ты помнишь?

Таис кивнула, отпила вина из чаши. Она помнила, как чуть больше двадцати пяти лет назад далеко не старая еще Октаиппия за какой-то месяц сгорела от рака крови. И никто не мог ей помочь — ни виталисты, ни совместные усилия короля Инландера и Блакори, ни мать-богиня.

— Я тогда много ходила в храм и молилась как наследница. Я любила свою мать и желала всем сердцем, чтобы она выздоровела. Но богиня, откликаясь, говорила, что не может вмешиваться, Таис. Что сейчас и так плетет она вероятности для спасения мира и не может тратить силы. И матери моей она это тоже сказала, и мать приняла это с достоинством. Мама сказала — «матушка бы не оставила меня из прихоти и равнодушия, она любит меня и, если бы могла потратить силу, вылечила бы». Но я желала ее излечения еще и потому, что не хотела быть царицей, Таис. Я слаба для царицы. Талия куда сильнее меня.

В доме пахло солью и снегом, — окна были открыты и трепетали занавески, — вином и фруктами, и Таис на секунду задумалась, осознавая информацию, которой раньше с ней не делились.

— Тебя воспитывали как наследницу и в тебе достаточно мощи, чтобы остановить цунами или две несущиеся колесницы, в которых запряжены четверки лошадей. И духом ты сильна как никто, потому что весь остров знает, какую службу ты несешь в храме, — удивленно проговорила Таис. — Так в чем же ты слаба? Тем, что ушла в храм?

— Нет, не поэтому. Такое бывает, — улыбнулась Ксантиппа и тоже отпила вина, держа чашу округлой ладонью снизу. — Я не первая из дочерей цариц, кто уходил служить в храм богине.

— Но ты первая наследница, кто так поступил. Почему? И я понимаю, что раз мать-Серена приняла тебя, то так и должно было случиться, но почему?

— Ты знаешь, что некоторым из нас, своих потомков, богиня дает чрезвычайную чувствительность к чувствам другим, — прошелестела Ксантиппа, и море отразилось в ее глазах. — Ты знаешь, что ко мне и к таким как я, приходят люди с душевными болезнями, и я помогаю им, склеиваю им души. Приходят с душевными травмами, едут со всего мира к таким, как я, — и больше всего нас на Маль-Серене. Сейчас, когда у нас столько беженцев, я помогаю им, приглушаю их боль или забираю ее по их желанию.

— Знаю, Типа, — с уважением ответила Таис.

— Ты права, во мне достаточно и силы и ярости, — тихо продолжила Ксантиппа, — и по крови я сильнее Талии. Хотя то, что совершила она… не знаю, смог бы кто-то из нас это сделать, кроме самой нашей прародительницы. Но во мне нет главного для правителя, Таис. Я не могу быть целесообразно жестокой, не могу ставить государственную необходимость выше жизней людей, не могу причинять боль кроме как в честном поединке или при усугублении при исцелении. Я так чувствую людей, что сошла бы с ума, приведи мое решение к смерти кого-то из них.

Таис начала понимать. Ее не было на острове, когда погибли дети и мужья Иппоталии и она не видела, как, обезумев от горя, она направила на остров и материк гигантские волны, но слышала рассказы, видела записи — и представляла теперь, что может натворить взбесившаяся синяя кровь.

— Мы все знали, что меня тянет в храм, но надеялись до последнего, — продолжала Ксантиппа. — Думали, как ты, что раз я наследница, то это предназначение сильнее духовного. Оттого и Талию не готовили и малую коронацию она не проходила — я ведь долго держалась, и мама, и я верили, что я сумею. Однако, когда мама умерла, прямо перед коронацией я окончательно осознала, что не смогу. И Талия меня поддержала, хотя ей трудно пришлось. Но в ней всегда было достаточно жесткости для управления страной и для принятия необходимых жертв. В этом, — голос Ксантиппы дрогнул, — она была похожа на нашу общую мать, Таис. Милосердная и жестокая, любящая и яростная — все это стороны одной нашей матери-воды. Кормящая грудью и разящая клинком. Любовь тоже бывает жестокой, Таис. А я — нет.

— Теперь я понимаю. И не попрошу тебя быть жестокой. Я прошу: помоги мне, — проговорила Таис, садясь и глядя в упор на правнучку. — Я возьму на себя внешний мир. Ты не будешь соприкасаться с ним. А будешь детям доброй матерью, пока они не подрастут. Ты лечишь душевные раны чужих людей — а посетила ли ты внуков, которые потеряли самых близких и которые близки тебе по крови? Нет?

Ксантиппа покачала головой и приложила руку к груди, поморщившись.

— Я понимаю, почему тебе тяжело к ним идти. Теперь понимаю, — мягко произнесла Таис. — Да, тебе будет больно, но это ты переживешь, заглушив их боль, вырастив в их душах цветы радости.

Старшая сестра Иппоталии смотрела на нее печальными глазами, в которых было и смирение, и вина, и понимание.

— Встанем за троном с двух сторон, Типа, — продолжила Таис с силой. — Я помогу Агриппии в политике, возьму на себя все, что связано с управлением страной и внешними связями. А ты станешь ее наставницей и закроешь тот провал, который образовался со смертью Талии и Антиопы. Вдвоем мы не дадим нашему роду захиреть.

— Я должна спросить у матушки, — наконец, сказала Ксантиппа. — Я уже ходила к ней утром, когда мы встретились. Но матушка пока молчит.

Таис встала.

— Ты же знаешь, матушка сейчас ласкает мужа, — сказала она с улыбкой и посмотрела за окно, на медленно кружащий снег. — Дай ей отдохнуть после боя, девочка. И еще: ты не думала, что раз ты сама решила уйти в храм, то и возвращаться или нет, должна решить сама? Ты привыкла во всем полагаться на нее, это хорошо для служительницы. Но не думала, что она очень устает принимать за нас решения и очень радуется, когда это делаем мы сами?

Волшебница одним махом допила вино.

— Приходи вечером домой, Типа, — проговорила она ласково, как ребенку. — Достаточно ты отдала храму, тут найдется кому послужить матушке. Побудь с семьей. Это будет сложно, но в сложностях тоже есть место для роста души. Приходи вечером. Если ты не придешь, я больше не буду тебя просить.

Марина

— Я уверен, что вчера он был гораздо меньше, — сказал Люк, глядя на мой живот. Я после утреннего душа развалилась на кровати голышом, раскинув руки и глядя в потолок. Затем, подумав, повернулась набок, потянула на плечи одеяло. Хотелось нежиться, а вести себя как герцогиня не хотелось.

— Угу, — и я посмотрела вниз, туда, куда смотрел муж, в отличие от меня, одетый. — Растет с каждым днем. А ведь еще почти двадцать недель впереди. Мне кажется, скоро нам с тобой будет не хватать кровати.

Люк хмыкнул. Подошел ко мне, сел рядом. Погладил живот с выступившей на нем темной линией и следами растяжения, провел рукой по груди — соски тоже изменились, потемнели и набухли. Я, извернувшись, легла лицом к мужу, на бедро, чувствуя щекой ткань костюма, и Люк снова коснулся моего живота.

— Как думаешь, скоро ты начнешь бояться меня трогать? — поинтересовалась я лениво, глядя на движения его руки. Перевела взгляд на его лицо снизу — он был уже чисто выбрит, и мне страшно захотелось провести языком от расстегнутой верхней пуговицы рубашки по кадыку и до губ. Но я сдержалась.

— Я не начну, — сказал он с кривой улыбкой. — Меня твое состояние вводит в какое-то гипнотическое состояние. Хочется смотреть. И обложить тебя камнями.

Я покосилась на прикроватный столик, на который из большой шкатулки свешивались украшения.

Люк вчера, когда забрал меня из конюшни, затащил меня в сокровищницу. Там мы долго целовались, пока в кабинете не стал лаять забытый Боб и мы не осознали, что кто-то из слуг может заглянуть и решить, что нас надо отсюда спасать. Тогда-то мой ненасытный муж и прихватил из сокровищницы роскошный, почти вульгарный из-за величины камней и их количества комплект: тяжелое колье-сеть из темного серебра с камнями в узлах, спускающееся по шее до груди и к плечам, и такие же, длиной с ладонь, браслеты на руки и на ноги. Один из них так и оставался на моей ноге — вчера сил не осталось снять все, — и сейчас поблескивал разноцветными камнями и капельками воды после душа. Люк тоже посмотрел на мою щиколотку и предсказуемо застыл.

— Может, у вас, у змей, тоже есть гнездование? — предположила я, доставая второй браслет из-под себя и давясь от смеха. Камнемания Люка неизменно вызывала у меня и умиление, и иронию. — Может, вы так гнездо для своих беременных женщин вьете, а так как я не из вашей породы, то и понять не могу?

Он издал короткий смешок.

— Возможно. Но это же красиво, Марина.

— Мне нравится, — заверила я его. — Но мы не можем перетащить сюда всю сокровищницу. Зато можно сделать кровать из цельного куска хрусталя, может, это тебя успокоит немного?

Его рука застыла, взгляд стал задумчиво-мечтательным, а ноздри едва заметно дернулись.

— Я пошутила, — поспешно предупредила я.

— И спровоцировала, — добавил он, глядя на меня сверху вниз.

— Каюсь, ваша светлость, каюсь. — Я зарылась лицом в его рубашку и поцеловала сквозь нее в живот.

— Поздно, — ответил он иронично и хрипло. Но мышцы пресса дрогнули. — Ты породила во мне еще одну фантазию. Теперь, пока я не увижу тебя на хрустале, не успокоюсь. Будет тебе хрустальная кровать, Марина.

— И ее лет в пять разобьют игрушечным листолетом наши с тобой дети, — напомнила я о прозе жизни.

— И верно, — хмыкнул он, — я бы разбил. Значит, придется делать ее в убежище только для нас двоих.

— Ты еще хрустальный дворец построй, — проворчала я. Он снова застыл.

— Ну нет же, Люк!

— Я не об этом. Видишь ли, Маришка, у нас уже есть хрустальный дворец. И, как специально, там есть хрустальное ложе…

Глаза его смеялись, но тон был серьезен. И руки снова двигались, заставляя меня наливаться истомой.

— Это стол, — напомнила я.

— Как будто стол не может быть кроватью.

— И там куча воздушных духов, Люк. Я не люблю наблюдателей.

— Я прикажу им уйти, — пожал он плечами.

Я снова засмеялась.

— Люк, там покоится твой первопредок! И он смотрит прямо на этот хрустальный стол. Он нас за такое неуважение точно покарает.

— Ну, во-первых, — он коснулся моих губ, — смотрит он на Маль-Серену. А во-вторых, — и он снова скользнул ладонью к груди, сжал ее очень осторожно, — что-то мне подсказывает, что он будет только за, Марина.

— Ну если ты в него, то как бы советы не начал давать, — проговорила я ему в живот, и он захохотал.

— Это значит «да»?

— Мой господин, — прошептала я томно, приподнимаясь и опираясь на руки, и выдохнула ему в шею, — с вами я всегда «да», если только выспалась. — Он пах туалетной водой и теплым Люком. — Тем более, если твой праотец нас застукает, попадет тебе, а не мне. Я скажу, что ты меня заставил и спрячусь за твоей спиной, пока ты огребаешь.

— Я рассчитываю, что раз он сейчас не вмазал в меня ураганом, то он, в принципе, не против, — ответил он мне в губы, криво улыбаясь. Голубые глаза были близко-близко.

— Если нас после этих планов пустят в усыпальницу, проверим. Но, боюсь, придется отложить святотатственный секс на лучшие времена. Чтобы я была меньше похожа на шарик и не боялась упасть с твоего фетиша в кучи других драгоценных фетишей.

Некоторое время мы увлеченно целовались. Он гладил меня и, когда оторвался от губ, задержал руку на своем имени в низу живота.

— Ты мой сплошной фетиш, Марина, — пробормотал он, проводя пальцами по вытянутым буквам. Я проследила за его движениями.

— Да, к концу беременности ты будешь очень большим змеем, — фыркнула я, и он вновь захохотал. Но руку не убрал — продолжил гладить меня, и я довольно зажмурилась, расслабляясь от его движений. Я обожала эти мгновения — когда мы оттачивали друг друга свою иронию и возбуждение.

— Сложные ощущения, — наконец, признал он. — С одной стороны то, что происходит с тобой — это какой-то космос. Жизнь порождает жизнь и все такое, а мне позволено лишь наблюдать. С другой, я смотрю на тебя и понимаю, какая ты красивая. А с третьей — я тебя хочу, Марин.

— Доктор Кастер дал нам еще месяц, — напомнила я, поиграла ногой с браслетом и куснула мужа за руку, которой он коснулся моих губ. — Потом только обниматься. Но пока я не готова уйти в зону без секса, Люк.

— Это хорошо, — он уже следил за моей качающейся ногой, на которой туда-сюда скользил браслет-сетка, сверкая сапфирами, изумрудами, рубинами и аметистами, и голос его охрип еще больше. — Но ты ведь скажешь, когда почувствуешь, что больше не нужно?

— Конечно, — пробормотала я, удивляясь тому, как легко мы листали темы и как легко переходили с одной эмоции на другую. — А ты способен воздерживаться, Люк?

— С трудом, — ответил он, поглаживая меня по бедру. — Придется уходить в работу. Буду третировать мэров городов, таскать корабли из моря. Там их хватит на сотню твоих беременностей. На крайний случай я обещал Инлию построить ему обитель… до того, как пообещал пить не больше бутылки вина в год. Вот, построю и буду уходить туда молиться. Стану почти святым…

— В смысле ты обещал пить не больше бутылки вина? — насторожилась я.

— Какие только обеты не дашь на грани жизни и смерти, — усмехнулся он. — Но я как-нибудь придумаю, что наливать в бокалы на романтических вечерах с тобой, детка. Но это тогда, когда период воздержания закончится.

— А ведь если дети будут беспокойные, то воздерживаться придется куда дольше, Люк.

Он вдруг словно очнулся от шутливо-мечтательного настроя и внимательно посмотрел на меня.

— В это, наверное, сложно поверить, но я не умру от долгого воздержания, Марин. Ты чего-то боишься?

— Мне тяжело об этом говорить, — признала я. — Я и сама еще не сформулировала, если честно, Люк. Сейчас, когда беда отступила, я снова понимаю, что не готова к родам и ничего не знаю о детях. Но с этим я справлюсь — надо уметь нести ответственность за свои решения, правда? Я боюсь, что дети разделят нас. Что я буду дома с ними, а у тебя будет целая жизнь снаружи.

— И что в этой жизни я из-за воздержания посмотрю на какую-то еще женщину?

Я удрученно кивнула.

— Детка, я в жизни не знал, что такое — любить кого-то одного и хранить верность кому-то одному, — сказал он мне хрипло. — Но теперь знаю. Понял. С твоей, — он усмехнулся, — помощью. Знаешь, мы так и не обсудили тот случай с Софи, но недавно Тамми преподал мне урок, что все нужно обговаривать. А я обучаемый, честное слово.

— Только не в том, что касается риска, — шепнула я наставительно.

— Потерять тебя я рисковать не буду, — ответил он. — Ты очень хорошо это в меня вбила, поверь. Так что не переживай, — он склонился ко мне и поцеловал меня в губы. — Я слишком тебя боюсь, чтобы изменять.

Я фыркнула и схватила его за волосы, продолжая поцелуй, и быть бы завтраку отложенным на часок, когда в воздухе раздался треск, и чуть скрипящий голос проговорил:

— Госпожа герцогиня, скажи, что ты уже проснулась, или кинь в меня тапок, если нет. Я не смотрю, если что.

Я обернулась, увидела зависший у кровати переговорный телепорт.

— Март! Я так рада! Мартин!

— Я тоже чертовски рад, барон, — вторил мне мой муж, переводя дыхание, — но как же вы невовремя, вы бы знали.

Я засмеялась ему в плечо, и Люк, натянув на меня одеяло, прижал к себе, целуя куда-то за ухо.

— Ах как жаль, — совсем не извиняющимся тоном сказал Мартин. — Придется мне дать вам сатисфакцию коньячком, герцог. Марина, это ты там хихикаешь на фоне?

— Я, — призналась я, вытирая слезы. — Я очень рада тебя слышать, Мартин. Очень. Ты умница, что воскрес.

— Я тоже так думаю, — согласился со мной теплый и тоже дребезжащий голос Виктории.

— А вот вы, леди Виктория, вовремя, — оживился Люк. — Майлз очень хотел вас приспособить к наведению переправ.

— Как только руки перестанут дрожать от слабости, — отозвалась Виктория. — Пока поднимаем резерв, герцог.

— А вы где сейчас? В Тафии? — спросила я, улыбаясь.

— Нет, мы в доме у Деда. Алмаза Григорьевича. Вчера провожали его в последний путь, — объяснил Мартин и я вытерла мгновенно набежавшие слезы, вспомнив едкого и доброго старика. — Но у меня хорошая новость! Представляешь, ты скоро сможешь меня не только услышать, но и увидеть. Примете нас с Вики на постой? Оказалось, что нам негде бросить свои старые кости, пока на них снова не будет молодое мясо.

— Конечно! — обрадовалась я. — Я прикажу подготовить вам покои. Вы надолго?

— Дней на десять, пока не восстановимся обратно до привычного возраста.

— Я буду правда рада, — подтвердила я. — Очень, Мартин, Виктория…

— У нас через полчаса завтрак, — вклинился Люк. — Дайте нам десять минут и выходите, ориентируясь на Марину. Я тоже буду очень рад видеть вас в гостях.

Я успела и одеться в длинное синее платье, и снять браслет с ноги, и тронуть расческой волосы, и смирно ждала Марта с Викторией в гостиной, пока Люк курил на балконе за плотно закрытой дверью. С улицы слышался лай Бобби — его по снежку выгуливал кто-то из слуг, назначенный Ирвинсом на эту нелегкую должность.

Зеркало открылось ровно через десять минут — и когда оттуда шагнул сначала мой сильно постаревший и очень любимый друг, а затем и его жена, я снова заморгала заслезившимися глазами. Сквозь слезы мне показалось вокруг них обоих какое-то странное свечение, но я потерла глаза — оно пропало. И я поднялась другу навстречу, разглядывая Мартина.

Возраст не согнул его плечи, и улыбка была все та же, Мартиновская, и глаза были его — но потускневшие, словно старое зеркало. Но я увидела старость — в нем и Вики. Увидела, как она иссушает и обесцвечивает человека, набрякает под глазами, иссекает морщинами, ложится на волосы пеплом, и на миг испугалась того, что в этом странном теле скован все тот же мой друг, с его молодым и ярким духом, и снова расплакалась.

— Нам уйти обратно и возвращаться молодыми? — пошутил Мартин. Все он, как всегда, про меня понимал.

— Не смей, — рассмеялась я сквозь слезы. — Я сейчас все время рыдаю, так что не пугайся. — А затем обняла его крепко-крепко и проговорила: — Ничего. Зато я получила шанс увидеть тебя старичком. Ты-то через шестьдесят лет, когда я буду уже старушенцией, все еще останешься молодым, да? Как же все-таки хорошо, что ты живой, Март! — и я снова прижала его к себе и отступила. — Виктория, тебя я тоже рада видеть, правда, — и обняла ее.

— Я понимаю, — сказала она беззлобно, — видя Марта, нельзя не обнять Марта первым.

— Именно, — засмеялась я. Скрипнула балконная дверь, запахло снегом и табаком — вошел Люк. С теплотой обнял Мартина: они усердно поколотили друг друга по спине, — поднес к губам руку Виктории.

— Я бы предложил выпить, но не могу, — усмехнулся он. — Да и вам вряд ли полезно будет, да?

Мартин сокрушенно развел руками. И я не выдержала — снова обняла его. Эти послевоенные дни стали временем сбора моего сердца, разбитого тревогой за тех, кого я люблю, и как бы ни заглушала я его работой, оно все равно болело. А сейчас все возвращалось на свои места. Я не знаю, как я жила бы, приди к нам Виктория одна, без Мартина. Мне стоило подумать об этом и начинали катиться слезы.

Его жена и мой муж смотрели на наши обнимания снисходительно.

Мы показали гостям их покои на третьем этаже — там вовсю суетились слуги, а Ирвинс, одним взглядом сняв с Марта и Вики мерки и оценив, что они пришли ни с чем, тихо приказал горничным принести одежды и обуви.

— Мы чуть-чуть у тебя откормимся и заглянем в мой дом в Блакории, прихватим вещей, — объяснил Мартин. — Пока не осилим два перехода за день.

Мы провели их к завтраку — и там Виктория очень тепло обнялась с леди Лоттой, которая и виду не показала, что удивлена изменениями во внешности гостей.

— Спасибо, что приглядывали за моим сыном, Виктория, — сказала она с достоинством.

— Не за что. Это очень интересно, — отозвалась волшебница, и мы все посмотрели на Люка с пониманием того, о чем она говорит.

Маргарета и Берни, которые были тут же, разглядывали гостей с нескрываемым восторгом.

Мы очень много говорили за столом — так я узнала, что мое горячечное видение давно-давно, в другой жизни, оказалось почти правдой и Марта действительно убивал огромный бог-стрекоза. Я снова слушала про то, как мой муж шел в дворец Инландеров после боя с Ренх-сатом, как бился он в Нижнем мире, как выходили оттуда Ангелина и Нории и как лечил он Демьяна, как ударил в глаз бога-кузнечика, и снова осознавала, с каким невероятным человеком меня свела судьба. Я слушала Марта и Викторию, и понимала, как мне повезло, что в моих друзьях — эти двое. И снова я принимала благодарность за то, что напоила их кровью — и мне было хорошо осознавать, что без моей капли участия, возможно, война не была бы выиграна.

Впрочем, мы все стали этими каплями, сложившимися в океан, исправивший судьбу мира.

— А вы понимаете, — сказала я, — что про вас… про вас всех напишут книги, снимут кино, нарисуют комиксы? Про вас напишут в учебниках, прямо в разделе «Межмировая война», сложат песни и стихи. Вам поставят памятники, а к храму в Тафии и на площадь в Норбидже и в другие места… на базу боевых магов, и на площадь Победоносца в Иоаннесбурге, и на пики Милокардер, и к озеру, где Четери победил паука, будут водить экскурсии? И детей в вашу честь назовут… и улицы, и котов. А еще, представляете, мы — последнее поколение, которое помнит небо без черной луны?

Все посмотрели в окно — но там сквозь снежную завесь ничего не было видно.

— Не про вас снимут и напишут, Марина, — ответила мне Виктория. — Про нас. Про тебя тоже.

— Но я точно не буду там главной героиней, — попыталась обратить я все в шутку.

— Как знать, как знать, — отозвался Люк. Взглянул на меня — и я увидела в его глазах воспоминание о том, как все начиналось. Как я посмотрела на него, заглянувшего ко мне в машину. Как он заглянул и увидел меня.

И если бы он не сел к нам — может, и Туры бы сейчас не было, да? Да, я понимала, что в нашей встрече есть что-то предопределенное, но страшно было подумать, что случило бы, если бы предопределение на волосок, на минуту промахнулось.

Я передернула плечами и улыбнулась.

— От этих серьезных тем захотелось десерта. Правда?

И все дружно поддержали — десерт после конца света был нам всем просто необходим.