Кровь, слава и любовь

Дагоберт, король франков

Быть внуком Фредегонды, внучатым племянником Брунгильды и суметь остаться в памяти потомства под именем «славного короля Дагоберта», если посмотреть с исторической точки зрения, – это ведь настоящий подвиг. Однако Дагоберт, чье имя в переводе означает «сияющий, как солнечный день», носил такое прозвище по праву, потому что и на самом деле, вопреки известной присказке о детях известных людей, был самым великим и самым просвещенным из королей династии Меровингов.

Но весной 616 года Дагоберт не задумывался ни о своих знаменитых предках, ни о том, каким прозвищем наградят его потомки. Он был целиком поглощен радостью, совершенно естественной для пятнадцатилетнего парнишки, который начинает жить собственной жизнью и летать на собственных крыльях. Окруженный многочисленной свитой, состоящей из самых крупных его вассалов и состоящих у него на службе солдат, он ехал верхом по дороге на Мец, чтобы принять там на себя управление Австразией. Это было неспокойное германское государство, которое железной рукой его милостивого отца Хлотаря II два года назад было присоединено к его родной Нейстрии. Впервые со времен Хлодвига осуществилось объединение Галлии.

Совершенно очевидно, это назначение было связано с насильственной смертью королевы Австразии, старой Брунгильды, которую ее родной племянничек Хлотарь, сводя с ней счеты, приказал привязать к хвосту дикой лошади и таскать так, пока она не умрет. Три дня до казни велось дознание. А дознания в те древние и простые времена велись одинаково – с помощью палача. И важен был, естественно, не процесс, а результат. Цель оправдывала средства.

Дагоберт не испытывал безумной привязанности к отцу. Хлотарь вообще не умел, да и не желал вызывать к себе любовь. Самому Дагоберту, который все же был ему родным сыном, только совсем недавно удалось завоевать его расположение после того, как в течение нескольких месяцев юноша находился в смертельной опасности. Дагоберт поставил в весьма затруднительное положение своего наставника, герцога Аквитанского Садрагезиля. Герцог, который был любимцем Хлотаря, не преминул отомстить, выставив мальчика в невыгодном свете в глазах короля. Юный Дагоберт, обладавший незаурядным чувством юмора, разумеется, в духе того грубого времени, во время одного из пиров загнал своего воспитателя в угол и под корень обрезал его знаменитые длинные усы, которые были предметом гордости и славы для всякого вождя франков, достойного этого титула.

Униженный до последней степени, Садрагезиль пожаловался Хлотарю, который отдал приказ арестовать своего сына. Дагоберт, отлично понимавший, что у него нет ни малейшего шанса на снисхождение сурового отца и бесполезно выдавать свой поступок за простую мальчишескую шалость, попросту взял да и сбежал в Сен-Дени, где укрылся в маленькой часовне. Несколько живущих при ней монахов оказали королевскому сыну самый радушный прием.

– Когда я стану королем, – пообещал Дагоберт, – я превращу эту часовенку в большое аббатство!

Он попытался примириться с отцом, вступил с ним в переговоры и весьма преуспел в них. Это, несомненно, должно быть поставлено в заслугу таланту юного дипломата. Теперь он чувствовал себя счастливым. Он направлялся в Мец, где ему предстояло взять в руки бразды правления. Это была двойная удача. Примирившись с человеком, благодаря которому Дагоберт появился на свет божий, он все же предпочитал находиться от него на солидном расстоянии! К тому же он получал возможность доказать, на что способен. Ему, пятнадцатилетнему отроку, была доверена ответственность за целое королевство!

Погода стояла превосходная. Только начинавшаяся весна пробудила к жизни нежные зеленые листочки. На лугах пестрели яркие цветы. Окрашивались прелестным румянцем щеки девушек… Ах, юность, немудрено, что Дагоберта в этом мире интересовали именно девушки. Впрочем, он умудрялся делить этот интерес. Лошади тоже весьма занимали его.

Сын короля франков знал, что хорош собой, высок и отменно сложен. Его каштановые волосы и голубые глаза, нередко принимавшие совершенно ангельское выражение, неотразимы для юных дев и в Нейстрии, и в Австразии, и в Бургундии. Он по праву мог приписать интерес к себе собственным достоинствам, а отнюдь не королевскому происхождению. Девушкам он на самом деле очень нравился…

Когда кавалькада приближалась к опушке густого леса, Дагоберт вдруг заметил очаровательную девушку, при виде которой его сердце забилось сильнее. Она не была роскошно одета и уж, конечно, не принадлежала к местной знати. Как раз наоборот, какие-то ветхие, латаные-перелатаные лохмотья едва прикрывали крепкое свежее тело. Главным драгоценным украшением красавицы были изумительные густые волосы, отливавшие золотом в солнечных лучах.

Она сидела перед хижиной, крытой соломой, и плела из прутьев корзины. Увидев всадников, она вскочила и собралась бежать, видимо, испугавшись.

– Эй! Куда ты? Не убегай! – окликнул красотку Дагоберт. – Мы не сделаем тебе ничего плохого! Скажи-ка нам лучше, кто ты такая?

Девушка, услышав, что ее окликнули достаточно приветливо, остановилась. Впрочем, двое из вассалов Дагоберта уже спешились на случай, если она передумает. Раз так хочет хозяин, надо задержать девицу. А она тем временем подняла на принца взгляд своих ореховых глаз, и было видно, что все-таки она перепугана и что вот-вот расплачется.

– Меня зовут Бертиль, сеньор. Местные жители прозвали меня Голубкой.

– До чего же тебе идет это прозвище! А скажи-ка мне, Голубка, где твой отец?

– Умер, добрый сеньор. Его затоптал свирепый кабан, который живет в этом лесу. А моя матушка умерла, когда я родилась…

– Значит, ты живешь совсем одна?

– Да, сеньор, одна. Плету вот такие корзины и продаю их, чтобы заработать себе на хлеб…

Надо же! Все складывалось как нельзя лучше… Дагоберт был решительным парнем. Просто немыслимо упускать подходящий случай, тем более когда он сам подворачивается! Эта прямо-таки ослепительная девушка живет в полном одиночестве! И Дагоберт со всей вкрадчивостью и нежностью, на какую только был способен, спросил Голубку:

– Ты будешь моей подружкой? Я сам прослежу за тем, чтобы у тебя всегда было все, что тебе нужно…

Какая девушка откажется последовать за таким обольстительным и богатым, молодым да красивым. Голубка, станем и мы называть ее так, в жизни не читала волшебных сказок, но только полная дура откажется схватить судьбу за хвост. Голубка отнюдь не была глупенькой. Она, конечно, радостно согласилась пойти хоть на край света за своим прекрасным принцем. О чем жалеть – о корзинах, о лачужке? Позади одного из вассалов принца Голубка ехала до ночлега. Там нашлись и наряды и благовония, хотя времена были простыми и всякие тонкости были не в почете.

Голубка стала наложницей юного королевского сына. Право же, недурно для простой крестьянской сироты. Жизнь улыбнулась ей. Это была счастливая прелюдия к истории любви, которая продлилась долгие годы.

Дагоберт был искренне влюблен в Голубку. Но, следуя духу времени и собственным пристрастиям, время от времени находил вполне возможным провести несколько приятных мгновений с какой-нибудь хорошенькой служанкой или с другой девушкой. Случалось ему приволокнуться и за особенно пригожей супругой одного из своих богатых вассалов. Как говорится, «в том, чтобы поделить что-либо с Юпитером, нет ничего зазорного», потому подобные приключения никогда не имели дурных последствий. Более того, вассалы почитали за большую честь то, что принцу приходятся по вкусу их жены. Но после любого приключения он неизменно возвращался к своей милой Голубке.

Все было бы хорошо, но наступил момент, когда король решил: пора сыну взять себе в жены достойную девушку перед богом и перед людьми. Вскоре к Дагоберту в Треве явился королевский посланец, принесший весть о том, что отец ожидает принца, чтобы женить его по своему выбору.

Новость, правду сказать, вовсе не доставила Дагоберту удовольствия. Не то чтобы ему не хотелось видеть свою невесту, но посланец дал принцу понять, что выбирала-то ее вторая жена Хлотаря, Сихильда. О, эту женщину Дагоберт яростно ненавидел. И имел для этого достаточно веские причины.

Еще при матери Дагоберта, королеве Бертраде, молодая красавица Сихильда поймала Хлотаря в расставленные сети. Они оказались такими прочными, что заставили короля покинуть самую лучшую и самую преданную из супруг. Несчастной Бертраде не осталось ничего иного, как только умереть от горя. Торжествующая Сихильда произвела на свет маленького Хариберта. Но едва младенец пришел в этот мир, Дагоберт поклялся вести себя по отношению к нему так, как следует вести себя настоящему брату из Меровингской династии. Иными словами, он рассчитывал как можно скорее, храня свои действия в тайне, избавиться от соперника. У трона может быть только один хозяин.

Тем не менее сейчас не время создавать повод для размолвки с Хлотарем II. Да еще из-за чего – из-за такого пустяка, как женщина! Дагоберт принялся готовиться к отъезду, но не позабыл взять с собой Голубку, в глубине души надеясь на то, что женится на ней, если претендентка на его руку и сердце окажется слишком уродливой. По мнению принца, красота его возлюбленной была способна смягчить сердце Хлотаря, хотя тут была и определенная опасность: старый охотник до юбок мог возжелать такую красивую женщину лично для себя.

Прибыв к королю, предусмотрительный Дагоберт прежде всего захотел видеть, кого ему прочат в жены. Это оказалась родная сестра Сихильды, по имени Гоматруда. К счастью или к несчастью, но она была очень хороша собой. Хлотарь заявил сыну: «Вот видишь, я выбрал для тебя такую невесту, на которой почел бы за честь жениться любой мужчина, даже самый привередливый!» В самом деле, увидев такую девушку, просто невозможно перед ней устоять.

Так и случилось. Дагоберт женился. Свадьба была отпразднована очень пышно. Дагоберт вернулся в свою Австразию, увозя с собой и жену, и наложницу. Так началась их весьма беспокойная жизнь втроем.

Голубка, видимо, действительно любила Дагоберта и ничего больше не желала. Гоматруда, законная жена королевского сына, оказалась особой весьма ревнивой. Она пользовалась своим положением, делая жизнь бедной Голубки совершенно невыносимой. Дагоберт решал все очень просто. Свою супругу он не баловал, кулаком приучал ее к повиновению и чаще всего бросал ее одну, проводя большую часть ночей с дорогой его сердцу Голубкой.

Скончался Хлотарь II. Дагоберт должен был наследовать ему, но все было не так просто. Следовало действовать решительно и быстро. Дядя его прилагал все усилия, чтобы возложить корону на голову юного Хариберта, сына расторопной Сихильды. У младшего братца было большое по тем временам преимущество. Он уже находился в столице, а законный наследник тем временем пребывал на берегах Рейна.

Дагоберт, ни минуты не колеблясь, собрал свои войска и двинулся в поход на Париж. В Реймсе он принял присягу у бургундцев. В Суассоне представители высшей знати Нейстрии преклонили перед ним колени и объявили принца своим законным государем. Он, подобно грозе, налетел на растерявшихся самозванцев и по справедливости украсил свою голову отцовской короной. После коронования оставалось только решить судьбу Хариберта.

Если бы Дагоберт следовал своим желаниям, то, безусловно, он воспользовался бы самым простым и быстрым способом отделаться от ненавистного брата. Но одним из самых почитаемых его советников был Дидье, человек настолько благородный и благочестивый, что впоследствии был канонизирован как Святой Дидье. Он решительно встал на сторону Хариберта, напомнив, что тот слабоват умом (это соответствовало действительности). Дидье предложил отправить принца под бдительным наблюдением управлять какой-нибудь отдаленной провинцией – куда более изящный способ от него избавиться.

Дагоберт последовал совету и отправил Хариберта в Аквитанию, дав ему титул епископа Кагорского и приставив к нему в качестве наставника Дидье. Таким образом, были достигнуты одновременно две чрезвычайно выгодные цели: во-первых, король избавился от своего соперника, а во-вторых, переместил ответственность за него на плечи советника. Все препятствия были преодолены. Франкское государство обрело нового короля.

Первым же его побуждением было вызвать к себе обеих жен, но увы… на зов явилась одна Гоматруда. Голубка покинула этот мир… Внезапная болезнь унесла любовь Дагоберта.

Дагоберт глубоко переживал смерть возлюбленной. Его горе было тем тяжелее, что, как ему показалось, в голосе законной супруги было мало печали, когда та сообщила ему трагическую весть. В глазах ее то и дело мелькали злорадные огоньки. Ему пришла в голову мысль о том, что кончина Голубки могла быть совсем не случайной. Гоматруда причастна к ее гибели. Как только у короля возникли эти подозрения, он решил не медля избавиться от своей жены.

Если бы у Дагоберта были на руках доказательства преступления, вся эта история, конечно, так легко бы для Гоматруды не кончилась. Но нашлась и другая причина – супруга его бесплодна и не способна подарить ему наследника. Правда, на самом деле он сам не слишком-то прилагал к этому усилия. Но, как бы там ни было, Дагоберт воспользовался удобным предлогом, чтобы запереть Гоматруду до конца ее дней в монастыре, намереваясь навсегда позабыть о ней.

А дальше было так. В часовне того же самого монастыря, которую король часто посещал, наслаждаясь чудесным и волнующим его душу пением монашек, Дагоберт однажды услышал голос, который показался ему необыкновенным. Никогда еще ему не доводилось слышать такого поистине ангельского пения.

Он был настолько взволнован, что попросил показать ему певицу. Настоятельница приказала привести ее, и король почувствовал, как сильно забилось у него сердце. У девушки были такие же светлые волосы, как у его любимой Голубки. Она была изумительная красавица с небесно-голубыми глазами… Звали ее Нантильдой.

Верный своим привычкам, Дагоберт хотел было повелеть, чтобы девушку тотчас же отправили в его дворец. Но Нантильда, хотя и не прошла еще через постриг и не давала монашеского обета, была все-таки послушницей. Увести послушницу из монастыря и уложить ее в постель к мужчине, пусть даже и к самому королю, вряд ли было возможно без осложнения отношений с церковью. Узнав о том, что произошло, епископ лично явился в королевский дворец, чтобы поговорить о намерениях Дагоберта.

– Мои намерения очевидны и предельно чисты! – заявил король. – Я люблю Нантильду и хочу жениться на ней!

– Если ты действительно хочешь взять ее в супруги, – ответил епископ, – можешь забрать Нантильду из монастыря. Я сам благословлю ваш брак.

Дагоберт обвенчался с очаровательной Нантильдой, затем торжественно доставил ее в любимый замок под Парижем, который особенно нравился ему своей пышностью и великолепными пейзажами вокруг. Маленькую послушницу осыпали золотом и драгоценными камнями. Наряды ее были роскошны, жизнь сказочно прекрасна. Супруг старался ни на миг не покидать ее. Он проводил с ней все ночи и часть дней в непрестанных доказательствах своей горячей к ней любви, потому что это был мужчина, не терпевший остановок на полпути и победитель по своей сути.

Миновал год столь пылкой страсти, а у Дагоберта все еще не было ни малейшей надежды на то, что он когда-нибудь наконец станет отцом. К нему вновь возвратились прежние тревоги. Ему нужен был сын, сын любой ценой. Ведь если он останется бездетным, следующим королем будет провозглашен дурачок Хариберт. Мало-помалу превосходное настроение Дагоберта уступало место мрачным мыслям. Чрезвычайно почитаемый им советник, золотых и серебряных дел мастер Элуа, непрестанно повторял своему королю, что пути господни неисповедимы и еще ничего не потеряно, надо только не тратить зря время.

Прошло еще несколько месяцев, и Дагоберт, сохраняя к Нантильде нежнейшую привязанность, стал все-таки оглядываться по сторонам в надежде обнаружить то, что с такими трудами искал для себя впоследствии, желая обзавестись наследником, Наполеон: чрево, способное зачать и выносить его сына! Однажды во время охоты король увидел девушку. Она была хороша собой и настолько вызывающе сияла здоровьем, что это сразу же привлекло королевское внимание. Такая девушка явно была сотворена господом именно для того, чтобы вынашивать сыновей! Сами обстоятельства встречи напомнили ему о том, как в один не менее прекрасный день он впервые увидел Голубку! Дагоберт подошел к девушке и спросил, как ее зовут. Звали ее Рагнетрудой. Он предложил ей последовать за ним во дворец. У Рагнетруды был отец, но он не увидел никаких препятствий тому, чтобы отдать дочь самому королю.

Рагнетруда отправилась с Дагобертом. Конечно, при ее появлении во дворце Нантильда испытала глубокое горе. Она обожала своего супруга и страдала при мысли о том, что придется его с кем-то делить. Но, с другой стороны, она отлично понимала, что наследник действительно нужен. Что гневаться, если король стремится получить его любой ценой? Впрочем, Рагнетруда оказалась девушкой приветливой и покладистой, она вовсе не старалась выжить королеву из дворца, и в конце концов Нантильда, которая была женщиной очень доброй, взяла ее под свое покровительство.

Королева поступила очень правильно. Во дворце оказалось очень много более знатных женщин, которые мечтали подарить Дагоберту сына. Ревность к юной крестьянке клубами ядовитого дыма витала под сводами замка. Без Нантильды, вполне возможно, дни ее были бы сочтены. Но умная королева встала стеной, чтобы защитить от всевозможных нападок свою «соперницу», поскольку вряд ли здесь могла идти речь о настоящем соперничестве. Дагоберт по-прежнему проявлял к жене истинную нежность, частенько наведываясь к ней в спальню, а Рагнетруду посещал лишь время от времени, раза два или три в неделю. Он вел себя с ней, как садовник, который прилежно возделывает свой сад, надеясь дождаться плодов. В их отношениях не было никакой поэзии. Случалось, любвеобильный король поглядывал за заборы и чужих садов.

Постепенно Дагобертом овладевала та ненасытная и постоянная потребность в женщинах, которой он обязан своим прозвищем «франкского Соломона». Вскоре двор его превратился в обширный и живописный гарем.

У Рагнетруды очень скоро проявились первые признаки будущего материнства. Нантильда заперлась у себя, чтобы дать волю слезам. Умом она все понимала, но сердце – не камень. Дагоберт получил передышку и тут же завел себе новую любовницу. На этот раз – одну из служанок дворца. Ей было всего пятнадцать лет, она была рыжая, как морковка, живая, как воды горного потока, а звали ее Вульфегундой. Она так пленила Дагоберта, что тот оставил ее при себе даже тогда, когда Рагнетруда произвела на свет сына, рождение которого он встретил бурной радостью и назвал Сигебертом.

Чтобы отпраздновать появление наследника и обеспечить его будущее, Дагоберт, несмотря на возмущение и протесты Дидье и Элуа, будущих святых дома Меровингов, поторопился отдать приказ убить докучливого Хариберта, который продолжал прозябать в Тулузе.

Вдруг Нантильда тоже объявила о своей беременности, и во всем королевстве заговорили о том, что свершилось чудо. Дагоберт просто сиял от радости.

– Если ты подаришь мне сына, – говорил он законной супруге, – то, естественно, он станет моим наследником.

– А Сигеберт? – спрашивала Нантильда.

– Он получит Австразию. А будущего короля франков надо будет окрестить Хлодвигом!..

Небо услышало молитвы Дагоберта, господь был необычайно снисходителен к нему. Ведь поведение короля становилось все более и более непристойным. Нантильда в срок произвела на свет отличного мальчугана, которого назвали Хлодвигом. Дагоберт, не теряя времени, назначил его своим наследником, оговорив, что малолетний Сигеберт станет владыкой Австразии.

Для Нантильды наступил последний счастливый период ее жизни. Хотя Рагнетруда и Вульфегунда содержались во дворце со всеми королевскими почестями, так что получалось, что у франков официально существуют сразу три королевы. Дагоберт стал очень нежен со своей законной женой. Его советник Элуа воспользовался этими счастливыми обстоятельствами, чтобы напомнить королю: у государя есть некоторые обязательства, не имеющие ничего общего с беготней за юбками, а именно – защита границ королевства.

Действительно, в этом обнаружилась серьезная необходимость, потому что в разных местах понемножку назревали мятежи. Бездействие государя, слишком озабоченного своими любовными переживаниями, давало о себе знать. В Гаскони поднял голову герцог Эгинский; принц Гюдикаэль стал предпринимать попытки освободить Бретань; наконец, взбунтовались дикие племена басков.

Дагоберт собрал войска и начал войну, в которой в последний раз пробудился его задремавший на время гений. Результатом его бурной деятельности в 637 году стали визиты важных гостей. Первым явился к Дагоберту присягнуть в верности герцог Эгинский, потом настал черед Гюдикаэля. Баски были приведены к повиновению силой. Дагоберт возвратился домой победителем.

Он был очень доволен успехами и воцарившимся в королевстве спокойствием. Оно не было долгим, но этого Дагоберту было не дано знать. Он привез с собой четвертую супругу, Бертильду, по правде говоря, уж слишком молоденькую для него. К следующему году Дагоберт, хотя ему и исполнилось тогда всего тридцать шесть лет, почувствовал себя полностью истощенным.

Смерть приближалась к нему семимильными шагами. Вскоре она уже стояла на пороге. Умирающего короля, уступая его настойчивым просьбам, отнесли на носилках в базилику Сен-Дени, которую – верный слову, данному им еще юношей, – он приказал построить на месте старой часовенки и которую щедро одаривал, желая, чтобы этот храм стал одним из первых христианских аббатств. Дагоберта окружали все четыре его жены, присутствовали также оба сына, но только одна Нантильда горько плакала.

Он умер 19 февраля 1639 года, когда на улице стояли страшные холода. Вода в ручьях замерзла, у монашек зуб на зуб не попадал. Король, распростертый на голых камнях, не чувствовал холода. Он прислушивался к тому, как угасает его плоть, которой он слишком угождал, и под погребальные псалмы монахов, в желтом ореоле свечей, не мечтал ни о чем, кроме полного примирения с богом, которому столь странно служил. Его похоронили там же, в базилике.

Нантильда отважно принялась улаживать государственные дела. С помощью герцога Эгинского, человека, которого ей порекомендовал сам Дагоберт, она от имени Сигеберта доверила управление Австразией майордому Пипину Геристальскому, заставившему признать себя и в Нейстрии, и в Бургундии. Понемногу вся реальная власть перешла к майордомам. Во франкском государстве настала эпоха «ленивых королей».

В 642 году скончалась и Нантильда. Ее тело погребли в могиле супруга, под той же каменной плитой в Сен-Дени. Они покоились там вместе, дожидаясь, пока намного позже Людовик Святой воздвигнет изумительный памятник тому, кто, погрязши в худших пороках, все-таки был поистине великим королем и объединил под своей властью практически всю французскую территорию. После от обширной территории откалывались куски, государство бурлило, но на горизонте уже вспыхнуло огненное зарево эпохи Каролингов…

Шарль-Луи-Венсан де Бово, Маркиз де Тиньи

В этот прекрасный весенний день 1767 года в стенах величественного особняка господ де Бово-Краон пахло грозой – и это еще самое скромное определение того, что там происходило. Потому что на самом деле уже накануне эти стены стали дрожать как при землетрясении. А сегодня дом просто ходуном ходил. Все его обитатели попрятались по своим углам, боясь случайно попасться на глаза главы семьи, распаленного справедливым, но ужасным гневом. Со вчерашнего дня Шарль-Жюст, принц де Бово-Краон, губернатор Лангедока, не переставал сотрясать стены своими криками, проклятиями, угрозами, а то и треском сломанной мебели или звоном бьющегося фарфора…

В настоящий момент только мажордом Ленуар, чрезвычайно миролюбивый человек, был единственным зрителем этого чудовищного спектакля. Он стоял, смиренно склонив голову, украдкой наблюдая, как его хозяин в бешенстве носился по кабинету, размахивая толстой тростью с золотым набалдашником. Больше всего Ленуар мечтал о том, как бы оказаться подальше отсюда. Вообще-то его позвали затем, чтобы посоветоваться, но до сих пор ему еще не удалось вставить в грозные тирады ни единого словечка. Наконец принц, быть может, почувствовав усталость от своего неистовства, прекратил метаться и замер на месте, прямо перед своим слугой.

– И где же находится сейчас этот негодяй, это ничтожество, обесчестившее меня?

– У себя дома, губернатор, в своем особняке на улице Феру. Вам угодно, чтобы я поехал за ним?

– Нет уж, не стоит… Как бы я не обломал свою трость об его спину! Для его здоровья будет лучше, если я хоть немного успокоюсь… А эта девка, где она?

– Гм… Тоже на улице Феру, монсиньор!

– Черт! Черт побери! Как же мог этот мерзавец осмелиться… Он привел к себе жить эту потаскушку, эту шлюху, эту девку из театра!..

Ленуар ответил на возмущение хозяина безнадежным жестом, весьма ясно показывавшим, насколько он беспомощен в решении этой проблемы. Но все-таки ему пришлось принять более активное участие в разговоре, потому что принц вдруг сказал:

– Вы старый мой слуга, Ленуар. Я всегда испытывал к вам огромное доверие. Поэтому и прошу у вас совета. Скажите по совести: что мне делать? Неужели снова запереть этого прохвоста в четырех стенах?

– Не думаю, что это пойдет на пользу делу, монсиньор. Если монсиньору угодно вспомнить, пребывание господина маркиза на острове Святой Маргариты не дало никаких результатов. Скорее наоборот. Ведь именно его пребыванию там, в изгнании, мы обязаны нашим теперешним несчастьем…

– Что же, позволить ему и дальше безобразничать?! Колотить мирных горожан, лазить под юбки их женам, громить витрины лавок, похищать девушек?.. О прочем я уж и не говорю, но ведь было и еще почище…

Ленуар снова бессильно пожал плечами. Принц опять принялся мерить шагами восхитительный обюссонский ковер, прежде чем снова пойти в атаку на большие китайские фарфоровые вазы…

А в это самое время виновник переполоха спокойно поедал вишни, раскинувшись на своей постели. Голова его покоилась на коленях очень красивой молоденькой брюнетки с живыми и одновременно, как это ни странно, томными глазами. Это был молодой человек лет двадцати шести или двадцати семи, сложенный, как ландскнехт: широкие плечи, мощная грудь, бедра гладиатора и длинные ноги кавалериста. Помимо всех этих достоинств, Шарль-Луи-Венсан де Бово, маркиз де Тиньи, капитан мушкетеров со времен последней кампании по присоединению Лотарингии, обладал шальной и довольно упрямой головой. К его густым светлым волосам так же мало подходила пудра, как и парик. К тому же его аппетиты во всех возможных областях человеческой деятельности вполне соответствовали его могучему сложению, иными словами – он во всем отличался крайней неумеренностью. Вино, женщины, военные действия, охота и всевозможные кутежи и пирушки – вот из чего практически неизменно складывалась его жизнь.

Всемогущему губернатору Лангедока он приходился в принципе даже не самым близким родственником. Его поступки и поведение приобретали в глазах главы семьи столь важное значение только потому, что не имевший сыновей принц Шарль выбрал для продолжения своего рода Бово-Краонов именно его. Принц мечтал сделать его своим прямым наследником, женив на своей дочери Анне-Луизе, которой к тому времени уже исполнилось шестнадцать лет.

Вообще-то у Бово-Краонов был многочисленный клан, насчитывавший восемь братьев и двенадцать сестер. Но, к несчастью, двое из восьми братьев пали смертью храбрых на королевской службе, не оставив потомства, а пятеро оставшихся служили церкви или Мальтийскому ордену. Что до сестер, то, по выражению самого же Шарля-Жюста, «они ничего не стоили в смысле продолжения рода». Следовательно, в счет шли только сам принц и его единственная дочь. Чтобы род продолжался под своим нынешним именем, необходимо было выдать юную Анну-Луизу замуж за одного из Бово, которому впоследствии можно будет передать и сеньорию Краонов.

Раздумывая о кандидате в женихи дочери, принц Шарль вспомнил о своих кузенах Бово-Тиньи, принадлежавших к боковой линии рода. Среди них не было недостатка в сыновьях, и все они пользовались репутацией крепких парней. Губернатор Лангедока подумал, что один из этих бодрых и энергичных мелкопоместных анжуйских дворянчиков вполне мог бы при участии Анны-Луизы сохранить главную ветвь родового древа. Дочери его было всего четыре года, когда принц Шарль приказал привезти в Париж старшего из Тиньи, объявив, что сам займется его воспитанием, образованием и карьерой при дворе, учитывая, что тому в будущем предстоит стать наследником принца.

К моменту приезда в Париж Венсану де Бово-Тиньи исполнилось тринадцать лет.

Он вовсе не был таким уж наивным и невежественным, но кое в чем оказался настоящим дикарем. Грязен, постоянно растрепан, груб, он ругался как сапожник, уже имел привычку щипать субреток за подбородок… и за все остальное. Он горланил не хуже любого солдафона, пил за четверых, но его высокомерный вид и гордый взгляд тем не менее сразу же покорили сердце принца.

– Что ж, немного обтесать, и получится истинный сеньор! – с оптимизмом утверждал глава семейства, которое несколько растерялось от всего увиденного и услышанного.

Чтобы юный мужлан скорее набрался цивилизованных манер и получил необходимое образование, принц, громогласно объявив о его помолвке с Анной-Луизой, поместил своего будущего наследника в коллеж Людовика Великого. Там Венсан оставался четыре года. Четыре года удушающей атмосферы и четыре года мученичества для его преподавателей. Венсан был просто гениален в изобретении разного рода шуток. В проказах ему не было равных. Все свои выходные дни он проводил, бегая за девушками или не вылезая из кабака, а то и в ожесточенных драках со своими же товарищами. Кулаки его были достаточно тяжелыми, чтобы вызвать уважение окружающих. Прошло четыре года такой жизни, и руководитель коллежа обратился к губернатору Лангедока с почтительнейшей просьбой избавить подведомственное ему учебное заведение от слишком беспокойного будущего зятя губернатора.

Принц согласился выполнить просьбу. Про себя он был уверен, что Венсан должен был за прошедшее время набраться достаточной учености, чтобы с успехом вращаться в обществе, а настоящее место мужчины из его рода – в армии. В конце концов он пристроил маркиза в элитное подразделение мушкетерской роты, и надо сказать, что Венсан при вести об этом чуть не задохнулся от радости.

К великому сожалению для всех окружающих, радость, как и гнев, у этого славного представителя древнего рода, не имели никаких границ. И то, и другое приводило к тяжелым последствиям. Счастливого Венсана можно было сравнить лишь с бурным потоком, разрушающим на своем пути любую плотину. И вот по Парижу и по Версалю поползли слухи – да какое там поползли, шум поднялся невероятный! – по поводу его каверзных проделок и дуэлей. Маркиз обрел такую скандальную славу, что огорченному Шарлю-Жюсту пришлось отправиться к королю с просьбой помочь ему хоть как-то охладить эту буйную головушку. Людовик XV питал симпатию к губернатору Лангедока и находил, что поведение юного Бово выходит за рамки приличий. Он охотно согласился подписать королевский указ об аресте без суда и следствия. Венсан, тут же взятый под белые руки, был вынужден отправиться на берега Средиземноморья. В крепости на острове Святой Маргариты, которую обессмертила история Железной Маски, он очень скоро заскучал. А когда Венсан скучал, было совершенно невозможно удержать его на месте. Вот он и сбежал, просто вылез из окна одним туманным днем. Его поймали и вернули в крепость, но на этот раз заключение оказалось недолгим. Людовик XV нуждался во всех своих солдатах, поскольку начиналась кампания по присоединению Лотарингии. Он помиловал беспокойного маркиза, который с радостью присоединился к своему полку. Война подходила ему лучше всех других занятий.

Он вернулся в Париж капитаном. Принц Шарль-Жюст, весьма гордый этим обстоятельством, уже подумывал о приготовлениях к свадьбе, не подозревая о том, что у Венсана – свои намерения. Он пламенно влюбился в дочку бакалейщика с улицы Ломбар и не нашел ничего лучше, как просто-напросто похитить эту девушку, которую звали Сесиль Леметр, презирая все законы, чрезвычайно суровые в ту эпоху по отношению к делам такого рода. Он решил вдобавок способствовать ее дебюту на подмостках Итальянской комедии.

Первое выступление прелестной Сесиль на сцене в присутствии всего Парижа и части придворных как раз и состоялось накануне того знаменательного дня, с которого мы начали нашу историю.

– Мой будущий тесть, – говорил девушке Венсан, выплевывая вишневые косточки, – будет, конечно, очень переживать… Но придется ему проглотить это, как и все остальное. Слишком уж он во мне нуждается!

Однако принц Шарль-Жюст был намерен официально опровергнуть утверждения молодого вертопраха. Спустя несколько дней после блистательного дебюта подружки Венсану пришлось выслушать в кабинете своего дядюшки весьма неприятные слова. Принц де Бово-Краон известил своего юного родственника о том, что помолвка разорвана с ведома короля и согласия церкви. Так что отныне он может считать себя совершенно свободным.

– Что ж, значит, старшей ветви рода придет конец! – нагло усмехнулся маркиз. – Вы могли бы, однако, показать себя и более терпимым, кузен!

– Вы слишком долго испытывали мое терпение! Что же до старшей ветви, не беспокойтесь о ней. Один из моих братьев согласился оставить Мальтийский орден, и великий магистр Пинто де Фонсека дал на это разрешение. Он вернется в свет и сможет выбрать себе супругу. С божьей помощью, я надеюсь, он и продолжит наш род.

– А что будет с Анной-Луизой?

– Ах, значит, вас тревожит ее судьба! Как трогательно! Да она вас едва ли помнит и, следовательно, не испытывает к вам никаких нежных чувств. К тому же она уже помолвлена. Поверьте, ей некогда и ни к чему будет сожалеть о вас.

Взбешенный Бово-Тиньи как ошпаренный выскочил из особняка на улице Конде. Ему, который никогда не интересовался своей маленькой кузиной, привыкшему считать ее своей неотъемлемой собственностью, вдруг открылся неведомый прежде мир раскаяния в содеянном. Но главное, ему было очень жалко себя самого. Значит, его попросту выгнали, как нашкодившего лакея? Но ради кого? Кто осмелился забрать у него ту, которая всегда ему принадлежала?

Ответ на эти вопросы появился очень скоро. Анна-Луиза вышла замуж за Филиппа де Ноайля, герцога де Муши и принца де Пуа. Пышное бракосочетание состоялось в Версале, и не просто в Версале, а в королевской часовне, 9 сентября 1767 года. Присутствовал на свадьбе весь двор, и сам король стал свидетелем.

В этот день, обезумев от злости, Венсан поклялся, что семейство Бове-Краон за это поплатится. Он отомстит за себя, и отомстит публично. Быстро придумав, как именно это сделать, он отправился к священнику церкви Святого Сульпиция, прихожанами которой были все представители местной знати. Эта совсем новенькая церковь была воздвигнута в квартале старинных аристократических особняков.

В следующее же воскресенье, во время обедни, на которую имели обыкновение собираться представители высшей знати квартала, священник церкви Святого Сульпиция, как всегда, взошел на кафедру для произнесения воскресной проповеди. Вначале он обычно делал объявления и сообщал о предстоящих в ближайшее время бракосочетаниях; на этот раз он произнес такое, от чего все присутствовавшее в церкви семейство Бово чуть не упало в обморок.

Старенький священник провозгласил:

– Знатным и могущественным сеньором, мессиром Шарлем-Луи-Венсаном де Бово, маркизом де Тиньи, дано обещание жениться на мадемуазель Сесили-Мари Леметр, артистке Итальянской комедии.

Что тут поднялось! Все начисто забыли, что находятся в святом месте, что сейчас не время: по всей церкви разносился громкий шепот. Принц Шарль-Жюст побагровел, и все видели, как он нервно растягивает узел кружевного жабо, – будто вот-вот задохнется. Один из Бово женится на комедиантке, девушке, профессия которой не дает ей права даже на христианское погребение! И эта ужасная новость выплеснута ему прямо в физиономию – перед лицом господа нашего, перед всем Сен-Жерменским предместьем!

Надо признать, здесь дело шло не просто о неуместной шутке. В ту эпоху помолвка почти приравнивалась по значению к свадьбе. Обещания жениться или выйти замуж регистрировались церковью и не могли быть нарушены без ее особого разрешения. Иными словами, обручение тогда налагало на жениха и невесту весьма серьезные обязательства. Например, потребовалось полученное в экстренном порядке разрешение самого архиепископа Парижского, чтобы расторгнуть помолвку между Венсаном и его кузиной Анной-Луизой, объявленную тринадцать лет назад.

Не в силах выносить взгляды, которые бросали на него все собравшиеся, принц схватил шляпу, трость и – в сопровождении всего семейства – весьма величественно прошествовал к выходу из церкви. Он не мог позволить себе разразиться справедливым гневом посреди богослужения.

Но в тот же вечер военная полиция явилась в особняк Венсана с ордером на арест, составленным по всей форме. Однако клетка оказалась пустой: птичка улетела! Узнав о том, как все произошло в церкви, молодой маркиз предпочел дать тягу, не дожидаясь очередного заточения на каком бы то ни было острове Средиземноморья… Шарль де Бово-Краон ругался, проклинал, сломал кое-что из мебели и в конце концов решил перебраться на новое место жительства. Он внезапно невзлюбил окрестности церкви Святого Сульпиция.

Семья выбрала другой берег Сены, квартал дю Руль, где был построен большой особняк. Князь купил участок земли близ дороги, ведущей к карьерам.

Маркиз, виновник стольких волнений, бешено скакал в сторону Бретани. Он отверг первую пришедшую ему в голову идею – укрыться в родовом замке де Ла Трейль, не без оснований решив, что там-то его и станут искать. Он отправился искать убежища у своих родственников – де Молаков, живших неподалеку от Ренна. Он рассчитывал найти там безопасность. Он нашел там любовь…

Венсан не успел прогостить у Молаков и недели, а в мирном маленьком бретонском замке уже разразилась буря. Венсан де Бово попросил руки Полины де Молак, которой было к тому времени шестнадцать лет и в которую он влюбился, как ненормальный.

Перспектива выдать свою дочь замуж за изгнанника, разыскиваемого всей полицией королевства, вовсе не улыбалась Молакам. А что касается самой Полины, то пламенные излияния кузена вызывали у нее лишь рыдания. Она убегала от Венсана и пряталась. Несмотря на грандиозный успех, который обычно имел Венсан у женщин, эта девушка его смертельно боялась. Ей казалось, что ее преследует сказочный великан-людоед. Венсана удивило такое отношение. Поначалу он даже не рассердился. Однако натура быстро взяла свое, и он снова стал прежним.

– Нравится вам это или не нравится, мне наплевать! – громогласно заявил он. – Если понадобится, я женюсь на Полине и против ее воли! Я ее люблю, я хочу ею обладать! Но поскольку я не могу жить в доме, где на меня смотрят как на отверженного, я ухожу. Подумайте хорошенько и, когда поймете, что ни один из Бово не может быть нежелательной партией для вашей дочери, дайте мне знать. Я возвращаюсь в Ла Трейль.

Он понесся в Анжу. Вот это была ошибка так ошибка! В фамильном замке он немедленно попал в руки к людям короля, которые давно его там поджидали, и очень скоро оказался надежно упрятанным за толстые стены тюремного замка Сомюр.

Но, но… У судьбы всегда найдется какое-нибудь «но». У тюремщика, как поется в песенке, была дочь, а Венсану была свойственна неодолимая склонность к перемене мест. После трех месяцев заточения в одну прекрасную ночь он покинул Сомюр, прикинувшись женщиной, что, по правде говоря, было совершенно немыслимо. Но тем не менее ему удалось выйти из тюрьмы, причем не потайным ходом, а через парадную дверь. Оставалось найти убежище, но и тут не оказалось никаких проблем. Еще будучи в тюрьме, молодой человек получил письмо от тех самых… Молаков. Внезапно воспылав к нему родственными чувствами, они писали, что страшно сожалеют о ничем не оправданной размолвке и опять предлагают ему свой гостеприимный кров.

Такой полной переменой отношения к себе он был во многом обязан Полине. После того как кузен отбыл, громко хлопнув дверью на прощание, девушка словно проснулась. Она вспомнила, до чего же хорош собой был Венсан, и просто-таки заболела, узнав, что он оказался в заключении. Она винила в произошедшей катастрофе только себя и сгорала от желания вновь встретиться со своим неистовым воздыхателем, чтобы помочь ему позабыть обо всем, что с ним случилось.

Вернувшись к Молакам, Венсан одновременно обрел рыдающую (на этот раз от счастья) Полину, подобно созревшему плоду упавшую в его объятия, и разрешение на брак с ней, причем с условием, чтобы свадьба состоялась как можно скорее. Казалось бы, наконец-то все должно было уладиться ко всеобщему удовольствию, но… дело обернулось хуже некуда. Венсан понял, что больше не любит Полину. Да и любил ли он когда-нибудь по-настоящему? Просто очень силен был в нем дух противоречия. Он не терпел отказов. А теперь…

Надо было как-то выпутываться из сложившихся обстоятельств.

– Кузен, я очень огорчен, – сказал он барону де Молаку, – но я не могу навязывать женщине общество мужчины, которого она так сильно боится.

– Полина вовсе не боится вас, друг мой! Она вас любит, и, поскольку вы тоже ее любите, я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы заключить столь приятный для вас обоих союз.

– Я в отчаянии, кузен, но приходится признаваться. Я обманулся в подлинном смысле моих чувств к Полине. Я очень ее люблю, но она еще совсем малышка, и…

Резким жестом барон прервал излияния молодого человека.

– Достаточно, сударь! Мне нет дела до того, что вы – из породы тех вертопрахов, которые напрочь не способны на постоянство в чувствах. Я помню только об одном: вы просили у меня руки моей дочери, и я дал согласие.

Дискуссия могла бы продолжаться очень долго, если бы барон не предпринял мер предосторожности. Именно в тот момент, когда Венсан, исчерпав практически все аргументы, подумывал, как бы сбежать, пришел королевский указ, гласивший: если Венсан женится на Полине, ему простят все его прежние выходки, в противном же случае его вернут в Париж под конвоем и упрячут в Бастилию. Там будет достаточно времени, чтобы поразмыслить над тем, что не следует обманывать порядочные семейства и тревожить понапрасну сердца молодых девушек.

Оказавшись между двух зол, Венсан, естественно, выбрал меньшее: он женился. Но пребывал после этого в таком дурном настроении, что дела в семье пошли из рук вон плохо. Бедная Полина, пролившая столько слез, сколько и представить себе невозможно, в конце концов заболела.

Венсан и так с трудом терпел свою жену, но больных женщин он просто не выносил! Однажды ночью, когда вся семья Молаков собралась у изголовья несчастной, маркиз оседлал лошадь и сбежал. Он скакал без устали до Нанта, где сразу же поднялся по трапу корабля, уходившего к Антильским островам, полагая, что нашел наилучший выход из всех проблем. Корабль отчалил. Когда вокруг насколько видит глаз не осталось ничего, кроме океанских волн и высокого неба, когда свежий ветер подул в паруса его корабля, Венсан де Бово подумал: наконец-то для него начинается совсем новая жизнь, уж здесь-то он недосягаем для королевской полиции!

Беглец добрался до Гаити и обосновался в Порт-о-Пренсе. По прибытии он подцепил лихорадку, чуть не умер, но могучий организм в очередной раз выручил его. Он уже выздоравливал, когда пришла почта из Франции. Одно из писем оказалось от его отца: в нем сообщалось о смерти Полины. Несмотря на все старания некоего доктора Дюбуэ, несчастная молодая женщина покинула этот мир…

Венсан был не настолько лицемерен, чтобы оплакивать жену. Ее кончина освобождала его именно в тот момент, когда он только и мечтал о свободе. А мечтал потому, что однажды в церкви повстречал очаровательную восемнадцатилетнюю креолку Викторию де Марсильян.

Брюнетка со светлой кожей, обладавшая томной грацией истинной дочери Антильских островов, восхитительными черными глазами и божественно прекрасным телом, юная Виктория словно была создана для того, чтобы сводить с ума всех оказавшихся на ее пути мужчин. К тому же она принадлежала к одной из тех семей богатейших плантаторов, которые сделали Гаити особенно процветающим. Маркиз влюбился страстно. Виктория тоже не устояла перед грубоватым очарованием этого французского дворянина. Да, он был беден, но зато – фамилия и титул! И вот ясным осенним днем 1772 года при огромном стечении народа, на фоне обрядовых танцев чернокожих рабов, состоялась свадьба Венсана де Бово-Тиньи с Викторией де Марсильян, после которой молодожены пустились в счастливое плавание по волнам жизни. Счастье, по мнению обоих новобрачных, должно было длиться, пока они существуют на этом свете. Никогда бы Венсан не поверил, что способен любить кого-то так, как он любил свою молодую жену.

Чета Бово-Тиньи обосновалась в прекрасном белом особняке, стоявшем посреди роскошного сада, цветущими уступами спускавшегося до самой набережной Порт-о-Пренса. Отсюда молодожены могли наблюдать за гаванью, куда то и дело заходили корабли из Франции и Америки. Однажды вечером они наблюдали, как швартовался фрегат «Астрея», даже не подозревая, что этот сине-золотой корабль привез с собой конец их счастью.

Оказалось, что на «Астрее» в Порт-о-Пренс прибыл один из приятелей Венсана, вполне, впрочем, безобидный человек, которого звали господином де ла Мартельером. Он был счастлив вновь увидеться с Бово. Но боже, как он удивился, обнаружив, что его друг женат на местной красавице. Де ла Мартельер собственными глазами видел перед отъездом в одной из гостиных Нанта госпожу маркизу де Бово-Тиньи. А сколько говорилось о ее поистине волшебном выздоровлении! Бедняжка уже находилась у последней черты и выжила только благодаря воистину чудодейственным методам лечения, изобретенным спасителем молодой женщины – доктором Дюбуэ!..

Полина жива! Венсан – двоеженец, это же настоящая катастрофа! Губернатор Гаити вынужден был прибегнуть к помощи закона. Венсана тут же арестовали. Решено было препроводить его во Францию на той же самой «Астрее», на борту которой прибыл в Порт-о-Пренс злополучный Мартельер. Но Виктория отказалась покинуть мужа.

– Я поеду туда, куда повезут его! – твердо сказала она. – Он ни в чем не виноват, он просто стал жертвой ложных сведений. Если надо, я упаду в ноги королю и заставлю его себя выслушать! Никто не имеет права разрушить нашу любовь! Да его и женили-то на той женщине насильно, под угрозой тюрьмы…

Не нашлось человека, который сумел бы отказать отважной молодой женщине в праве сопровождать того, кого она так любила. Ее присутствию на борту фрегата Венсан был обязан тем, что его путешествие получилось довольно приятным. Но все же он не знал, как поступить. Венсан метался между надеждой и отчаянием. То он позволял Виктории убедить себя в том, что все будет хорошо: Полина согласится на развод и позволит ему жить в мире и покое с той, кого он сам для себя выбрал. То ему казалось, что вся жизнь рухнула, и он рвался поднимать на корабле мятеж, чтобы заставить капитана повернуть к Флориде или Новой Англии. Но «Астрея» спокойно двигалась по курсу и без всяких инцидентов три недели спустя вошла в гавань Гавра.

Едва Венсан спустился на берег, его арестовали, даже не дав проститься с женой. Не обращая никакого внимания на слезы и отчаянные мольбы Виктории, его увезли в специальной почтовой карете, неизвестно куда направлявшейся.

Так Венсан оказался в тюремной камере на острове Мон-Сен-Мишель. Там, в недрах старинного аббатства, затерянного среди зыбучих песков и мерно бьющих в толстые стены морских волн, он предавался отчаянию, не столько даже из-за себя самого, сколько из-за Виктории. Она одна, в чужой стране, к тому же еще – беременна! У нее, конечно, есть родственники в Нанте, но знает ли она, как найти их, и сумеет ли до них добраться? Никогда еще жизнь так злобно не преследовала прекрасную креолку, совершенно неожиданно для себя ставшую героиней настоящей драмы…

Мысли о жене лишали Венсана сна и аппетита. Одному богу известно, как он сумел ускользнуть из своей темницы, устремившись в путь по Бретани. Он шел по ночам, днем прячась от посторонних глаз, он не имел никаких средств к существованию, но он двигался вперед, одержимый одной мыслью: добраться до Нанта, разыскать Викторию. Венсан не знал, что один человек следовал за ним по пятам в течение всего этого немыслимого путешествия. Человеком этим был не кто иной, как доктор Дюбуэ, спаситель Полины, от всей души ненавидевший Венсана. Дюбуэ не видел Венсана никогда в жизни его, но для ненависти имел веские причины. Врач стал любовником своей пациентки, и та подарила ему двух ребятишек. Поэтому теперь доктору очень хотелось, чтобы тюрьма или жестокий приговор позволили ему окончательно освободиться от Венсана, как от досадного препятствия собственному счастью.

Ему удалось настигнуть беглеца в одном монастыре неподалеку от Нанта, где тот нашел временный приют. Дюбуэ, не задумываясь, выдал его полиции. На этот раз маркиза отвезли в Париж и заперли в донжоне Венсеннского замка. Обвинения, выдвинутые против Венсана, были тяжелыми. Исходили они сразу от трех женщин: от актрисы по имени Сесиль Леметр, помолвка с которой не была расторгнута; от законной и нелюбимой жены Полины де Молак; и, наконец, от имени не менее законной и горячо любимой Виктории де Марсильян, только что произведшей на свет девочку.

Молодая креолка, измученная горем и непривычным климатом, вскоре умерла, так и не добившись оправдания для своего мужа. С тех пор никто уже больше не проявлял заботы о несчастном узнике, потому что двух других женщин, как заявили они сами, вполне устраивало пребывание маркиза за решеткой. Венсан пробыл в заключении долгих восемь лет. Сбежать оттуда ему не удалось. Впрочем, к кому было бежать? И что делать на свободе? Виктория умерла, его семья ограничилась заботами о ребенке, а его отец… Он был никому не нужен, даже себе самому!

В 1780 году его перевели из Венсеннского замка в Бастилию, откуда годом позже он вышел, получив помилование от Людовика XVI. Теперь он мог вернуться в свой родовой замок Ла Трейль и попытаться забыть обо всем. Так он и жил там, испытывая лишь одно чувство: жгучую ненависть по отношению к тем, кто заставил его столько перестрадать.

Революция придала сил этому уже стареющему человеку. Великое народное восстание показалось ему посланным самим Небом инструментом для отмщения тем, кто разбил ему жизнь. Он превратился в ожесточенного революционера, записывался в местные комитеты, аплодировал погромам и казням. Он присоединился к республиканским войскам, сражающимся с мятежной роялистской Вандеей… и подошел, наконец, в рядах бойцов к трагическому эпилогу своей бурной жизни.

У подножия каменного распятия, воздвигнутого на краю дороги, проходившей близ небольшой усадьбы Буагролло в окрестностях Шоле, умирал человек. Была вторая половина дня 14 марта 1793 года. Раненный в живот, несчастный корчился от боли, умоляя прохожих прекратить его страдания.

Этим человеком был Венсан де Бово-Тиньи. Из-за его решительных действий чуть не провалилась атака роялистов на маленький городок. Венсан поднял солдат Национальной гвардии и повел их в бой с криком «Да здравствует Республика!». Во главе своего войска он стремительно атаковал шуанов и был тяжело ранен первой же пулей противника. Его солдаты, растерявшись, бежали и вернулись в городок, оставив своего главаря там, где он упал…

И теперь его окружали шуаны. Для них умирающий был мерзким предателем. Они не испытывали к нему ни малейшего сочувствия, будто он и не был человеком. Когда он снова принялся умолять: «Ради бога, прикончите меня… Я слишком настрадался…» – один из их предводителей, человек в большой шапке и куртке из бараньей шкуры, расхохотался, а потом плюнул в него:

– Подыхай, как собака, сволочь! Никто из нас не станет пачкать руки, помогая другу убийц нашего короля!

И ушел… Другие тоже отвернулись, смеясь или бросая оскорбления в лицо умирающему. Его агония продолжалась долгие часы. Только к утру стоны наконец стихли. Поднявшееся солнце осветило лежащее поперек ступенек у подножия большого придорожного распятия мертвое тело Венсана де Бово, маркиза де Тиньи…

Георг IV, король Англии

Зима в 1795 году выдалась морозной. Туманным февральским днем Джеймс Харрис, лорд Мальмсбери, посланник Его Величества, всемилостивейшего короля Англии Георга III при Брауншвейгском дворе и один из самых блестящих дипломатов своего времени, покидал Лондон. Корабль медленно шел вниз по Темзе. Лорд Мальмсбери совершенно искренне думал о том, что его настоящая миссия, если быть честным, – дело пропащее. Разве справедливо вознаграждать его за бесконечную череду немалых услуг, оказанных им английской короне, посылая заключить брак, из-за которого ему придется поссориться со всем светом, исключая, разумеется, самого короля… Но король, увы, безумен!

Вот уже в течение нескольких лет дела в Англии шли из рук вон плохо. С того времени, когда в 1788 году у короля Георга III, до тех пор очень храброго, мудрого, бережливого, серьезного и живущего в соответствии со всеми правилами человека, стали появляться первые признаки душевной болезни. Он страдал галлюцинациями, требовал, чтобы его одевали только в белое, проводил целые сутки за клавесином, играя Генделя до тех пор, пока не немели пальцы. Естественно, августейшего больного заботливо и весьма энергично лечили от черной меланхолии всеми средствами, какими располагали в то время самые просвещенные медики. Средства были простые и суровые даже для монархов, его запирали, связывали по рукам и по ногам, били и лишали пищи. Все эти меры радовали только одного человека: нежнейшего сына этого несчастного отца, Георга, принца Уэльского, который видел во всем происходящем признаки близкой смерти отца, а значит, и своего восхождения на трон.

Странным человеком был этот принц! Если выразиться точнее, он был человеком гнусным… Обремененный огромными долгами, жирный и циничный распутник, игрок и дебошир, любящий только себя одного и корону, о которой он страстно мечтал. Говорят, у него совсем не было сердца. Ради того, чтобы позабавить своих друзей-собутыльников, он, словно обезьяна, передразнивал жесты своего несчастного отца, свойственные тому во время периодов безумия.

Даже любовь его была эгоистична. Страсть, которую он испытывал десятью годами раньше к одной из самых красивых лондонских женщин – к Марии Фиц-Герберт, – не принесла бедняжке счастья. Прибегая к шантажу, играя на самых чувствительных струнах ее сердца, он убедил ее тайно вступить с ним в морганатический брак. Скрывая свою женитьбу ото всех, он был ревнив и нетерпим по отношению к Марии. Таинственность объяснялась очень просто: Мария была католичкой. Принц прекрасно знал, что ему не простят женитьбы на «папистке». Такое двойственное положение мало-помалу подтачивало силы несчастной женщины.

Несмотря ни на что, королю Георгу III удалось выйти из черной полосы жизни, по крайней мере настолько, чтобы в полной мере оценить непотребную жизнь, которую ведет его сын, и астрономические долги, которые он бесстыдно накапливал в течение долгих лет. Он пришел в негодование. Единственное, что ускользнуло от внимания отца, – тайная женитьба беспутного сына. И вот в один прекрасный день Георг III предложил своему «Джорджи» сделку: либо он женится на принцессе, достойной его ранга, и тогда его долги будут оплачены, либо его отдадут в руки кредиторов, людей достаточно могущественных и готовых препроводить принца Уэльского в долговую тюрьму на Флит-стрит и оставить его гнить там на сырой соломе. Парламент присоединил свои настоятельные просьбы к требованиям короля: он уладит дело со всеми долговыми обязательствами «Джорджи», если пресловутый «Джорджи» положит конец своему распутству и женится. А поскольку именно парламент определял, когда можно, а когда нельзя залезать в королевскую казну, ссориться с ним явно не стоило. И «Джорджи» капитулировал.

В качестве кандидатки ему предложили его родственницу, Каролину Брауншвейгскую. Он немедленно согласился, даже не пожелав взглянуть на ее портрет. Эта женитьба была всего лишь неприятной обязанностью в ряду других таких же. С ней, как со всяким неприятным делом, надо было поскорее покончить, чтобы с облегчением и радостью вернуться к своим постоянным спутникам в мире наслаждений: лорду Муара, Орландо Бриджману, а главное – к сердечному другу, несравненному Бруммелю, признанному законодателю лондонской моды.

Вот почему на пути к Северному морю посланник Мальмсбери не испытывал никакой радости: успех сватовства, которым ему предстояло заняться, ни для кого не был желателен, кроме несчастного короля и парламента. Какой бы ни оказалась принцесса, вряд ли она понравится столь мало расположенному к женитьбе принцу. С другой стороны, можно было держать пари, что приличную девушку вряд ли удовлетворит подобный жених.

Однако принцесса, с которой Мальмсбери встретился в Брауншвейге, старинном городке, столице герцогства, расположенного между равнинами Люнебурга и горами Гарца, неожиданно оказалась сговорчивой. Воспитанную в суровых правилах маленького германского двора, Каролину, которой только что исполнилось двадцать семь лет, одолевала жестокая тоска. Ее родители не слишком ладили между собой, и вокруг этой недружной семьи процветали интриги. Каролина страдала и чахла в удушающей атмосфере. Это была не очень красивая, но умная, немного странная и своенравная девушка. Родители не переусердствовали с ее образованием и воспитанием. Может быть, поэтому ее очень любило простонародье, общение принцессы с которым порой было чересчур фамильярным, что не слишком нравилось окружающим.

Эта странная помесь сорванца с вековухой привела лорда Мальмсбери в уныние. Возложенная на него королем миссия стала еще больше угнетать его. Девушка оказалась полной противоположностью тому, что могло бы подойти «Джорджи». Здесь требовалась женщина холодная, равнодушная, поведением напоминающая монашку, а видом – статую. В сущности, она была нужна лишь для того, чтобы носить корону. И вот все складывалось совершенно не так. Каролина не обладала ни одним из вышеупомянутых достоинств, да еще и простодушно радовалась самой идее превращения в принцессу Уэльскую.

– После здешней жизни, – сказала она однажды посланнику, мягко пытавшемуся намекнуть ей на то, что в Сент-Джеймсе ей вряд ли улыбнется судьба, – ах, после такой жизни даже ад мне покажется раем!

– Но ведь Вашему Высочеству понадобится постоянно быть очень сдержанной и осмотрительной. Нельзя будет высказать собственное мнение о чем бы то ни было, во всяком случае, хотя бы полгода после свадьбы. Придется постоянно прислушиваться к себе, чтобы, не дай бог, не вылетело какое-то неподходящее слово!

– То есть как? Господин Мальмсбери, я вас не совсем понимаю? Ничего не говорить, произносить всякое слово с оглядкой? Мне предлагают стать принцессой Уэльской или тайным агентом?

– Скажем, что Вашему Высочеству предстоит быть самой сдержанной из всех принцесс. Ваше Высочество поймет, что я имею в виду, когда познакомится со своим будущим супругом.

Но как, в самом деле, объяснить несчастной девушке, что человек, который ей предназначен судьбой, принял твердое и безоговорочное решение: не сделать, даже случайно, ничего, чтобы ей понравиться? Мальмсбери приложил все возможные и невозможные усилия, стараясь наилучшим образом подготовить Каролину к тому, что ее ждет. Он нарисовал настолько верный портрет Георга, какой только позволяла дипломатия… Но он не решился признаться будущей принцессе Уэльской в том, что узнал из последней пришедшей из Англии почты: одной из придворных дам Каролины станет искусная интриганка леди Джерси, нынешняя любовница принца.

Этой женщине удалось довольно быстро занять в сердце «Джорджи» место Марии Фиц-Герберт. Ей очень хотелось добиться достаточного влияния на королевского сына, чтобы, когда придет время, оказаться единственной владычицей как самого принца, так и… всей Англии. Чтобы было именно так, а не иначе, она принялась подталкивать любовника к пристойной женитьбе и добилась своего. «Джорджи» дал согласие на брак с Каролиной Брауншвейгской. Мария получила от него недвусмысленное письмо. Вероломный возлюбленный не желал ее больше видеть. Мария Фиц-Герберт уехала на континент.

Ну, это дело было улажено. Леди Джерси еще больше утвердилась в намерении взять на себя полное руководство жизнью новой семьи и отодвинуть на задний план законную супругу принца. Впрочем, может быть, та и не захочет входить в государственные дела. Это предстояло выяснить. Теперь понятно, почему лорд Мальмсбери так огорчался при выполнении своей более чем щекотливой миссии.

Все произошло еще хуже, чем он мог себе представить.

Прежде всего леди Джерси, которая раньше принцессы прибыла в Дувр, приняла ряд мер, и вышло так, что ожидавшийся в королевском дворце кортеж Каролины прибыл очень поздно. Невеста чуть было не осталась ночевать у запертых на все замки дверей. Весьма элегантная и изысканная любовница принца сообразила, что для нее нет ничего отрадней, чем скромный и немного архаичный облик Каролины. Ловкая интриганка получила особое удовольствие, предложив растерявшейся невесте принца наряд, как можно меньше ей подходивший. Когда несчастная переступила порог зала в Сент-Джеймском дворце, где ее ожидал весь английский двор, она столкнулась с ехидными улыбочками и ядовитыми замечаниями.

«Джорджи» вроде бы был довольно любезен. Он поприветствовал свою невесту, помог ей подняться из глубокого реверанса и поцеловал ее. Лорд Мальмсбери, который сопровождал принцессу, наконец позволил себе расслабиться: все, вопреки его ожиданиям, прошло не так уж плохо…

Но в следующую же минуту он чуть не задохнулся от ужаса: «Джорджи» сначала подверг свою невесту унизительному осмотру, потом, внезапно отвернувшись от нее, обратился к посланнику:

– Дайте мне коньяка, Мальмсбери! Пить хочу!

– Но… Ваше Высочество… Может быть, подать Вашему Высочеству стакан воды?

– Вы с ума сошли? Мне нужен коньяк!

Он залпом выпил порядочное количество крепкого напитка, затем, даже не поглядев в сторону невесты, удалился, бросив через плечо:

– Спокойной ночи, господа! Я иду к королеве!

– Господи! – воскликнула ошеломленная Каролина. – Скажите, он всегда такой… неприятный?

– Н-нет, Ваше Высочество, конечно же, нет! – заторопился Мальмсбери. – Принц сейчас страшно озабочен… нездоровьем королевы, его матери… Не нужно на него за это сердиться!

– В любом случае он кажется мне слишком жирным! – решительно объявила девушка. – Он вовсе не похож на все портреты, которые мне присылали! Он совершенно ужасен!

Расстроенный чуть ли не до слез, слишком чувствительный Мальмсбери не без ностальгии вспоминал о дорогом его сердцу посольстве в Санкт-Петербурге. Хорошо бы туда вернуться еще до свадьбы… Русских, конечно, почти не коснулась цивилизация, но они просто ангелы по сравнению с английской королевской фамилией…

Бракосочетание, состоявшееся три дня спустя в часовне Сент-Джеймса, было еще более скандальным. Каролина, в великолепном свадебном наряде, увешанная бриллиантами, явилась во всем блеске, показывая, насколько серьезен и ответственен для нее этот торжественный момент. «Джорджи» предстал перед алтарем с застывшим одурманенным взглядом, да и походка его оставляла желать лучшего, ибо он явно пошатывался.

Отъезжая от своей личной резиденции в Карлтон Хаузе, он поведал сопровождавшему его в карете другу, лорду Муара:

– Ничего не могу поделать, Муара! Никогда я не полюблю ни одну женщину так, как люблю эту Фиц-Герберт! И вот теперь я потерял ее!

– Не стоит так расстраиваться, Ваше Высочество! Мария Фиц-Герберт вернулась в Англию. Она скрывается в своем брайтонском доме, но… вы можете повидать ее, когда захотите…

– Ты думаешь?

– Да я в этом абсолютно уверен!

«Джорджи» залил хорошую новость солидным количеством виски. Бутылка на всякий случай всегда имелась в одной из стоявших в карете дорожных сумок. Потому лицо его и приобрело к моменту религиозной церемонии то рассеянное выражение, которое с огромным удивлением отметил про себя каждый из собравшихся. Бедная Каролина со слезами на глазах смотрела, как этот захмелевший толстяк рядом с ней то встает на колени, то поднимается, будто не до конца ожившая статуя. Он с трудом, да и то только после того, как его хорошенько встряхнули, произнес традиционные для обряда слова. Во взгляде ее ужас смешивался с глубокой печалью.

Первая брачная ночь доказала, что жизнь этой семьи будет адом. Мало того, что «Джорджи» явился к новобрачной пьяным в стельку, так еще и сама новобрачная чувствовала себя одной ногой на том свете. Услужливая придворная дама леди Джерси напоила ее каким-то зельем, якобы для того, чтобы придать ей мужества, а на самом деле отнявшим последние силы. К утру принц Уэльский продолжал испытывать по отношению к молодой жене все такое же отвращение, а она по отношению к нему – все тот же ужас. И отныне жизнь принцессы превратилась в истинный кошмар.

«Джорджи» не менял своих привычек. Он продолжал собирать друзей на ужины, еще больше, чем всегда, напоминавшие оргии, и заставлял жену присутствовать на этих сборищах. Ей приходилось с напускным безразличием наблюдать, как ее муж пьет из одного стакана с леди Джерси, какие вольности позволяет себе ее супруг с этой придворной дамой, как охотно он дарит своей любовнице драгоценности, принадлежащие жене. Леди Джерси не стеснялась вскрывать приходившие принцессе или написанные принцессой письма, особенно те, что она адресовала своим родственникам, и относить их своему любовнику, который открыто насмехался над ними в компании собутыльников.

Вскоре принцесса позабыла о мудром совете многоопытного лорда Мальмсбери помалкивать. Существуют же все-таки границы терпения! А у Каролины был довольно злой язык, и она не преминула этим воспользоваться, находя с редкой ловкостью и завидным постоянством выражения, в наибольшей степени выводящие из себя ее мужа. К леди Джерси она тоже стала относиться именно так, как заслуживала наглая выскочка. Особое удовольствие Каролине доставляло позлословить с Марией Фиц-Герберт насчет любовниц своего мужа и поднять их вместе с нею на смех. Саму Марию она между тем называла не иначе как «жирной белобрысой теткой за сорок»… Семейная жизнь складывалась хуже некуда!

Какими бы невероятными ни казались интимные отношения между супругами, принцесса Уэльская оказалась беременной. Она возлагала большие надежды на появление ребенка, думая, что его присутствие, может быть, заставит отца перейти к более умеренной, а то и вполне почтенной жизни. К несчастью, «Джорджи» имел по этому поводу совершенно другое мнение. И когда 7 января 1796 года Каролина произвела на свет божий девочку, которую назвали Шарлоттой, любящий супруг решил, что на этом все его обязанности по отношению к жене выполнены. Принц Георг медленно выздоравливал от тяжелой болезни, которой был обязан в равной степени как собственной невоздержанности, так и бурной наследственности. Он очень опасался, что не переживет очередного приступа, – настолько, что даже составил завещание, в котором официально признавал свою женитьбу на Марии Фиц-Герберт.

«Я оставляю все свое имущество моей дорогой Марии Фиц-Герберт, моей возлюбленной супруге. Несмотря на то, что законы моей страны не позволяют ей официально носить мое имя, она стала моей женой перед богом и всегда будет в моих собственных глазах единственной законной супругой.

Я прошу также похоронить меня настолько скромно, насколько возможно. Я желаю, чтобы портрет моей возлюбленной супруги Марии Фиц-Герберт и после моей смерти покоился на моей груди. Я носил его – близ сердца – в течение всей моей жизни. Я также прошу мою возлюбленную Марию, чтобы мой гроб впоследствии был упокоен рядом с ее гробом.

Подходя к концу этого бренного существования, я не вижу для себя иного долга, как послать последнее „прости“ той, которая в течение всего долгого времени, пока длился наш союз, была для меня единственной радостью. Следовательно, я говорю это последнее „прости“ моей Марии, моей жене, моей душе, всей моей жизни…»

Это душераздирающее прощальное письмо было переписано в трех экземплярах. Георг сохранил у себя оригинал, одну копию отослал королю в запечатанном конверте с надписью «открыть после моей смерти», а другую отдал лорду Муара. Затем, успокоившись насчет того, что с его кончиной все улажено, и твердо решив еще какое-то время пробыть на этой грешной земле, он написал Каролине. Он объявлял жене, что в будущем намерен рассматривать их союз не иначе как «спокойное и приятное знакомство, в котором… каждый остается при своих интересах». Все это означало полный разрыв всяческих отношений.

Принцесса с большим достоинством ответила мужу, что она передала его письмо королю – «как своему государю и своему отцу». «Джорджи» повелел, чтобы Каролина покинула Карлтон Хауз и переехала в подаренное ей государем поместье в Блекхите.

Ей было приказано также оставить дочь при отце. Это стало причиной великого горя матери, обожавшей девочку. Каролина вообще чрезвычайно любила детей, может быть, даже излишне. Эта склонность в дальнейшем обернулась против нее самой. Но с полной уверенностью можно сказать, что разлука с Шарлоттой нанесла бедной женщине тяжелую травму. За ней сохранялось право видеться с дочерью лишь в какие-то определенные минуты.

Тем временем принц Уэльский преследовал Марию Фиц-Герберт мольбами снова начать жить вместе. Он так настойчиво повторял, что не может обходиться без нее, что в конце концов Мария обратилась в Рим с просьбой разъяснить ей, считать ли законным ее брак? Ей казалось весьма сомнительной возможность поселиться вместе с мужчиной, обвенчанным с другой женщиной и к тому же имеющим от той, другой, ребенка. В качестве посланца она выбрала одного из своих друзей – священника. Тот съездил к папе и, вернувшись, совершенно успокоил Марию: их брак с «Джорджи» признан законным. Она с полным правом может считать себя его женой. Георг собрался даже опубликовать выданное им когда-то свидетельство о бракосочетании. В конце концов Мария уступила.

Но если «Джорджи» повезло в обретении семейного счастья со своей первой супругой, то этого нельзя сказать о его делах вообще. Король в высшей степени неодобрительно отнесся к его разрыву с Каролиной, а население Англии восприняло весть об этом еще хуже. Принцессу Уэльскую везде встречали толпы народа почестями и бурными овациями. Принц Георг и Мария шагу не могли ступить, чтобы не нарваться на очередное оскорбление, на шиканье и свист, переходящие всякие границы приличия.

Естественно (по крайней мере для такого характера, каким отличался принц), гнев «Джорджи» по этому поводу в первую очередь обрушился на Каролину. Он не только запретил ей видеться с дочерью, но и отдал приказ, чтобы девочку воспитывали в ненависти и презрении к матери. Но здесь он потерпел поражение. Подрастая, Шарлотта все сильнее ненавидела отца, который не просто лишил ее матери, но еще и осмелился жить в открытую с другой женщиной.

Народ, исполнявший роль греческого хора во всех королевских трагедиях, очень поддерживал нежные чувства девочки к матери. Когда Шарлотта с гувернанткой выходила из кареты, прохожие кричали ей:

– Любите как следует свою маму, малышка!

И, наоборот, если из экипажа появлялся принц, те же прохожие орали ему вслед:

– Георг! Где ваша жена?

Можно себе представить, каково было отношение принца Уэльского к женщине, из-за которой он приобрел подобную непопулярность. Мария Фиц-Герберт разделяла с ним его участь. Кроме того, что она осмелилась жить с Георгом, народ ставил ей в вину и то, что она была католичкой. И в то время, когда вся Англия думала о том, как бы получше подготовиться к борьбе с самым грозным из своих врагов – императором Наполеоном, «Джорджи» мечтал только о двух вещах: как бы поскорее избавиться от престарелого отца, у которого возобновились нервные припадки, и как бы отправить ко всем чертям свою жену…

А несчастная Каролина, у которой практически отняли дочь, распространила свою нерастраченную материнскую любовь на других детей. В конце концов, она усыновила мальчика из простой семьи, и злые языки в Сент-Джеймсе не преминули заговорить на всех перекрестках о том, что на самом деле это не кто иной, как внебрачный сын принцессы.

За Каролиной постоянно шпионили, и это было невыносимо. Всегда отличавшаяся оригинальным характером, Каролина теперь несколько перегнула палку, ударившись в эксцентричность. Туалеты ее стали просто ошеломляющими. Георг постоянно был настороже, пытаясь использовать новые привычки жены как оружие против нее же самой. Он платил слугам принцессы, чтобы те снабжали его свежими сплетнями. Безразличие Каролины к принятым в обществе условностям, ее болтливость, ее любимые развлечения, ее чрезмерная любовь к детям – обо всем этом сообщалось Георгу. Все это копилось и перевиралось. В конце концов, потеряв всякий стыд, принц Уэльский отдал приказ заняться слежкой за личной жизнью принцессы. Была создана специальная комиссия, представители которой не без стыдливости объявили, что порученное им дело является «делом деликатного свойства».

Каролина, разумеется, яростно защищалась, и, как думают многие, расследование обернулось исключительно в ее пользу. Но королевская семья оказалась после него в еще более унизительном положении. Популярность принца Георга в народе стремительно падала.

Тем временем резко усилилась душевная болезнь Георга III. Старый король в развевающихся белых одеждах, как никогда, похожий на короля Лира, без устали бродил по пустынным залам дворца Сент-Джеймс или до полного изнеможения играл на клавесине.

В 1810 году, используя в своих целях сложившуюся ситуацию, Георг присвоил себе титул регента при короле Англии. Каролина теряла своего главного защитника. Отныне некому было противостоять ненависти Георга к своей жене.

Казалось, принцем Уэльским полностью завладела мания величия. Его опьянял новый титул регента. Его эгоизм перерастал почти в безумие. Человек, обретший власть, становился порождением дьявола. И самой первой жертвой, вопреки всем ожиданиям, стала женщина его жизни – Мария Фиц-Герберт. Та, кого он поклялся обожать больше, чем самого господа на небесах. Мария, естественно, старела. Она приближалась к шестидесятилетию, светлые волосы стали серебряными, но она сохранила свою грацию, миловидность и свое очарование. Наверное, слишком сдержанное и чересчур привычное для мужчины, который с некоторых пор, словно с цепи сорвавшись, метался от одного приключения к другому, без передышки меняя знатную даму на актрисульку, публичную девку на герцогиню…

Милейшему «Джорджи» пришла в голову прекрасная идея: если он окончательно порвет со своей супругой-«паписткой», это, возможно, прибавит ему популярности. Движимый непомерным честолюбием, совершенно ослепленный блеском нового титула, он искренне полагал, что только принадлежность Марии к ненавистной религии закрыла перед ним сердца его народа.

И вот вечером 11 января 1811 года, когда, празднуя назначение себя регентом, он устроил в Сент-Джеймском дворце грандиозный бал с ужином, разразился скандал. Принц тщательно скрывал от Марии точную дату этого мероприятия. И когда бедная женщина все же явилась к столу и простодушно спросила, куда же ей сесть, где ее место, регент сухо ответил:

– Вы отлично понимаете, мадам, что для вас здесь нет места!

Мария побледнела, но сдержалась. Значит, всему пришел конец… Впрочем, она давно этого ожидала… Присев в глубоком реверансе, она удовольствовалась тем, что ответила:

– О да, милорд! Мне положено только то, что вам угодно для меня назначить. В таком случае позвольте мне удалиться, ведь именно это соответствует вашему желанию!

Она вышла и в тот же вечер покинула Карлтон Хауз, чтобы уже никогда туда не вернуться. На следующий день она переправилась на континент вместе с девочкой по имени Минни Сеймур, которую она, по примеру Каролины, удочерила. Никогда в жизни больше «Джорджи» не увиделся со своей «обожаемой женой».

Когда происходили все эти события, принцесса Каролина, прекрасно понимая, что безумие старого короля ставит ее в весьма опасное положение, жила затворницей у себя в Блекхите. Она старалась, чтобы о ней совершенно позабыли. Но увы! Присутствовала она при дворе или отсутствовала там, «Джорджи» был верен своей ненависти к ней. Это превратилось в навязчивую идею. Он забыл, что по ту сторону Па-де-Кале царствует Наполеон и что его всемогущество представляет для Англии все возрастающую опасность. Но что такое Наполеон по сравнению с ненавистной женщиной?

Этим и объясняется восклицание, вырвавшееся у Георга однажды при докладе министра Веллингтона.

– Да к чертям твои планы! Единственное, что я хотел бы, – это избавиться наконец от проклятой принцессы Уэльской!

Естественно, министр считал себя ни при чем в подобном деле. Веллингтон никогда не простил своего государя, которого, впрочем, довольно сильно презирал и без этого. При дворе была еще одна особа, с которой регент был на ножах: его собственная дочь Шарлотта. В течение долгих лет Георг старался вызвать у нее ненависть к Каролине, но ничуть не преуспел в этом гнусном деле.

Юная принцесса (тогда ей было пятнадцать лет) не только обожала свою мать, но и делала все от нее зависящее, чтобы пробить брешь в отцовском авторитете. Именно поэтому она наотрез отказалась выйти замуж за принца Оранского, которого Георг выбрал ей в женихи.

– Я ни за что не выйду за этого принца! – заявила решительно девушка. – И прошу вас не настаивать на этом!

– Разве принц вам не нравится?

– Конечно же, нет. Для того чтобы вызвать у меня отвращение, ему достаточно было понравиться вам. А кроме того, если бы я стала его женой, мне пришлось бы уехать в Нидерланды. Это меня тоже совершенно не устраивает.

– Почему, скажите, пожалуйста?

Юная принцесса устремила взгляд своих прекрасных черных глаз прямо в глаза отца и ответила холодно:

– Вы отлично знаете, почему! Я не желаю быть окончательно оторванной от моей матери. В глубине души вам хочется именно этого: разлучить меня с женщиной, которая произвела меня на свет и которую я очень люблю!

– А вот это мы посмотрим! Я сумею заставить вас слушаться, Шарлотта!

В надежде подчинить себе дочь Георг посадил ее под домашний арест на восемнадцать месяцев, что, разумеется, не принесло ему желаемых результатов. Шарлотта была пламенно влюблена в своего кузена Леопольда, младшего сына герцога Саксен-Кобург-Заальфельдского, который в то время сражался с Наполеоном в рядах английской армии. Девушка постоянно переписывалась с возлюбленным, и письма их были в высшей степени нежными. Шарлотта не говорила об этом даже матери, опасаясь, что та ненароком предаст огласке драгоценную тайну.

Падение Наполеона в 1814 году укрепило позиции Англии и открыло для нее наконец порты Европы, так долго остававшиеся запретным плодом. Каролина, устав жить в четырех стенах, ограничиваясь прогулками в саду своего поместья, почувствовала страстное желание путешествовать и попросила разрешения покинуть остров. Разрешение, как и следовало ожидать, было с радостью дано в самом скором времени.

В августе 1814 года она выехала из Лондона с десятком придворных в свите и с юным Вилли Остином, которого когда-то усыновила. Прежде всего в Германию, в Брауншвейг! Ведь Каролина так давно не видела родной земли!

Ее радостно встретил отец, герцог Вильгельм-Фридрих, совсем недавно вновь водворившийся на троне после потрясений, связанных с наполеоновскими войнами. Пышные празднества гремели тогда в принадлежавших Генриху-Льву владениях, да и по всей Европе: кошмарного корсиканца изгнали на остров Эльба, и наконец-то все те, над кем он так долго властвовал, вздохнули свободно. Каролина с наслаждением принимала участие во всех праздниках, которые напоминали ей о счастливых временах ее молодости. Но радость душевного раскрепощения, которую переживала Каролина, выражалась у нее в таких формах и с такой чрезмерностью, что это заставило растеряться окружавших ее людей. Они даже опасались, не сошла ли она с ума. Но нет, Каролина вовсе не обезумела. Свобода, подобно чересчур крепкому вину после длительного воздержания, ударила ей в голову, и голова эта чуть-чуть закружилась.

Герцог Вильгельм-Фридрих по прошествии недолгого времени скончался, уступив место на троне своему старшему сыну. Брауншвейгский двор отличался довольно суровыми взглядами, и вызывающие туалеты Каролины, всегда чересчур пышные и окрашенные в кричащие цвета, сначала вызывали у придворных только улыбку, но очень скоро эти улыбки сменились возмущением, способным привести к скандалу. А она неустанно изобретала всевозможные импровизированные праздники, давала балы, устраивала концерты, смущая и сбивая с толку своих соотечественников и – в не меньшей степени – англичан из своей свиты. Нередко глубокой ночью принцесса приказывала разбудить своих придворных, немедленно пригласить музыкантов и повелевала всем танцевать до самого утра. Хотели они того или не хотели, но камергеры и придворные дамы вынуждены были вставать с постелей и, полусонные, плясать, изображая неуемное веселье.

Иногда Каролине вдруг приходила в голову идея приодеть свою свиту. Так, однажды, обнаружив, что на мужчинах надеты скромные, мрачноватые, на ее взгляд, шляпы, она заказала для них совершенно невероятные головные уборы с огромными разноцветными перьями. Несчастным приходилось носить, к собственному отчаянию… но к великой радости местных жителей.

Каролина затеяла путешествие по всем только что восстановленным германским дворам. Это был своеобразный марафон, в течение которого ее свита мало-помалу сокращалась: обессилевшие от поездок верхом, сменявшихся балами, которые в свою очередь сменялись неожиданными переездами в разных направлениях, придворные принцессы постепенно испарялись, исчезая один за другим. Когда от свиты осталось всего три или четыре человека, Каролина решила, что хватит с нее Германии, пора отправиться в Швейцарию, чтобы навестить императрицу Марию-Луизу. Супруга изгнанного Наполеона пребывала там в компании одноглазого, но тем не менее весьма привлекательного гусарского генерала Нипперга. Казалось, она жила припеваючи и совершенно не страдала от своего соломенного вдовства. Но при встрече с принцессой Уэльской, которая, по слухам, бродяжничала по Европе со все уменьшающейся свитой, Мария-Луиза притворилась святошей и совсем не понравилась Каролине, назвавшей ее «лицемерной и до ужаса глупой»!

Впрочем, и сама Женева тоже оказалась городом, абсолютно не подходящим для Каролины. Эта Мекка протестантов в ее глазах была слишком суровой и скучной. Она отправилась в Италию.

В Милане тогда распоряжались австрийцы. Принимать принцессу Уэльскую поручили генералу Пино. Тому совершенно не хотелось взваливать на себя заботы об этой взбалмошной женщине. Он попросту навязал ей великолепную виллу на озере и предоставил в качестве курьера некоего Пергами, бывшего офицера итальянской армии, красивого бездельника, не имевшего никакой профессии, но наделенного незаурядным обаянием и обладавшего парой изумительных черных глаз.

Пергами принадлежал к огромному сообществу никчемных, морально опустившихся людей. Принцесса мгновенно увлеклась им и тут же ввела в свое окружение всю его семью. Получилось какое-то подобие двора, столь же странного, сколь и неожиданного. Сестра Пергами, некая графиня Ольди, стала ее придворной дамой. С ней была девочка, дочь Пергами. Ребенку было всего шесть лет, дитя оказалось совершенно очаровательное, и Каролина, верная своей восторженной любви к детям, тотчас же прониклась страстной привязанностью к новой «дочке».

В свите состояли и братья Пергами, и его мать, которую Каролина приняла со своей обычной доверчивостью и простодушием. Принцесса воображала, что, если она проявит доброту и щедрость к людям, они непременно ответят на это искренней привязанностью… Однако именно среди них Георг, регент при королеве Англии, чья враждебность постоянно преследовала Каролину, искал и находил для себя шпионов.

Весь этот нелепый карнавальный двор ряженых принцессы Уэльской отправился с ней в Неаполь. Здесь Каролине понравилось. Бури, сотрясавшие всю Европу, отнюдь не сказались на жизнерадостности неаполитанцев. Разнообразные празднества по-прежнему составляли большую и лучшую часть их времяпрепровождения. Семейство Мюрата, который устоял против шквалов и штормов ценой отказа от каких-либо сношений с опальным Наполеоном, радостно принимало у себя странную принцессу Уэльскую, которая, как она сама признавалась, всегда мечтала жить «не хуже царицы Савской».

Королевская чета, немного нуждавшаяся в деньгах, заняла у «царицы Савской» приличную сумму, а в благодарность подарила ей экипаж, который отличался – даже для Неаполя – весьма сомнительным вкусом. Это было нечто вроде гигантской позолоченной ракушки, украшенной перламутром и снабженной шитыми серебром голубыми шелковыми подушками для сидения.

Каролина была в полном восторге. Ее часто можно было видеть в этом экипаже на улицах Неаполя. Разряженная еще пышнее и крикливее обычного и декольтированная до последних пределов приличия, она чувствовала себя неотразимой. Напротив нее в «ракушке» восседал мальчик, наряженный амуром: в трико телесного цвета, усеянном сверкавшими на солнце блестками. По обе стороны невероятного экипажа, больше напоминавшего карнавальную колесницу, чем приличествующую принцессе Уэльской карету, гарцевали два выездных лакея в ливреях английского двора. Бедная женщина восполняла этим шутовским великолепием отсутствие радостей в своей прежней жизни.

Но пребывание в Неаполе оказалось недолгим. Опять помешал Наполеон! Император, покинув остров Эльба, вновь воцарился на троне. Мюратам пришлось намекнуть принцессе Уэльской, что ей было бы лучше оставить город, где становилось опасно. Впрочем, ее это вполне устраивало. Она уже начала уставать от приступов смеха, которые неизменно нападали на окружающих при ее появлении. Каролина с удовольствием уехала из Неаполя на свою восхитительную виллу под Миланом.

Но что делать дальше? Отправиться в Англию? Навсегда поселиться здесь? Вообще-то она уже прониклась нежностью к этой сказочной стране, природа которой вечно таила колдовское очарование, да и Пергами чувствовали себя здесь лучше всего. Но ей очень хотелось повидаться с дочерью…

Между тем в Англии росло недовольство регентом. Его открыто упрекали в том, что он незаконно лишает дочь свободы. Чтобы заставить всех замолчать, Георг согласился наконец на то, чтобы Шарлотта вышла замуж за Леопольда Саксен-Кобургского.

Принцесса Уэльская, находившаяся в своем благоуханном и пестром изгнании, почти одновременно узнала об окончательном разгроме Наполеона при Ватерлоо и о помолвке своей дочери. Она очень обрадовалась, тем более что благодаря этой помолвке она получила новое доказательство дочерней любви. Шарлотта, соглашаясь выйти замуж за человека, которого давно и всем сердцем любила, тем не менее поставила перед ним условие: чтобы Леопольд пообещал ей всегда «защищать и любить» ее матушку. И Леопольд, конечно, пообещал.

– У меня самая лучшая дочь из всех, каких только можно себе представить в этом мире! – со вздохом сказала Каролина своей «придворной даме». – Как дорого бы я дала за то, чтобы хотя бы только поехать и поцеловать ее!

– Как? Ваше Высочество собирается отправиться в Англию? – взволнованно спросила графиня Ольди, сильно обеспокоенная тем, что от семьи может ускользнуть ее добрый гений.

– Нет, – еще тяжелее вздохнула принцесса. – Я отдала бы жизнь, чтобы оказаться рядом с ней в день ее свадьбы, но регент все равно мне этого не позволит. Опять будет грандиозный скандал… Только на этот раз от него пострадает она, моя Шарлотта… Сейчас она счастлива и больше не нуждается во мне!

Успокоившись за будущее дочери, Каролина, охваченная новым приступом своей мании бродячей жизни, теперь решила предпринять большое путешествие на Восток. Все еще окруженная своим «войском», главарю которого только что был пожалован чин камергера и – совершенно неожиданно – сан рыцаря Мальтийского ордена, она вошла на борт английского фрегата «Клоринда» и направилась в сторону Туниса. Оттуда она перебралась в Афины, затем в Константинополь, где абсолютно ошеломила своей экстравагантностью английского посланника Стрэтфорда Каннинга. Она наделала там столько шума, что посланник потихоньку попросил принцессу Уэльскую как можно скорее продолжить путешествие, не задерживаясь на долгий срок на оттоманских берегах. Просьба, разумеется, была выражена с поистине дипломатической деликатностью. Но пестрой компании пришлось уехать.

На этот раз целью путешествия стала Святая Земля. В Иерусалиме принцесса, охваченная мистическим пылом, решила основать рыцарский орден, «Орден Святой Каролины». Для протестантки намерение неслыханное. Но она довершила дело, увенчав Пергами титулом Великого Магистра и назначив юного Вилли Остина «Рыцарем Гроба Господня».

Слухи обо всех безумствах, о поражающих умы крайностях в поведении принцессы, разумеется, долетели до Англии. Это было дополнительное оправдание постоянно дремлющего в сердце «Джорджи» гнева. Его жена, потому что она ведь оставалась его женой, хотел он того или не хотел, буквально выставляла его на посмешище. И он не мог не увидеть в ее поступках заранее обдуманного мщения. И в самом деле, где бы ни оказывалась Каролина, она, не колеблясь, действовала весьма рискованно. В Базеле, куда она отправилась немного времени спустя, чтобы подкрепить подорванное в путешествиях на знойный Восток здоровье, однажды летним вечером ее увидели в открытом экипаже, с головой, накрытой… половинкой тыквы! Она утверждала, что это единственный головной убор, способный спасти ее от палящего солнца… Если бы только регент осмелился, он охотно послал бы по следам Каролины наемных убийц, чтобы наконец освободиться окончательно от этой надоевшей ему женщины, которая обращала его титул и его имя в объекты для всеобщих насмешек.

Но вскоре этот трагический фарс закончился сам собой. В один прекрасный день безумства принцессы прекратились. Она не просто успокоилась и стала вести себя с подобающим ее положению достоинством, но впала в прострацию. Комедия была отыграна. Ее сценарий позволял предположить, что Каролина и впрямь действовала с определенным умыслом: опорочить своего мужа, бросая тень на собственную репутацию. Теперь начиналась драма. В ноябре 1817 года в замке Ричмонд во время родов скончалась дочь Каролины. Новорожденную девочку тоже не удалось спасти. К тому времени Шарлотта была замужем меньше года.

Горе ее супруга не описать словами. В течение всей своей жизни Леопольд хранил воспоминание об очаровательной принцессе, которую он так сильно любил. Даже тогда, когда много лет спустя он стал королем Бельгии и супругом кроткой Луизы Орлеанской, он тосковал о первой жене. Не меньшим было и горе матери. Тем, кто пытался выразить ей свои соболезнования, она отвечала:

– Если бы мое сердце уже не было разбито, оно бы разбилось сейчас.

Это было признание. Признание в двойной жизни, которую она вела, признание в проглоченных обидах и унижениях, признание в том, что за карнавальной маской в течение долгих лет она скрывала перенесенные ею страдания. И больше в доме женщины, ставшей теперь только скорбящей матерью, не слышались ни песни, ни радостный смех.

Она так страдала, что никто не решился сказать ей о новом оскорблении, которое нанес несчастной ее супруг: из официального уведомления о внезапной смерти принцессы Шарлотты было вычеркнуто имя Каролины, имя матери!..

Впрочем, в то время, как вся Англия вместе с принцем Леопольдом оплакивала молодую принцессу Шарлотту, регент был озабочен совершенно другими делами. Его не оставляла мысль о том, как бы поскорее избавиться от жены. Ни всенародное горе, ни политические события не могли отвлечь его от этой навязчивой идеи. Стремясь к ее осуществлению, он поручил своему послу в Милане собрать возможно большее количество доказательств неверности своей законной супруги, чтобы начать процедуру развода. В распоряжение дипломата, перед которым была поставлена столь благородная цель, Георг предоставил сумму в тридцать тысяч фунтов стерлингов!

Все было организовано наилучшим образом: в посольстве сразу же принялись искать осведомителей среди ближайшего окружения принцессы. Естественно, в первых рядах таких добровольных информаторов должно было оказаться семейство Пергами. Так и случилось. Из дома Каролины потекли потоки грязных кухонных сплетен и гнусной клеветы. Всю информацию тщательно складывали в зеленый мешок. Такие обычно использовались для судебных процессов. Когда попадалась благоприятная для Каролины информация и собранные свидетельства говорили о том, что принцесса не виновна в «преступлениях», которые ей инкриминировали, доклад клали в сторонку… как можно дальше от пресловутого зеленого мешка!

Спустя два года после смерти принцессы Шарлотты старый король Георг III, в 1820 году, отдал Создателю свою безумную и столь поглощенную музыкой душу. Из регента «Джорджи» превратился в короля Англии Георга IV.

– Теперь я королева! – заявила Каролина консулу Англии в Ливорно, который принес ей извеcтие. – Мне пора возвращаться в Лондон…

– Не знаю, – пробормотал консул, явно пришедший в замешательство от столь энергичного заявления. – Не знаю, будет ли возвращение… Вашего Величества (он с трудом произнес эти простые слова) вполне уместно…

– Хотите сказать, что оно нежелательно для моего супруга? Но, дорогой мой консул, это для меня не новость! Черт побери, я прекрасно знаю, что муж не хочет меня видеть! Но это место отныне принадлежит мне по праву!

– Но… Но ведь король приказал уже вычеркнуть имя Вашего Величества из текста молитв, обычно произносящихся при богослужениях, совершаемых в честь королевской семьи, мадам, – вздохнул консул, – я умоляю Ваше Величество подумать! Одному господу известно, на какие крайности может пойти король, если он узнает…

– Хватит об этом, сударь! – не дала ему договорить Каролина, поглядев на консула сверху вниз. – Все ваши доводы нелепы. Пусть даже мне потом отрубят голову, но я вернусь в Лондон! Я – королева Англии!

Но одного только намерения, пусть даже такого решительного, было мало. Требовалось разрешение на въезд. Естественно, Георг IV немедленно отдал приказ не выдавать английской королеве разрешения под любым предлогом. Консул попытался обойти препятствие, выдав пресловутый документ на имя «королевы Каролины», а не «Каролины, королевы Англии».

Таким образом, все было улажено, и Каролина могла начать сборы в дорогу. Она уезжала, оставляя семейство Пергами в Италии. Она проехала через Францию, направляясь к Кале, но в Дижоне ее нагнал посланец Георга IV. Сообщение о том, что жена выехала в Лондон, повергло короля в уныние, как всегда, обильно приправленное гневом. Он был готов на любые соглашения, лишь бы она не приезжала. Человек, настигший королеву в Бургундии, предложил ей пенсион в 75 000 фунтов стерлингов по поручению короля в обмен на отказ от прав на трон. Принято было это предложение именно так, как и следовало ожидать.

– Что скажет народ Англии, если его королева позволит купить себя, как публичную девку? – возмутилась королева. – Передайте вашему хозяину, что я намерена вернуться домой!

В Кале, разумеется, не оказалось никакого военного корабля, на котором бы, в соответствии с протоколом, должна была бы путешествовать королева. Но Каролина никогда не обращала внимания на подобные мелочи. Она без колебаний поднялась на борт почтового корабля регулярной линии под названием «Принц Леопольд». Ей было особенно приятно взойти на судно, чье название напоминало о любимой дочери и о человеке, который когда-то поклялся «любить и защищать» ее.

В Лондоне тем временем заключались пари на то, удачно ли завершится путешествие королевы. Георг запретил готовить для нее хоть какую-то резиденцию. Но когда все узнали о том, что произошло в Дувре, когда корабль пришвартовался, Каролине поспешно отвели Бранденбург Хауз.

Действительно, едва она ступила на английскую землю, к ней отнеслись, как к настоящей государыне. В порту выстроились войска, отдававшие ей положенные почести. Толпа выпрягла лошадей из кареты, и люди сами повезли свою королеву к ее особняку. Когда Каролина прибыла в Лондон, ее встретили с искренним восторгом. Встреча превратились в настоящий триумф королевы. Отзвуки радостных возгласов толпы донеслись и до ушей короля, запершегося в своем дворце.

Впервые за столько лет по-настоящему счастливая, Каролина стала устраиваться в новом жилище. Она даже не пыталась покуситься на запертые двери Сен-Джеймса, хотя это было вполне возможно. Все, чего ей хотелось, – это быть торжественно принятой в качестве королевы Англии и короноваться в одно время с Георгом. Она чувствовала, как растут ее силы благодаря той любви, которая так внезапно обрушилась на нее…

Однако довольно скоро ей довелось испытать разочарование. Ее зять, принц Леопольд, не желая ссориться с весьма беспокойным тестем, не выказал никакой приязни к той, любить и защищать которую когда-то поклялся. Более того, Леопольд посоветовал теще отказаться от своих претензий, принять предложенный королем пенсион и вернуться на континент. Там она сможет жить, как ей заблагорассудится. Она наотрез отказалась.

– Я королева и останусь королевой!

Коронация стала для нее такой же навязчивой идеей, как стремление освободиться от жены для Георга. Не удовлетворенный заверениями своих специалистов по протоколу, утверждавших, что королеве вовсе не обязательно короноваться одновременно с королем, он подумал, что лучшей гарантией отсутствия жены в Вестминстере было бы вообще избавиться от нее. Он вспомнил о существовании пресловутого зеленого мешка, где копилась информация о неверности королевы, и приказал передать его в Палату лордов. Там был создан специальный комитет по делу об измене Каролины.

4 июня 1820 года вышеупомянутый комитет решил, что «документов, свидетельствующих о действиях Ее Величества, недостойных ни ранга, ни положения королевы Англии и носящих в высшей степени непристойный характер, вполне достаточно, чтобы приступить к официальному расследованию, о необходимости которого Палата лордов крайне сожалеет». Назавтра лорд Ливерпуль, хорошенько подготовленный, как и прочие его собратья, предложил на рассмотрение палаты проект закона, целью которого было «лишить Ее Величество Каролину-Амалию-Елизавету всех титулов, прав, привилегий и льгот, полагающихся королеве, и возбудить дело о расторжении брака Его Величества (имелся в виду, естественно, Георг IV) и вышеупомянутой Каролины-Амалии-Елизаветы».

Хорошенький вышел скандальчик! Объявление о начале процесса и об обвинении в адюльтере, которое Георг осмелился выдвинуть против жены, привело к настоящему мятежу. По-прежнему сидя взаперти во дворце, король слышал крики возбужденной толпы:

– Клеветник и развратник!

А Каролина в это время принимала от своего народа слова одобрения, сочувствия и утешения. На нее было жалко смотреть. Ей исполнилось тогда пятьдесят три года, выглядела она потрепанной старухой. Невыносимые боли в желудке совершенно ее замучили, она успокаивала их громадными дозами магнезии, которые никак не влияли на причину болезни. Она проезжала по Лондону, сидя в глубине старенькой кареты (ее практически лишили средств к существованию), одетая во все черное, с крашенными в черный цвет волосами, которые только подчеркивали нездоровый цвет ее лица. Румянами она продолжала пользоваться излишне щедро, но это выглядело страшновато. Несмотря ни на что, она осталась верна огромным шляпам, украшенным перьями, которые всегда так любила. Возле нее часто можно было увидеть лорда Бругейма, который стал ее защитником и поэтому снискал большую популярность.

Наконец, в странной атмосфере, которая наводила на мысль, что здесь собираются судить, скорее, Его Королевское Величество, чем недостойную жену короля, начался этот гнусный процесс. Появилась королева, одетая в черное, но украшенная, как всегда, огромной шляпой с перьями. Она адресовала встречавшему ее у входа в зал дворянину печальную, но насмешливую улыбку.

– Ну, скажите, сэр Томас, – спросила она, – почему король преследует меня? Неужели только за то, что я вышла замуж за мужчину, твердо зная, что его первая жена жива и здорова?

Старый дворянин вздрогнул. Если адвокатам королевы удалось откопать знаменитый протокол, в котором подтверждался факт женитьбы Георга на Марии Фиц-Герберт, – а приближенные к трону отлично знали, что такая бумага существует, – этот идиотский процесс вполне мог закончиться полным и бесповоротным бесчестием для английской короны.

Не ожидая ответа, Каролина прошла в зал. Она присела в глубоком реверансе перед пустым троном, потом перед пэрами Англии и быстро подошла к отведенному ей месту. Ее принимали как королеву: целый полк гвардейцев воздал ей почести, фанфары протрубили национальный гимн. Улицы, по которым она ехала, были полны народа, который встречал ее приветственными возгласами и овациями.

Она очень нуждалась в этой поддержке – хотя бы для того, чтобы вынести все, что ей предстояло. Ведь никогда еще судебный процесс не был таким скандальным, таким омерзительным по существу и таким недостойным по форме. Перед важными господами в париках и горностаевых мантиях, лордами, представлявшими здесь, на процессе, всю английскую знать, выворачивали наизнанку, обнажая самые интимные моменты, жизнь путешествующей женщины. Содержимое знаменитого зеленого мешка было представлено собравшимся в самом что ни на есть неприглядном виде. Гнусное собрание слухов и сплетен, доклады шпионов, подслушивавших под дверью и подглядывавших в замочные скважины. Свидетели, которых вызывали на очную ставку, вполне соответствовали этим грязным бумажонкам: люди, главным образом по-королевски устраненные Каролиной из своего окружения, но оказавшиеся еще более жадными до наживы, чем она когда-либо могла себе представить. Не были позабыты и проворовавшиеся и доказавшие свою безнравственность слуги, попросту вышвырнутые за дверь. Теперь они выступали самыми рьяными обвинителями.

Королева стоически выносила все эти потоки грязи, выливавшиеся на ее голову. Изумление и печаль возобладали в ней над гневом. И все-таки она с достоинством вышла из зала, когда вызвали в качестве свидетеля одного из ее бывших лакеев – итальянца, невероятно грязного типа, чье свидетельство оказалось самым скандальным из всего, что только доводилось когда-либо выслушать судьям. Этот подонок осмелился даже утверждать, будто королева оказывала ему особые милости. Якобы никаких подробностей он рассказывать не хотел, но затем выложил такие детали и в таком количестве, что это чуть не поколебало ледяное спокойствие защитников королевы.

Впрочем, все они, в особенности лорд Бругейм, выслушали показания, не выказывая ни малейших эмоций. Они, казалось, смотрели на все происходящее свысока, глубоко презирая этот сонм ничтожеств, заполнявших древний и благородный зал Палаты лордов потоками грязи. Но допрос свидетелей защитниками превратился в настоящее «избиение младенцев». Прямые, точные, безжалостные вопросы лорда Бругейма уничтожали их, прямо на глазах они сморщивались и опадали, как воздушные шары, когда погашена горелка и горячий воздух больше не наполняет их. В конце концов растерянные мерзавцы принимались твердить, что очень плохо помнят, как на самом деле все было, что их свидетельства не так уж и точны, потому что прошло слишком много времени. Негодяя-лакея арестовали прямо у выхода из зала: выведенный из себя Бругейм, после того, как изобличил его в бесстыдной лжи и совершенно раздавил в своей речи, потребовал немедленного ареста лжесвидетеля за оскорбление Ее Величества. Впрочем, это было лучшее, что могло его ожидать. Толпы, осаждавшие дворец, угрожали расправой всем свидетелям, большинство из которых, по правде говоря, были уроженцами Италии, а значит, от их показаний не страдало, по крайней мере, самолюбие нации.

В Лондоне одна за другой проходили многолюдные манифестации. Моряки Королевского флота, тысячами выходившие на улицы, приветствовали свою государыню. Корабли на Темзе расцвечивались в ее честь разноцветными флагами. Легко представить, какие чувства испытывал король, абсолютно беспомощный, несмотря на сильную полицию, перед подобной бурей народного гнева. Он сильно опасался, как бы не выплыл пресловутый протокол о его тайном бракосочетании с Марией Фиц-Герберт. Тогда разъяренная толпа могла бы ринуться в Сент-Джеймс, вытащить его из дворца и повесить на ближайшем дереве. И тем не менее король стоял на своем. Ненависть к Каролине оказывалась сильнее страха.

А страх… Теперь наступила очередь Палаты лордов испытывать страх. Когда лорд Бругейм провозгласил:

– Теперь, милорды, как бы ни были велики сожаления, которые я ощущаю, мне требуется отделить долг патриота от обязанностей защитника и проявить отвагу, лицом к лицу встречаясь с последствиями нашего процесса, которые способны вызвать беспорядки в моей стране…

…Лорды почувствовали, как ветер грядущего мятежа врывается в строгие стены судилища. Заседание было закрыто. О его результатах поспешно доложили королю.

Но Георг не желал ничего слушать. Ему надо было любой ценой добиться проекта закона, лишающего королеву ее сана. Лорды – боясь королевского гнева – проголосовали за такой проект, но преимущество оказалось незначительным: «за» – 108 голосов, «против» – 99. Этого было явно недостаточно. Для того чтобы закон был принят, он должен был еще пройти через Палату общин, которая вся целиком была на стороне королевы.

Не зная больше, какому святому молиться, чтобы отвести грозу, и будучи неспособной осудить женщину, которую глас народа полностью оправдывал и, выражая горячее сочувствие, признавал абсолютно невиновной, Палата лордов приняла соломоново решение. Слушание перенесли на шесть месяцев. Это было все равно что объявить дело похороненным. Георг был разбит на собственной территории, и Каролина, покидая в последний раз зал, где слушалось дело, раздавила его одной только фразой:

– А теперь я должна вам сказать и присягнуть в этом для спасения своей души: я никогда не совершала прелюбодеяния ни с кем, кроме мужа госпожи Фиц-Герберт!..

Лондон ликовал.

Разбитый наголову Георг IV постарался на время забыть о жене, думая лишь о назначенной на 19 июля 1821 года коронации. Это ему плохо удавалось, и он не без тревоги представлял себе, как пройдет церемония, потому что знал: королева непременно захочет хотя бы просто присутствовать там в том ранге, который принадлежит ей по праву.

А Каролину в это время мучил тяжелый приступ. Она чувствовала, что обречена. Процесс причинил ей страдания куда более сильные, чем она могла предположить. Она перенесла все с вызывавшей всеобщее восхищение гордостью, но дни ее были сочтены. Последней радостью, которую она надеялась пережить на этой земле, прежде чем воссоединиться с дочерью, должно было стать ее присутствие в Вестминстерском аббатстве в день коронации.

Чтобы избежать этого, Георг прежде всего попросту запретил королеве там появляться. Для большей уверенности он приказал изготовить специальные пригласительные билеты, без которых стражники никого не должны были пропускать в храм. Распределение таких билетов сурово контролировалось. Королева никакого приглашения не получила.

В один прекрасный июньский день у короля вроде бы вспыхнула надежда на благополучный исход, но все оказалось досадной ошибкой. Дело было так. Король председательствовал на заседании Совета министров. Вдруг вошел один из камергеров, на вид чрезвычайно взволнованный.

– Сир! – воскликнул он. – Заклятый враг Вашего Величества только что умер!

Лицо Георга расплылось в улыбке.

– Ах! – вскричал он. – А от чего же умерла королева?

– Королева?! Но, Ваше Величество, я говорил о Бонапарте!

Наполеон, действительно, только что скончался на острове Святой Елены. Но насколько же страшное разочарование испытывал король! Его ненависть к Каролине была несравнима с ненавистью к императору: этот человек, в течение многих лет заставлявший содрогаться всю Англию, был для него в тысячу раз предпочтительнее собственной жены!

В день коронации королева приказала запрячь свою карету шестеркой лошадей и прибыла к аббатству почти одновременно с кортежем Георга IV. Войска, которые стояли по обе стороны проезда, почтительно приветствовали Каролину.

Когда карета остановилась перед главным порталом, лорд Гуд поспешил к государыне и предложил ей руку, чтобы помочь выйти из кареты. Но в тот же миг подошли привратники и, низко поклонившись королеве и всем своим видом выражая почтение к ней, тем не менее потребовали предъявить пригласительный билет на церемонию с подписью герцога Веллингтона.

– А что – королеве тоже требуется приглашение? – спросила она.

– Я очень сожалею, Ваше Величество… Но – да… Это обязательно.

Каролина побледнела. Ей стало нехорошо, рука, опиравшаяся на руку лорда Гуда, судорожно сжалась. Казалось, она вот-вот упадет без чувств. Благородный дворянин протянул ей собственный билет.

– Вот вам мое приглашение, мадам… Но Вашему Величеству придется пройти в церковь в одиночестве.

Каролина посмотрела на жалкую картонку. Были слышны пение хора, звуки органа… Здесь, за пределами храма, обстановка была еще более торжественной, здесь в еще большей степени ощущалось благословение господне, чем там, где коленопреклоненный негодяй ожидал миропомазания… Каролина знала, что ей недолго осталось ждать того времени, когда она предстанет перед самим господом. И она легонько оттолкнула картонку. Все суета сует.

– Нет, лорд Гуд! Я благодарю вас, но… но я никогда не позволю себе приступом брать двери дома господня! А главное – я не хочу скандала…

Она с большим достоинством подошла к своей карете и поднялась по ступенькам. Приехала домой. И тут же легла, чтобы больше уже не встать никогда. Она прожила еще пять недель в чудовищных страданиях, окруженная несколькими верными друзьями. 7 августа над Лондоном разразился ураган, такой страшный, что внезапно распахнулись все окна комнаты, где Каролина металась в агонии. Словно дождавшись своего часа, она испустила последний вздох точно в тот момент, когда буря ворвалась в ее спальню.

Можно было надеяться, что величие смерти супруги подтолкнет наконец Георга к поступку, исполненному простой вежливости. Но нет! Жирный венценосец ухитрился даже здесь проявить редкую низость. Он постарался укрыть от людских глаз траурный кортеж, целью которого был берег Темзы. Здесь останки королевы должны были быть погружены на корабль и доставлены на родину, в Брауншвейг. Король отдал приказ, согласно которому печальный эскорт, включавший в себя тринадцать карет, кавалерийские подразделения, пажей и герольдмейстера Англии, должен был проследовать окольной дорогой, далеко огибавшей центр города.

Но в этой грустной церемонии последнее слово осталось за населением английской столицы. В течение всей ночи на пути, предписанном Георгом, воздвигались баррикады. Хорошо зная своего короля, лондонцы бдительно охраняли эти сооружения. На рассвете, обезумев от злости, король послал войска, приказав кавалерии атаковать их. Но народ держался стойко. И когда появился катафалк с буквами «C.R.» (Carolina Regina)[3] и гербом Англии, народ вставал на колени вдоль всего положенного по закону для покойной королевы пути по центру Лондона. Звонили колокола всех церквей, прозвучали пушечные выстрелы.

На гроб была прикреплена серебряная пластинка, на которой были выгравированы следующие слова: «Каролина, оскорбленная королева Англии».

Пушки эскадры приняли эстафету, когда корабль стал медленно спускаться по Темзе, проплывая мимо больших судов с приспущенными в знак траура флагами. В конце путешествия прах Каролины ожидала родная земля, которую несчастная женщина покинула ради одних страданий. Такое признание народа Англии стоило куда больше, чем ничтожная церемония в Вестминстерском аббатстве.

Девять лет спустя, в 1830 году, умер Георг IV. Но его похороны были лишены того трагического величия, каким отличался траурный церемониал Каролины. Лондонцы только что не ликовали. В толпе распространялось множество сатирических книжек, в которых рассказывалось о недостойной жизни и скандальных любовных похождениях покойного монарха. Сочинили для него и эпитафию, которая в полной мере раскрывала ту «нежность», которую проявляли по отношению к королю его подданные: