Куртизанки

Глава VI ЖАННА-АНТУАНЕТТА ПУАССОН, МАРКИЗА ДЕ ПОМПАДУР (1721—1764)

Среди пенсионерок маркизы де Помпадур была некая мадам Лебон, гадалка на картах, которая предсказала девятилетней Жанне, что она будет любовницей Людовика XV. Эти слова Жанна никогда не забывала, и когда предсказание сбылось, она с благодарностью вспоминала о ней. Она очень рано поставила пред собой эту цель и не жалела средств для ее достижения. И ей удалось добиться всего, несмотря на возникающие препятствия. Она не хотела быть одним из скоротечных увлечений короля, она стремилась стать официальной куртизанкой, единственной наследницей благородных дам, пользовавшихся непреходящим уважением маленькой Жанны-Антуанетты.

А против ее отца в это время был начат судебный процесс за растрату при снабжении провиантом Парижа и некоторых приграничных областей, так что он счел более безопасным на некоторое время покинуть страну и вернуться только тогда, когда сможет убедиться, что дела его не так плохи, как ему казалось.

Девочка от природы отличалась живым умом, была не обделена внешней привлекательностью. И если самый ожесточенный ее враг, Аржансон, говорил о ней, что она была блондинкой со слишком бледным лицом, без каких-либо особо привлекательных внешних черт, правда, наделена грацией и талантами, несколько полновата и довольно плохо сложена, то другой ее современник, Леруа, оберегермейстер лесов и парков Версаля, описывает ее с гораздо большей симпатией: среднего роста, стройная, с мягкими непринужденными манерами, элегантная. Безукоризненно овальной формы лицо. Прекрасные с каштановым отливом волосы, довольно большие глаза, прекрасные длинные ресницы. Прямой, совершенной формы нос, чувственный рот, очень красивые зубы. Чарующий смех. Всегда прекрасный цвет лица, а глаза неопределенного цвета. «В них не было искрящейся живости, свойственной черным глазам, или нежной истомы, свойственной голубым, или благородства, свойственного серым. Их неопределенный цвет, казалось, обещал вам негу страстного соблазна и в то же время оставлял впечатление какой-то смутной тоски в мятущейся душе...» Бесконечно меняющееся выражение лица при том, что оно остается достаточно сдержанным и выражает бесконечную гармонию души и тела. Все говорило о том, что Жанна достаточно хорошо владела собой. «Все ее движения были удивительно гармоничны, и общее впечатление от нее можно было бы выразить чем-то вроде наивысшей степени элегантности и благородства...»

И вполне естественно, что обладающая такими внешними и духовными качествами дама моментально подверглась нашествию воздыхателей. С холодным расчетом отдала она руку племяннику своего покровителя, Ленорману д'Этиолю. Ее супруг, 24 лет, то есть на пять лет старше, чем она, был невзрачным, однако, как наследник главного откупщика, очень богатым. При нем она могла вести беззаботную жизнь и открыто объявила, что никто на свете не мог бы сбить ее с пути истинного, кроме самого короля...

Она умела с блеском подать себя в высшем свете, скоро о ней заговорили, в том числе при дворе, и председатель парламента Эно, член вечерних приемов у королевы, упоминал о ней как о прелестнейшей женщине, которую он когда-либо видел. «Она прекрасно чувствует музыку, очень выразительно и вдохновенно поет, наверное, знает не меньше сотни песен. Она также играет в комедиях Этиоля в таком же прекрасном театре, где механическая сцена и смена декораций».

Однако молодой и очаровательной женщине было недостаточно быть просто центром притяжения великосветского общества, что она в первую очередь связывала с богатством своего мужа. Она никогда не забывала о своей конечной цели и любыми способами старалась обратить на себя внимание короля, который в это время находился под влиянием чар честолюбивой герцогини де Шатору. Она стала постоянно попадаться ему на глаза в Сенарском лесу, где Людовик охотился, в наиболее кокетливо-изысканных туалетах: то в небесно-голубом платье в розовом фаэтоне, то во всем розовом в небесно-голубой карете – в конце концов ей посчастливилось быть замеченной им, тем более что он уже что-то слыхал о «малютке Этиоль», и она возбудила его любопытство. Однако его возлюбленная – герцогиня – положила конец необдуманным притязаниям урожденной Пуассон, просто-напросто запретив ей показываться в местах охоты короля. И только когда герцогиня неожиданно умерла, госпожа д'Этиоль поняла, что путь к сердцу короля свободен. Во время грандиозного бал-маскарада в канун масленицы, который был дан 28 февраля 1745 г. в Парижской ратуше по случаю свадьбы дофина с испанской принцессой Марией-Терезией, Жанне представилась возможность приблизиться к королю. Людовик заинтересовался одной маской, которая его подразнивала и по его просьбе, наконец отбросив ее, открыла лицо. Она явно намеренно уронила свой платок, король тотчас бросился его поднимать, возвратил ей, и это было началом их любовной связи, которую они поддерживали через доверенного камердинера Людовика Бине.

В начале апреля молодая женщина появилась в Версале на представлении итальянской комедии в ложе, находящейся у сцены совсем рядом с ложей короля, и, когда Людовик приказал подать ему ужин прямо в кабинет, весь двор не сомневался, что единственной его сотрапезницей была «малютка Этиоль». Здесь же она отдалась ему, однако после этого свидания интерес Людовика к ней уменьшился. Надо было искусно снова подразнить его, чтобы опять возбудить. Людовик, правда, сказал Бине, что госпожа д'Этиоль ему очень понравилась, однако ему показалось, что ею во многом двигало честолюбие и корыстный интерес... Камердинер, наоборот, стал уверять короля, что Жанна без памяти влюблена в него, но она в отчаянии, так как разрывается между любовью к королю и долгом перед мужем, который полон подозрений и боготворит ее. При следующем свидании с Людовиком госпожа д'Этиоль повела себя осторожнее и выступила в роли всего лишь очаровательной и добродетельной женщины, которую король хотел в ней видеть. В ходе хорошо разыгранного спектакля она с ужасом рассказывала об ожидавшей ее мести мужа и смогла убедить Людовика оставить ее в Версале. Таким образом ей удалось заложить основы своего влияния на короля, пресыщенного любовными интрижками и напрасно пытавшегося рассеяться в обществе своей супруги. Ей также без особых трудов удалось убрать из Парижа своего мужа: в качестве компаньона своего дяди он был направлен его представителем в провинцию. Точно так же ей сразу посчастливилось упрочить покровительство короля и нейтрализовать интриги со стороны окружения наследников. А затем ее повелитель объявил ей, что произведет ее в официальные куртизанки, как только вернется с театра военных действий во Фландрии.

Пока в Версале готовили квартиру умершей герцогини де Шатору, Жанна оставалась в Этиоле. Король часто писал ей нежные письма, обычно оканчивавшиеся словами «Любящий и преданный», а она тотчас отвечала в таком же духе, и аббат де Берни, позднее ее самый постоянный протеже, придавал им законченный вид с точки зрения стилистики и остроумия. В одном из последних писем она прочитала: «Маркизе де Помпадур». Итак, он издал указ о присвоении ей этого титула, ранее принадлежавшего одному угасшему роду из Лимузена.

И 14 сентября 1745 г. состоялось ее представление при дворе. При этом Людовик выглядел весьма смущенным, то краснел, то бледнел. Королева, уже давно привыкшая к таким унижениям со стороны своего супруга, восприняла появление его новой куртизанки значительно дружелюбнее, чем предполагали. Только дофин что-то процедил сквозь зубы, на что тогда не обратили внимания.

Через несколько дней маркиза отправилась с королем в Шуази, который перед тем был только что отстроен, а в октябре – в Фонтенбло. Здесь она предпочитала особенно не высовываться и вообще вела себя очень осторожно, следуя советам своей придворной дамы госпожи де Тан-сен и своей матери, которая еще месяц грелась в лучах славы своей малютки Жанны-Антуанетты, теперь королевской куртизанки, а в декабре 1745 г. умерла с чувством прекрасно исполненного долга в отношении своей дочери.

Положение маркизы при дворе не было таким уж устойчивым. До сих пор король выбирал себе фавориток из высших слоев общества. Теперь же урожденная Пуассон нарушила это правило. За ней следили тысячи враждебных взглядов, и тысячи злых языков тотчас приходили в движение при малейшей забывчивости, при самых незначительных погрешностях в этикете, при ошибках в придворном языке этой гризетки, как ее презрительно называли у нее за спиной. Появились язвительные песенки, грязные пасквили. Рассказывали самые невероятные вещи о ее слишком любезной матери и ее мошеннике-отце, у которого якобы были манеры конюшего. Одним из ее самых опасных врагов был министр Морепа, который никогда не упускал случая, чтобы нанести удар или унизить новую фаворитку. К нему примыкали министр Аржансон, генеральный инспектор Орри и другие. Однако Жанне удалось склонить на свою сторону некоторых министров и известных банкиров – братьев Парис, с которыми она была знакома уже давно, и удалось на них распространить милость короля. Она также подружилась с принцем де Конти, которому она пообещала содействовать в женитьбе его сына на одной из дочерей короля. Она также склонила на свою сторону великого полководца маршала Бель-Иля и предпринимала все возможное, чтобы подружиться с могущественным фаворитом короля – Ришелье (внучатым племянником знаменитого кардинала). Между тем оказалось, что тот во всем против маркизы, хотя с виду казался любезным и готовым всегда помочь... Она должна была также отказаться от идеи завоевать расположение дофина, зато ей удалось убедить королеву, что в придворных интригах она будет сохранять нейтралитет.

Но в первую очередь ей, естественно, надо было подумать о том, как в этой чреватой непредвиденными опасностями ситуации добиться беспредельной поддержки короля, чтобы упрочить свое положение. Это была самая тяжелая и чрезвычайно важная задача. Самым опасным и постоянным врагом Людовика была скука, от которой он очень страдал. Он стоял во главе французского высшего света, господство которого близилось к концу, потому что его цель была достигнута. Неумолимо приближалось новое время, и оно должно было сменить во многом блестящую, но уж очень пресыщенную эпоху. Умнейший аббат Галлиани сказал о короле, что Людовику XV досталась самая скверная работа – быть королем. И выполнял он ее так скверно, как только мог. При этом аббат нарисовал весьма точный и скрупулезный портрет короля. Вряд ли можно найти тут большую разницу между Людовиком XIV и Людовиком XV. Один – главное действующее лицо становления монархии, другой – безмолвный созерцатель ее заката. «Можно предполагать, что он просто присутствовал на заседаниях своего правительства, как на каком-нибудь торжественном празднике, что было совершенно несносно, или на представлении плохого спектакля. Ведь человек, который успешно подавлял в нем повелителя, руководивший всеми его действиями, был самой бездной, наполненной скукой. Вот таким был этот демон – вечный мучитель его тягостного существования, его так медленно длящегося дня, его ленивого и склонного к хандре ума, его эгоистичной и застывшей души. И все у него, вплоть до его привязанностей и развлечений, зависело от этой проклятой хандры, и приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы преодолевать ее, так что даже любовная история короля превращалась в историю лени просто мужчины...»

Из всех его любовниц только Помпадур обладала способностью развеять его скуку. Она старалась каждый раз быть по-новому привлекательной для него и каждый раз придумывать для него новые развлечения. Она пела и играла специально для него или рассказывала со свойственной только ей пикантностью новые анекдоты. А когда какой-нибудь министр надоедал ему с докладами, что, естественно, раздражало короля, она старалась побыстрее выпроводить его, например, если это был Морепа: «В вашем присутствии король прямо желтеет. Прощайте, господин Морепа!»

Она гуляла с Людовиком по роскошным садам летних замков и постоянно сопровождала его из Версаля в Креси, а оттуда в Ла Сель, а оттуда в Бельвю, а потом в Компьен и Фонтенбло.

На Святой неделе она развлекала его концертами духовной музыки и литургиями, в которых участвовала сама. А когда она играла на сцене в театре Этиоля или в Шантемерле у госпожи де Вильмур, ей удалось заинтересовать Людовика своим исполнительским искусством, и она даже создала небольшой театр в Версале, названный «Камерным театром», в одной из примыкавших к Медальному кабинету галерей. Ей удалось вызвать огромный интерес короля к этому новому развлечению. И 17 января 1747 г. театр был открыт для избранной публики всего из 14 персон постановкой пьесы Мольера «Тартюф». В ней участвовали только господа и дамы придворного общества. Пьесы для постановки отбирались тщательно, и «актеры» основательно готовились на репетициях. После одного из таких спектаклей, во время которого блестяще проявились таланты маркизы, король заявил: «Это самая очаровательная во Франции женщина». Маленький театр был в короткий срок наилучшим образом оформлен и получил все необходимое. Специально для него был выбран устав и составлена смета расходов. Прием новых членов в труппу был ограничен определенными условиями. Входной билет был оформлен Кошеном (изв. гравер XVIII века, 1715—1790) в самой изысканной форме.

Однако вскоре в театре стало тесно, а сцена находилась слишком далеко от зрителей. Тогда было решено приспособить для этой цели один из залов со сценой в Фонтенбло, который мог быть достаточно быстро переоборудован. Здесь могли поместиться 40 зрителей и 40 музыкантов. Два балкона предназначались для избранных придворных. Прекрасная акварель Кошена дает нам представление об этом выдержанном в голубых и серебряных тонах, богато обставленном зале, где в этот момент шло представление третьего акта героической пасторали «Ацис и Галатея», и именно та сцена, когда Полифем со своей скалы кричит: «Ты умрешь, о дерзкий, и даже Юпитер не спасет тебя от моего гнева!». На акварели можно увидеть в целом сам зал, блистательную публику в партере, знаменитый оркестр, короля рядом с его супругой Марией Лещинской, одетой, как женщина в годах, и с прической, которая называлась в то время «черная бабочка». Сзади расположились королевские дочери. А во втором ряду направо и налево сидели самые знатные представители придворного общества. Маркиза, изображенная Кошеном с особым мастерством, выступает в известном нам по архивам Арсенала изысканном оперном туалете: в широком платье из белой тафты с ситцевой подкладкой, расписанном раковинами и струями воды, с вышивкой серебром в виде сетки по зеленому сукну. А еще на ней был корсет из нежно-розовой тафты, широкая газовая накидка в складку, серебристо-зеленая, отделанная оборкой другого цвета. На всем наряде в разных местах были живописно разбросаны цветочки и завитушки из такого же газа, отделанные серебряным сетчатым позументом. А еще на ней была мантия из зеленого газа и серебряного позумента, и все это было расшито жемчугом и серебром...

Немногочисленные зрители этого театра, открывшегося 27 ноября 1748 г., составляли исключительно избранный круг сторонников маркизы. Разворачивались интриги, чтобы получить входной билет или роль в спектакле. Знаменитый дамский портной Сюпплис создавал для маркизы настоящие шедевры фантазии и вкуса в виде нарядов, которые еще больше подчеркивали ее очарование. Здесь, в театре, ей удалось проявить себя как личность наилучшим образом в качестве актрисы. Именно здесь она привязала к себе короля лучше всего и надолго. И влияние ее становилось все сильнее. Она даже осмелилась начать борьбу с самим Морепа. Однажды она в присутствии короля потребовала у министра отмены указа от имени самого Людовика. А когда министр объяснил, что это приказ Его Величества, король сказал: «Сделай так, как хочет мадам!» И Морепа должен был сделать вывод, что его влиянию приходит конец... Однако он продолжал борьбу против маркизы. Он надеялся на благоволение короля, дофина, королевы. Но влияние маркизы на короля было сильнее, чем влияние министра на наследника и Марию Лещинскую, и она представила дело так, будто он настраивает семью короля против него самого и распространяет о маркизе дерзкие песенки и пасквили. Она даже намекнула, что Морепа может отравить ее. В конце концов ей удалось добиться отставки и изгнания министра. Итак, одним врагом стало меньше, но их оставалось еще немало. Ее положение упрочилось настолько, что она со снисходительным высокомерием стала принимать у себя даже министров и послов. Теперь она жила в Версале, в апартаментах, принадлежавших когда-то могущественной фаворитке Людовика XIV маркизе де Монтеспан. Только одно кресло стояло в комнате Жанны, где она принимала посетителей, все остальные должны были стоять в присутствии сидящей фаворитки, и только простоватый маркиз де Сувре осмеливался иногда облокотиться на спинку ее кресла...

Ее ложа в театре вплотную примыкала к ложе короля, где они время от времени запирались. Мессу в капелле Версаля она слушала на специально для нее устроенной трибуне на балконе ризницы, где она появлялась одна с книгой в руке во время больших праздников.

Ее быт был обставлен с небывалой роскошью. Молодой дворянин из старинного рода нес ее шлейф, по ее знаку подставлял ей кресло, ждал ее выхода в прихожей. Она добилась награждения своего гофмейстера Коллена орденом Святого Людовика. На ее карете красовался герцогский герб. Прах своей матери она распорядилась перенести в купленный ею у семьи Креки склеп в монастыре капуцинов на Вандомской площади и затем построила там роскошный мавзолей. И, естественно, она в пределах своего могущества постоянно заботилась о своей семье. Ее отец получил во владение Мариньи, ее брат стал маркизом. Для своей единственной в браке с Этиолем дочери, Александрины, которая как принцесса воспитывалась в закрытом монастыре, она планировала брак с незаконным сыном короля, затем с сыном ее давнего противника Ришелье, затем с сыном герцога де Шона. С ним она достигла согласия. Но неожиданная болезнь унесла Александрину, и всем честолюбивым планам маркизы пришел конец. Она долго страдала и не могла успокоиться.

Тогда она обратила «честолюбивую нежность» на своего брата, так как она не могла ввести в придворное общество своего отца, тучного весельчака, «переполненного жизнью, кровью и вином», типичного налогового инспектора невысокого звания. Старый Пуассон, переживший свою галантную супругу почти на 20 лет, дюжий малый, игравший комическую роль в высшем свете, бездумно принимал жизнь такой, какая она есть, всегда был на короткой ноге со смиренно почитаемой им дочерью, своей «королевочкой», как он ее называл, и довольно цинично использовал ее имя в своих целях, а потом умер в том же 1764 г., как и его дочь, от водянки, которую хотел вылечить с помощью вина...

А вот брат маркизы, симпатичный элегантный молодой человек с хорошими манерами, вполне мог бы прижиться при дворе. Его скромность и непритязательность обезоруживали всех тех многочисленных завистников, которые у него, естественно, были. Он понравился королю, который часто приглашал его к себе и в шутку называл «братцем». Молодому маркизу, по меньшей мере, не были свойственны честолюбивые устремления его сестры. В конце концов она добилась назначения его на должность генерального директора строительных работ, что больше всего отвечало устремлениям его соперников, однако позаботилась об его основательной подготовке к вступлению на такой влиятельный и ответственный пост и послала его на два года в Италию с заботливо выбранным сопровождением. Все это время она помогала ему советами и рекомендациями и следила с любовью и вниманием за всеми его успехами, благодарила его за своевременные отчеты о деятельности и небольшие подарки, а также учила его, как вести себя с вышестоящими особами, с кем он знакомился. Маркиз оправдал возложенные на него надежды, а известный медик короля Кенэ, суждения которого сухи и беспристрастны, смог сказать о нем: «Этот человек очень мало известен. Никто не говорит о его уме или знаниях, а также о том, что он сделал для развития искусства и ремесел. А ведь никто со времен Кольбера (известнейший министр Людовика XIV) не сделал так много, как он, на своем месте. К тому же он очень порядочный человек, но его продолжают рассматривать всего лишь как брата фаворитки. Учитывая то, что он тучный, его считают тугодумом и лентяем».

Будучи недовольной таким уже достаточно влиятельным положением своего брата, домогалась значительно более высоких почестей для него. Но он с тактом отклонял все ее честолюбивые планы и, когда она захотела сделать его министром, ответил отказом, весьма разумно объяснив это: «Я избавлю вас от лишних забот, если буду довольствоваться тем положением, которое у меня сейчас. Общественность будет осуждать меня, как бы хорошо я себя ни проявил. Что касается теперешнего министра господина де Сен-Флорантена, то пусть он остается на своем посту хоть еще 25 лет, мне все равно. Фаворитов ненавидят уже за сам факт их существования, даже если они ничем не вызывают ненависти, тем более если они становятся министрами».

Как и в случае со своей дочерью, маркиза хотела найти брату блестящую партию. Но и здесь он отказался от всех ее соблазнительных предложений: маркиз превыше всего ценил свою независимость и был согласен пожертвовать ею только ради любимой женщины и никогда ради брака по расчету, объяснил он к вящему недоумению маркизы. Однако когда он наконец женился по своей воле на красивой и кокетливой Жюли Фийель, брак этот оказался несчастливым, главным образом из-за него.

Продолжая постоянно заботиться о своей семье, друзьях, знакомых, маркиза в то же время не забывала и себя. Она владела таким огромным недвижимым имуществом, которым ни до нее, ни после во Франции не владела ни одна королевская куртизанка. Она купила поместье Креси в Дре за 650 000 ливров, тотчас выстроила здесь роскошный замок – ведь строительство было вообще ее коньком,– а также заново обустроила огромный парк. Затем купила Монретон и тотчас выгодно перепродала его, купила Сель в миле от Версаля по дороге в Марли, «небольшой замок» – в противоположность помпезному Креси. Тут она тоже перестроила в соответствии со своими вкусами все то, что ей не понравилось. Недалеко от небольшого версальского парка она построила уединенный домик с персидскими занавесями, расписными панелями, большим садом с кустами роз, в центре которого находится храм со статуей Адониса из белого мрамора. Она построила такой же домик в Фонтенбло и в Компьене, а в Версале возвела отель, по его коридору можно было пройти прямо в замок. В Париже, в отеле Поншртрен, где обычно останавливались послы великого ранга, ей принадлежали роскошные апартаменты. А еще за 730 000 ливров она купила находящийся в квартале Сент-Оноре отель графов д'Эвре, где перестроила первый этаж. Каждое такое мероприятие требовало огромных денег. К этому прибавлялась целая толпа людей искусства и мастеровых, и им тоже надо было платить...

Как чудо вырос на песчаниках прекрасный замок Бельвю, освященный 2 декабря 1750 г.: в декорированном в китайском стиле маленьком театре был показан балет «Амур-архитектор». На сцене можно было увидеть парящую гору Лафонтена со спускающимся на нее замком фаворитки, а с улицы на сцену въезжала повозка с закрытым коробом, который опрокидывался, и из него высыпались хорошенькие женщины, это были балерины...

Известнейшие художники и скульпторы украшали стены и лестницы замка, а известнейшие дизайнеры обставляли помещения. Планировкой галереи маркиза занималась лично. В этом замке все было гармонично согласовано, и «в этих ослепительных золотых салонах или в этих садах с гротами и аллеями, с плавными подъемами и спусками, вблизи этих животворных источников, в переплетении спускающихся каскадами живописных рощиц с уютными тропинками и полянками, фруктовыми аллеями из Иудеи и тополями из Италии, у нимф работы Пигаля, статуи Людовика XV в полный рост из генуэзского мрамора или мраморного Аполлона работы Косту прогуливалось взад и вперед блестящее светское общество, разодетое во вкусе времени и места. На мужчинах была одежда из пурпурного сукна, вышитого по краям золотом, жилеты из серо-белого сатина, расшитые золотыми нитями. Женщины были одеты в наряды по типу мужских жилетов. И какую же более подходящую форму одежды можно было придумать для этого волшебного дворца, где вскоре, в середине зимы, маркиза разбила для короля неслыханный цветник, в котором были собраны все весенние цветы, а все благоухающие цветы лета – в цветнике из венского фарфора?!»

Однако всех этих зданий маркизе не хватило, и она еще взяла в аренду у герцога де ла Вольера его дом в Шам, у герцога де Жевра – его поместье в Сент-Уэне, купила Менар, Бабиоль, владение Севр и участки земли в Лимузене. Но и в королевских замках она многое меняла в соответствии со своим вкусом, как, например, в Шуази. «Это было основной заботой и развлечением госпожи де Помпадур – постоянно и с большой выдумкой заниматься перестройкой, так что для самого скучавшего короля все совершенное ею было развлечением и походило на сюрприз из шкатулки. И в своем собственном доме, и в покоях самого короля волшебница Жанна переносила его в мир великолепной архитектуры, вычурных дворцов под сводами аллей столетних деревьев, где все было также обустроено в соответствии со здравым деревенским смыслом, где каждый дом носил отпечаток модной пастушеской идиллии, а сады, далекие от обычной помпезности, представляли собой причудливое переплетение заросших миртом и жасмином уютных беседок, клумб с розами, статуй Амура в самых неожиданных местах, целых полей нарциссов, гвоздик, фиалок и тубероз... Здесь, благодаря ее постоянно меняющейся красоте, король снова чувствовал вкус к жизни, чего она, кроме всего, достигала изысканным макияжем и переодеванием то в костюм султанши с картин Ван Лоо, то она приходила к нему в костюме крестьянки, и этот образ сохранила нам живопись. Этот портрет она считала лучшим своим изображением: в кокетливой соломенной шляпке, в голубом платье – своего любимого цвета,– как раз с ее легкой руки голубые платья стали называть „платьем маркизы“. В левой руке корзиночка с цветами, а в правой – букет гиацинтов. Или она очаровывала короля таким костюмом (впоследствии названным „неглиже а ля Помпадур“): что-то вроде турецкого жилета, который облегал шею, застегивался на пуговицы на предплечье и облегал спину до бедер, и в котором она могла показать все то, что хотела, и только намекнуть на все то, что хотела скрыть...

Таким образом ей удавалось застраховываться от неприятной возможности чьего-то постоянного влияния на короля. И кто только не пытался втайне от нее осуществить это! Правда, Морепа пал и был изгнан, однако в лице Аржансона она имела не менее опасного и серьезного врага, который охотно стал бы играть роль Фрели, всемогущественного министра в годы юности Людовика. Аржансон был в состоянии добиться милости короля и был достаточно силен, чтобы победить маркизу. Он смог бы если не свалить ее, то уж во всяком случае ограничить влияние ролью увеселительницы короля, что ее совершенно не устраивало. Это была тайная, но ведущаяся любыми средствами война. И маркиза смогла не только склонить на свою сторону сотрудника министра Машо, но и настроить против него самого короля. В свою очередь Аржансон постарался парировать удар, склонив на свою сторону лучшую подругу Помпадур госпожу д'Эстрад, и всучить королю новую любовницу в лице юной и очаровательной госпожи де Шуазель-Романе. И это почти удалось, если бы новенькая не совершила явную глупость: она получила письмо от короля и стала советоваться с одним из своих родственников, с графом де Шуазелем, который стал министром благодаря Помпадур. Граф, взвесив шансы своей родственницы, пришел к выводу, что должен все сказать маркизе и передать ей письмо Людовика. Между ними был заключен союз, который способствовал возвышению графа, а сама Шуазель-Романе, как какая-нибудь провинившаяся школьница, была отправлена в Париж...

Однако Аржансон не сдался, а усиленно продолжал искать новых союзников и нашел их, но потерял свою верную сподвижницу госпожу д'Эстрад, изгнания которой Помпадур добилась от короля. Тем не менее король еще не был расположен расстаться с министром, который искусно вел все дела и не морочил Его Величеству голову лишними вопросами. Аржансон удержался, так как к тому же пользовался поддержкой семьи короля...

И каким бы блестящим и влиятельным ни было положение маркизы, она должна была постоянно бороться, чтобы сохранить его. Свою жизнь при дворе даже она сама называла постоянной борьбой против врагов и противников, и она не могла надеяться, что когда-нибудь в жизни ее наступят мир и покой. Ведь совсем недавно, например, она получила подтверждение того, что даже ее верная подруга выступила против нее. И в то же время она должна была выглядеть жизнерадостной и беззаботной в присутствии короля и придворных, если даже в этот момент она испытывала сомнения и беспокойство. Эх, если бы у нее был искренний и преданный друг! Ведь в любой момент откуда ни возьмись чья-нибудь могущественная рука могла придвинуть к безвольному королю могущественную соперницу, которая могла бы соблазнить его и добиться изгнания ее самой! Разве она не понимала, что за каждым ее шагом следят тысячи недружелюбных и завистливых глаз? Могла ли она быть уверенной в самом короле, нерешительность и непостоянство которого ей были тоже хорошо известны? И разве не вызывало ее преждевременное старение само пребывание в этой атмосфере страха и ненависти, когда все были против всех?.. Разве не понимала она, что страсть короля к ней со временем ослабевала и что он уже не находил в ее обществе той отрады, которую находил в начале их знакомства? И чем же могла она снова привлечь его?

И она изматывалась в постоянной борьбе за сохранение своего влияния и своей власти, в угоду своему честолюбию она приносила в жертву и так уже хрупкое здоровье, употребляя всевозможные средства, чтобы в глазах Людовика ее уже несколько поблекшие молодость и красота выглядели бы все так же привлекательно. И еще ей приходилось прибегать к различным ухищрениям, чтобы по-прежнему возбуждать чувственность короля...

В конце концов она пришла к разумному выводу, что не должна мешать Людовику заводить новых любовниц, а лучше будет, если она останется просто его другом, с которым его связывает привычка. И если она будет держать под контролем его мимолетные увлечения и постоянно следить за ним, больше шансов на то, что ей удастся не пропустить появления более значительной привязанности к женщине, превосходящей ее по уму и красоте. И первую из этих девочек она, правда, не напрямую, привела ему сама – малышку Морфиль, чей портрет кисти Буше нам достаточно знаком.

Как раз в это время был также куплен небольшой дом с садиком, находящийся в тупике улиц де Турнель и Св. Медерика, вмещавший всего четыре комнаты и один кабинет и называвшийся «Оленьим парком», служивший местом свиданий короля с дамами. Здесь жили мимолетные приятельницы короля, а после того как он охладевал к ним, их с соответствующим приданым выдавали замуж за услужливых придворных. Девушки даже не знали, что это король, а думали, что имеют дело с богатым и знатным господином. Дети от этих связей получали ренту от 10 000 до 12 000 ливров. Помпадур была в курсе всех событий и через свою ставленницу камеристку госпожу дю Оссе следила за каждым очередным разрешением от бремени любовниц короля, этих «маленьких некультурных девчонок», как не без оснований называла их сама маркиза. К счастью, они не могли похитить у нее Людовика...

Не более шести лет длились интимные отношения Людовика и Помпадур, а в 1751 г. они совершенно прекратились. Так, во всяком случае, утверждает Аржансон, в то время как сама маркиза говорила, что уже с начала 1752 г. не питала к королю никаких других чувств, кроме признательности и искренней симпатии. Это признание она делает в письме на имя папы римского, в котором ответственность за распутный нрав короля возлагает на иезуитов, а также упоминает о своей неудачной попытке примирения с мужем. Последнее было явным спектаклем, разыгранным ею, чтобы изменить в лучшую сторону отношение к ней королевы, не желавшей предоставлять ей место своей придворной дамы. Господин д'Этиоль получил от королевской фаворитки письмо, в котором она выражала раскаяние и просила его вернуться к ней. В то же время ему через друзей жены было передано, какой ответ желателен, и он отвечал, что от всей души прощает ее, однако ни в коем случае не желает восстановления отношений. Таким образом, с помощью этого письма, маркизе удалось убедить колеблющуюся королеву предоставить ей высокий пост, который она давно стремилась заполучить. После потери неограниченного влияния на сердце короля она хотела подобраться к высшей власти с другой стороны. Так как ее брат поощрял культурную жизнь государства и к тому же должен был заниматься этим по долгу службы, она старалась окружить себя поэтами, учеными и философами. Среди них Вольтер, старый друг маркизы, а также д'Этиоля, занимал первое место. Она оказывала ему явное предпочтение, сделала его академиком, главным историком Франции, придворным камергером. В свою очередь он написал для придворных праздников «Наваррскую принцессу», «Храм Славы», посвятил маркизе «Танкреда» и прославил ее в стихах и прозе. «Помпадур, Вы украшаете своей особой двор, Парнас и остров Гетер!»– восклицал он восхищенно и с благодарностью, а когда она так безвременно умерла, он пишет Сидевилю: «Я глубоко потрясен кончиной госпожи де Помпадур. Я многим обязан ей, я оплакиваю ее. Какая ирония судьбы, что старик, который только и может, что пачкать бумагу, который едва в состоянии передвигаться, еще жив, а прелестная женщина умирает в 40 лет в расцвете самой чудесной в мире славы...»

И для Руссо она сделала немало, особенно тогда, когда он не мог защитить свои собственные интересы. Она поставила на сцене его «Сельского прорицателя» и в мужской роли Колена имела большой успех, за что послала ему 50 луидоров. Однако Жан-Жак считал ее недостаточно внимательной к нему, так как он не был представлен королю и не получал пенсию. Она это сделала для старого Кребильона, когда-то дававшего ей уроки декламации, а теперь он был беден и всеми покинут... Маркиза все же поставила его пьесу «Катилина», способствовала монументальному изданию в королевской типографии его трагедий, а после его смерти – строительству мавзолея для него.

Ее друзьями были Бюффон, которому она завещала своих зверей – обезьянку, собаку и попугая, и Монтескье, хотя и не в такой степени, как Мармонтель. Он добился ее милости, сочинив стихотворение в честь создания ею Военного училища, а она, несмотря на неудачи на сцене, сделала его академиком.

Она также помогала обоим энциклопедистам – д'Аламберу, для него она выхлопотала пенсию, и Дидро, которого неоднократно призывала к умеренности и осторожности.

Несмотря на это последний после ее смерти высказался о ней очень сурово: «Что же осталось нам от этой женщины, которая бесчестно и бессовестно разоряла нашу страну и фактически перевернула всю политическую систему Европы? Версальский договор, который долго не протянет, „Амур“ Бушардона, им долго еще будут восхищаться, несколько гравировок на камне Гюэ, за ними будут гоняться будущие коллекционеры, небольшой красивый портрет работы Ван Лоо, на который иногда кто-нибудь еще бросит взгляд, да кучка праха...»

Однако с именем Помпадур связаны и другие деяния: основание знаменитых севрских фарфоровых фабрик и Военного училища. Она хотела создать серьезную конкуренцию знаменитому и дорогостоящему саксонскому фарфору, перевела фабрики из Венсенна в Севр, неутомимо занималась экспериментами, приглашала искусных ремесленников и талантливых художников, скульпторов, устраивала выставки в Версале и во всеуслышание объявляла: «Если тот, у кого есть деньги, не покупает этот фарфор, он плохой гражданин своей страны».

Прекрасные нежные розы, ее любимые цветы, которые она сажала, где только могла, со временем были названы «розами Помпадур».

Значительное содействие она оказывала созданию ею же самой задуманного Военного училища, в котором должны были обучаться сыновья воинов, погибших на полях сражений или получивших увечье на службе короля. Видимо, визит в знаменитый Институт благородных девиц в Сен-Сире привел ее к мысли о создании Военного училища. И со всей свойственной ей энергией она принялась воплощать эту идею в жизнь, смогла в наивысшей степени заинтересовать короля и во всем советовалась со своим верным другом, финансистом Парсом-Дюверне, всегда готовым помогать ей. Ей удавалось преодолеть любые препятствия и выбивать значительные суммы для строительства школы, а когда однажды денег не хватило, она вложила свои и была страшно довольна, что наконец в июле 1756 г. молодые воспитанники короля смогли перебраться в свою обитель.

Опасным моментом для Помпадур и руководимого ею «пансионата» была весна 1753 г., когда король увлекся некоей Марией-Луизой О'Мэрфи, настойчиво добивавшейся положения официальной фаворитки. Этой проблемой пришлось всерьез заняться дипломатии и разведке ряда стран. Папский нунций монсеньор Дурини сообщал в Рим о близком падении Помпадур: «По всей видимости, главная султанша теряет свое положение». Но и в этот раз нереальность планов, связанных с «концом режима Помпадур», выяснилась еще до конца 1753 г.

Летом 1756 г., в самый острый момент дипломатической борьбы накануне Семилетней войны, некая мадам де Куаслен прорвалась в официальные фаворитки, ее поддерживали все враги Помпадур и противники австрийского союза. Маркиза уже подумывала о том, чтобы покинуть Версаль. В конце концов королевский лакей Лебель нашел подходящую замену для Куаслен. Внутренний конфликт был таким образом улажен. Оставался внешний – война против Англии и Пруссии.

С непомерным честолюбием и стремлением к постоянному усилению своей власти и влияния на политику страны она целенаправленно добивалась заключения союза Франции и Австрии против Пруссии Фридриха II. И, разумеется, на нее возлагалась ответственность за неудачи королевства из-за этого союза. Если начиная с Генриха IV и до начала правления Людовика XV Франция постоянно боролась с могуществом Австрии, Германии и Испании, то теперь по инициативе герцогини наступил коренной перелом. Австрия, за последние столетия потерявшая почти все, больше не была опасным соперником для Франции. Всемирная империя Карла V давно развалилась.

В число могущественных государств выдвинулась Англия, и в лице Пруссии Фридриха II Австрия получила опасного противника, который постоянно вызывал подозрения. Императрица Мария-Терезия с полным основанием могла утверждать во время своего визита в Версаль, что положение Франции и Австрии теперь совершенно не то, что 200 лет назад, и их союз будет гарантией мира в Европе. Она совершенно откровенно сказала французскому послу в Вене: «Если между мной и прусским королем снова разразится война, я или снова отвоюю все потерянное, или все пойдет прахом: и я, и вся моя держава».

Ее умному послу Кауницу также удалось склонить маркизу к союзу. Он засыпал ее выгодными предложениями, окружил тонкой лестью, многозначительными намеками и обещаниями. С проницательностью опытного дипломата он понял, что должен в первую очередь приобрести ее расположение, если хочет добиться намеченной цели. Ведь Аржансон был сторонником морской войны, а остальные министры колебались...

В это время объявилась новая фаворитка короля, маркиза де Куаслен, ставленница принца Конти, выступавшего тоже за союз с Австрией. То есть у Помпадур появилась не просто еще одна соперница, но и честолюбивая женщина, которая под влиянием Конти собиралась проводить политику в пользу Австрии! Она почувствовала серьезную угрозу своему положению и даже какое-то время думала вообще оставить двор, однако ее верный друг Берни сумел нейтрализовать опасную соперницу и помог маркизе сохранить власть.

Мария-Терезия, бывшая в курсе всех перемещений и интриг в Версале, колебалась, обратиться ли ей к Конти, как к начальнику тайной канцелярии короля, или нет. Он пользовался огромным влиянием на маркизу де Помпадур. И в конце концов она решила положиться только на нее, сочтя, что это будет надежнее, раз Помпадур с такой легкостью удалось свалить новую фаворитку. И Помпадур оправдала ее надежды, сделав Берни ответственным за переговоры с Австрией, хотя сам он, надо сказать, был противником такого союза.

Во время свидания с королем она напомнила ему о неосторожных остротах Фридриха II по поводу его частной жизни – ей и самой до сих пор было не по себе от колкостей прусского монарха, а также изложила достаточно известную точку зрения о необходимости создания великого католического альянса, который должен стать противовесом растущему влиянию протестантизма в Европе. Она говорила с ним о мире, которым он насладится после низвержения ненавистного, связанного союзом с еретической Англией прусского короля.

И после этого был разработан проект договора, а сам Версальский договор был заключен в мае 1756 г.

В честь этого события маркиза заказала знаменитому Гюэ камею из оникса, на которой было изображение аллегорических фигур Франции и Австрии, царящих на алтаре верности и попирающих ногами лицемерие и разлад...

И австрийский посол в Версале был совершенно прав, когда написал в Вену министру императрицы: «Не подлежит сомнению, что именно ей (Помпадур) мы должны быть за все благодарны и что именно на нее мы должны рассчитывать в будущем». Кауниц тоже направил маркизе благодарственное письмо, а сама императрица подарила ей письменный прибор из ценных пород деревьев со своим портретом, на что Помпадур ответила изъявлением «покорнейшей признательности».

Война с Фридрихом проходила не так легко и успешно, как надеялись в Версале. Она шла с переменным успехом, и Фридриху удавалось каждый раз выпутываться из всех сложных ситуаций. Франция была верным союзником. Однако неудачи преследовали ее: Ришелье и Субиз не были талантливыми полководцами, она потеряла деньги и людей в Германии и Америке, ее государственный долг рос, ее авторитет падал. Было бы совершенно несправедливым возлагать ответственность за эти неудачи на Помпадур.

В борьбе против строптивого парламента маркиза хотела командовать, но потерпела неудачу, и министру финансов Машо, которого она определила на этот пост, чтобы пополнить опустевшую казну, пришлось ввести двадцатипроцентный налог на церковное имущество, что вызвало упорное сопротивление.

Ортодоксальное духовенство было всегда настроено против маркизы и тайно или явно преследовало ее, тем более что она была поклонницей Вольтера, который постоянно вел беспощадную борьбу против церкви. Архиепископ Парижа в своей ненависти к ней зашел так далеко, что, видя в ней губительницу короля и народа, требовал ее сожжения! Народ выступал на стороне парламента, подстрекал духовенство и присягал на верность учению сурового театианца (монашеский орден). Буайе выступал против «королевской шлюхи», и маркиза была вынуждена принять меры для своей охраны, для чего было достаточно оснований. Еще более опасным стало ее положение после покушения Дамьена на жизнь Людовика. Покушение не удалось, однако Людовик был потрясен, его охватило глубокое раскаяние в своем образе жизни, на некоторое время духовник стал для него единственным авторитетом. Создавалось впечатление, что могла повториться ситуация в Метце, когда после его болезни получила отставку герцогиня де Шатору. Целых 11 дней дофин, враг фаворитки, был всевластен, как никогда. И Помпадур, закрывшись в своих покоях, все это время слышала под своими окнами угрозы и выкрики толпы, в то время как двор злорадствовал по поводу ее тревоги и возмущения. Она плакала, падала в обморок и не могла успокоиться, несмотря на утешение своих друзей и подруг. Машо, возвышению которого она в свое время содействовала, теперь, когда положение маркизы было решено, быстренько перебежал в противоположный лагерь. По поручению короля он посетил маркизу и имел с ней получасовую беседу, после чего она, дрожа как в лихорадке и вся в слезах, воскликнула: «Итак, я должна удалиться!».

И все уже было подготовлено к отъезду в Париж, когда к ней заглянула ее подруга, жена маршала, и воскликнула: «Это еще что такое?» И когда маркиза объяснила, что Машо сказал, будто этого хочет Людовик, возразила: «Машо хочет здесь командовать. Он вас предал. Тот, кто сейчас покинет поле боя, потеряет все».

Во время обстоятельного разговора с Берни, Субизом, маршальшей и своим братом маркиза немного успокоилась и решила остаться.

И уже через несколько дней король снова встретился со своей подружкой, а отставка Машо была решена. А вскоре маркизе удалось добиться падения своего старого врага Аржансона. Как раз в это время он подготовил новую фаворитку для короля, графиню д'Эспарб, и был полностью уверен в успехе. Через Берни маркиза пыталась достичь примирения с ним, однако Аржансон думал, что он сильнее, и отклонил это предложение. Маркиза тем не менее предприняла последнюю попытку договориться с ним с глазу на глаз и в конце концов заявила: «Не знаю, как все это кончится, однако уверена, что один из нас, вы или я, должен будет удалиться...»

И она осталась победительницей. Своего фаворита Берни, который продолжал настойчиво призывать ее к миру, она заменила на Стенвиля, однажды уже оказавшего ей огромную услугу, что помогло ей удержать свое место: это он передал ей письмо, написанное Людовиком маркизе де Шуазель-Романе. И, получив титул герцога де Шуазеля, он долгое время оставался первым министром короля. Он и проводил политику Помпадур. Именно ему принадлежала идея создания «южного союза» Франции, Австрии и Испании, который должен был противостоять «северному союзу» Англии, Пруссии и России. Началом ее послужил договор 1761 г., скрепивший долгосрочный союз между Францией и Испанией. Однако главной его задачей на посту первого министра было заключение нового пакта, именно он еще больше втянул Францию в войну...

Свободное время, остававшееся у маркизы от занятий политикой и суматошной придворной жизни, было до предела заполнено разнообразными развлечениями и путешествиями, посещениями выставок картин, фарфоровых фабрик в Севре, а также известных ювелиров Дюво, встречами с архитекторами и художниками, артистами и поэтами. Она работала кистью или гравировальной иглой. Или это была обширная переписка, в которой она иногда, как, например, в случае с госпожой фон Лютцельбург, позволяла себе быть предельно откровенной, в то время как в своих письмах Эгийону, губернатору Бретани, отражена ее причастность к войне, о чем упоминается также в ее переписке с генералом Клермоном. Она могла погрузиться в чтение, забыв обо всем окружающем, в своей богатейшей библиотеке романов на разных языках...

Несмотря на то, что маркиза фактически была королевой Франции, она должна была постоянно заботиться о сохранности своего трона и ежедневно отстаивать его всеми доступными методами. Ей нечего было бояться размещавшихся в «Оленьем парке» девочек, они появлялись и исчезали, однако в один прекрасный день у короля могла возникнуть страсть, которая не прошла бы так быстро, как в случае с той красивой цыганкой из Гренобля с прекрасными длинными черными волосами, к которой король, казалось, всерьез привязался. Сама Помпадур не могла не признать эту совершенную красоту, подарившую королю сына «красивого, как день», и была охвачена страхом, что теперь победоносная соперница опередила ее. Однако маршальша де Марпуа сказала ей: «Я не стала бы утверждать, что король любит ее больше, чем какую-нибудь другую, и, если бы с помощью волшебной палочки можно было создать ситуацию, когда ей пришлось бы давать ужин и оказалось бы, что у нее прекрасный вкус, то у вас были бы основания дрожать за себя. Однако короли тоже рабы привычки. Дружба короля к вам имеет ту же основу, что его привычка к удобному жилью и окружению. Вы со своей стороны привыкли к его образу действий и мышления, к образу жизни. Вы его нисколько не стесняете, он не боится надоесть Вам. Как же Вы думаете, что у него хватило бы мужества однажды коренным образом изменить все это, совершенно по-другому обставить свою жизнь и представить публике как само собой разумеющееся такую радикальную перемену декораций в спектакле своей жизни?! Будьте также уверены, что дети очень мало интересуют короля. У него их достаточно, и не думаю, что он горит желанием взвалить на себя эту ношу. Смотрите, как мало он заботится, например, о графе Люке. Он никогда не вспоминает о нем, и я уверена, что он ничего для него не сделает. Ясно, что мы живем не при Людовике XIV».

Маршальша, знавшая короля с детства, судила верно. Скоро и отношения с прекрасной цыганкой стали для Людовика проходящей интрижкой, которая его утомила, как и все предыдущие. Как совершенно верно утверждала маршальша: король, раб привычки, был привязан к своей многолетней фаворитке. Почти 20 лет продержалась она у трона, хотя ее положению часто грозили опасности, а иногда оно висело на волоске. Она не была слишком жизнерадостным человеком, хотя хотела казаться им, а на самом деле обладала холодным рассудком и честолюбивым характером и к тому же железной волей, что удивительным образом сочеталось с ее слабым и изнеженным телом...

«Чем старше я становлюсь,– пишет она в одном из своих писем брату,– тем более философское направление принимают мои мысли... За исключением счастья находиться с королем, что, конечно же, радует меня больше всего, все остальное только переплетение злобы и низости, ведущее ко всяким несчастьям, что свойственно людям вообще. Прекрасный сюжет для размышлений, особенно для такой, как я».

И еще пишет ему маркиза: «Где бы ни встретили Вы людей, Вы обязательно найдете у них фальшивость и любые возможные пороки. Жить в одиночестве было бы слишком скучно, поэтому приходится принимать их такими, какие они есть, и делать вид, как будто не замечаешь это...»

В последующие годы ей больше не приходилось обольщаться чувствами короля к ней. Она знала, что была для него всего лишь снисходительным и преданным другом, а не возлюбленной. Он оставил ее при себе по привычке и из жалости. Он знал, какая она впечатлительная и легко ранимая, и опасался, что, если он распрощается с ней, она способна в отчаянии наложить на себя руки.

Она хорошо знала всех своих друзей и подруг. Связывало ли их с ней что-либо другое, кроме собственных эгоистических интересов? Может быть, только ее брат относился к ней совершенно бескорыстно? И что теперь значили для нее выражения преданности и любви какого-то Берни или Шуазеля? Не была ли вся ее жизнь сплошной ошибкой, несмотря на весь внешний блеск, если не исполнилась ее главная мечта? Ведь она мечтала о Франции, которая благодаря ее политике и ловкости, умению предвидеть станет могущественнее и увеличит свою территорию. Теперь же, в конце долгой борьбы, перед ней лежала Франция еще более разоренная, ослабленная, униженная, чем это было в начале царствования Людовика XV...

«Я боюсь, дорогая,– сказал как-то Шуазель своей камеристке,– что меланхолия овладеет ею и она умрет от печали».

И она умерла в 43 года. Однако остается только удивляться, что при ее тревожной жизни она еще протянула так долго. Ведь еще в ранней юности у нее нашли туберкулез легких, и она должна была придерживаться предписанного ей лечения молоком. Король вместе с ней возвращался в Париж, она продолжала круглый год «делать упражнения и придерживаться диеты» и «проводить жизнь на свежем воздухе и с открытыми окнами». Не обращая внимания на свое здоровье, часто простужаясь, в лихорадке, ослабленная кровопусканиями и выкидышами, продолжала она беспокойную придворную жизнь, где была центром, и поддерживала свой триумф своей одухотворенной красотой. И красота ее приходила в упадок одновременно с телом. Не помогали больше ни ухищрения в одежде, ни грим, ни украшения. Когда Помпадур стала придворной дамой королевы, она даже не могла следовать за ней в ее свите из-за сильного сердцебиения. Иногда ей даже казалось, как рассказывала ее камеристка, что сердце у нее прямо-таки разрывается от страшных толчков.

В одной из поездок в Шуази она упала в обморок, но нашла в себе силы подняться, вопреки ожиданиям окружающих. Затем наступил рецидив, и надежды больше не стало. Людовик приказал перевезти ее в Версаль, хотя до сих пор, как пишет Лакретель, только принцам разрешалось умирать в королевском дворце. Несмотря на это маркиза сохраняла свое могущество даже с уже похолодевшими руками. После ее смерти в столе у нее нашли всего 37 луидоров. Финансовое положение женщины, которую народ обвинял в том, что она перевела за рубеж значительные суммы, было таким тяжелым, что когда она заболела, ее управляющий был вынужден взять в долг 70 000 ливров.

Время ее господства в течение 20 лет стоило Франции 36 миллионов франков. Ведь ее увлечение строительством, ее многочисленные приобретения, драгоценные камни, произведения искусства, мебель требовали весьма значительных затрат. Ее содержание, обходившееся вначале в 24 000 ливров в месяц, к 1760 г. уменьшилось в восемь раз, и она больше не получала от короля богатых подарков. Иногда ей удавалось выкрутиться за счет выигрышей в карты и продажи драгоценностей.

Ее единственным наследником был брат. В завещании были также упомянуты ее многочисленные друзья и слуги. Королю она оставила свой парижский отель и свою коллекцию камней.

Хронист Гарди упоминает о ее смерти несколькими строчками: «1764, 15 апреля, Вербное воскресенье. Маркиза де Помпадур, придворная дама королевы, умерла около 7 часов вечера в личных покоях короля после примерно двухмесячной болезни в возрасте сорока трех лет. Она похоронена в монастыре капуцинов».

Священник из церкви св. Магдалины присутствовал при кончине ученицы и сторонницы Вольтера, которая умерла спокойно. Рассказывают, что король провожал траурный кортеж своей возлюбленной и при этом сказал: «Госпожа выбрала плохую погоду для путешествия...»

Герцог де Лозэн в своих воспоминаниях утверждает совершенно противоположное: уже давно указ строго запрещал оставлять тела усопших в королевском замке. Ничего не должно было напоминать о закате человеческой жизни. И так случилось, что едва остывшее тело женщины, еще недавно видевшей у своих ног всю Францию, переносят почти обнаженной, едва прикрытой покрывалом так, что ясно вырисовываются ее тело, грудь, живот и ноги, по переходам замка и улицам Версаля и оставляют до погребения в специально выбранном для этого доме.

Король, как всегда, хорошо владел собой и не показывал свои истинные чувства, однако было видно, что он глубоко скорбит.

В день похорон разразилась страшная буря. В 6 часов вечера траурный кортеж свернул на большую дорогу к Парижу. Король в задумчивости и с грустным выражением лица наблюдал за ним с балкона своей комнаты и, несмотря на дождь и ветер, оставался там до тех пор, пока траурная процессия не скрылась из виду. Затем он вернулся к себе, слезы катились у него по щекам, и, рыдая, он воскликнул: «Ах, это единственная честь, которую я мог ей оказать!»

Берни характеризует свою прежнюю подругу в довольно общих выражениях как женщину, которой были свойственны как обычные пороки честолюбивой красотки, так и все сопутствующие этому неудачи, и горе, и легкость характера. «Она тем не менее очаровывала, стоило ей где-либо появиться, явным превосходством своего ума; она делала зло, не имея таких намерений, и добро – из простого расположения духа. Ее дружба была требовательно-ревнивой, как и любовь, легкой и никогда не была прочной».

Однако если в чем-либо ее влияние зачастую и можно было бы оспаривать, то уж в области искусства, художественных ремесел и моды ее превосходство было неоспоримым, и с полным основанием говорят, что грациозность и вкус, свойственные всем без исключения произведениям ее времени, являются плодом ее влияния, и что она по праву может считаться крестной матерью и королевой рококо.