Куртизанки

Глава V АННА-КОНСТАНЦИЯ, ГРАФИНЯ ФОН КОЗЕЛЬ (1680—1765)

Леди Монтегю рассказывала, что, когда Август Сильный первый раз пришел к госпоже фон Гойм, в одной руке у него была подкова, которую он при ней сломал, а в другой – мешок с сотней тысяч талеров. Таким образом он силой и деньгами домогался милости женщины, которая среди всех его куртизанок занимает особое место. Это, конечно, только одна из легенд, сложенных об известнейшей куртизанке польско-саксонского короля. Поучительная и трагическая ее судьба способствовала все новым попыткам отобразить ее жизнь строго документально или в виде художественного произведения.

Анна-Констанция фон Брокдорф происходила из старинного голштинского дворянского рода. Ее отец был датским кавалерийским полковником, мать – богатой голландкой. У нее было два брата, поступивших на польско-саксонскую службу, и сестра, которая рано умерла. Сама Анна уже в возрасте пятнадцати лет была принята в свиту дочери герцога Кристиана-Альберта Голштейн-Готторпского, которая вышла замуж за наследного принца фон Брауншвейг-Вольфенбюттеля. При этом миниатюрном дворе Анна прославилась тем, что энергично защищалась оплеухами от нежных приставаний наследника. Здесь же она познакомилась с дворянином Адольфом фон Гоймом. Он был старше ее на двенадцать лет и женился на ней через много лет после помолвки, когда ей шел уже двадцать третий год. Однако брак не был счастливым. Очень скоро муж стал вызывать отвращение у молодой жены, она отказалась от совместного с ним проживания и уже через год написала ему одно из так характерных для нее писем: «... если Вам мои манеры и поведение кажутся невыносимыми, то могу Вам сказать, что испытываю те же чувства в отношении Вас, и создавшееся положение приводит меня в такое отчаяние, что я уже не раз хотела бы умереть. И я не вижу другого выхода из создавшейся ситуации, кроме как, если на то будет Ваше согласие, расставание, и чем быстрее, тем лучше...»

И далее: «Если Вы упрекаете меня в неспособности к дальнейшему проживанию вместе, так для этого у меня достаточно оснований, и я никогда не откажусь от своей клятвы (она под присягой отказалась от совместного проживания с мужем), в чем Вы всегда можете удостовериться».

Таким образом, уже 22 января 1705 г. Гойм подал в оберконсисторию иск о расторжении брака, и в нем, а также во всех других имевших отношение к процессу бумагах речь идет только об отвращении жены к мужу, без какого-либо более подробного разъяснения. В иске выдвигалось требование полного расторжения брака, а в дополнении – требование запретить «злонамеренной грешнице» когда-либо вступать в брак. Молодая женщина ни под каким видом не хотела возвращаться к своему супругу и поспешно заявила, что лучше предпочла бы завтра же умереть...

И 8 января 1706 г. брак был расторгнут. Гойм мог снова жениться, что он и сделал через два года. Но ему снова не повезло: вторая жена тоже оставила его, и он жаловался, что ему не везет с женским полом...

Позднее именно Август был назван разрушителем этого брака, и тому есть свидетельство некоторых современников, среди которых сам Гойм, утверждавший, что его жена превосходила всех придворных дам в красоте и грации, с чем не был согласен князь фон Фюрстенберг, поставивший 1000 дукатов в пари с другим придворным. А призванный в качестве третейского судьи король назвал ее первой красавицей, после чего и возникла любовная связь между Августом и баронессой...

Однако Анна, как утверждают сплетни, не жила далеко от Дрездена в своем имении, так как Гойм якобы опасался тлетворного влияния двора на свою супругу, а, напротив, с момента замужества находилась в столице Саксонии, а Август только в конце 1704 г. приехал в Дрезден из Польши, уже после того, как брак Гойма был признан неудачным и супруги разошлись...

Судя не только по воспоминаниям современников, но и по сохранившимся живописным портретам, баронесса, должно быть, была тем редким типом женщин, в которых сочеталась природная красота и грация с мужским умом, силой характера и решительностью, что делает ее похожей на идеал итальянского Возрождения, о чем вспоминает Вираго. Пельниц пишет, что у нее было овальное лицо, прямой нос, маленький рот, удивительной красоты зубы, огромные черные блестящие лукавые глаза. Походка ее всегда была грациозна, а смех – чарующим и способным пробудить любовь даже в самом холодном из сердец... «Волосы у нее были черные, руки и плечи – само совершенство, а цвет лица – всегда натуральный. Фигуру ее можно было сравнить с произведением великого скульптора. Выражение лица у нее было величественным, а в танце она была непревзойденной».

Подробно и с восхищением рассказывает нам о ней все тот же Хакстаузен, сын гофмейстера Августа, который общался с ней годами и был одним из немногих, кто остался ей верен даже после ее падения: «Красивая, хорошо сложенная, прекрасно владевшая собой, с прекрасным цветом лица, с красивыми глазами, ртом, зубами, которые, правда, начали портиться».

«Она была очень умной,– продолжает Хакстаузен,– очень живой, всегда в одинаковом расположении духа и очень остроумной. Она говорила много, но никому это не надоедало. Очень откровенная, она никогда не лицемерила и всем говорила правду, поэтому у нее было много врагов. Резкая и вспыльчивая, храбрая, одинаково хорошо владевшая саблей и пистолетом, она не была злопамятной. Очень экономная, она умела копить деньги, однако не принимала взяток. Ревнивая до умопомрачения, она преследовала своих соперниц как только могла и старалась изгнать их с королевского двора. Сам король побаивался ее и относился к ней с большой осторожностью. Так как у него было множество любовниц, он был вынужден выдумывать тысячи уверток, чтобы отделаться от ее постоянного наблюдения. Она так командовала им и так за ним наблюдала, что ему зачастую удавалось с большим трудом свободно располагать своим собственным временем, и совещания с министрами, строительство, охота и многое другое служило ему поводом, чтобы сбежать от нее».

Хакстаузен рисует ее такой и прибавляет, что она спала с Августом каждую ночь и так хорошо развлекала его, что он часто обо всем забывал и совершенно справедливо утверждал, что ей, при всем на него влиянии, надо было бы не перегибать палку: отпускать его путешествовать без нее и вообще давать ему больше свободы...

Она не так легко отвечала на его домогательства, к чему он явно не привык. Она «создавала много трудностей», как много лет спустя сообщало саксонское Министерство иностранных дел прусскому королю. И сама баронесса вполне правдоподобно утверждала, что она никогда не пыталась (как многие другие женщины) навязываться королю, а стала принадлежать ему только потому, что ей понравилась его представительная внешность и что он неустанно домогался ее милости.

Гойм также утверждал, что в 1705 г. король имел с ним встречу и говорил ему, что отныне его жизнь и смерть зависят от обладания его бывшей женой, и говорил он это так, как будто был околдован ею. Гойм пишет о том же в письме Флеммингу, которое кажется продиктованным исключительно злобой и ненавистью: «Все, что со мной произошло, я мог представить себе заранее, учитывая все пороки Его Величества в полном соответствии с его прежними оргиями и адскими злодеяниями, о чем я прямо и заявил, однако без какого бы то ни было эффекта. В результате его деяний не было ничего, кроме бесчестья и ущерба. За свое согласие она получила 12 000 талеров, множество серебряных изделий и драгоценностей, кроме многого другого, уже потраченного на нее и ее близких, чтобы заткнуть им рты. Они утверждали, что она покинула отцовский дом, чтобы продолжать свое победоносное любовное шествие при Его Королевском Величестве».

Хотя Гойм при каждом удобном случае и утверждает, что ничего не получал от короля, оказывается, тем не менее, что ему втайне было выплачено Августом 50 000 талеров, из которых, правда, позднее ему пришлось платить большой налог за свои имения.

Уже в конце бракоразводного процесса начались отношения баронессы с Августом: в июне 1705 г. она стала получать подарки от Августа – вино, мебель, дома, турецкие ковры, а из русских субсидий ей было выплачено 30 000 талеров. После развода она требует, чтобы он окончательно расстался со своей прежней возлюбленной княгиней фон Тешен, требует для себя полное содержание в 15 000 талеров, которое та до сих пор получала, и торжественное обещание, что после смерти королевы она займет ее место, а родившиеся у них дети будут признаны законными детьми Августа.

Таким образом, «капитуляция» Анны была принята 12 декабря 1705 г., а драгоценнейший для нее документ, составленный по этому поводу, был передан для хранения в семейный архив одному из родственников, графу Рантцау. Этот важный документ сохранился не полностью, а отрывок из него гласит: «Мы из достаточно веских и особых соображений, по примеру королей Франции и Дании, а также других европейских властителей, признаем ее (т. е. баронессу) нашей законной супругой и при этом обещаем помогать ей всеми возможными способами, а также сердечно любить ее и всегда оставаться ей верными...»

Обладавшая неимоверным честолюбием баронесса, после того как стала официальной любовницей короля, тотчас потребовала своего возвышения, и в феврале 1706 г. она стала уже графиней фон Козель. Кроме того, теперь к ней надо было обращаться «Ваша светлость»...

Чтобы подчеркнуть ее высокое положение перед всем белым светом, специально для нее на Кляйнен Брудергассе был построен дворец, к которому от замка через танцевальный зал был проложен проход. С обеих его сторон были поставлены часовые.

С февраля 1706 г. она начала получать содержание княгини фон Тешен. Она получила также поместье Пильниц, виноградник, право на медицинское обслуживание при дворе, на получение рыбы из придворных прудов, на получение строительных материалов из королевских лесов, а из сокровищницы короля – драгоценной утвари: столов, зеркал, шалей, гобеленов, турецких ковров, кружев, драгоценностей, а кроме того (что было ей важней всего при ее несомненной бережливости и что часто называли просто жадностью), огромных сумм наличными. Она постоянно думала только о собственной выгоде, и при всем ее стремлении к роскоши, чему потворствовал и сам король, была очень экономной в самых мельчайших деталях.

В то же время у нее был большой двор, к которому принадлежали юноши-пажи самых благородных фамилий. Она регулярно выходила на прогулки в Большом Саду, построенном по проекту самого Августа, играла и гуляла здесь, а также преследовала короля, когда он удирал от нее после слишком непродолжительного визита.

Она постоянно требовала у него денег и стоила Августу столько же, как утверждает Лоэн, сколько целая армия. Она давала взаймы значительные суммы знатным господам с весьма сомнительной репутацией, а затем ей приходилось участвовать в длительных судебных процессах и нести большие убытки...

Она постоянно сопровождала Августа. Смелая и искусная наездница, хороший стрелок, она, единственная женщина, принимала участие в его путешествиях, в поездках на охоту. Она участвовала во всех соревнованиях по стрельбе, а 1 августа 1707 г., например, стала чемпионом и получила в качестве награды подзорную трубу из слоновой кости и денежную премию в 7 талеров.

Через полгода после рождения первого ребенка, девочки, и непродолжительного визита в город и горную крепость Штолпен, где впоследствии Анна в качестве изгнанницы должна была провести почти полстолетия (а сейчас она вместе с Августом развлекалась охотой на дичь), король из Пильница, где он проводил лето у графини, тайно отправился в увеселительное путешествие в Голландию, «чтобы отдохнуть от забот, которые уже давно одолевают меня»,– как он писал своим министрам.

Видимо, ему хотелось на какое-то время вырваться из-под строжайшего контроля графини. Однако, хотя Август и нашел кратковременную отдушину в лице танцовщицы Дюпарк из Брюсселя, графиня полностью сохранила присутствие духа, несмотря на несомненные доказательства его неверности.

Ей не надо было опасаться женщин типа Дюпарк, так как она привязывала к себе короля не только своей совершенной красотой, о которой упоминают чужеземные визитеры, как, например, лорд Петерборо, но и своим умом и остроумием. Она вела себя как настоящая королева, при случае охотно задевала своим тщеславием жен министров и придворных и была вне себя от ярости, когда один священник осмелился назвать ее саксонской Бетсабеей.

Когда в 1709 г. в Дрездене появился датский король, он тотчас обратил на нее особое внимание, и она стала центральной фигурой всех устраиваемых им балов. Ее усыпанное бриллиантами платье сияло ярче, чем платье королевы. А на устроенном у нее во дворце балу она сама принимала гостем короля. В одном из религиозных праздников, который проходил в городе 22 июня, она участвовала в представлении, одетая Дианой, в окружении 36 валторнистов и ехала в открытой карете, запряженной двумя белыми оленями. А на охоте на дичь в Большом Саду три дня спустя она появилась одетая французской крестьянкой.

В октябре жизнь ее долго висела на волоске после рождения второго ребенка, снова дочери, однако ее сильная натура победила, и вскоре она уже принимала депутацию саксонских прелатов, знати, представителей города и других высших слоев общества и просила их быть крестными ее ребенка. В результате чего она получила «на зубок» 4000 талеров.

Обе дочери были признаны «законными королевскими дочерьми и высокородными графинями».

Тем временем графиня не захотела довольствоваться ролью просвещенной куртизанки и попыталась вмешиваться в государственную политику.

Свои взгляды на это она излагала в 1706 г. назначенному штатгальтером Саксонии князю фон Фюрстенбергу. Она также хотела, чтобы и первый министр Флемминг принимал ее за политического деятеля. Однако у него не было никакого желания потворствовать ее намерениям. Она стала жаловаться королю, однако Август был полностью согласен со своим фаворитом. Ведь она была решительной противницей польской авантюры, которую Флемминг рекламировал на каждом шагу, и весьма разумно утверждала, что Августу нечего делать в Польше, нечего надеяться на то, что его сын будет ему там наследовать.

В одном из писем Анна высказывает свою точку зрения по польскому вопросу: «Должно быть, поляки дураки, если они терпят такого неудачливого правителя, как король... Кроме того, король хочет принести в жертву своего сына и ради напрасных и необоснованных надежд хочет обратить его в католичество... Ведь если король возьмет кронпринца с собой в Польшу, что он намеревается сделать, от него отвернутся англичане, французы и все протестантские князья Германии. А католические князья морочат ему голову, утверждая, что, если его сын перейдет в католичество, перед Августом откроются огромные возможности в Германии. Но все это химеры». Еще она считала, что нельзя доверять и русским, и так же высказывалась против венского двора, всегда подозревая, что он преследует только свои интересы. Поэтому она выступала против графа Вакербарта, который по ходатайству Флемминга в 1710 г. был назначен министром и совал свой нос во все что угодно,– на кухню, в винный погреб, в сапожную и швейную мастерские, искал только свою выгоду и полностью поддерживал политику венского двора. Флемминг взял своего протеже под защиту и на упреки Анны отвечал, что он государственный министр и не может тратить время на выяснение всякой ерунды, и что он должен подчиняться королю и выполнять его приказы так же хорошо в польском вопросе, как и во всех других. Однако если не получалось с Флеммингом, то на других министров графиня вполне распространяла свое влияние. Позднее среди ее бумаг были найдены заметки, относящиеся к польским делам, в том числе попавшие к ней из тайного кабинета через короля или кого-то из министров. После своего падения она отклонила упреки в том, что вмешивалась в государственные дела, плела интриги и пыталась влиять на принятие решений. И если утверждение насчет интриг отчасти и верно, то происходило это от недопонимания, а не из желания воспрепятствовать правильным распоряжениям, так как «я люблю короля совершенно бескорыстно, и его репутация значит для меня больше, чем моя собственная». В другом письме она называет враньем то, что о ней говорили, будто она «слишком ревностно» старается услужить королю и поэтому поссорилась с министрами, с королевой, а весь двор был вынужден все свои действия согласовывать с ней. Якобы она своими указаниями мешала министрам и не давала королю свободно распоряжаться его деньгами. На одно из этих писем Флемминг возразил следующим образом: «Вдруг оказывается, что стремления к удовольствиям свойственны именно мне, а честолюбивые устремления – Вам». Все это и доказывает, что гордая, отважная, решительная графиня не хотела довольствоваться ролью просто куртизанки короля, а стремилась проявить себя и на политическом поприще. И вполне можно доверять ей, когда она утверждает, что после того как армия Карла XII была разбита и он неожиданно с небольшой свитой посетил Дрезден, именно она дала Августу совет взять короля в плен, как это сделала герцогиня д'Этанп, фаворитка французского короля Франциска I...

Не удовлетворившись титулом графини и горя желанием продолжать свое восхождение к титулу герцогини Герлицкой, что ей, правда, не удалось из-за охлаждения отношений с королем, она старалась разбогатеть еще больше благодаря королевским милостям. Она живо интересовалась опытами Беттигера, основавшего впоследствии производство фарфора, и сопровождала короля при всех его посещениях лабораторий Беттигера, оборудовала такие же в Пильнице. Она собирала рецепты алхимиков, от придворного аптекаря получала различные снадобья для «химических изысканий» и наняла собственных лаборантов. Результат ее изысканий позднее обнаружили в шкатулке – это были «два железных гвоздя с вкраплениями золота и серебра», которые Август взял себе.

Она была достаточно умной, чтобы, несмотря на все любовные письма Августа и его уверения в бесконечной преданности, задумываться об охлаждении его страсти к ней, и, наученная горьким опытом своих предшественниц, хотела по возможности упрочить свое положение. После одного из своих визитов в Варшаву, когда она получила новые доказательства неверности короля, при посредничестве некоего полковника фон Рантцау вступившего в связь с Генриеттой Дюваль, она отправилась в Голштинию к своим родителям и депонировала в банк Гамбурга 31 большой ящик с различными ценностями...

Однако еще в мае 1712 г. она появлялась на прогулках в Карлсбаде, куда сопровождала короля, окруженная толпой придворных и лакеев, «разодетая и красивая, как греческая Венера», и преследуемая, как всегда, многочисленными поклонниками, на что король, видя среди них нескольких аббатов, язвительно отозвался о ее кокетстве с «маленькими воротничками». Однако многие охотно верили любым сплетням, особенно тем, которые собирала и распространяла самая опасная придворная интриганка фрау фон Глазенапп, сестра прежней фаворитки Августа княгини фон Тешен. И эти сплетни постоянно опровергались легко впадавшей в ярость графиней, утверждавшей, что она является жертвой мести...

В 1713 г., когда она должна была вот-вот родить третьего ребенка, она добилась от Августа юридических гарантий своего положения, «что она, а также ее наследники могут беспрепятственно владеть всем тем, что значится в перечне недвижимого имущества, а также всем движимым имуществом, которое она имеет теперь, а также всем тем, что может быть пожаловано ей Нашей Милостью в будущем. Без оговорок она может пользоваться этим и в дальнейшем, так же, как и ее наследники, не внося за это никакой платы, в том числе и в случае утраты. А также обладать полной властью над всем этим и по желанию продать, обменять или, другими словами, рассматривать как наследное имущество и иметь возможность завещать кому угодно и т. д.». Все дары короля навечно оставались в семье графини. Август был обязан заботиться о будущем благополучии и нормальном обеспечении ее самой и «ее с Нами общих детей». А графиня должна была «быть полностью и совершенно спокойной во владении как своим, так и пожалованным ей Нами имуществом, никогда и никому не давать отчета в его использовании, ни Нам, ни Нашим наследникам, ни будущим членам правительства, и что никто не смог бы опротестовать любое ее распоряжение, касательно этого имущества и т.д.»

1712 год близился к концу, а господство графини было явно незыблемо. В августе, например, действительный тайный советник фон Вацдорф с радостью писал Флеммингу как об оказанной ему милости: графиня вместе с штатгальтером день и ночь празднует у него именины короля. На мессу Св. Михаила они с Августом были в Лейпциге, и здесь появились первые признаки охлаждения с его стороны. Как пишет в своем письме одна неизвестная дама, он ужинал у нее, «однако вечером он сказал ей „Спокойной ночи!“ и удалился, одним словом, уверяю Вас, любовь пошла на убыль, и, да будет на то Божья Воля, скоро с ней будет покончено».

Эта незнакомка, явно не относящаяся к друзьям графини, пишет также, что они с штатгальтером «смертельные враги», однако она в очень хороших отношениях с обергофмаршалом бароном фон Левендалем, которого она настраивает против Флемминга. Дворцовые интриги разного уровня сопутствовали господству всех куртизанок короля, и до сих пор графине удавалось успешно противостоять им. Уже почти 8 лет она была фавориткой чрезвычайно изменчивого Августа, что является показателем ее необычной энергии и ума, и она надеялась, что так будет продолжаться и дальше, она была уверена в своем влиянии на него. Однако примерно через 9 месяцев после рождения третьего ребенка, на этот раз сына, вопреки всяким ожиданиям Анны и полной уверенности, господство ее сильно пошатнулось. Ее положение нельзя было сравнить с положением других фавориток Августа – Кенигсмарк, Эстерле, Тешен – они были для него всего лишь любовницами, тогда как она была названа его супругой, дети других были бастардами, а ее – официально признаны. Однако она приобрела много могущественных противников, и ее ошибкой было то, что она отпустила Августа в Варшаву, как ей однажды сказал Хакстаузен, где интриганы смогли развернуться вовсю. Уже давно изменчивому сластолюбцу-королю разъяснили: для того чтобы поляки не чувствовали себя обиженными, он должен наряду с саксонскими взять себе любовницу-польку, и ему тотчас представили некую графиню Марию-Магдалину фон Денхоф. Козель была тоже в курсе всех этих интриг, но почему-то мешкала, несмотря на предупреждения друзей и сторонников, и не ехала в Варшаву, чтобы, как обычно, следить за королем. Хакстаузен, тоже предупреждавший ее, тем не менее объяснил Анне, что она недостаточно здорова, а ее имущественные дела не позволяют ей надолго отлучиться. Кроме того, она полностью доверяла Августу: он ежедневно писал ей нежные письма и повторял: «Если бы я мог этим письмом сокрушить все преграды и преодолеть все расстояния между нами, я бы тотчас так и сделал!». Хакстаузен же уверял ее, что теперь вопрос только в том, увидится ли она еще хоть раз с королем. А она на это только смеялась, как это он может такое себе воображать, если он видится с королем лишь время от времени, тогда как она столько лет живет с ним и видится с ним каждый день! Он возражал в том духе, что, конечно, она знает короля лучше, однако остается сомнение, так ли это сейчас: она не в состоянии оценить изменчивость его привязанностей, свойственное ему лицемерие и необыкновенную способность скрывать свои настоящие чувства, и даже теперь он не дает ей возможность лучше узнать его. Она преувеличивает свое влияние на него, и это делает ее чересчур беспечной, а ведь ей больше нечего на него рассчитывать, и в любой момент она может получить подтверждение этому. Она знает короля по рассказам людей, долго живших с ним и имевших возможность как следует изучить его, например, от своего отца, который был гувернером короля, когда тот был юношей и еще не был таким скрытным. Еще до Кенигсмарк, с ней Король тоже был связан много лет, от Великого канцлера Байхлингена, бывшего главным фаворитом короля шесть лет, Флемминга, Гойма, которые были с Августом в очень тесном контакте...

Хакстаузен также говорил ей о непостоянстве короля и привел конкретные примеры, в чем она сама могла убедиться. Например, Байхлинген был изгнан в то время, когда он был в отъезде. А то, что Август засыпал ее нежными письмами, может говорить только о том, что он имеет обыкновение удваивать свою нежность, чтобы нанести удар. И с Байхлингеном было то же самое.

У Хакстаузена было такое впечатление, что в таком развитии событий было что-то фатальное, с чем он не мог бороться. Женщина, которая до сих пор повсюду сопровождала короля, не оставляла его ни на одну ночь, ни на один день, теперь, казалось, чувствовала себя усталой, пресыщенной и хотела только, чтобы ее оставили в покое. Она напрасно потеряла драгоценное время, а когда, наконец решилась отправиться в Варшаву, было слишком поздно. Она также очень сильно ошиблась, рассчитывая на благодарность произведенного ею в обергофмаршалы Левендаля. Флемминг, который постоянно следил за графиней, был в курсе варшавских интриг и первым узнавал обо всем от фаворита Августа Витцума. И в начале июля 1713 г. фаворит пишет Флеммингу: «Кажется, с графиней фон Козель покончено, господин обергофмаршал расплатился с ней наилучшим образом. Он из тех, кто больше всех выступает против нее, однако еще не может дать королю окончательный совет, как с ней быть, так как у нее в руках та самая грамота и она может жить, как ей хочется. Ясно только, что больше никаких дел с ней вести нельзя...» Итак, как доложил Хакстаузен графине, Левендаль стал ее врагом, после чего она в присутствии короля швырнула ему в лицо все его наглые прошения и наградила мощной оплеухой. С другой стороны, ходили слухи, что Левендаль ополчился на графиню потому, что она помешала замужеству одной из его дочерей с придворным графини, который считался ее фаворитом и на которого якобы у нее самой были виды.

«Я не так уж любвеобильна,– отвечала на это Козель,– и я всегда достаточно осторожна, чтобы иметь при себе свидетелей (во время визитов указанного дворянина)».

В конце концов, невозможно запретить мужчинам влюбляться, однако можно проследить за реакцией женщин, а затем прийти к выводу, что они ни в чем не виноваты, так как не давали мужчине поводов для возникновения интриги, тем более для тайного свидания.

«Черт бы меня побрал, если бы я не сторонилась мужчин так, как я это делаю. Ведь они созданы только для того, чтобы соблазнять бедных женщин, я уже достаточно стара, чтобы претендовать на соблазнение ими...»

Когда новости из Варшавы стали совсем уж тревожными, графиня летом 1713 г. в конце концов решилась на поездку туда. Хотя она и объявила, что собирается в Гамбург, чтобы купить там дом, ее противники догадались об истинной цели поездки и сумели убедить короля, больше не питавшего к ней никаких чувств, воспрепятствовать этому. Если бы Анна не задержалась больше положенного во Вроцлаве, она смогла бы, несомненно, противостоять козням врагов. Однако именно там ее и застали посланные королем ей навстречу в сопровождении гвардейцев камер-юнкер Монтаргон и подполковник де ла Э и передали ей приказ возвращаться в Дрезден. Дело кончилось грандиозным скандалом, графиня не хотела подчиняться и позднее сожалела от всей души, что не воспользовалась пистолетом, чтобы проложить дорогу в Варшаву. Однако в конце концов она сдалась и в сопровождении своей обезоруженной свиты повернула обратно.

Так как Август в декабре собирался вернуться в Дрезден вместе с Денхоф и больше не хотел видеть там Анну, она была вынуждена отправиться в Пильниц. Флемминг просил Хакстаузена передать ей этот второй приказ короля: Денхоф не хотела перебираться в Дрезден до тех пор, пока там будет находиться Козель, так как она опасалась за свою жизнь. К тому же графиня часто угрожала самому королю, если он будет ей неверен. Сам же Флемминг опасался передавать ей приказ, так как графиня принимала его за своего врага, а он на самом деле им не был. Ведь она лично никогда не делала ему ничего плохого, а ему было все равно, какая любовница у короля. Хакстаузен мог бы попытаться убедить ее удалиться добровольно, что было бы лучше для нее.

Однако, услышав от Хакстаузена, какая участь ей угрожает, Козель пришла в неописуемую ярость, изругала короля в пух и прах, кричала: «В какой помойной яме он теперь сидит?», намекая на Денхоф. Она кричала, что непонятно, на что он рассчитывает, связавшись с такой особой, что он потерял всякую честь и репутацию, а потом вспоминала, как они с Августом были счастливы в любви, как много он для нее сделал, как он клялся ей, как много радости они доставляли друг другу, какую любовь она к нему испытывала и как невероятно жестоко он с ней поступил.

Затем она говорила с горечью о его неблагодарности, о его лицемерии и опять о его положительных качествах и каким он, когда хотел, мог быть любезным. Так в течение получаса выслушивал Хакстаузен эти переливы, и он отмечает, что говорила она с «удивительным красноречием».

Несмотря на все утешения и призывы к благоразумию со стороны Хакстаузена, графиня не хотела сдаваться до тех пор, пока Флемминг не пришел к ней сам, не показал приказ короля и не пригрозил насильственной высылкой.

Тогда, в вечер после Рождества, она отправилась в Пильниц, и весь Дрезден наблюдал за ее проездом через аллею, ведущую от замка через бальный домик к ее дому, из которой уже была убрана стража.

Все смотрели на изгнание еще совсем недавно могущественной фаворитки, теперь одинокой и моментально всеми покинутой, погруженной в раздумья. Она ломала голову, как вернуть милость короля, изгнать ненавистную соперницу и отомстить недругам.

Что касается милости короля, то тут она попробовала свойственные той эпохе различные магические средства: приказывала варить приворотные зелья и произносить заклинания, чтобы «наслать напасть» на своих врагов.

Своей матери она писала, что король сетует на свою судьбу, так как попал в руки непорядочных людей, которые думают только о своей выгоде, в то время как она, возможно, единственная, кто принимает все это близко к сердцу, потому что она любит его больше, чем себя, и никогда в жизни не забудет его...

Через шпионов, засланных в Пильниц, при дворе вскоре узнали о речах графини, однако Левендаль был достаточно благоразумен, чтобы не придавать этому слишком большого значения: в то, что графиня, как доносили, готовила заговор против короля, он не верит, потому что для этого она должна была переступить через скупость – свой основной недостаток. Ведь тогда она слишком много потеряет и ничего не приобретет. Левендаль не собирался говорить об этом с самой графиней: если она в самом деле что-то и замышляет, то откажется от своих планов, а если она невиновна, она тотчас поднимет шум, что может также иметь далеко идущие последствия.

Однако, если все эти обвинения и не были предъявлены ей официально, она все равно знала о них, так как в одном из своих писем упоминала, что ее обвиняют в самых немыслимых вещах, что она якобы «самая изощренная ведьма и колдунья», что каждый день она напивается вдрызг, что все, кто к ней приходят, либо ее любовники, либо чародеи, что у нее есть яды, чтобы отравить кого угодно,– короче, ей приписываются всевозможные пороки.

В то время как она, преисполненная ненависти и ярости, засела в своем Пильнице, члены правительства продолжали поддерживать с ней отношения от имени короля по поводу возврата переданных ей ранее Августом важных документов, например, жалованной грамоты Августа и двух связок писем Кенигсмарк, а также продажи ее дрезденского дворца, который ей больше было не под силу содержать. Однако она совсем не думала сдаваться. Она потребовала 200 000 талеров за свои поместья и дома и разрешения жить там, где захочет, и предупредила, что обвести вокруг пальца ее не удастся. Она хорошо знала, что отказом возвратить грамоту подвергает опасности свою жизнь, но была готова скорее умереть, чем расстаться с ней. Если на нее будут слишком сильно давить, ей придется заговорить. Угроз графиня не боялась, так как справедливо полагала, что при дворе предпочтут, чтобы она молчала.

Эти переговоры так ни к чему и не привели, и когда Август вместо своих придворных советников послал к ней высокородного юного полковника фон Тинена с собственноручно написанным письмом, этот последний открыто перешел на сторону изгнанной фаворитки и вызвал на дуэль полковника фон Рантцау, который был врагом графини с тех пор, как согласился принять участие в сводничестве в Варшаве, а теперь распространял слухи о том, что Тинен якобы ее любовник. После долгих переговоров ей был оставлен Пильниц, она продолжала получать почти полностью свое прежнее денежное содержание, однако была лишена прежних привилегий, и вся ее переписка строго контролировалась.

В июле 1714 г. она, казалось, была готова уступить, отдала ключ от своего дрезденского дворца, однако забрала мебель. Она отдала также, правда, с большой неохотой, кольцо, «которое я носила на пальце, чтобы показать то, что раньше было правдой...» Видимо, это кольцо, которое Август подарил ей вместе с жалованной грамотой.

Кроме того, она подписала обязательства никогда не появляться в Польше и Саксонии в тех местах, где собирался бы остановиться король. «Я обязуюсь,– следует далее,– никогда не говорить и не делать ничего такого, что может быть неприятно королю или противно его интересам. А также воздерживаться от участия в любых интригах и сплетнях, никогда более ни в письмах, ни в разговорах не вмешиваться в дела, касающиеся короля, и вообще постоянно вести себя так, как следует из этой грамоты, которую я подписала. А если я в чем-либо нарушу данные условия, то вызову справедливый гнев короля и признаю, что тогда Его Величество имеет полное право лишить меня всех своих милостей, которые он мне оказал при условии, что я не нарушу условия договора.

И да поможет мне Бог до конца дней моих».

К французскому оригиналу договора приложен длинный постскриптум, в котором графиня протестует против клеветы в свой адрес и просит короля сохранить ее привилегии и имущество.

Больше всего ее возмущала придворная камарилья, которая своими советами склоняла короля к «неправедным» поступкам, которые он, как она думала, сам никогда бы не совершил...

Однако в конце 1715 г. она, видимо, согласилась по предложению Августа кончить дело миром и вернуть драгоценный документ.

Затем сомнения вернулись, и она решилась на очень важный шаг, который имел решающее значение для ее судьбы: она решила бежать, а перед этим потихоньку урегулировать свои дела, и тайно передала дворцовому управляющему Йонасу Майеру большое количество ящиков и сундуков, полных драгоценностей, затем она должным образом проинструктировала своего поверенного Клуге и передала еще 15 ящиков с ценностями еврею Перлхефтеру, который должен был отослать их в Теплиц.

12 декабря 1715 г. она тайно покинула Пильниц, оставив там своего трехлетнего сына, в то время как обе дочери уже некоторое время жили у ее матери, и 14 декабря приехала в Берлин. Она написала Вацдорфу, что поехала туда только затем, чтобы добиться выдачи документов, которые она хотела обменять на выданную ей прежде королем жалованную грамоту. Однако фон Рантцау сидел в Шпандау за «преступление против нравственности» и мог получить свободу только в случае уплаты залога в 15 000 талеров. До его освобождения бумаги не могли быть выданы графине...

В Берлине графиня какое-то время жила инкогнито под именем мадам Лакапитэн у некоего Винцента, и ее расходы составляли редко более двух талеров в день. Она вела себя очень скромно, нанимала экипаж и только через некоторое время сошлась с высокопоставленными особами, которых частично уже знала.

Через какое-то время после приезда в прусскую столицу она неожиданно и к своему ужасу узнала, что посланные ею в Теплиц вещи конфискованы на богемской границе. Так как возврат их встречал препятствия, она была вынуждена отправиться в Теплиц сама, где ей удалось выручить большую часть ящиков после уплаты значительной суммы, после чего ока вернулась в Берлин, забрав ящики с собой.

Снова начались оживленные устные и письменные контакты с ней с целью убедить ее вернуться в Саксонию. Она отвечала, что не хочет жить в Пильнице как изгнанница и вернется в Саксонию только в том случае, если Август собственноручно напишет ей, что может подождать с обменом бумаг до освобождения Рантцау, и что «она может надеяться на уважение к своей личности и свободе, как все остальные порядочные люди».

Однако мало кто верил, что документы действительно у Рантцау, опасались также, что она может заговорить, опасались «ее ядовитого и опасного языка, ее предприимчивости и дерзкого ума, способного на все, чтобы удовлетворить свои прихоти и свою ненависть, любыми средствами спровоцировать трения и разлад между обоими государствами». И саксонский посланник в Берлине получил задание добиться ареста графини и высылки ее на родину. Не были забыты также 1000 талеров для одного из королевских фаворитов.

Фридрих-Вильгельм I был проинформирован: графиня отказалась отдать в общем-то не имеющие особой ценности бумаги, содержащие лишь некоторые интимные подробности, касающиеся польско-саксонского короля, что лишний раз доказывало полное сходство обычного мужчины с королем, «однако было не очень-то приятно, если бы тайное стало явным». Август имел полное право строго покарать графиню, однако он не хотел навредить ей, а только якобы предупредить ее действия.

Между тем наступило время Лейпцигской ярмарки, во время которой заключались основные сделки. И так как имущественные отношения графини требовали ее неотложного присутствия там для переговоров с поверенным, она направилась в Галле, чтобы быть поближе к нему. Перед отъездом она вместе с Перлхефтером упаковала свои драгоценности, один сундук тайно передала некоему Нойбауэру, который дал ей расписку, другие – симпатизирующему ей господину фон Даллвигу в Бойценбурге, он позже передал их матери графини. Несколько штук остались в занимаемой ею квартире, принадлежавшей шталмейстеру Францу.

В Галле она поселилась на отдаленной улице, недалеко от танцевального зала, однако вскоре по городу распространился слух о красивой незнакомке, и известному путешественнику Лоэну, во время посещений города жившему неподалеку, удалось много раз встречать ее. Однажды она стояла у окна, глядя на небо в глубоком раздумье, но, заметив, что за ней наблюдает незнакомый мужчина, испуганно отпрянула в глубь комнаты...

Кроме торговцев провизией, ее посещал только прилично одетый господин, которого считали ее любовником. «Невозможно представить себе более прекрасной и возвышенной картины. Тоска, глодавшая ее, проявлялась изысканной бледностью у нее на лице и грустью в глазах... Это была смуглая тридцатишестилетняя красавица, у нее были огромные черные живые глаза, белоснежная кожа, красиво очерченный рот, безукоризненной формы нос. Во всем ее облике было нечто величественное и проникновенное. Наверное, королю было не так просто освободиться от ее чар...»

Здесь, в Галле, решилась ее судьба. Прусский король согласился на ее арест, и возле дома, где она проживала, была поставлена стража. В ее берлинской квартире был проведен обыск с целью обнаружить эти бумаги, однако безуспешно.

Анна хотела перевезти в надежное место оставленные в Берлине вещи и поручила своей камеристке доставить их к ней на родину в Депенау, однако на часть вещей был наложен арест, а несколько сундуков были украдены неким полковником фон Вангенгеймом.

Тем не менее в Галле ей удалось с помощью одного охранявшего ее офицера, д'Ошармуа, не устоявшего перед ее красотой, переправить бумаги, письма, долговые книги, которые она ранее спрятала под своим матрацем, а также некоторые драгоценности. Лейтенант переправил припрятанный до этого у Нойбауэра сундук, на что она получила квитанцию, которую, к счастью, додумалась спрятать в свою Библию.

Через Вацдорфа, посетившего ее в Галле, Август передал, что она сама виновата в своем аресте: ведь ее неоднократно предупреждали, что в своих речах и письмах она должна проявлять сдержанность. Так как она не обратила внимания на это, пришлось прибегнуть к чрезвычайным мерам. Если она все же отдаст бумаги, ее тотчас освободят, однако она не должна отлучаться из Пильница.

Согласившись арестовать графиню, прусский король тем не менее не горел желанием выдавать ее Саксонии. Может быть, ей и удалось бы добиться отмены этого решения, если бы в дополнение к многочисленным просьбам к королю и к другим влиятельным персонам она бы прибавила могущественную силу денег. Она бы потеряла тогда небольшую часть своих богатств, но спасла бы остальное. А так она потеряла все...

Между тем короли продолжали переговоры и наконец пришли к соглашению, что в ответ на собственноручное письмо Августа Фридрих-Вильгельм объявит о выдаче графини, если ему будет дано письменное обязательство передать Берлину всех получивших пристанище в Саксонии прусских дезертиров. Однако выдача графини будет представлена всего лишь как дружеская услуга любезного соседа...

Август дал такое обязательство, и 21 ноября 1716 г. в Галле, в присутствии саксонского полковника фон Димара и прусского полковника фон Винтерфельда и аудитора проведен доскональный обыск всех вещей графини: были даже осмотрены ее кровать и одежда. Она сама вывернула все карманы, однако ей посчастливилось спрятать один лист за зеркалом, которое находилось на самом видном месте и не вызывало подозрений. Следующим вечером ее передали на границе специально за ней прибывшей страже, командир которой, в отличие от Винтерфельда, оказался очень грубым...

Переночевали в Мерсебурге, а на следующий день отправились в Лейпциг и остановились в гостинице, где Анна пыталась уговорить хозяйку помочь ей бежать. Однако ее охватило такое волнение, что она упала в глубокий обморок, и саксонский полковник даже счел ее мертвой. Правда, довольно быстро она пришла в себя и сказала вызванному к ней врачу, что не будет принимать никаких лекарств, но если у него есть яд, она бы с удовольствием им воспользовалась, так как он мог бы вылечить ее тело, но не сердце...

Она попыталась еще раз склонить к сотрудничеству хозяйку, попросив дать простую одежду и найти «умного человека, который мог бы провести ее через лес и по окрестным дорогам», и даже обвязала шарфом лицо, чтобы никто не мог ее узнать, но из этого ничего не вышло.

Было перехвачено ее письмо к лейтенанту д'Ошармуа, в котором она писала, что еще не знает, в какую дыру ее завезут. Даже ночью в ее спальне оставались два офицера, тогда как ее кровать была отгорожена ширмой.

Из Лейпцига ее отправили в замок Носсен, где стерегли как особо опасную преступницу. Здесь у нее началось умственное расстройство, она «плохо вела себя», фантазировала, произносила безумные речи, беспричинно смеялась и плакала, и в конце концов в ноябре некая госпожа фон Меленбург писала Флеммингу: «Бедная графиня Козель очень несчастна. Ее полумертвой привезли из Галле, у нее был удар и отнялась вся правая сторона. Она ничего не ест и не пьет, и надо бы над ней сжалиться. С ней постоянно находится священник, чтобы утешать ее. Она терпит страшную нужду. Увидев, что ее стережет целый отряд из 70 человек, она очень испугалась и спросила: „Что этим людям надо от меня, бедной женщины?“ Она так несчастна, что могла бы разжалобить и камень».

После того как она немного поправилась, рождественским вечером ее забрали из Носсена и под усиленной стражей с несколькими офицерами, с максимальными предосторожностями и в объезд Дрездена отправили в крепость Штолпен.

На постоялом дворе в Блазевице был накрыт стол на пять блюд. В последний раз ужинала она вне стен Штолпенского замка, который она должна была покинуть только после своей смерти, почти через 50 лет... Без суда и следствия она была приговорена к пожизненному заключению как жертва мести и страха короля, так как не подлежит сомнению, что силач Август боялся графини. Он обещал ей жениться и гарантировал неприкосновенность ее имущества, однако обманул ее и бросил, как это было с его бывшими и будущими любовницами. Он не делал различия между ней и какой-нибудь Кессель, Шпигель, Дюваль. Однако все другие его возлюбленные заранее знали, что раньше или позднее король распрощается с ними. Графиня же находилась в плену мифического представления о том, что она законная супруга короля и что он навсегда останется ей верен. Случилось так, как предсказывал Хакстаузен: ведь он знал короля значительно лучше, чем она, и никто не мог доверять Августу. Для него не существовало ни постоянства, ни настоящей любви, и для этой женщины, которая интеллектуально и духовно была неизмеримо выше, чем он, и действительно любила его, во всех отношениях была самой выдающейся из всех его многочисленных любовниц, он Не нашел другого места после того как порвал с ней, кроме мрачных стен горного замка. При всей своей физической силе он был трусом, который боялся действовать открыто, а также совершенно бесхарактерным человеком, который без зазрения совести и бездумно шел на поводу не только своих инстинктов, но и своей придворной камарильи. Необъятная жажда мести, переполнявшая его всякий раз, когда его пути и желания встречали какое-либо сопротивление, как никогда более ясно проявилась на этот раз. Арест и заключение графини стоят в одном ряду с выдачей им Пат-куля шведскому королю, который уже тогда знал ему цену и презрительно отзывался о нем...

А в старом епископстве Штолпен, в те времена хорошо укрепленном четырехбашенном замке, для охраны опасной государственной преступницы был посажен целый гарнизон из сорока солдат с четырьмя унтер-офицерами и капитаном Лаутербахом во главе, а еще один капитан. Хайнекен, получил задание постоянно следить за графиней. Основные пункты инструкции по содержанию графини составил лично Август. Она была исключительно суровой и полностью отрезала графиню от внешнего мира. Она жила в доме, одна сторона которого выходила на замковую церковь, а другая – на так называемую башню Иоганна. Она приехала со свитой из пяти человек: камеристка, стряпуха, повар, накрывальщик и истопник – и занимала оба этажа дома. Она привезла с собой немало ценностей в виде одежды, серебряной посуды и украшений.

Вскоре после прибытия она снова тяжело заболела, и, как замечает Хайнекен, «за ней ухаживали как нельзя лучше...»

Из документов можно предположить, что когда сознание возвращалось к ней, а жуткие головные боли продолжали преследовать ее при этих приступах, когда после бесконечных часов тягостного бреда она хоть немного приходила в себя, она начинала жалобно плакать, а когда ее пытались утешать, она говорила: «Чем же я так прогневала Бога, что попала в руки моих врагов?! Я не могу вернуть документ, которого у меня больше нет и который король сам мне отдал. Кто же мог знать: то, что он подарил мне от всего сердца, теперь стало предлогом, чтобы лишить меня чести, здоровья, рассудка и свободы».

Едва оправившись от приступа, она во многих своих письмах горько жаловалась на судьбу, на мелкие пакости, чинимые стражей, и предупреждала свою мать, чтобы она никоим образом не противодействовала воле короля, что могло бы усилить и удлинить ее страдания. Она не могла поверить, что сама виновата в своем несчастье, «как будто дверь захлопнулась, и жизнь моя будет разбита, если мне не удастся раскрыть ее, однако мне не удается сосредоточиться на том, что необходимо сделать в первую очередь...»

Никак нельзя осуждать ее за то, что она не отдавала себе отчета в своих словах, хотя ей и было известно, что все ее письма просматриваются и Вацдорф жаловался Августу, что графиня плохо о нем отзывается. А Флемминг, успокаивая его, писал, что «все это ничего не значит, пусть себе выступает, главное, что Вы честный человек».

В Дрездене не оставляли надежды найти пресловутый документ, который король хотел во что бы то ни стало получить обратно, его продолжали искать повсюду. Поступили сведения о д'Ошармуа, и к его королю, которого засыпали обещаниями, отправили прошение повлиять на подданного, чтобы тот отдал бумаги. Однако документа среди них не оказалось. Обращались также к брату сидящего в Шпандау Рантцау, который после недолгого запирательства сообщил, что запечатанный пакет на имя баронессы фон Гойм находится в архиве Драге. Он выдал затем этот пакет, в котором оказался подписанный Августом 12 декабря 1705 г. документ о пожизненных привилегиях графини, который король тотчас уничтожил. Летом графиня узнала об этом и написала Левендалю, что теперь ее судьба полностью в руках людей, так как, «слава Богу, у них, кроме совести, есть еще чувство справедливости».

Ведь в самом деле, теперь было совершенно непонятно, почему Август, получив этот документ и уничтожив свидетельство своего вероломства, не освобождает графиню, если только не допустить, что таким образом он хотел отомстить ей...

В начале ее жизни в Штолпене она могла сама распоряжаться своими средствами, затем были назначены кураторы и комиссия для составления описи. Однако Анна не дала им никаких сведений. Август хотел получить обратно как дома в Дрездене, так и Пильниц, что и было предложено ей в обмен на определенную сумму, несмотря на ее возражения. Она ожесточенно сражалась за свое состояние, и ее письма наполнены жалобами и сетованиями на учреждения и ведомства, с которыми ей приходилось иметь дело. По рескрипту от 10 августа 1720 г. у нее было отнято денежное содержание «из-за ее вызывающего поведения и склочного характера»: она не хотела подписывать счета за свое содержание, куда входили расходы на детей, а предпочитала, чтобы деньги отдавали ей на руки.

О воспитании детей она стала заботиться тотчас, как только представилась возможность. Что касается сына, то она дала четкие указания, как быть. А насчет дочерей, которые в 1721 г. из Депенау, где о них заботилась старая госпожа фон Брокдорф, были перевезены в Дрезден и отданы на воспитание к жене обергофмаршала фон Левендаля, она вела оживленную переписку со своей матерью. Обе дочери выгодно вышли замуж соответственно в 1725 и 1730 г.: старшая за главного сокольничего – графа фон Фризена, младшая – за главного королевского казначея поляка графа Мошинского, и обе получили по 100 000 талеров из средств своей матери, заявив об отказе от ее наследства.

Так как графиня фон Козель отказывалась давать сведения о своем состоянии, которое должно было остаться детям, власти повсюду допытывались, где находятся ее ценные бумаги и драгоценности. Они обращались к ее камеристке Рост, которая была с ней в Берлине, к Перлхефтеру, который помогал ей при упаковке, а также к тем, кто находился рядом с ней в многомесячной ссылке, чтобы узнать, где она держит свои сокровища и расписку д'Ошармуа. После этого она и ее жилище были тщательно обысканы в течение двух дней, однако не было найдено ничего существенного, за исключением 47 дукатов в сахарнице, а ведь в соответствии с инструкцией у нее не должно было быть наличных денег...

Ответственность за неудачу обыска свалили на гарнизонного лейтенанта Хельма и его лакея Геблера. Оба были тотчас арестованы и сурово наказаны.

Наконец Перлхефтера вынудили выдать ценности и бумаги графини, рассеянные повсюду: в Дрездене, Депенау, Берлине, Гамбурге и в разных других местах. Удалось завладеть находящимися в Теплице и Дрездене сундуками и ящиками, а мать графини госпожа фон Брокдорф согласилась на выдачу находящихся у нее вещей на следующих условиях: все документы и письма, как и все ценности, которыми обладала графиня в виде капитала, драгоценностей и мебели, должны быть проданы, векселя погашены, а капитал должен быть частично употреблен на покупку дворянского или любого подходящего имения в Саксонии. Контроль за средствами должен быть передан кураторам, а прибыль должна быть разделена в определенной пропорции между графиней и ее детьми. Если будет куплено поместье, графиня должна там проживать. А до этого король должен предоставить ей подходящее жилище. При освобождении графини король должен поклясться, что отказывается от мести и что она никогда не будет изгнана из предоставленного ей имения и местности, за исключением того случая, когда ей будет предоставлено что-то другое. Графиня никогда не приедет в то место, где будет находиться король. Без королевского разрешения она никогда не осмелится, кроме лично ей принадлежащих вещей, ничего продавать, дарить или отдавать в залог до конца дней своих и в случае смерти. Ни при каких условиях, устно или письменно, никогда более не будет вмешиваться в государственные или любые другие дела. А также не предпримет никаких действий, которые могли бы королю, его слугам или другим частным лицам доставить неудовольствие, неприятности, ущерб, неудобство или вызвать невыгодные слухи. Не выходить замуж и не обручаться против воли короля. Если же ей будет позволено выйти замуж, то все вышесказанное касается ее мужа и детей. Если же она нарушит хотя бы один из этих пунктов (и это переходит на ее детей), она теряет все свое состояние.

Выполнение этих обязательств было собственноручно подтверждено «Нашим Королевским Словом» 16 декабря 1723 года.

Однако графиня уже достаточно хорошо знала цену торжественным обещаниям короля, чтобы поверить в это новое «Слово». После всего случившегося у нее не было никакого оружия против него, так что теперь ему нечего было бояться. Он уже два раза обманул ее и мог повторить это и в третий раз. В свете этой ситуации она и действовала и не давала никаких сведений о том, где еще спрятаны принадлежащие ей ценности, и отказывалась от содействия в выдаче спрятанных в Берлине ящиков. Однако после довольно долгих и утомительных переговоров правительству удалось завладеть находящимися в Берлине и Гамбурге вещами, а также теми, которые были доверены д'Ошармуа. Пропало только то, что было украдено полковником Вангенгеймом. В целом все отданное самой графиней и найденное без ее участия стоило более 66 000 талеров. Все ее состояние оценивалось в 625 000 талеров.

Для более полной характеристики графини стоит отметить, что среди принадлежащих ей книг были сочинения Юлия Цезаря, историка Флора, Овидия, писателя Непоса на латинском языке, так что, выходит, она читала их в подлиннике, и еще много мемуарной литературы, труды по истории и политике.

Среди рукописей встречается много написанных ею стихов на французском языке, которые, не представляя особой художественной ценности, указывают на несомненный ум и тонкий вкус.

Свое заключение, при ее темпераменте и той бездеятельности, к которой ее приговорили, она переносила с большой горечью и не переставала везде, куда бы она не обращалась за помощью, подчеркивать это. Однако все было напрасно...

Со вторым комендантом Штолпена, очень ограниченным полковником фон Бобликом, она постоянно враждовала из-за его козней, указывающих на ограниченность ума.

В 1727 г., после одиннадцатилетнего заключения, она увидела короля из окна своего дома. Он прибыл, чтобы присутствовать на стрельбах.

Графиня окликнула его, однако он только слегка приподнял шляпу и ускакал, не сказав ни слова. Она и теперь все еще продолжала надеяться на изменение своего положения. Снова и снова обращается она к королю, а в 1730 г., когда у нее отнялась правая нога, она написала Вакербарту, что уж теперь-то месть достигла апогея... Он отвечал, что «король еще недостаточно расположен освободить Вас».

Когда Август 1 февраля 1733 г. умер в Варшаве, пресловутый Боблик подумал, что должен скрыть это от Анны. И когда она пристала к нему с расспросами, почему и в чью честь звонят колокола, он с извинениями насколько мог уклонился от ответа.

Однако вскоре она узнала правду, которая, естественно, очень ее взволновала, и она с большей уверенностью стала надеяться на скорое освобождение. Ею было написано прошение новому курфюрсту, его жене, всем влиятельным придворным. И в одном из них, например, можно было прочитать: «Неужели нет никакой возможности снискать расположение Вашей милости и предоставить мне долгожданную свободу, так как ясно, что нескончаемые мучения старой больной женщины не могут представлять никакой выгоды для Вас, женщины, которая пережила столько несчастий. А ведь стоит сказать только слово, чтобы восторжествовала правда и справедливость вместо горя и несчастья, которые уже нет терпения переносить...»

Но и теперь ее не освободили. Почему – совершенно непонятно. Может быть, после смерти короля дало знать о себе влияние других врагов графини. Единственным результатом ее умоляющих писем были некоторые послабления режима заключения. Теперь ей разрешили получать и читать тонкий листочек «Лейпцигской газеты» («Ляйпцигер Цайтунг») в дополнение к нескольким газетам на французском языке. Она также могла теперь принимать гостей, несколько раз в году встречаться с детьми, однако они должны были жить под наблюдением в другом доме, чтобы исключить возможность ее бегства или передачи ей запрещенной корреспонденции. Она стала совершенно чужой детям, которые выросли вдали от нее и, как она говорит, оказались фактически на противоположной стороне. И отчуждение было таким, что отношения между ними стали весьма напряженными, и графиня обвиняла детей, что они желают ее смерти.

Она неизменно возобновляла свои попытки освободиться. Однако осенью 1740 г. король снова разъяснил (ведь курфюрст Фридрих-Август II получил польскую корону под именем Августа III), что «по зрелом размышлении он решил со временем предоставить ей полную свободу». Правда, пока она была освобождена из-под ареста и получила возможность свободно вести переписку со всеми своими детьми, кураторами и врачами. Мало-помалу к ней возвращалась надежда когда-нибудь снова вернуться в «высший свет», который за время ее ссылки стал совершенно другим. Еще в 1733 году, после смерти Августа Сильного, она писала, «что остался в живых всего один человек, у которого есть основания вспоминать добром ее и их прошлое». Кого она имеет в виду, мы не знаем.

У нее накопилось много горечи и досады из-за недалекого Боблика, из-за ее слуг, ветхого дома, в котором она жила (его было даже бесполезно ремонтировать), из-за плохого снабжения продуктами. Она старалась держать хороший стол и регулярно заказывала на Лейпцигской ярмарке на значительные суммы специи и разные лакомства, однако иногда с горечью жаловалась, что заказанные ею сахарные головы, какао и ваниль были так плохо упакованы, что «многое просыпалось и перемешалось» и у ванили появился неприятный привкус. Своим посетителям она подавала шоколад, который готовила сама. Точно так же, как ранее в своем Пильнице, кроме лабораторных опытов она еще стряпала, варила, готовила наливки и настойки, правда, не те, что применялись в поисках философского камня по рецептам, которые она хранила в тайне, а лечебные отвары, напитки, воды – и после ее смерти осталось несколько шкафов с бутылками различных снадобий, правда, без этикеток. Она также проводила много времени в своем крошечном садике, за которым сама ухаживала, но больше всего она предпочитала чтение и постоянно пополняла свою библиотеку. Она посвящала много времени мистическим и кабалистическим манускриптам, но больше всего – Библии и особенно Ветхому Завету. И она ставила мстителя Иегову, могущественного бога священного гнева, выше, чем кроткого, всепрощающего Иисуса из Нового Завета. Она также поддерживала отношения с евреями и попросила одного священника перевести древнееврейские религиозные трактаты, а при одном из его посещений встретила его в одеянии иудейского священнослужителя высокого ранга и расспрашивала его о значении различных непонятных ей мест из Талмуда, иудейских молитвенных книг о различных предметах культа, которые она в это время раскладывала на ковре, расспрашивая в то же время о противоречиях между иудаизмом и учением Христа и его личностью. А когда принц де Линь посетил ее, уже 82-летнюю, во время семилетней войны, она сказала ему, что изучила все религии и выбрала наконец иудаизм, и подарила ему один из своих экземпляров Библии с собственноручными пометками красным карандашом...

Она постоянно болела, боялась грома и молнии, и когда в результате обвала печки ей придавило левую ногу, она, не чувствуя себя больше в безопасности, переехала в башню Иоганна напротив своего дома.

Во второй Силезской войне прусские гусары однажды ненадолго заняли Штолпен. А во время семилетней войны замок был взят прусским подполковником фон Варнери, причем был ранен старый комендант Либенау, который относился к графине лучше всех предыдущих. А через четыре года Анна увидела множество костров во дворе замка, где грелись многочисленные прусские беженцы, которые, голодая, разграбили ее кухню и винный погреб.

Графиня жила на втором этаже башни, а кухня находилась на первом. На каждом этаже была одна сводчатая комната, в которой прежние орудийные бойницы были расширены до размеров окон, и таким образом получились уютные кабинеты.

Последние годы жизни графиня почти не покидала свою комнату в башне. Из всей ее прислуги остались только служанка и истопник. В небольшой жилой комнате с каменным полом не было ковров, стояли только два старых расшатанных стула, два небольших деревянных столика, большая деревянная кровать без балдахина и стул графини без спинки, на котором она обычно сидела, прислонившись спиной к печке. От чада свисающей с потолка масляной лампы, которая горела постоянно, все в комнате так прокоптилось, что с трудом можно было различить стрелки висящих на стене часов.

Вот в таких условиях и проводила свои последние годы когда-то веселая красавица, привыкшая к блеску и роскоши и задававшая тон при королевском дворе, а теперь зачастую окруженная грубым сбродом и влачившая свои дни в потустороннем для нее мире, призрачные видения которого мелькали перед ее усталыми глазами, постоянно, как щит, державшая перед собою свою могущественную Библию, изданную в четверть листа в 1711 г. личным Его Высочества князя Голштейн-Готторпского печатником Германом-Генрихом Холле в Гамбурге...

Теперь старая женщина ждала только смерти, которая единственно могла принести ей свободу и которая так долго заставила себя ждать.

Ясным весенним днем конца марта 1765 г. она тихо угасла. Как рассказывает управляющий делами Штолпена, незадолго до своего конца она попросила, чтобы ее тело было похоронено на горе у села Лангенвольмсдорф неподалеку от крепости. Однако это было сделано в церкви замка в присутствии ее сына и его жены.

Ее тело было завернуто в мягкую ткань, как это делают с новорожденными, положено в сосновый гроб, а на грудь по ее завещанию прикрепили пергаментный листок, на котором на идиш было написано: «Я выбрала правильный путь. И я знала, что твой суд ждет меня. Боже, ты не должен стыдиться за меня, я ведь следовала твоим предначертаниям, я хотела прожить по твоим заповедям, так как мое сердце обращено только к тебе. Ты обратил меня в веру по твоим законам, и я хочу следовать им до конца».

На крышке обернутого голубой материей гроба была табличка с такими же словами, гроб был установлен в саркофаге и прикрыт оловянной плитой, на которой были выгравированы ее имя, год и день рождения, а рядом имена ее родителей и прародителей...

Сын был ее единственным наследником, а еще оставшаяся в живых дочка, графиня Мошинская, получила по завещанию всего 1000 дукатов.

Трудно с уверенностью утверждать, в какой вере умерла графиня, писал штолпенский управляющий. В самом деле, она находилась в тесном контакте с евреями из Богемии и других стран, не обращая внимания на войну, как будто ее вообще не было. Она прилежно штудировала Библию и, видимо, всерьез изучала идиш. Кроме того, каждую субботу она отмечала, как и они, и в то же время воскресенье было тоже праздничным днем для нее. Правда и то, что она не ела свиное мясо и другую подобную живность, а также очищенную рыбу. В то же время вначале она придерживалась христианства, однако уже много лет не ходила в церковь. «По моим наблюдениям, усопшая уже не знала, во что верить...»

Когда стали знакомиться с тем, что осталось после нее, нашли так много утвари и посуды, «что жители со всего Штолпена, собравшиеся поглядеть на это, не могли войти, так как все валялось навалом и было невозможно пройти...»

В нескольких шкафах стояла масса всевозможных, но без этикеток, бутылок, ящиков с засушенными фруктами, а также сундуки с дорогой, но обветшалой одеждой.

В библиотеке у нее было примерно 3000 томов: рядом с трудами по истории, философии, теологии, физике и химии стояли Библии, среди которых – уже упоминавшиеся в четверть листа в трех экземплярах.

Они лежали покрытые пылью на столах, и все были открыты на пятикнижии Моисея или на псалмах. Во многих местах были пометки красным карандашом.

О ее жизни с Августом напоминали только золотые английские часы, на футляре которых стояли его инициалы, да еще письмо от него на французском, содержание которого нам, к сожалению, неизвестно...

Штолпенский управляющий также говорил, что часто слышал от нее, что все, относящееся к истории ее жизни, она давно уничтожила, и никто не может похвалиться, что с ее согласия может получить хоть страничку об этом.

Она неоднократно заявляла, что ее наследники и кто угодно другой жестоко ошибаются, если думают после ее смерти найти какие-то сокровища или важные сведения. Она прекрасно понимала, что много людей верили, будто она что-то скрывает, и это развлекало ее, однако она не могла решиться и помешать им пребывать в плену этих заблуждений...

Естественно, повсюду искали деньги и драгоценности, однако после долгих поисков в волосяном матраце нашли только завернутые в бумагу 105 гульденов.

Куда делось все остальное, так и не было установлено...

В 1881 г. при раскопках в руинах замковой церкви обнаружили могилу графини, а в ней остатки деревянного саркофага и клочок желтой материи, в которую он был завернут, а также пожелтевший локон ее волос...

И как саму графиню, быстротекущее время разрушило и многобашенное епископство, превратившееся в видные издалека живописные руины...