Кровь, слава и любовь

Карл Великий, Император Запада

Бывают женщины, исключительная красота которых становится их судьбой. Увы, судьба эта не всегда легка для красавиц и для тех, кто их окружает. Вот что случилось задолго до нас в году 770-м с Хильдегардой, дочерью правителя алеманнов Гильдебранда.

Она едва приблизилась к пятнадцати годам. Не нашлось бы ни одного человека во всем Франкском королевстве, который не утверждал бы, что создания красивее этой девушки нет на всем белом свете. Хильдегарда была высокой блондинкой, кожа ее словно излучала свет, густые блестящие волосы отливали золотом, а огромные глаза были подобны изумрудам. Ее тело расцветало на глазах, и каждый прожитый день придавал этой необыкновенной девушке блеска и грации.

Столь редкостная красота была очень беспокойным достоянием. Двери замка в Аугсбурге беспрестанно осаждала толпа претендентов на руку и сердце Хильдегарды. Женихи проводили время в поединках, надеясь таким образом устранить конкурентов. Находились отчаянные головы, пытавшиеся похитить красавицу. Более дерзкие намеревались даже напасть на замок и попросту отправить на тот свет Гильдебранда, чтобы одновременно с его красавицей-дочерью заполучить и все его владения.

Измученный отец красавицы Хильдегарды начал подумывать о том, как оградить свои владения от беспокойных рыцарей. Единственно правильным решением было бы поскорее выдать Хильдегарду замуж за достойного и могучего человека, который заставил бы эту толпу чересчур страстных влюбленных удерживаться на почтительном расстоянии. Хильдегарда не желала ни на ком остановить свой выбор. Тогда ее отец решил, что лучше всего будет довериться королю. Он сумеет разрубить этот гордиев узел.

И вот, когда настало время большой весенней ассамблеи, которые король франков Карл (который еще не был тогда Карлом Великим) устраивал ежегодно в одной из своих резиденций, Гильдебранд привез свою дочь в Нивель, где в этот раз после долгой зимы собрались повеселиться самые богатые вассалы сюзерена.

– Только ты, – сказал Карлу отец красавицы, – можешь решить, кому я должен отдать в жены свою дочь, потому что только ты обладаешь одновременно и правом решать, и могуществом, необходимым для того, чтобы заставить умолкнуть всех тех, кто сочтет себя разочарованным этим решением.

– Ты хорошо сделал, что приехал ко мне, Гильдебранд, – ответил король. – Я увижу твою дочь и все решу. Постараюсь, чтобы ей не пришлось потом жаловаться на то, что мы нашли для нее не такого мужа, какого ей хотелось.

Карлу было тогда двадцать восемь лет. Он был чрезвычайно любвеобильным монархом. Едва он увидел златокудрую Хильдегарду, как пламенно влюбился в нее. Говорил он с ней, разумеется, совершенно не о том, какого бы мужа для нее выбрать. Девушка не могла скрыть восхищения, которое испытывала, глядя на своего молодого повелителя. Он и впрямь был хорош собой: около двух метров ростом, обладатель больших светлых глаз и белокурых волос. Открытое лицо, украшенное длинными усами, приятные черты и обаятельнейшая улыбка – таков портрет короля франков. Единственным его недостатком была, может быть, коротковатая шея, да еще, пожалуй, голос: довольно высокий и пронзительный. У этого гиганта был дискант подростка. Поначалу это казалось очень странным, но несоответствие очень быстро искупалось незаурядным красноречием короля.

Эта взаимная любовь с первого взгляда ничуть не облегчила положения Гильдебранда. Он не только не смог добиться от короля, чтобы тот нашел ему подходящего зятя, но и вынужден был поскорее уехать, забрав с собой слишком красивую дочь, чтобы не вызвать праведного гнева матери короля, вдовствующей королевы Бертрады (она же – Берта по прозванию «Большая Нога»), которой предстояло оставить свой след в истории. Бертрада была довольно суровой женщиной, желавшей, чтобы ее сын не менял жен поминутно. Она уже достаточно потрудилась, заставляя его жениться на нынешней супруге. А было это всего-то четыре месяца назад!.. По мнению матери, королю франков подобало куда серьезнее подходить к вопросам брака. Но в отношении своего сына у бедной Бертрады были большие сомнения…

В восемнадцать лет Карл женился на франкской девушке из хорошей семьи, по отношению к которой, правда, испытывал скорее пылкую юношескую влюбленность, чем настоящую любовь. Гимильтруда была молоденькой, хорошенькой, свеженькой, а Карлу хотелось иметь подругу. Хорошо бы она подарила ему наследника, а кроме того, неистовый темперамент короля брал свое. В течение всей его жизни монарх становился все ненасытнее и ненасытнее.

Жена родила ему двух детей. Позже Карл развелся с ней и отослал несчастную женщину в хороший, как ему казалось, монастырь. Сын Карла от первого брака носил родовое имя царствовавшего дома, Пипин. Он был горбуном и не вызывал у отца большой любви.

После первого, оказавшегося столь неудачным опыта у Карла не было никакого желания вновь сочетаться законным браком. Он рассчитывал впредь приятно проводить время среди хорошеньких девушек, которые окружали его целыми стаями. Но политические интересы превыше всего. Ему пришлось согласиться на новую женитьбу. На этот раз его невестой стала дочь лангобардского короля Дидье, к которой он не испытывал ни малейшего влечения.

В совсем недавнем прошлом король лангобардов Дидье был союзником Карломана, брата и соперника Карла, и союзничество это было настолько опасным, что пришлось вмешаться самой королеве Бертраде. Полагая, что лучшим средством перетянуть правителя лангобардов на сторону Карла станет женитьба короля на его дочери, она моментально отправилась в Павию, а подобное путешествие само по себе было для того времени делом совсем не простым, и привезла оттуда невесту сыну. Девушка была нехороша собой, а Карл ценил в женщинах прежде всего красоту. Он без всякого энтузиазма встретил лангобардку, но тем не менее скрепя сердце женился на ней в Рождество 770 года. Семейная жизнь, естественно, оказалась такой, какой и следовало ожидать, то есть – хуже некуда. И внезапное появление ослепительной Хильдегарды отнюдь не улучшило положения вещей.

Карл, увидев Хильдегарду, стал подумывать о третьей женитьбе. Осуществить это желание было совсем не просто. Грозный призрак старого сообщничества между Дидье и Карломаном то и дело возникал вновь. Карлу пришлось, подавляя тяжелые вздохи, вернуться к государственным делам и… в постель дочери лангобардского короля. Хильдегарда, вернувшись в родовой замок, только и делала, что плакала горючими слезами, вспоминая о мощной фигуре прекрасного короля франков. Ее слезы могли бы растопить камень… И, возвысившись до истинной трагедии, она дала понять отцу, что если уж для нее невозможно сделать угодный сердцу выбор, то не лучше ли заточить свою роковую красоту в каком-нибудь монастыре. Растерянный Гильдебранд не стал разубеждать дочь: в конце концов, и это средство не хуже всякого другого может послужить всеобщему согласию.

Но фортуна, часто благосклонная к влюбленным, решила им улыбнуться: в декабре 771 года досаждавший всем Карломан внезапно покинул эту грешную землю ради лучшего мира. Карл, освободившись наконец от вечного соперника, тянувшего руки к власти, заодно обрел и возможность вести политику так, как хотелось ему самому. Он отправил лангобардку обратно к отцу под предлогом ее бесплодия. Одновременно Карл отправил важных послов в Аугсбург просить у правителя алеманнов руки его дочери Хильдегарды для короля франков.

Хильдегарда сразу же забыла и думать о монастыре, и Гильдебранд не заставил себя просить дважды, когда появилась возможность законным образом отдать дочь не кому-нибудь, а своему сюзерену. Став свойственником Карла, он мог быть абсолютно спокоен: этот великан умел удерживать от мятежа самых несговорчивых.

И не успел еще снег лечь на склоны холмов в долине Мёза, как Карл уже отпраздновал с Хильдегардой пышную свадьбу в небольшом родовом замке Геристал, к неописуемой радости всего народа. Единственной, кто не разделял этого всеобщего ликования, была вдовствующая королева Бертрада. Ее глубоко потрясло поведение сына, она пришла в дикое бешенство из-за того, что отослали домой ее подопечную. Она удалилась на родину, в Лаоннэ, где принялась оплакивать того сына, которого до тех пор столь мало ценила. С немалым опозданием для Карломана она обнаружила в нем массу достоинств…

А король Карл и его юная супруга Хильдегарда тем временем начали жить вместе, и жизнь их была наполнена великой взаимной любовью. В течение многих лет они являли миру пример образцовой супружеской четы, и все, кто их видел, понимали: они просто созданы друг для друга.

Крепкая и отважная Хильдегарда была столь же неутомима, как сам Карл. К тому же она была умной и тонкой, была способна, благодаря гениальной восприимчивости, мгновенно уловить самые затаенные чаяния мужчины. Более того, опираясь на ласку и нежность, она научила мужа сначала думать, а потом действовать и отучила безвольно повиноваться только одним инстинктам. И еще она была веселой, жизнерадостной, никогда не теряла хорошего настроения, а это ее муж ценил более всего. И тем не менее быть женой Карла оказалось делом отнюдь не простым. Эта «должность» не была синекурой. Последующие годы дали Хильдегарде великое множество тому доказательств.

Карлом владела страсть, которая стала для короля франков почти что манией. Он был весьма требователен в любви, отдавался ей полностью и не мог вынести ни минуты разлуки со своей возлюбленной. Хильдегарда должна была сопровождать его повсюду, куда бы он ни отправился, а в ту эпоху поездки не отличались особым комфортом.

Только в зимние месяцы королевская семья оставалась под крышей одной из многочисленных «вилл» Карла, зато все остальное время она путешествовала. Семейная жизнь Хильдегарды представляла собой, по сути, один бесконечный невероятный марафон. В первые же весенние деньки армия собиралась, чтобы начать очередную кампанию, к которой Карл готовился всю зиму.

Выстраивался длинный кортеж. Во главе его – Карл на своем боевом коне, за ним – Хильдегарда в большой повозке, запряженной быками. Если даже вскоре на свет должен был появиться младенец, это ничего не меняло. Вот почему старший сын королевского семейства, маленький Карл, родился в Тионвиле, малютка Ротруда – у стен осажденной Павии, Берта – в Вормсе, Карломан – в Падерборне, Людовик – в Кассенеле, на севере Агено, а Гизела – в Риме… К чести Хильдегарды надо сказать, что она ухитрялась не переставать улыбаться в течение всего этого древнейшего из вестернов.

Но Карлу такая жизнь очень нравилась. Он был счастлив только тогда, когда весь его мир путешествовал вместе с ним, когда рядом была жена, дети и все домочадцы. Со времен знаменитой осады Павии, во время которой Карл сумел буквально поставить на колени своего бывшего тестя Дидье, отправленного в монастырь, к его кортежу присоединились ученые-итальянцы, последние носители античной культуры, Пьетро де Пиз, Паоло Варнефрид и Павлин Аквилейский. Не могло быть и речи о том, чтобы предаться лени под предлогом того, что путь слишком трудный.

Король франков испытывал неодолимое влечение к Риму. Семья обычно отправлялась туда праздновать Пасху. Впрочем, и Хильдегарда любила этот прекрасный благородный город, его ласковое небо, его ясное солнце. Там папа крестил ее сына Карломана. Тогда же царственное имя Пипин перешло к этому ребенку. Это вызвало бешеный гнев горбуна Пипина, сына Карла от первого брака, который теперь, под предлогом слабости здоровья, был лишен права наследования и никогда не смог простить этого отцу.

Все там же, в Риме, Карл составил что-то вроде завещания, определив для каждого из детей его удел. Юный Карл, естественно, был провозглашен прямым наследником престола, в то время как Карломан-Пипин должен был стать королем Италии, а Людовику доставалась корона Аквитании. Разумеется, Хильдегарда была очень счастлива, когда узнала, какая славная судьба ожидает ее сыновей. Но она была слишком проницательна, чтобы не понять: отныне в лице Пипина-Горбуна они имеют непримиримого врага. Она тщетно пыталась убедить в этом мужа, и на этот раз он не желал ничего слушать.

– Властителю великого государства нужна прямая спина, – говорил он. – Пипину же вполне достаточно посвятить себя религии или наукам. Пусть идет в монастырь!

Хильдегарда не стала настаивать, но ее великодушное сердце продиктовало ей верное решение проблемы. Она удвоила внимание и доброту по отношению к несчастному калеке, и тот благодаря ей отложил свои планы мщения на более поздние времена.

И в Риме же супруги столкнулись с проблемой, ставшей одинаково мучительной для них обоих: речь шла о замужестве их старшей дочери Ротруды.

Многочисленные и блестящие победы Карла привлекли внимание императрицы Ирины, регентствовавшей в Византии при малолетнем сыне, базилевсе Константине. Она обратила свой августейший взгляд на этого короля-воина, который пытался распространить свое влияние на всю Италию. Тем самым он вторгался в районы, традиционно подвластные Византии. Она подумала, что дочь этого короля была бы прекрасной партией для ее сына и что таким образом Византии была бы обеспечена драгоценная для нее поддержка Запада. Хотя она считала франков несносными варварами, но все же решила попытаться. В Рим к Карлу было отправлено такое блистательное посольство, какие умела организовывать только Византия. Пышнобородые люди в роскошных одеждах, обильно украшенных золотым шитьем, сопровождали длинный ряд повозок, прогибавшихся под тяжестью предназначенных в дар будущей невесте золота и драгоценных предметов.

Все это изобилие было брошено к ногам восьмилетней девчушки от имени молодого императора, которому тогда уже исполнилось одиннадцать. Говорили, что он чрезвычайно хорош собой и очень обаятелен… Все это повергло Карла и Хильдегарду в сильное волнение.

– Невозможно отвергнуть подобный союз, не превратив Ирину в своего непримиримого врага, – со слезами на глазах говорила Хильдегарда. – Но и принять эти дары мне тоже страшно. Византийцы – ужасные люди, они жестоки, коварны и безжалостны. Там часто происходят кровавые дворцовые перевороты, а Ротруда еще такая маленькая! Я не могу решиться отдать ее в руки этих людей, наводящих на меня ужас!..

Причина ужаса, охватившего Хильдегарду, вполне понятна. Обычаи той эпохи требовали, чтобы будущая императрица Византии оставила свою семью и немедленно прибыла ко двору базилевса. Это означало для родителей Ротруды неизбежную и скорую разлуку со своим ребенком, и сама мысль об этом была для них мучительной. Карл переживал необходимость расставания с дочерью так же тяжело, как и его супруга.

– Если мы откажемся, придется вести войну, – вздыхал он. – Но достаточно ли мы сильны, чтобы одолеть Византию?

– Ты не можешь требовать от меня, чтобы я безропотно отдала своего ребенка этой женщине… Я уверена, что Ротруда будет там очень несчастна!.. Она еще совсем малышка!

Никогда еще Карлу не доводилось видеть Хильдегарду плачущей. Ее слезы разволновали его, но он не мог себе позволить отказаться от предложенного союза. Король франков и базилевс Византии были величинами несравнимыми. Карл сухо ответил, что сам разберется в том, что следует, а чего не следует делать, и впервые в жизни оставил Хильдегарду на ночь одну. И всю эту мучительную ночь она рыдала и к утру пришла в полное отчаяние.

В своей спальне молодая женщина заливалась слезами. Вдруг в дверь тихонько постучали. Думая, что это вернулся Карл, она побежала открывать, но каково же было удивление королевы, когда она увидела на пороге горбуна Пипина, сына Гимильтруды.

– Что ты хочешь? – устало спросила она.

– Твои служанки сказали, что ты в отчаянии, Хильдегарда. Я хотел бы доказать тебе, что, заступившись за меня два месяца назад, ты приобрела благодарного друга. Возможно, я сумею помочь тебе.

– Помочь? Ты нашел решение?

– Да. Если ты станешь настаивать на том, чтобы оставить Ротруду дома, мой отец рассердится на тебя. Гнев его будет особенно силен именно потому, что ему не меньше тебя жаль расставаться с малышкой. Ты знаешь, как он любит своих дочерей… Может быть, даже больше, чем сыновей! Но он упрям. Нельзя заставлять его немедленно принять то решение, которое тебе кажется наилучшим…

– Но я и сама не знаю, что лучше! Если бы я была уверена в том, что мое дитя будет счастливо там…

– Навряд ли. А сделать надо вот что: пойди завтра же утром к отцу, скажи ему, что сожалеешь о произошедшем и готова отдать Ротруду замуж за молодого императора…

– Да разве это выход?!

– Послушай, что я говорю… Итак, ты скажешь ему, что готова отдать Ротруду замуж, но просишь отсрочки ее отъезда в Византию… ну, скажем, на несколько лет. Пусть Ирина пришлет девочке учителей, которые смогут научить ее всему, что ей положено знать, когда она станет императрицей. Сделай вид, что взываешь к материнским чувствам Ирины. А когда Ротруда войдет в возраст, годный для настоящего замужества, тогда ты пришлешь ее.

По мере того, как пасынок излагал свои планы, лицо Хильдегарды светлело.

– Ты возвращаешь мне жизнь, Пипин!.. Но почему ты так поступаешь? Ты ведь должен ненавидеть меня, хотя бы за то, что я подарила твоему отцу других сыновей!

Пипин печально покачал головой.

– Я уже сказал тебе. Я никогда не смогу тебя ненавидеть. Но пусть мой отец молит бога, чтобы он продлил твои дни. Потому что, если тебя не станет…

Хильдегарда отмахнулась от дурного предсказания. Она была слишком счастлива тем, что нашлось средство рассеять единственное облачко, которым впервые за долгие годы омрачились отношения с ее дорогим Карлом.

И все получилось чудесно. Итак, Карл дает согласие на брак дочери с юным императором Константином, но выставляет при этом одно условие: девочку пришлют к византийскому двору только тогда, когда она достаточно для этого повзрослеет. Хитрый план горбуна позволял выиграть время.

Как и предвидел Пипин, Ирина пошла на уступки. В конце концов, она была не так уж заинтересована в том, чтобы в ее изысканнейшем дворце немедленно поселилась целая орда этих франкских варваров. Вряд ли принцесса приедет без свиты. Вполне можно подождать, пока придет время заключить брак. Она направила в Рим самого образованного из своих евнухов с поручением обучить невесту греческому языку и обычаям, принятым в Византийской империи. Карл, во дворце которого в связи с этим появился всего лишь один лишний рот, принял византийца весьма радушно, после чего, считая дело полностью улаженным, отправился на берега Мёза, чтобы провести там зиму. Он спешил, потому что ему очень хотелось поскорее оказаться дома, у семейного очага, со своей возлюбленной женой, со всем своим привычным окружением.

Однако для Хильдегарды кое-что переменилось. У нее не выходили из головы слова, вылетевшие из уст Пипина и прозвучавшие для нее печальным предсказанием. Она была молода и здорова, несмотря на перенесенные ею многочисленные беременности и роды. С чего же он взял, будто она может скоро умереть? Королева грустила всю обратную дорогу. Тоска мучила ее, но она ни в коем случае не хотела никому показать свою печаль и озабоченность, в сущности, и сама не понимая их глубинных причин. Однако тревога не оставляла ее нигде. Сидя в уголке у огня с прялкой и мотками шерсти или льна, и слушая, как дети повторяют свои уроки, она постоянно возвращалась к овладевшей ее умом навязчивой идее: она стала панически бояться смерти, бояться того, что ей придется оставить беззащитными этих дорогих ее сердцу малюток…

А Карл в это время предавался своим обычным занятиям. В течение всех зимних месяцев, одетый не пышнее, чем любой из его вассалов, он объезжал свои земли, наблюдал за крестьянами, запасался продовольствием и охотился, как самый простой из своих подданных. Дети подражали отцу во всем. Едва научившись держаться в седле, как мальчики, так и девочки ездили вслед за ним по горам по долам. Потихоньку Карл внушил им такую же страстную любовь к лошадям и верховой езде, какую испытывал сам.

По возвращении из этих дальних конных прогулок все детишки собирались в дворцовой школе в Ахене, которой руководил англичанин Алкуин, обладавший многочисленными талантами. Два итальянца, Паоло Варнефрид и Пьетро де Пиз, обучали их всем премудростям. Королевские дети получали здесь то же классическое и латинское образование, что и дети графов, и дети служащих дворца. Они ни в чем не должны были отличаться от своих сверстников, и плетка так же часто гуляла по их спинам, как и по спинам всех других ребятишек. Ротруда проходила дополнительный курс греческого языка и истории Византии, который преподавал ей присланный императрицей Ириной евнух.

Лучшими моментами в течение дня во дворце были совместные трапезы. Карл не садился за стол без жены и детей, и самые маленькие из них, едва только выходили из колыбели и могли усесться на стул, также принимали участие в обедах и ужинах. Пища была простой и грубой. Не больше четырех блюд, главным из которых неизменно становилось жаркое, приготовленное из добытой охотниками дичи. Пили мало, Карл вообще не терпел пьянства, отдавая предпочтение обучению. Пока господа ели, какой-нибудь грамотей читал им вслух, как это делалось в монастырях. Это позволяло одновременно ограничить болтовню и возвысить душу. Из книг чаще всего выбиралось сочинение Блаженного Августина «О граде Божием», в котором Карл находил бесконечное количество тем для размышления, а Хильдегарда – новые предсказания ее скорого конца. После еды вся семья отправлялась отдыхать.

Навязчивая ли идея, которая преследовала Хильдегарду, подорвала ее здоровье или сказывались тяготы, испытанные ею во время долгих и тяжелых походов, но чувствовала она себя все хуже и хуже. Зима 782 года оказалась особенно тяжелой для молодой женщины. Она снова была беременна и переносила эту беременность плохо. Семья отпраздновала Рождество в Тионвиле. Самочувствие королевы все ухудшалось. Карл никак не мог понять, что происходит. Никогда в жизни он не видел свою жену такой слабой, такой печальной. Он изо всех сил старался заставить себя поверить, что все дело только в тяжело протекающей беременности. Ему казалось, что Хильдегарда несокрушима. Вот кончится зима, Хильдегарда разрешится от бремени, и все пройдет…

Увы, произошло как раз наоборот. 30 апреля 783 года Хильдегарда скончалась, произведя на свет девочку, которая не смогла пережить мать. Карл отказывался понимать и принимать случившееся. Несчастье сразило его, как молния поражает одинокий дуб. Его отчаяние было столь велико, столь бурно и нескрываемо, что такое же отчаяние охватывало и всех вокруг.

Только горбатый Пипин наблюдал за отцом, пряча улыбку. Он тоже оплакивал смерть доброй королевы, которую искренне любил, но ее кончина избавляла его от данного им обещания. Теперь можно было начинать мстить. Сыновей Хильдегарды больше не защищала ее материнская любовь… А кроме всего прочего, Пипину доставляло какое-то горькое наслаждение отчаяние короля, он как бы смаковал его горе…

И тем не менее довольно скоро его мысли изменили направление. Он-то надеялся, что отец будет долго страдать. Но думать так означало плохо знать короля франков и недооценивать его неистощимую жизненную силу. Он не мог жить холостяком. И вот не прошло и шести месяцев после смерти столь горячо любимой и столь горестно оплакиваемой Хильдегарды, как осенью того же 783 года Карл женился на Фастраде, дочери пфальцского графа Рудольфа.

Новая жена короля ничуть не походила на Хильдегарду, и Пипин, вопреки собственной воле, встал на защиту осиротевших детей, которых когда-то сам же поклялся погубить. Впрочем, это не мешало ему оставаться смертельным врагом отца. Для Карла и его семьи наступили тяжелые времена…

Едва Фастрада, новая королева франков и четвертая жена Карла, обосновалась во дворце после безмятежного медового месяца, как весь двор принялся искать ответа на один-единственный вопрос: что могло понравиться Карлу в этой надменной, мстительной, завистливой и ревнивой девушке. Она была довольно красива, но не слишком здорова. Какой разительный контраст с Хильдегардой, всегда полной жизнелюбия, всегда доброжелательной и всегда радостной!

Фастрада была невысокой, темноволосой, у нее были прекрасные черные глаза, но ни нежность, ни терпимость отнюдь не входили в число ее добродетелей. Наверное, среди тех, кто сильнее других страдал от нового положения вещей, следует назвать графа Гардрада. Он был верным другом покойной Хильдегарды и старшего сына Карла, горбуна Пипина.

– Никогда жизнь уже не станет такой, какой была при Хильдегарде, – сказал однажды Гардрад принцу. – Боюсь, король заметит это слишком поздно. Непохоже, чтобы Фастрада согласилась повсюду ездить за ним, как делала наша королева. Она устраивается во дворце, словно вовсе не намерена покидать его.

– Она любит роскошь, – ответил Пипин, – любит наряды, лесть, угодничество. Если ты хочешь оказаться в числе ее любимчиков, достаточно сказать ей, что она прекраснейшая женщина на всем свете и притом самая любезная…

– Вот этого-то она никогда от меня не дождется! – возмутился Гардрад. – Прекраснейшей женщиной на всем свете была Хильдегарда. А это похожа на сушеную сливу…

– Мой отец этого не находит, – печально заметил Пипин. – Она вертит им, как захочет… Он просто не знает, что бы такое еще сделать, чтобы ей угодить… Мне кажется, она его очаровала…

– Он поддался чарам этой черномазой?

Пипин пожал плечами.

– Она считает его варваром и требует по отношению к себе необыкновенной изысканности и утонченности. Посмотри, как мы теперь живем: каждый день надо наряжаться в шелка и обвешиваться золотом, а во дворце все провоняло духами. Прощай, доброе старое время кожаных туник и домотканых одежд! Фастрада утверждает, что от всего этого несет дикими зверями и оружейным маслом. Что до детей, то им лучше держаться подальше от нее. Вчера Фастрада хотела отдать приказ высечь Ротруду, потому что та якобы помяла одну из ее вуалей! Мне пришлось вмешаться. Я пригрозил пожаловаться отцу. Ты же знаешь, он всегда запрещал сечь девочек.

– А что тебе на это сказала Фастрада?

– Ничего… Она улыбнулась, но по взгляду, которым она при этом меня наградила, я сразу понял, что нажил себе смертельного врага. Впрочем, мне на это наплевать!

– Но все-таки тебе лучше поберечься. Если она вобьет себе в голову настроить против тебя отца…

– Куда уж больше? – гневно отозвался Пипин. – Я и так безразличен моему отцу. Ты же отлично знаешь, он лишил меня права наследования престола… Моя жизнь никому не нужна, она ничего не стоит. Если Фастрада будет продолжать вести себя так же, начнется война, война, в которой мне нечего терять…

Граф, желая успокоить друга, положил руку на его искривленное плечо.

– И тем не менее наберись терпения, Пипин!.. Когда наступит весна, неизбежно встанет вопрос о том, что Фастрада должна отправиться в поход вместе с мужем. Тебе, как и мне, известно, что он не может обходиться без женщины. И с ее стороны будет очень глупо отпустить его одного, даже если ей так нравится жить во дворце. На дорогах подворачивается столько удобных случаев…

Гардрад, похоже, как в воду глядел. Наступила весна. Фастрада не только сама наотрез отказалась куда-либо ехать, но потребовала, чтобы королевские дети тоже оставались дома.

– Здесь, во дворце, жизнь так приятна и удобна! Зачем мне мотаться по дорогам, как маркитантке? Королева франков должна иметь возможность постоянно управлять своим двором.

– Значит, для тебя не имеет значения то, что нам придется расстаться? – спросил весьма разочарованный король.

– Конечно, имеет. Мое сердце будет обливаться кровью. Но королева должна уметь подчинять свои чувства голосу рассудка. А здравый смысл требует, чтобы она продолжала вести хозяйство, пока ее муж воюет далеко от дома. Тебе – слава, мне – забота о твоих интересах. Ты совершенно не представляешь себе, что происходит, когда ты находишься далеко отсюда. Тебя обворовывают, тебя бессовестно грабят, причем в открытую! И я наведу здесь порядок!

Гордый тем, что заполучил супругу, способную пожертвовать собой ради их общего хозяйства, Карл отправился в очередной поход, оставив Фастраду командовать во дворце как ей будет угодно. В результате очень скоро все единодушно возненавидели ее. Дела пошли еще хуже, когда Карл возвратился. Градом посыпались обвинения. Не нашлось ни одного человека из тех, кто любил Хильдегарду или хотя бы просто был у нее в услужении, кого не коснулась бы враждебность Фастрады. И первыми жертвами, естественно, оказались граф Гардрад и кое-кто из его друзей.

С дьявольской ловкостью Фастрада сумела убедить Карла в том, что Гардрад, будучи лучшим другом Пипина Горбатого, старается сделать все, чтобы другим сыновьям короля не достался престол. Карл страшно разгневался и хотел немедленно отправить на эшафот тех, кого посчитал предателями и изменниками. Но Фастрада лишний раз доказала, насколько она коварна и лицемерна.

– Зачем казнить их вот так, сразу, – сказала она, – когда можно придумать наказание более жестокое и справедливое?

Ей пришло в голову устроить для неугодных ей людей чудовищную ловушку. Она посоветовала Карлу притвориться, будто он простил виновных. Пусть теперь пойдут помолиться в церкви, чтобы «очиститься от дурных намерений, направленных против него». Посылая их туда, он добавил:

– Клянусь, что, когда вы помолитесь, вы никогда больше не увидите меня в гневе…

Гардрад и его друзья охотно отправились возблагодарить господа за то, что он наконец помог Карлу понять, насколько лжива Фастрада, наставил его на путь истинный. Но, увы, они были слишком доверчивы. Как только граф и его друзья вышли из церкви, на них напали воины короля. Им выкололи глаза и – ослепленных – бросили в сырую темницу. Да, действительно, им не суждено уже было увидеть Карла во гневе… как, впрочем, и в любом другом состоянии души!

Пипин Горбатый, взбешенный всем, что происходило вокруг него, решил, что настала пора и ему перейти к действиям. Его прежняя ненависть к отцу вспыхнула с новой силой. Он поклялся погубить и короля, и его ненавистную супругу, объединив вокруг себя готовых к мятежу сеньоров, родственников несчастного Гардрада.

– Ни для кого не будет ни мира, ни спасения души, пока живет на земле эта мегера! А поскольку с помощью короля она имеет возможность безнаказанно возводить напраслину на всякого и ее лживые обвинения даже не подвергаются сомнению, король должен умереть вместе с ней!

Решено было покончить с королевской четой, когда она отправится в кафедральный собор Вормса на крещение дочери, которую Фастрада только что подарила своему мужу. Все было тщательно рассчитано, чтобы супруги не смогли избежать возмездия. Но все выплыло наружу из-за нелепой случайности. Заговорщикам не удалось даже встретить рассвет того дня, который был ими избран для осуществления своей мести. Ночью они были арестованы и казнены без лишнего шума. Единственный, кому удалось избежать смерти, был Пипин. Как бы он ни был виновен в глазах Карла, тот не решился пролить кровь родного сына. Молодого принца постригли и заперли до конца жизни в монастыре Прюма.

Сестра Пипина Альпаида не побоялась открыто, на людях, обвинить Фастраду в лицемерии и предательстве.

– Ты не сможешь прожить достаточно долго, Фастрада, чтобы насладиться всем тем злом, которое совершила!..

Разумеется, Фастрада тут же потребовала казнить дерзкую принцессу. Но Карл устал наносить удары. К тому же непомерная злоба супруги уже начинала тяготить его. Он выдал Альпаиду замуж за графа Тулузского, надеясь уберечь ее от несчастного случая, которые все чаще происходили с теми, кто чем-либо стеснял Фастраду.

Эта семейная драма раскрыла королю глаза. Душой он стал склоняться к дочерям, которые с каждым днем становились все красивее и за безопасностью которых он теперь особенно внимательно следил. О сыновьях он беспокоился меньше. Пипин-Карломан отныне жил в Италии, где готовился к коронации, а Людовик воспитывался в своем королевстве, в Аквитании. Таким образом, они оба оказывались вдалеке от злобы мачехи.

Шло время. Дочери становились все ближе и дороже королю. Он все чаще и чаще с ужасом думал о предстоящем расставании с ними. Действительно, приближался момент, когда, по крайней мере с одной, старшей и самой любимой Ротрудой, придется разлучиться. Ее жених, юный император Византии вот-вот должен был потребовать, чтобы невеста приехала к нему.

Карл тщетно придумывал способ удержать дочку при себе, когда совершенно неожиданно, словно по волшебству, все уладилось само собой. Византийцы в политике были самыми хитрыми, самыми изворотливыми и самыми непостоянными партнерами, какие только встречались на земле. А дела в Византии приняли в это время довольно дурной оборот.

Устав от назойливой опеки своей матери Ирины, молодой император вспомнил о своем далеком будущем тесте и подумал, что тот мог бы помочь ему хоть как-то облегчить бремя. Они обменялись несколькими письмами, и, конечно, Ирине это страшно не понравилось. Переписки оказалось достаточно, чтобы надменная государыня пересмотрела отношение к предполагавшейся свадьбе. Она усмотрела в браке своего сына с франкской принцессой угрозу трону, которым слишком дорожила. В 788 году она разорвала помолвку Константина с Ротрудой, и Карл вздохнул с облегчением.

Но этого нельзя было сказать о юной Ротруде. Она-то рассчитывала, уехав в Византию, избавиться от мелочных придирок и строгого надзора Фастрады и теперь плакала день и ночь. Расстроенный состоянием дочери, неспособный видеть, как она горюет, Карл решил, что лучшим средством ее утешить будет найти для нее любовника. Как раз в это время красавец Рогрон, граф Манский, изо всех сил старался показать, как ему приглянулась девушка. Карл поддержал молодого человека. Не прошло и месяца, как Рогрон стал любовником Ротруды, которая, конечно, сразу же перестала плакать.

Кое-кто из несведущих ожидал, что Карл возмутится сложившимся положением вещей. Но ожидания эти были напрасны. Карл прислушивался к голосу природы, к тому же страстно желал удержать близ себя своих дочерей, а потому ничего не замечал. Он не желал видеть ничего дурного ни в том, что Ротруда сожительствовала с Рогроном, ни в том, что Бертрада вступила во внебрачную связь с блестящим Ангильбертом. А другие девочки были еще слишком малы, чтобы мечтать о любви…

Жизнь семьи короля франков стала тоскливой. Из Вормса и вовсе перестали выезжать. Даже сам Карл проводил месяц за месяцем в городе, покидая его разве что затем, чтобы чуть-чуть подняться вверх по реке на корабле. Для того чтобы хоть немного развеять скуку и избавиться от монотонности бытия, королевскому дворцу пришлось вспыхнуть и сгореть до основания… Да и это не могло помочь, пока рядом с королем была Фастрада, отравлявшая своей злобой все вокруг.

В конце концов и без того хрупкое здоровье Фастрады совсем ухудшилось, и это положило конец самому мрачному периоду жизни Карла. На Пасху 794 года, к великому облегчению всех чад и домочадцев, она умерла во Франкфурте (пришлось же все-таки хоть раз покинуть Вормс!). Карл, такой же счастливый, как и все остальные, поторопился захоронить тело в Сент-Альбан-де-Майнц. Фастрада оставила королю трех дочерей: Теодраду, которая впоследствии станет аббатисой в Аржантейле, Гильтруду – тоже будущую аббатису, но уже в Фармутье, и, наконец, Ротаиду, у которой не будет времени стать кем бы то ни было.

Поскольку славный король франков не сохранил ни малейшего приятного воспоминания от своего последнего брака, он не спешил найти Фастраде заместительницу. Прошло целых два года, прежде чем он нашел себе новую жену. На этот раз выбор пал на Лиутгарду, красивую белокурую немку, которая внешне немного походила на драгоценную Хильдегарду и была такой же, как она, веселой, нежной и обожающей любовь.

Тогда начался самый блестящий в жизни Карла период. Он окончательно победил саксов, подчинил себе Европу вплоть до Эльбы, завоевал Италию, часть Испании, с помощью армии своего сына Пипина-Карломана покорил аваров, укрепил свою власть над множеством народов. Королевство франков выросло до размеров империи. Слава его гремела далеко за пределами его владений. Она донеслась до Востока, и сам известный нам по сказкам «Тысячи и одной ночи» калиф Гарун-аль-Рашид искал дружбы с ним. Папа Лев III прислал ему ключи от Рима вместе с церковной хоругвью. Физически Карл, несмотря на возраст, оставался все таким же энергичным и неутомимым.

Возобновились прекрасные поездки верхом – такие, как в прежние времена. Красавицы-принцессы, как когда-то Хильдегарда, следовали за отцом в повозке. Масштабы, какие приняла теперь его слава, и особое расположение, которое питал Карл к горячим источникам Экса-ла-Шапель, подтолкнули короля к тому, чтобы окончательно выбрать место для столицы своего государства. Строительство великолепных зданий тешило короля. Везли изумительный мрамор из Рима и Равенны. Комнаты, естественным продолжением которых были террасы, выходили на долину Рейна. Но самым любимым местом во дворце для самого Карла был бассейн. Он всегда фанатически увлекался плаванием и нередко приглашал приближенных к нему людей окунуться вместе с ним. Часто бывало, что в королевском бассейне одновременно плескались в чем мать родила до ста человек.

Такую жизнь вполне можно было бы назвать абсолютно счастливой. Но, увы, белокурая красавица Лиутгарда оказалась не здоровее Фастрады. 4 июня 800 года она скончалась в Туре, по дороге в Рим, где Карла ожидал апофеоз его славы. Она не увидела, как под сводами собора Святого Петра папа Лев III возлагает на голову короля императорскую корону, не услышала ни торжественного перезвона рождественских колоколов, ни восторженных восклицаний всех присутствовавших на церемонии франков. А Карл, только что родившийся для бессмертия как император Запада, с этих пор стал естественным противовесом для императрицы Востока.

Правда, императрица, а это все еще была Ирина, поначалу не поняла, насколько значительно продвинулся Карл в своем величии. Она по-прежнему держалась за свое превосходство, за свое главенство во всем, и самым убедительным тому доказательством стал ее поступок трехлетней давности, когда Ирина приказала ослепить и отправить в изгнание своего сына. Жажда власти оказалась сильнее материнской любви. Но тем не менее, подумав и постаравшись преодолеть свое отвращение к варварам, она нашла, что, может быть, было бы и недурно соблазнить этого западного медведя. Для этого она милостиво послала Карлу одну из драгоценнейших византийских реликвий, которых, впрочем, там было предостаточно. Но тем не менее изготовленная без единого шва туника Христа, присланная ею, была воспринята новым императором как бесценный дар и была им в весьма торжественной обстановке передана в Аржантейльскую церковь, где она хранится и в наши дни.

Кроме драгоценной реликвии, Ирина предложила Карлу еще кое-что, по ее мнению, почти столь же драгоценное: собственную руку.

Соблазненный перспективой столь блестящего союза двух империй, к тому же снова ставший вдовцом, что абсолютно его не устраивало, Карл радостно согласился на это предложение. К сожалению, грандиозному проекту не суждено было осуществиться: люди посильнее Ирины свергли ее с престола до того, как император с императрицей успели заключить брак.

В конце концов Карл проникся отвращением к законному браку, – может быть, потому, что после Хильдегарды ему так и не удалось найти женщину, которая так же подходила бы ему. Несмотря на то, что ему уже перевалило за шестьдесят, его темперамент не стал менее пылким. Король завел себе нескольких сожительниц, красивых и свежих девушек, рядом с которыми к нему легко возвращалось хорошее настроение.

Хотя история любит собирать слухи и сплетни, она сохранила для нас имена лишь четырех из них. Скорее всего со своим вулканическим темпераментом он должен был иметь гораздо больше любовниц. Всемогущество юного тела по отношению к Карлу все возрастало и возрастало. Постоянные сожительницы занимали положение почти такое же, как законные супруги, кроме них, при дворе в Эксе было не счесть прекрасных дам, мимоходом одаривавших могущественного властителя своими милостями, а также хорошеньких служанок, раз-другой столкнувшихся с ним в каком-нибудь дворцовом коридоре или в живописном лесном уголке.

Первую из «официальных» сожительниц звали Мальдегардой. Это была здоровая и крепкая девушка, которой хватало здравого смысла доказывать свою неутомимость в любой области. Она сопровождала императора в Саксонию, в Фрисландию и в Венгрию в лучших традициях Хильдегарды и благодаря этому сохраняла свое место в течение двух или трех лет. Она чуть было даже не вышла замуж за Карла, настолько он был ею очарован и настолько она напоминала ему его дорогую покойную супругу.

Но с возрастом Карл стал непредсказуемым и капризным. Вот уже другая девушка нравится ему не меньше несчастной Мальдегарды, которую безжалостно отправляют замаливать свои столь привлекательные для него совсем недавно грехи в монастырь. Впрочем, очень скоро ее покаяние стал разделять один молодой и красивый сеньор, чье поместье располагалось неподалеку от монастыря. Внезапно охваченный редкостной набожностью, этот господин принялся посещать его с завидной регулярностью.

Освободившееся место при короле заняла юная Герсуинда. Она обладала незаурядными достоинствами – как внешними, так и хозяйственными. Она держала весь дом Карла в ежовых рукавицах, и у слуг даже и желания не возникало покуситься на императорское имущество. К сожалению, несмотря на все свои бесспорные достоинства, Герсуинда была слишком ревнива. Одно из приключений Карла, правда, наделавшее немало шума, повергло ее в ужасный гнев.

Героиней этой печальной истории стала очаровательная девушка пятнадцати лет, светленькая, как майское утро. Звали ее Амальбергой. Это прелестное дитя вызвало у всемогущего монарха столь неукротимое желание, что, встретив ее однажды вечером в одной из знаменитых деревянных галерей дворца, он попытался сразу же потащить ее в спальню. Но Амальберга принялась так яростно защищаться, что ей удалось вырваться из железных объятий. Она убежала. Император бросился за ней. Девушка пыталась найти себе убежище в часовне. Карл и туда последовал за ней. Он был в таком состоянии, что не отдавал себе отчета ни в том, что делает, ни в том, где находится. Набросившись на пленившую его блондинку, Карл с такой силой схватил ее за руку, что… переломил кость! Вопли красавицы несколько охладили пыл шестидесятилетнего императора, который тут же горячо раскаялся в содеянном. Но случившееся стало основой легенды, согласно которой сама Пресвятая Дева внезапно явилась на помощь обиженной девушке и излечила ее сломанную руку…

Тогда свято верили в чудеса. Все придворные неустанно рассказывали друг другу историю о сломанной и так волшебно сросшейся руке. Хотя некоторые злые языки утверждали, что пронзительные крики Амальберги не имели никакого отношения к перелому… Девушка и на самом деле вышла из церкви с совершенно здоровыми руками. Вероятно, в благодарность за чудесное исцеление Амальберга быстренько отправилась в монастырь, а Карлу, несмотря на внезапно охватившую его благочестивость, пришлось выдержать от Герсуинды такую семейную сцену, на какие не была способна и покойная Фастрада в свои лучшие времена.

Это был не слишком разумный поступок со стороны сожительницы императора. Очень скоро ее попросили уступить место красавице Регине. Она утешила властителя, очень огорченного как сварливым характером Герсуинды, так и скоропостижным пострижением в монахини Амальберги.

Увы, Регина оказалась женщиной хрупкого сложения, а император всегда подвергал своих жен тяжелым испытаниям. Вскоре ей пришлось попросить снисхождения. Но благодаря появлению прелестной Аделаиды Карл был не слишком расстроен.

Так, переходя от одной прекрасной женщины к другой, и жил потихоньку император в своем великолепном дворце. Но, к несчастью, судьба редко позволяет королям подолгу наслаждаться счастьем и покоем. 810 год ознаменовал для Карла начало самого тягостного со времен смерти Хильдегарды периода его царствования. Тогда он только что заложил город, который впоследствии станет грандиозным портом – Гамбургом, и вернулся в Экс как раз вовремя, чтобы присутствовать при кончине своей дочери Ротруды. Молодая женщина (ей было всего тридцать лет) умерла, как и ее мать, от последствий тяжелых родов. Как несчастный отец, так и глубоко опечаленный любовник еле оправились от нанесенного им жестокого удара. На их горе было больно смотреть. Похороны принцессы, состоявшиеся в Эксе, были организованы с такой пышностью, какой уже давно не видели в империи.

Месяцем позже, 24 июня, судьба вновь поразила императора. После непродолжительной болезни, вдали от дома и от близких, умер в Риме молодой король Италии Пипин-Карломан. Тучи все больше сгущались над дворцом, тем более что очень скоро императора постигла третья потеря. Конечно, боль от этой потери была несравнима с той болью, которую Карл испытывал, когда умирали его дети, но все-таки… Смерть Абу-аль-Аббаса, необычайно красивого слона, присланного императору когда-то в знак дружбы Гаруном-аль-Рашидом вместе с первыми водяными часами и роскошными шахматами, приобрела для него символическое значение. Дело было не только в том, что Карл обожал Абу-аль-Аббаса, что чрезвычайно гордился им и часто кормил из собственных рук. Слон был для него как бы подтверждением его всемирной славы, которая уходила вместе с ним… и потом, это был единственный слон в Европе!

Но только в следующем году великий император Запада был сломлен окончательно. 14 декабря 811 года он потерял своего старшего сына и наследника престола. Карл умер тридцати девяти лет от роду. На этот раз рушились сами основы империи.

Скорбящий отец потерял и всякий вкус к жизни, потерял пылкость и страстность, которые составляли самую мощную часть гения этого коронованного гиганта. Гнев божий обрушился на него. Что по сравнению с этим стоила земная слава, что стоили людские суесловия? Те, кого он больше всего любил, покинули его… Императору оставалось только самому готовиться к уходу…

На последней ассамблее, собранной в Эксе-ла-Шапель в сентябре 813 года, Карл Великий короновал единственного выжившего из своих сыновей – Людовика Аквитанского. Тогда же он распрощался с империей и с земным существованием. Он чувствовал, что силы его на исходе и дни его сочтены.

Несколько месяцев спустя, в мае, на охоте в Арденнах он был ранен в ногу, и ему пришлось несколько недель пролежать в постели. Рана плохо заживала.

Рождество 813 года было особенно печальным для Карла. Январь принес страшные холода и жестокую лихорадку, которая снова приковала императора к постели. А он не умел болеть. Он физически не мог выносить никаких болезней – ни чужих, ни тем более собственных. Он прогнал всех лекарей, посчитав медиков ослами, и решил лечиться сам. Лучшим из лекарств он счел строгий пост. Он постился с упорством, которым отличался во всем, что делал в жизни. В день он довольствовался лишь несколькими глотками воды. И результат не заставил себя долго ждать…

28 января 814 года в восемь часов утра Карл Великий, император Запада, абсолютно истощенный – так, что от него действительно остались только кожа да кости, – закрыл глаза, чтобы больше никогда не увидеть света нашего мира… Наконец-то он воссоединился со своей возлюбленной Хильдегардой, со своими дорогими детьми… и с некоторыми из своих врагов. Но великая империя умерла вместе с ним…

Жерве, граф де Ларош

3 июля 1558 года в старинной и очень красивой церкви Дорна в Бурбонне было, против обыкновения, полным-полно народа. А причина вполне ясна. В этот день здесь проходила довольно странная церемония бракосочетания. Главные герои события казались собравшимся совершенно не подходящими друг другу. И жених, и невеста вели свое происхождение от самых древних и благородных дворянских родов тех мест. Мессир Жерве де Ларош брал в жены мадемуазель Эме д'Обиньи, чтобы разделять с ней радости и горе и не разлучаться с ней до самой смерти.

Они были одинаково богаты. Новобрачные были красивы каждый на свой лад. Странность заключалась отнюдь не в этом. Толпу привлекала прежде всего разница в возрасте новобрачных: сорокалетний Жерве был на двадцать шесть лет старше своей невесты, которой едва сровнялось четырнадцать. Кроме того, всем было известно, что брак по взаимной любви. Между тем жених славился в округе как один из самых отъявленных шалопаев, несмотря на свой зрелый возраст.

С тех пор как Жерве стал достаточно взрослым для того, чтобы вести самостоятельную жизнь, он принялся делать все то, что может себе позволить юноша из хорошей семьи, не слишком рискуя прямиком отправиться на каторгу. Среди членов его семьи находились такие, кто предсказывал ему позорный, а в лучшем случае бесславный, без особой огласки, но тем не менее печальный конец на эшафоте. В течение многих лет он прожигал жизнь, посещая злачные места, бегая за каждой юбкой. Пил мертвую, дрался из-за пустяков, по пьянке подворовывал, проигрывал все до последней рубашки и даже, если подворачивался удобный случай, насиловал неуступчивых девчонок.

Понятно, что при таком образе жизни его компанию неизменно составляли все те люди, кого в Мулене и его окрестностях считали бродягами, авантюристами, ловкими шулерами, записными дуэлянтами и отпетыми висельниками всех сортов.

Понятно, как велико было всеобщее удивление, когда в один прекрасный день Жерве внезапно полностью сменил стиль поведения. Он стал тихим, мирным, любезным во всеми, даже, можно сказать, ласковым и покладистым, словом, как подменили человека. Более того, он отправился в ближайший монастырь и, покаявшись, попросил отпустить ему грехи, дав обещание отныне вести себя абсолютно пристойно и никогда не возвращаться снова к беспутной жизни. Правда, он оговаривал единственное условие: разрешение жениться на юной Эме д'Обиньи, которую он однажды увидел, когда та выходила из церкви в Дорне.

Мимолетная романтическая встреча на паперти старинного храма поразила гуляку и бретера в самое сердце. Это была любовь с первого взгляда. Что делать? Оставалось только немедленно бежать к графу д'Обиньи просить руки его дочери. Тот не особенно обрадовался этому предложению, памятуя о том, какую жизнь до сих пор вел его будущий зять. Жерве дал ему понять, что его окончательное исправление зависит только от того, отдадут ему Эме или нет. Если отдадут, он найдет в себе силы стать чуть ли не святым человеком, если же его отвергнут, ему не останется ничего, кроме как потопить свое горе в окончательном разврате.

Семья д'Обиньи была слишком набожна, чтобы сознательно оттолкнуть раскаявшегося грешника. Граф согласился пойти навстречу просьбе Жерве, причем даже не спрашивая, что думает об этом дочь. Этого в те времена не требовалось. К счастью, Эме вовсе не находила отталкивающим этого высокого здоровяка с горящими глазами и звучным голосом, так смешно и очаровательно терявшего всю свою надменность и самонадеянность, как только он оказывался рядом с ней.

Вот так и получилось, что в родовой замок Жерве в Эксе, неподалеку от Мулена, отправилась очень счастливая чета. Жерве был в восторге от того, как ему повезло. Он был совершенно околдован хрупкой грацией своей юной жены, нежностью ее взгляда. Эме, со своей стороны, открыла для себя, что любовь способна стать очень приятным времяпрепровождением. Так продолжалось две недели. В благословенной тени Экса, где было так прекрасно укрываться от жаркого солнца днем, супруги предавались любовным утехам опьяняюще нежными летними ночами.

Иногда кто-то из соседей или родственников заезжал поздравить новобрачных, которые, впрочем, легко бы обошлись без этого. Они были правы в своей нелюбви к визитам. Именно с одного из них и начались несчастья в семье де Ларош. А именно – с приезда лучшего друга Жерве, Жана де ла Рюелля.

Однажды вечером, когда юная владелица замка распоряжалась приготовлением позднего ужина, двое друзей отправились на прогулку, собираясь посмотреть, как заходит солнце, и вдохнуть аромат свежескошенной травы. Прошло два часа, и уже начавшая беспокоиться Эме увидела, как к замку приближается тревожная процессия. Крестьяне тащили явно наспех сделанные из подручных материалов носилки, на которых лежал раненый человек. Это был Жерве де Ларош! Он истекал кровью. Шутка ли – семь ударов шпагой! Нос его был разрезан одним из ударов по всей длине.

Увиденное так потрясло Эме, что она упала в обморок. Когда сознание вернулось к ней, несчастная узнала, что же произошло. Оказалось, что во время путешествия по окрестностям Жерве и Жан повстречались с одним из соседей, господином де Шомжаном, который также решил в это время отправиться погулять с другом. А надо сказать, что ла Рюелль с Шомжаном давным-давно были в ссоре. При встрече сразу же вспыхнула перепалка. Слово за слово, и вот уже вытаскиваются из ножен шпаги, чтобы в поединке разрешить споры, неизбежно возникающие между джентльменами, точки зрения которых на мир не во всем совпадают. Но законы дуэли в те времена требовали, чтобы секунданты также принимали участие в поединке. Жерве пришлось обнажить шпагу против друга Шомжана. Вскоре четыре клинка уже сверкали в косых лучах заходящего солнца. Впрочем, никто так толком и не узнал, была ли битва на самом деле такой уж случайной и неожиданной, как о том рассказывал единственный уцелевший. Потому что к этому часу только Жерве и остался в живых. Остальные трое участников дуэли были мертвы. Как раз в то время, когда одни местные жители позаботились о том, чтобы доставить раненого в замок, другие крестьяне занимались доставкой тел. Да, Жерве уцелел в битве, но в каком же чудовищном состоянии он находился! Несчастный, казалось, долго не протянет. Ему оставалась лишь краткая передышка перед тем, как отдать богу душу. Никто и гроша бы не поставил на то, что ему удастся выжить. Бедняжка Эме, пытаясь превозмочь боль и горе, прежде всего отдала приказ слугам:

– Закройте все двери и все окна, поднимите мосты, я не хочу, чтобы кто-то посторонний смог проникнуть в замок. Пусть мой дорогой повелитель упокоится в мире!

Затем она распорядилась уложить раненого в постель, велела служанкам омыть его раны и как могла взялась за лечение своего ненаглядного Жерве. Но наступил момент, когда ей показалось, что пора бы ему причаститься. Эме послала за священником.

Раненого причастили, соборовали, и… он выжил. На следующее утро он не только еще дышал, но и проявлял явные признаки улучшения. Жизнь в нем возрождалась. Тем не менее Эме не отменила приказа держать замок запертым. У нее на этот счет были свои резоны. И опасения оправдались. Ближе к вечеру у входа в замок появились сержант и двое солдат военной полиции Мулена, которым было приказано арестовать сеньора де Лароша по обвинению в убийстве! Тут властям явно сыграла на руку дурная репутация графа. Никто не мог поверить, что он был способен удовольствоваться скромной ролью секунданта друга.

Однако слугам Лароша удалось перехитрить людей короля, убедительно доказав им, что их хозяина давным-давно нет в замке. Он-де, не желая попасть в руки полиции, еще вчера сбежал куда-то в Верхнюю Овернь. Леса там настолько густые, что искать беглеца можно с таким же успехом, как на Корсике. Сержант и его подчиненные, вовсе не желая пускаться в бесполезное преследование, то ли на самом деле поверили в эту легенду, то ли сделали вид, что верят, и удалились. Эме, вздохнув с облегчением, смогла вернуться к заботам о своем драгоценном раненом.

Спустя два месяца Жерве окончательно выздоровел, но обвинения с него не сняли.

– Для меня существует лишь одно средство избежать эшафота, – сказал он молодой жене, – немедленно отправиться в Париж. При дворе у меня могущественные друзья. Они защитят меня. Порукой тому – моя добрая воля и мое полное неоспоримое право на справедливость. Я должен искать справедливость там, где ее проявляют в высшей степени!

– Но что мне делать здесь без вас, мой дорогой повелитель? Неужели вы оставите меня совсем одну в этом большом замке?

– Этот замок – ваш дом, душенька. Я покину вас ненадолго. Как только мои дела уладятся, я примчусь к вам во весь опор. Разве вы не знаете, что я совершенно не могу обходиться без вас, Эме?

Таким словам женщина не может не поверить, особенно если они, как в этом случае, произносятся от всей души. Ни Эме, ни Жерве тогда не могли даже предположить, какой долгой окажется их разлука, а главное – при каких обстоятельствах они встретятся вновь…

Они расстались после жарких объятий, обильно поливая слезами друг друга. Жерве отправился в Париж. Он очень надеялся на то, что расстается с женой не больше чем на месяц.

Дела и впрямь пошли довольно быстро. Нашелся свидетель встречи, и защитники Жерве действительно оказались весьма могущественными. Очень скоро все обвинения с графа были сняты, теперь он был свободен от любых подозрений и мог спокойно возвращаться к своей возлюбленной Эме в свой родовой замок.

Но ведь следовало отпраздновать такую победу. Нельзя же, если не хочешь прослыть скупым, не отблагодарить людей, которые помогли тебе! Жерве устраивал пирушки для своих друзей, равно как и они для него, посещал балы, праздники, банкеты. Под руководством нескольких веселых шалопаев он вновь свел знакомство с кабаками и самыми разнообразными столичными удовольствиями. Конечно, он вволю нахлебался этих пикантных развлечений в юности, но, несмотря ни на что, испытывал некоторую ностальгию.

Париж в эпоху Карла IX на самом деле был полон соблазнов для человека, склонного к приключениям и потасовкам по всякому поводу. Католики и протестанты резали друг друга где придется, хотя и не наступило еще время для Варфоломеевской ночи. Пока же здесь кто-то сражался на шпагах, а кто-то довольствовался тем, что напивался допьяна, проигрывал последние гроши, наслаждался обществом самых веселых на свете девочек. Был момент, когда Жерве совсем позабыл о своей возлюбленной Эме. К тому же она была еще так юна, а он чувствовал себя таким счастливым, – ведь жизнь вернулась к нему! Разве перед ними не расстилается долгая-долгая дорога, по которой они пойдут вместе? А пока, прежде чем возвратиться к нехитрым деревенским радостям, разве грешно вкусить немножко столичных наслаждений? Жерве думал так совершенно искренне.

Увы, бурные пьянки и любовные шашни закончились весьма плачевным образом. В одно прекрасное утро Жерве проснулся без единого су в кармане, вчистую разоренный, по уши в долгах и к тому же больной. Больше всего пострадала печень, но и от жизнерадостных девчонок, которые были так прелестны, тоже могло кое-что перепасть. Протрезвевший, испытывавший теперь отвращение ко всему, а к самому себе – в первую очередь, Жерве подвел итоги и принялся судить себя самым что ни на есть строгим судом. О том, чтобы возвратиться к Эме, его юной, его свеженькой, его чистой Эме с таким оскверненным телом, с такой опустившейся душой, с таким лицом, на котором написаны все пороки, которым он с постыдной радостью предавался в Париже, да и… с таким пустым кошельком, и речи быть не может! У него не осталось ничего, кроме земель в Эксе. Лучше умереть, чем обратиться к милосердию и щедрости жены. Раз он так погряз в грехе, раз он предал любовь и семейное счастье, он должен быть соответственно наказан. Так было решено, и решено твердо.

Первым делом он взялся за перо и написал своей Эме длинное письмо. Дело его, мол, никак не может разрешиться должным образом, что есть целый ряд трудностей, а следовательно, он сможет вернуться домой лишь по прошествии некоторого времени. Надо набраться терпения… Он просил жену еще подождать и, конечно, из любви к нему получше заботиться о себе самой. Закончив послание и отправив его в Экс, Жерве де Ларош сделал все возможное, чтобы незаметно исчезнуть из Парижа.

Морозным и туманным декабрьским утром скромно одетый человек с узелком за плечами выходил из столицы через ворота Сент-Оноре. Он двигался очень быстро – не только надеясь таким образом согреться, но и для того, чтобы поскорее оставить позади сожаления, неизбежные при столь плачевном бегстве. Это был Жерве де Ларош. Он спешил искупить свои грехи, выбрав для этого самый, как ему показалось, правильный способ.

Добравшись до первой же деревни, он скрылся в леске и переоделся. В узелке, который Жерве нес на плече, оказались монашеский балахон, монашеские же сандалии и веревка, чтобы ею подпоясаться. Жерве сложил в узелок собственную одежду, отдал ее первому же встреченному им бедняку, после чего со спокойной совестью смог продолжать путь. Чтобы избежать вполне возможного преследования (ведь станут же его искать!), он решил отправиться в Бретань. Кому придет в голову разыскивать его там, где у него нет ни родных, ни клочка собственной земли, в местах, по тем временам столь же далеких и неизведанных, как какие-нибудь страны, населенные дикарями.

Пройдя через Шартр, Ле-Ман и Анже, он достиг Нанта. Здесь, решив, что забрался слишком далеко на юг, он поднялся чуть севернее, надеясь таким образом оказаться в самом сердце Бретани. Он уже начинал испытывать усталость, хотелось наконец остановиться. Благодаря надетому монашескому платью ему то и дело подавали милостыню, и это позволило ему не умереть с голоду в течение долгого пути. Теперь он мог бы найти пристанище в каком-нибудь из монастырей, но он хотел для себя жизни еще более суровой.

И вот в чаще огромного леса грешник нашел заброшенную хижину и подумал, что правильнее всего было бы обосноваться именно здесь. Прямо рядом с лачужкой протекал ручей. Значит, была вода и рыба. Корешки и дикие плоды дополнили бы повседневный рацион новоявленного отшельника.

Жерве остался здесь и влачил отныне жалкое существование. Так продолжалось бы очень долго, если бы не случилось совершенно неожиданное происшествие. Однажды он увидел вблизи своего пристанища знатную даму с внушительным эскортом. Мурашки побежали у него по спине. Дама была не кто иная, как герцогиня де Меркёр, жена губернатора Бретани. Его замок, по несчастному совпадению, располагался неподалеку от выбранного Жерве места. Госпожа де Меркёр прослышала о странном отшельнике, недавно поселившемся в принадлежавшем ей лесу. Вполне естественное для женщины любопытство подтолкнуло ее к посещению этого странного человека.

Но на все ее вопросы Жерве, опустив глаза в землю и спрятав руки под рясу, отвечал только тремя словами:

– Я недостойный отшельник…

Больше ничего вытянуть из него не удалось. Герцогиня решила, что этот святой человек либо слабоумен, либо дал некий обет, которые были обычны для тех времен. Вера часто требовала экстравагантности.

Жерве страшно разволновался. Он пришел к выводу, что выбрал малоподходящее место для отшельничества, раз ему принялись наносить визиты. На рассвете следующего же дня он собрал свои скромные пожитки и покинул хибарку, чтобы найти более уединенное убежище подальше от людских глаз.

На этот раз он шагал до тех пор, пока не очутился в краях, показавшихся ему действительно пустынными. Здесь были леса, где скалы вырастали из земли куда охотнее, чем хлеб. Жерве нашел пещеру, достаточно просторную и удобную для проживания в ней. Он принес туда несколько больших камней, превратив их в мебель для своей «кельи». Воды тут тоже хватало. Поблизости от нового жилища отшельника имелся клочок земли, где можно было выращивать кое-какие растения, чтобы питаться ими. Дикие плоды, как и в прежнем месте обитания, обеспечили его вполне достаточным количеством припасов на зиму. Именно здесь, убежденный, что лучшего места для спокойной жизни в мире с господом не найти, Жерве попытался окончательно забыть о своей прошлой жизни и думать лишь о спасении души.

Но пока Ларош выстраивал жизнь по собственному вкусу, выходя из пещеры лишь для того, чтобы посетить во время больших праздников ближайший монастырь, расположенный в нескольких лье от его пещеры, и причаститься там, бедняжка Эме начала думать, что время тянется слишком долго.

За все прошедшее время у нее так и не было никаких иных известий о муже, кроме пресловутого письма. Она перечитала его тысячу раз, зачитала до дыр, выучила наизусть и тем не менее вновь и вновь перечитывала в надежде почерпнуть оттуда хоть какие-то еще сведения. После нескольких месяцев, проведенных в тщетном ожидании возвращения мужа, графиня умолила своих братьев отправиться в Париж, чтобы разузнать там о его судьбе. Неужели несчастный все-таки приговорен к худшему и казнен? Братья вернулись с новостями столь же разнообразными, сколь и обнадеживающими. Нет, Жерве не был приговорен и казнен… Да, дело было прекращено за отсутствием состава преступления… А после этого он некоторое время вел достаточно веселую жизнь и в конце концов… исчез. А вот куда исчез? Здесь мнения людей расходились. Одни утверждали, что он поступил на службу к правителю Домба, маленького княжества в Бургундии, другие – что он ушел в плавание на одной из королевских каравелл, третьи – что отправился искать счастья на Антильских островах, перед этим совершив путешествие по Испании… Но никто не мог и вообразить, что граф де Ларош выращивает репу в затерянном уголке Бретани, вознося хвалы господу…

Так прошло восемь долгих лет. Соломенная вдова, проявляя завидные терпение и мужество, все-таки не теряла надежды на встречу с мужем. Однако у семьи д'Обиньи было совершенно иное мнение на этот счет. Они полагали, что Жерве давно закончил свое бренное существование. Впрочем, они об этом ни минуты не жалели. Разумеется, семья настаивала на том, чтобы Эме снова вышла замуж. Бедняжке пришлось выдержать настоящую осаду! Ее убеждали в том, что она еще очень молода, очень красива, у нее вполне достаточно собственных средств… Ее заставляли как можно скорее забыть этого негодяя с разрубленным пополам носом и найти хорошего человека, с которым можно начать наконец нормальную, достойную жизнь и обзавестись кучей ребятишек, радостный смех которых скрасит ее существование.

Но Эме держалась стойко. Ей был нужен только ее Жерве. Она не могла поверить в то, что он умер вот так, даже не подав ей знака о том, что оставляет этот мир. И очень скоро она получила доказательства своей правоты.

Видимо, господь решил, что в добровольном отшельничестве Жерве есть немалая доля эгоизма. Поэтому однажды в своей деревенской церкви Эме повстречала двух монахов-францисканцев, которые, казалось, очень устали после долгой дороги. Поскольку у молодой женщины вошло в обычай расспрашивать всех чужаков, появлявшихся в ее краях, о том, что они видели в пути, она расспросила и этих монахов. Не встречался ли им где-нибудь в их долгих путешествиях господин, который выглядит так-то и так-то. Он особенно приметен, поскольку перенес ужасное ранение, превратившее его единственный нос почти в два.

Обычно ответы были похожи один на другой. Чужестранец качал головой и с сокрушенным видом отвечал, что никогда не видел господина с двумя носами. Но на этот раз случилось по-другому! Братья-францисканцы явились из Бретани, где какое-то время прожили в монастыре, куда Жерве два или три раза за это время являлся причаститься. Знатный господин им не встречался, но вот смиренного отшельника они видели. Как ни странно, он был, судя по описанию, удивительно похож на мужа, так упорно разыскиваемого этой молодой и пленительной женщиной. Чего монахи не могли понять, так это зачем ему понадобилось удаляться в леса, чтобы служить там господу, если в Бурбонне у него есть все условия для счастья и служения Ему самым что ни на есть законным образом.

Вслух монахи этого не высказали. Просто сказали, что встречали вроде бы похожего человека, из осторожности не углубляясь в подробности. Правда, они пообещали, вернувшись в Бретань, убедиться в правильности своих предположений. Эме, в которой вновь разгорелась надежда, щедро нагрузила их провизией, справедливо полагая, что чем больше они будут есть, тем быстрее дойдут до цели.

Францисканцы постарались выполнить свое обещание. Однажды весьма озадаченный и расстроенный Жерве увидел, как они подходят к его пещере. Выйдя им навстречу, он выслушал подробный рассказ о том, что с ними приключилось.

– Брат мой, – сказал один из монахов, – вам следует вернуться к жене. Ведь это, несомненно, рука господня привела нас к ней. Нельзя противиться его воле!

Вернуться к Эме? Отшельник не мог и подумать об этом. Прошло много времени, и любовь его несколько поутихла. Жерве отлично себя чувствовал в своей лесной чащобе. Он вел ту жизнь, которая вполне его устраивала, спокойную и лишенную всяческих тревог. По сравнению с дорогим его сердцу одиночеством постоянное присутствие рядом женщины представлялось ему невыносимым.

– Брат мой, – попытался сопротивляться он, – но я же выбрал для себя это суровое существование только потому, что хочу искупить свои грехи…

– Возможно, но вы совершаете еще более тяжкий грех, чем все остальные, покинув ту, которую – перед богом и людьми – поклялись до конца своих дней любить и защищать. Вы же дали обет быть с ней в радости и в горе! Надо возвращаться, брат мой!

Совет был высказан столь категорически, что отказаться выполнить его было невозможно. Тяжело вздыхая, Жерве отправился в путь. Шел он очень медленно, настроение его было дурным, и добрался он отнюдь не до Бурбонне, а всего лишь до Пуатье. Там он остановился в монастыре и стал писать к Эме. Ему явно не хватало мужества идти дальше.

Письмо, о котором идет речь, сразило бы наповал любую здравомыслящую женщину. Любезный Жерве просил жену… удалиться в монастырь, чтобы позволить ему и дальше беспрепятственно вести милую его сердцу отшельническую жизнь. Он обильно цитировал основателя ордена бенедиктинцев, святого Бенуа, и его сестру, святую Схоластику, приводя их в пример супруге, а закончил свое послание, подписавшись так, как привык представляться: «Жерве, недостойный отшельник…».

Эме, конечно, была здравомыслящей женщиной, но она безумно любила мужа. Едва получив от него столь ласковую весточку, она помчалась в Пуатье, проникла в монастырь, где нашел убежище ее ненаглядный Жерве. Она тотчас узнала его, несмотря на отросшую за долгие годы бородищу, и без лишних слов бросилась ему на шею. Она даже не обратила внимания на то, что муж только что предложил ей сию же минуту постричься в монашки!

Ее нежный порыв, выразившийся в столь недвусмысленной форме, заставил «недостойного отшельника» возмутиться. Более того, он продемонстрировал чуть ли не оскорбленную гордость. Человеческая любовь? Фи! Все, чего он хочет, это – молиться богу, вернувшись в свою пустынь. Если Эме его и на самом деле любит, то… Но нет, Эме вовсе не желала уходить в монастырь. Все, чего хотела она, – это снова жить вместе со своим Жерве.

– Если ты вернешься к своему отшельничеству, я отправлюсь туда с тобой! – заявила она, и грозная решимость прозвучала в ее обычно таком нежном голосе.

Это совершенно не устраивало святого человека. Он вознегодовал еще больше, когда вслед за Эме к нему явилась ее семья. Потом – и его собственная. Все присоединили свои укоры и свои настойчивые мольбы к мольбам его жены. Мало того. Духовенство Пуатье во главе с епископом вмешалось в это дело. А вскоре и весь город ополчился на упрямого отшельника, никак не желавшего признать себя женатым человеком.

Не способного выдержать подобную осаду, весьма удрученного Жерве вынудили предстать перед судом теологов. Разобравшись в сути вопроса, ученые мужи признали его виновным по всем пунктам и вынесли приговор – обязан возвратиться к семейному очагу. Для особого блеска было решено, что брак необходимо снова торжественно благословить в кафедральном соборе.

Получилось зрелище, которому не было равных. Весь Пуатье собрался на эту повторную свадьбу! Никогда еще собор Великой Пресвятой Девы не видел подобного стечения народа. Впрочем, и публика никогда так не веселилась. Особенно много смеха вызвал вид «новобрачных»: рядом с графиней, разряженной в пух и прах, стоял отшельник в своем грубом монашеском одеянии, с постной миной, опустив глаза долу. Жерве наотрез отказался от костюма, который ему следовало надеть по такому случаю!

Точно так же, когда епископ благословил чету, он наотрез отказался поцеловать жену и только под официальной угрозой отлучения от церкви едва дотронулся губами до ее щеки. Он обильно сдабривал свои действия горючими слезами, вздохами и выражавшими крайнюю степень мучительности для него всего происходящего возгласами «увы! увы!..».

После торжественного бракосочетания был устроен настоящий пир, на котором тоже было чем поразвлечься. Жерве, на этот раз одетый в соответствии со своим положением в обществе, стоял у стола, заставленного самыми разнообразными яствами, и брюзжал по поводу угощения. Он утверждал, что ему в тысячу раз милее репа и дикие плоды, чем все эти дурацкие соусы. Эме смеялась, слишком счастливая для того, чтобы обидеться.

На следующий день они отправились в свой родовой замок в Экс. Горожане Пуатье веселым смехом провожали странную пару, в которой жена только что не пела от радости, а сидящий рядом с нею муж бормотал «Отче наш», по-прежнему смиренно опустив глаза на непрерывно перебираемые им четки.

А потом? О дальнейшем можно только догадываться. Скорее всего, Эме и ее страстной любви удалось выиграть битву. Жажда ее мужа очиститься любой ценой пошла на убыль. Примерно через год Эме произвела на свет прекрасного крепкого мальчишку. Впрочем, наверное, чересчур крепкого. Ребенок высосал из несчастной женщины все жизненные силы, и через несколько дней после его рождения она умерла.

Неизвестно, много ли и долго ли оплакивал жену Жерве, известно только, что, как только это стало возможно, он вернулся к привычному образу жизни. Это, вероятно, пошло ему на пользу. Только в почтенном возрасте девяносто двух лет от роду он согласился наконец покинуть эту землю, плоды дикой природы которой он так любил, что, отдавая им должное, стал одним из первых в мире приверженцев диеты!

Шарль де Батц-Кастельмор, граф д'Артаньян

Когда провинциал приезжал в Париж во времена молодого короля Людовика XIV, как, впрочем, и во все времена, вплоть до наших дней, первым делом ему следовало найти кого-нибудь из своих соотечественников, устроившихся в столице раньше его самого. Таким образом легче всего было избежать ощущения одиночества и покинутости, которое неизбежно чувствуешь, попадая в совсем не знакомый или мало знакомый город.

Сеньор Франсуа де Рабастан, расставшись со своим родным Беарном, проехал столько лье в компании лишь своей лошади и двух лакеев, что сейчас мечтал только о трех вещах: о кувшине холодного вина, о достаточно удобном трактире и об обществе своего друга д'Артаньяна. Два первых условия оказалось не так уж трудно выполнить: под сенью трактира «Зеленый Дуб» он вдоволь напился, оставил в обнаруженном им благословенном месте всю дорожную пыль, переоделся в совершенно чистый и не слишком отдающий провинцией костюм и отправился на поиски третьей необходимой ему для полного счастья составляющей.

Рабастан знал три вещи, уже непосредственно касающиеся его друга детства: во-первых, он являлся капитан-лейтенантом королевских мушкетеров, во-вторых, мушкетеры составляют личную гвардию Его Величества, и, наконец, в-третьих, король обитает в Лувре. Снабженный всеми этими ценными сведениями, он сел на свежую лошадь и, взяв с собою лакеев, направился к старинной крепости на берегах Сены по улице д'Отриш. Он обогнул зал для игры в мяч, проехал по подъемному мосту и приблизился к Бурбонским воротам, где… ему неожиданно преградил дорогу караульный.

– Здесь нет проезда!

– Но я должен повидаться с капитаном д'Артаньяном! Мы – земляки! – воскликнул Рабастан с убедительнейшим гасконским акцентом.

– Очень может быть. Но если вы хотите пройти в эти ворота, оставьте здесь лошадь. Только сам король, принцы крови и… мушкетеры имеют право въезжать сюда верхом.

Рабастан, гасконская гордыня для которого была столь же характерна, как и акцент, с отвращением подумал о том, что придется идти пешком, как какому-нибудь нотариусу. Дискуссия, возможно, продолжалась бы довольно долго, если бы в этот самый момент не показался бы отряд мушкетеров. Во главе отряда гарцевал сухощавый человек в лазурном плаще, украшенном серебряным крестом и золотыми королевскими лилиями. Он был среднего роста, но такого решительного вида, что просто взгляда не оторвать. Лицо его было худым и смуглым, усы – лихо закрученными, изящная бородка – в стиле покойного короля Людовика XIII. Прекрасные черные волосы, блестящие, волнистые и явно служившие предметом особо тщательного ухода, спускались на воротник из венецианских кружев из-под широкополой серой шляпы с голубыми перьями.

Едва Рабастан заметил великолепного всадника, как бросился чуть ли не под копыта его лошади.

– Д'Артаньян! Наконец-то я тебя нашел! Скажи этому человеку, что я не какой-то воришка, а достойный беарнский дворянин, подобно тебе самому и нашему славному королю Генриху!

– Черт меня побери! Рабастан! Да что ты тут делаешь? – воскликнул мушкетер, спрыгивая с лошади столь же ловко, как если бы он был совсем молодым.

– Ищу тебя, старина! Я только что приехал со своими людьми и первый же визит хотел нанести именно тебе.

– Этот господин хотел проехать верхом! – заявил караульный.

– Это запрещено. Можешь войти во дворец вместе со мной, но лошадь тебе придется оставить д'Обиаку. Караульный имел полное право не пропускать тебя – таков приказ. Впрочем, я и сам пройду пешим.

Капитан мушкетеров бросил поводья лошади юному корнету, следовавшему за ним, взял друга под руку и вошел вместе с ним в просторный двор.

– Я приехал сюда на минутку, – объяснил он Рабастану. – Мне нужно получить указания от Его Величества и кардинала Мазарини. А потом мы пойдем поужинаем в какой-нибудь славный кабачок. Ты явился вовремя: мне надо много чего тебе сказать!

Все обязанности капитана были и впрямь исполнены довольно быстро. К счастью, никто в этот вечер не нуждался в услугах д'Артаньяна. Очень скоро двое гасконцев, не скрывая удовольствия, уже сидели друг против друга за накрытым столом в лучшем, самом тихом уголке знаменитого кабачка «Сосновая шишка» на улице Жюивери.

Приступив к закускам и запивая их первыми глотками доброго бургундского, они принялись обмениваться новостями, как это всегда бывает с людьми, долгое время находившимися в разлуке. Но все новости, которые привез Рабастан с родины, разом померкли перед единственной, припасенной для него д'Артаньяном. Удивительное сообщение было преподнесено им другу одновременно с тем, как была подана истекающая жиром пулярка.

– Рабастан, я женюсь!

Беарнец чуть не подавился, другу пришлось крепко похлопать его по спине.

– Смеешься, что ли? Ты – женишься?! Но зачем?

Мушкетер пожал плечами и опустошил свой кубок, прежде чем наполнить его снова.

– Может, дело в возрасте, но главное – приказ! Кардинал дал мне понять, что капитан мушкетеров должен принимать гостей в собственном доме. Чтобы вести дом, нужна хозяйка. Ну, я и послушался: выбрал одну женщину, и мы должны пожениться через три дня. Ты будешь присутствовать на свадьбе!

Тяжелый вздох, которым сопровождалось это объяснение, и новый стакан вина, который должен был помочь подавить этот вздох, яснее ясного говорили о том, как д'Артаньян сожалеет, что приходится расставаться с веселой холостяцкой жизнью. Что же до Рабастана, то он глаз не сводил с друга. На лице растерянного беарнца читалось недоверие, смешанное с состраданием.

– Да никто же не поверит в это там, у нас дома! Ты – и вдруг женишься! Анри д'Арамиц просто лопнет со смеху. О, он будет смеяться, не переставая, не меньше недели!

– Что уж так веселиться, – ответил д'Артаньян, задетый за живое. – В конце концов, он сам женат уже десять лет! Наш бывший Арамис очень давно отказался от безумств, которые мы совершали во времена нашей юности вместе с Атосом и нашим дорогим Портосом…

Когда д'Артаньян произносил последние два имени, выразительное лицо капитана мушкетеров омрачилось, и Рабастан инстинктивно понизил голос.

– Они оба уже умерли, правда? И сеньор Арман де Силлеж д'Атос и сеньор Исаак де Портос?

– Да. Один был убит на дуэли, другой погиб на войне, – вздохнул д'Артаньян. – Из нас четверых в живых остались лишь д'Арамиц да я сам. Вот видишь, теперь настало время остепениться и мне…

– Может быть, ты и прав… А потом, я думаю, ты любишь свою суженую?

– Разумеется, я люблю ее, – чуть-чуть живее, чем можно было ожидать, откликнулся д'Артаньян. – Все любят своих суженых! Впрочем, – поторопился он добавить, – у нее масса достоинств: она богата, она меня любит, и она очень хороша собой. Чего же еще требовать от женщины?

– Верно, – заметил Рабастан, продолжавший пристально смотреть на друга. – Выпьем за твою будущую женитьбу! Желаю тебе большого счастья!

Друзья чокнулись, но Рабастану все равно казалось подозрительным слишком уж хорошее настроение мушкетера. Он поставил бы свою лошадь против корзины капустных кочанов на то, что д'Артаньяну в тысячу раз было бы приятнее не жениться!

Однако три дня спустя в луврской часовне гасконец стал свидетелем бракосочетания. Какая прекрасная была свадьба! Присутствовали сам король, королева-мать Анна Австрийская, уже порядком одряхлевший кардинал Мазарини и весь французский двор. В первых рядах собравшихся блистали красотой племянницы кардинала, прелестные Манчини, с которых глаз не спускал молодой Людовик XIV.

Что касается невесты, это была женщина лет примерно тридцати пяти, темноволосая, довольно пухленькая и к тому же еще сохранившая почти девичью свежесть. Она выглядела бы весьма соблазнительно, если бы не чрезмерная стыдливость и набожность, которые, на взгляд Рабастана, отнимали у нее большую часть природного очарования. Глядя на невесту, друг детства капитана мушкетеров не уставал думать о том, как такой бонвиван и озорник, как д'Артаньян, мог выбрать для себя подобную супругу. Зато он теперь гораздо лучше понимал, почему тот так тяжело вздыхал в вечер их первой после долгой разлуки встречи три дня назад. Тем не менее вдовствующая баронесса Шарлотта-Анна де Сен-Круа де ла Клейетт время от времени, поворачиваясь к жениху, бросала на него красноречивые взгляды. Шарлотта пыталась скрыть свои чувства, находясь в святом месте, но взгляды эти совершенно откровенно говорили об истинной природе ее отношения к д'Артаньяну. Женщина была влюблена в обольстительного капитана, как кошка. «Господи боже мой, когда речь заходит о любви, никогда нельзя терять надежду», – в утешение себе думал Рабастан.

Однако и он не смог сдержать вздоха сожаления, когда новобрачные вышли из часовни и направились в Большую Галерею, чтобы принять там поздравления от королевской семьи. Он приехал в Париж исключительно для того, чтобы встретиться с д'Артаньяном, хорошо провести время в его обществе и вспомнить хоть отчасти на деле счастливые времена их юных дней! А попал на эту дурацкую свадьбу! Похоже, что даже последние искорки буйного пламени, которое, как ему казалось, всегда будет бушевать в груди его друга, угаснут в семейной скуке! Нет, жизнь решительно потеряла всякий смысл, и Рабастан твердо пообещал себе завтра же пуститься в обратный путь… Домой! Там он, по крайней мере, сможет обсудить волнующую новость с Анри д'Арамицем за несколькими бутылками доброго старого жюрансона…

Пока Рабастан наедине с самим собой предавался всем этим размышлениям, стараясь по-философски отнестись к случившемуся, новобрачные переступили порог красивого особняка на набережной Гренуйер. Д'Артаньян только что купил его специально по случаю женитьбы и немало гордился своим приобретением. Он очень рассчитывал на то, что роскошь и элегантность дома помогут ему хоть немножко «разморозить» супругу, которая в течение всего пути из королевского дворца не проронила ни слова.

Он и сам, сильно смущенный ее явной холодностью, не предпринимал никаких попыток завязать разговор. Бурная жизнь, которую он вел до сих пор как в Париже, так и на поле брани, приучила его к легкой удаче и к быстрым любовным победам. К тому же он довольно плохо знал ту, с которой только что сочетался законным браком. Ее странная замкнутость попросту парализовала его.

Сидя рядом с ним в карете, смиренно сложив руки на коленях и опустив глаза, госпожа д'Артаньян не бросила ни одного взгляда ни направо, ни налево. Она упорно молчала, хотя губы ее постоянно шевелились, видимо, она повторяла молитвы. Конечно, весьма почтенное занятие. Но разве оно способно вдохновить мужчину! Тем не менее, когда карета переехала через Красный мост, мушкетер сделал робкую попытку взять жену за руку. Увы, она сразу же испуганно отдернула ее и, отпрянув в свой угол, непонимающе уставилась на мужа. Д'Артаньян почувствовал обиду и глухое раздражение. Подобное поведение было бы понятно, если б речь шла о совсем юной девушке, только что вышедшей из стен монастыря, но вдова, сочетающаяся вторым браком!..

Шарлотта согласилась протянуть мужу руку, только когда тот предложил ей помочь выйти из кареты у подъезда особняка.

– Вот вы и дома, мадам, – вздохнул д'Артаньян. – Надеюсь, вам здесь понравится…

– О, да!.. Хотя… раз мы будем жить вместе…

Она не закончила фразы, но у любящего супруга возродились кое-какие надежды. Ничего! Прелестная толстушка всего лишь слегка взволнована… Все, конечно, уладится наилучшим образом, пусть чуть-чуть позже…

Итак, они принялись вместе обходить комнату за комнатой своего большого дома, окна которого выходили на Сену, Лувр и Тюильри. Новобрачная соизволила признать, что новое жилище пришлось ей по вкусу. Но, видимо, спальня мужа показалась ей не слишком приятным местом. Она не смогла сдержать возгласа, в котором послышались изумление и крайнее неодобрение.

– Как, сударь?!.. В вашей спальне?!.. В вашей спальне – портрет женщины?!

Действительно, в самом центре самой большой стены, освещенный как нельзя лучше, висел портрет очень красивой блондинки с ослепительной кожей, белизну которой подчеркивал роскошный туалет. Блондинка в позолоченной раме приветливо улыбалась.

– Но… – начал д'Артаньян, ошеломленный суровостью тона, – дорогая, это же не женщина! Вы же отлично видите: это – королева!

– Королева она или нет, все равно она – женщина, и ей не место в спальне мужчины!

Удивлению д'Артаньяна не было границ. Он растерянно смотрел на жену и просто не знал, что сказать. Много странных речей слышал он за свою долгую жизнь, но только что сказанное превосходило все возможное и невозможное! Ему бы никогда и в голову не пришло, что жена способна приревновать мужа… к королеве-матери! Он всегда испытывал по отношению к Анне Австрийской глубокую преданность. Он так гордился этим портретом, считая его самым драгоценным из завоеванных им трофеев. Резкие слова уже вертелись у него на языке, но, поскольку сегодня все-таки был день свадьбы, он сдержался.

– Дорогая моя Шарлотта, слово «женщина» применительно к королеве кажется мне куда более неприличным, чем наличие портрета Ее Величества в спальне ее верного слуги. Вы сразу же это поймете, как только узнаете, что сама Ее Величество одарила меня этим драгоценным портретом в благодарность за оказанную услугу. Следовательно, я не могу расстаться с картиной!

– А кто говорит, что вам надо расстаться с ней? Ее место – в моих апартаментах, на моей половине! Тогда все будет выглядеть прилично. Именно такое почтение следует нам проявлять к Ее Величеству…

Д'Артаньян постепенно начинал терять самообладание. Впрочем, терпение никогда не было главной его добродетелью.

– Сожалею, что должен огорчить вас отказом выполнить вашу просьбу в первый же день нашей совместной жизни. Портрет останется там, где он сейчас находится! Он принадлежит мне, и я сохраню его у себя! Может быть, вы еще потребуете, чтобы я убрал и эту статуэтку Богоматери? В конце концов, она ведь тоже «женщина», если судить по-вашему!

На этот раз он не смог сдержать гнева. Шарлотта залилась слезами и прорыдала:

– Зачем вы на мне женились? Вы меня не любите! Вы никогда меня не любили… Вы вот так выходите из себя из-за такого пустяка.

– Прошу прощения, мадам, – сказал он, внезапно успокоившись. – Я не хотел огорчать вас, и вы отлично знаете, я очень вас люблю. Но подумайте, как я дорожу этим портретом! Если мне придется перевесить его в другую комнату, мне его будет страшно не хватать. Необходимо, чтобы вы это поняли! А теперь осушите ваши слезы и позвольте мне проводить вас на вашу половину. Мы немножко устали, осматривая дом, и настало время подумать о самих себе… о нашем счастье! Ведь до сих пор мы никогда еще не оказывались наедине? Вы всегда относились ко мне чересчур сурово, Шарлотта!

– Так было нужно, друг мой! Для вдовы не может быть никаких «чересчур», если речь заходит о ее репутации! Даже если это касается ее будущего супруга!

Она успокоилась. Д'Артаньян воспользовался этим, чтобы потихоньку обнять ее за плечи и нежно увлечь за собой в ее спальню. Разнеженная недавними слезами новобрачная побрела за мужем, слегка краснея, но явно соглашаясь на все. И когда дверь была крепко заперта, когда мало-помалу Шарлотта, позабыв о своих суровых принципах, разделила страсть мушкетера, д'Артаньян подумал, что, вполне возможно, у супружеской жизни есть и свои привлекательные стороны. В конце концов, его Шарлотта, оказывается, умеет быть совершенно очаровательной…

Часом позже, когда, испытывая приятную усталость, д'Артаньян уже собирался вздремнуть, он вдруг увидел, как его жена, вскочив с кровати, босиком бежит в маленькую молельню, устроенную в уголке просторной комнаты, и начинает горячо молиться, демонстрируя при этом все признаки глубокого раскаяния. Шарлотта с завидной энергией несколько раз принималась бить себя кулаками в грудь.

Совершенно проснувшись при виде столь необычного зрелища, д'Артаньян воскликнул:

– Что такое? Шарлотта, что вы делаете?

Она повернула к нему побледневшее и осунувшееся лицо. Глаза, обведенные синими кругами, сверкали лихорадочным огнем из-под густых растрепанных черных волос.

– Я прошу у господа нашего прощения за безумства, которые мы с вами только что совершили. Это не что иное, как тяжкий грех! – прошептала она так тоскливо, что д'Артаньян, против собственной воли, расхохотался.

– Да мы ведь женаты, моя дорогая! Женаты самым что ни на есть надлежащим образом! Нас благословил священник, и, если позволите, я уверен, что у господа хватает грешников, кроме нас с вами! Не понимаю, почему он должен быть к нам в претензии из-за того, что мы вкушаем вполне законное… и абсолютно всеми разрешенное счастье.

– Нет! Вы забываете, что мне уже известно, что такое супружество: всего лишь неприятная обязанность! А то, что мы пережили, совершенно на это не похоже! И такое глубокое наслаждение может быть только греховным!

– Господи! – простонал мушкетер. – Я же не виноват в том, что ваш первый муж был старой перечницей без всякого… воображения! Ради бога, выкиньте из головы эти глупые мысли… и идите поскорее ко мне!

Он протянул к ней руки, но она отпрянула, словно перед внезапно возникшей опасностью, и покачала головой.

– Нет, не трогайте меня! Мне нужно помолиться! И… может быть, вы будете настолько любезны, что оставите меня одну?

– Клянусь всем святым, вы просто потеряли голову! Вы меня прогоняете?

– Вовсе нет. Я прошу вас только оставить меня наедине с господом! Мне надо помолиться…

Д'Артаньян медленно вылез из постели, взял с кресла свой халат и накинул его на плечи. Он понимал, насколько бесполезны даже попытки добиться от этой перепуганной богомолки сколько-нибудь разумных слов. Его терзало разочарование, в нем уже начинал клокотать гнев.

– Отлично, мадам! – сказал он сухо и, церемонно поклонившись, добавил: – Значит, вам угодно спать одной!

– Я не собираюсь спать, друг мой, я хочу помолиться…

– Ну, молитесь сколько угодно, если вам это нравится!..

Окончательно взбесившись от ее мирного тона, он пулей вылетел из комнаты и захлопнул за собой дверь. У него сегодня не топили, между перинами не положили грелку. В постели было сыро и холодно. Не переставая ворчать, он проскользнул между простынями, которые показались ему заледеневшими.

– Нарочно не придумаешь! Молиться в первую брачную ночь!

Затем его взгляд упал на портрет королевы, и ему показалось, что та смотрит на него иронически.

– Во всяком случае, я хорошо знаю, кто останется здесь со мной! – буркнул он, зарываясь в перину и натягивая одеяла до ушей в надежде хоть немного согреться.

Другой на его месте впал бы в отчаяние, но д'Артаньян привык к суровой походной жизни, чтобы страдать от подобных перепадов температуры. Несколько минут спустя он храпел так громко, что стены дома содрогались. А Шарлотта все это время, заливаясь горючими слезами, умоляла господа простить ей то, что она считала греховным наслаждением.

С той поры в прекрасном особняке на набережной Гренуйер началось весьма странное существование. Днем жена капитана мушкетеров в высшей степени достойно играла свою роль примерной супруги одного из самых высоких военачальников королевства. Она заботливо вела хозяйство, наблюдала за тем, чтобы все было в порядке с экипировкой мужа, принимала гостей, навещала бедняков, часто бывала в приходской церкви и бдительным оком следила за слугами.

По ночам порывы страсти как бы случайно заносили ее в объятия мужа. Тогда, пережив минуты восторга и наслаждения, Шарлотта с поражающей воображение быстротой брала себя в руки и мгновенно переходила к умерщвлению плоти, надеясь таким образом искупить страшный грех, который она только что совершила, забывшись в пагубном удовольствии. Слезы лились рекой, начинались бесконечные молитвы. Шарлотта мучилась угрызениями совести, что чрезвычайно смущало несчастного д'Артаньяна. Он постепенно приходил к выводу, что жена его не совсем нормальна. Он и сам порою чувствовал себя немного сумасшедшим, потому что, несмотря ни на что, Шарлотта очень ему нравилась. Он никак не мог понять, почему нужно так уж каяться и выпрашивать у бога прощения за счастье, которое казалось ему совершенно естественным. Если бы не эта неприятная склонность жены, им с Шарлоттой могло бы быть так хорошо вместе! Не утихала и тайная война, которая началась между ними из-за портрета королевы…

Д'Артаньян, будучи от природы оптимистом, не терял надежды, запасшись терпением, со временем урезонить и приручить свою чересчур совестливую супругу. Может быть, с этой целью достаточно будет найти для нее подходящего духовника? Капитан решил, что лучше всего, как только подвернется подходящий случай, замолвить об этом словечко одной даме из своих подружек…

К несчастью, не только эти обстоятельства омрачали счастливую супружескую жизнь четы д'Артаньянов. И портрет королевы был не единственным объектом ревности Шарлотты. На самом деле она ревновала мужа ко всем женщинам, какие только попадались ей на глаза, и не только не скрывала этого, но демонстрировала слишком явно!

«Ревность! Что за бедствие!..» – нередко с горечью думал д'Артаньян, возвращаясь домой. Как можно утверждать, что любишь кого-то, если постоянно отравляешь ему жизнь своей ревностью?

Действительно, с течением времени ревность Шарлотты принимала все более угрожающие размеры. Она не могла вынести дружеской улыбки мужа, адресованной другой женщине. Да что там улыбки! Она не могла вынести простой любезности с его стороны, если женщина была красива. А в ту эпоху, когда любезность считалась одним из главных достоинств мужчины, лишить его возможности проявлять галантность было хуже, чем нанести ему серьезное увечье. Несчастному пришлось научиться не различать хорошенького личика, когда его жена оказывалась поблизости. В таких случаях он внезапно становился близоруким. Д'Артаньян прятался за эту близорукость, как люди прячутся под зонтиком от проливного дождя или палящего солнца.

Шарлотта не дремала. Она старалась избежать неминуемых неприятностей, принимая своеобразные меры предосторожности. Отныне она приглашала к себе на приемы только записных уродин или же старушек, потерявших в силу возраста даже остатки былой красоты и потому не представлявших для нее опасности. Для мушкетера, который всегда воспринимал женщин как одно из самых приятных удовольствий, какие только может подарить земное существование, посещение гостиной жены стало теперь чем-то вроде подвига. Блестящий капитан мушкетеров, мужественно встречавший врага лицом к лицу, заходил туда так, будто бросался в ледяную воду: набрав в грудь побольше воздуха и задержав дыхание. Еще бы! Шарлотте удалось создать у себя в гостиной нечто вроде комнаты ужасов!

В особняке на набережной Гренуйер стало совсем невесело! Тем не менее д'Артаньян подумал, что спасен, когда Шарлотта объявила ему о своей беременности. Новость сделала его по-настоящему счастливым. А какой мужчина не обрадуется, узнав, что скоро у него будет сын? Но его радость довольно быстро угасла. Жена сообщила ему, что отныне предпочитает находиться в своей спальне одна. Вплоть до рождения ребенка вход ему туда будет строго-настрого запрещен. Значит, теперь не станет и этих ночных визитов, которые, несмотря на потоки слез, следовавшие за ними, были все-таки очень приятны? Но госпожа д'Артаньян решила, что ее собственное здоровье и здоровье будущего ребенка требуют этой «маленькой жертвы».

– Ничего себе «маленькая жертва»! Для вас – может быть, но меня-то вы подвергаете тяжелейшему испытанию! – пожаловался он.

– Испытания закаляют характер мужчины, и они угодны богу! Вы выйдете из них обновленным, друг мой! – получил он истинно христианский ответ.

Д'Артаньян вполне справедливо считал, что его характер и так достаточно закален. А что касается бога, то, несмотря на всю свою глубокую преданность вере, он начинал полагать, что господь занимает с некоторых пор слишком большое место в его доме.

Судьбе было угодно, чтобы на следующий же день после этой сцены д'Артаньян встретил у королевы необычайно привлекательную женщину – блондинку опьяняющей красоты, да к тому же еще и пребывающую в отчаянии. Женщину звали Мари де Виртевиль, и она явилась к Анне Австрийской просить помилования для своего мужа, которого совсем недавно упрятали в Бастилию. В прихожей Ее Величества чрезвычайно взволнованной красавице стало дурно. Капитан мушкетеров бросился ей на помощь и, подхватив несчастную, чтобы та не упала прямо на каменные плиты пола, успел заметить, до чего белоснежна ее кожа и как хороши – просто прекраснее всего на свете! – ее пухлые губки. Красавица не осталась в долгу. Едва открыв глаза, она увидела над собой смуглое встревоженное лицо д'Артаньяна, и оно произвело на нее столь сильное впечатление, что мадам де Виртевиль невольно улыбнулась.

Улыбка стоила всего остального. Когда мадам де Виртевиль окончательно пришла в себя, легко воспламеняющееся и обделенное нежностью сердце капитана мушкетеров оказалось в полном смятении. Так началась… большая дружба. И слухи об этой большой дружбе довольно скоро дошли до госпожи д'Артаньян, у которой ушки всегда была на макушке.

Никаких доказательств измены мужа у нее, разумеется, не было. Сначала она ограничивалась только желчными, неожиданными и достаточно туманными намеками. Но когда супруг попросил ее позаботиться о том, чтобы приготовили экипаж, в котором ему следовало отправиться в Байонну на свадьбу молодого короля, Шарлотту наконец прорвало.

– Я уверена, что эта мадам де Виртевиль едет туда с вами! – кричала она. – Бесполезно отрицать, Шарль, повторяю вам, я в этом совершенно уверена! А пока вы будете любезничать с ней на празднествах, которые там устроят, мне тут придется в полном одиночестве произвести на свет вашего ребенка! Вам должно быть стыдно!..

Шарлотта с ее изуродованной беременностью фигурой выглядела довольно плачевно. Она не переставала лить слезы, подобно Магдалине, и абсолютно не понимала, к каким печальным последствиям могут привести эти ее бесконечные рыдания. Распухшая, с раздутым покрасневшим лицом, она представляла собою теперь женщину, которая одновременно вызывала отвращение и чувство вины. Прямо скажем, сочетание очень неприятное. Д'Артаньян сдержал тяжелый вздох и попробовал победить жену нежностью.

– Душенька моя, вы говорите глупости. Ваши мысли насчет госпожи де Виртевиль совершенно безрассудны! Ну, с чего вы взяли, что она примет участие в праздниках? Разве она может отправиться в Байонну с другими придворными, когда ее муж томится в Бастилии? Никому и в голову не пришло бы ее пригласить! Я вам обещаю, что она так же останется в Париже на все это время, как и вы сами!

Логика этих увещеваний несколько успокоила встревоженную супругу, но подозрительность ее оказалась поистине неисчерпаема.

– Но ведь королева-мать наверняка отправится в путешествие. Вы не станете отрицать, что восхищаетесь ею, раз… раз все время отказываетесь расстаться с ее портретом!

– Шарлотта, Шарлотта, вы заставляете меня думать, что окончательно лишились рассудка! Это же просто безумие! Мало вам портрета, мало вам госпожи де Виртевиль. Вы осмеливаетесь ревновать к королеве-матери, к самой королеве!.. Господи боже мой! Неужели вы и впрямь сходите с ума?

– Может быть, – холодно согласилась она, – но я бы меньше сходила с ума, если бы вы больше меня любили.

– Но я же люблю вас, какого черта, я люблю вас, и вы это отлично знаете! Это вы всегда находите тысячи предлогов, чтобы поставить преграды на пути к нашему вполне законному счастью! Подумайте-ка хорошенько, разве приятно мужчине из плоти и крови жить в своем собственном доме наподобие монаха?!

– Плоть – это ерунда! Любовь духовна, Шарль, и не сводите ее постоянно к самым низким проявлениям! Любить – это вовсе не то, что вы подразумеваете, это значит жить рядом с милым твоему сердцу существом, это значит…

Д'Артаньян, сгорая от нетерпения, прервал этот лирический монолог.

– Дорогая моя, – сказал он, – мы поговорим на эту волнующую тему несколько позже. А сейчас самое время подумать о моей экипировке и об экипировке моих людей. Потому прикажите, пожалуйста, слугам сделать все необходимое.

– Как вы торопитесь покинуть меня! – тоном трагической героини воскликнула Шарлотта. – И чтобы отправиться куда, я вас спрашиваю? Чтобы отправиться…

– Женить короля, я же вам уже сказал!!!

Назавтра капитан мушкетеров покинул Париж вместе со всем королевским кортежем и… с чувством огромного облегчения. У него было ощущение, словно ему вдруг предоставили долгожданный отпуск. И надо признать, д'Артаньян этим отпуском воспользовался в полной мере. Прелестная Мари де Виртевиль, за которой, признаемся из любви к истине, он прилежно ухаживал, действительно отсутствовала на торжествах по поводу бракосочетания короля. Но другие красивые женщины там были в количестве вполне достаточном для того, чтобы вернуть доброе расположение духа капитану мушкетеров. К тому же в Байонне он вновь встретился со своим старым другом Рабастаном. По примеру прошлых дней они провели немало приятных часов в городских кабачках.

Но всякому отпуску, как и всякому королевскому празднику, когда-то приходит конец. Настало время, когда д'Артаньяну пришлось возвратиться в Париж и… с тяжелым сердцем отправиться на набережную Гренуйер.

Наш путешественник обнаружил там, что за время его отсутствия произошли заметные перемены. Во-первых, д'Артаньян узнал, что стал отцом замечательного мальчугана. Шарлотта продемонстрировала ему сына с величественно-бесстрастным видом. Мальчику предстояло стать крестником короля, значит, ребенка назовут Людовиком. Затем, оказавшись в своей спальне, он обнаружил, что портрет королевы исчез. Светлое пятно, оставшееся от пропажи на обивке стены, весьма неловко замаскировано военными трофеями!

Это был тягостный момент для д'Артаньяна. Он отлично понимал, что невозможно вот так, сразу по приезде, без всякой подготовки обрушиться на еще не оправившуюся после родов женщину. Нельзя вот так, сразу же, устроить сцену жене, только что подарившей тебе сына. Значит, придется отложить объяснения на более позднее время… Но бравый капитан мушкетеров твердо пообещал себе, что отсрочка Шарлотте не поможет.

Отсрочка продлилась ровно две недели. Утром того дня, когда вполне выздоровевшая Шарлотта впервые отправилась к мессе, д'Артаньян поджидал ее.

– Дорогая моя, – начал он, едва она показалась на пороге дома, – уверяю вас, моя признательность вам за сына поистине безгранична. Но я буду еще более признателен вам, если вы изволите мне сказать – не рассердившись! – куда вы девали портрет королевы.

Мадам д'Артаньян выпрямилась и набрала в грудь воздуха. Слишком давно она ожидала этого вопроса. Ответ был готов. Но, с другой стороны, она испытывала некоторое облегчение, потому что молчание мужа казалось ей не слишком естественным.

– Туда, где ему следовало находиться с самого начала: я забрала его к себе!

– Но ведь не в свою же спальню? Я его там не видел!

– Нет, в другую комнату, туда, куда вам вход запрещен, – в мою молельню…

– Портрету нечего там делать. Что это еще за епитимья?! Доставьте мне удовольствие и верните портрет на обычное место.

– Никогда в жизни! Он там, где ему положено быть, и там и останется!

– Шарлотта, есть границы моему терпению. Я всегда с большим трудом переносил дураков и упрямцев. Но ради вас я сделаю над собой усилие. Давайте прекратим споры. Повесьте портрет в парадной гостиной, и не будем больше говорить об этом. Впрочем, мне кажется, учитывая все обстоятельства, это для него – самое подходящее место.

Но если мушкетер ожидал, что услышит от супруги слова благодарности за уступку, как же горько он был разочарован! Поджав губы, еще более чопорная, чем всегда, Шарлотта заявила:

– Да уж, чтобы весь свет знал о том, как неосторожна была королева, когда подарила вам столь интимное свидетельство своей признательности за услугу! И не просто интимное, но компрометирующее! Большое спасибо!..

Внезапно д'Артаньян понял, что сейчас задохнется от гнева.

– Да вы совсем сошли с ума! Вас впору связать и отправить в лечебницу! Вы говорите о королеве как о простой гризетке!

– Вы мне уже не раз говорили, что я сумасшедшая. Я к этому привыкла. Что же до картины, то она останется там, где висит!

– Отлично! Превосходно! В таком случае придется вам, сударыня, смириться с тем, что я перееду в мушкетерскую казарму! Извещаю вас, что не вернусь, пока портрет не займет подобающее ему место. Засим кланяюсь. Всего доброго, сударыня!

Услышав эту угрозу, Шарлотта почувствовала, как ее ледяная бесстрастность начинает подтаивать.

– Не хотите же вы сказать, что… что вы бросаете меня и собираетесь жить со своими солдатами?

– Именно так. Во время кампаний я привык находиться в их обществе. Поскольку я больше не хозяин в собственном доме, уступаю вам место. И вернусь только тогда, когда вы изволите в точности исполнять мои распоряжения и отдадите мне портрет. Приветствую вас, мадам!

Не желая слушать возражений, он выскочил из гостиной, вспрыгнул в седло и помчался к казарме, крикнув на ходу лакею, чтобы тот доставил туда его вещи. Шарлотта осталась одна в комнате, которая сразу же показалась ей слишком просторной и чересчур пустой.

В тот же вечер в мушкетерскую казарму принесли совсем маленькую записочку, исполненную смирения и раскаяния. Мадам д'Артаньян умоляла своего господина и повелителя вернуться к семейному очагу. Он – надо сказать, с большим удовольствием – выполнил просьбу жены. И первое, что он увидел, вернувшись домой, был портрет королевы, который улыбался ему со стены парадной гостиной. Несмотря на раскаяние, Шарлотта не смогла переступить через себя и повесить картину в спальне мужа. Предложенное им соломоново решение пришлось как нельзя кстати, позволив святоше почувствовать себя совершенно счастливой.

Д'Артаньян удержался от замечаний. Он проявил любезность, даже галантность, ни словечком не дал жене понять, что не забыл утреннего инцидента. Взамен он получил разрешение провести всю ночь под бочком у супруги и даже не был изгнан к себе в самый холодный предрассветный час. Это случалось всегда, когда Шарлотта от бурных ласк переходила к не менее бурному раскаянию в молельне.

В ту ночь д'Артаньян решил, что партия им окончательно выиграна. Но, к несчастью, это был лишь маленький просвет в грозовых тучах. Просветление, высшим моментом которого стали крестины маленького Людовика, которого Их Величества держали над купелью. Шарлотта сияла, д'Артаньян тоже. Все это напоминало возвратившийся к чете медовый месяц. Но облака собираются вновь чрезвычайно быстро.

Как только ее сына приняли в лоно христианской церкви, Шарлотта снова стала терзаться угрызениями совести и сомнениями в добродетельности своих поступков. Д'Артаньян, уже порядком от нее подуставший, с удовольствием возвратился к очаровательной мадам де Виртевиль, которая встретила его с радостью. Она чувствовала себя очень одинокой, ведь ее муж, похоже, решил едва ли не навсегда поселиться в Бастилии.

Естественно, Шарлотта узнала обо всем. Шарлотта заливалась слезами, Шарлотта бушевала, Шарлотта клялась отомстить, но в конце концов вернулась в свой шезлонг. Новый ребенок, зачатый в результате приятной передышки после крестин, уже заявлял о своем существовании.

И снова это был мальчик. Он появился на свет в июле 1661 года, когда стояла такая страшная жара, что его мать думала, ей не удастся пережить такого лета. И поскольку семейству д'Артаньянов явно не хватало фантазии, ребенка назвали… Людовиком, как его старшего брата и как Его Величество. Король, вероятно, столь же стремившийся к последовательности, опять стал крестным новорожденного. Юная королева, со своей стороны, в это время также находилась в ожидании счастливого события. Людовик XIV посчитал великолепным предзнаменованием рождение второго Людовика у своего капитана мушкетеров. Было окончательно решено, что собственный сын Его Величества будет третьим.

Став матерью во второй раз, Шарлотта преисполнилась достоинства и еще глубже, чем прежде, погрузилась в свои религиозные упражнения. Поистине ее набожности не стало никаких пределов. Она устраивала мужу дикие сцены, в которых теперь невольно оказывались замешанными и пышногрудые кормилицы дитяти. Шарлотта упорно настаивала на своем, бог весть откуда вычитанном праве на платоническую любовь.

Д'Артаньян кричал, ругался, проклинал, он сломал кое-какую мебель, он чуть не сломал ноги, стуча в запертые двери, он опустошил немало кувшинов вина, но все понапрасну. В конце концов, придя в полное отчаяние, он отправился успокаивать нервы к госпоже де Виртевиль, у которой всегда находились для него и ласковая улыбка, и нежное словечко.

Тем временем король решил, что настала пора арестовать суперинтенданта Фуке. Монарха оскорбляла немыслимая роскошь, в которой тот жил, явно выставляя ее напоказ. Он подозревал, что Фуке частенько путает, где государственная казна, а где его собственный карман. Столь деликатную миссию, как арест всемогущего суперинтенданта, нельзя было поручить кому попало. Она была возложена на верного капитана мушкетеров. Вот так и получилось, что д'Артаньян во главе целого эскадрона бравых усачей отправился в Нант. Там собирались Штаты Бретани, перед которыми и должен был предстать суперинтендант. Порученное ему дело д'Артаньян выполнил с присущими ему пунктуальностью и тактом. В назначенный день Фуке был арестован при выходе из Совета, помещен в почтовую карету с решетками на окнах и препровожден в Венсеннский замок. Там д'Артаньян вынужден был на какое-то время запереться вместе с арестованным, таков был приказ. Оттуда узника переправили в Бастилию, опять-таки под наблюдением капитана мушкетеров, которого, правду сказать, вовсе не радовала подобная перемена места жительства.

Можно легко себе представить, как восприняла Шарлотта, которую, естественно, не пригласили в поход по дорогам Бретани, эту разлуку с мужем. Она лишилась возможности следить за постоянно подозреваемым в различных прегрешениях супругом. Этому не могло быть прощения! Д'Артаньян получил печальное подтверждение ее настроениям, когда после долгого отсутствия вновь появился на набережной Гренуйер.

– Значит, так вы теперь поступаете! – обрушилась на него нежная супруга. – Значит, вот какое вы теперь нашли средство играть со мной в прятки и пользоваться полной свободой! Руки, значит, у вас развязаны! Думаете, я поверю, что именно вам, вам, капитану своих мушкетеров, человеку, занимающему почти такое же положение, как маршал Франции, король поручил стать тюремщиком государственного преступника? Вы что – принимаете меня за дурочку или думаете, я ничего не понимаю в жизни?

– Дорогая моя, когда мне отдают приказ, я исполняю его без лишних вопросов. Если король считает, что господин Фуке – достаточно знатная или достаточно важная персона, чтобы я стал его охранником, я не должен требовать у Его Величества объяснений. Будет лучше, если и вы станете поступать так же. Добавлю еще, что если вы видите меня в эту минуту, то только благодаря господину Рошкорбону, который заменил меня подле пленника, позволив мне тем самым зайти домой поприветствовать вас и обновить свой гардероб. Но я должен тотчас же вернуться в Бастилию. Поверьте, это чрезвычайно мрачное и угрюмое место, а общество господина Фуке, как бы любезен он ни был, ничуть не способно заменить вашего общества!

– Почему бы вам не попросить мадам де Виртевиль навестить вас в этом мрачном месте?

Д'Артаньян побледнел, и ноздри его зашевелились, что всегда служило у него признаком зарождающегося гнева.

– Не болтайте глупостей! Это поручение для меня – худшая из тяжелых работ! Не осложняйте ее!

– Ба! Худшая из работ! Но у этой «работы» есть ведь кое-какие преимущества, правда? Позволю себе напомнить, что во время своего пребывания в Нанте вы постоянно вертелись вокруг особняка госпожи дю Плесси-Бельер!

На этот раз лицо д'Артаньяна стало кирпично-красным.

– Черт побери, мадам, неужели же вы настолько плохо во всем разбираетесь, что не знаете, кто такая госпожа дю Плесси-Бельер? Каждому в Париже известно, что вот уже десять лет она – любовница господина Фуке. Именно в ее особняке в Нанте он проживал, когда проходили эти злополучные Штаты! Мне же нужно было как следует разведать местность! К дьяволу, мадам! Как бы мне хотелось, чтобы вы потребовали у короля объяснений по поводу моей миссии! Он бы принял вас так, как вы того заслуживаете!

– Скажите лучше, что некоторые поручения очень вас устраивают, пусть даже вы и притворяетесь недовольным! Значит, решено? Вы сейчас же уходите из дома?

– А вы считаете, что я могу поступить по-иному? Естественно, я возвращаюсь в Бастилию! Дорогая моя, черт вас побери совсем, я вовсе не желаю, чтобы меня разжаловали! Нашему юному королю требуется послушание!

– Прекрасно! Но имейте в виду, только вы будете ответственны за то, что может случиться!

– А что может случиться? Вы, конечно, вспыльчивы, но вполне благоразумны. Когда я уйду, вы подумаете и поймете, как были ко мне несправедливы…

Он потянулся к ней, чтобы поцеловать на прощание, но она отвернулась.

– Несправедлива? Правда?.. Разве не ясно, что, делая вид, будто вы охраняете господина Фуке, на самом деле вы собираетесь провести ночь с мадам де Виртевиль?..

Д'Артаньян взорвался:

– Если вы так полагаете, мадам, ради бога! Я был бы рад, если бы ваши слова оправдались! По крайней мере, эта ночь в таком случае вознаградила бы меня за все ваши гнусные подозрения! До скорой встречи, сударыня!

Шарлотта вперила высокомерный взгляд в глаза мужа и решительно произнесла:

– Ни «до скорой встречи», ни вообще – «до свидания»! Прощайте, сударь!

Добравшись до Бастилии и все еще кипя праведным гневом, д'Артаньян как-то не задумался о смысле столь торжественного прощания. Но когда некоторое время спустя он вернулся домой, то с огромным удивлением убедился в том, что особняк пуст. Ни жены, ни детей. Только портрет королевы, все так же улыбающейся, смотрел на него со стены парадной гостиной. Под портретом лежало письмо от Шарлотты.

«Я устала от существования, которое мне пришлось вести подле вас, – писала госпожа д'Артаньян. – Отныне я желаю посвятить всю свою жизнь лишь спасению души. Я удаляюсь в свое поместье и прошу вас в будущем уважать наш разрыв, который – ради детей – мы не станем предавать огласке в свете…»

И все. Ни малейшего ласкового слова, ни малейшего сожаления! Д'Артаньян поначалу даже расстроился. Он повертел в руках листок бумаги, нерешительно взглянул на портрет королевы… Взгляд его встретился со взглядом Анны Австрийской, и вдруг ему показалось, что та улыбается ему, выражая поддержку! Его сразу же охватило радостное чувство освобождения, совершенно непредвиденное после стольких дней, проведенных в тюрьме…

Капитан мушкетеров подкрутил усы, взял брошенную им в кресло шляпу. Поглядев в зеркало, убедился в том, что плащ спадает с его широких плеч красивыми складками, затем, окончательно воспрянув духом и насвистывая веселенький мотивчик, надел перчатки и… отправился воздать должное госпоже де Виртевиль, с которой не виделся уже несколько недель и которая, несомненно, с нетерпением ждала этого свидания.

Больше никогда д'Артаньяну не довелось увидеть Шарлотту, которая жила, молилась и умерла в своем замке в Клейетт, скончавшись в весьма преклонном возрасте на много лет позже, чем ее знаменитый супруг.

Жюль-Шарль, шевалье де Гонди

Богатый старый аптекарь, которого звали мэтром Бенуа Флерианом, жил припеваючи под вывеской «Золотой Пестик» на улице Вьей-Бушери в Париже. Он без излишней самонадеянности мог рассчитывать на то, что закончит свои дни в мире, покое, комфорте и окруженный тем приятным ореолом респектабельности, который всегда свойствен людям, живущим своим трудом, разбогатевшим только благодаря этому и теперь ждущим от будущего полного удовлетворения.

Мэтр Флериан был вдовцом. Эту неприятность несколько компенсировало постоянное присутствие рядом дочери Агаты, девицы в высшей степени добродетельной, правда, уже не первой молодости и к тому же довольно уродливой. Видимо, этим и объяснялся тот факт, что до сих пор, несмотря на богатство отца, набожность и незаурядные хозяйственные способности, она оставалась незамужней. Впрочем, в квартале поговаривали, что, может быть, она – даже слишком хорошая хозяйка. В связи с этим нажитому за долгие годы отцовскому богатству ничего не угрожает, когда оно окажется в руках его наследницы. Перезрелая девица была скуповата и отлично умела считать денежки, не бросая их на ветер.

Как бы там ни было, достойный аптекарь, старейшина и управляющий делами своей почтенной корпорации, находил, что все к лучшему в этом лучшем из миров и что ему, учитывая все это, остается лишь с полным доверием положиться на волю провидения. Но вдруг ему показалось, что выстроенная им спокойная, респектабельная и удобная вселенная сотрясается до самых основ.

Судьбе, к несчастью, было угодно, чтобы в конце лета 1672 года владелицей дома, который находился напротив его лавки, стала некая Луизон д'Аркьен. Ей надолго удавалось сохранять в тайне от окрестных жителей, чем она, собственно, занимается. Сразу стало понятно, что ни мира, ни покоя теперь в квартале ждать не приходится. Занималась новоприбывшая делами очень нехорошими.

Не прошло и недели, как обнаружилось: купленный Луизон прекрасный особняк превращен новой хозяйкой в настоящий игорный дом. Тогда под этим подразумевалось, что посетителей здесь встретят несколько прелестных созданий, что эти прелестные создания предложат им вкусить разнообразных яств, а главное – горячительных напитков. Потом они всеми доступными им средствами будут подогревать пыл игроков и без всяких задних мыслей, опять-таки всеми доступными средствами, утешать неудачников, разумеется, при условии, что у тех еще осталось хоть несколько экю. Конечно, этим дамам куда больше нравились игроки везучие. С ними можно было радостно отпраздновать выигрыш, который таким образом большей своей частью оставался все в том же доме.

Понятно, что такая тихая до тех пор улица Вьей-Бушери стала совершенно неузнаваемой. Ночь за ночью здесь клокотала бурная жизнь. Песни, смех, визг скрипок и шум устраивавшихся ежедневно оргий проникали сквозь самые толстые стены. Обитатели некогда мирной улицы теперь могли считать себя счастливчиками, если на рассвете камень, брошенный рукой веселого прожигателя жизни, не разбивал вдребезги их стекол. Вскоре женщины и девушки квартала стали с опаской проходить мимо дома пресловутой госпожи д'Аркьен: они опускали глаза и ускоряли шаг, только что не крестились перед этим вместилищем порока. Даже те, кто… не без любопытства поглядывал туда из-под опущенных ресниц.

Мэтр Флериан чуть ли не больше всех пострадал от произошедших перемен. Дом Луизон д'Аркьен стоял – окна в окна – прямо напротив его дома. Бедняга аптекарь просто уже и не знал, какому святому молиться, чтобы этот приют дьявола не попадал в поле зрения его целомудренной дочери. Благодаря плотным занавескам и наглухо закрытым ставням кое-как удавалось не увидеть, что там происходит по ночам. Но защититься от криков и шума было невозможно. Некоторые доносившиеся звуки были не менее шокирующими, чем вид обитателей злосчастного особняка. Обезумевший от ужаса, кипящий негодованием синдик аптекарей однажды вечером собрал у себя самых солидных из коммерсантов, проживавших на улице Вьей-Бушери, и сказал им примерно следующее:

– Так дальше не может продолжаться. Наша улица, до сих пор слывшая самой что ни на есть примерной и благоразумной, скомпрометирована. Эта дама по фамилии д'Аркьен принимает у себя тех, кого весь Париж считает самыми отъявленными развратниками!..

– Но они же и самые богатые! – заявил мэтр Биньон, который держал поблизости бакалейную лавку. Он не мог пожаловаться на Луизон. Та была прекрасной клиенткой и платила за товары по-королевски.

– Деньги в нашем деле не главное. Мы не заслужили того, чтобы закончить свои дни в «борделе». Если мы позволим ей и дальше вести себя так же, то очень скоро эта д'Аркьен начнет устраивать оргии прямо посреди улицы! Это нужно прекратить!

Все собравшиеся коммерсанты поддержали Флериана, один мэтр Биньон имел другое мнение, но никто его не послушал. А поскольку эти почтенные господа собрались у аптекаря, чтобы что-нибудь решить, они и решили – назавтра же отправить делегацию жителей квартала к лейтенанту полиции, господину де Ла Рейни, чтобы принести ему общую жалобу. Когда это весьма достойное решение было принято, мэтр Флериан впервые за долгое время заснул спокойно, не думая о бесчисленных неприятностях, которые падут на его голову из-за сражения с докучливой соседкой.

Увы! Трижды – увы! Господин де Ла Рейни принял руководимых Флерианом безутешных коммерсантов достаточно дружелюбно. Он постарался хоть как-то приободрить их несколькими добрыми словами, но решить проблему, закрыв игорный дом Луизон д'Аркьен, он даже пообещать не смог.

– Но, господин лейтенант, – возмущался Флериан, – уж не считаете ли вы подобное соседство подходящим для наших жен и детей? Мы все – верноподданные слуги Его Величества, мы все боимся бога и короля… И что же – нам и дальше терпеть такую возмутительную близость с беспутными людьми?..

– Я отлично понимаю вас и очень вам сочувствую, но поймите и вы: вы призываете меня строго наказать неизвестного!

– Как это так? Почему – неизвестного?

– Да конечно же! Известны ли вам имена тех, кто устраивает безобразия на вашей улице?

– Разумеется, это женщина по имени Луизон д'Аркьен.

– Вы уверены в том, что именно она, собственной персоной, беспокоит вас по ночам?

– Конечно, нет! Это девицы, которые живут у нее на полном пансионе, и в особенности – ее клиенты. И я отлично знаю: говорят, что среди них попадаются знатные сеньоры…

– Назовите хотя бы одного!

– Это совершенно невозможно.

– Вот с этого-то вам и надо было начать! Но еще не поздно. Постарайтесь поймать кого-нибудь на месте преступления, тогда вы сможете подать жалобу на него, и, вполне возможно, дело повернется против госпожи д'Аркьен. В отсутствие любых других доказательств для вас это – единственный шанс.

Говоря все это, господин Ла Рейни не добавил одной существенной детали: у пресловутой Луизон имелись могущественные покровители и действительно требовалось поймать какого-нибудь знатного сеньора на месте преступления, чтобы он, лейтенант полиции, мог что-либо предпринять, не рискуя собственным положением.

Славные лавочники вернулись по домам горько разочарованными и очень огорченными. Теперь они не видели конца своим несчастьям и расстались в глубокой печали. Только мэтр Флериан продолжал негодовать, более того, его гнев разгорелся еще сильнее. Он поклялся изгнать эту самую д'Аркьен и был полон решимости довести битву до победного конца.

К великому сожалению, до той стороны улицы донеслись слухи о походе коммерсантов к лейтенанту полиции. Посчитав себя оскорбленной, Луизон д'Аркьен решила заставить соседа заплатить за все. Когда наступил вечер, она собрала своих девушек и клиентов-завсегдатаев дома, рассказала им о последних событиях и о том, как она намерена отомстить.

– Единственный способ наказать этого человечишку, – заявила она, – это сделать его жизнь настолько невыносимой, чтобы он сам бежал с этой улицы. И пусть хоть повесится в каком-нибудь другом месте!

Золотые слова, упавшие на благодатную почву! Веселая шайка бездельников с восторгом принялась за дело. Результат превзошел все ожидания. Аптекарь никогда в жизни не слышал такого шума, какой царил в ту ночь на его улице! Ни сам Флериан, ни Агата, ни несколько мальчиков-подмастерьев, которые жили в доме, глаз до зари не могли сомкнуть! А когда наступил рассвет, Любен, один из этих подмастерьев, решил выйти из дома. Он собирался открыть деревянные ставни и отпереть лавку. Бедняга споткнулся о некий предмет, скромно стоявший на самом пороге. Это был огромный ночной горшок, весьма дурно пахнувшее содержимое которого вылилось на ступеньки магазинчика, отравляя нестерпимой вонью всю улицу…

Следующая ночь была в точности похожа на эту, новая – на две предыдущие… вплоть до того, что удивительные подарки от Луизон д'Аркьен на пороге лавки появлялись с завидным постоянством.

На этот раз Флериан подумал, что и на самом деле скоро сойдет с ума.

– Нет, я не дам этой презренной женщине и дальше насмехаться надо мной! – твердо пообещал себе аптекарь.

Не откладывая дела в долгий ящик, он предложил ближе к вечеру собраться в его доме нескольким из своих самых решительных собратьев по цеху, полагая, что они больше других подходят для намеченного предприятия, поскольку так же крепки телом, как и отважны.

И вот эти крепкие отважные парни потихоньку, один за другим, являются в дом аптекаря. Следуя многолетней привычке и не желая ничего в ней менять, он приказывает слугам запереть лавку и затворить ставни на окнах. На стол поставлено несколько бутылок доброго вина, предназначенного для того, чтобы подбодрить собравшихся и прибавить им сил. Все ждут…

Ждать пришлось не так уж долго. Примерно к полуночи шум и гам на улице достигли кульминации. Окна и двери дома Луизон были распахнуты настежь, казалось, что вопли и грохот, доносящиеся изнутри, способны разрушить стены. Стремясь доставить мэтру Флериану побольше удовольствия своими шалостями, некоторые из клиентов даже вышли наружу, вооружились самой разнообразной домашней утварью, какая только попалась под руку, и устроили катавасию прямо под окнами аптекаря, исполняя под этот импровизированный оркестр оглушительную серенаду. А аптекарь только этого и дожидался…

Внезапно дверь его лавки распахнулась. Оттуда вывалилась целая компания дюжих молодцев, которые, навалившись на незваных артистов, принялись тузить их чем попало. Несмотря на свой почтенный возраст, сам мэтр Флериан размахивал кулаками не хуже других.

Впрочем, это не мешало ему зорко посматривать по сторонам. Он заметил в образовавшейся у его порога свалке высокого темноволосого молодого человека приятной наружности, в одной рубашке и штанах до колен. Юноша так отчаянно сражался, что сразу стало понятно: он и есть главарь всей шайки безобразников. Флериан указал на него двум своим лакеям, как раз в это время устроившим себе передышку. Парни схватили скандалиста и подвели его к аптекарю. Тот как раз успел сбегать за фонарем. Когда свет фонаря упал на лицо нарушителя спокойствия, достойный мэтр Флериан не смог сдержать крика радости, к которой явно примешивалось изумление.

– Эй! Да неужели же это шевалье де Гонди?!

Это был он, собственной персоной. Аптекарю он был очень хорошо известен. Перед Флерианом стоял племянник знаменитого и неугомонного кардинала де Реца, человека с баррикад Фронды. Жюль-Шарль де Гонди был слишком молод для того, чтобы принимать участие в этом, но Флериан хорошо знал всех членов семьи мятежного кардинала. Теперь у него в руках действительно находился знатный сеньор, против которого, как и предлагал Ла Рейни, он мог возбудить дело!

– Ну, так что? – дерзко спросил шевалье. – Да, это я, я собственной персоной, и я вам советую, господин негодяй, приказать своим людям отпустить меня!

Флериан широко улыбнулся, любезно подставляя свой фонарь прямо к носу пленника.

– Отпустить вас? Да как же иначе, благородный господин! Эй, вы! Отпустите, пожалуйста, шевалье де Гонди! Вот видите, теперь вы свободны, шевалье де Гонди! И мы вам желаем как можно приятнее провести остаток ночи, шевалье де Гонди!

– Да тише вы! – раздраженно сказал молодой человек. – Какого черта вы надрываетесь, да еще к тому же то и дело повторяете мое имя так, что слышно на всех перекрестках?

– Разве я поступаю неправильно? – нисколько не понизив голоса, продолжал издеваться аптекарь. – Мне казалось, для того, чтобы тебя хорошо приняли на этой улице, надо наделать как можно больше шума… Всего хорошего, до свидания, шевалье де Гонди! Развлекайтесь получше, шевалье де Гонди!

Пока Флериан устраивал фарс, драка на улице сама собой прекратилась. Ее участники снова образовали две группы: одни возвращались к Луизон, другие отправлялись кто – в лавку аптекаря, кто – к себе домой. Улица постепенно опустела, двери и ставни на окнах закрылись. Остаток ночи прошел относительно спокойно. Видимо, энтузиазм завсегдатаев игорного притона несколько поутих в связи со всем, что произошло. Что же до шевалье де Гонди, то он только на следующее утро понял, почему старый аптекарь так радовался, узнав его: молодому человеку прислали повестку с приглашением явиться в суд!

Судебный процесс, равного которому по живописности и абсурдности не было, пожалуй, во всей истории правосудия, открылся, как нарочно, в самом разгаре карнавала 1673 года. Дело слушалось в Большой Палате Шатле, председательствовал сам президент Ламуаньон. Людей в зале суда набилось как сельдей в бочке. Они буквально давили друг друга, хотя само по себе помещение было достаточно просторным.

Под сводами старинного здания в этот день можно было увидеть весь двор и весь город. Всем хотелось присутствовать при иске скромного управляющего делами корпорации аптекарей к одному из самых знатных представителей французского двора. Местом преступления стал частный особняк, которому меньше всего подходило это наименование. Само преступление заключалось в ночных оргиях, не позволявших сомкнуть глаза всему кварталу. Каждый из присутствующих, естественно, надеялся вволю позабавиться.

В строго оформленном зале было полным-полно красивых женщин, шелка и драгоценности которых сверкали под тусклым светом, сочившимся из окон. Здесь собрался не только весь высший свет, здесь присутствовали и лучшие умы той эпохи. Неподалеку друг от друга сидели поэт Жан Расин и королева всех сплетниц Марэ, болтливая и остроумная маркиза де Севинье. И все это придавало судебному процессу приятную оживленность. Зал наполнялся очаровательным щебетом. Впрочем, выражение лица президента Ламуаньона не соответствовало общему легкомысленному настрою. Он сидел с насупленным видом, весьма недовольный.

Жалоба славного Флериана, сопровождавшаяся подробным изложением фактов, вызвала такую бурю смеха, что господину президенту невольно пришло в голову, а сумеет ли он должным образом довести до конца столь оригинальный процесс. Чтобы хоть немного успокоить публику, он предоставил слово адвокату обвинения.

– Мэтр Ломбер, – сказал он в соответствии с протоколом, – слово предоставляется вам.

Мэтр Пьер Ломбер, славившийся в городе своей эрудицией, выглядел не слишком импозантно. Больше всего он был похож на покрытую пылью старую библиотечную крысу, только что спустившуюся с полок, где хорошенько погрызла толстые фолианты. Он совсем не напоминал светского оратора. Адвокат с весьма важным и серьезным видом снял с себя форменную шапочку, положил ее перед собой, поправил чуть сбившийся парик, сделал величественный жест руками, облаченными в широченные черные рукава, и хорошенько откашлялся. Затем он начал:

– Клеомен, царь спартанский, будучи изгнанным из своего государства, удалился в Египет, где его поначалу встретили с редкостной человечностью, но дурное обращение, которое ему пришлось испытать на себе впоследствии, подтолкнуло его к мятежу…

Набирая в грудь воздух для следующей тирады, адвокат окинул обалдевшую публику в высшей степени высокомерным взглядом. Кто-то прошептал:

– Не понимаю, что в этом зале делает спартанский царь…

Но господин Ломбер не был человеком, которого могли бы смутить подобные выпады. Он спокойно продолжал свою любовно заготовленную речь. Не обращая внимания на воцарившееся в зале недоумение, на то и дело возникавшие вопросы, когда же дело дойдет до тяжбы между Флерианом и Гонди, он отважно принялся прославлять царя Клеомена.

Президент Ламуаньон, со своей стороны, находивший, что речь адвоката чересчур затянулась, попробовал прервать оратора как раз посреди превосходно задуманного и великолепно исполненного периода, посвященного суровым нравам спартанцев.

– Господин адвокат, – произнес он недовольным тоном, – все, что вы здесь говорите, кажется странным и не имеющим никакого отношения к делу. Речь у нас не о царе спартанском Клеомене и даже не о его фаворите Пантеусе. Речь идет о защите интересов вашей стороны, о защите интересов парижского аптекаря. Мы плохо понимаем, какая тут может быть связь с греками или римлянами!

Увы, даже сам президент Ламуаньон не имел никакого веса в глазах адвоката, твердо решившего, начав свои блестящие пассажи, непременно довести их до конца. Господин Ломбер вежливо поклонился председателю суда и, нимало не смутившись, заявил:

– Господин президент, я, кажется, не в школе. Осмеливаюсь полагать, что даже вашего высокого положения недостаточно, чтобы заставить меня отказаться от избранной мною линии защиты клиента. Все, что я сказал, необходимо было выслушать. С вашего позволения, я осмеливаюсь надеяться, что мне не придется ни на одну букву сократить мое исковое заявление.

Президент Ламуаньон с глубоким вздохом признал себя побежденным.

– Что ж, продолжайте! – разрешил он, поудобнее устраиваясь в кресле. – И да поможет вам небо… и нам тоже!

Приободренный таким образом адвокат снова погрузился в изобилующую массой излишних подробностей, но, впрочем, явно очень увлекательную историю царя Клеомена и его фаворита Пантеуса, к великой радости зала. Особенно веселился Жан Расин, который с насмешливой улыбкой на губах что-то записывал на широких полях своей шляпы.

– Когда, по вашему мнению, он наконец перейдет к своему клиенту? – спросила поэта сидевшая рядом с ним очень красивая женщина.

– Не знаю, мадам. Но этот потрясающий процесс может стать отличной основой для драматической пьесы…

В конце концов, после бесчисленного количества цветистых тирад, длинных цитат из литературных произведений, ссылок на мифологию, древнегреческих и древнеримских авторов и достаточно полного обзора западной цивилизации, начиная с времен египетской античности, мэтр Ломбер, к громадному облегчению собравшихся, завершил свою речь, потребовав в пользу аптекаря Флериана компенсации в размере тридцати тысяч ливров за «ущерб, убыток и всякого рода мерзости». После чего он вздохнул с чувством глубокого удовлетворения, водрузил на голову свою шапочку и уселся на место…

Настало время выступить Жилю Менажу, адвокату Гонди, высокому старику, сухому, как виноградная лоза, но дьявольски остроумному. Прежде всего он саркастической улыбкой дал аудитории понять, что его речь не будет такой длинной, как у коллеги. Затем он принялся метать огненные стрелы в последнего, метко попадая в каждое произнесенное тем возвышенное слово. Выводы, сделанные им и вызвавшие приступ неудержимого хохота у собравшихся, были следующими:

– Было бы несправедливо, господа, удовлетворить требования мэтра Флериана. Непогрешимое правосудие должно удовольствоваться признанием ничьей в этой игре, поставившей нас спина к спине, то есть в позицию, мало знакомую мэтру Флериану (аптекари обычно сами ставили клистиры своим клиентам).

Собравшиеся в зале радовались, как дети. Грубые шутки были тогда очень в ходу. Гонди в этот момент мог бы посчитать партию выигранной. Но тут поднялся со своего места еще один человек, и смешки сразу же прекратились. На этот раз слово взял генеральный адвокат Жоли де Флери. Этот человек редко позволял себе шутить, но легко добивался успеха своим ораторским искусством. Его речь, направленная против излишеств, допускаемых некоторыми молодыми людьми, не способными оказать должного уважения людям почтенным, была так сурова, так безжалостна, что Гонди сразу же почувствовал, что пропал.

Его приговорили к уплате штрафа в тридцать тысяч ливров этому мужлану аптекарю. Это показалось ему особенно несправедливым потому, что после очередной безумной ночи у него не оставалось в кармане ни гроша. Опечаленный шевалье потихоньку попросил дать ему перо и бумагу, нацарапал на коленке несколько строчек и передал записку своему адвокату. Как только Жоли де Флери уселся, Менаж встал и прочел вслух послание клиента.

«Я потерял вчера триста луидоров, играя с королем. Перед аудиенцией у Его Величества я потерял почти столько же в доме Луизон д'Аркьен. Единственным возможным средством уплатить мои долги и избежать штрафа в тридцать тысяч ливров, к которому меня наверняка сейчас приговорят, мне представляется следующее. У аптекаря Флериана есть дочь. Она уродлива и суха, как палка, но это его единственная дочь, и ее приданое составляет сто тысяч экю. Постарайтесь уладить это дело. Скажите этому разбойнику-папаше, что, если он мне уступит, мы можем сговориться!»

Можно без труда представить себе эффект, который произвело в зале чтение этого документа. Было не счесть самых разнообразных комментариев. Президент уставился на Гонди так, словно тот внезапно сошел с ума. Менаж хлопнулся на стул, чтобы посмеяться вволю. Что до славного Флериана, то его будто ударило громом: он растерянно оглядывался по сторонам, не зная, что же теперь делать. Наконец Менаж, успокоившись, повернулся к аптекарю:

– Мэтр Флериан, угодно ли вам завершить процедуру заключением выгодного и почетного брачного контракта? Хотите ли вы отдать руку своей дочери шевалье де Гонди?

Флериан посмотрел на адвоката. В его взгляде ясно читались оторопь и абсолютное непонимание того, что происходит. Менаж даже пожалел старика.

– Ну же, друг мой, отвечайте! Согласны ли вы выдать вашу дочь Агату замуж за шевалье де Гонди?

Флериан, перед тем побледневший, стал красным, как мак. Он, буквально выскакивая из своего кресла, закричал:

– Конечно, конечно, я согласен, я согласен, чтобы шевалье де Гонди оказал мне эту честь! Моя дочь, когда узнает об этом, будет очень счастлива!

Возможность выйти замуж за такого знатного и красивого молодого человека была и на самом деле совершенной неожиданностью для Агаты, причем неожиданностью очень приятной. Пока судьи быстренько завершали заседание, стремясь поскорее покончить с делом, поскольку аптекарь решительно отказался от обвинения, публика потекла из зала, на все лады обсуждая случившееся. Женщины, естественно, очень жалели бедного шевалье, которому придется жениться на старой деве, правда, на старой деве, битком набитой золотом, что хотя бы слегка подслащивало пилюлю.

Мадам де Севинье прямиком побежала к королеве и доложила, смеясь:

– Метр Менаж только что очень удачно выдал шевалье де Гонди замуж за мешок с деньгами. Теперь-то наш малыш остепенится!

Королева улыбнулась, услышав это, но присутствовавшие при ее свидании с мадам де Севинье четыре хорошенькие фрейлины хором зарыдали. Следующие несколько минут все, кто находился в тот момент в апартаментах королевы, тщетно пытались их утешить. Двух из них пришлось приводить в чувство, потому что они плакали до потери сознания. Их обмороки стали лучшим доказательством того, насколько привлекателен и соблазнителен был шевалье де Гонди. Все вокруг суетились и неустанно повторяли:

– Ладно, ладно, хватит плакать! Зачем же так? Никакой свадьбы пока не было и, даст бог, не будет!

Но вопреки желанию фрейлин (а может быть, и не одних только фрейлин) свадьба все-таки состоялась. Шесть недель спустя, когда заканчивались пасхальные праздники, шевалье де Гонди обвенчался с Агатой Флериан. Торжество было отмечено с пышностью, вполне соответствовавшей богатству невесты. Но поскольку новоиспеченный зять вовсе не торопился подарить своему тестюшке-аптекарю внучат, брак остался фиктивным.

Агата де Гонди, несмотря ни на что, продолжала благодарить бога: еще бы, ведь он подарил ей столь опьяняющее ощущение. Теперь она была знатной дамой. Беспутный шевалье с не меньшим, чем в прежние дни, усердием принялся пускать по ветру полученные им в качестве приданого золотые, утешая красоток, которых его женитьба повергла в такое отчаяние.

Что же до самого мэтра Флериана, то, лишившись хозяйки дома, он больше не чувствовал в себе мужества, достаточного для того, чтобы жить напротив Луизон д'Аркьен. Он приобрел отличный загородный дом и отправился выращивать там цветы в обществе некоей экономки, не слишком старой и не слишком уродливой для того, чтобы сделать дни старика куда как приятными. У аптекаря оказалась такая счастливая старость, на какую он вряд ли мог когда-либо рассчитывать, проживая на улице Вьей-Бушери.

Виктор-Амедей II, король Сардинии

Когда в 1715 году молодой принц Пьемонтский погиб в Турине, упав с лошади, все придворные Виктора-Амедея II, короля Сардинии и герцога Савойского, решили, что монарх вряд ли когда-нибудь оправится от этого потрясения. Жена его, королева Анна, дочь герцога Филиппа II Орлеанского, слегла в постель и отказалась принимать кого бы то ни было. В ее апартаменты не допускались не только придворные. Сквозь плотно задернутые занавеси туда не проникал ни один солнечный лучик, туда не было доступа легкому утреннему ветерку. Но все это казалось вполне нормальным по сравнению с состоянием короля: тот на самом деле чуть не сошел с ума от горя. Он то приказывал заколоть всех лошадей своей конюшни, то грозился уйти в монастырь, то лихорадочно принимался готовиться к паломничеству в Святую землю, а главное – он совершенно перестал заниматься государственными делами. Узнав, что муж настолько пренебрегает своими королевскими обязанностями, Анна отказалась от добровольного отшельничества и постаралась пригасить терзающую сердце боль, чтобы прийти на помощь супругу и навести хотя бы относительный порядок в своем доме.

– Подумайте, ведь, кроме наших дочерей, чья судьба уже устроена, у нас еще остается сын, – сказала она королю. Действительно, дочери были пристроены: одна, очаровательная герцогиня Бургундская, жила при дворе Людовика XIV, другая вышла замуж за Филиппа V Испанского. – И прежде всего надо думать именно о нем. Он будет царствовать после вас…

– Царствовать? – проворчал Виктор-Амедей. – Он к этому совершенно не способен, мадам! Он же полный идиот!

Удивляться подобной реакции не приходилось. Питая безграничную любовь к старшему сыну, король Сардинии от всего сердца ненавидел младшего, Карла-Эммануила, который, впрочем, платил ему той же монетой. У юноши был небольшой горб, небольшой зоб, он был уродлив, злобен и очень скрытен. В общем, у молодого принца и на самом деле лишь с огромным трудом можно было бы обнаружить хоть какие-то привлекательные стороны. Нескрываемое отвращение, которое он вызывал у отца, ничего не меняло. Больше всего он сердился на своего царственного родителя за презрительную кличку Карлен. Вроде бы это было почти традиционное итальянское уменьшительное от его имени Карл, но звучало как пренебрежительное французское «carlin» – моська.

Королева попыталась вступиться за сына.

– Он не идиот! Просто с самого начала вы очень мало занимались его воспитанием и образованием, чтобы он не смог, когда придет время, бросить тень на царствование нашего бедного Амедея. Это еще можно исправить. Карлу-Эммануилу всего четырнадцать лет. У него хватит времени научиться королевскому ремеслу.

Виктор-Амедей фыркнул, что выглядело не слишком изящно, зато в максимальной степени выражало презрение.

– Никогда в жизни ничего ему не удастся! Он еще и страшен, как смертный грех. Просто невозможно поверить, что этот урод – родной брат своих сестер!

Королева сочла за благо не отвечать своему царственному супругу на ранивший ее выпад. Их дочери на самом деле были совершенно очаровательны, а Карл-Эммануил вряд ли мог бы получить приз на конкурсе красоты, но сам-то Виктор-Амедей тоже не блистал красотой. И это еще мягко сказано! Волосы у него были ярко-рыжими, на узком лице, усеянном рябинками от оспы, самым неприятным образом выделялся длиннющий нос с какой-то бульбочкой на конце. А под этим носом все тем же огненным светом сияли две запятые, претендовавшие на роль усов. Тем не менее взгляд короля был живым и острым, в нем ясно читались и редкостное упрямство, и незаурядное лукавство. Его тайная, но весьма действенная дипломатия чуть ли не вошла в пословицу, как, впрочем, и его гнусная скаредность. Вот уж где не бросали денег на ветер, так это при туринском дворе!

Как летом, так и зимой Его Величество не снимал темно-коричневого камзола без всякой отделки. Украшений не полагалось. Носил он одну и ту же грубую обувь из прочной кожи, одни и те же сорочки сурового полотна, и к тому же еще, не желая, чтобы эта одежда слишком быстро изнашивалась, король приказал обтянуть кожей эфес шпаги, иначе по крайней мере один бок рисковал оказаться потертым. Поверх этого костюма он обычно надевал широкий синий плащ совсем простого покроя. Всякий легко мог бы принять его за обычного мельника, если бы не великолепные шляпы и парики – единственное, что выдавало все величие монарха. Ни у кого не было таких париков, как у Виктора-Амедея! Ему их присылали из Парижа. А изобилие перьев на шляпах полностью компенсировало плачевное отсутствие кружевных жабо и манжет.

Несмотря на свою страшную скупость, Виктор-Амедей пошел на жертвы и не пожалел средств на воспитание старшего сына. Наследный принц, в отличие от своего младшего брата, получил самое что ни на есть изысканное образование. Любящий отец охотно шел на большие расходы, потому что юноша был действительно очень красив, приятен в обращении и неглуп. И вот теперь надо было все начинать сначала! Начинать обучение этого дурака Карлена, от которого все равно ничего хорошего не дождешься! Тем не менее другого выхода не существовало… Злосчастного Карлена принялись осаждать преподаватели. Мальчика изо всех сил старались заставить побыстрее наверстать упущенное время. Его учили политической экономике, баллистике, стратегии, литературе, математике, искусству дипломатии. В перерывах между занятиями, для того, чтобы принц мог развлечься, его долгими часами натаскивали в танцах, фехтовании и верховой езде. Его так усердно обучали и воспитывали, что он совершенно одурел и чуть не стал – в абсолютном соответствии с опасениями отца – полным идиотом.

Чтобы довершить начатое, беднягу Карлена к тому же еще и женили! В 1722 году Карл-Эммануил обвенчался с Кристиной-Луизой де Небург, дочерью пфальцграфа Зальцбаха. Несчастной, обреченной играть роль будущей королевы, пришлось подчиниться столь же суровому режиму. Увы, после восемнадцати месяцев такой жизни Кристина-Луиза скончалась, так и не сумев подарить супругу наследника. Впрочем, вряд ли Карла-Эммануила можно было считать мужем принцессы в буквальном смысле. Карлен был, конечно, очень некрасив, но отнюдь не был слеп. Он отлично видел, что его нареченная еще уродливее его самого, и, видимо, сделал из этого обстоятельства свои выводы.

Виктор-Амедей никак не мог успокоиться по поводу своего младшего, а теперь единственного сына.

– Нет, вы решительно никуда не годитесь, Карлен! Теперь ваша супруга отошла в лучший из миров, не оставив нам потомства! Вы понимаете, что обязаны жениться снова? Опять все сначала?! А вы представляете, во сколько она нам обойдется, ваша новая женитьба?

Карлен молча слушал, как распекает его отец. Если бы он не рассчитывал в один прекрасный день все же стать королем, он бы охотно послал ко всем чертям своего папеньку со всеми его матримониальными проектами. Но, во-первых, он надеялся получить престол, а во-вторых, по правде говоря, крыть ему было нечем. У бедняги Карлена до сих пор не было ни малейшего любовного приключения, разумеется, если говорить о любви взаимной. Фрейлины и придворные дамы откровенно посмеивались над ним. Даже среди горничных во дворце не нашлось бы ни единой женщины, у которой его появление не вызвало бы сдавленного смеха. Это отнюдь не вселяло в принца надежды на успех.

Подобное положение вещей не ускользнуло от внимания одной из придворных дам, которая имела все основания претендовать на доброе расположение королевской семьи. Фрейлина королевы Анна-Тереза де Кюмиан, маркиза де Спиньо Монферрато, была прелестным созданием сорока пяти лет с черными волосами, изумительными зубами и проворным умом. Молочно-белая кожа, прекрасные темные глаза и пышная грудь маркизы были великолепны. Такая внешность обеспечивала ей ласковый прием со стороны короля. А искренняя набожность и видимое отсутствие амбиций сделали из нее одну из самых любимых советчиц королевы. Кому же, как не ей, следовало попытаться найти выход из затруднительной ситуации?

Госпожа де Спиньо прежде всего решила поделиться своими размышлениями с государыней.

– Найти новую супругу для принца будет не так сложно, – сказала она, – но это ничего не даст, если ваше величество не проследит, и весьма строго, за тем, что происходит в спальне новобрачных!

– Что вы этим хотите сказать, моя милая?

– Мадам, совершенно очевидно, что принц никогда не приближался ни к одной женщине. Они внушают ему страх. Его собственная жена совершенно ничего не сделала, чтобы побудить его к любовным играм. Его Высочеству нужен советчик… постоянный и способный как следует помочь.

Королева подняла руки к небу. Нет, это уже выше ее возможностей! Она не отличалась крепким здоровьем. Все эти эмоции вредны для нее. Ах, она попусту тратит силы, никому не принося пользы. Не лучше ли обратиться к королю? В конце концов, именно его в первую очередь должны волновать вопросы потомства! Пусть он и решает, что делать.

Виктор-Амедей чрезвычайно внимательно выслушал госпожу де Спиньо, тем более что находил эту даму совершенно очаровательной. Таким образом, между ними устанавливалась отныне своего рода тесная дружба, очень приятная для обоих. Необходимость устроить счастье Карлена служила прекрасным предлогом для частого обмена мнениями и даже любезностями. Маркизе было поручено найти способ лишить Карлена невинности, научить его уму-разуму и поставить его в условия, когда он с радостью станет ждать новой женитьбы. Причем и за этой женитьбой, разумеется, будет бдительно следить госпожа де Спиньо.

– Я решил, – объявил Виктор-Амедей, – лично позаботиться о будущем своей династии. А вы, дорогой друг, будете связующим звеном между мною и юной четой. Не может быть и речи о том, чтобы предоставить Карлену возможность вести себя, как ему заблагорассудится, когда его новая супруга поселится во дворце.

– Позволено ли мне посоветовать Вашему Величеству позаботиться также и о том, чтобы она была не слишком уродливой?

Сказано – сделано. Невеста вовсе не была уродливой. Ее можно было даже назвать восхитительной, эту молоденькую немочку, свежую, как роза, нежную, как ангел, и светленькую, как солнечный луч. Единственным ее недостатком, заметным на первый взгляд, было совершенно непроизносимое имя. Девушку звали Поликсеной де Гессе-Рейнфельд. Едва увидев ее, Карлен пришел в полный восторг. Он был настолько ею околдован, что в высших сферах стали даже опасаться, как бы молодым не повредила его излишняя застенчивость. Перед первой брачной ночью король-отец надлежащим образом проинструктировал своего наследника, предупредив, что в случае чего задаст ему хорошую трепку.

Но Виктор-Амедей никак не мог заставить себя, хотя бы в силу возраста, не спать по ночам и следить за тем, как выполняются его инструкции. Это привело бы короля к полному истощению. Поэтому он перепоручил наблюдение за молодыми своему «дорогому другу» госпоже де Спиньо, которая охотно заняла место наставницы. Каждый вечер маркиза являлась к королю за приказаниями, затем передавала все Карлену в виде сообщаемых потихоньку советов. Когда наступало утро, она снова появлялась в монарших апартаментах, чтобы отчитаться.

Встречи происходили обычно в тиши королевского кабинета. Темы обсуждались такие жгуче-волнующие, что не смогли не пробудить у самого Виктора-Амедея интереса к женским чарам. Анна-Тереза де Спиньо, подобная роскошному спелому плоду, как мы уже говорили, была одной из самых аппетитных женщин при дворе короля Сардинии. Мало-помалу Виктор-Амедей совсем позабыл о Карлене, заботясь лишь о собственном благе. Он без памяти влюбился в свою прелестную советницу. После проведенной по всем правилам осады с его стороны и весьма достойного сопротивления с противоположной крепость была сдана: госпожа де Спиньо, поддавшись искреннему влечению, стала любовницей монарха. Карлен, наконец-то предоставленный самому себе, смог позволить себе вкусить блаженства со своей женой так, как хотелось ему самому. Он немало в этом преуспел, поскольку очень скоро на всех углах только и говорили о том, как юная чета напоминает пару воркующих голубков.

Как только госпожа де Спиньо стала королевской фавориткой, так тщательно скрывавшиеся до сих пор ею амбиции стали проявляться куда более явственно. Ей удалось добиться от своего скупердяя-любовника кое-каких милостей, получить в подарок несколько драгоценностей, стать владелицей клочка земли. На самом деле она мечтала сделать из Турина второй Версаль, равный первому по роскоши и блеску. Себя же она неизменно видела со всей присущей ей мудростью и скромностью не иначе как в роли госпожи де Монтеспан, а лучше – госпожи де Ментенон. Маркиза находила у себя множество общих черт с морганатической супругой короля Франции: та была женщиной, обладавшей умом настоящего политика, и умела царствовать хотя и тайно, но в высшей степени эффективно.

Эти идеи окончательно овладели ею к 1728 году, когда умерла королева Анна. Верная создаваемому образу, госпожа де Спиньо продемонстрировала всем глубочайшую скорбь по этому поводу. Она чрезвычайно участливо отнеслась к скорби Виктора-Амедея, хотя тот, правду сказать, вовсе и не нуждался в подобной заботе. Он не так уж сильно любил свою покойную жену, поскольку и вообще не был очень страстным человеком. Единственное, что смогло пробудить в нем по-настоящему пылкие чувства, вполне оправдывая поговорку «седина в бороду – бес в ребро», это – сияющее бабье лето милой его сердцу Анны-Терезы, чьи еще не начавшие увядать прелести вызвали в нем жаркий отклик.

И вот тогда-то, абсолютно уверенная теперь в своей власти над сердцем и разумом Виктора-Амедея, госпожа де Спиньо пошла в атаку, тщательно скрывая за притворной смиренностью безумные надежды, которые возродила в ней смерть королевы Анны.

Но были ли эти надежды такими уж безумными? Оказалось, что нет. В одно прекрасное летнее утро, когда горячее солнышко целовало снежные вершины Альп и красота природы казалась особенно ослепительной, Виктор-Амедей предложил своей любовнице руку и сердце.

– Мне хотелось бы, дорогая, предложить вам также и корону, но, как вам известно, это совершенно невозможно. Будем довольствоваться тайным браком…

Тайная супруга, совсем как мадам де Ментенон!.. Госпожа де Спиньо подняла на своего царственного любовника глаза, полные слез.

– Сир, как выразить вам мою радость… мою признательность?.. И чего же я могу пожелать еще, когда вы навсегда предлагаете мне свое сердце?.. Разве такая любовь, как наша, нуждается в чем-либо, кроме тайны и ночи? Постоянно находиться рядом с вами, не разлучаться с вами ни днем, ни ночью – вот единственная моя мечта, вот единственное мое желание, вот единственное, что способно составить мое счастье!

– Вы так меня любите, душенька?

– Как вы можете в этом сомневаться? Разве я не дала вам достаточно доказательств своей преданности? Зачем же вы говорите мне о короне? Ваша любовь – единственный венец, которым я дорожу на самом деле!

Услышав эти прекрасные слова, Виктор-Амедей растрогался, заключил свою дорогую Анну-Терезу в объятия, нежно поцеловал ее, после чего отправился к сыну. Тот учился управлять государством, внимая докладу премьер-министра, посвященному отношениям с Францией. Король был так счастлив, что ему хотелось немедленно поделиться с наследником отличной новостью. Сделать этого ему не удалось. К величайшему его удивлению, Виктор-Амедей обнаружил, что Карлен целиком поглощен беседой с премьер-министром, что он весьма неплохо с этим справляется и что ему приходят в голову поистине грандиозные проекты. В юноше, и это было очевидно, проявлялись задатки настоящего короля! Скорее всего семейное счастье оказалось способно сотворить чудо. Виктору-Амедею пришлось признать, что сын его очень переменился.

Погрузившись в мечты, он вернулся в свои апартаменты. Любовь способна творить великие чудеса! Так почему бы ей не помочь и ему начать совершенно новое существование?

И вот два месяца спустя в часовне туринского королевского дворца, ровно в полночь, как и полагается в подобных случаях, в присутствии одного капеллана и двух свидетелей, Виктор-Амедей заключил морганатический брак с Анной-Терезой де Спиньо. Когда обручальное колечко скользнуло на палец маркизы, та не смогла сдержать дрожи. Радость и гордость прямо-таки распирали ее: теперь она станет царствовать. Пусть она будет некоронованной королевой, но ведь это не уменьшит ее могущества! Ведь нет же силы, превосходящей тайную силу, не бывает могущества полнее могущества скрытого, сокровенного! Все равно всякий узнает, что она теперь жена короля! Об этом уже поговаривают в Версале, шепчутся в Мадриде, а в Риме эта новость понаделала шума! Пьемонтцы быстро поймут, кто на самом деле управляет их королем, а значит, и ими самими…

Пока новоявленная королева предавалась таким размышлениям, Виктор-Амедей отправился к сыну, чтобы все-таки сообщить ему радостную новость.

– Карлен, – сказал он, – знаешь, а я ведь только что женился!

– Эта новость покажется мне прекрасной, сир, если я буду уверен, что вы окажетесь счастливы в новом браке, – спокойно ответил Карлен.

– Но догадайтесь-ка, на ком?

Продемонстрировав, насколько он преуспел в тонком искусстве дипломатии, Карлен поклялся, что никак не может сообразить, кто же эта счастливица.

– Я только что женился на госпоже де Спиньо. Теперь, перед богом, она стала вашей второй матерью!

Вот тут уже Карлену пришлось проявить высшую степень лицедейства. Он не дрогнув и без тени улыбки заявил, что уже давно воспринимает мадам де Спиньо как свою вторую мать. Кроме того, он всегда бесконечно ей признателен за заботу о его счастье. А главное: на его взгляд, его возлюбленный отец не мог бы выбрать супругу лучше.

– Вы правы, – серьезно ответил король, – потому что она продолжит проявлять свою необычайную доброту и, надеюсь, очень скоро поспособствует и вашему счастью!

На этот раз Карлен про себя подумал, что побежден. Ему и в голову не приходило, каким же образом его новая мачеха может поспособствовать его собственному счастью. Единственное, что пришло ему на ум: король-отец оговорился. Принц спокойно отправился на охоту.

Однако на самом деле Виктор-Амедей прекрасно понимал, что говорит. Очарованный тем, что его новая супруга любит его так сильно, что она настолько чиста и бескорыстна, он принял выдающееся решение: отречься от королевской власти и начать новую жизнь вдали от забот о государстве. Ему захотелось стать простым помещиком, вести мирное существование, не думая ни о чем и ни о ком, кроме своей милой жены и своих собак. Уединившись с Анной-Терезой в каком-нибудь деревенском замке, они познают такое счастье, с которым не сравнимы никакие другие радости.

Когда царственный супруг явился к Анне-Терезе с великой новостью, та чуть не упала в обморок и бросила смущенный взгляд на художника, писавшего в этот момент ее портрет. Понимая, что он лишний, художник быстро прикрыл картину полотном, поклонился и вышел. Может быть, он подумал, что королю накануне отречения от престола лучше не мучиться над разгадкой символики его творения? Потому что, по правде говоря, на картине была изображена госпожа де Спиньо во весь рост, одетая в парадный костюм и небрежно положившая руку на подушку, где покоилась корона…

– Сир, – предположила новая Ментенон, – возможно, я плохо поняла вас? Или ослышалась?

– Плохо поняла? Да, конечно же, нет, сердечко мое, наоборот, вы все прекрасно поняли! Я все думал о том, как бы получше доказать вам свою любовь, и, кажется, нашел достойное решение: чтобы полностью принадлежать вам, только вам, вам одной, я намерен оставить корону моему сыну!

– Карлену?! – слабеющим голосом прошептала Анна-Тереза. – А Ваше Величество не опасается, что…

– Теперь Карлен в состоянии отлично править государством, и отчасти этим он обязан именно вам! Свершилось чудо! И отныне мы можем думать только о себе и о своем счастье. Вы ведь счастливы?

– Безгранично, сир… Да, да, действительно, я и помыслить не могла, что буду настолько счастлива…

Она потерпела сокрушительное крушение! Погибли все ее надежды. Анна-Тереза с трудом сдерживала бешенство. Столько лет, столько усилий – и какой же великой цели она добилась? Потратить чуть ли не всю жизнь на то, чтобы тебя в конце концов силой оторвали от придворных утех, чтобы влачить жалкое существование рядом с шестидесятилетним уродом?! Было от чего заплакать…

Действуя очень мягко, со множеством предосторожностей, она попыталась навести короля на мысль все-таки отказаться от столь лестного и столь прискорбного для нее решения. Но Виктор-Амедей был самым большим упрямцем на свете. Его стремление властвовать во всем не позволяло прислушиваться к протестам, от кого бы они ни исходили. Король совершенно не терпел противоречия, особенно в тех случаях, когда был убежден, что поступки его направлены исключительно на благо окружающих.

Анна-Тереза находилась в страшном смятении, она была близка к полному отчаянию. И в таком состоянии ей пришлось присутствовать 7 сентября 1730 года на торжественном отречении Виктора-Амедея от престола. Карлен становился королем Карлом-Эммануилом III. В то самое время, когда Турин сверкал огнями фейерверков, пока радостно пели фанфары, парочка престарелых «голубков» вылетела из столицы королевства, чтобы отправиться в бывшую столицу герцогства. Виктор-Амедей твердо решил поселиться в старом замке Шамбери, колыбели его семьи, которая казалась ему самым подходящим местом для людей уже довольно преклонного возраста, решивших начать новую жизнь.

Это решение окончательно повергло госпожу де Спиньо в отчаяние. Замок Шамбери был не чем иным, как громадной средневековой крепостью, величественной с виду, но совершенно непригодной для нормального существования. Огромные негостеприимные залы, бесконечные коридоры, ничего не согревающие камины с плохой тягой, ужасные сквозняки… Чтобы полностью претворить в жизнь свои представления о семейном счастье, Виктор-Амедей к тому же решительно предпочел одиночество вдвоем. Он дал понять своим подданным, что не может быть и речи ни о празднествах в его честь, ни о том, чтобы позаботиться о чем-то вроде двора. Ему хотелось наслаждаться лишь обществом своей изумительной жены, выбранной именно потому, что только она способна подарить ему тихие радости и спокойствие, которое он заслужил за долгие годы тяжкого труда…

В душе несчастной Анны-Терезы все клокотало. Она изо всех сил старалась, несмотря ни на что, изображать удовольствие и признательность. Бедняжка пыталась достойно выдержать посланное ей испытание, в основном потому, что боялась разозлить мужа, характер которого был ей хорошо известен. Но зима положила конец этому ее и без того хрупкому смирению. С наступлением холодов покорность судьбе стала казаться ей невыносимой.

Та зима и впрямь выдалась на удивление холодной и сырой. Это сразу же отразилось на состоянии и настроении королевской четы. «Гнездышко любви» постепенно становилось не более комфортабельным, чем тюремная камера. Казалось, что закат приходит в просторные средневековые залы тогда, когда еще не наступил рассвет, что дни здесь короче, а ночные сумерки длиннее, чем где-либо на свете. Кроме того, Виктор-Амедей страдал ревматизмом, а у его супруги не проходил насморк. И в конце концов госпожа де Спиньо обнаружила, что у нее появился союзник: Виктор-Амедей явно затосковал…

Привычка к власти – мощный наркотик. Бездействие, пусть даже наедине с любимой женщиной, довольно скоро становится невыносимым. Кроме того, супруге экс-короля удавалось в самые подходящие моменты нашептывать ему, что его подданные, вероятно, очень сожалеют о прошлом. Карлен плохо управляет страной. Да-да, в Турине очень недовольны. В общем, она действовала так тонко и так упорно, что в один прекрасный день Виктор-Амедей не смог больше сдерживаться. Он прыгнул в карету, перебрался через Альпы, совершенно неожиданно появился в Турине и, водворившись во дворце, объявил, что аннулирует свое отречение от престола.

Это, разумеется, вовсе не понравилось Карлену, уже привыкшему к своей новой роли. Он направил против папаши верные новому королю войска, и Виктору-Амедею не оставалось ничего иного, как бежать из города. Его преследовали и однажды ночью, когда он мирно спал в объятиях супруги, арестовали.

Взбешенный подобной наглостью, он попытался сопротивляться, но вынужден был уступить превосходящей силе противника. Его препроводили в замок Тиволи, затем в форт Монкальери, где он и скончался несколько месяцев спустя, снедаемый гневом. Что же касается его морганатической супруги, которую полуголой вытащили из кровати, бросили в карету и отвезли в Пиньероль, то ей пришлось остаться там: она прожила еще больше сорока лет в монастыре, выстроенном в честь посещения Богородицей Святой Елизаветы, где в 1769 году скончалась, по-прежнему безутешная, оттого что позволила оставить себя в дураках.

Карлен же, освободившись от отца, которого всегда ненавидел, и от «второй матери», которую никогда не любил особенно сильно, позволил себе роскошь жить, как положено монарху. Он стал замечательным королем, при котором подданные королевства Сардинии и герцогства Савойского жили счастливо и нарожали много детей.

Гийом, граф Дюбарри

По сравнению с другими домами маленького городка Левиньяка, что в пяти лье от Тулузы, жилище семейства Дюбарри могло претендовать на звание замка. Хотя дом был одноэтажным (плюс мансарды), но высокие окна, равно как и треугольный фронтон, служивший украшением его фасада, придавали зданию аристократический вид. Тогда, в 1768 году, в этом доме жили четверо: старая дама, графиня Дюбарри, урожденная Катрин де Лаказ-Сарта, и трое из ее шести детей – Гийом, Франсуаза, которую гораздо чаще называли Шон, и Марта по прозвищу Киска. Правду сказать, всех троих уже никак нельзя было назвать юными. Бывшему солдату Гийому исполнилось тридцать шесть лет. Что же до обеих девиц, они не были лишены внешних достоинств, но полное отсутствие приданого позволило им перешагнуть рубеж тридцатилетия, уже не надеясь, что откуда-нибудь возьмутся женихи. Трое других были, слава богу, пристроены… или почти пристроены. Одна из дочерей вышла замуж за деревенского судью, занимавшегося торговыми делами. Самый младший из сыновей служил королю где-то поблизости от государственных границ. О старшем было мало что известно, потому как он чрезвычайно редко давал о себе знать. Звали его Жаном-Батистом, он жил в Париже на широкую ногу. Во всяком случае, в немногих письмах, присланных матери, он сообщал, что слывет щеголем и чрезвычайно редко окунает каблуки своих сапог в сельскую пыль.

Зная все это, легко можно понять, почему госпожа Дюбарри и трое ее «холостяков» так удивились, увидев, как в одно прекрасное июльское утро вышеупомянутый Жан-Батист спрыгивает или скорее падает с лошади у порога «замка». Всадник был с головы до ног покрыт дорожной пылью, на шпорах виднелись кровавые следы, перья треуголки давно позабыли, когда могли считаться белыми…

– Жан-Батист! – воскликнула мать. – Откуда ты на нас свалился?

– Из Парижа, матушка, я мчался во весь дух, без единой остановки. А где Гийом?

– Поехал на охоту в Буконнский лес, – ответила Шон. – А чего это он тебе так срочно понадобился?

– Еще как срочно! – все еще тяжело дыша после скачки, ответил Жан-Батист, опускаясь на один из немногих стульев в гостиной, которому еще удалось сохранить остатки выцветшей обивки. – Речь идет о славе и богатстве нашей семьи. Сейчас же пошлите за ним. Он мне нужен немедленно, пусть приведут!

Шон подозрительно посматривала на старшего брата. Он был большим любителем розыгрышей. Никогда нельзя было понять, серьезно он говорит или шутит. Однако сегодня на его круглом, разрумянившемся лице обычная жизнерадостность явно сменилась озабоченностью.

– Так чего же ты от него хочешь? – спросила сестра.

– Черт побери! – взорвался Жан-Батист. – Скоро узнаешь! Неужели я загнал черт знает сколько лошадей и пролетел через всю Францию, как пуля, только для того, чтобы отвечать на твои вопросы? Говорю тебе: иди за ним!

– А на мои вопросы? – едко спросила мать. – На них ты тоже не собираешься отвечать? Вы сваливаетесь нам, как снег на голову, вы переворачиваете вверх дном все в доме и требуете от нас держать рот на замке?

Жан Дюбарри улыбнулся матери полунасмешливо, но одновременно как бы осознавая свои грехи и почти раскаиваясь в них.

– Чуть-чуть потерпите, матушка. Клянусь, вы не будете разочарованы, когда… Нет, пока мне бы не хотелось открывать рот, разве что – чтобы выпить и закусить. Я уже умер от голода и усталости, разве вы не замечаете этого?

– Ладно, сейчас мы тебя воскресим, – пообещала Киска.

Чуть позже путешественник уже сидел за столом, а на тарелке перед ним лежали солидный кусок свиного сала и краюха хлеба. Он еще не прикончил завтрак, когда Гийом появился в гостиной.

Тридцатишестилетнего Гийома Дюбарри без всякой натяжки можно было назвать красивым мужчиной. Он был высоким, ладно скроенным и крепко сшитым, у него было широкое, довольно жесткое лицо, освещенное парой чудесных серых глаз. Высокий лоб, черные волосы, смуглый, чуть отдающий в оливковый, цвет лица и… практически полное отсутствие какого-либо выражения на этом самом лице. Это позволяло усомниться в его умственных способностях, но нужно сказать сразу, что это была всего лишь маска, всего лишь удобное средство обеспечить себе спокойную жизнь, постоянно находясь в обществе трех весьма сварливых женщин. Увидев брата, Жан-Батист отодвинул тарелку, вскочил на ноги и побежал обниматься.

– Гийом! – вскричал он. – Я приехал, чтобы подарить тебе счастье, богатство и…

– Все сразу? – удивился Гийом. – Долго же ты собирал все это для меня! Прямо скажу, тебе хватило времени на раздумья: сколько лет ты тут не появлялся? Думаю, не меньше десяти!..

– Теперь мы уже не расстанемся… Я приехал за тобой!

– За мной? – еще больше удивился Гийом. – И что же мы вместе будем делать? Куда отправимся?

– В Париж! Ты женишься!

Ответ оказался настолько неожиданным, что Гийом вытаращил глаза, а его мать и сестры принялись наперебой кудахтать, молитвенно сложив руки. Удивление на круглом лице Гийома очень скоро сменилось выражением крайней подозрительности. Эта внезапная забота брата о его счастье показалась ему очень странной. Тут было над чем подумать. Наверняка Жан строит какие-то козни!

Гийом задал прямой вопрос, и тот, кого в парижских альковах прозвали Пройдохой, тут же изложил совершенно невероятную и… довольно-таки скабрезную историю. Вот она – в коротком пересказе. Жан-Батист познакомился с необычайно красивой, очень умной и приятной во всех отношениях молодой женщиной, единственным недостатком которой, судя по всему, было ее происхождение: бедняжка родилась от противозаконной связи монаха Гомара де Вобернье с некоей мадам Бекю. Эта очаровательная и весьма изысканная девушка по имени Жанна, видимо, запаслась изрядным количеством документов о своем гражданском состоянии, потому что все время носила разные фамилии: то она была Вобернье, то Бекю, то почему-то Ланж… Но тем не менее она имела честь увлечь своими незаурядными достоинствами короля Людовика XV, который сильно тосковал после смерти мадам де Помпадур. Однако низкое происхождение благородной девицы, прибавил Жан-Батист, поостерегшись при этом упомянуть о ее древнейшей в мире профессии, мешало королю приблизить ее к себе. Это было настолько неприятно его величеству, что Жану, доброй душе, пришлось объявить красотку своей невесткой, графиней Дюбарри…

Его Величество, разумеется, прекрасно знал о том, что родственная связь Жана-Батиста с красавицей Жанной – вымышленная. Все прошло бы без сучка без задоринки, если бы одна знатная дама, герцогиня де Граммон, сама добивавшаяся королевской милости, не задумала провести расследование насчет мадам Дюбарри. Она написала председателю Тулузского парламента господину де Рике-Бонрепо. Опасаясь неблагоприятного для всех участников этой истории ответа от этого достойного господина с таким мирным именем, означавшим в переводе «приятный отдых», Жан вскочил на лошадь и пулей пронесся по Франции до самого Левиньяка.

– Теперь необходимо, чтобы ты спас всех: меня, Жанну… и самого короля, честь которого может быть забрызгана грязью в результате скандала, – заключил он, обращаясь к брату. – Ты поедешь со мной в Париж и женишься на Жанне.

– На девке без роду без племени?! – воскликнула мать. – Гийом никогда не женится на женщине такого сорта!

– Любовницу короля нельзя назвать девкой! – резко ответил Жан-Батист. – А насчет «без роду без племени»… Мне кажется, матушка, вы слишком привередливы. Да, конечно, происхождения она низкого, но зато – какое богатство! На нас же попросту прольется золотой дождь! Разве я не сказал вам, что король влюблен в нее без памяти?

Пожилая дама закусила губу. Глаза двух засидевшихся в девицах сестер засверкали. Жан ведь только что сказал, что и они тоже поедут в Париж, чтобы составить компанию новоявленной графине. Заодно и проследят за нею. Вот только Гийом почему-то молчит… Скрестив руки на груди, предается размышлениям…

– Все это вроде бы прекрасно, – неуверенно произнес он наконец. – Но у меня нет ни малейшего желания прожить всю жизнь рядом с женщиной, которую я никогда не видел. Она, вполне может быть, мне совершенно не понравится.

– Да тебе и не придется видеться с ней. Только во время церемонии. Вы вступите в брак, потому что по-настоящему жениться вовсе не требуется! Жанна возьмет на себя заботу обо всей нашей семье, но жить она станет в Версале, а ты – где захочешь, только не с ней. Видишь, я же не прошу у тебя многого: дай только свою фамилию!

– А это все, что у меня есть, – мрачно отозвался брат.

– Возможно. Но тебе за нее щедро заплатят!

Жан выиграл партию. Блестящие перспективы, которые он посулил своей изголодавшейся семье, заставили умолкнуть все угрызения совести. Было решено: завтра же они отправятся в Тулузу, где графиня Дюбарри у своего нотариуса, метра Санса, выдаст сыну официальное разрешение «на брак с любой особой, какую он для себя выберет, при соблюдении единственного условия: лично графиня ничего не даст своему сыну по случаю вышеупомянутой женитьбы».

Когда дело было сделано, Жан, памятуя о том, что «долгие проводы – лишние слезы», быстро попрощался с матерью, которая в одиночестве возвращалась в Левиньяк, и вместе с остальными членами семьи отправился в Париж. Шон и Киска были крайне возбуждены всем происходящим, но главный герой – Гийом вел себя чрезвычайно сдержанно и выглядел довольно хмурым.

Но ведь наружность обманчива. Скорее всего, за внешней сдержанностью Гийома скрывалась мечтательность… Вопреки собственной воле тридцатишестилетний холостяк оказался весьма заинтригованным этой женщиной, чью руку в самом скором времени должны будут вложить в его собственную. Жан сказал, что она необыкновенно хороша собой… «Это сама Венера…» По мере того, как почтовая карета приближалась к Парижу, он все сильнее мучился. Ему одновременно и хотелось увидеть свою «невесту», и страшно было ее увидеть, но любопытство все-таки побеждало…

И вот 23 июля в доме на улице Нев-де-Пти-Шан, где проживал Жан-Батист, Гийом впервые встретился с женщиной, которой в ближайшем будущем предстояло носить его фамилию. От вида этой женщины он пришел в крайнее замешательство. До сих пор он и предположить не мог, что под солнцем существует столь обворожительное создание. Двадцатипятилетняя Жанна и на самом деле находилась тогда в полном расцвете своей редкостной красоты. Она была высокой и стройной, кожа отливала перламутром. Перед таким телом не устоял бы ни один святой в раю. Больше всего она гордилась своими роскошными пепельными волосами. От природы белокурая, Жанна предпочитала не пудрить прическу, хотя в те времена это и было очень модно. Тонкое лицо, огромные темно-голубые глаза, прелестная улыбка, открывавшая жемчужные зубки, изысканная грация – таков далеко не полный перечень достоинств, отличавших ту, которая должна была стать графиней Дюбарри. Жан-Бастист, полуприкрыв глаза, с насмешливой улыбкой наблюдал за тем, какое впечатление произведет его подопечная на младшего брата.

– Ну? – произнес он наконец. – Как она тебе?

– Мадемуазель очень хороша собой, – выдавил из себя Гийом с таким чопорным видом, что Жанна не удержалась от хохота.

Этот верзила, который в надетом по такому случаю вполне приличном наряде был весьма недурен, все-таки на вид словно палку проглотил. Но хитрая бестия, отлично разбиравшаяся в мужчинах, легко догадалась, какое волнение скрывается за внешней суровостью его поведения.

– Как я счастлива, что понравилась вам, – все еще смеясь, сказала она. – Разве женщина не должна нравиться в первую очередь собственному мужу?

– Разумеется, но при условии, что он на самом деле им является! – внезапно разгневавшись, бросил ей Гийом.

Ему пришли на ум дурацкие формулировки брачного контракта, который Жан заставил его подписать. Гийома охватило настоящее бешенство. Подумать только, от него требуется всего лишь дать свою фамилию этому изумительному созданию, этой чудесной девушке! Ничего, кроме фамилии!.. Никогда он не будет иметь права даже пальцем коснуться ее!.. Она принадлежит королю!.. Запретный плод!..

В простодушном Гийоме проснулся дикий гнев, пробудилась безумная ревность. В конце концов, на каком основании ему откажут в том, чего он по закону имеет полное право требовать? Гийом сделал шаг по направлению к молодой женщине.

– Значит, вы хотели мне понравиться, сударыня? Какое похвальное желание. Нет ничего проще, чем доказать это! Какой мужчина откажется полюбить вас?

Жан-Батист прямо-таки позеленел. Все оборачивалось весьма неожиданным образом. Если Гийом сунется со своей любовью к Жанне, он сильно осложнит дело. Надо немедленно внести ясность и положить этому конец.

– Эй, погоди! – поторопился он ответить за девушку. – Не так быстро! Речь ведь не идет об обыкновенной женитьбе. Жанна не собирается задерживаться в Париже. Она живет в Версале и будет там жить и дальше.

– Но я не думаю, – оборвала его Жанна, – что этот господин видит тут какое-то неудобство. Не волнуйтесь, мой дорогой Жан! Разве вы не понимаете, что мы просто немного полюбезничали! Ничего больше!

Слова «ничего больше», произнесенные презрительным и высокомерным тоном, вмиг отрезвили Гийома. Он сразу же понял, что для этой элегантной парижанки, привыкшей к обществу самых знатных из знатных сеньоров, он навсегда останется дикарем, мужланом, пригодным лишь выполнить ту услугу, какая от него требуется. Ему даже показалось, – и с большой долей уверенности! – что Жанна считает: эта она оказывает ему величайшую милость! Настроение его сразу же переменилось. Только что он готов был, бросившись на колени, обожать эту необыкновенную красавицу, теперь он ее страстно ненавидел…

Он посмотрел в сторону двери. Ему хотелось одного: бежать из этого дома, поскорее вернуться в родной Левиньяк, к крестьянкам, которые, по крайней мере, к нему относятся как к знатному господину. Он уже открыл было рот, чтобы сообщить брату, пусть тот поищет для этой потаскушки другого мужа, который охотно закроет глаза на ее похождения, но дверь открылась и вошел высокий мужчина с толстым сафьяновым портфелем, с ног до головы одетый в черное.

– А вот и нотариус! – вздохнул с облегчением Жан.

Гийом тоже вздохнул. Он попался в ловушку. Бежать слишком поздно. Даже не понимая, что означают сыплющиеся горохом слова, он выслушал текст брачного контракта, в соответствии с которым Жанна полностью брала на себя содержание семьи… Слово «семья» вызвало у него горькую улыбку. Затем, когда все присутствовавшие расписались под бумагой, Жанна присела перед ним в глубоком реверансе, как положено при дворе.

– Всегда к вашим услугам, сударь!

– Ваш покорный слуга, сударыня! – эхом откликнулся Гийом, все такой же одеревенелый на вид, но буквально раздираемый на части желанием отвесить пару хороших пощечин этой очаровательной нахалке, которая так явно насмехалась над ним.

Но желание это так и осталось неосуществленным. Жанна мчалась в карете, запряженной великолепными белыми лошадьми, по дороге в Версаль, где ее ждал король. Гийом, которому брат выдал солидную сумму, якшался со всяким сбродом в одном из парижских притонов, где ему удалось напиться до чертиков.

Ему снова пришлось встретиться с Жанной во время венчания, утром 1 сентября. Все время между заключением брачного контракта и религиозной церемонией Гийом безумствовал, пил как сапожник и вообще вел себя как человек, которому во что бы то ни стало нужно забыться, но никак не удается. Когда он в пять часов утра вошел в церковь Сен-Лоран и увидел прямо перед собой молодую женщину, ненависть и отчаяние снова захлестнули его. Никогда, что бы там ни было, он не сможет забыть ее! Гийом проклял свою дурацкую судьбу, которая вынудила его к этой смехотворной женитьбе. В течение одного мгновения он вновь испытал жгучее желание сказать «нет» и убежать со всех ног, но взгляд старшего брата давил на него. Он знал, что в руках Пройдохи его жизнь не стоит и ломаного гроша. Жан, в отличие от него самого, всегда прав и шутить не любит!

Несколько минут спустя Жанна Бекю, окончательно и навсегда ставшая как для своих современников, так и для истории графиней Дюбарри, церемонно поклонилась мужу, затем повернулась к нему спиной, будто к какой-то совершенно ничего не значащей вещи, села в карету и унеслась вдаль. Ее занимали дела куда более важные, чем какая-то там свадьба… Ну, например, долгожданное представление ко двору, от которого прямо зависит ее будущее. Следует подтвердить в глазах всего света, насколько сильна ее власть над Людовиком XV.

Гийом все с той же горькой улыбкой, чуть раздвигавшей углы губ, смотрел ей вслед. Он еще смотрел, когда от кареты не осталось и воспоминания, он, казалось, погрузился в мечты, но Жан резко вырвал брата из этого состояния.

– Заснул ты, что ли? Слава богу, все наконец позади! Теперь ты богат, да и я тоже – и все благодаря этой свадьбе! Когда ты уезжаешь в Левиньяк? Мне кажется, ближайшая почтовая карета отойдет в…

– Не суетись! – тихо сказал Гийом. – Я никуда не еду!

– Как?! Ты не хочешь возвращаться домой?

Гийом покачал головой, очень довольный тем, что заставил брата вытаращить глаза от удивления.

– Да конечно же, нет! В Левиньяк я всегда успею вернуться. А пока мне хочется задержаться в Париже. Спешу предупредить, что никакие твои слова не заставят меня изменить решение.

На этот раз Жан-Батист Дюбарри ничего не ответил. Только пожал плечами. В конце концов, зачем мешать этому бедняге Гийому хоть немного поразвлечься?

Девицы Дюбарри, Шон и Киска, состоявшие теперь в свите королевской фаворитки, больше не беспокоились о судьбе Гийома. Они были слишком заняты многочисленными придворными интригами, неизбежно возникавшими вокруг приятельниц Его Величества, чтобы думать о брате.

Тот, впрочем, нимало не страдал от этого. Он нанял для себя в прекрасном особняке на улице Бургундии отличные апартаменты и жил там открытым домом. С некоторым удивлением, которое как нельзя лучше свидетельствовало о его природной наивности, он вдруг обнаружил, как невероятно много у него, оказывается, друзей и родственников. Просто вообразить было невозможно! Не проходило и дня, чтобы на пороге не возникали какие-то люди, мужчины и женщины, которые, заверяя его в своей искренней дружбе, вспоминали – кто о том, как качал его ребенком на коленях, кто о том, как играл с ним в мяч на просторах Левиньяка. Иногда это были кузен или кузина более или менее отдаленного свойства, которые просто стремились как можно скорее восстановить родственные узы. Этот обрушившийся на Гийома шквал родственных чувств чрезвычайно развлекал Жана-Батиста, который не уставал посмеиваться над братом.

– Тебе не следует верить всем этим людям, малыш! – весело предупреждал он. – Большая их часть – отпетые мошенники. Мне они отлично известны!

– Ба! – отвечал Гийом, подергивая с достойной Версаля грацией кружевное жабо. – Какая разница? Они меня забавляют, а это главное!

Но однажды зимним утром в дом постучалась судьба. К Гийому явилась дама лет тридцати, очень прилично одетая и с очень приличными манерами. Она с порога принялась извиняться: вот-де побеспокоила вас так рано, но объясняла свое нетерпение тем, что просто не могла вынести столь долгой разлуки с давно потерянным из виду кузеном.

– Я бы узнала вас и в большой толпе, – прибавила дама. – Вы ни чуточки не переменились, мой дорогой! Все так же красивы, все так же мужественны…

– Вы слишком любезны, – ответил Гийом, мучительно думая, где, черт побери, он мог видеть эту женщину.

В тени гостьи он заметил почти спрятанную за ее пышными черными юбками прелестную девушку. Один ее вид сразу же заставил нашего героя позабыть об обольстительной негодяйке Жанне. Девушке было лет восемнадцать-девятнадцать, она была высокая, тоненькая, темноволосая, с миндалевидными черными бархатными глазами, нежным цветом лица и изящно очерченными губами, которые, приоткрываясь в улыбке, обнажали чудесные белые зубы… В общем, устоять перед таким созданием было бы чрезвычайно трудно… вот Гийом и не устоял!

Между тем дама объясняла ему, что живет в доме напротив, что долго колебалась, прежде чем решилась навестить его, потому что очень застенчива, но… просто не смогла сопротивляться столь давней привязанности. Она вдова, зовут ее мадам Дион, и живет она вместе с младшей сестрой, Мадлен Лемуан, той самой очаровательной девушкой, которая так пленила графа.

– Вы были не правы… кузина, что не приходили так долго! Я бы вам никогда не простил, если бы вы и дальше мною пренебрегали!

Гийому очень хотелось помочь нежданной гостье найти хоть какие-нибудь общие воспоминания, – на этот раз он испугался, как бы не вышло ошибки. Мадам Дион была очень заинтересована в том, чтобы Гийом поверил в реальность их родства. У нее была для этого веская причина! Потому что, как она объяснила любезному хозяину чуть позже – со множеством ужимок и тяжелых вздохов, – они с сестрой попали сейчас в очень трудное положение. Их последние сбережения подошли к концу, сама мадам Дион отличалась хрупким здоровьем и потому не могла работать. Приходилось искать место для Мадлен. Так вот, не поможет ли дорогой кузен, так приветливо их встретивший и имеющий наверняка столько связей, пристроить девушку в какой-нибудь модный дом?

Слова «модный дом» ударили Гийома в самое сердце. Он тут же вспомнил, что его, так сказать, супруга графиня Дюбарри начинала-то как раз с модного дома. Оттуда, благодаря своей красоте, она отправилась завоевывать территории, значительно более обширные и богатые. Там, собственно говоря, и обнаружил ее Жан-Батист, обнаружил только затем, чтобы вытащить из грязи и заставить сиять на небосводе Версаля.

Чем больше Гийом смотрел на Мадлен, тем сильнее стучало его сердце: она казалась ему все обворожительнее. И тем чудеснее ему представлялось то обстоятельство, что при подобной красоте она оставалась еще вполне добродетельной. Ни один знатный сеньор пока не обнаружил этот драгоценный бриллиант. Мысль о том, на какую опасную тропу ей предстоит вступить по желанию сестры, казалась ему невыносимой. Приняв позу, исполненную достоинства, напыжившись, как только мог, он заявил:

– Вы оскорбляете меня, мадам, предполагая, что я способен позволить юной особе, принадлежащей к моей семье, отдаться на волю каких-то торговцев модой! Место моей кузины… равно как и ваше, – подле меня, в моем доме!

– Но, дорогой кузен, – слабо запротестовала мадам Дион, в душе чрезвычайно довольная тем, какой оборот принимали события, – что же нам здесь делать? Мы ведь станем только досаждать вам своим присутствием, ляжем тяжким грузом на плечи!

– Вы доставите мне огромное удовольствие, – любезно отпарировал он. – А кроме того, вы сможете вести хозяйство куда лучше, чем это могу делать я сам. Дом без женщины – весьма печальное зрелище…

Поскольку речь зашла о том, чтобы оказать родственнику услугу, дамы легко позволили себя убедить. В тот же вечер они вновь пересекли Бургундскую улицу – на этот раз, чтобы водвориться в доме кузена вместе со своим, прямо скажем, довольно скудным багажом. Гийом ликовал, сразу же позабыв и о своем фиктивном браке, и о недостойной супруге, и о злобе, и о горечи… Если Мадлен захочет полюбить его, пусть даже совсем немножко, он проведет всю свою жизнь, благословляя Пройдоху, который силой вытащил его из провинции в Париж…

Мадлен захотела. Невероятно, но любовь прошла по дорожке, проложенной алчной и корыстолюбивой женщиной. И в то время как Гийом, с первого же взгляда без памяти влюбившийся в девушку, только и мечтал, что о взаимности, та чем больше вглядывалась в мужа королевской фаворитки, тем привлекательнее его находила. Она согласилась участвовать в заранее рассчитанном предприятии сестры лишь под угрозой и по принуждению, но теперь нисколько не жалела об этом. Любовь поймала девушку в свои сети, и любовь эта только возрастала по мере того, как возрастала благодарность, которую она испытывала к Гийому за ту спокойную, удобную и уютную жизнь, которую он им с сестрой обеспечил… Короче говоря, не прошло и месяца с тех пор, как Мадлен поселилась в доме графа Дюбарри, а красавица уже предоставила своему благодетелю самые что ни на есть неопровержимые доказательства нежности и привязанности к нему.

Несколько месяцев спустя, 2 ноября 1769 года, на свет появился хорошенький мальчишка, которого Гийом сразу же признал своим, сияя от счастья. Неотесанный мужлан из Левиньяка к тому времени совершенно преобразился. Никогда брат Пройдохи не мог и мечтать о таком счастье. Отныне все его желания сводились к одному: жить только ради Мадлен и сына, он решил оставить наконец Париж. Теперь ему здесь было нечего делать. Жанна представляла собой для него лишь обузу. Не будь этой проклятой женитьбы, он мог бы дать свое имя той, кого так нежно любил и кого невольно поставил в столь тягостное положение. Но Мадлен было безразлично все на свете, кроме самого Гийома. Она мечтала только о том, чтобы жить с ним рядом, жить как можно скромнее. Идея оставить Париж ради Тулузы очень ей понравилась, тем более что опостылевшую всем мадам Дион решено было оставить здесь.

Итак, они освободились от своей «домоправительницы» и радостно тронулись в путь на юг. Вернувшись в Тулузу, где, правду сказать, его приняли поначалу довольно холодно, Гийом купил хорошенький домик, прекрасное поместье в Рейнери, неподалеку от города, и обосновался там с семьей, ведя мирное существование. Его безмятежный покой не смогло потревожить даже бурное возвращение в родные края Жана-Пройдохи. Красотка Дюбарри буквально осыпала его золотом, лишь бы надоеда убрался куда-нибудь подальше от нее. Прежний благодетель превратился для фаворитки короля в неприятное напоминание о прошлом.

Но скромность и сдержанность отнюдь не были главными добродетелями Жана-Батиста. Он приказал построить для себя в уголке площади Сен-Сернен элегантный особняк и жил там в роскоши, ведя достаточно рассеянный образ жизни, что вовсе не укрепляло репутации Дюбарри. Впрочем, пока золото текло рекой, никого из членов семьи это не беспокоило. Жан забавлялся, а Гийом, ставший к тому времени отцом уже двух сыновей, продолжал наслаждаться неприличным, по мнению окружающих, счастьем со своей ненаглядной Мадлен.

Сигналом о том, что это всеобщее благоденствие скоро может кончиться, стала смерть Людовика XV. Король умер, и графиню Дюбарри вместе со всей ее шайкой взашей прогнали из Версаля. В Тулузе тотчас же вспыхнул своего рода мятеж против наглой семейки, и ей пришлось убираться оттуда под улюлюканье и хохот толпы. Но это несчастье продлилось не так уж долго. Король Людовик XVI оказался человеком вовсе не мстительным, и природная доброта помешала ему возложить на женщину всю тяжесть вины за ошибку, совершенную в общем-то самим монархом. Вскоре все успокоилось, и Дюбарри вернулись – кто в Тулузу, кто в Рейнери. Две сестрички, Шон и Киска, нахлебавшись Парижа и проникнувшись к нему отвращением, тоже вернулись на родину. Впрочем, Жанна, низведенная до ранга обычной женщины, больше их и не интересовала. Две старые девы наняли на улице Сомм отличный меблированный особняк и посвятили свою жизнь добрым делам, приятно удивляя всех своей респектабельностью. Гийом в Рейнери по-прежнему наслаждался покоем и семейным уютом и был все так же счастлив, возделывая свой сад на манер Кандида, воспитывая своих детей и обожая свою Мадлен.

К несчастью, аршинными шагами приближалась революция. Ее начало не слишком отразилось на существовании семьи Дюбарри, которой казалось, что о ней позабыли и революционные бури пройдут стороной. Но, увы, это оказалось не так. 4 сентября 1793 года всю семью арестовали и заперли в монастыре Визитации, предусмотрительно захватив все их имущество. Гийом, Мадлен и их детишки поняли, что к чему, лишь очнувшись в темнице на сырой соломе, и сразу же подумали, что настал их последний час.

– По крайней мере, мы найдем утешение в том, что умрем все вместе! – вздыхала Мадлен.

Смерть действительно казалась им единственно реальным выходом из сложившегося положения. Что еще могло ждать их в будущем?.. Однако тулузские революционеры, видимо, все-таки разобрались к том, кто и насколько виноват перед нацией в этом странном семействе. Только Жан-Пройдоха сложил свою столь же буйную, сколь и расчетливую головушку на эшафоте 17 января 1794 года, об остальных террористы, похоже, совсем забыли. Когда пал Робеспьер, все члены семьи Дюбарри оказались на улице, почти ничего не имеющие, но вполне живые и здоровые. Им оставалось только удивляться и радоваться.

– Господи! – сказал Гийом. – Мне кажется, мы счастливо отделались!

– Да, конечно, – сварливо заметила Шон, – вот только совершенно разорены!

Действительно, теперь не могло быть и речи ни об отдельных домах в Тулузе, ни о поместье в Рейнери. Все, что у них осталось, – это старый дом в Левиньяке.

– Что ж, значит, нам только и остается, что вернуться домой, – философски заключил Гийом. – Постараемся жить там как можно более мирно.

Так они и сделали, а когда революция, сбросившая на землю прелестную головку графини Дюбарри, превратила Гийома во вдовца, он увидел в этом самую лучшую компенсацию своему разорению. Седьмого Термидора III Года Революции он смог наконец обвенчаться со своей милой Мадлен и жить с ней вполне законным и почтенным образом. Такая жизнь продолжалась вплоть до 28 ноября 1811 года, когда в конце концов испустил последний вздох и фиктивный муж последней фаворитки.