Леди-пират

1

Повозка тронулась, и скрип колес заглушил всхлипывания Никлауса Ольгерсена-младшего. Крепко вцепившись в руку матери судорожно сжатыми пальцами, он не мигая смотрел на два гроба, установленных на деревянном днище и уже начавших подскакивать на выбоинах, хотя лошадь ступала медленно и мерно. Он думал о Милии и об отце. Вспоминал, как они смеялись, вспоминал собственные проделки — нравилось ему что-нибудь такое выкинуть, чтобы их рассердить. Вместе с Энн-Мери, младшей сестренкой…

Он еще крепче стиснул эту руку, которая уже до боли сжимала его собственную. Но разве это боль? Она была всего лишь крохотной частицей той нестерпимой муки, которая разрывала ему сердце, живот, кости, душу!

Мальчик повернул голову и взглянул вверх, на лицо матери, которая шла рядом с ним, прямая и гордая, в черном вдовьем платье, оставив за спиной постоялый двор «Три подковы» и провожая на погост их прошлое. Лицо Мери Рид Ольгерсен было напряженным, рот скорбно сжат, но глаза оставались сухими.

И Никлаус-младший, взрослый четырехлетний Никлаус-младший, тоже справился со слезами.

Он знал, что кроется за поведением матери. Он и сам, несмотря на малый возраст, чувствовал то же самое внутри себя с той самой минуты, как они отвязали отца от столба, к которому Эмма де Мортфонтен сначала привязала его, а затем пригвоздила, с той минуты, как прочел беспредельный ужас, навеки запечатлевшийся на распухшем, неузнаваемом лице его няни, и особенно ясно — с той самой минуты, как впервые представил себе сестренку пленницей этой жестокой, кровожадной женщины.

Никлаус-младший вытер нос рукавом и продолжил их с матерью скорбный путь вслед за погребальными дрогами, которые лошадь везла к маленькой церкви Бреды.

У матери недостало мужества сообщить о случившемся ни его крестному, Гансу Вандерлуку, ни прежним боевым товарищам. Она не хотела сейчас принимать ни от кого ни сочувствия, ни помощи, ни поддержки.

Так она сама ему объяснила. Она все ему объяснила, его ни на кого не похожая мать, решив, что отныне сын может выслушать все, а главное — что теперь он должен быстро взрослеть. Очень быстро. Так уж сложились обстоятельства. Как когда-то у нее самой. Когда она была всего-навсего маленькой девочкой, попавшей в лапы нищеты.

Никлаус-младший равнодушно слушал, как грохочет гром у него над головой. Мать, казалось, тоже не замечала грозы. Сундуки были уже уложены. Нотариусу отдано распоряжение подписать все бумаги о передаче трактира покупателю, которого они нашли еще накануне убийства. И как только черная земля Бреды засыплет могилы, Мери с сыном уедут. С одной и той же решимостью в сердце.

У этой решимости было имя: месть.

Мери ничего с собой не взяла. Только самое необходимое. Таким образом, когда они 16 сентября 1700 года тронулись в путь, весь их багаж составляли две кожаные дорожные сумки, перекинутые через спину коня. Она выбрала самого лучшего — рыжего, того, которого больше всех прочих любил Никлаус. Уже одетая в мужское платье — так она могла беспрепятственно носить и пистолет, и шпагу, — Мери закончила седлать коня, затем окликнула Никлауса-младшего, который все никак не мог расстаться со своим щенком Тоби.

— Пора ехать, Никлаус.

— Веди себя хорошо! — в последний раз напутствовал мальчик щенка, привязанного к стволу их с сестрой любимого орехового дерева, столько раз предоставлявшего им с Энн убежище среди своих ветвей.

— Не беспокойся, мой мальчик, все будет хорошо, — заверил его нотариус, пришедший забрать ключи от уже ослепшего, с запертыми ставнями, дома, — я за ним присмотрю.

Никлаус-младший кивнул, в последний раз погладил отчаянно скулящего щенка, потом, наклонившись к его уху, прошептал:

— Не плачь, Тоби. Мы скоро привезем Энн, вот увидишь!

Затем, не желая больше слышать горестное тявканье и видеть, как собака извивается и натягивает веревку, стараясь освободиться, он сорвался с места и побежал догонять маму.

Мери хотела выехать пораньше, воспользовавшись тем, что с утра распогодилось. Им предстоял сегодня долгий путь, они остановятся только к вечеру, и хорошо бы к этому времени добраться до постоялого двора. Мери подхватила сына и усадила в седло впереди себя.

— Держите, госпожа Ольгерсен, — произнес нотариус, который тем временем успел приблизиться к коню.

— Спасибо, метр, — ответила она, припрятывая подальше протянутый ей тугой кошелек. — Я напишу вам, сообщу, куда переслать остаток денег, вырученных от продажи.

— Если бы вы подождали еще несколько дней, — в последний раз попытался он уговорить ее, — мы успели бы все уладить окончательно.

— Знаю, но никак не могу остаться. Я и так слишком задержалась.

— Понимаю, — кивнул нотариус и отошел от коня, который перебирал ногами на месте, охваченный тем же нетерпением, что и всадница. — Удачи, госпожа Ольгерсен! Позаботься о ней! — прокричал он уже вслед, обращаясь к мальчику.

Конь, которого Мери безжалостно пришпорила, стрелой понесся вперед. Нотариус покачал головой, постоял немного, глядя на облачко пыли, поднятой конскими копытами и размышляя о печальной участи семьи Ольгерсен, затем вернулся к дому и в последний раз повернул ключ в замке, накрепко запирая двери трактира «Три подковы».

Эмма де Мортфонтен отвела прядь волос, прилипшую к взмокшему лобику Энн-Мери Ольгерсен. Как и каждую ночь с тех пор, как Эмма насильно увезла ее с собой, девочка спала, нахмурив брови, во сне часто стонала, плакала, а иногда и кричала. Ничего общего с ее вялым дневным безразличием.

Энн перестала разговаривать и почти ничего не ела: ту малость, какую удавалось в нее впихнуть, проглатывала, лишь повинуясь инстинкту выживания, в котором Эмма распознала черту, присущую и Мери. Характером девочка пошла в нее. И все же Эмма ни о чем не жалела, несмотря на тот хаос, который внесла в душу ребенка.

Смерть Никлауса Ольгерсена принесла ей облегчение. Огромное, невыразимое облегчение. Словно кровь, брызнувшая из раны, и душераздирающий крик ребенка начисто смыли ее собственные страдания.

С каждым днем она словно оживала, набиралась сил. Она знала, что теперь Мери от нее не уйдет. Что сама она не успокоится, пока ее не настигнет, и что их поединок будет таким же беспощадным, как сжигавшая Эмму страсть. На этот раз у Мери остается выбор: добровольно покориться и вернуть себе дочь или умереть и навеки отдать девочку ей, Эмме.

Эмма не хотела убивать малышку. Своих детей у нее нет. Ее вполне устроит дочь Мери. И пусть сама Мери решает, хочет ли она разделить с ней грезы о могуществе.

Кто-то осторожно постучал в дверь каюты, и Эмма оставила Энн наедине с ее кошмарами. Открыла дверь, впустив Джорджа.

— Вдали показался ирландский берег, — тихо доложил он.

— Отлично.

Слуга хотел было снова выйти, но Эмма удержала его, взяв за руку:

— Останься. Мне хочется любви.

Не обращая ни малейшего внимания на то, что рядом спит ребенок, Джордж поспешил удовлетворить ее желание.

Энн внезапно проснулась, услышав, как застонала эта злая тетка. Девочка инстинктивно свернулась клубочком, накрепко зажала руками уши и закусила губы, чтобы не закричать. До боли стиснула набухшие слезами веки. В ее истерзанной памяти все еще звучал голос отца, приказывавшего ей замереть и не двигаться.

Эмма де Мортфонтен легким шагом ступила в мрачный квадратный двор кинсейлской тюрьмы. Она так и лучилась радостью и самодовольством.

Поначалу она собиралась поручить присматривать за Энн Эдварду и Келлиан, слугам-ирландцам в своем доме, но девочка настолько не выносила присутствия ее самой, что Эмма сочла более правильным несколько лет подержать ее вдали от себя. За это время травмирующее воспоминание изгладится из ее памяти, девочка окрепнет и сможет вернуться к ней. За это же время Мери Рид в надежде когда-нибудь снова увидеть свою дочь покорится ласкам Эммы.

Сразу по прибытии она представила Энн слугам как дочку родственницы, глубоко потрясенную гибелью родных, приказала обращаться с ней ласково и ни о чем не расспрашивать. Келлиан проявила чудеса нежности и доброты. Энн охотно слушалась ее и ни на что не жаловалась. Но, когда Эдвард рассказал Эмме последние новости графства, ей в голову пришла другая мысль.

Уильям Кормак и его любовница Мария Бренан сидели в тюрьме. Первого ожидал развод, прошение о котором подала его жена, вторую — высылка в Вест-Индию. В довершение всех несчастий девушка в холодной камере, куда ее поместили, потеряла ребенка, которого ждала от Кормака.

Эмма злорадствовала вдвойне.

Она не только отомстила за свою гордость, которую так долго попирали, но и, как выяснилось только что, благодаря собственной предприимчивости нашла решение своей проблемы.

— Здравствуй, Уильям.

Кормак поднял голову, оторвавшись от упорного созерцания своих лаковых туфель, за месяц потускневших и покоробившихся в сырой камере. Он сидел на кровати и выглядел жалким и сломленным. Несмотря на то что холодный воздух со свистом врывался в лишенное стекол окно — заменявшая их решетка не преграждала путь ветру, — тюремное зловоние не выветривалось из камеры.

Тюремщики почтительно относились к заключенному, однако не в их власти было смягчить приговор — весь город под влиянием родни жены узника ополчился бы против них. Кормак принял их извинения. Он все понимал.

Но страдал невыносимо.

И не только из-за позора и унижения, которые навлекла на него эта история, но также из-за жалкой участи, постигшей его возлюбленную.

— Вы! — прошипел он, мгновенно ощутив, как всколыхнулась его уязвленная гордость. — Да как вы посмели явиться в эту камеру, чтобы насмехаться надо мной?

— По праву подруги, по праву женщины, которая любила вас, Уильям.

— Вот повезло-то! — усмехнулся он. — Вы меня дураком считаете, Эмма? Кто, кроме вас, мог бы до такого додуматься и у кого еще хватило бы средств на то, чтобы купить плантацию в Южной Каролине на мое имя?

— Я этого не отрицаю, — согласилась Эмма, прислонясь к двери камеры. — Тем не менее это было сделано не ради того, чтобы повредить вам, а лишь из желания отблагодарить вас за оказанные мне услуги и за подаренное наслаждение. Поверьте мне, Уильям. Понятия не имею, каким образом этот документ попал в руки вашей жены. Перед тем как уехать в Европу, я убрала его в один из ящиков моего письменного стола. И он оттуда исчез… несомненно, был украден.

— Можете ли вы в этом поклясться? — спросил Кормак, для которого клятва была непреложна.

— Клянусь, Уильям, — не моргнув глазом, солгала Эмма. — Однако я пришла с тем, чтобы исправить свою оплошность. В моей власти вызволить вас отсюда, потребовав, чтобы вашим наказанием стала ссылка.

— Велика ли выгода! — хмыкнул Уильям Кормак.

— Не болтайте глупостей, дорогой мой! Какое у вас теперь здесь может быть будущее в качестве юриста?

Кормак и сам достаточно долго над этим раздумывал. И теперь мгновенно смягчился, признавая правоту Эммы.

— Превосходно. И что же вы мне предложите?

— Ссыльных в Вест-Индию повезут на одном из моих кораблей. Вас вместе с вашей возлюбленной доставят в Чарльстон, и вы вступите во владение этой плантацией. Там никто не будет знать о вашем прошлом, и вы сможете жить спокойно. Ваше деловое чутье поможет вам быстро разбогатеть, вы сумеете получать немалую прибыль с плантации.

— Что там выращивают? — спросил Кормак, в душе которого пробудилась надежда.

— В основном хлопок, но процветает и торговля шоколадом. Может быть, и вам стоит попробовать себя в этом деле?

Он вскочил и направился к ней. Эмма не шелохнулась, и он замер под ее ледяным взглядом.

— Не знаю, как мне вас отблагодарить, Эмма.

— Вы можете это сделать, удочерив девочку. Двухлетнюю малышку, которую мне доверили после смерти ее родителей. Пока что я не могу взять на себя заботу о ней. Она испытала сильнейшее потрясение и нуждается в особом и постоянном внимании. Я нисколько не сомневаюсь в том, что и она поможет вам утешиться, исцелиться от горя, причиненного гибелью вашего ребеночка.

Кормак опустил голову. Ему следовало с самого начала догадаться о том, что Эмма, якобы проявляя великодушие, в действительности преследует собственные интересы. Она никогда никому ничего не давала просто так. Однако на этот раз ему не на что было жаловаться.

— Договорились. Уладьте мои дела и дела Марии, и мы сделаем все, что вы пожелаете.

Эмма сочувственно ему улыбнулась, потом добавила нравоучительным тоном:

— Жаль, что вы не всегда рассуждали так же. Но не будем больше об этом говорить, хорошо? Будьте счастливы, лелейте Энн, выдав ее за свою дочь. Заставьте ее забыть о прошлом. Утвердите свое отцовство. Моя плантация в Чарльстоне соседствует с вашей. Время от времени я буду туда приезжать, мы станем видеться. Таким образом, я смогу, когда придет время, обеспечить эту девочку, как если бы я была ее крестной.

— Кто она на самом деле? — спросил Кормак, у которого зародилось подозрение.

— Лучше вам, дорогой мой, так никогда этого и не узнать.

Целый месяц Мери гнала во весь опор без передышки, не щадя ни сына, который ни разу не пожаловался, ни коня. Ночевали на постоялых дворах, Мери растягивалась на постели, но чаще всего лежала без сна. Никлаус-младший рядом с ней спал беспокойно, стараясь пристроиться матери под бочок, и затихал, ощутив ее тепло.

Она была совершенно измучена, разбита, под глазами, покрасневшими от солнца и дождей, которые поочередно донимали ее с сыном в пути, залегли темные тени. Плащи и шляпы оказались для путников слабой защитой, лишь еще больше отягощали их.

Иногда Мери чувствовала, как сын, убаюканный мерным ходом коня, тяжело приваливается к ее животу. И тогда она крепче обнимала мальчика, чтобы, не замедляя бега коня, удержать Никлауса-младшего в седле. Это постоянное напряжение помогало ей сосредоточиться на своей цели, на время забыть о горе и тоске, снедавших ее душу. Что бы Мери ни делала, что бы ни говорила, эта боль раздирала ее изнутри. И лишь скрежет точильного бруска, которым она проводила по лезвию шпаги, мог ее успокоить.

— Мама, так ты ее в конце концов испортишь, — шепнул ей Никлаус-младший однажды, когда они устроились на ночлег, проделав примерно половину пути.

Мери удержалась от стона, постаравшись его заглушить слишком резким движением оселка. Сталь вскрикнула вместо нее. Мери сидела в изножье постели, лицом к огромной полной луне, которая словно дразнила ее, заглядывая в раскрытое настежь окно. В последнее время она не могла находиться взаперти, с самых похорон Никлауса ей все время необходим был свежий воздух, словно она оставалась узницей его гроба.

Никлаус-младший, отбросив одеяла, на четвереньках подполз к матери, по пути прихватив отцовский кинжал, который каждый вечер прятал под подушку. Коснувшись руки, сжимавшей точильный брусок, улыбнулся матери той печальной улыбкой, которая в последнее время часто появлялась на его лице:

— Мама, можешь мне его ненадолго одолжить?

Мери кивнула и отдала ему оселок. Никлаус-младший немедленно принялся трудиться над лезвием своего оружия, от усердия высунув язык.

— Это папа меня научил! — с гордостью объявил он.

Мери почувствовала, что слезы вот-вот снова начнут душить ее. И тут Никлаус-младший отложил кинжал и, вскарабкавшись к матери на колени, уселся лицом к ней и, обхватив ее обеими руками за шею, заверил:

— Мы справимся, мама. Вот увидишь! Мы найдем Энн. А потом все втроем отправимся искать клад.

— Да, милый, все втроем, — повторила она, чувствуя, как крепнет от той силы, которую сын старался в нее вдохнуть, когда у него и самого-то силенок было мало.

Она не имеет права распускаться, она должна держаться — ради Энн, ради Никлауса-младшего.

— До того как мы с твоим отцом познакомились в армии, — стала рассказывать сыну Мери, — на моем пути встретился один человек. Этот человек очень много значил в моей жизни.

— Он был твоим другом?

— Да. Очень близким другом. Он — корсар его величества короля Франции. Ты знаешь, кто такие корсары?

— Да. И он поможет нам искать клад?

— Надеюсь, но сейчас мы едем к нему не ради клада. Мне надо, чтобы он присмотрел за тобой, пока я буду выручать Энн.

У Мери и в мыслях не было подвергать сына опасности. Для того чтобы помериться силами с Эммой, она должна чувствовать себя свободной, ни о чем другом не думать — только тогда она сможет одержать победу и спасти Энн. Если же рядом будет Никлаус-младший, она окажется слишком уязвимой. Она прекрасно поняла: именно из-за того, что рядом была дочь, Никлаус не смог сопротивляться. И не хотела совершить ту же ошибку.

Ребенок еще теснее прижался к ней.

— Да ведь я же умею драться, — возразил он.

— Конечно, и ты уже большой мальчик, вот только у меня теперь, кроме тебя, никого не осталось, сынок, и…

Мери не смогла договорить, она все-таки расплакалась, а глядя на нее, заплакал и сын.

— Никогда — клятвенно заверил он ее, — никогда, мамочка, ты меня не потеряешь! Никогда-никогда!

Они крепко, до боли, обнялись, заполняя нежностью пустоту, стремившуюся их поглотить.

На рассвете Никлаус-младший объявил матери, что согласен остаться с этим корсаром, если она пообещает ему вернуться с Энн.

— Я не вернусь, пока не найду ее, Никлаус. А до тех пор придется тебе самому о себе заботиться.

И тогда сын отстранился от нее, вытащил из-за ворота мужской рубахи Мери нефритовый «глаз» и, держа на весу между собой и матерью, плюнул на подвеску:

— Клянусь!

Вспомнив, что именно так, при помощи изумрудной саламандры, которую Энн носила на шее, дети скрепляли свои клятвы, Мери без колебаний последовала примеру сына. Затем они поднялись, вытерли слезы, которые все еще текли из-под опухших век, собрали вещи и отправились на конюшню за лошадью.

Не успели они проехать и двух миль по большой дороге, как Никлаус-младший уснул, и Мери почувствовала умиротворение. Впервые с тех пор как не стало Никлауса.

2

Чуть больше месяца прошло с тех пор, как мать и сын покинули Бреду, и вот наконец они добрались до Тулона. Мери с наслаждением вдыхала пахнущий морем воздух. Чем ближе она подходила к береговой черте, спускаясь по узким улочкам с разноцветными домами, тем спокойнее себя чувствовала. Впереди был военный порт, где она намеревалась осведомиться о «Жемчужине» и ее капитане. Она не знала, действительно ли Форбен все еще плавает по Средиземному морю, но решила, что именно здесь у нее больше всего шансов его найти, поскольку в Провансе у него дом. Мери доверяла своему инстинкту — он почти никогда ее не подводил.

Даже если ее немного смущала мысль о том, как она предстанет перед Форбеном через столько лет, по-настоящему никакого выбора у нее не было. Разве Клод не обещал ей когда-то, что у нее всегда будет союзник? Сейчас — самый подходящий момент для того, чтобы подтвердить делом эти слова.

— Вам повезло, — сообщили ей в порту. — «Жемчужина» на днях должна вернуться. Капитана Форбена ждут при дворе, его хочет видеть король.

И Мери с Никлаусом-младшим поселились в гостинице, смотревшей окнами на рейд. Чтобы как-нибудь скоротать время и не так сильно томиться нетерпением, Мери принялась обучать сына кое-каким карточным играм, поддаваясь ему ради простого удовольствия видеть, как он смеется, довольный тем, что выиграл.

Понемногу жизнь снова вступала в свои права.

Кроме того, Мери рассказывала мальчику о своих приключениях на «Жемчужине», о той радости, которую доставляло ей плавание по морям: она надеялась, что это поможет ему легче перенести разлуку.

Неделей позже они ужинали вдвоем в зале на первом этаже гостиницы. На вертеле жарилась целая свинья, мясной сок стекал в нарочно для этого подставленный горшок с супом. Примостившись в уголке у очага, краснощекий повар медленно крутил рукоятку, то и дело прикладываясь к стаканчику, чтобы утолить жажду и немного развлечься. В зале стоял оглушительный шум, так что разговаривать было невозможно, разве только перекинуться словечком-другим. В Тулоне смеялись громко и сочно. Когда Никлаусу-младшему требовалось что-нибудь сказать матери, приходилось вопить во все горло. Что он и проделывал без зазрения совести и без особой на то необходимости, исключительно ради собственного удовольствия и воспринимая это как непременное условие игры. И тут в зал ураганом влетел человек. Вилки повисли в воздухе, разговоры мгновенно стихли.

— Он здесь! Матерь преблагая! Он вернулся, наш Форбен! — вскричал незнакомец.

Словно океанская волна хлынула в зал, сметая все на своем пути. На мгновение Мери почудилось, будто она снова оказалась в Дюнкерке в день нападения англичан. Комната разом опустела, все толпились у дверей.

— Послушай-ка! — со смехом воскликнул Никлаус-младший. И сам, не дожидаясь материнской просьбы, заговорил потише: — Да он настоящая знаменитость, твой капитан.

Мери кивнула, на ее губах появилась легкая улыбка. Да, Прованс, столь любимый Форбеном, явно отвечал капитану взаимностью.

— Давай-ка доедай, — сказала она сыну, который уже весь извертелся на стуле, разглядывая через окно толпу, собравшуюся на причале, едва только незнакомец принес радостную весть.

— Ну мамочка!.. — взмолился мальчик, которому не терпелось встретиться с героем, о чьих подвигах он уже немало был наслышан из разговоров вокруг.

— Успеем, торопиться некуда. Дадим «Жемчужине» пристать к берегу, бросить якорь. Она придет не сюда, а в военный порт. Эти люди суетятся попусту, так уж у них заведено. Я уверена, что корабль только-только вошел в гавань.

— А вдруг мы его упустим? — не сдавался сын, от нетерпения сучивший ногами под столом и вытягивавший шею. Материнские заверения на него не действовали.

— Я знаю, где его искать. Ну, успокойся, Никлаус. Ешь. Мы не можем себе позволить выбрасывать еду.

При этом справедливом замечании лицо у мальчика сделалось испуганным. Он знал, что мама изо всех сил старается экономить их небольшие сбережения. Уткнувшись носом в тарелку, Никлаус-младший поспешил расправиться с ужином. Мери, вздохнув, последовала его примеру. Ни к чему себя обманывать. Она и сама была охвачена не меньшим нетерпением, чем сын.

Нетерпением и тревогой.

В первый же день, как только они добрались до Тулона, Мери, покидая военный порт, приметила кабачок, указанный ей служащими, которые вели реестр морских судов. Моряки с «Жемчужины» имели обыкновение праздновать там свое возвращение на сушу перед тем, как отправиться по домам. Мери надеялась, что и Форбен, как только с формальностями будет покончено, присоединится к ним.

У нее не было пропуска, который позволил бы ей попасть на причал, а значит, не было и другой возможности увидеться с корсаром. Не может же она, в самом деле, подстерегать его у дома — вдруг он придет не один.

Во всяком случае, для себя самой она нашла именно такое объяснение.

Смерть Никлауса повлекла за собой, кроме всего прочего, и множество вопросов. Первый из них был связан с запиской, которой Эмма назначала ей свидание в Париже. Для этого она воспользовалась оборотной стороной письма Мери к Корнелю.

Корнель не явился на встречу в Дюнкерке. Тогда Мери подумала, что он умер или же что-то ему помешало. Но что произошло на самом деле? Каким образом Эмма смогла завладеть этим письмом? Как, если не через посредничество Корнеля? Или Форбена, если самого Корнеля и впрямь нет в живых?

Все эти вопросы терзали ее, не давали ни минуты покоя. Мери отказывалась принять то, что один из них — Корнель или Форбен — мог ее предать. Она слишком нуждалась в их верности, больше ей не за что было держаться в этом мире.

Оказавшись среди моряков, заполнивших таверну, она надеялась обрести уверенность, разрешить свои сомнения, утвердиться в мысли, что оставит Никлауса-младшего не в руках врагов. Для того чтобы убедиться в этом, ей надо было послушать разговоры.

Мери налила сыну попить. Сидя напротив нее и упираясь локтями в стол, чтобы стать повыше и ничего не упустить из происходящего вокруг, мальчик выпячивал грудь, словно молодой петушок. Тем не менее он исполнял материнский приказ молчать и не привлекать к себе внимания. Угроза оставить его на постоялом дворе, если он не будет слушаться, на него подействовала.

— Эй, трактирщик, а ну-ка налей нам, да поживее! И не ту кислятину, что ты подаешь обычно! — проревел голос.

Хриплый голос, который Мери, как ей казалось, давно позабыла.

Корнель, нисколько не изменившийся, несмотря на прошедшие годы, только что вошел в дверь кабачка. Не обращая ни малейшего внимания на сидевших за столами, он сразу же направился в дальний конец зала. Рядом с ним шел черноволосый мужчина со шрамом на виске.

Мери нахмурилась. Это лицо и особенно шрам показались ей знакомыми. Она узнала в зале многих матросов с «Жемчужины», но ни от кого из них не исходило это тягостное ощущение опасности.

— Не сдох еще, значит? — заорал кабатчик, стискивая руку Корнеля. — Дуракам счастье, — прибавил он и, прихватив со стойки кувшин, отправился наполнять его вином из огромной бочки.

Мери в бессильной ярости сжала кулаки. Она вспомнила. Это был тот самый человек, который принес Тобиасу Риду нефритовый «глаз», хранившийся у потомка Жана Флери. Она пристально всмотрелась в него, чтобы в этом убедиться. Да, она не ошиблась, ни малейшего сомнения. Этот шрам, совершенно особенный и мерзкий на вид, ни с каким другим не перепутаешь. Кровь застыла у Мери в жилах. Ее опасения подтверждались. Корнель столковался с ее врагами. Корнель ее предал!

— Мама, что случилось? — заметив, как она напряглась, забеспокоился Никлаус-младший.

Мери пристально посмотрела ему в глаза и тихонько приказала:

— Ты будешь сейчас делать, что я велю, и без разговоров.

Мальчик побледнел. Материнский взгляд лишал его возможности обсуждать что-либо. Как бы там ни было, беспорядочно заколотившееся сердце подсказывало ему, что над ними нависла опасность. И он молча кивнул.

— Видишь двоих за дальним столом? Видишь вон того, без руки?

Никлаус-младший, незаметно бросив взгляд в их сторону, снова кивнул. Да, он видит эту парочку. А вот они, занятые своим обменом прибаутками с кабатчиком, ни его, ни маму не замечают.

— Они не должны нас видеть. Иди, опустив голову, а если я велю тебе бежать — беги, не оборачиваясь, до нашей комнаты. Я к тебе туда приду.

У Никлауса перехватило горло. Однако он встал, стиснул рукоятку кинжала и, как просила мама, быстро направился к двери. Мери шла следом за ним.

Корнель проводил их взглядом, задержавшись на обтянутых штанами бедрах Мери, на ее стремительно удаляющемся затылке. Сердце у него отчего-то сжалось.

— Куда это ты? — удивился приятель.

Корнель не ответил. Он проложил себе путь до двери, с бьющимся сердцем распахнул ее. Но толпа, заполнившая всю набережную, уже поглотила обе фигурки. И он ни с чем вернулся на свое место, чувствуя, как мучительно ноют сердце и виски.

— Не нравится мне твое вино, — внезапно помрачнев, проворчал он. — Бьюсь об заклад, что оно поддельное.

— Что за муха тебя укусила? — насупился ни в чем не повинный трактирщик, уперев руки в бока.

Корнель не отозвался, а Человек в Черном, расхохотавшись, с силой хлопнул его по плечу.

— Забудь об этом, приятель, — посоветовал он трактирщику. — Ему не вина надо, ему надо какой-нибудь девчонке вставить! Как, впрочем, и всем нам. Правда, ребята?

В ответ прозвучал дружный хор голосов: присутствующие его поддержали.

Они с Никлаусом-младшим мчались во весь дух, пока не миновали несколько улиц. Мери, которой не терпелось побыстрее и подальше уйти от этого кабака, тащила сына за руку.

Теперь они стояли, одинаково наклонившись вперед, упираясь руками в колени, и старались отдышаться. Внезапно напряжение, которое гнало их вперед, спало, и они рассмеялись, как будто выкинули удачную шутку. Мери прижала мальчика к груди.

— Ну, пойдем. По дороге я тебе все расскажу.

И пока они шли к гостинице, она рассказала ему о своих опасениях: тем самым Мери рассчитывала надежнее защитить сына.

— И что мы теперь станем делать, мама? — спросил Никлаус-младший.

Мери, заперев дверь комнаты, возилась с пистолетом и проверяла запасы пороха.

— Ты подождешь меня здесь, — непререкаемым тоном ответила она и опустилась перед сыном на колени. — Я сведу счеты с этим предателем. А там посмотрим.

— А если с тобой что-нибудь случится? — не унимался Никлаус-младший, стискивая кулачки.

Мери взяла его за плечи и заставила посмотреть ей в глаза.

— Тогда ты должен будешь во что бы то ни стало выжить, чтобы отомстить за нас. Но ты не бойся, сынок, я вернусь.

Мальчик кивнул. Глядя вслед матери, он успокаивал себя мыслью о том, что она ни разу в жизни его не обманула.

Проделав весь путь в обратном направлении, Мери, прежде чем войти в кабак, убедилась, заглянув в окно, что Корнель по-прежнему там. Веселье его явно испарилось, он заметно помрачнел и осушал стакан за стаканом. У Мери сжалось сердце — от радости и вместе с тем от боли. Что ж, когда он хорошенько наберется, с ним будет легче справиться.

Она отошла от окна, надвинула шляпу на глаза и уселась прямо на камни мостовой рядом с каким-то мирно похрапывающим горемыкой.

Прямо перед ней у причала разгружали судно, матросы суетились, при помощи талей опуская на берег сеть, наполненную ящиками. Воздух вокруг был пронизан водяной пылью и ароматами пряностей.

Слева, замыкая собой пирс, стояло здание. Рядом с ним у входа в военный порт было полным-полно хорошо одетых людей в париках. Рано или поздно среди них появится и Форбен. Какую же роль сыграл он во всей этой истории? Был ли он сообщником Эммы и Корнеля? Мери не могла в такое поверить. В прежние времена Форбен ни за какие сокровища не согласился бы запятнать свое честное имя. Но теперь? Семь лет минуло с тех пор, как они расстались. Ничто не развивается прямолинейно — ни живые существа, ни сама жизнь. Что за человек кроется сегодня под именем Клода де Форбена? Тот, кого наперебой расхваливал весь Прованс? Тот, кого король сделал кавалером ордена Святого Людовика? Или все это теперь лишь видимость, ширма?

— Я совсем не так сильно набрался, Том! — проворчал Корнель, отпихивая Человека в Черном, который упорно старался его поддержать. — Перестань со мной нянчиться.

Мери, чувствуя, как в ней закипает ярость, еще ниже опустила голову.

— Какого черта, Корнель, что с тобой приключилось? — удивился его внезапному приступу злобы тот, кого однорукий моряк называл Томом.

Корнель усмехнулся:

— Старая рана, приятель. Старую рану разбередил.

— Мери? — спросил Человек в Черном.

Она вздрогнула, вскинула голову и с досадой увидела, что они удаляются. Поспешно вскочила, тронулась следом, чтобы не упустить ни слова из разговора. До нее снова донесся голос Корнеля:

— А кто же еще, по-твоему?

— Черт возьми, — проворчал Человек в Черном, — ты что же, так никогда ее и не забудешь?

У Мери сжалось сердце.

— А ты-то сам смог бы забыть женщину — единственную, кого любил за всю свою жизнь?

Том не ответил. Со дня того памятного убийства его неотступно преследовало лицо Сесили.

Приятели поднимались в город, а порт тем временем потихоньку окутывала темнота. Теперь они шли рядом молча, каждый был погружен в собственные раздумья. Что касается Мери, кравшейся следом за ними в нескольких шагах, она в своих раздумьях совсем запуталась. Корнель только что сказал, что так и не смог ее забыть. И самый тон его голоса выдавал полную искренность — да, времени прошло много, но в этом ошибиться она не могла. В таком случае, что же она должна думать о тех — несомненно дружеских — отношениях, которые он поддерживает с врагом? Может быть, Корнеля ввели в заблуждение, чтобы добраться до нее, до Мери? Она совершенно перестала что-либо во всем этом понимать и решила дождаться объяснений Корнеля, а уж потом судить.

Она увидела, что приятели вошли в трактир. Немного постояла в нерешительности, неизвестно чего дожидаясь. И тут откуда-то внезапно прикатила повозка с вином, в которую были впряжены два вола. Повозка заняла собой весь переулок, вынудив прохожих прижаться к стенам. Женщина, в одной руке державшая корзину яиц, а в другой — ладошку маленькой девочки, которую вела за собой, в ярости завопила:

— Давай-давай, Мортекуй, дави нас всех, раз уж на то пошло!

— Не шуми, тетка, — грубо откликнулся возница, — не то в следующий раз так оно непременно и будет!

Затем послышалось недовольное ворчание. И вот уже возница со своим грузом приближается к Мери. Ей некуда было отступать, и она вошла, наконец, в трактир. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться: приятелей в зале нет.

— Чем могу служить? — осведомился трактирщик, вытирая жирные руки о передник.

— Я ищу двоих, — без околичностей ответила она. — Одного из них зовут Корнель. Можешь сказать мне, где их найти?

— Наверху, — без колебаний ответил трактирщик. — Тот, кого ты ищешь, в первой от лестницы комнате. Второй — в самой глубине коридора, в общей.

Поблагодарив, Мери стала подниматься по ступенькам и, добравшись до площадки, первым делом взвела курок своего пистолета. Здесь было пусто и тихо в отличие от большого зала на первом этаже, где все столы были заняты и в прокуренном зале стоял веселый шум. Сюда доносились лишь отголоски громких разговоров, смеха, музыки флейт и тамбуринов, соединявшейся с голосами поющих и звоном гитар…

Мери остановилась перед дверью Корнеля. Внутри у нее все сжалось. Еще минута — и она обо всем узнает.

Она постучала в дверь.

— Отвяжись от меня, Том, — раздраженно отозвался Корнель. — Я не голоден.

Мери повернула дверную ручку — не стоило долго торчать в коридоре. Судя по ответу Корнеля, Человек в Черном мог появиться в любую минуту: чтобы спуститься в зал, он неминуемо должен пройти здесь. Ручка поддалась — Корнель не заперся на ключ. Мери сразу его увидела: он стоял, опершись единственной рукой на оконную раму, и развлекался продолжавшимся на улице представлением. В самом разгаре была перебранка между двумя возницами: тем, что с вином, и другим, перевозившим цыплят. Сойдясь лицом к лицу, противники яростно спорили, выясняя, кому из них следует отступить и пропустить другого.

Услышав стук закрывшейся двери, Корнель отвернулся от окна. Он так просиял от радости, что Мери мгновенно успокоилась.

— Черт возьми! — воскликнул моряк, не обращая ни малейшего внимания на глядевшее ему в грудь дуло пистолета. — Я так и знал, что это мне не померещилось!

— Стой где стоишь, — тем не менее приказала Мери, когда он шагнул было к ней. Слишком много времени прошло. Слишком много всего приключилось.

Корнель остановился и, внезапно осознав ее решимость, пристально вгляделся в лицо давней подруги. Поначалу у него защемило сердце, но следом он ощутил прилив ярости.

— Я не переставал тебя ждать, — с горечью проговорил он. — Почему ты бросила меня? Исчезла, ничего не сказав, не объяснив? Ради этого чертова клада? Или перешла на сторону прежде такого ненавистного тебе дядюшки? Сколько вопросов я себе задавал! Я до того измучился, что в конце концов решил считать тебя погибшей. Это легче, чем поверить в то, что ты предала меня. Я любил тебя, Мери. Очень сильно любил, до невозможности. А теперь ты стоишь передо мной и целишься в меня из пистолета. Черт побери, ты хоть представляешь себе, как мне от этого больно?

В его глазах и вправду плескалась такая боль, что Мери опустила руку с пистолетом.

— Я написала тебе, Корнель, — тихо сказала она. — Несколько месяцев назад я отправила тебе письмо, в котором рассказала обо всем и просила меня простить.

— Я ничего не получал.

— Теперь, когда тебя увидела, я в это верю. Мое письмо перехватили, а потом убили тех, кого я любила.

— Перехватили? — повторил Корнель, ошеломленный этим известием. — Мери, но кто мог это сделать, черт возьми?

И тут в дверь постучали. Из коридора донесся голос Человека в Черном:

— Собирайся, приятель! Нас ждут к ужину поросенок и девчонки!

Мери инстинктивно вскинула пистолет, в горле стоял комок, но глаза смотрели сурово. Мгновение оба простояли неподвижно, уставившись друг на друга, потом, шепотом выругавшись, Корнель крикнул Тому:

— Отстань, дай проспаться!

— Ну, смотри, может, еще передумаешь… — обиженно проворчал тот из-за двери.

Корнель и Мери молчали до тех пор, пока его шаги на лестнице не затихли. Затем Корнель, протянув к ней единственную руку, взмолился вполголоса:

— Ну, рассказывай же!

Оба они были донельзя взволнованы в эту минуту.

3

К тому времени как Мери оставила Корнеля наедине с его яростью и болью. Человек в Черном давным-давно отправился спать, да и зал на первом этаже опустел.

Корнелю необходимо было побыть одному. Хотя бы несколько минут. И просто представить: это всего-навсего один из тех штормов, которые сотрясают корабль и с которыми надо бороться. Иначе не выжить. Семь долгих лет он выстаивал против несущей гибель волны. Сегодня он должен ее победить.

Мери Рид его разлюбила.

Он это понимал. Корнель выслушал всю ее историю, от начала до конца, смирившись с роком, который разделил их временем и расстоянием, привел на опустевшее место новые мечты, новых людей. Этого Никлауса, который, как и сам он когда-то, сумел по достоинству оценить Мери и стать достойным ее, чтобы не потерять. Корнель не держал на него зла. Он не держал зла на них обоих. Что поделаешь, так уж вышло.

Но ему было больно. Он страдал молча, без слез, без криков, без упреков. Больно оттого, что доверился Тому, который вероломно добился его дружбы. В первое время после своего появления на «Жемчужине» Том был мучительно замкнут на себе самом и холоден, как сталь клинка. Постепенно, с течением месяцев, он менялся на глазах у Корнеля, понемногу оттаял, начал улыбаться, разговаривать с людьми. В конце концов он рассказал Корнелю о том, что был опасно ранен, утратил всякую память о своем прошлом и с тех пор жил чем и как придется. А больше Корнелю и знать было незачем. Том предложил ему дружбу, которой лишил его Форбен после того, как Корнель признался ему насчет Мери: как они любили друг друга, как ласкали и как собирались вместе отправиться на поиски сокровищ. Он ничего не утаил от своего капитана — и потому, что был честен, и из уважения к нему, считая, что признание ничего не изменит. Однако он ошибался. Клод де Форбен, как и он сам, не забыл Мери Рид. Позволив ей уйти, он с тех пор ни дня не переставал жалеть об этом. И, узнав, что Корнель ее у него отнял, Форбен разозлился.

— Ты меня предал! — взорвался он. — Ты! Единственный человек на свете, которому я доверил бы свою жизнь!

Корнель, не найдя других оправданий, только и смог сочувственно пробормотать в ответ:

— Любовь не знает хозяев, капитан. А у дружбы нет слуг.

Три дня спустя Форбен попросил у него прощения, однако с тех пор что-то между ними разрушилось. И вместо того чтобы дружно оплакивать эту невосполнимую утрату, они отдалились друг от друга. Каждый старался в одиночестве залечить сердечную рану, однако ни тому, ни другому это не удавалось.

Том явно воспользовался этим разладом для того, чтобы сблизиться с ним. Теперь Корнель знал, что, если он мог простить Мери ее молчание, смириться с тем, что другой человек вошел в ее жизнь, все же мысль о предательстве нового друга ему допустить трудно. Значит, если Мери права, получается, Том перехватил посланное ему письмо и тем самым навел на ее след Тобиаса Рида и Эмму? Корнель отказывался в такое поверить, что бы там ни говорила Мери. Столько лет прошло! Разве может она помнить лицо, которое и видела-то мельком? Она уверяла, что все дело в шраме. В самом деле, шрам приметный. Но так ли уж хорошо она разглядела Тома в кабаке? У Мери не было ни малейших сомнений. Однако все, что узнал Корнель о Томе за время, которое они вместе провели на «Жемчужине», опровергало ее обвинения. Конечно, Том был странным парнем, конечно, он никогда не говорил о своем прошлом, обо всем, чем он жил до того, как поднялся на борт, конечно, он был англичанином, конечно, из-за этой старой раны он порой начинал орать как оглашенный, конечно, он становился тогда злобным и агрессивным, не подпуская к себе никого, кроме Корнеля, и конечно, ему нравилось драться и убивать. Однако он был ничем не хуже остальных матросов.

В первые же минуты встречи Корнель попросил Мери доверять ему. Уговорить ее оказалось нелегко: она постоянно была настороже, в любую минуту готовая выхватить кинжал, чтобы защищаться и даже убить. Корнель понимал ее сомнения, ее страхи. Она действовала, как мать, отстаивающая свою жизнь, но в еще большей степени охраняющая свое дитя.

Ее сломила смерть Никлауса и в не меньшей степени — похищение дочери. Тоска и мучительная тревога сквозили во всем, что бы она ни делала: и когда говорила, и когда умолкала, опуская глаза. Он почувствовал это и в ее словах, когда она просила прощения за то, что была так эгоистична, за то, что была так счастлива. Словно искала оправданий его дружбе с Томом, старалась перестать его опасаться. На большее Корнель пока и надеяться не мог. Слишком она была истерзана.

Если Том, пусть даже косвенным образом, был в этом повинен, Корнелю придется быть безжалостным, иначе он никак не сможет убедить Мери в своей искренности. И у него не оставалось другого выхода кроме как солгать ради того, чтобы узнать правду. Бесспорно, ему нелегко было на это пойти, однако в душе он уже понимал, что для него имеет значение одна только Мери Рид.

Пока они с Мери разговаривали, Корнель слышал, как Том с одной из трактирных служанок поднимается наверх. С той, которую предпочитал всем остальным, — они встречались во время каждой из стоянок «Жемчужины». Том грузно топал по коридору, громко смеялся. Мери напряглась, заслышав, что он приближается, ее рука инстинктивно принялась поглаживать пистолет, глаза потемнели. И все же она ничего не сказала. Корнель не шелохнулся. Он мог бы позвать Тома и устроить им очную ставку. Однако время и место были для этого явно неподходящими.

Теперь же, когда его, Корнеля, мысли и чувства вновь обрели обычную трезвость и ясность, он мог этим заняться. Моряк бесшумно выскользнул из комнаты, спустился по лестнице, вышел из трактира и направился по адресу, который дала ему Мери.

Никлаус-младший спал с безмятежной улыбкой на губах. Как только мать вернулась, он свалился, измученный долгой вахтой, которую ему пришлось нести, стоя у постели навытяжку, словно часовой, — полностью одетым и с кинжалом в руке.

Мери пришлось назваться, чтобы он отпер дверь. Едва она вошла, сын осыпал ее поцелуями. Она рассказала ему все.

— Настоящий друг никогда не предает! — заявил Никлаус-младший, повторив излюбленные слова отца, которые столько раз от него слышал, после чего, отчаянно зевая, привалился к матери и тотчас уснул.

Никлаус очень редко ошибался в людях. О себе Мери того же сказать не могла: достаточно вспомнить Эмму, чтобы в этом убедиться!

Вытянувшись на постели рядом с сыном, она ждала Корнеля, держа оружие под рукой. Их встреча оказалась трудной — как для нее самой, так и для него.

Он все еще любил ее, по крайней мере, так он утверждал. А если все-таки обманывал? Мери трудно было поверить, что можно так сильно и так долго томиться. Она притворилась, будто поверила его словам. Конечно, и для нее Корнель немало значил, пожалуй, побольше, чем Эмма или Форбен. Но нестерпимая боль утраты, тоска, горе, обрушившиеся на нее после смерти Никлауса, ясно говорили ей о том, что Корнеля она не любила. Однако если Корнель и впрямь испытывал к ней то, что она сама испытывала — и испытывает сейчас — к покойному мужу, имеет ли Мери право лишать бывшего друга доверия, которого он от нее требовал?

Вглядываясь в его лицо, в его глаза, она подстерегала малейшую тень, малейшую перемену, подтвердившую бы ее сомнения. Нет, не смогла застигнуть его врасплох, ни в чем не уличила. Даже тогда, когда он встал на защиту своего друга Тома. Даже тогда, когда выдвигал свои условия.

Вообще-то вполне может быть, что он прав. До конца ли она сама уверена, что Том — один из подручных Тобиаса Рида? Нет, поклясться в этом Мери не могла. Однако она это сделала. И теперь слишком жестоко страдала из-за того, что недооценила своих противников.

Кто-то поскребся у дверей. Два раза. Это и был условный сигнал. Мери открыла дверь и тотчас приложила палец к губам, показывая тем самым, что надо говорить потише. Корнель вошел в комнату.

— Он спит, — тихонько пояснила Мери, показывая на мальчика, который спал по-прежнему одетый, свернувшись клубочком поверх одеяла.

— Мне кажется, он большой для своего возраста, — сказал Корнель, лишь бы что-то сказать — все равно что, лишь бы не признаваться, в какое смятение его приводит один только вид ребенка, выношенного и рожденного Мери.

— Он и правда большой, — с улыбкой отозвалась Мери, благодарная ему за эту передышку. — Ну, что ты решил?

— Этой же ночью отвезти тебя в Сен-Марсель к Форбену. Он вернулся туда, чтобы собрать вещи. Ему надо отправляться к своему министру за новыми распоряжениями. Я не могу за него решить, брать или не брать на борт мальчика.

— А насчет Тома?

— Мы поговорим об этом с капитаном. Наберись терпения, Мери. До тех пор пока я не уверен, что Том действительно совершил все эти преступления, он остается моим другом. Я сумею выпытать у него секреты, сумею его уличить. Я готов погубить его ради того, чтобы спасти тебя. Но и ты пообещай мне признать правду в случае, если ты ошибалась.

Мери молча кивнула.

— Надо отправляться немедленно, не то упустим Форбена, — снова заговорил Корнель. — Буди сына, а я пошел в конюшню. Жду вас там.

Несколько минут спустя, усадив, как обычно, Никлауса-младшего впереди себя, Мери уже скакала рядом с Корнелем. Лошади неслись во весь опор по пыльным дорогам Прованса, направляясь в Сен-Марсель, что поблизости от городка Обань.

Форбен проснулся в убийственном настроении, он был предельно раздражен.

Корсар терпеть не мог, когда его будили среди ночи, он полагал, что на суше нет и не может быть никаких срочных дел, заслуживающих того, чтобы потревожить его сон. И Корнель это знал. Так по какому же праву он позволяет себе поднимать на ноги весь дом, посылать слугу его будить?! Какая разница, один он явился или не один и кто там явился вместе с ним! Форбен ему сейчас выскажет все, что об этом думает. И еще добавит!

Клод де Форбен накинул халат и, взбешенный, красный как рак, пулей вылетел из спальни, пронесся по лестнице, по коридору первого этажа и ворвался в маленькую гостиную, куда Жак провел этих наглецов. Ему так давно не терпелось проучить Корнеля, а вот теперь и предлог подвернулся, и уж он его не упустит! Хотя и слабое, а все же утешение!

Охваченный яростью, он никого и не заметил, кроме Корнеля, который стоял у столика с гнутыми ножками.

— Простите, капитан… — начал было Корнель, но Форбен не дал ему договорить, изо всей силы двинув кулаком по физиономии.

— Мать честная! Сразу стало легче! — воскликнул он в виде оправдания. Гнев его мгновенно улегся.

Корнель, метнув на него недобрый взгляд, утер кровь, капавшую с разбитого носа и, не удостоив капитана дальнейшими объяснениями, молча показал пальцем на диван, где сидели Никлаус-младший с широко раскрытыми от изумления глазами и его мать, которую все это явно забавляло.

— Решительно, ты нисколько не изменился, мой капитан! — со смехом произнесла она.

— Это еще что?..

Мери встала и приблизилась к Форбену, чтобы тот при свете свечей смог ее разглядеть.

— Если здесь и есть кого наказывать, то уж никак не его, а меня. Только прежде хорошенько подумай, я ведь еще не разучилась орудовать шпагой.

Форбен недоверчиво на нее уставился.

— Да, мой капитан, это действительно я. Мери Рид явилась напомнить тебе о нашей давней дружбе.

— Мери! — поверил наконец Форбен.

И столь же стремительно, как перед тем готов был ударить, стиснул ее в объятиях, да так, что едва не задушил. Мери и не думала сопротивляться, ее успокоила пылкость капитана — словно и не было всех этих лет разлуки. А вот Никлаусу-младшему все это сильно не понравилось, и он, раскрасневшись от злости, вскочил и заорал, размахивая кинжалом:

— Немедленно отпусти мою маму, не то я тебя зарежу!

Форбен немедленно разжал руки, отпустив на свободу хохочущую Мери.

— Черт возьми! А это еще что такое?

Никлаус-младший покровительственно обнял мать за ноги, показывая всем своим видом, что она принадлежит ему и только ему. Смерил Форбена яростным взглядом и снова взмахнул кинжалом:

— Это — Никлаус-младший! И не вздумай снова взяться за свое.

Корнель готов был расцеловать его за эти слова!

— Вижу, Мери Рид, тебе есть о чем порассказать мне, — усмехнулся Форбен, которого немало позабавила решительность малыша.

Прошло довольно много времени, они сидели втроем, удобно устроившись в креслах, тесно придвинутых одно к другому, чтобы можно было разговаривать тихонько. Никлаус-младший, сломленный усталостью, спал сладким щенячьим сном. Аромат последних роз из сада, увядавших на столике, сменился запахом табака от трубок, которые все трое раскурили, как только Мери закончила свой рассказ. От нагретых в руках стаканов с настойкой веяло тимьяном.

— Я не могу отложить свой отъезд, — сказал Форбен. — Истинная цель моей поездки в Париж состоит вовсе не в том, чтобы получить некие распоряжения. У меня появились затруднения с одной дамой, которая хочет заставить меня на ней жениться, распуская для этого ложные слухи о своей беременности, и готова обратиться в суд. Дело дошло до ушей министра, который только посмеялся бы над этой историей, если бы мадам де Ментенон[5] не возмутилась моим легкомыслием. Я знаю, что от меня ждут объяснений.

— Понимаю, — отозвалась Мери, сочувственно улыбаясь. — У тебя по-прежнему нет ни малейшего желания вступать в брак.

Форбен устремил на нее пылающий взгляд:

— Эта дама далеко не так привлекательна, как ты.

— Так что мы будем делать с Томом? — вмешался Корнель, которого это взаимопонимание резало ножом по сердцу.

— Приведи его сюда, — без колебаний решил Форбен, — и запри в погребе. Не сомневаюсь, что вы заставите его заговорить. Я оставлю распоряжения Жаку, моему управляющему. Он всецело мне предан, его семья вот уже несколько поколений служит моей семье. Он будет рад помочь вам. Мери, ты здесь у себя дома, — прибавил Форбен, взяв ее руки в свои. — Я — человек слова, и я когда-то тебе обещал: что бы ни случилось, ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку.

— А как быть с Никлаусом?

— Он станет моим виночерпием на «Жемчужине», а Корнель будет отвечать за его безопасность. Как только я вернусь. Как только это дело с Томом будет улажено.

Корнель насупился. Он совсем не на то рассчитывал. Он предпочел бы приглядывать за матерью в Париже, а не за сыном на корабле. Но ему достаточно было одного взгляда на нее, явно успокоенную такой перспективой, чтобы, несмотря ни на что, подчиниться и промолчать. Однако он был совершенно уверен в том, что Форбен связал его этими обязанностями в отместку за давнее предательство.

Похоже, их соперничество вспыхнуло вновь.

Часы на камине пробили четыре раза. Форбен зевнул и выбрался из кресла. Корнель и Мери поднялись следом за ним.

— Возвращайтесь в Тулон. Ты, Корнель, делай то, что должен делать. А ты, Мери, забери свои вещи из гостиницы и сразу же обратно. Останешься у меня. Я велю Жаку присмотреть за Никлаусом, пока тебя не будет. А сам пойду досыпать.

— Я еще увижу тебя до твоего отъезда? — спросила она.

— Сомневаюсь. Я уеду рано утром. Но это не имеет никакого значения, Мери, — заверил он, нежно обнимая ее за плечи.

Их взгляды слились.

— Я так счастлив тебя видеть, ты и представить себе не можешь, как я счастлив, но я не могу радоваться твоему появлению, зная, что тебя ко мне привело. Найди свою дочь. Только это и имеет значение. Обо всем остальном, Мери Рид, обо всем остальном, — настойчиво повторил он, выразительно поглядев на Корнеля, — не беспокойся.

— Спасибо, мой капитан.

— Тебе спасибо, Мери Рид. Наша встреча была одним из лучших событий в моей жизни, — признался Форбен, снова прижав ее к сердцу и ликуя при мысли о том, какую ревность пробудил тем самым в сопернике.

Мери высвободилась, явно растроганная его словами, и пошла будить Никлауса-младшего. Пока он протирал глаза кулачками, она в нескольких словах объяснила ему, как они решили действовать. Форбен позвонил Жаку, тот немедленно явился на зов, и мальчик, отчаянно зевая, дал ему руку и позволил себя увести.

Когда Человек в Черном проснулся, его нога все еще покоилась на животе шлюхи, которую он вчера привел к себе.

В ту самую минуту, как он, еле ворочая языком после вчерашней попойки, велел ей убираться восвояси, Мери с Никлаусом-младшим садились завтракать в доме Форбена, сам Форбен катил к Парижу в своей карете, а Корнель, покуривая трубку и потягивая из стакана анисовку, перебирал в голове свои сомнения, сидя за столом в просторном зале трактира, куда он вернулся тремя часами раньше.

4

— Не выспался? — посочувствовал Тому Корнель, едва тот рухнул напротив него на табурет все в том же трактирном зале.

Самому Корнелю наскучило ждать без дела, к тому же он сильно проголодался и теперь расправлялся с куском жареной курицы.

— Принеси мне то же самое! — потребовал Том у трактирщика. — Проклятье! — прибавил он, повернувшись к Корнелю и изо всех сил стискивая руками виски. — У меня голова с самого утра просто разламывается. Был бы ты здесь вчера вечером, я бы так не напился. Эта шлюха, по обыкновению своему, облегчила меня на половину моего жалованья.

Корнель усмехнулся, решив вести себя так, чтобы Том ничего не заподозрил:

— Можно подумать, ты не мог без меня обойтись! Неужели, будь я рядом, ты не стал бы пить за двоих и не дал бы Клариссе тебя обобрать?

Трактирщик поставил перед Томом тарелку с заказанной едой, и тот вцепился зубами в куриную ногу, надеясь, что плотный завтрак ему поможет и его перестанет мутить. Из-за того, что его черные волосы были взлохмачены сильнее обычного, отвратительный шрам оказался весь на виду, щеки небритые — что и говорить, выглядел Том хуже некуда, смотреть противно; тем не менее Корнель рассматривал его пристально как никогда.

— Что ты там углядел? — не поднимая глаз от тарелки, спросил Том, все же заметивший, что его с непривычным вниманием изучают.

— Да ничего. Хотя нет, — тотчас поправился Корнель. — Я думаю о твоей головной боли и вижу твой шрам.

Том только плечами пожал.

— Ну и что с того? — буркнул он, прожевав, наконец, курятину и запив ее добрым глотком вина.

Похоже, аппетит и жажда проснулись в нем одновременно.

— Да ничего, — повторил Корнель. — Я только подумал, что это, должно быть, не слишком приятно.

— Со временем привыкаешь. Знаешь, это все случилось уже так давно! Как бы там ни было, ты-то сегодня с утра явно выглядишь лучше, — сообщил он, чтобы сменить тему.

— Я всю ночь думал, и в конце концов решил, что ты был прав насчет Мери. Я не могу продолжать жить с ее призраком.

Человек в Черном поднял стакан.

— А вот это великая новость, старина! В хорошеньких девчонках недостатка нет, люби сколько влезет, — прибавил он, задержав взгляд на шлюхе, которая ночью делила с ним ложе, а теперь бегала между столов, разнося воду, вино и хлеб.

Оказавшись в нескольких шагах от него, служанка остановилась, ненадолго задержалась, чтобы его подразнить. Он с вожделением смотрел, как она наклоняется, поднимая с пола упавший нож, ласкал взглядом ее бедра, упивался этим зрелищем.

— У этой потаскушки такая задница, что и у евнуха встанет! — шумно вздохнул он, огорченный тем, что не может немедленно оторвать ее от работы; ему не жаль было денег, которые она всякий раз у него воровала. — Чем собираешься заняться после обеда?

— Мне дали письмо для Форбена, надо доставить капитану до его отъезда в Париж. Так что сейчас отправлюсь туда.

— А мне можно с тобой?

— Ну, если тебе больше нечем заняться…

— Нечем, — заверил его Том, отводя глаза от Клариссы, которая направилась к двери, ведущей на кухню.

Корнель подождал, пока приятель доест, уже заранее сожалея о том, что должно произойти.

Каким бы ни оказался исход всего этого дела, а их дружбе больше не бывать такой, какой она была прежде.

Жак, которого во все посвятили заранее, любезно принял обоих моряков в Сен-Марселе.

— Господин де Форбен сейчас в погребе, — сообщил он.

Это было по меньшей мере странно, однако Том нисколько не удивился: капитан прославился, помимо всего прочего, еще и своими чудачествами.

— Хотите подождать его здесь или спуститесь к нему? — прибавил вышколенный управляющий.

— А вы что посоветуете?

— Думаю, это может затянуться надолго. Господин де Форбен упорствует в намерении отыскать там бутылку коньяка, которую прикончил еще во время прошлой стоянки, — объяснил Жак, припомнив, как за несколько лет до того сам же стал жертвой подобного анекдота.

— Мы спустимся к нему, — решил Корнель.

Жак, прибавив шагу, проводил их до погреба; для того чтобы попасть в кухню, надо было пересечь прихожую.

В правом дальнем углу тесной кухни, где едва умещались колода, стол, плита и камин, за открытой дверью угадывалась грубо сделанная лестница, уходившая вниз, в сводчатое подвальное помещение.

— Иди вперед, Том, я за тобой.

Том доверчиво шагнул на первую ступеньку. Ориентируясь на слабый свет фонаря, моряк медленно спускался, щуря глаза. Корнель шел за ним по пятам. Погреб был забит винными бочками и сколоченными из досок ящиками, стены терялись в темноте.

— Эй, капитан! — позвал Том. Не увидев Форбена, он направился на свет фонаря, стоявшего на одной из бочек.

И остановился как вкопанный. Мери, вынырнув из укрытия, встала перед ним, сжимая в руке пистолет. Обернувшись к Корнелю, Том увидел, что на него в упор смотрит дуло еще одного пистолета.

— Что это означает? — процедил он сквозь зубы.

— Это означает, что я последовал твоим советам, — объяснил Корнель. — Я перестал оплакивать Мери Рид. Больше того, как видишь, я решил представить ее тебе.

Мери с недоброй улыбкой на губах склонилась в почтительном поклоне.

— Мери Рид? В самом деле? Что ж, Мери Рид, мне твои шутки не больно-то нравятся, но поскольку Корнелю вздумалось… — И Том шагнул к нему, с притворным дружелюбием протягивая руку.

— Стой где стоишь, — угрожающим тоном произнесла Мери.

Том снова качнулся к Корнелю.

— Что за дьявольщина?! — возмутился он.

— Мне очень жаль, Том, но Мери хочет кое о чем тебя спросить. И я с не меньшим нетерпением, чем она, жду твоих ответов.

— Эта шлюха появляется неизвестно откуда, хочет о чем-то меня спросить, вы оба угрожаете мне пистолетами… — усмехнулся Том. — И все, что ты можешь мне сказать, это «очень жаль»? Ты что, смеешься надо мной, Корнель? Что она такого могла тебе наболтать, что оправдывало бы все это?

Корнель вздохнул и опустил оружие:

— Ты прав. Это недостойное друга поведение. И то, что ты сделал, тоже.

— Да что я такого сделал-то, черт возьми?! — взорвался Том.

— Нанялся на «Жемчужину» по поручению моего дяди, Тобиаса Рида, и завязал дружбу с Корнелем, — холодно объяснила Мери.

Том ухмыльнулся:

— Стало быть, дружба теперь считается преступлением?

— Так ты работаешь на Тобиаса Рида? Отвечай, да или нет? — раздраженно спросил Корнель.

— Какая разница? — насмешливо отозвался Том. — Важно то, что ты, Корнель, в это поверил.

— Я думаю, Мери говорит правду. Она помнит, что видела тебя в Сен-Жермен-ан-Лэ, — бросил Корнель.

— Меня? А может, кого другого?

— Тебя, — заверила его Мери.

— Тобиас Рид мертв, — нехотя сказал Том, видя, что они от него не отвяжутся, пока не узнают правду.

У Корнеля по хребту медленно прошла ледяная дрожь. Значит, Мери была права.

— Когда он умер? — спросила Мери, довольная тем, что не ошиблась. Никлаусу-младшему было бы опасно оказаться на «Жемчужине» вместе с этим человеком.

— Ты должна была это знать, — снова усмехнулся Том, — поскольку ты его и убила.

— Я?! Да, я хотела бы это сделать, но мне кажется, кто-то другой лишил меня этого удовольствия. Вернее, другая, — с горечью поправила себя Мери. — Эмма де Мортфонтен. Это ей ты теперь подчиняешься?

— Она уволила меня после смерти Тобиаса. У нее был собственный подручный. Некоторое время я жил чем придется, как-то перебивался, потом мне захотелось что-нибудь еще в жизни повидать.

— И по чистейшей случайности ты оказался на «Жемчужине», — издевательским тоном произнес донельзя раздосадованный Корнель.

— Можешь думать что хочешь, Корнель, но наша дружба не была притворной. Тобиас Рид считал того Мери Оливера, которого поручил мне отыскать в Лондоне, своим племянником, а никак не племянницей! И только из твоих откровений насчет Мери я понял, что его здорово провели. Ко всему еще ты считал ее умершей и оплакивал. Раз так — Эмме незачем было ее и искать. Мне — тем более.

— Так это ты разыскивал меня в Лондоне? — повторила за ним Мери, потрясенная воспоминанием о том, как улыбалась Сесили на смертном ложе.

Только сейчас Том осознал, какую совершил оплошность.

— Меня очень быстро освободили от этого поручения ради других дел. Какого черта, вся эта история случилась почти десять лет назад! У каждого из нас есть прошлое. Я со всем этим покончил, — проворчал он, сжимая кулаки. И повернулся к Корнелю: — Кому, как не тебе, знать, что я говорю правду и что я изменился. Ты — единственный друг, какой у меня был за всю мою жизнь. Благодаря тебе я обрел покой и часть моих утраченных воспоминаний. А это для меня немало значит!

— Каких воспоминаний? — вмешалась Мери.

— Море. Корабли. Однажды я очнулся в самом жалком виде в каком-то переулке, весь окровавленный, и из всего прошлого у меня сохранились только картины насилия, драк и кровопролития. Я стал вором ради того, чтобы выжить, стал убийцей, думая, будто это и было моим ремеслом и что одна из моих жертв слишком успешно защищалась. Я ошибался! — воскликнул он искренне, в порыве гнева и отчаяния. — Теперь я знаю, что когда-то прежде был моряком. На «Жемчужине» я вновь обрел вкус к жизни. Ко мне вернулось сознание, во мне проснулась совесть. Я никогда не сделал бы ничего такого, что повредило бы тебе, Корнель, совсем напротив. Ну вспомни хотя бы то сражение, когда я пришел тебе на помощь.

Корнель-то все помнил.

— Как же ты мог меня предать? — спросил он. — Как ты мог, если все это правда?

— Да почему ты решил, что я это сделал?! — выкрикнул Том, разозлившись оттого, что его вынудили оправдываться, но еще более раздраженный картиной, которую пробудило в его памяти упоминание о Лондоне. Ведь с того утра, с той своей последней минуты Сесили неотступно его преследовала. Ее лицо так и стояло у него перед глазами, жгло, не давало покоя. Снова разболелась голова.

— Письмо. Мери несколько месяцев назад послала мне письмо. Форбен уверял меня, что мне пришло письмо, — солгал Корнель, — вот только ты мне так его и не отдал.

На этот раз Том уже не мог отпираться. Сам того не зная, Корнель угадал. Письмо попало Тому в руки совершенно случайно, просто-напросто в тот день он разбирал почту. Обратный адрес на конверте его заинтересовал. Он вскрыл письмо. Прочитал.

— Это правда, — сердито признался он. — Я его забрал и переправил в Лондон. Но я бы не поступил так, если бы эта шлюха не стала хвастаться счастьем, которым наслаждалась с другим, когда ты так страдал и так раскаивался. Она хотела, чтобы ты стал ее сообщником в поисках сокровищ, как будто для тебя не имело значения, что прошло столько времени! Попробуй только сказать, что это неправда, потаскуха! — взорвался Том, повернувшись к Мери.

Мери не ответила. Она прислушивалась к тому, как в ней вскипает ненависть.

— Я согласен тебе поверить, Том, — сказал Корнель. — Но не простить. Благодаря этому письму Эмма напала на след Мери, убила ее мужа и похитила ее дочь.

— И ты считаешь, что должен ее пожалеть и отомстить за нее? — Том смерил Корнеля взглядом. — После всего зла, которое она тебе причинила? Насколько мне известно, это ее дела, не твои! И до сих пор у нее не было ни малейшего желания тебя в них вмешивать.

Мери почувствовала, как в животе у нее все сжалось. Волна ярости разбилась о стену справедливых слов, брошенных Томом.

— Ну хватит! — решительно оборвал его Корнель, увидев, как побелела Мери. — Прав ты или нет — значения не имеет. Лучше помоги нам исправить то, что еще можно исправить. Тебе известно, куда Эмма увезла девочку?

— Откуда мне знать? Убей меня, если хочешь, от этого ничего не изменится.

— Изменится, — не выдержав, возразила Мери. — Мне от этого станет легче!

— Подожди, Мери, — остановил ее Корнель. — Подожди.

Их взгляды скрестились. Мери опустила пистолет.

— Пойдем со мной, — сказала она. — Нам надо поговорить. А ты, если только попробуешь шевельнуться…

Она не закончила свою угрозу. Том с ледяной усмешкой посторонился, чтобы ее пропустить. Когда Мери с Корнелем поднялись по лестнице, он прислонился к каменной стене, потом медленно сполз вдоль нее, чтобы сесть прямо на земляной пол. Голова у него болела мучительно как никогда, виски сдавило, точно обручем.

— Он мой друг, Мери. Я не могу допустить, чтобы ты пристрелила его, не дав ему и слова сказать в свою защиту.

Закрыв и заперев на задвижку дверь, ведущую в погреб, они вернулись в маленькую гостиную.

— Я понимаю. Но если он обманывает, Никлаус не будет в безопасности на «Жемчужине».

— Я буду рядом и присмотрю за ним. Несмотря ни на что, я доверяю Тому. Кто мы такие, чтобы отказать ему, не дать еще одной попытки? Разве нам самим никогда не случалось обманывать, красть, убивать?

— Это верно, — признала Мери.

Одно из окон гостиной выходило в сад, где Никлаус-младший играл со спаниелем. Сюда доносился его смех. Мери смотрела, как играет с собакой ее сын: в точности как с Тоби в Бреде. На мгновение можно было поверить, будто время остановилось.

Она вздохнула. Ей хотелось бы раствориться в легкости этого мгновения, но она была не способна на это. В ее душе царило смятение. Лицо Сесили снова возникло у нее перед глазами. Мери повернулась к Корнелю, который тем временем успел разлить по стаканам тимьяновую настойку.

— Он останется жить, и я буду доверять ему так же, как ты. При одном условии.

— Каком же?

— Если он не имеет никакого отношения к смерти моей матери. Моя истинная жажда мести зародилась тогда. Посмотри на Никлауса, — прибавила она.

Теперь ее сын подставлял лицо собаке, которая радостно его вылизывала.

— Я никогда не смогу простить Ридам того, что они украли у меня детство, и точно так же не прощу Эмме, что она изуродовала его детство. И все же, когда я вот так вот смотрю на Никлауса-младшего, я думаю, что лучше было бы обо всем забыть. Что жизнь везде может начаться заново. При условии, что сможешь отказаться от ненависти. Что, если это и был последний секрет Сесили? Ее последняя уловка на пороге смерти. Уйти, улыбаясь. Налегке.

Мери залпом опрокинула протянутый ей стакан. В груди у нее потеплело. Но не в душе.

— Я не могу, Корнель. Не могу смириться. Не могу воспринимать забвение как избавление. Мне необходимо убить призраков, преследовавших мою мать, и моих собственных. Только тогда я смогу думать о будущем Никлауса-младшего и Энн. Если Том виновен, я должна вынести ему приговор.

— Понимаю. Но вспомни, что нет таких страданий, каких не могли бы исцелить любовь и терпение. Может быть, Сесили и простила бы. Делай, что должна сделать, Мери, но делай это, помня о том, что мне тяжело тебе это позволить, — заключил Корнель.

И посторонился, пропуская ее.

Мери снова спустилась в погреб. Одна. Корнель не хотел, чтобы его присутствие повлияло на события, изменило доводы Тома. Он сел на стул против двери, которая так и осталась открытой. Настороженный. Встревоженный. Собранный.

Человек в Черном сидел на прежнем месте. Он не двигался, только пальцами шарил в пыли, коротая время. Боль в висках сделалась такой беспросветной, что лоб у него сморщился, глаза сощурились. Образ Сесили его терзал. Сесили кружилась перед ним в красном платье. Все быстрее и быстрее.

— Я знаю, что ты тогда соврал, — спокойно сказала Мери. — Тебя, и только тебя, тебя одного Тобиас пустил по моему следу.

— Да, это правда, — признался Том.

Ему тоже вдруг захотелось, чтобы все это закончилось, прекратилось. Ему надо было узнать, что скрывалось за этой картинкой. Слишком мучительно было ее нестерпимое присутствие в его пустой голове. Словно она хотела всю ее собой заполнить, словно она была смыслом его существования.

— Тобиас Рид велел мне вас уничтожить, твою мать и тебя. Для этого я и взломал вашу дверь. Я сдавил ее шею, думая, что она спит… — продолжал он.

Мери почувствовала, как ее палец сам собой напрягся на спусковом крючке пистолета, направленного на Тома.

— …Но я не убивал ее! — солгал Том. — Когда я пришел к вам, она была уже мертва. Поверь, я сожалел об этом.

— Почему? — недобро усмехнулась Мери. — Тебе хотелось посмотреть, как она умирает?

— Я знал ее. Знал раньше. До того дня, когда был ранен и потерял память. Она была частью моего прошлого. Я был в этом совершенно уверен с той минуты, как ее увидел. И с тех пор это не переставало меня преследовать. От прошлого у меня осталось только это. И еще мое имя: Том.

— Том… Так звали моего отца.

Человек в Черном побледнел:

— Твоего отца?

— Он пропал вскоре после моего рождения. Ни Сесили, моя мать, ни капитан корабля, на котором отец был матросом, так и не узнали, что с ним случилось. Он больше не вернулся, и Сесили растила меня одна. До того дня, когда ей удалось пристроить меня в семью Рид, ссылаясь на кровное родство. У нас не было выбора, иначе нам было не выжить.

— Твоего отца… — повторил Том, потрясенный открывшейся ему очевидностью, а боль, словно бушующая волна, завладела шрамом и терзала его.

Он поднес руки к вискам, стиснул их, словно хотел раздавить ладонями голову, закрыл глаза, и из глотки его вырвался горестный вой, долетевший через открытую дверь до слуха Корнеля. Мгновенно тот бросился к лестнице и скатился по ступенькам в погреб.

Мери стояла там, неподвижная, растерянная, ошеломленная этой болью, не понимая, что за ней кроется, что в действительности таится за маской человека, потерявшего память.

Теперь воспоминания настигли Человека в Черном. Казалось, они хотели бросить правду ему в лицо, наказать его этим. Всего лишь вихрь бешено кружащихся картинок, мучительных, нестерпимых. Сесили в летящем вокруг нее красном платье, с младенцем на руках. Сесили приближается к нему, чтобы поцеловать и пожелать удачного дня. Поскрипывание мачт в порту, к которому он направляется, посвистывая. Выскочившие откуда-то грабители. Их угрозы и его отказ отдать им деньги. Треск в голове, которая лопается, словно переспелый плод… А потом снова Сесили. Сесили с улыбкой притягивает его к себе, словно молит любить ее, счастливая оттого, что он наконец вернулся. Его собственные руки, большие жесткие мозолистые руки, не желавшие признавать эту истину. Его руки, которые сжимали, стискивали, сдавливали шею Сесили до тех пор, пока не заставили ее замолчать.

Боль сделалась уже совершенно непереносимой, раздирала ему душу и тело. Он повернул голову к Корнелю, застывшему на ступеньках, потом со всей силой отчаяния устремил взгляд на Мери.

Он не сможет с этим жить. Нет, не сможет! Он закрыл глаза. Потом разом распрямился и с оглушительным ревом бросился навстречу оружию, которое одно могло дать ему избавление.

Мери выстрелила. Выстрелила в упор, инстинктивно нажав на спусковой крючок, защищаясь от нападения.

Человек в Черном упал на колени в пыль. С благодарностью посмотрел на Мери, потом рухнул лицом вниз к ее ногам — с улыбкой на губах, как у Сесили, с которой он вот-вот должен был встретиться.

5

К тому времени как Мери добралась до Парижа, оставалось всего три дня до даты свидания, которое назначила ей Эмма де Мортфонтен.

Мать скрыла от Никлауса-младшего смерть Тома и ее обстоятельства, не желая еще больше втягивать сына в свою месть. Когда стемнело, Корнель и Жак тайно похоронили тело в саду.

— Ты веришь в то, что он был твоим отцом? — спросил Корнель вместо надгробной речи.

— Он им не был, — без колебаний ответила Мери, вспомнив те счастливые минуты, которые Никлаус проводил с детьми. То, что Человек в Черном был любовником Сесили и, возможно, тем самым мужчиной, который ее, Мери, зачал, не могло заменить подобной никогда не существовавшей между ним и ею незримой связи. Для нее он навсегда останется Томом. И этот Том причинил ей куда больше страданий, чем самому ему пришлось вытерпеть за всю жизнь. Лучше уж так. Гораздо лучше.

На следующее утро после «похорон», сразу после завтрака, Мери заторопилась уезжать: медлить было нельзя. Никлаус-младший раскачивался на стуле, ему тоже не терпелось выскочить из-за стола и продолжить игру с новым другом, который отчаянно тявкал за дверью. Мальчик все же проводил Мери до конюшни; песик трусил рядом. Когда Мери наклонилась поцеловать сына и в последний раз напомнить ему, что надо быть благоразумным и терпеливым, тот гордо выпрямился.

— Не волнуйся, мама, со мной все будет хорошо! Найди поскорее Энн и убей Эмму. Вот этим!

И, сурово глядя перед собой, он протянул ей кинжал Никлауса-старшего. У Мери недостало духа отказаться. Она знала, до какой степени ее сын дорожит своей «шпагой».

— Можешь на меня положиться, милый. Я сдержу обещание.

— Я знаю, — ответил он и, оторвавшись от нее, схватил за руку Корнеля, тем самым придав матери мужества, которого ей так недоставало, чтобы расстаться с сыном.

Никлаус-младший повзрослел. Куда быстрее, чем она могла предположить.

Но дорога до Парижа показалась ей очень долгой.

На первый взгляд, столица не изменилась, разве что кое-какие работы были наконец завершены. Мери узнала прежние запахи. Но не атмосферу.

Она помнила, что, покидая город в прошлый раз, оставила парижан оголодавшими и обозленными, готовыми напасть и ограбить. Благодаря Рисвикскому договору, положившему конец войне, народ начал улыбаться. Теперь всем хватало хлеба и мяса. Весна была теплой, урожай оказался хорошим, амбары наполнились, и в Париже кипела жизнь.

Мери окинула взглядом рыночные прилавки, прислушалась к голосам торговцев, наперебой расхваливавших свои овощи или дичь. Дети, играя, прятались между колесами повозок, молоденькие девушки с корзинками в руках краснели от нежных взглядов и восторженного свиста, которыми их провожали парни, хозяюшки постарше, дородные и приветливые, торговались громкими уверенными голосами.

Она пересекла площадь, отпихивая ногой нищих, которые несмотря ни на что сохранили свои грабительские повадки, хотя даже и у них щеки округлились и уже не прилипали к испорченным зубам.

Несколько раз переспросив дорогу, Мери в конце концов добралась до улицы Ласточки.

Франция наслаждалась перемирием. Франция улыбалась. Мери поддалась общему радостному настроению. Еще несколько дней — и она увидит Энн. Еще несколько дней — и Эмма де Мортфонтен умрет.

Мери сняла комнату в одном из переулков, расположенных поблизости от места встречи. Пока добиралась до Парижа, у нее было предостаточно времени для размышлений, и она была не так глупа, чтобы очертя голову кинуться в ловушку, которую для нее, несомненно, приготовили. Она заранее позаботилась о том, чтобы изменить внешность: еще до того как выехать из Сен-Марселя, выкрасила волосы настоем ореховой кожуры, а теперь, вспомнив прежние умения, сделала нос потолще и скрыла веснушки под слоем белил. В довершение всего вычернила брови угольком.

Теперь ее нельзя было узнать, и она могла выслеживать противника, сама оставаясь незамеченной.

Два следующих дня она караулила на углу, у почтовой станции, расположенной как раз напротив особняка «Саламандра».

На ее счастье, люди беспрерывно сновали взад и вперед по улицам, и ее присутствие привлекало не больше внимания, чем присутствие нищих и калек, которые пользовались этим стечением людей для того, чтобы, плаксиво жалуясь, протягивать каждому свою плошку. Мери, конечно, могла бы последовать их примеру, однако ей не хотелось навлекать на себя их недовольство. Корнель когда-то объяснил ей, что весь этот сброд объединен в общину и избранный им Король диктует Двору Чудес свои правила, которым все обязаны подчиняться. Так что лучше было не пренебрегать этим. И Мери удовольствовалась тем, что надвинула шляпу на глаза и притворилась глуповатым праздным ротозеем, от нечего делать расспрашивающим о владельце особняка — мэтре Дюма, прошлой зимой потерявшем супругу.

— За ней сам черт явился, — уверяла любопытствующего зеленщица. — И муж не замедлит за ними обоими последовать, уж можете мне поверить. В этом доме что-то нечисто, там не христианские дела творятся!

Поначалу Мери над этим только посмеивалась. Однако очень скоро ей пришлось признать, что старик и впрямь оказался таким, как его описывали. На удивление бодрым для своих преклонных лет. Даже если бы она не прислушивалась к пересудам соседей, для которых мэтр Дюма был излюбленным предметом разговоров, все равно, глядя на то, как он ходит между рядами, делая покупки, она не могла не заметить, что обращаются к нему опасливо и почтительно. Сам он держался сдержанно и даже, пожалуй, недоверчиво. А главное, Мери никак не могла понять, что может быть общего у человека его склада, да еще к тому же бывшего прокурора Шатле, с Эммой де Мортфонтен, и как он может быть причастен к похищению ее дочери.

Она уже готова была отправиться к нему, чтобы с пистолетом на взводе задать этот вопрос, однако вовремя опомнилась, узнав среди людей, круживших около его дома, бывшего лакея Эммы — Джорджа, с которым зналась, когда работала на нее в Дувре. Сделав из этого вывод, что он находится здесь несомненно для того, чтобы схватить ее, Мери стала пристально следить за ним.

В полдень 31 декабря 1700 года Джордж разместил своих сообщников поблизости от жилища мэтра Дюма.

Он явно не заметил Мери, и она решила, что самое время, пока ей не помешали, приступить к выполнению своего плана.

Через два дома от особняка «Саламандры», в небольшой подворотне, куда выходила задняя дверь лавки старьевщика, была свалена груда пустых поломанных ящиков; как раз за ними Мери и спряталась. Никто не видел, как Мери туда проскользнула. Убедившись в том, что веревка, которую она заблаговременно там припрятала, по-прежнему на месте, Мери прислонилась к стене, у подножия которой приютился выводок котят. Теперь ей оставалось только ждать, заставив себя стоять неподвижно, и не поддаваться нарастающим нетерпению и тревоге.

Она предполагала напасть на этих бандитов с тыла, проникнув в особняк через отверстие на фронтоне, устроенное для проветривания чердака: оно достаточно большое, чтобы в него можно было пролезть, и к нему легко подобраться по крышам. Как только попадет внутрь дома, она первым делом обезвредит мэтра Дюма и тогда сможет застать врасплох Эмму и узнать, выполнила ли та свою часть соглашения. Когда Эмма окажется заложницей, ей ничего другого не останется, кроме как отпустить Энн.

План казался простым и легким. Пожалуй, слишком простым и слишком легким. Однако Мери даже мысли не хотела допускать о том, что все может пойти не так, как она задумала.

Стоило сгуститься сумеркам, и Мери принялась действовать. Потянулась, разминая тело, затем проворно взобралась по ящикам, поминутно рискуя развалить шаткое сооружение, и вскоре оказалась на крыше. Осторожно, согнувшись вдвое, она бесшумно ступала по скользкой черепице, а тем временем внизу, на улице Ласточки, шли приготовления с целью ее погубить.

Колокол ударил одиннадцать раз. Встреча была назначена на полночь. У Мери было вполне достаточно времени на то, чтобы обосноваться на месте раньше, чем появится Эмма.

Без труда достигнув конька крыши особняка, Мери обвязала веревку вокруг каминной трубы и надежно закрепила ее при помощи одного из тех морских узлов, которые так любила. Затем, еще раз проверив, прочно ли завязана веревка, соскользнула в пустоту, устремившись к своей цели.

Ночь была светлая, улицы тихи. Стоило ей зашуметь, и она тотчас бы привлекла к себе внимание своих палачей. Она не могла позволить себе ни малейшей ошибки.

Какое-то движение внизу заставило ее замереть на месте. Перед домом только что остановилась карета, к ней навстречу плыли два фонаря.

Мери закрепила свое положение на веревке, обвив ее ногами, и укрылась в тени фронтона. Затаила дыхание, чтобы услышать, о чем говорят внизу: она была совершенно уверена в том, что этот поздний визит не был случайным совпадением. Со своего места она не могла разглядеть лиц, но тотчас и безошибочно узнала вышедшую из кареты Эмму по ее гордой осанке и решительной походке. В ярости оттого, что не может убить гадину немедленно, как мечтала, Мери еще крепче стиснула веревку и без того судорожно сжатыми пальцами. Закрыв глаза, она постаралась сосредоточиться, чтобы ничего не упустить из перешептываний, которые поднимались к ней вместе с ледяным ветром.

— По-прежнему ничего, — заверил хозяйку только что приблизившийся к ней Джордж.

— А как обстоит дело с мэтром Дюма? — спросила Эмма.

— Ничего не хочет слышать и отказывается вмешиваться в эти дела без письменного распоряжения Балетти. Он заперся у себя.

— Мне следовало догадаться о том, что с ним у нас будут затруднения, — с досадой проговорила Эмма. — Это меняет мои планы. В его доме все прошло бы незаметно, а так я не могу открыто участвовать в нападении. Где твои люди?

— На местах. Все улицы под наблюдением. С какой бы стороны она ни пришла, мы непременно ее заметим. Нас известят свистом о ее появлении. Сколько бы она ни взяла с собой охраны, она не может представить себе, какими средствами мы располагаем для того, чтобы ее поймать. Не беспокойтесь, мадам, Мери Рид от нас не ускользнет.

— Хорошо. Несомненно, она быстро осознает, что была обманута и что больше не увидит свою дочь. И будет драться, пока сможет держаться на ногах. Но не забудь, Джордж: она нужна мне живая. Я хочу, чтобы она меня умоляла вернуть девочку. Придешь ко мне, куда — тебе известно.

— Можете на меня положиться, мадам, — заверил ее Джордж, но Эмма де Мортфонтен, не дослушав, уже садилась в карету.

Мери воспользовалась всеми этими передвижениями для того, чтобы просунуть ноги в проем, и теперь мягко соскользнула на пол чердака, хотя внутри у нее все разрывалось. Все ее нутро раскалилось от боли и ярости. Она ведь запрещала себе думать об этом. Отказывалась допустить даже возможность этого. И вот теперь приходилось признать очевидное. Эта сука Эмма убила Энн. Все кончено.

Мери села прямо на пыльный пол среди сундуков и какого-то старья. Ей было так больно, что хоть криком кричи.

Подтянув колени к груди, она обхватила их руками и принялась медленно себя укачивать — подобно тому как гибнущий корабль собирает последние силы, последнюю волю, чтобы снова вступить в схватку со штормом.

Надо было броситься на Эмму прямо оттуда, с крыши! Нет. Это ничего бы не дало. Бросившись с такой высоты, она непременно сломала бы себе шею. В самом лучшем случае ее, раненную, захватили бы в плен. А ей еще никогда так сильно не хотелось увидеть, как будет подыхать Эмма! Медленно подыхать. Мери даже немного ожила при мысли о том, каким пыткам она бы ее подвергла ради удовольствия снова и снова смотреть на ее мучения. Но сейчас для того, чтобы добиться своего, ей только и оставалось, что ждать, спрятавшись на чердаке. Когда рассветет, Джордж отзовет своих псов и отправится к хозяйке. А та накажет его за бездарность и никчемность. Эмма просто взбесится из-за того, что снова потеряла ее след. Но Мери сама отныне будет следовать за ней по пятам и, когда настанет подходящий момент, ударит без колебаний.

Весь остаток ночи она провела, сосредоточившись на этой мысли.

Когда начал заниматься день, Мери распрямила затекшие ноги и встала, чтобы выглянуть в окошко. С первого же взгляда убедилась в том, что все произошло так, как она и предчувствовала: люди Джорджа покинули свои посты. На улице пока было тихо, но Париж начал просыпаться. Где-то неподалеку пели петухи, словно отвечая на перезвон колоколов, звавших к утренней мессе; звуки эхом перекатывались от дома к дому, из квартала в квартал. В душном воздухе плыли запахи свежего хлеба и мокрой земли. Небо было плотно затянуто тучами, и на город уже упало несколько капель.

Мери направилась к двери чердака, пригибаясь, чтобы не удариться головой о слишком низкие балки. Выбравшись на темную площадку, она зарядила пистолет. Мэтр Дюма даст ей ответы на все вопросы. Непременно.

Однако Мери обошла весь дом, заглянула во все комнаты, и ей снова пришлось признать очевидное. Дом был пуст. Воспользовавшись отсутствием бывшего прокурора, она решила порыться в бумагах, которыми был завален его письменный стол. И нашла среди них несколько писем от этого самого Балетти, о ком упомянул в разговоре с хозяйкой Джордж. Все они начинались словами: «Дражайший батюшка…»

Мери проглядела письма. Из них можно было заключить, что сын мэтра Дюма очень богатый и почитаемый в Венеции человек. И все же что-то ее смущало… Конечно, она не могла похвастать тем, будто знает все о жизни великих мира сего, однако каким же образом сын французского прокурора мог именовать себя венецианским маркизом? И откуда взялось богатство, которое он якобы раздавал сирым и убогим? Мери готова была предположить, что этот человек, скорее всего, великий враль, который живет грабежами и вымогательством, но хочет, чтобы старик-отец был им доволен и гордился. Она уже собиралась с досадой отложить письма, когда ей на глаза попалось имя Эммы, и она перечитала внимательнее строки, написанные красивым ровным почерком.

«Кажется, Эмма де Мортфонтен не торопится сообщать мне новости о нашем деле. Думаю, ее упорные поиски пока ни к чему не привели. Хрустальный череп с каждым днем все сильнее дразнит меня своей тайной. Порой это делается невыносимым, и если бы у меня не было множества поводов радоваться его благодеяниям, я охотно бы подарил дьяволу душу, которую он у меня крадет, чтобы избавиться от бремени, которое он заодно на меня взвалил. Напишите мне, если Эмма к вам явится. Дьявол сидит в ней. Но у меня нет выбора, придется вступить в сделку».

Мери пришла в растерянность. Она не сомневалась в том, что Балетти был сообщником Эммы, однако ни малейшего света на тайну это не проливало. Сложив письмо, она сунула его под камзол. Чем бы ни был этот таинственный хрустальный череп, теперь у нее хотя бы появился след, она набрела на путь, на котором сможет подстеречь Эмму там, где та меньше всего этого будет ожидать. Мери направилась в прихожую и нахмурилась, увидев, что ключ все еще торчит в запертой изнутри двери. По телу пробежала дрожь. Что же это за существо, способное выбраться из запертого дома? Все окна вокруг нее были закрыты. А через окно второго этажа мэтр Дюма, каким бы бодрым и подвижным для своих преклонных лет он ни был, все-таки вылезти не смог бы. Да, впрочем, какая нелепая причина могла бы его на это подвигнуть? Мери снова вздрогнула, поежилась. А ведь про него очень странные вещи рассказывают…

Мери не стала искать других объяснений. Она достаточно успела увидеть и прочитать. Сердце у нее отчаянно колотилось. Повернув ключ, она вышла из дома, размышляя о том, что, пожалуй, мэтр Дюма достоин своей репутации.

Погруженная в размышления, она свернула в улочку, поднимавшуюся к ее гостинице. Ум ее был в смятении, она старалась как-нибудь привести в порядок добытые разрозненные сведения. Задумавшись, Мери слишком поздно осознала, что улочка, которой она шла, несомненно, опасна: узкая до того, что доступна лишь для пешеходов, извилистая… Еще вчера Мери как раз решила, что лучше бы ее избегать.

— Тысяча чертей! — выругалась она сквозь зубы.

Конечно, она вооружена, и все же надо бы выбраться отсюда, пока не поздно. Развернувшись, чтобы идти в обратную сторону, Мери нос к носу столкнулась с Джорджем.

— Я так и знал, — проскрежетал тот, — что не ошибся.

Мери отпрянула и, прежде чем Джордж успел выхватить оружие, одной рукой выдернула из ножен шпагу, другой наставила на него пистолет.

Джордж усмехнулся. Рядом с ним неизвестно откуда появились еще двое. Мери осторожно оглянулась. Стоявшая чуть выше по улице кучка представителей местного сброда, похоже, приближаться не собиралась.

— Сдавайся, Мери Рид! — выкрикнул Джордж, тесня ее и заставляя отступить глубже в темный проулок, чтобы их стычка не привлекла внимания полиции.

— Лучше сдохнуть! — отозвалась Мери, встав в позицию.

В таком поединке она скорее могла выиграть, чем проиграть. Все трое мужчин были сильными и крепкими, однако напали на нее, не придерживаясь какой бы то ни было тактики. И Мери с благодарностью вспомнила опыт тех месяцев, что провела в армии.

Через несколько минут один из противников рухнул, пронзенный в сердце, второму она серьезно повредила правую руку. Против нее остался один только Джордж.

Несмотря на полученные от Эммы распоряжения, Джордж вовсе не намеревался приводить к ней Мери живой. Самое время было избавить хозяйку-любовницу и от напрасных сожалений, и от этой разрушительной страсти. Однако Мери была упряма и вынослива. Хорошо еще, что Эмма сочла необходимым снабдить их шпагами, не то эта чертовка вмиг расправилась бы со всеми троими. Джордж не мог рассчитывать даже на помощь бродяг и воров. Они разбежались, как только завязалась стычка. Эти оборванцы никогда не вмешивались в чужие ссоры, им и своих собственных вполне хватало.

Заметив, что раненый убегает, Мери сообразила, что другие сообщники, возможно, все еще сторожат поблизости. Она отразила выпад, затем еще один, и наконец, ей удалось выполнить то самое обманное движение, к которому она давно стремилась. Джордж, оказавшийся жертвой внезапного удара, секрет которого открыл Мери ее учитель фехтования, остался стоять безоружным, растерянным и пристыженным.

— Что вы сделали с Энн? — потребовала ответа Мери, глядя на него ненавидящим и яростным взглядом. Ей необходимо было получить подтверждение самого страшного, чтобы предаться горю.

— А ты как думаешь? — ухмыльнулся Джордж, отомстив таким образом за те часы, когда Эмма отдавалась ему, мечтая об этой твари. — Твоя дочь была там, совсем рядом с твоим драгоценным муженьком, когда Эмма в него выстрелила. Не могла же она после этого оставить у себя свихнувшуюся девчонку.

Мери больше ничего не хотела слышать. Она взвыла от ярости и боли и вонзила шпагу в сердце Джорджа со странным ощущением, будто сталь вошла в ее собственное сердце. Затем пустилась бежать со всех ног, отчаянно пытаясь отделаться от страшных видений, которые неотвязно ее преследовали, терзали ее воображение.

Услышав о гибели Джорджа, Эмма пришла в такое неистовство, что прикончила ударом кинжала в сердце раненого, явившегося ее об этом известить. Несчастный безмолвно обрушился на ковер. Те двое, что его сопровождали, воздержались от каких-либо высказываний. Джордж нанял их, потому что они были деятельны, безжалостны и немногословны. Один из наемников, пригожий малый, обратил на себя внимание Эммы.

— Тебя как звать?

— Габриэль, — ответил тот, смело глядя ей в глаза.

Эмма недобро усмехнулась. Вот уж не думала, что утрата Джорджа так сильно ее заденет, вот уж на что совсем не рассчитывала.

— На архангела ты нисколько не похож. Что ж, тем лучше. Мне нужен кто-нибудь, чтобы заменить Джорджа. Ты мне подходишь.

— Слушаюсь! — ответил тот, явно обрадованный своим внезапным возвышением.

— Чтобы и следа от этого всего здесь не осталось, понятно?

— А как быть со слугами? Они видели, как мы вошли вместе с ним.

— Я сказала — чтобы и следа не осталось, — повторила Эмма. — Если надо, спали все дотла.

Габриэль молча кивнул, и Эмма вышла из кабинета, перешагнув через труп человека, которого только что безжалостно убила. Нет, с нее и впрямь хватит этой паршивой шлюшки Мери! И Эмма кликнула служанку:

— Укладывай мои сундуки. Чтобы через полчаса все было готово!

— Хорошо, сударыня, — ответила та, в смятении глядя на испачканные в крови пальцы хозяйки. — А чем я могу помочь раненому?

— А вот это уже не твоя забота, детка.

— Хорошо, сударыня.

Перепуганная служанка пустилась бежать по лестнице, спеша исполнить полученные распоряжения. Закрытую дверь кабинета, смежного со спальней, она боязливо обошла стороной.

Трясущимися руками, вздрагивая от малейшего шума, служанка только что закончила свою работу и вдруг, едва разогнувшись, увидела человека, который стоял, прислонясь к дверному косяку, и внимательно на нее смотрел.

Девушка попробовала было ему улыбнуться, но холодный стальной взгляд незнакомца и сверкнувший в его руке кинжал мгновенно остудили ее желание.

— Смилуйтесь! — оледеневшими губами взмолилась она, падая перед ним на колени.

Эмма, которой не терпелось побыстрее уехать, уже садилась в коляску, когда из дома донесся вопль служанки.

— Ну, поехали же, — поторопила она Габриэля, — незачем здесь задерживаться.

Он кивнул и стегнул лошадей, чтобы те взяли с места порезвее. Эмма смотрела в окошко кареты на свой удаляющийся особняк в Сен-Жермен-ан-Лэ. Она не испытывала ни малейших сожалений при мысли о том, что больше никогда в него не вернется.

Добравшись до Тулона, Мери узнала, что «Жемчужина» только что снялась с якоря и на несколько месяцев отправилась в плавание по Средиземному морю. Но, как ни томило ее желание поскорее обнять Никлауса-младшего, Мери утешилась, подумав о том, что для осуществления ее планов так даже лучше. Она написала Форбену длинное письмо, в котором рассказала о событиях, произошедших в Париже, и о своем намерении отправиться в Венецию, предоставив ему решать, стоит ли сообщать страшную весть ее сыну.

После этого она немедленно отплыла в Светлейшую республику, твердо вознамерившись проникнуть в тайну маркиза де Балетти, мэтра Дюма и странного хрустального черепа, а также понять причины, побудившие Эмму проявить такую жестокость: ведь та уверяла, будто любит ее… Бесконечно размышляя над всеми этими загадками, Мери пришла к выводу: одной только уязвленной гордостью ее прежней любовницы ни объяснить, ни оправдать подобное ожесточение невозможно. Мери добрую сотню раз перечитала письмо Балетти к человеку, которого тот именовал своим отцом. Объяснение крылось в чем-то другом. Теперь ее собственную жажду мести одной лишь кровью было не утолить.

Мери стояла на палубе, глубоко вдыхая соленый воздух, с наслаждением подставляя лицо под водяную пыль. Почувствовав, как ходит под ногами палуба от бортовой качки, она мгновенно вспомнила это ощущение и обрадовалась ему. Оказывается, она скучала по морю.

6

От красоты каменных кружев в лучах заходящего солнца у Мери перехватило дыхание. И вместе с тем это роскошное зрелище окончательно ее успокоило. Теперь она чувствовала себя намного лучше. За те две недели, которые длился переход, она понемногу пришла в себя, средиземноморские пейзажи действовали на нее умиротворяюще. Она буквально возродилась.

Теперь сон ее вновь сделался безмятежным, пропали лиловые тени под глазами, после смерти Никлауса с каждым днем залегавшие все глубже. Думая о том, что Никлаус-младший, должно быть, тоже окреп и повеселел на борту «Жемчужины», она убеждалась, что приняла правильное решение. Мери снова чувствовала себя свободной в своих действиях и помыслах, снова вольна была ненавидеть и убивать.

Один из матросов, часто ходивший в Венецию, поделился с ней некоторыми сведениями, необходимыми для того, чтобы ориентироваться в городе, и научил азам итальянского языка. Конечно, запас слов оказался небольшим, но на первое время ей хватит.

Шлюпка доставила ее на берег вместе с матросами, которым поручено было известить клиентов судовладельца о прибытии корабля. Мери простилась с ними на набережной.

Она перешла площадь Сан-Марко, спугнув стайку голубей, которые немного покружились в воздухе и снова опустились на землю чуть поодаль. Мери проводила их взглядом, в то же время всеми чувствами впитывая прелесть вставшей перед ней картины, жадно втягивая нахлынувшие на нее со всех сторон сладкие и соленые запахи.

Ей хотелось есть и пить. Голод и жажда требовали горячего хлеба, розового вина, сочного мяса и жизни. Больше всего — жизни.

Мери прибыла сюда, как оказалось, в самый разгар карнавала. Все кругом были причудливо наряжены, лица скрывались под масками. Она заметила оркестр, который заканчивал настраивать инструменты в аркаде Дворца дожей. Коломбина и Арлекин живо и выразительно разыгрывали сценку любовного поединка, а собравшаяся вокруг толпа отпускала шуточки и смеялась. Мери ничего не понимала, музыка итальянской речи звучала в ее ушах журчанием родниковой воды. Затем оркестранты грянули тарантеллу. Длинная подвижная цепь танцующих, хохоча и припрыгивая в такт неистовой музыке, дрогнула, стронулась с места и понеслась, беспрерывно извиваясь, подобно змее, между опорами аркады и снова возвращаясь к центру площади. Повсюду начали вспыхивать огоньки. Только что подали сигнал к началу праздника, и Венеция зажигала свечи под сводами зданий, в стрельчатых окнах, в выступах-фонарях, нависающих над нижними этажами.

Оглушенная, захмелевшая Мери тоже принялась смеяться; пляшущая змея затянула ее в свой хоровод, как когда-то Никлаус-младший увлекал за собой в танец щенка Тоби. На помост выкатили бочки с вином, вытащили из них затычки.

Не прошло и часа, как площадь превратилась в огромный зал для игр, куда приглашена была лишь нечистая сила. Кругом были одни только причудливые костюмы, маски и моретты — украшенные перьями полумаски, — сквозь прорези которых глаза насмешливо рассматривали ненакрашенное лицо Мери и ее одежду, как будто это и были самые удачные карнавальные грим и наряд. Среди всех этих крючковатых носов и лунных ликов она и сама словно утратила облик, утратила личность.

В конце концов, совсем захмелев, она уснула в подворотне.

Проснулась она поздним утром. Над улицами стлался туман, рожденный водами лагуны, и Мери почувствовала, что замерзла, проголодалась и все тело у нее затекло. Потянувшись к поясу, она, не удержавшись, выругалась: висевший там кожаный кошелек ночью пропал. Обнаружив это, Мери мгновенно протрезвела. Надо же было так глупо себя повести! Вот дура! Это она-то, у которой до сих пор никому не удавалось ни пенса украсть, теперь обогатила итальянского воришку! Поспешно стянув сапог, Мери проверила сохранность той части своих сбережений, которую всегда из осторожности там держала. «Что поделаешь, — смирившись, подумала она. — Пойду к какому-нибудь банкиру и попрошу его связаться с моим нотариусом в Бреде».

Оглядевшись по сторонам и убедившись в том, что никто за ней не наблюдает, она снова натянула сапог и поднялась.

Туман становился все плотнее. Кое-где сквозь него с трудом пробивался свет фонарей. Мери дрожала, хотя и куталась в теплый плащ: январский холод давал о себе знать.

Откуда-то потянуло жареным мясом, и Мери пошла на запах, сжимая в кулаке рукоять кинжала Никлауса. Толкнула дверь трактира, где уже царила суета. Лопоча на весьма приблизительном итальянском, она вроде бы кое-как сумела втолковать трактирщику, отчаянно жестикулирующему толстяку, чего ей хочется. Тот насильно усадил ее за стол и притащил тарелку с целой горой пасты — так здесь называли макароны, — вершину которой украшало яйцо. Мери попросила принести ей мяса.

— Buono![6]

— Надо как можно скорее выучить итальянский! — сердито и довольно громко проворчала она, втыкая вилку в эту гору теста.

— Англичанин?

Она не видела, кто задал вопрос, поскольку в это время отчаянно сражалась с макаронами, пытаясь как-нибудь укротить их и насытиться.

Мери подняла голову. Напротив нее сидел темноволосый парень лет тридцати и посмеивался, глядя на ее неуклюжие усилия. Он был довольно привлекателен, хорошо сложен, с веселыми черными глазами на широком лице с тяжелой нижней челюстью. Взяв в одну руку ложку, в другую — вилку, незнакомец показал ей, как выпутаться из затруднения.

— Спасибо, — коротко поблагодарила она.

Доев свою порцию, незнакомец встал, насмешливо раскланялся и, повернувшись к Мери спиной, направился к выходу. Она почувствовала к нему благодарность: не слишком-то ей сейчас хотелось вступать в разговоры. Впрочем, выпив несколько стаканов легкого вина, она заметно приободрилась, вследствие чего решила немедленно прогуляться по городу и попытаться найти ориентиры, упомянутые матросом с корабля, на котором она приплыла в Венецию. Вскоре Мери осознала, что, для того чтобы довести дело до конца, ей потребуется куда больше времени, чем она рассчитывала.

Эти венецианцы трещали так быстро и были так словоохотливы, что понять их было почти невозможно. Проследить за жестами — немыслимо. Каким же образом, в таком случае, ей хоть что-нибудь разузнать насчет этого самого Балетти? К тому же она по-прежнему была совершенно уверена в том, что сын мэтра Дюма был таким же маркизом, как сама она — придворной леди!

Хотя Мери на каждом углу и замирала в восхищении перед красотой этого города, покоящегося среди лагуны подобно цветку водяной лилии, ей вскоре прискучило блуждать по незнакомым улицам, постоянно оставаясь настороже, опасаясь всех и каждого, никому не доверяя и не переставая сжимать рукоять шпаги.

Не раз ей казалось, будто кто-то ее выслеживает, наблюдает за ней. Ее дворянское платье истрепалось и запачкалось. Никто ее не задевал, но она не сомневалась в том, что оружие и таящий угрозу взгляд куда вернее отваживали желающих к ней приставать, чем наряд. Слишком хорошо она знала, что, как бы ты ни был беден и удручен, всегда найдется кто-нибудь еще более обнищавший и отчаявшийся.

Четыре дня подряд она бродила так по Светлейшей республике, замирая у дворцов: достаточно было взглянуть на одни только фасады, чтобы начать предаваться грезам о том, какие сокровища за ними скрыты и сколь роскошны сады во внутренних двориках. Ей нравилась мысль о том, что по городу можно плавать, и, несмотря на незнание языка, она чувствовала, что это место, промежуточное между морем и землей, внятно говорит с ее душой, трогает ее сердце. И все же она очень устала. Куда бы она ни забиралась, устраиваясь на ночлег, везде приходилось быть настороже. Никогда ей не доводилось жить в такой непрестанной тревоге. Однако выбора у нее не было. До того как Мери в первый же свой вечер здесь напилась и рухнула где пришлось, в ее намерения входило снять где-нибудь комнату. Теперь, когда она лишилась вместе с кошельком части своих сбережений, об этом и думать было нечего. Несколько раз она пыталась это сделать, но итальянцы, проявляя куда больше хитрости и дальновидности, чем лондонские жители, требовали плату вперед, а у Мери недоставало средств утолить их алчность. Согласись она на их требования, и месяца бы не прошло, как от ее денежных запасов ничего бы не осталось. Ей удалось отыскать банкира, понимавшего по-французски, но тот, выслушав ее сетования, тем не менее отказался ссудить ей денег немедленно. А если она станет ждать, пока он напишет в Бреду, получит в ответ подтверждение и сможет выплатить ей остаток суммы, причитающейся за продажу трактира, то, скорее всего, умрет от холода и голода, так ничего и не дождавшись.

Стало быть, следовало найти другой выход. И побыстрее. Иначе все ее усилия окажутся напрасными. Эта необходимость не только не привела ее в уныние, но, напротив, подстегнула.

Через неделю она в конце концов набрела на маленький домик, чьи неизменно запертые ставни позволяли предположить, что он, если и не покинут окончательно, то, по крайней мере, сейчас пустует. Фасад потихоньку осыпался, кое-где ставни слетели с петель. К двери дома вел маленький, укромный канал.

Воспользовавшись карнавальным беспорядком и тем, что ночь выдалась грозовая, Мери, дрожа под ледяным ветром, от которого бежала рябь по воде лагуны, отвязала гондолу и спрыгнула в нее, а потом, подражая гондольерам, не раз проделывавшим это у нее на глазах, неуклюже отталкиваясь от вязкого илистого дна, кое-как добралась до вожделенного приюта. Остановив лодку напротив подвального окна, она подогнала ее вплотную к фасаду и попыталась расшатать прутья решетки, преграждавшей ей путь, с помощью своего кинжала. Окно было на уровне ее лица. Как Мери и рассчитывала, камень, подточенный соленой водой, недолго сопротивлялся натиску стального лезвия. Два часа спустя непрочная защита пала, и Мери, отпустив гондолу плыть по течению, проникла в дом. Высекла огонь, огляделась и стала пробираться к двери среди бочонков, разломанных ящиков и россыпи дров.

Дверь легко поддалась, и Мери, поднявшись по короткой лестнице, оказалась в коридоре. Сделав несколько шагов, она инстинктивно схватилась за рукоять пистолета и выдернула его из-за пояса. Сердце у нее отчаянно колотилось. Ей было хорошо знакомо такое потрескивание, и она прекрасно понимала, откуда взялись отсветы языков пламени, плясавшие на стене напротив распахнутой двери комнаты, расположенной чуть дальше по коридору с левой стороны, примерно в десяти шагах от того места, где остановилась Мери.

Кто-то ворошил дрова в камине.

Ноздри щекотал запах жареного мяса. Кем бы ни оказался тот человек, что ее опередил, — ему придется разделить с ней трапезу или умереть. Мери встала на пороге и замерла, держа палец на спусковом крючке.

— Добро пожаловать в мой дом, я ждал тебя, — любезно приветствовал ее по-английски находившийся в комнате человек.

Удобно расположившись у горящего камина в кресле, обитом узорчатой тканью, он с улыбкой смотрел на гостью. Мери была совершенно уверена в том, что встречалась с ним прежде.

— Мы знакомы, — вспомнила она наконец. — Это ведь ты был в трактире в день моего приезда!

— Меня зовут Клемент Корк, — представился незнакомец. — Думаю, ты хочешь есть?

Мери кивнула и, сунув пистолет за пояс, направилась к хозяину дома. Инстинкт подсказывал ей, что здесь она в безопасности.

— Мери Оливер Рид всегда хочет есть.

Клемент улыбнулся и распрямил длинные ноги, намереваясь встать. У Мери округлились глаза: она только что разглядела, что стол, освещенный горевшими в канделябре свечами, накрыт на двоих.

— Ты правда ждал меня?

— Я знаю этот город как свои пять пальцев, — заверил ее Клемент, — а твое поведение меня заинтриговало. И вот это тоже, — прибавил он, вытащив из кармана хорошо знакомый Мери кожаный кошелек.

Тот самый, который у нее украли в первую ночь.

— И это тоже был ты? Кто ж ты такой, Клемент Корк, если сначала грабишь человека, а потом приглашаешь его поужинать?

— Наверное, своего рода Робин Гуд. Но не обольщайся, обычно я не возвращаю того, что украл, — сказал он, протягивая ей ее сбережения.

Мери без промедления выхватила у него кошелек:

— Наверное, мне следует тебя поблагодарить?

Не отвечая, Корк отошел к камину и, сняв с вертела четырех нанизанных на него голубей, выложил их на серебряное блюдо.

— Садись, Мери Оливер Рид. Ты интересуешь меня не меньше, чем я тебя. Ты не находишь, что это сулит нам весьма приятный вечер?

Мери кивнула и без раздумий уселась за стол.

— Это и правда твой дом? — спросила она, отрезая дымящийся кусок мяса и поднося его ко рту.

— Разумеется, нет! Насколько я помню, этот дом стоит запертым по меньшей мере года четыре. Я заметил, что ты ходишь вокруг него. Остальное было совсем просто.

— Ты вполне мог бы сразу вернуть деньги, тогда мне не пришлось бы терпеть холод и голод, — с легким упреком произнесла Мери.

— Мне требуется некоторое время, чтобы понять, достоин ли моей дружбы человек, с которым я встретился.

— Ну?

— Что — ну?

— Я предполагаю, что все это имеет некий смысл. Пока что он ускользает от моего понимания.

— Что за человек в дворянской одежде, с повадками наемника и кровожадным взглядом мог прибыть в незнакомый город и тут же так глупо дать себя обобрать? Ты мог оказаться богачом, опустившимся по случаю карнавала до всякого сброда, неспособным держать в руках шпагу и, в таком случае, еще и беспросветно глупым, раз носил свои денежки на поясе; или же самодовольным вором, достаточно уверенным в себе для того, чтобы позволить себе подобную неосторожность. В том и другом случае мне было приятно пощекотать твою гордость.

Мери улыбнулась. Клемент тонко рассуждал. Конечно, все это было неверно, но ловко подмечено.

— Ты изворотлив и недоверчив, как вор, — продолжал он, — у тебя есть какое-никакое состояние, поскольку ты навещал банкира, но ты недостаточно богат для того, чтобы он согласился ссудить тебе деньги под твое имя и внешний вид. Ты умеешь пользоваться оружием и защищаться в случае опасности.

— А об этом-то как ты можешь судить? Мне не приходилось браться за оружие.

— Один раз пришлось. Мне захотелось проверить свои предположения, и как-то раз я бросил камешек в нескольких шагах от той ниши, в которой ты устроился на ночлег. Ты тотчас вскочил и выхватил пистолет.

Мери кивнула. Да, она и в самом деле припоминала, что ей несколько раз помешали спать.

— Солдатская привычка, — призналась она.

Корк несколько секунд, прищурясь, смотрел на нее. Мери бесхитростно ему улыбнулась.

— Думаю, ты прибыл в Венецию с особыми намерениями, о которых мне пока ничего не известно, и для их осуществления необходимы деньги и осторожность. Еще я знаю, что можно быть самым ловким разбойником и напрочь потерять голову среди карнавального безумия. Тарантелла лишает руки способности браться за шпагу, и во время танца ворам легко подобраться к кошельку. Ну и вот: не придя к какому-то определенному выводу, мне ничего другого не оставалось, как извиниться и вернуть тебе кошелек, — заключил Корк.

— В надежде удовлетворить свое любопытство?

— Я далеко не безгрешен.

— Признаюсь, ты произвел на меня впечатление, — сказала Мери. — У меня и в самом деле есть причины здесь находиться, однако я не хочу никого в них посвящать. Это дело чести. И возмездия.

Корк кивнул.

— Чем я могу тебе помочь? — напрямик спросил он.

— Научишь меня говорить по-итальянски?

— Считай, что уже умеешь.

Клемент Корк сдержал слово. Он заметно изменился с тех пор, как начал трудиться в союзе с маркизом де Балетти. Не то чтобы встал на истинный путь — нет, он по-прежнему оставался пиратом, чем был вполне доволен, и, преследуя жертву, действовал так же, как и раньше. Балетти помогал ему в этом, радуясь, что может изводить тех, кто извлекал выгоду из рабства и темных сделок. Правда, большой мастер таких делишек и некогда излюбленная мишень пирата — посол Франции Эннекен де Шармон с некоторых пор взял Корка под свое покровительство в обмен на свое же спокойствие. Так что Клемент старался его не сердить, и Балетти это понимал. В Венеции не было недостатка в бесчестных патрициях, которых можно обирать для восстановления равновесия. Одновременно с этим маркиз поручил Корку следить за тем, чтобы венецианские бедняки зимой не замерзали насмерть. Корк выполнял это поручение, не переставая заниматься своим любимым ремеслом и наслаждаться свободой. Вот так он и приметил Мери Рид.

Не только кошелек, подпрыгивающий у нее на поясе, разглядел Корк: его весьма заинтересовали выпуклости на уровне груди. Не зря говорили, что у Клемента Корка взгляд острый и проницательный. Во время тарантеллы он имел случай убедиться в том, что под рубашкой у Мери скрываются не только грудные мышцы. Она могла намотать на себя тряпки в десять слоев — и все равно Корк был мужчиной в достаточной степени, для того чтобы распознать в ней женщину. Инстинкт никогда его не подводил.

Он не стал об этом заговаривать, твердо решив ее не торопить. Несомненно, у нее были причины вводить окружающих в заблуждение насчет своей истинной природы. Однако это обстоятельство так сильно занимало его, что он готов был прислуживать ей ради того, чтобы проникнуть в ее тайну.

Пять месяцев спустя Мери говорила по-итальянски не хуже местных жителей, хохотала так же громко, как они, и наслаждалась тем, что открывала для себя Венецию с новой точки зрения. Корк объяснил ей, в чем состоит роль дожа, патрициев, Большого Совета, рассказал об исторических событиях, связанных с различными памятниками, начиная от базилики Святого Марка и заканчивая мостом Вздохов.

Клемент Корк оказался приятным, скромным и ненавязчивым в общении. Он почти никогда не говорил о своем прошлом, и Мери не расспрашивала его, чтобы в ответ не пришлось вспоминать о собственном. Клемент ее удивлял — он представлялся ей весельчаком, краснобаем и вралем, актером и музыкантом, вором, попрошайкой и вельможей одновременно. Он беззлобно насмехался над всем на свете и, намереваясь обобрать даму, предпочитал соблазнить ее, а не запугивать. Иногда он пропадал на целые дни, предоставляя Мери самостоятельно применять только что обретенные познания и наслаждаться полученной вместе с ними свободой.

Их дружеские посиделки по вечерам проливали ей бальзам на душу. Однако ничего большего, чем признательность и дружеские чувства, она к Клементу Корку не испытывала. И, не желая ничего менять, не считала нужным разоблачать свой обман.

Теперь она чувствовала себя готовой совершить то, зачем прибыла в Венецию. До сих пор она воздерживалась от упоминания имени Балетти, остерегаясь всего и не доверяя никому, в том числе и Клементу Корку. За его альтруизмом, несомненно, что-то крылось, и Мери, хотя и пользовалась его добротой и заботой, тем не менее оставалась начеку, чтобы не попасться на обман. У нее не было ни малейшего желания проникать в его тайну и ни малейшего желания отвлекаться от собственной цели. Ей не терпелось со всем этим покончить и поскорее увидеть сына. Толком не зная, где искать Форбена в Средиземном море, она аккуратно писала ему на адрес тулонского военного порта: так, по крайней мере, она была уверена в том, что, если ее письма не затеряются, их рано или поздно все же передадут корсару. Никак нельзя было допустить, чтобы Никлаус-младший встревожился или почувствовал себя брошенным. Мери дала Форбену адрес дома в Венеции, в котором она обосновалась, надеясь, что капитан в конце концов ей ответит.

«Оставайся здесь, — сказал ей Корк в самом начале. — Меня предупредят заранее, если владелец соберется вернуться. Я-то сам ночую у своих красоток: не одна, так другая всегда меня приютит и обласкает».

Мери обходилась одной-единственной комнатой — той, которую можно было натопить. К величайшему удивлению, она ни разу не заметила недостатка в дровах для камина. Но, когда спросила у Корка, откуда эти дрова берутся, тот, приложив палец к губам, прошептал: «У каждого свои тайны», и Мери смирилась с этим загадочным ответом. Что ж, она будет считать, что провидение наконец-то озарило ее судьбу.

А потом ей привиделся кошмар, и она вскочила среди ночи с постели, обливаясь холодным потом. Неизвестный скалил зубы над посиневшим лицом Энн. У мужчины были черты Клемента Корка, и Эмма де Мортфонтен называла его маркизом.

Сердце у Мери отчаянно забилось. А что, если Балетти и Клемент Корк — один и тот же человек? Тогда для странного поведения Корка найдется совсем другое объяснение.

Разве не читала она в письмах Балетти, адресованных Дюма, что маркиз печется о венецианских бедняках? Этот дом, этот неизменно накрытый стол, этот негаснущий огонь, обширные познания Корка во всем, что касалось Венеции и привычек местной знати… нет, все это мало походило на будни простого вора. Не те у Корка были повадки, не тот размах.

Следовало также рассмотреть и другое предположение: возможно, Корку известно, кто она такая. Должно быть, имя Мери Рид ему знакомо. Этим может объясняться то странное обстоятельство, что он ни разу не задал ей ни единого вопроса, связанного с ее прошлым. Она похвалила себя за то, что предусмотрительно сняла с шеи нефритовый «глаз» и сунула подвеску за голенище сапога. Если Корк и Балетти — впрямь одно и то же лицо, возможно, этот незатейливый трюк ее спас.

И Мери решила во всем разобраться.

Появившись, как и каждое утро, с полной корзиной съестного в руках, Клемент Корк застал Мери озабоченной. Она хмуро и враждебно, зло поблескивающими глазами смотрела на него из-под насупленных бровей.

— Что, спалось нынче плохо?

— Очень плохо, — ответила Мери, стараясь справиться с подозрительностью и горечью.

Если она хочет застать его врасплох, лучше не подавать виду, не показывать своих чувств.

— Ничего удивительного, ты живешь монахом, в то время как Венеция изнемогает от избытка любви. Ты вредишь себе этим, дружок, — дружески подмигнул Корк и сладко потянулся, выставляя напоказ круглящиеся мускулами предплечья. — Сегодня утром июнь так и сияет. Тебе следовало бы брать с него пример. Хватит дуться в углу, начинай радоваться жизни. Я вот чувствую себя веселым, словно птичка.

— У меня есть занятия поважнее, — буркнула Мери.

— Жаль, — со вздохом откликнулся Клемент Корк.

Он бы с удовольствием развлек эту красотку, которая упорно продолжала врать и притворяться. Как он ни старался, ему не удавалось проникнуть в ее тайну. Он до сих пор тянул время, не выходил в море, но до бесконечности это длиться не могло. Эннекен де Шармон уже не раз поторапливал его, побуждая заняться делом, охранять караваны судов.

Мери поела без аппетита, молча, сосредоточенная на попытке сформулировать свои вопросы. Клементу Корку быстро прискучила давящая тишина за столом.

— Может, расскажешь мне, что тебя мучает?

— В городе много говорят о некоем маркизе де Балетти. Ты его знаешь?

— Его все знают, — вывернулся Корк. — Это очень богатый патриций, судовладелец. Он делает счастливыми всех дам без исключения одним только своим присутствием, и даже мужчин покоряет честностью, неподкупностью, щедростью и благородством.

— Одним словом, немного напоминает тебя, — подхватила Мери, подозрительно на него уставившись.

Корк, на мгновение опешив, звонко расхохотался, у него даже слезы заблестели в уголках глаз.

— Так вот из-за чего тревожится Мери Оливер Рид, — заходился он смехом. — Воображает, будто я и есть Балетти! Нет, дружок, ты мне оказываешь слишком большую честь. Это и в самом деле большая честь, но мне придется тебя разочаровать. Корк — невелика птица в сравнении с маркизом.

Мери откинулась на спинку стула, испытывая несказанное облегчение. Реакция Корка не допускала ни малейших сомнений в его искренности.

— Опиши мне его, — попросила она.

— С чего это он тебя заинтересовал?

— Просто любопытно. Меня притягивают тайны.

— Это естественно для человека, который любит их создавать, — заметил с намеком Клемент.

Его взгляд сделался пристальным и настойчивым. Мери опустила глаза:

— Не понимаю, о чем ты.

Корк шумно вздохнул. В конце концов, может быть, Мери Оливер Рид попросту не нравится быть женщиной. Пират решил раз и навсегда принять это как должное и стал рассказывать о Балетти, описывая его таким, каким знали все. Именно такие распоряжения были ему даны. Маркиз не хотел, чтобы распространялись слухи о его благих деяниях. Даже те, кому перепадало от его щедрот, понятия не имели о том, чья рука их оделяет.

— Существует ли какой-то способ к нему подобраться?

— Тебе-то на что?

— А вот это уже мое дело! — нахмурилась она.

Корк не настаивал, однако невольно подумал о том, что маркиз де Балетти, возможно, не последняя из забот, одолевающих Мери.

— Он часто бывает в монастыре Пресвятой Девы Марии.

— Навещает родственницу?

Корк снова расхохотался, но ответил:

— Не совсем.

— А что в этом смешного? — оскорбилась Мери.

— Венецианские монастыри не похожи на обители других стран Европы. Если коротко — я бы сказал, что там поклоняются скорее прелестям монашек, чем святым мощам.

— Не понимаю.

— Венеция — распутный город. И в монастырях, превратившихся в светские салоны, по большей части говорят не о той любви к ближнему, о какой идет речь в церковных проповедях.

— Понятно, — улыбнулась Мери.

Корк потянулся и встал. У Мери заблестели глаза, и это лишь укрепило его подозрения. Однако все, что так или иначе могло затронуть Балетти, непосредственно касалось его самого. И потому он дал себе две недели на то, чтобы выяснить, в чем тут дело, после чего выйдет в море на судне, которое уже успел зафрахтовать его помощник.

— Я с тобой прощаюсь. У меня сегодня утром много дел.

Мери кивнула и, ничего больше не прибавив, предоставила ему идти своей дорогой. Она больше не увидит Клемента Корка. Он дал ей все, чего она от него ждала. Несмотря на дружеские чувства, которые она к нему испытывала, Мери больше не хотела привязываться к кому бы то ни было, и еще того менее — впутывать кого бы то ни было в свою месть.

Едва за Корком закрылась дверь, как она принялась складывать вещи и вскоре уже углубилась в путаницу венецианских улиц и переулков в поисках этого удивительного монастыря.

7

Клод де Форбен непоколебимо стоял на капитанском мостике, хотя его так и разбирал смех. Напротив, в нескольких метрах от него, Никлаус-младший, записавшийся на участие в соревнованиях на звание лучшего марсового, с таким упорством, быстротой и ловкостью взбирался наверх, что у матросов, столпившихся у подножия грот-мачты, дух захватило. Со всех сторон его подбадривали громкими криками, и Форбену на какое-то мгновение показалось, что мальчику дадут возможность победить.

Однако этого не произошло: матрос, которому в прошлом году достался титул победителя, и в этот раз оказался на самом верху раньше, чем Никлаус-младший проделал три четверти пути.

За последние несколько месяцев виночерпий капитана Форбена заметно окреп, жизнерадостности у него явно прибавилось. Морской ветер помогал ему расти. Победитель, припрятав награду, немедленно подошел поздравить мальчика, который успел взобраться на плечи к Корнелю и теперь, восседая там, радостно вопил молодым петушком.

Мери могла гордиться сыном. Море шло на пользу Никлаусу-младшему. «Как и его матери!» — мелькнуло в голове у Форбена.

Слушая поздравления матросов, Никлаус хохотал во все горло. Проезжая верхом на Корнеле мимо капитана, он на миг оказался с ним лицом к лицу и помахал ему рукой. Форбен в ответ кивнул.

Да, Никлаус-младший сильно изменился. Благодаря Корнелю, который обучал мальца матросскому ремеслу. Благодаря ему самому, Клоду де Форбену, который во время застолий заставлял мальчика занимать место виночерпия и приучал к порядкам и строгому соблюдению правил на флоте. По вечерам, укладываясь спать на артиллерийской батарее среди взрослых мужчин, мальчик мгновенно засыпал, донельзя усталый, но безмятежно спокойный.

— Капитан, почта! — провозгласил корабельный писарь.

Форбен взял у него из рук протянутые письма и, покинув праздник, ушел в свою каюту, чтобы прочитать их. На средней палубе раздались первые звуки музыки, только что выкатили из трюма и открыли бочонки с ромом. Состязания должны были продлиться весь день, и к вечеру станет известно, кто из матросов окажется лучшим в каждом деле.

Форбен разрешил устроить этот праздник по случаю наступления лета. Судно находилось на безопасной стоянке в маленьком сардинском порту, погода стояла мягкая, крупных столкновений на море не предвиделось.

С тех пор как Форбен получил в Испании первое письмо от Мери, то самое, в котором она сообщала ему о смерти дочери и о своем решении преследовать убийц в Венеции, он с жадным нетерпением ждал следующих ее посланий.

Когда Форбен прочитал Никлаусу-младшему горестное письмо матери с известием о гибели Энн, мальчик не заплакал и не закричал, а лишь крепко-крепко стиснул кулачки, до того крепко, что побелели суставы, потом спросил:

— А я могу стать марсовым, как мама и Корнель?

— Зачем?

— Чтобы быть поближе к небу.

Форбен расслышал в этих словах другое — «быть поближе к Энн». И ничего не сказал. С того дня мальчик изо всех сил старался забыть, отвлечься. Он никогда не спрашивал о матери, не звал ее, но, когда ему говорили, что пришло письмо, со всех ног кидался к капитану, чтобы узнать, что в нем написано.

Письмо, которое Форбен только что распечатал, оказалось куда веселее прежних, и капитан тотчас вышел из кабины и окликнул первого подвернувшегося матроса.

— Пришли ко мне Корнеля и Никлауса.

Несколько минут спустя оба вошли в капитанскую каюту. Забыв о правилах поведения, мальчик воскликнул:

— Капитан, вы видели? Я чуть было не победил!

— Видел, мой мальчик, и поздравляю тебя. И у меня для тебя есть еще одна хорошая новость, — объявил Форбен, показывая ему письмо.

Глаза у Никлауса-младшего непременно загорелись бы, если бы только к тому времени уже не сияли так, что дальше некуда. И Форбен не стал его томить, принялся читать:

— «Дорогой мой капитан! Наконец-то мне удалось отыскать этого маркиза де Балетти, и я нашла способ к нему приблизиться. Я без промедления этим займусь. Меня очень огорчает отсутствие вестей от вас, а еще больше — то, что я не могу к вам присоединиться. Мое горе понемногу стихает. Венеция — город несказанной красоты, и я обзавелась другом, который помогает мне в моем деле. Он научил меня говорить по-итальянски и поделился необходимыми сведениями о венецианской знати и о моей мишени. Теперь я ко всему готова. Наконец-то! Даже если этот Клемент Корк на самом деле…»

— Клемент Корк? — переспросил Корнель, прервав тем самым чтение.

— Да, а что? Ты его знаешь?

— Вы тоже его знаете, капитан. Несколько лет назад мы с ним сталкивались. Он был корсаром, капитаном судна «Бэй Дэниел».

— Отъявленный плут.

— Друг детства.

— Повезло маме, что она его встретила, — заключил Никлаус-младший.

Он терпеть не мог, когда Форбен с Корнелем выясняли отношения, даже если просто мерили друг друга взглядами.

— Можно мне все-таки дочитать? — поинтересовался Форбен.

Корнель кивнул.

— «…Даже если этот Клемент Корк на самом деле отъявленный преступник, вор, — Форбен с нажимом произнес последние слова, нескрываемо обрадованный тем, что Мери подтвердила его мнение, — он, надо признать, остается благородным и искренним человеком, тем более он и понятия не имеет о том, что я — женщина. Берегите Никлауса и скажите ему, что я нежно люблю его. Час нашей мести теперь уже близок. И я не отступлю ни перед чем, воспользуюсь любыми средствами, чтобы отомстить. Ваша Мери Рид».

— Я могу идти играть дальше? — торопливо спросил Никлаус-младший, довольный полученными известиями.

— Иди, мой мальчик.

Едва за ним закрылась дверь, Форбен пристально посмотрел Корнелю в глаза:

— Можно ему доверять, этому Корку? Он надежный человек?

— Если Мери сошлется на меня, будет надежным. Он человек чести, капитан.

— Надеюсь, чести у него побольше, чем у тебя, — резко бросил Форбен.

Корнель стиснул единственный кулак:

— Я не хочу возобновлять эту ссору. Никлаус Ольгерсен одинаково нас обделил, капитан.

— Но ведь ты горишь желанием вновь ее завоевать, признайся честно?

— Мери завоевать нельзя. Ее можно только ждать.

— Ты прав, — согласился Форбен. — Но если тебе взбредет в голову объединиться с этим Корком, чтобы попытать счастья и увлечь ее в сторону от прямого пути…

Корнель усмехнулся:

— Как будто Мери хоть когда-нибудь нуждалась в ком-то, кто помог бы ей выбрать свою судьбу! Нет, капитан, об этом и думать нечего. Да она и сама не знает, чего ей захочется завтра. Поди угадай, куда ее потянет, когда она покончит со своей местью… Только совершенно спятивший человек может попытаться это предсказать.

— И тем не менее, — продолжал гнуть свое Форбен. — Если ты займешься морским разбоем на пару с этим Корком, я убью тебя, Корнель.

— Да я уже все давно понял, капитан. Можно мне уйти? — спросил он, гордо и упрямо глядя на корсара.

Вместо ответа Клод де Форбен повернулся к нему спиной и взялся за перо. Корнель понял, что аудиенция закончена.

Форбен же принялся писать ответ Мери, рассказывать ей о том, как проводит дни Никлаус-младший, что поделывает он сам. О Корнеле, как и всегда, не упомянул, а с Корком посоветовал быть как можно осторожнее. Закончил он свое послание заверениями в том, что скучает, что ему очень недостает Мери и что он будет счастлив, как только это станет возможным, снова ее увидеть и заключить в объятия.

Мери наблюдала за монастырем Пресвятой Девы Марии, как прежде наблюдала за окрестностями особняка «Саламандра». Убедившись, что Клемент Корк сказал ей правду, она стянула с первого же подвернувшегося окна сохнувшие на веревке юбку и кофточку и быстро переоделась в темном закоулке.

По стене в этом месте шла глубокая трещина. Достаточно длинная для того, чтобы в нее можно было засунуть шпагу. Достаточно широкая для того, чтобы можно было спрятать в ней одежду и пистолет. Мери незаметно все это туда затолкала, потом заделала пролом землей, размешанной с водой из лагуны. Чтобы его заметить, надо было очень пристально вглядываться. Вокруг никого не было, если не считать прачки, колотившей белье немного ниже по течению канала. Мери поспешила удалиться. Внезапно она почувствовала себя совершенно голой и беззащитной, как никогда. Она оставила при себе только кинжал Никлауса и свой собственный, засунув оба за подвязки.

Мать-настоятельница монастыря Пресвятой Девы Марии приняла ее с такой сердечностью, какой и следовало ожидать в обители с таким названием. Она заботливо осушила слезы Мери, погладила ее по волосам, с которых давным-давно сошла темная краска, сочла, что у них достаточно редкий цвет для того, чтобы привлечь внимание посетителей, и согласилась на то, чтобы Мери телом и душой преданно служила их общине, взамен получив более чем заслуженный ею приют. Так на свет появилась Мария Контини.

Ей дали белое камлотовое платье, достаточно короткое для того, чтобы виднелись щиколотки, подогнали его по фигуре так, чтобы подчеркнуть талию, и дополнили наряд черной ленточкой, чудесно оттенявшей белизну открытой груди. Для того чтобы петь на клиросе, ей выдали еще длинную белую накидку из тонкой шерсти. Другие монашки — по большей части оставившие свое ремесло шлюхи — приняли ее радушно и в первые же дни принялись наперебой рассказывать, каким образом монастырь приобрел свою столь удивительную славу. Он был основан в XIII веке и с тех пор то и дело впадал в немилость. Впервые это случилось в 1295 году, когда оттуда были изгнаны распутные монахи, которые без зазрения совести и с самыми бесчестными намерениями сожительствовали с сестрами-августинками; та же история повторилась в 1449 году. Затем, в 1574-м, трое дворян и один священник соблазнили десять монашек. А потом, в 1580-м и 1596-м… Список оказался длинным, он заполнял собой целую книгу, которая хранилась в кабинете матери-настоятельницы и которую мог изучить любой дворянин, проявивший щедрость по отношению к обители. Вскоре Мери своими глазами увидела все то, что могла себе представить по рассказам Корка.

Что ни день — приемную заполняли аристократы. Развалившись в удобных креслах, гости беседовали с послушницами на самые разные темы, по большей части — о любви, и свободы этих разговоров ничто не стесняло: между разделявшими знатных господ и девушек прутьями решетки беспрепятственно проникали и светские сплетни, и злословие, и любовные записки. Все здесь было игрой и все служило предлогом для распутства. Сегодня после обеда звали музыкантов и устраивали танцы, завтра закатывали пир, а там затевали концерт или разыгрывали фарс… Одним словом, тот, кто однажды входил в ворота монастыря, покидая его, не мог не испытывать желания туда вернуться, и не только вернуться, но и привести с собой друга или делового партнера.

Роль послушниц состояла в том, чтобы распалить патрициев, в особенности тех, кто мог наилучшим образом обогатить монастырь. Мери интересовал лишь один-единственный из них. Тот самый маркиз де Балетти, обладавший — она с первого взгляда это увидела — удивительным обаянием, притягательной силой и сеявший неописуемое волнение в рядах ее подруг: все как одна надеялись заслужить его благосклонность.

Казалось, он приходил в монастырь только для того, чтобы улаживать здесь свои дела. Его неизменно и неотступно, словно тень, сопровождал некий Больдони. Как ни старалась Мери сблизиться с маркизом, она слышала от него лишь ничего не значащие любезности — и в то же время многие посетители монастыря настойчиво за ней ухаживали. Так, однообразно и довольно скучно, хотя и красочно, прошли три месяца. Так продолжалось до того дня, когда ее призвала к себе мать-настоятельница.

— В чем дело, дитя мое? — ласково спросила она. — Вашего присутствия жаждут, и я удивлена, что вы не спешите откликнуться на зов. Уж не больны ли вы?

— Нет, я совершенно здорова, — ответила Мери, — но я недавно овдовела и все еще сильно горюю. Мне требуется время.

Мать-настоятельница только вздохнула:

— Понимаю. Но, знаете ли, дитя мое, исцелиться можно лишь от той болезни, которую лечат. А для того чтобы оправиться от любовного недуга, нет средства вернее любви.

— Хотела бы я, чтобы все было так просто.

— Все так и есть, не сомневайтесь. Дайте высказаться вашим инстинктам, позвольте жизни приручить вас, и вы вновь обретете к ней вкус. Исцелитесь на радость всем, а я буду молиться за вас и вашего мужа. Поверьте мне, ему надо позволить уйти с миром. Или Спаситель наш больше ничем не сможет вам помочь.

Намек был вполне прозрачным, и Мери покорилась воле матери-настоятельницы, сказав себе, что в прежние времена достаточно любила плотские радости для того, чтобы попробовать вновь получать от них удовольствие. Тем более что в речах монахини была и доля истины. Какая-то часть ее, Мери, лелеяла свою неудовлетворенность ради того, чтобы сохранить всю силу ненависти. Другая часть не хотела предавать память Никлауса, заводить любовника. И все же за несколько дней она сумела преодолеть зависимость и сделала выбор.

Поскольку Балетти явно не искал общества послушниц, надо было подбираться к нему другим способом. Обольстить господина Больдони, такого приятного лицом и обхождением, представлялось нетрудным делом — он не раз бросал на Марию Контини неравнодушные взгляды.

В монастырской приемной венецианские аристократы нежились на мягких диванах, расположившись вокруг Балетти, который играл на скрипке. Едва маркиз отложил инструмент и, несмотря на овации, откланялся, Мери заняла место с краю решетки, поближе к коридору, которым ему предстояло идти к выходу. Как она и рассчитывала, Больдони шел следом за маркизом.

— Синьор Больдони, — позвала она, — вы научите меня играть в карты, скажем, в басет?

Тот, отделившись от друга, приблизился к ней.

— Столь прелестной улыбке ни в чем нельзя отказать! Здесь?

— Или у вас… — томно протянула она, опустив глаза.

— Буду счастлив принять вас у себя, сестра Мария.

— Не так счастливы, как я, — еще более жеманно проговорила она, опалив его пламенным взглядом.

— Будьте завтра готовы к двум часам. За вами придет гондола.

— Не стесняйтесь, сударь, научите меня всему, — настойчиво попросила она.

— Можете на меня положиться, прекрасное дитя, — торжественно изрек Больдони, прежде чем распрощаться с ней.

Мери услышала, как он просит аудиенции у матери-настоятельницы, а идущий рядом с ним Балетти уверяет, что это невинное дитя, должно быть, скрывает прелестные тайны. До самого утра Мери не могла успокоиться, все представляла себе день, когда она заставит маркиза выдать его тайны, щекоча ему горло острием кинжала.

Дом Джузеппе Больдони стоял рядом с дворцом маркиза де Балетти. Не столь роскошный, как соседний палаццо, он тем не менее укрывал в своих стенах немало бесценных сокровищ, в том числе — чудесный фонтан, украшенный разноцветной мозаикой, который бил во внутреннем дворике, полном цветов и апельсиновых деревьев. Именно там, в этом прелестном патио, куда Мери проводил слуга в ливрее, хозяин дома и предпочел ее ждать.

— Входите, сестра Мария, — любезно встретил ее венецианец. — Вы здесь у себя дома, — прибавил он, указывая ей на скамью, укрытую в тени разросшейся виноградной лозы.

— У меня нет другого дома, кроме храма Господня, — солгала Мери, надеясь тем самым доставить удовольствие Больдони.

Легонько провела пальчиком по краю выреза платья, как когда-то при ней проделывала Эмма, и тихонько застонала:

— Я больше не могла оставаться там взаперти, я изнемогала от зноя.

— Ну так идите же сюда, ангел мой, — прошептал Больдони, властно взяв ее за дразнившую его руку.

Он отвел гостью к фонтану, зачерпнул в пригоршню воды и стал ронять, каплю за каплей, между ее грудей, до тех пор пока ткань платья не промокла насквозь, а Мери не начала дрожать.

— Сударь, — с видом жалобным и виноватым взмолилась она, — что подумает мать-настоятельница, если я вернусь такая промокшая?

— Уверяю вас, она ничего не узнает, — принялся нашептывать сластолюбец, обвивая ее талию.

Мери откинула голову назад, чувствуя, как губы Больдони вбирают прохладную воду с ее груди. С ее губ сорвался уже непритворный стон. Мать-настоятельница была права. Долго она без этого обходилась. Слишком долго. Больдони начал расшнуровывать ее корсаж.

— Об этом даже и не думайте, — притворно испуганно заговорила она, нарочно, чтобы его подразнить. — А вдруг кто-нибудь войдет?

— Да я только об этом и думаю, Мария. И еще о том удовольствии, которое этот «кто-нибудь» получит, глядя, как мы ласкаем друг друга.

Еще несколько минут — и вот она уже стоит в тени апельсиновых деревьев обнаженная по пояс, хмелея от ласк и стараясь отогнать упорно всплывающее перед мысленным взором лицо Никлауса. И убеждая себя: муж хотел бы, чтобы она жила, а не чахла и угасала, оплакивая его.

Больдони продолжал все с тем же чувственным пылом мять и целовать ее груди и теснить к фонтану, нетерпеливо пытаясь задрать ее юбки. Вскоре уже водяные брызги покрыли лицо и плечи Мери. И, присев на широкий бортик мраморной чаши фонтана, она, сладострастно изогнувшись, наконец отдалась ласкам венецианца.

Остаток дня она провела в ожидании — когда же поднявшийся к вечеру теплый ветер высушит ее платье послушницы, разложенное на камнях. Больдони завернул Мери в шелковую шаль, которая хоть и прикрывала самое главное, но выглядела на ней до крайности непристойно. Довольный тем, с каким вожделением и в то же время смущением поглядывают на его гостью слуги, хозяин дома показывал ей свое логово и разглагольствовал о том, что он, не имея ни малейшего намерения вступать в брак, очень рад испытывать такое влечение к ней, уже сочетавшейся с Господом.

— Единственное, что меня тревожит, — призналась Мери, — как бы не сделаться недостойной Его.

— Выбросьте эту печаль из вашей хорошенькой головки, Мария, — прошептал Больдони и поцеловал ее. — Мой друг маркиз де Балетти заботится о том, чтобы я оставался бесплодным.

Мери во все глаза уставилась на него:

— Да как же это возможно?

— Если б я вам открыл секрет, вы сочли бы это дьявольским промыслом.

— Я увидела бы в этом промысел провидения, долженствующий уберечь меня от греха!

Он расхохотался и снова принялся целовать ее. Мери было так хорошо, она и не думала, что плотская любовь до такой степени успокоит ее.

— Похоже, этот маркиз де Балетти просто переполнен идеями! Вы меня с ним познакомите?

— А вам хочется?

— Мне хочется всего, чего хочется вам.

— У маркиза не вполне обычные вкусы. Но это не значит, что вы не можете ему понравиться.

— Не считаете ли вы меня слишком дерзкой и бесстыдной?

— Да, — признался венецианец. — Именно это меня вчера и смутило. То обстоятельство, что вы сами меня выбрали. Я-то давно вас приметил, но претендентов было много, и некоторые весьма высокопоставленные… Было бы вполне логично, если бы вы предпочли их.

— Вы об этом жалеете? — спросила Мери, позволяя куску шелка соскользнуть наземь.

Слуга едва не задохнулся.

— Вот если бы вы, ангел мой, не сумели так удачно ответить, я бы точно об этом пожалел… Вам это так к лицу… — прибавил Больдони, наклоняясь, чтобы подобрать лежащую у ног Мери шелковую ткань и мимолетно прижавшись лицом к ее животу.

Он вновь протянул шаль Мери, но она не стала прикрываться ею, как раньше. Для того чтобы достичь своей цели, ей необходимо было остаться с Больдони наедине. Небрежно перебросив ткань через плечо, она, вызывающе и непристойно нагая, пошла впереди него по лестнице. Мери Рид и в голову не пришло бы то, что позволяла себе Мария Контини. Только в Венеции она могла до такой степени забыть о стыдливости. Возбужденный смех Больдони стал ответом на ее бесстыдную выходку, и платью пришлось еще некоторое время посушиться.

8

Сентябрь 1701 года так и не подарил прохлады Светлейшей республике. Лето никак не кончалось и было все таким же знойным. Если бы ветер, дувший с моря, не приносил с собой легкой свежести, Венеция задохнулась бы от жары.

Когда Джузеппе Больдони явился к Эннекену де Шармону, лоб у последнего блестел от испарины, ладони взмокли, и гостю это было крайне неприятно — пот у хозяина дома был ядреный. Господин посол пытался перебить его запах духами, и получавшаяся смесь ароматов так шибала в нос, что Больдони предпочел устроиться в тени черешневого деревца: хотя от протекавшего совсем рядом канала тоже поднимались сомнительные испарения, к запаху венецианской воды он все-таки уже притерпелся.

— Чему обязан вашим визитом, дорогой мой? — осведомился Эннекен де Шармон после того, как велел подать им лимонаду.

— Что вы думаете насчет этой войны за испанское наследство?[7] — в упор спросил его Больдони.

— Как человек или как посол?

— И тот и другой.

— Мой сюзерен не может отречься от своего потомства. Его внук — законный наследник пустующего испанского трона. Государь может лишь поддержать его. Разумеется, имперцы[8] правы, когда требуют, чтобы он не мог претендовать одновременно и на французскую корону. Нельзя объединить две эти страны под одной властью. Равновесие Европы будет тем самым нарушено. Одна лишь Франция получила бы от этого выгоду.

— А если бы вы были на месте славного французского короля Людовика?

— Я поступил бы точно так же, как поступил он. Вел бы двойную игру и противостоял бы всему остальному миру. Но все это нас не касается, дорогой мой. В этом конфликте Венеция сохраняет нейтралитет, а мы с вами продолжаем использовать свое привилегированное положение, хотя, признаюсь, наши дела несколько пострадали оттого, что вблизи территориальных вод появилось множество военных судов.

Эннекен де Шармон щелкнул толстыми пальцами. Он совсем взмок и раскис. По его знаку тотчас появились два черных раба, совсем еще мальчики, каждый из которых с трудом тащил большое опахало из перьев. Встав по обе стороны от обвитой зеленью беседки, они принялись обмахивать своего господина. Почувствовав спасительное дуновение, посол расплылся в довольной улыбке.

— Мне было бы неприятно, если бы сделки наши расстроились, дорогой мой. Я, как вы знаете, обожаю рабов.

Больдони совершенно не хотелось выслушивать его признания, и потому, чтобы пресечь их, он ответил сухо и резко:

— Предоставляю вам ими наслаждаться, сам я склонен к другим порокам.

— Да, знаю, мне рассказывали: монашки. Эта Мария Контини и правда совершенно прелестна. Надеюсь, вы нас ею побалуете?

Больдони на мгновение представил себе эти толстые мокрые лапы на шелковистой коже Марии — и тотчас поспешил отогнать видение, пока не стошнило. Ему совершенно не хотелось ни с кем ее делить. По крайней мере, пока не хотелось. Когда она ему прискучит, тогда он и будет решать. Он поднес к губам стакан с лимонадом. Этот искусственный ветер доставлял ему удовольствие, неся с собой прохладу, однако он же нес с собой и неприятнейший запах хозяина дома. Так что задерживаться здесь Больдони совершенно не прельщало. Следовало быстрее разобраться с делами.

— Хочу сделать вам одно предложение, дорогой мой. Но от вас потребуется еще большая скромность, чем обычно, еще более строгое соблюдение тайны.

— Слушаю вас.

— Как вы сами отметили, эта война, если непосредственно нас и не касается, все же препятствует нашим делам. Однако мы могли бы извлечь из нее выгоду. При условии, что вы позабудете, кому служите, — помолчав, прибавил Больдони.

— Разве станет король меня судить, если сам он блюдет прежде всего собственные интересы?

— Стало быть, мы друг друга понимаем, — обрадовался Больдони. — У имперцев трудности с доставкой оружия и провианта из-за нейтралитета Светлейшей республики. Мы могли бы поставлять им желаемое. Что вы об этом думаете?

— Думаю, мой дорогой друг, что это превосходнейшая мысль! — воодушевился посол. — Разумеется, мы должны действовать с величайшей осторожностью. Если все выплывет наружу, Венецию могут обвинить в нарушении договора, и тогда Большой Совет станет искать виновных.

— Вот потому-то нам потребуется другой корабль, не тот, который мы зафрахтовали. Например, можно нанять какого-нибудь пирата, которого нетрудно подкупить.

— По-моему, у меня есть на примете подходящий человек! — воскликнул Эннекен де Шармон. — Клемент Корк, который всегда так хорошо присматривает за нашими караванами, мог бы без труда с этим справиться. Он хитер и неуловим; если предположить худшее, им очень легко будет пожертвовать. Так что можете спокойно возвращаться к своей возлюбленной, Джузеппе. Я сам всем займусь.

Больдони встал, поблагодарил де Шармона за гостеприимство и без малейшего сожаления с ним расстался. Если дело обернется плохо, он устроит так, чтобы замешанным в него оказался один только французский посол. В самом веселом и игривом расположении духа Джузеппе шагнул в гондолу и поспешил вернуться домой, где, как и каждый день в один и тот же час, Мария Контини ждала его, чтобы ублажить.

Клемент Корк получил письмо от Балетти, когда крейсировал вблизи Мальты. Вот уже целую неделю он ожидал распоряжений, связанных с миссией, доверенной ему послом.

«Служите интересам господина Эннекена де Шармона, — писал Балетти в ответ на сведения, полученные им от Клемента Корка. — Если этого не сделаете вы, этим займется кто-то другой и мы будем куда хуже обо всем осведомлены. Собирайте доказательства, ни во что не впутываясь. И позаботьтесь о том, чтобы пираты, которых вы завербуете для снабжения империи, были из числа тех разбойников, что готовы убить отца и мать, и скорее ради удовольствия, чем по необходимости. В этом случае я не буду испытывать ни малейшего раскаяния, когда хозяева увлекут их за собой в своем падении. Ведь Эннекен де Шармон, а вместе с ним и господин Больдони, несомненно, будут рано или поздно наказаны за то, что осмелились таким образом глумиться над властью Венеции и заключенным ею договором.

Будьте осторожны, друг мой. Мне не хотелось бы, чтоб вы поплатились головой».

Корк был доволен. Балетти придерживался того же мнения, что и он сам. Посол и Больдони зашли, на его взгляд, слишком далеко. И потому он взялся им служить — ради того, чтобы вернее погубить их; впрочем, отчасти и для того, чтобы рассеяться. Потому что, хоть и выходил он в море на своем фрегате, хоть и испытывал подлинное наслаждение от качки и водяной пыли, оседающей на лице, Клемент Корк чувствовал себя глубоко уязвленным. Уязвленным тем, что Мери Рид под чужим именем беззастенчиво отдавалась другому, тогда как ему не захотела даже просто признаться в том, что она — женщина. Гордость капитана страдала от этого. Он, о котором мечтали десятки женщин — как простые служанки, так и знатные дамы, не имел счастья понравиться именно этой, а вот она-то как раз его интересовала, поскольку отличалась от прочих. Он не рассказывал о ней Балетти. Мери вполне могла бы соблазнить и маркиза, если бы выбрала его своей мишенью. Однако время она проводила с Больдони.

Корк не знал, радоваться этому или огорчаться. Больдони был сама лживость и неискренность, Клемент не сомневался, что он сблизился с Балетти только ради того, чтобы удобнее было за ним следить. Маркиз согласился с ним.

— Я знаю, что он снабжает сведениями обо мне Эмму де Мортфонтен. Ну и прекрасно! Не беспокойся, дорогой Клемент! Он видит только то, что я позволяю ему увидеть, и передает этой даме только то, что я сам готов ей поведать о себе. И еще: кто, по-твоему, лучше следит за противником? Тот, кто опускается до того, чтобы прислуживать ему, или тот, кто видит положение в целом и владеет им?

Корку помнилось также, что Мери говорила о мести. Если она за что-то затаила злобу на Больдони, в этом не было ничего удивительного. Если она хотела за что-то его наказать — тем лучше, это будет в интересах Балетти. Даже если она, на его взгляд, странным образом взялась за дело.

— Курс на Пантеллерию, — приказал он старшему матросу. — Нам надо вербовать пиратов.

Фрегат на всех парусах понесся вперед, гордо разрезая пенные волны, и не менее гордая улыбка прорезалась на довольной физиономии Корка.

Мери проводила куда больше времени в алькове, чем в монастырской приемной. Некоторые посетители, слегка раздосадованные тем, что не им отдано предпочтение, стали относиться к ней с подчеркнутой холодностью, другие продолжали присылать записочки и приглашали вместе с любовником на оргии, которые устраивали в закрытом для посторонних казино. Мери не говорила об этом Больдони, предоставляя ему возможность подчинять ее своим прихотям.

Он был наделен довольно богатой фантазией и неустанно выдумывал все новые игры и развлечения, чтобы испытать подругу. В Венеции стремление к наслаждениям было сродни таким возвышенным искусствам, как живопись, скульптура, поэзия, театр или музыка. Каждый любовник втайне мечтал сравняться с Тинторетто. Мери упивалась всем этим, открывая для себя утонченный разврат, щекотавший ее чувства.

Больдони уверял ее, что она пылкая возлюбленная. Пылкая — несомненно. Возлюбленная… может быть, но точно не влюбленная.

— Мне хорошо с вами, Мария. Вы подчиняетесь моим требованиям с трогающей меня самоотверженностью, — признался как-то вечером Больдони, неспешно поглаживая ее шелковистую кожу. — Вы с каждым днем становитесь для меня все более желанной.

Мери не ответила. Хотя она вот уже три месяца как была любовницей Больдони, тот никому ее не показывал. Он принимал ее тайно, любил страстно, но ни с кем не знакомил, держал в стороне от светской жизни даже тогда, когда Венецию охватило карнавальное веселье. Вместо того чтобы приблизить ее к Балетти, на что она рассчитывала, эта связь удерживала ее вдали от всего и всех.

— Что же вы молчите, моя нежная?

Мери вздохнула, будто бы слегка обиженная.

— Вы должны были всему меня обучить, сударь. Я стала вашей сообщницей, жаждущей знаний. При этом я слышу со всех сторон упоминания о других играх, более… — жеманно протянула она, — как бы это сказать?..

— Смелых?

Мери кивнула. Больдони притянул ее к себе:

— У меня и правда был соблазн вас в это вовлечь.

— Так почему же вы этого не сделали? Я ведь вам говорила, что мне нравится маркиз де Балетти, — напомнила она. — А мы никогда не видимся.

Больдони только вздохнул, явно раздосадованный:

— Балетти редко принимает участие в таких оргиях. Мне неприятно думать о том, что вас к нему влечет.

Мери надула губки:

— Но ведь вас-то часто видят с другими дамами. И разве я на это обижаюсь? Никогда.

— Я желаю этих дам, но не люблю.

— Как я должна это понимать?

Больдони долгим взглядом посмотрел ей в глаза:

— Как то, что я не хочу потерять вас, Мария.

— Тогда сделайте так, чтобы у меня были причины вас любить. Если вы не хотите вовлекать меня в ваши чувственные бесчинства, расскажите мне о тех, кому это нравится. Опишите мне Венецию такой, какой видите ее вы. Дайте мне ощутить вкус того, что вы мне запрещаете.

— Хорошо, дорогая моя. О чем бы вы хотели, чтобы я рассказал вам?

— О венецианских дамах, например. Какая из них самая привлекательная и желанная?

— Синьорина Скампи. Графиня из захудалого рода, девушка редкой красоты. Девственно чистая днем, ночью она обретает небывалую дерзость.

— Она так же красива, как Эмма де Мортфонтен? — спросила Мери с видом самым невинным и простодушным, на какой только была способна.

Больдони, замечтавшись, на мгновение даже перестал поглаживать ляжку Мери.

— Нет. С красотой этой женщины ничто не может сравниться. С ее красотой и ее порочностью, — помолчав, прибавил он. — Но ведь она давным-давно покинула Венецию. Где вы могли услышать ее имя?

— Похоже, она оставила по себе немало сожалений у патрициев. А упоминала о ней не так давно одна из послушниц.

— И что же говорила эта послушница? — с любопытством спросил Больдони.

— Что, если Эмма де Мортфонтен вернется, больше ни один мужчина не придет навестить нас в монастыре. И что во власти одного только дьявола их удержать. Я тоже не хочу потерять вас, — солгала Мери. — Если бы она вернулась, вы сказали бы мне об этом?

Больдони растрогался:

— Вы и сами узнали бы о том, что она вернулась, увидев, что ваши приемные опустели. Так значит, это вас и тревожит, Мария?

Она кивнула, и Больдони нежно ее обнял:

— Милая, милая моя деточка. Перестаньте терзаться из-за этой Эммы. Ей хватает другой дичи, на которую она охотится.

Мери заледенела, но виду не подала:

— И маркиз Балетти тоже перед ней не устоял?

— Балетти? В каком-то смысле — да, но она не получила от него того, чего желала.

— И чего же она желала?

— Мария, Мария! Что это вас вдруг любопытство так разобрало?

— Да ведь вы именно такой меня и любите, — шепнула она, обжигая его взглядом, чтобы заранее усыпить в нем подозрительность, если та вздумает проснуться.

— Что правда, то правда, — признался он. — Вы мне нравитесь дерзкой, бесстыдной и любопытной. Вот только я не знаю, что там происходит в действительности. Эмма де Мортфонтен никогда по-настоящему не отдается. Она только обещает. И любого мужчину превращает в лакея.

— И вас тоже?

— Что — тоже?

— Тоже превратила в лакея?

Он впился взглядом в ее зрачки, но так и не смог заставить Мери потупиться. Мери научилась плутовать. В ее взгляде так и светились тревога и нежность, но на самом-то деле совсем не от них заблестели ее глаза.

— Вы правы. Вы заслуживаете того, чтобы изведать все, что вас пугает. Я люблю вас, Мария. И, чтобы доказать это, я подарю вам Венецию. Венецию и все ее бесчинства.

— Я не прошу столь многого, — отступила Мери, внезапно испугавшись того, что за этим могло крыться.

— Доверьтесь мне, — нашептывал Больдони. — Вы утолите жажду, на свое и на мое счастье. А затем, когда вы поймете, что наслаждение любовью — совсем не то же самое, что радость любви, вы станете моей и перестанете бояться всех прочих женщин.

Мери снова кивнула. Теперь она уже не могла идти на попятную. Больдони привлек ее к себе, и она, в который уже раз, забылась под его поцелуями.

Клемент Корк, закутавшись с головой в просторный темный плащ, черной тенью летел к дому Балетти. Дела Больдони и посла шли как нельзя лучше. Четыре пирата занимались снабжением имперцев и передавали одному из матросов нанявшего их Корка вырученные деньги. Корк ежемесячно собирал выручку и передавал ее из рук в руки послу вместе со своим отчетом. Затем, предоставив тому радоваться добыче, вновь растворялся в Венеции, ловко ускользая в хорошо знакомых лабиринтах переулков и тайных проходах от всех тех, кто мог попытаться его выследить. После этого он направлялся к истинному своему господину и другу.

В тот день, 24 ноября 1701 года, стояла нестерпимая духота. Небо давило своей тяжестью, адские молнии вспарывали плотные бронзовые тучи, яростно ударяя то в одном, то в другом месте. Корк не любил подобных предзнаменований. И, словно подтверждая его опасения, Венецию сотрясло от оглушительного грохота. Почти сразу вспыхнуло зарево пожара. Молния ударила в один из домов. Еще несколько минут — и заполыхает целый квартал. Корк взмолился: хоть бы уже началась гроза, пусть дождь зальет растущее пламя. Еще несколько зарниц обрушилось на дворцы. Яростный порыв ветра сдернул с головы Корка капюшон плаща, и Клемент ощутил на своем лице первые капли. Они были крупными и тяжелыми, но он почувствовал облегчение. Если они посыплются чаще и дождь зарядит надолго, пожар быстро прекратится. Справа от себя он увидел тот самый дом, в котором несколько месяцев назад нашла приют Мери. Дом принадлежал Балетти. Как и многие другие здания в Венеции, с виду заброшенные и угрюмые, он служил местом встречи и пристанищем для друзей или знакомых маркиза, приезжавших в город. Балетти не желал, чтобы этих людей, занятых распространением по всему миру его гуманистических взглядов, видели у его палаццо. У Корка по-прежнему на связке были ключи от этого дома, и он решил там укрыться как раз в ту минуту, когда на город обрушился ливень и темные воды лагуны затрещали под напором струй. Корк мгновенно вымок с ног до головы.

Едва войдя, он тотчас увидел лежавшее на полу в прихожей письмо. Подобрав конверт, прочел имя адресата: Мери Рид. Ему не составило бы ни малейшего труда ей его передать, но любопытство одолело — Корк без колебаний распечатал конверт и принялся читать. С первых же строк его удивило, что письмо было от Клода де Форбена. Мери явно держала корсара в курсе событий своей венецианской жизни, раз Форбен уговаривал ее быть поосмотрительней с ним, Корком. Кроме того, корсар рассказывал Мери о подвигах ее сына среди брамселей и заверял в том, что, хотя мальчик по ней и скучает, все же на «Жемчужине» к нему вернулась жизнерадостность.

Это письмо приподнимало краешек завесы над тайной, так сильно занимавшей Клемента Корка. Однако последние строчки укололи его в самое сердце:

«Я знаю, — писал Форбен Мери, — что тебе достанет решимости и мужества, чтобы исцелиться от твоего горя. Даже если этот Балетти и не своей рукой поверг тебя в траур, он был в этом сообщником и заслуживает обещанного ему тобой наказания. Знай, что душой и мыслями я с тобой».

На этот раз сомнений не оставалось. Именно на маркиза, а не на Больдони, Мери Рид приехала охотиться в Венецию. И он обязательно должен был сообщить об этом другу.

Едва гроза начала утихать, Клемент Корк направился к мосту Риальто; он шел к палаццо Балетти.

— Мне надо было сказать вам об этом раньше, — виновато произнес Корк, увидев, как нахмурился Балетти, читая письмо. — Вы думаете, Эмма де Мортфонтен прислала сюда Мери Рид для того, чтобы похитить у вас хрустальный череп?

Балетти сцепил руки за спиной и приблизился к украшенному витражами окну. Он явно пришел в смятение.

— Нет, не думаю. Здесь между строк читается кое-что еще. Речь идет не только об алчности Эммы. Нечто жестокое, жестокое и подлое, и нестерпимо мучительное. Нечто отчаянное, что заставило эту женщину, которая, по твоим описаниям, неприступна и недоверчива, вести себя как потаскуха ради того, чтобы ко мне приблизиться. Для этого требуется немалое мужество. И для того чтобы отомстить за себя, тоже. Мужество или безрассудство. Месть беспредельно разрушительна, Корк.

— Что вы намерены делать? — спросил тот, раздосадованный оборотом, какой приняло дело, и тем, что почувствовал правоту Балетти.

— Спасти эту женщину помимо ее воли и попытаться понять причину ее ненависти ко мне.

— Не опасно ли это, сударь?

Балетти повернулся к нему, на его лице появилась странная улыбка:

— Что значит опасность, когда рядом страждущая душа, Клемент? Кем бы я был, если бы отвернулся от нее, ничего не предприняв? Не беспокойся больше об этом. Я вырву твою подругу из когтей Больдони. Это нелегко будет сделать, я знаю, что он в нее влюблен, он сам мне в этом признавался. Но я найду способ. Когда ты заканчиваешь свои дела?

— Эта гроза предвещает шторма. Я вернусь недели через две, пришвартую фрегат на зиму.

— Хорошо. А до тех пор будь осторожен. Я на тебя рассчитываю.

— Вы и впрямь можете на меня рассчитывать, маркиз.

Корк распрощался, спокойный за судьбу Мери, и ушел, оставив Балетти наедине с его безрадостными мыслями.

«Кто ты такая, Мери Рид? Что я такого тебе сделал, из-за чего ты готова на самое худшее, лишь бы причинить мне зло?»

От его дыхания окно запотело, на цветных стеклах появилось подобие туманной обезьяньей маски. Балетти вздохнул и усталой рукой протер стекло.

Больдони не удивился приходу Балетти. Они сделались неразлучны с тех пор, как Эмма де Мортфонтен попросила его держаться поближе к маркизу, пообещав взамен множество наград за эту услугу.

— Дорогой мой, — такими словами встретил он маркиза, обнимая и целуя его. — Простите меня за то, что я совсем вас забросил с некоторых пор. Но мой любовный недуг лишь усугубляется, а вы знаете, что это такое. Чем больше его лечишь, тем меньше показываешься на людях.

— Не надо оправдываться, Джузеппе, — успокоил его Балетти, усаживаясь на указанное ему хозяином дома место. — У вас по-прежнему водится тот превосходный портвейн, что присылает вам ваш брат?

— Разумеется! Он ведь знает, что, если у меня недостанет этого вина, гнев мой будет ужасен! — Пока Балетти устраивался поудобнее, Больдони поспешил наполнить два бокала янтарно светящимся напитком.

Взяв бокал, Балетти пригубил портвейн и оценил:

— Ничего не скажешь, вино несравненное.

— Счастлив вам угодить, — отозвался Больдони, устраиваясь напротив гостя в той самой маленькой гостиной, где несколькими часами раньше предавался любовным играм с Мери.

— Счастье ваше несколько померкнет, когда вы прочтете вот это, — сказал Балетти, протягивая ему листок бумаги.

— Что это? — удивился Больдони, выхватив у гостя листок. Пробежав глазами письмо, он тотчас побледнел. Взгляд и голос его мгновенно сделались ледяными: — Как я должен это понимать?

— Да будет вам, дорогой мой, — усмехнулся Балетти, пристраивая руки на подлокотники кресла. — Вы уже пять лет занимаетесь этими темными делами, а в последние несколько месяцев делаете это особенно неприятным образом, прикрываясь нашей дружбой ради собственной выгоды. Вы думаете, от меня это могло ускользнуть? Я уж не говорю о тех письмах, которые вы посылаете Эмме де Мортфонтен, регулярно извещая ее о моих делах. Не пытайтесь отрицать, я их перехватываю.

— Хорошо, — сдался Больдони. — Так зачем же вам понадобилось именно сегодня вот этим письмом доносить на меня дожу?

— Зачем?.. — переспросил Балетти, встав с кресла и направляясь к окну.

На Венецию опускалась ночь, окутывая город тишиной. Даже пение птиц в этом мягком вечернем воздухе сделалось приглушенным. Балетти со вздохом повернулся к хозяину дома:

— Затем, чтобы вы не смогли отказаться от предложения, которое я намерен вам сделать.

— Так, стало быть, маркиз, речь идет о шантаже?

— Мне не нравится это слово, но оно и в самом деле подходит.

— У вас есть все. Что у меня может быть такого, что нравилось бы вам так сильно, чтобы вы до этого снизошли? Вы, человек, постоянно раздающий бедным то, чем владеете. Вы, столь милосердный ко всем. Вы, кого я представлял себе человеком без слабостей, безупречным и неуязвимым.

Балетти не удивился тому, что Больдони открыл малую часть его тайны. Он уже знал об этом из писем, которые тот посылал Эмме.

— У каждого из нас есть слабости, Джузеппе. У каждого. Но вы правы. Вы похитили у меня то, чего я желал. Я думал, вам это прискучит. Ничуть не бывало, и вы только что сами мне это подтвердили.

— Мария! — мгновенно понял Больдони. И вцепился обеими руками в подлокотники. — Почему именно она, маркиз? В Венеции нет ни одной женщины, которая не мечтала бы оказаться в ваших объятиях. Вы хотите таким способом наказать меня за предательство?

Балетти вздохнул. Ему не нравилось то, что он делал в эту минуту. Больдони был игроком, но он не был опасен.

— Я не сержусь на вас, Джузеппе. Конечно, у меня для этого есть все основания, но это не свойственно моей природе. Что же касается того, чтобы вредить вам ради собственного удовольствия — вы ведь сами сказали: если бы у меня была к этому склонность, я давно бы уже это сделал. Истина куда более неприятна. Я, как и вы, влюблен.

— Влюблены в Марию? — усмехнулся Больдони. — Я был прав, когда не хотел, чтобы вы встречались. Мой инстинкт меня не подвел.

— Поверьте, я сам весьма этим огорчен. Но это чувство очень давно меня не посещало, и я не могу решиться упустить его.

— Вы что же, думаете, она — рабыня, которую можно вот так просто уступить? Она не пойдет на подобную бесчестную сделку. Она меня любит.

— Я сумею ее от этого исцелить.

Больдони встал и потянулся за бутылкой портвейна, чтобы налить себе еще бокал. Когда он взял бутылку, рука его дрожала от ярости и обиды. Налив себе, он залпом проглотил вино и спросил:

— А что, если я откажусь?

— Тогда это письмо будет послано, и Республике станет известно, что за темные дела обделываете вы с вашим другом-послом. Сомневаюсь, чтобы все это понравилось Большому Совету. Вас арестуют, разжалуют и посадят в тюрьму после публичного суда, который как для вас, так и для Марии окажется непереносимым. А я сумею ее утешить.

— Таким образом, получается, вы не оставляете мне выбора? — хрипло проговорил Больдони.

— Вы оправитесь от этого. Вам всегда это удавалось. Мне — нет. Взамен я согласен забыть то, что мне известно. Поверьте, закрыть глаза на ваше предательство мне так же нелегко, как вам — потерять Марию.

— Идите к черту, Балетти! Но окажите мне милость, пусть она не узнает о том, к чему вы меня принудили.

— Все будет сделано так, как вам будет угодно. Даю вам неделю на то, чтобы подстроить игру, в результате которой она от вас отдалится. Завтра я сообщу вам условия.

И Балетти ушел, не желая усугублять страдания Больдони. Он знал, что тому действительно больно.

— До свидания, — только и сказал он, выходя из комнаты. И отправился домой.

Больдони ничего не ответил. Едва за гостем закрылась дверь, он снова схватил бутылку портвейна и на этот раз опустошил ее.

— Наконец-то, Мария! Наконец-то мы с вами… — тихо проговорил маркиз де Балетти.

У него был совершенно особенный тембр голоса, она узнала бы из тысячи этот удивительно низкий тягучий бас.

— Я так давно на это надеялась, маркиз, — ответила она в восторге оттого, что Больдони наконец-то исполнил ее прихоть.

— Вам не следовало этого делать, Мери Рид, — прошептал Балетти ей в самое ухо.

Она замерла, мгновенно оледенев.

Ради того чтобы доставить любовнику удовольствие, она позволила закрыть себе лицо маской и привязать себя. Обнаженной. Стоя. Руки, поднятые над головой, были подтянуты шелковыми шнурками к крюку, вбитому в потолок маленького будуара в доме Больдони. С тех пор как она потребовала приобщить ее к чувственным играм Венеции, тот приучал ее их любить.

Ее настоящее имя, прозвучавшее из уст Балетти, служило доказательством того, что на этот раз она ошиблась. Струйка холодного пота поползла у нее вдоль позвоночника. Это возбуждало так же, как страх. Инстинктивно она вызвала в памяти чувство, которое некогда испытывала перед началом абордажа. Губы маркиза задержались в изгибе ее поясницы, медленно поднялись к затылку, чтобы распробовать соль ее тела. Потом снова приникли к ее уху.

— Вы меня боитесь, Мария, я это чувствую. Вам представляется, будто я жесток. Почему?

— Возможно, у меня есть на то причины, — с трудом выговорила она, от волнения почти лишившись голоса.

— И вы мне их назовете? — спросил он, прижимаясь нагим телом к ее ягодицам.

Она задрожала с головы до ног. Несмотря на мучительную тревогу и на уверенность в том, что этот человек — ее враг, она не могла скрыть желания, которое он в ней пробуждал. Странная притягательность. Возможно, губительная для нее. Бессознательная. Глубоко волнующая.

— Вы бы меня убили, — сказала она.

— Вы ошибаетесь, Мария. Я только о том и мечтаю, чтобы отпустить вам грехи.

Она усмехнулась, чувствуя, как он, едва касаясь, поглаживает ее кожу кончиками пальцев.

— Готовы побиться об заклад, сударь?

— Слишком поздно, — шепнул он. — Ставки сделаны.

— О чем это вы?

— Знаете ли вы, к какой уловке прибегал Торквемада, испанский великий инквизитор, чтобы изгнать демонов из тела бесноватых?

Несмотря на его обжигающие и непристойные ласки, она снова задрожала от неясного страха.

Балетти чуть плотнее прижался к ее пояснице. Мери пришла в еще большее смятение, она разрывалась между непреодолимым желанием бежать и не менее сильным желанием остаться.

Полностью отдавшись во власть этих противоречивых чувств, она позволила слегка раздвинуть ей ноги, и тотчас пожалела об этом, почувствовав, что на ее щиколотках сомкнулись железные оковы.

Кто-то поспешил развести ее ноги пошире. Больдони, предположила она. Несомненно, он находился где-то поблизости. На мгновение она о нем забыла. Он все слышал. От этой мысли ей стало совсем уж не по себе.

Напрягая все чувства, она уловила какие-то передвижения по комнате, заглушенные шаги, скрип кресел, которые кто-то двигал по полу. И поняла, что Балетти упивается ее тревогой, ее смятением, нарочно длит эту пытку ожидания.

— Крапива, — наконец, шепнул он ей прямо в ухо. — Нет ничего лучше ее ласки для того, чтобы очистить душу, привыкшую к разврату.

Мери ощутила легкий ожог крапивных листьев на внутренней стороне ляжек. И стиснула зубы, порабощенная зародившимся в ней сладострастным и исступленным желанием.

— Еще несколько минут, и это раздражение сделается невыносимым. Вы не сможете терпеть, вы будете мечтать о руках, которые вас успокоили бы, но ваша мечта останется несбыточной. Вы будете корчиться перед вашими судьями, молить, чтобы один из них, собравшихся здесь, простил вам ваши грехи. Но ни один из них не придет, потому что они целое состояние поставили, поспорив, что сумеют перед вами устоять. Вы ничего не сможете поделать, вам останется лишь осознать меру ваших пороков. Вы захотели поиграть с огнем, Мария. И теперь он непременно вас опалит, — закончил он, отстраняясь от нее.

— Почему?

— Потому что вы стоите большего, и я это знаю. Кем бы вы ни были.

— Стало быть, вы один из них? — спросила она, уже начав испытывать предсказанные им муки.

— Как знать, Мария? Как знать?

Настала минута, когда она полностью утратила представление о действительности, отреклась от всяких понятий добра и зла, гордости и тщеславия. Прерывистое дыхание невидимых зрителей заглушало ее собственные вздохи. Их стоны переплетались с ее криками и проклятиями, сливались с ними в устрашающий рев, где уже ничто не имело смысла.

Она не могла бы сказать, сколько времени все это продолжалось. Ей показалось — целую вечность. Когда в комнате стало тихо, она поняла, что одна здесь, все ее покинули, и заплакала. Образ истерзанного Никлауса настиг ее, словно удар кинжала в самое сердце. Она взвыла от стыда, смешанного с отчаянием.

Ее отвязали несколько долгих часов спустя, когда яд сам собой растворился, сгинул без следа. От чудовищного желания, овладевшего ею, осталось лишь воспоминание. Мери была совершенно измучена. Служанка, снявшая повязку с ее глаз, помогла ей добраться до кресла и одеться в монашеское платье.

— Вас проводят, — без малейшего сочувствия в голосе сообщила она.

Мери кивнула и, сломленная, побежденная, позволила себя увести.

Маркиз де Балетти был прав — она получила именно то, чего заслуживала.

9

На следующий день мать-настоятельница послала за ней. Мери поплелась следом за послушницей, тело и душа у нее болели, как будто ее избили или даже колесовали… нет, еще сильнее.

Всю долгую бессонную ночь она проплакала. Все накопившееся в ней страдание медленно покидало ее, а она ничего не могла поделать, только терпеть, отдаться на волю этого непрерывного потока, который временами начинал ее терзать невыносимыми видениями.

В том, что с ней случилось, не было никакого смысла. Она не понимала правил этой игры, ее законов. Если Балетти было известно ее имя, он не мог не знать и того, зачем она приехала в Венецию. И тогда к чему это все? Чтобы ее испытать? Всласть натешиться, унижая ее? Что ж, в этом он преуспел. Но это ничего не объясняло. Если бы маркиз, как она предполагала, хотел заполучить нефритовый «глаз» и ради этого объединился с Эммой, то вполне мог бы воспользоваться ее беспомощностью и потребовать открыть ему, где спрятана подвеска. Но он ни о чем таком не спросил.

Что касается Больдони, он, должно быть, понял, что она и маркиз испытывают друг к другу взаимный интерес. Если венецианец любит ее так сильно, как уверял, то не сумеет смириться с их дальнейшим сближением. Она не боялась потерять Больдони. Но ей не хотелось без всякой на то причины его обижать. И надо было обладать черной душой Эммы, чтобы пренебречь его чувствами. Она была обязана Джузеппе вновь обретенным вкусом к жизни. Может быть, она даже перестаралась, зашла слишком далеко. Но, как бы там ни было, он не заслуживал, чтобы в благодарность за все, что он для нее сделал, она ответила ему предательством. Должно быть, он в бешенстве сейчас и чувствует себя оскорбленным. А она чувствовала себя безоружной. Мери не раз вступала в сражение, не раз бросала вызов смерти, не испытывая настоящего страха. А то, что произошло вчера, повергло ее в ужас. Она ничего не понимала в любовных тонкостях, которые всю душу и тело ей переворачивали. Прежде она не знала этих мук, этих ран и этих осложнений. Со шпагой в руке она могла броситься на любого врага, она ничего не боялась. А здесь ее оружие было ни к чему. И познания, приобретенные в доме леди Рид, тоже оказались бесполезными. Она явилась сюда преследовать Эмму, воображая, будто обрела богатый опыт ведения интриг, жестокой мести. И что у нее осталось после этого вечера? Одно только ощущение, будто она лишилась всего. Совсем ничего не осталось. А тайна, окружавшая Балетти, сделалась еще более непроницаемой. Мери стала думать о сыне, о письме, присланном несколько дней тому назад в монастырь Пресвятой Девы Марии. Форбен сообщал, что полученные им распоряжения приближают его к Мери, поскольку ему поручено наблюдать за имперскими судами в водах Адриатики. И уверял, что Никлаус-младший на корабле совершенно счастлив. Они оба помогали ей жить.

Мери переступила порог покоев матери-настоятельницы с горькой улыбкой на губах. Она чувствовала себя не столько успокоившейся, сколько подавленной.

— Маркиз де Балетти потребовал, чтобы вас отослали из нашей обители, — без обиняков заявила мать-настоятельница, едва за Мери затворилась дверь.

Обстановка этой комнаты была настолько же строгой, насколько роскошно были убраны приемные. Голос настоятельницы звучал настолько же холодно, насколько ласковым было выражение ее лица. Все здесь — сплошные контрасты. Одна только видимость. Венеция напоминала морского змея, подстерегающего своих жертв и позволяющего им порезвиться на его брюхе, чтобы удобнее было их проглотить. Балетти — заклинатель змей, и только. Один из участников этого карнавального шествия теней.

— Зачем он это сделал?

— Он сам вам об этом скажет, но знайте, что вам оказана великая милость. Маркиз — беспредельно щедрый и великодушный человек. Не разочаровывайте его, дитя мое.

Мери безрадостно улыбнулась. У нее не осталось иллюзий.

— Его гондольер уже ждет вас, — прибавила настоятельница, провожая ее до дверей. — Соберите свои вещи и идите с Богом, дочь моя, Он сумеет вас направить.

Мери хотелось ей возразить на это, что, насмотревшись на мерзости, которые творятся в Его доме, Господь, должно быть, не может уснуть спокойно, но удержалась от колкости. В чем она могла упрекнуть эту женщину? В том, что настоятельница подтолкнула ее к любви? Так ведь она сама хватила здесь через край, никто не заставлял. Только теперь со всем этим покончено. Балетти ее от этого исцелил. Вот, по крайней мере, одна заслуга, которую она должна за ним признать. А теперь, поскольку он сам хотел этого не меньше, чем она, Мери должна была с ним встретиться лицом к лицу.

— Вот ваши покои, синьора, — сообщил вышколенный лакей, открыв перед ней дверь.

Мери вошла — и так и осталась стоять, раскрыв рот. Комната была роскошно убрана, украшена полотнами Микеланджело. Кровать с балдахином, казалось, была вырезана из цельного куска черного дерева. На спинке изображена галантная сцена. Занавеси с неярким рисунком смягчают свет, потоком льющийся сквозь стекла огромных окон, ложащийся на персидский ковер, наборный паркет, ларцы, шкаф, туалетный столик с зеркалом в золотой раме с вправленными в нее рубинами. Как и все остальные помещения в доме Балетти, комната заворожила Мери своим великолепием. На мгновение она позабыла обо всех горестях, терзавших ее душу.

— Вам здесь нравится?

Она и не слышала, как вошел маркиз де Балетти, — слишком поглощена была разглядыванием обстановки, слишком увлеченно восхищалась всем подряд; а ведь уже думала, будто ничто не сможет ее обрадовать.

Мери повернулась к нему, чувствуя, как отчаянно заколотилось и тревожно сжалось сердце при мысли о том, что сейчас она увидит довольное и презрительное лицо хозяина палаццо. Однако ничуть не бывало — взгляд маркиза был участливым и покровительственным.

— Чем я заслужила такую честь, маркиз, после всего, что вы мне наговорили, и всего, что со мной проделали? Не понимаю. Чего вы от меня хотите?

Балетти подошел к ней так близко, что едва не коснулся. Внезапная и тайная волна желания, пробужденная ароматом его духов с мускусными нотками, накрыла ее с головой. Дыхание участилось.

— Да здесь и понимать нечего, Мария. Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас Мери?

— Как вам будет угодно, — ответила она, совершенно сбитая с толку.

Балетти смотрел на нее непритворно ласково. Только мягкость и терпение, ничего более в этом взгляде не было. В конце концов, разве не могла она ошибаться? Может быть, он ничего о ней и не знает, кроме ее настоящего имени? Клемент Корк вполне мог назвать его маркизу, если, как ей и представлялось, между ними существует связь. Балетти легонько приподнял пальцем ее подбородок и заставил посмотреть ему в глаза.

— Я вам уже сказал, Мария, что только и хочу отпустить вам грехи. Смыть с вас ту грязь, в которую окунул вас Больдони. Отныне вы принадлежите мне, и только мне.

— А как же он? Расставание причинит ему боль. Джузеппе меня любил…

— Что ж, значит, у нас с ним разные представления о любви. Не беспокойтесь. Ему всё рано или поздно прискучивает. Непременно. Как в любви, так и в дружбе. Вы не избежали бы этого. Неужто сожалеете о нем?

— Нет, — без колебаний ответила она.

— Если хотите, вы можете отсюда уйти, но меня это огорчило бы. Помните, что вы свободны. Совершенно свободны, вольны приходить и уходить, когда захотите, и нимало не обязаны передо мной отчитываться. Этот дворец открыт для вас. Весь, до последнего закоулка, за исключением одной только комнаты, ключ от которой хранится у меня. Никто не будет следить за вами, Мария. Взамен я попрошу вас всего лишь об одном. Никогда меня не предавайте. Я все могу понять и все простить. Кроме этого.

Он отстранился и учтиво поклонился ей:

— И еще одно. Сохраните этот наряд, он мне нравится. Ваши шкафы полны платьев, вы сможете переодеться. И не подстрекайте меня. Только я сам решу, в какой день и в какой час я буду вас любить. Если этому суждено когда-нибудь произойти. Я не таков, как другие, вы сами это заметите. Надеюсь, к тому времени вы будете достаточно доверять мне для того, чтобы открыть ваши тайны. До тех пор они будут оставаться вашими, и я ничего не хочу о них знать.

— Весьма вам за это признательна, маркиз.

— Доверие — редкое сокровище, Мария. Для того чтобы его обрести, требуется немалое время и немалая самоотверженность. Иногда на это и целой жизни недостает. И все же я постараюсь заслужить ваше доверие. Тогда вы, быть может, перестанете меня бояться.

Мери смутилась, но не воспользовалась коротким мгновением тишины, возникшей между ними по воле Балетти. Что она могла бы на это сказать?

Помолчав, маркиз с печальной улыбкой продолжил:

— Отныне в вашем распоряжении горничная и выездной лакей. Используйте их, как вам заблагорассудится. Тратьте деньги, как и сколько захотите. Здесь все принадлежит вам. Все. В том числе и время, которое вы согласитесь мне уделить. Желаю вам хорошо провести день, — прибавил он и, поклонившись, ушел так же неслышно, как и появился.

Мери продолжала стоять молча, совершенно растерявшись. Потом бессильно рухнула на ближайший стул.

Тайна разрасталась. Никогда она и представить себе не могла Балетти с этой стороны. До тех пор она встречала в приемных монастыря светского человека, чуть легкомысленного и непоследовательного. Равнодушного к ней. Что произошло? И в нем. И в ней. Теперь ей хотелось одного: выяснить это. И не только из-за послания, найденного у мэтра Дюма, и не из-за Эммы, а именно для себя самой. Для того чтобы понять. Потому что поведение маркиза не укладывалось в рамки какой бы то ни было логики. Она подумала о загадке мэтра Дюма, вспомнила его соседей, уверявших, будто прокурор знается с нечистой силой. Мери не была суеверна, однако же ей пришлось признать, что маркиз оказался не менее удивительным и загадочным человеком, чем его отец. Он обладал над ней властью, которая всю душу ей переворачивала.

Вздохнув, Мери постаралась отогнать навязчивые мысли. Она достигла своей изначальной цели. Балетти поселил ее в своем доме, и она свободна… хотя это ей еще предстоит проверить. Рано или поздно Эмма появится здесь. И тогда Мери сможет с позиции силы встретить ее и отомстить за себя. До тех пор у нее не должно быть других целей, кроме как обнаружить связь, соединяющую этих двоих. И, помня о масках, которыми все здесь прикрываются, попытаться застать их врасплох. Она почувствовала, как постепенно наполняется какой-то новой силой.

Мери встала, подошла к окну, окинула взглядом лежавший у ее ног сад. Несмотря на безрадостную зимнюю наготу, можно было догадаться о том, насколько он гармоничен и продуман. От Больдони она знала о пристрастии маркиза к белым цветам.

Белый цвет. Символ чистоты.

«Кто вы на самом деле, маркиз де Балетти? — подумала она, заметив, что он сворачивает в аллею, обсаженную оливковыми деревьями. — И что скрывается в той комнате, куда вы мне запретили доступ?»

Словно догадавшись о том, что она мысленно обращается к нему с вопросами, Балетти повернул к ней лицо, кивнул и улыбнулся. Мери тоже улыбнулась и кивнула ему в ответ, потом отошла от окна.

«Что такое этот хрустальный череп? Условное название, шифр, пароль или реальный предмет?» Она отогнала от себя разом все эти вопросы, которые и раньше ее преследовали, возвращались снова и снова и не переставали занимать ее до тех пор, пока она не погрязла в венецианском распутстве.

Когда-нибудь она непременно найдет на них ответы. Рано или поздно.

Джузеппе Больдони был обижен. Обижен и обозлен. Он играл и проиграл. И теперь мерил шагами внутренний дворик своего дома, несмотря на пронизывающий холод, установившийся в конце декабря 1701 года, не желая самому себе признаться в том, что старается увидеть Мери за окнами дома Балетти. Он злился на них обоих. На него. И на нее.

Мери не любила его. Она воспользовалась им для того, чтобы подобраться к Балетти. Надо быть слепым и глухим, чтобы не понять этого. Все оказалось только игрой. А сам он оказался пешкой в этой игре. Потому что и Балетти тоже его обманул. Он не был влюблен в Марию. Он хотел только одного: чтобы Мери Рид оказалась в его власти. А Мария и не отрицала, что она и есть эта женщина. Она согласилась принять наказание, согласилась расстаться с ним, с Больдони, ради того, чтобы поселиться в доме своего мучителя. Бесспорное доказательство того, что они прекрасно ладили друг с другом, как бы это ни выглядело со стороны. Вот чего он не знал — зачем все это понадобилось? С какой целью?

На мгновение в его памяти всплыло лицо Эммы де Мортфонтен. Мария о ней упоминала. От ярости ему стало жарко, вдоль хребта поползла струйка нездорового пота. А что, если это и есть связь? А что, если Мери — шпионка, подосланная Эммой? Ведь той вполне могло захотеться проверить, насколько она может доверять своему лакею…

Он бесновался. Никто не вправе безнаказанно играть им, Джузеппе Больдони! Балетти может сколько угодно хвастаться, будто обо всем осведомлен, Больдони найдет другие способы переправлять письма — так, чтобы их не перехватывали. Он решительным шагом направился к дому, поднялся по лестнице и, войдя в кабинет, склонился над письменным прибором. Когда он обмакнул перо в чернила, рука его дрожала.

— Эмма де Мортфонтен, — прошипел он, — сейчас ваш лакей объяснит вам, что он обо всем этом думает!

Остаток дня Мери провела за осмотром своего нового жилища. Она намеревалась потратить на это несколько минут, однако час летел за часом, а она этого даже не замечала. Дом был огромным, со множеством залов для приемов, музицирования, чтения. И везде — мебель редких пород дерева, дорогие вазы и безделушки, опаловое стекло, слоновая кость, сердолик, драгоценные камни, резной хрусталь. Целые стены завешаны полотнами знаменитых живописцев. Великолепно передано настроение, восхитительно выписаны подробности. Галантные сценки, венецианские пейзажи, натюрморты, портреты. Взгляд Мери переходил от одной картины к другой, привлеченный точными деталями батальных сцен или прекрасно переданной воздушностью тонкой ткани. Она не уставала удивляться. Стулья и диваны, часы и столы, письменные приборы, ларцы и шкафы — ни один предмет здесь не резал глаз. Никогда еще Мери не доводилось видеть такой роскоши, даже при дворе короля Якова. Все вместе выглядело настолько гармоничным и совершенным, что от одного только взгляда на это убранство охватывал покой. Повсюду веяло ароматами апельсиновой кожуры и мускуса, столь непохожими на обычный для всех прочих домов запах воска. Что же касается множества стоявших здесь книг, Мери не могла не заметить драгоценных переплетов, миниатюр и буквиц. Софокл и Аристотель соседствовали с Корнелем, Расином и Мольером, Рабле — с Эразмом, а Парацельс — с Шекспиром. Раскрытый на пюпитре анатомический атлас предлагал взгляду зрителя красочные таблицы с подробностями человеческого тела; мифологический бестиарий на другом — свои роскошные иллюстрации; а на страницах фолианта, покоящегося на третьем пюпитре, расцветали бутоны роз.

Уже позвонили к ужину, а она не все успела осмотреть даже на первом этаже.

— Мне показалось, многие из ваших статуэток — старинные, — сказала Мери, усевшись за стол. Весь день она не видела маркиза.

— Они и в самом деле очень старые, даже древние. Одни прибыли из Персии, другие — из Китая и прочих стран Азии. Для того чтобы изучить все сокровища этого дворца, вам понадобится не один день и даже не одна неделя. Моя семья собирала все это в течение двух столетий, и мне потребовалось бы по крайней мере столько же, чтобы налюбоваться и пресытиться ими.

Мери насмешливо улыбнулась:

— Для того чтобы достичь столь преклонного возраста, вам надо быть волшебником.

— Иные истины ускользают от людского понимания.

— Истина, сударь, заключается в том, что мы смертны, какая бы судьба ни была нам уготована, — заверила она Балетти, отгоняя от себя мысль о мэтре Дюма и его удивительном долголетии.

— Верьте в это, Мария. Пока что.

— Уж не скрываете ли вы бессмертие в той комнате, куда мне запрещен доступ? — спросила она.

— Возможно. А вы ее отыскали?

— Одну из дверей я открыть не смогла, думаю, это она и есть. Достаточно было бы любой из этих безделушек, чтобы сделать баснословно богатым любого вора. Ваше богатство кажется неисчислимым. Неужели вы прячете что-то еще более драгоценное?

Его взгляд стал печальным:

— Я не прячу от вас, душа моя, ценности. Я просто убрал подальше от вас единственный предмет, на который слишком опасно смотреть и к которому слишком опасно прикасаться.

— Будет вам! Вы храните эту тайну только для того, чтобы потчевать ею меня, — поддразнила Мери, надеясь, что он себя как-нибудь выдаст.

— Держитесь подальше от этой двери, Мария. Вскоре, надеюсь, я расскажу вам все, что знаю об этом. Сейчас еще не время.

— Мне не нравится терпеть танталовы муки, — заявила она, глядя прямо в его черные глаза.

— А я думаю, что нравится, иначе вы остались бы в монастыре и не перебрались бы сюда!

У Мери тотчас заполыхало в низу живота, и она пожалела о том, что попыталась спровоцировать маркиза.

10

Щеки господина Эннекена де Шармона, и без того испещренные красными прожилками, побагровели от негодования.

— То, о чем вы сейчас рассказали мне, дорогой мой, весьма неприятно. И вы утверждаете, что у Балетти есть доказательства нашей вины?

— Я потребовал их у него назавтра же после нашей тягостной встречи.

— Разумеется, — проронил посол и тотчас прибавил: — Вы от этого оправитесь. Хотя должен признать, что ваша Мария…

Под недобрым взглядом Больдони окончание фразы застряло у него в горле.

— У Балетти действительно есть список наших дел с указанием сумм, которые были нами за это получены.

— Этого недостаточно для того, чтобы нас обвинить. Ему еще потребуется свидетельство Корка.

— Давайте его устраним, — предложил Больдони.

— Еще не время. Я предпочел бы, чтобы он защищал наши интересы как можно дольше. Мы всегда успеем это сделать, если Балетти нарушит слово, которое он вам дал.

— Как вам будет угодно. И еще одно. Вы помните Эмму де Мортфонтен?

Посол безнадежно вздохнул:

— Разве ее забудешь? Она самая красивая женщина из всех, каких мне довелось встретить.

— По причинам, так и оставшимся мне неизвестными, она перед своим отъездом из Венеции попросила меня неотступно следовать за маркизом де Балетти, сделаться его тенью и постоянно сообщать ей о малейших его поступках, обо всем, что только он предпримет.

— Еще одна соблазненная им особа старается женить его на себе! — развеселился Эннекен де Шармон. — Даже как-то странно, что он не поддался ее чарам и предпочел ей Марию Контини. Не то чтобы она не была красива, поймите меня правильно, — тотчас поправился посол, не желавший обидеть Больдони, — но рядом с Эммой Рид…

— Что за имя вы назвали? — вскинулся Больдони.

— Эмма Рид. А вы не знали? Она вторым браком была замужем за очень известным в Европе судовладельцем Тобиасом Ридом. В Венеции она представлялась Эммой де Мортфонтен.

— Как-то вечером Балетти назвал Марию именем Мери Рид.

— Правда? Я ничего об этом не знал. Это имеет какое-то значение?

— Ни малейшего, — отмахнулся Больдони. — Это лишь подтверждает подозрения, которые у меня были. Не могли бы вы оказать мне любезность передать вот это письмо Эмме де Мортфонтен? Балетти перехватил все те, которые я посылал ей прежде. Мне хотелось бы, чтобы это письмо до нее дошло.

— Насколько я понимаю, вы думаете, что вам нашли замену? — мгновенно сообразил посол.

— Будем считать, что моя гордость несколько затронута. Разумеется, я рассчитываю на вашу скромность, — требовательно произнес Больдони, сильно раздосадованный тем, что пришлось сделать подобное признание такому неприятному человеку.

— У меня множество недостатков, дорогой мой, но, в противоположность господину Балетти, который вас так подло обманул, я верен в дружбе. Никто не узнает того, что вы мне доверили. Это письмо уйдет и достигнет адресата. Но скажите, между нами, что вы получили от Эммы в обмен на эту маленькую услугу?

Больдони вздохнул:

— Обещания! Одни только обещания.

— Но любое из них сделало бы и короля более услужливым, чем лакей. Я, не споря, соглашаюсь с этим, — заверил посол. — Нам остается только надеяться, что Балетти удовольствуется Марией. Это даст нам веские основания надеяться и на то, что наши мечты обернутся реальностью.

Больдони не ответил. В эту минуту ему куда больше хотелось придушить Эмму, чем ласкать ее. Он распрощался с послом, чувствуя все же некоторое облегчение оттого, что излил душу.

Балетти, который вел себя как друг и заботливый покровитель, на следующий же день после того, как Мери к нему перебралась, начал повсюду представлять ее знакомым, увлекая за собой в круговорот венецианского карнавала, снова прикрывшего масками души венецианцев. Балы, концерты, ужины, игры… Маркиз, не имея возможности откликнуться на все приглашения, выбирал, где провести вечер, в зависимости от настроения. Не было ни одного уголка в городе, где его присутствие не было бы желанным, где он не был бы долгожданным гостем. Таким образом Мери смогла убедиться и в правдивости слов Больдони, и в истинности того, что она успела узнать в монастырских приемных. Куда бы ни направился Балетти, везде он блистал.

Казалось, он ненавязчиво ухаживает за всеми женщинами, которые к нему приближаются. Не делая между ними никакого различия ни по возрасту, ни по внешности, он равно старался находить их красивыми и помогал им такими и оставаться благодаря его советам. Он предписывал им настои из цветов и фруктов для улучшения цвета лица, вытяжки из корней — чтобы укрепить здоровье, уговаривал побольше бывать на свежем воздухе. «Маркиз, маркиз, только вы один нас и понимаете», — млели дамы.

Он мог бы воспользоваться своим преимуществом для того, чтобы обзавестись множеством любовниц, однако же воздерживался от всякого жеста, от всякого неосторожного высказывания, которые могли бы их к нему привязать. Точно так же он держался и с Мери. Если их взгляды встречались, в них читалось то же смятение, то же желание, но ни тот, ни другая не решались ему поддаться и сломить лед сдерживавшего их недоверия. Они по-прежнему оставались чужими, разговаривали о чем придется.

Мери отчаянно боролась с желанием взломать запретную дверь. Пока она довольствовалась тем, что часами выстаивала у порога запертой комнаты в надежде, что наберется смелости, но надежды ее не оправдывались. Казалось, она уже готова сломать замок, но в это же самое мгновение ей вспоминалось страдание, исказившее черты Балетти, когда он просил не предавать его. Тысячи причин подталкивали Мери к тому, чтобы это сделать, но какое-то внутреннее чувство этому противилось.

Всего через несколько дней после того как она поселилась в доме Балетти, Мери блуждала по Венеции, проверяя, правду ли сказал маркиз насчет того, что она совершенно свободна. Проверяла много раз. Балетти не обманул — никто за ней не следил. Маркиз никогда не расспрашивал, как она провела день, зато рассказывал о том, чем занимался сам. Казалось, он полностью поглощен своими делами судовладельца и посвящает им много времени. Мери захотелось в этом убедиться. Для этого, воспользовавшись тем, что он полностью ей доверял, она отправилась к тайнику и забрала оттуда свое оружие и мужскую одежду.

Но ее постигло величайшее разочарование. За исключением шпаги, которая все-таки, несмотря на то что покрылась ржавчиной, была еще пригодна, все остальное заплесневело, отсырев в неизменно влажном венецианском воздухе. Прямо от тайника Мери пошла к банкиру, чтобы забрать у него свои сбережения, и часть их потратила на то, чтобы купить у оружейника пистолет и у портного — одежду слуги. Темный плащ довершил превращение, окончательно сделав ее неузнаваемой. Все это она спрятала в шкафу у себя в комнате вместе с нефритовым «глазом», который больше не рисковала носить на шее. Но, сколько она ни успокаивала себя тем, что у нее есть оружие, сколько ни полировала свою шпагу, в ней самой что-то изменилось, и она не могла бы сказать, ни почему это произошло, ни каким образом.

Ей по-прежнему хотелось отомстить Эмме. Даже больше, чем прежде. Однако Балетти был не таким, как Эмма.

Мери видела в нем незаурядное, необыкновенное создание, и с каждым днем этот человек все больше ее завораживал. Он оказался великолепным живописцем, он распевал баркаролы, для которых сам сочинял и музыку, и слова, божественно играл на клавесине, мандолине и скрипке, изумлял своими познаниями в разнообразных областях: в ботанике, географии, истории, политике, алхимии, астрологии, литературе… Не было такого вопроса, на который он не сумел бы дать ответ, украсив его множеством ярких, живых, сочных подробностей.

Он обладал незаурядным талантом рассказчика и неизменно приукрашивал истории личными комментариями — так, будто сам все это пережил, независимо от того, происходило ли дело во времена Александра Великого или на прошлой неделе. Удивленным слушателям он отвечал: «Легко рассказывать о том, что хорошо помнишь!»

Даже Мери порой начинала сомневаться в том, что в этой необычайной памяти нет доли бессмертия. Впрочем, как и все в Венеции, она противилась такому неправдоподобному объяснению.

С каждой минутой ей все больше нравилось общество маркиза. Она нисколько не сожалела о Больдони, с которым много раз с тех пор встречалась на званых вечерах. Он с презрением от нее отворачивался, не раскланивался и гордо проходил мимо, красуясь рядом с новой любовницей.

— Перестаньте себя изводить, дорогая моя, — посоветовал ей Балетти. — Больдони, как и большинство мужчин, одержим гордыней. Он оправится от вашего разрыва. Раны, нанесенные самолюбию, заживают медленно, но и они в конце концов затягиваются.

Мери не могла с ним не согласиться, хотя ей и казалось, что, возможно, Эмма была исключением из этого правила. Вообще же Балетти многому ее научил, заставляя размышлять над смыслом, который приобретают поступки или события.

Неделя шла за неделей, и чем дальше, тем чаще она задавалась вопросом о том, как мог Балетти объединиться с Эммой де Мортфонтен. И сомнения ее росли.

В тот день, 26 января 1702 года, Мери поспешно распечатала письмо, найденное в заброшенном доме. Как и каждую неделю, она отправилась туда в надежде не только на письмо от Форбена, но и на встречу с Корком. Однако ей пришлось довольствоваться радостью, которую доставили ей полученные известия, не переставая в то же время сожалеть о том, что пепел в очаге безнадежно остыл и камин по углам затянут паутиной.

Она приблизилась к окну. Ставни соскочили с петель, и через щели просачивалось достаточно света для того, чтобы она могла нетерпеливо прочитать послание.

«Дорогая Мери, — писал Форбен. — Я сейчас на стоянке в Бриндизи, куда только что прибыл. Вот я и снова поблизости от тебя. Настолько близко, что меня томит сильнейшее желание отправиться к тебе в Венецию. Томит все сильнее из-за мыслей о том, что ты, к моему великому сожалению, живешь у этого маркиза. Намерения у него явно сомнительные, и ты не должна терять из виду главную из тех причин, которые привели тебя в Венецию».

Мери умела читать между строк. Несомненно, она выказала слишком большой интерес к Балетти в письмах, которые посылала корсару. Форбен был ревнив и не скрывал этого. Кроме того, было заметно, что прежнее его соперничество с Корнелем вновь ожило. Мери часто спрашивала о нем, но Форбен не обращал ни малейшего внимания на ее расспросы. Он подробно распространялся о «Жемчужине», о Никлаусе-младшем, о себе самом и неизменно заканчивал письмо словами «Корнель тебе кланяется», должно быть, весьма далекими от того, что было в действительности.

Она снова, невольно улыбнувшись, погрузилась в чтение.

«Никлаус-младший еще подрос, без всякого преувеличения можно сказать, что он выглядит вдвое старше своих лет. Он уверяет меня, что Никлаус-старший был настоящим исполином, и, глядя на то, как растет этот мальчик, я готов ему поверить. Он редко говорит об отце, не больше рассказывает и об Энн и выказывает себя резвым, веселым и смышленым. Ни дня не проходит без того, чтобы я не поблагодарил судьбу за нашу дружбу, которая позволила мне быть рядом с ним. Я никогда не представлял себя отцом, но должен признать, что за нынешний год, когда этот сорванец путался здесь у меня под ногами, — а я-то боялся, что он окажется для меня обузой! — я испытал больше радости, чем за время всех моих плаваний. Я не пытаюсь занять в сердце твоего сына место Никлауса, но сам он заменил мне ребенка, которого у меня никогда не будет».

Мери подняла глаза от письма, перед ней вновь как живой встал ее фламандец. Никлаус-младший, несомненно, будет походить на него как две капли воды. Теперь ей уже меньше недоставало покойного мужа, хотя и случалось иногда внезапно проснуться среди ночи и начать шарить по постели в поисках Никлауса. Эта рана никогда до конца не затянется, но болела она все меньше и меньше. Мери вздохнула. Не надо быть ясновидящей, чтобы угадать то, о чем Форбен промолчал. У него только одно желание — держать ее при себе. Она так мечтала об этом раньше, что теперь должна была бы радоваться. Мери заподозрила корсара в том, что он готов на все, лишь бы добиться своей цели, и в первую очередь готов оттеснить Корнеля. Ради того, чтобы не осложнять отношения между мужчинами, она изо всех сил старалась создать у Форбена впечатление, будто не очень-то Корнелем интересуется, но подозревала, что Корнель ей пишет, а Форбен перехватывает письма. Когда все это закончится, когда она вернется за сыном, вот тогда они все трое и объяснятся.

И Мери вернулась к письму.

«Мне пришлось оставить «Жемчужину» в Тулоне, ее слишком сильно потрепал шторм. Мне надо было рассказать тебе об этом, рассказать, что я потерял тогда нескольких матросов, но ты, наверное, встревожилась бы из-за сына, а он запретил говорить тебе о том, что вывихнул руку. Он храбрый, стойкий и упорный и станет через несколько лет без малейшего преувеличения лучшим из моих марсовых».

Мери кивнула сама себе. То, о чем она думала, подтверждалось снова и снова…

«Так вот, мы ходим теперь на «Галатее», судне с двадцатью шестью пушками, тяжелом и неудобном в управлении. Думаю, я с «Жемчужиной» избаловался, приобрел княжеские замашки и теперь лелею одну надежду: что мне ее пришлют сразу же, как подлатают. Пока что мне приказано только контролировать суда. Никлаус в полной безопасности. Береги себя и ты. Не хотелось бы повторяться, но я очень прошу тебя быть поосторожнее с этим Балетти. Итальянцы всегда наобещают с три короба, а потом не держат слова. Рано или поздно его истинная природа возьмет верх, и ты похвалишь себя за то, что не поддалась ему.

Теперь нам с Никлаусом остается только поцеловать тебя, а что касается Корнеля…»

Мери сложила письмо и сунула его под лакейскую одежду, поближе к сердцу. Затем вышла из дома и спряталась за выступом стены на той самой улице, по которой всегда ходил Балетти, направляясь в порт. Вот уже два дня как она теряла его след у одного из домов, такого же обветшалого с виду, как и тот, из которого только что вышла сама. Балетти входил в загадочный дом и снова показывался только вечером. Сквозь ставни не пробивалось ни малейшего лучика света. На этот раз она удовлетворит свое любопытство.

Как и накануне, она увидела, что Балетти пробрался в сад, отпер дверь и вошел. Мери заранее позаботилась о том, чтобы обеспечить себе доступ в дом через подвал, и мягко спрыгнула туда, как только маркиз перешагнул порог. Ей не пришлось долго ждать возможности проверить то, о чем догадывалась. Маркиз со свечой в руке спустился по лестнице и вошел в тот самый промозглый сводчатый зал, где поспешила спрятаться она сама. Зеленоватая тинистая вода просачивалась сквозь подметки ее сапог, но Мери не двигалась. Балетти не мог ее заметить — ее надежно скрывали темнота и здоровенная, тошнотворно пахнущая бочка. Балетти на что-то нажал на стене, противоположной от ее укрытия, и часть стены повернулась. Мери увидела, как маркиз скрылся в образовавшемся проходе, затем появился снова, у него в руках была одежда, какую носят бедняки. Стоя в нескольких шагах от нее, он переоделся и, перед тем как снова нырнуть в лаз, прикрыл лицо маской.

Мери, смущенная как видом его почти полной наготы, так и этим странным маскарадом, выждала несколько минут, затем в свою очередь скользнула в проход, который Балетти не потрудился за собой закрыть. Подземелье оказалось темным, тесным и затхлым. Мери без труда в нем ориентировалась, направляясь на свет свечи, и старалась подлаживаться под ритм шагов Балетти, чтобы не дать тому заподозрить свое присутствие.

Прошло довольно много времени; наконец она оказалась в другом подвале, похожем на тот, который недавно покинула, затем вышла на свет из такого же заброшенного дома неподалеку от военного порта.

Увидев на пороге пустующего склада знакомый силуэт, она приблизилась, желая убедиться в том, что не ошиблась. Балетти решительно направился к Клементу Корку, кивнул ему, и тот посторонился, пропуская маркиза. Мери стало легче, когда она удостоверилась в том, что эти двое действуют заодно. По крайней мере, часть загадки она разрешила. Остальное лишь озадачило ее еще сильнее. Вместе с другими она вошла в помещение, опустив голову и надвинув шляпу на глаза, чтобы ее не узнали. Корк рассадил с полсотни оборванцев прямо на чисто подметенном полу. Балетти влез на ящик.

— Вы здесь у себя дома, — объявил он своим глубоким басом. — Еда, питьевая вода, лекарства и кров помогут вам пережить зиму, перенести трудности. Вам не придется ни попрошайничать, ни воровать. Корк обо всем позаботится.

— Этот парень говорит правду! — выкрикнул какой-то мужчина, подтверждая слова Балетти. — В прошлом году он спас меня, когда я заболел оспой.

— Я тебя узнал. У тебя ведь в то время жена ждала ребенка, так кто же у тебя родился?

Тот приподнял тщедушного мальчугана и показал его Балетти.

— Я потерял работу, жена моя две недели тому назад умерла. Кто бы ты ни был, помоги мне, раз уж ты спас мне жизнь.

— Ты получишь все, чего тебе недостает, друг, мы будем давать тебе все необходимое, пока твои дела не поправятся. Однако мы всех вас здесь собрали не ради благотворительности. Корк выбрал вас, потому что вы готовы сражаться, хотите выбраться из нищеты. Тот, кто мирится со своим убожеством, тот, кто убивает и совершает преступления скорее ради удовольствия, чем по необходимости, здесь нежеланный гость. Если один из вас нарушит данную вами клятву хранить тайну, он будет безжалостно наказан. Корк и его помощники научат вас многим вещам, которые помогут и уберечься от эпидемии, и справиться с преследующими каждого из вас невзгодами. Слушайте, что он скажет.

— А потом? — спросила какая-то женщина. — Что будет потом, когда закончится зима?

Балетти улыбнулся:

— К тому времени ты более или менее научишься читать и писать, ты сумеешь защитить своих детей и обеспечить им пропитание. У тебя будет работа, чтобы их прокормить, и сбережения на всякий случай.

— Кто бы ты ни был, будь благословен! — воскликнула она.

— Благословляй лишь небо, — ответил Балетти, — и мужество, которое ведет тебя в будущее. Нищета — это болезнь, от которой можно исцелиться. Ты родилась достойной, женщина, подними голову и прими вызов, который бросила тебе жизнь. Я даю вам знания. Каждый из вас может распорядиться ими наилучшим образом.

— А как быть с тем, что на роду написано? — спросила другая женщина.

— Да, как быть, если жизнь не задалась? — подхватил еще чей-то голос.

— Сражайтесь с этим. Преодолевайте, вместо того чтобы смириться и опустить руки.

— Легко тебе говорить, у тебя-то самого всего предостаточно! — выкрикнул кто-то.

Гул нарастал. Балетти не растерялся:

— Что ты знаешь обо мне? Ты можешь увидеть лишь вот эту маску и латаное тряпье. Кто я — хозяин или простой слуга? Красив я или чудовищно обезображен? Кто я на самом деле? И что за тяжкие испытания мне довелось пережить, какой крестный путь привел меня сюда, заставил подняться на эту вот трибуну? Я мог бы ответить на все эти вопросы. Но разве это главное? Если бы я ничего не знал о ваших страданиях, разве появилось бы у меня желание вам помочь? Если бы я понятия не имел о ваших страхах, разве хватило бы у меня смелости просить вас принять их как должное? Если бы я не боялся зла, разве пришел бы избавителем? Нет, друзья мои. Мы равны перед нашими слабостями, и мы одиноки, нередко слишком одиноки для того, чтобы решиться выступить против них. Свободу и равенство в этом мире вам может дать лишь братство. Вот почему я пришел к вам братом. Не потому что я богат и не потому что христианин. Потому что я человек. Потому что нет ничего такого, чего нельзя было бы совершить, если даешь себе для этого возможность, если соглашаешься себе это представить.

Балетти соскочил со своего возвышения и широко раскинул руки. В его голосе звучали убежденность и человеколюбие, и негромкий ропот смолк, в просторном помещении воцарилась тишина. Мери, как и все остальные, была покорена обаянием этого человека, почувствовала себя всецело во власти исходившей от него притягательной силы.

— До вас другие люди услышали меня, поняли и послушались. Взамен я ничего от вас не жду. Я делаю то, что должен. Каждый из вас, на свой лад и в соответствии с теми средствами, какими он располагает, может стать замковым камнем свода целого здания. Поверьте в это! Вы станете сильнее, и вас это возвысит. Поверьте в это, и я буду спокоен.

Балетти сложил руки и поклонился, затем ушел тем же путем, каким пришел, провожаемый благоговейным и торжественным молчанием.

Мери не могла незаметно последовать за ним, а потому немного помешкала среди прочих, затем, как только представилась возможность, потихоньку выскользнула наружу. Она не вернулась на Риальто через подземный ход; ей необходимо было немного пройтись, чтобы навести порядок в мыслях. Когда требовалось, она садилась в гондолу и какое-то расстояние проплывала. Перед роскошным жилищем маркиза де Балетти она оказалась намного позже того часа, когда должны были подать ужин. Ночь была ясная и холодная, но Мери чувствовала себя наполненной ровным и сильным теплом. Сбросив мужскую одежду, она приняла облик Марии Контини, но Мери Рид все еще не могла справиться с волнением.

Балетти ни в чем ее не упрекнул.

— Очень рад убедиться в том, что с вами ничего не случилось, — только и сказал он. — Я ждал вас с ужином.

— Не следовало этого делать, маркиз.

— Для меня не существует дела более важного, чем это, Мария, — с улыбкой заверил он.

Мери подняла на него исполненный беспредельной кротости взгляд:

— Вы лжете, маркиз. Но ваша ложь мне нравится. Очень нравится.

Их глаза на мгновение встретились, и сердце Мери забилось сильнее и быстрее. На этот раз она и не думала скрывать охватившее ее желание, позволила ему загореться в ее взгляде и уже поверила было, что и Балетти не устоит. Однако тот лишь взял ее руку и печально поцеловал.

— От вас, Мария, мне не хочется иметь никаких секретов. Давайте поужинаем, хорошо?

Она кивнула, дрожа от надежды и разочарования. Усевшись за стол и дождавшись, пока им подадут ужин, Мери объявила:

— Я сегодня вас выследила.

Балетти посмотрел на нее с благодарностью.

— Знаю, — просто ответил он.

Мери лишилась дара речи. Балетти улыбнулся:

— Я уже вчера заметил, что за мной следят. У меня сильно развита интуиция. Не тревожьтесь, Мария, я нисколько на вас не сержусь. Если бы я не рассчитывал на ваше любопытство, то закрыл бы за собой вход в подземелье. Больше того, я пошел бы другим путем, чтобы сбить вас со следа. Я — не тот человек, за которого себя выдаю, но в нашем мире нельзя показываться таким, каков ты есть на самом деле.

— Это правда, — согласилась она. — Вы ведь уже говорили, маркиз, что требуется немало времени на то, чтобы заслужить доверие.

— Я не спешу. Я всего лишь надеюсь на то, что когда-нибудь окажусь достойным вашего доверия. Можете меня расспрашивать сколько и о чем угодно, повторяю, от вас мне нечего скрывать.

— Кроме той запретной комнаты.

— Всему свое время. И для этого тоже время придет. Я ведь вам это пообещал, а я всегда выполняю свои обещания.

— И когда настанет это время?

— Когда вы перестанете сомневаться. Когда вы меня полюбите.

— А если этого никогда не произойдет?

— Тогда ничто уже не будет иметь смысла, но мне не хочется и думать о такой возможности, — ответил он.

— Что вы вкладываете в это понятие, что значит для вас это «ничто», маркиз?

— Жизнь, любовь, надежда. Возрождение. Но давайте сменим тему, хорошо? Я хочу рассказать вам о том, что я представляю собой сейчас, не о моих ранах и не о том, кем я был раньше.

— Стало быть, еще одна тайна.

— До тех пор пока у вас сохранится желание их раскрыть, вы не уйдете. Поймите, Мария, все вокруг — только иллюзия. Вы видели меня великодушным, теперь я выказываю себя эгоистом. Мы постоянно остаемся двойственными. И, как ни парадоксально, именно в этой двойственности мы наиболее одиноки.

— А Корк? Это ведь он вам сказал про Мери Рид, правда?

— Да, в самом деле. Когда вы приехали в Венецию, он приблизился к вам, угадав в вас под мужским платьем женщину и удивившись этому. Он должен был вас направить в тот приют, который вы сегодня видели, но предпочел оставить при себе, надеясь, что вы ему откроетесь. Вы ему очень понравились, и он попросил меня вырвать вас из когтей Больдони, которые вас изуродовали бы.

— Почему?

— Скажем, Джузеппе Больдони тоже не тот человек, за кого себя выдает. Оставаясь с ним, вы рано или поздно подверглись бы опасности.

— И это единственная причина, маркиз?

У того загорелись глаза.

— Нет, — признался он. — Вы пленили меня, Мария.

— Тогда почему вы не хотите ко мне приблизиться? Даже после того как настолько жестоко и чувственно меня испытали.

— Я вам уже говорил, что я не такой, как другие, и если вам требуется время на то, чтобы решиться поверить мне ваши тайны, предоставьте и мне время, чтобы не торопить события.

Мери не ответила. Балетти был прав. Двойственность души вела к одиночеству. Маркиз растревожил ее. Но могла ли она из-за этого полностью перед ним раскрыться, все ему рассказать? Не жил ли дьявол рядом с божеством?

«У меня нет выбора, придется вступить в сделку», — написал Балетти мэтру Дюма, говоря об Эмме, в которой, по его мнению, сидел дьявол. Она каждый вечер читала и перечитывала это письмо, чтобы не дать себе раствориться в нежности и обходительности Балетти. Друг или враг? Пока она этого не знала. И это терзало ее. Она замкнулась в молчании.

Балетти молчание нарушил:

— Многие мои суда идут мимо Бриндизи. Если вы захотите, они могут отвезти вас туда.

Мери побледнела и судорожно сглотнула:

— Как я должна это понять?

— Да никак, Мария, — с грустной улыбкой ответил Балетти. — Я только хочу чтобы вы знали: вы вольны уехать или остаться. Дом, приютивший вас и Корка, принадлежит мне. Недавно я заходил туда и заметил, что господин де Форбен пишет вам на этот адрес. Мне совершенно безразлично, почему он это делает, раз вы не считаете нужным мне об этом сказать.

— Тогда зачем вы мне об этом сообщили? — ощетинилась она.

Маркиз встал и склонился перед ней:

— Я вам уже сказал. Потому что я ничего не хочу от вас скрывать. А теперь прошу меня извинить. Я сегодня вечером чувствую себя очень усталым.

Мери кивнула и долго смотрела ему вслед. Человек, которого она знала таким прямым и гордым, шел ссутулившись. Она вышла из комнаты следом за ним, поднялась по лестнице, которая вела в ее спальню. Она тоже была совершенно измучена. Дойдя до площадки, она увидела, как за Балетти закрылась дверь запретной комнаты. Мери свернула в коридор и встала перед этой дверью, колеблясь между желанием все ему рассказать и желанием смолчать, между влечением к нему и стремлением его оттолкнуть, между искушением взломать эту дверь и тягой убежать прочь. Она прислушалась, потом развернулась и ушла. Ей показалось, будто она слышит, как Балетти плачет там, за дверью. Но конечно же она ошиблась. Ни бог, ни дьявол никогда не плачут.

11

Настроение у Форбена было убийственное. Он едва не швырнул бумаги в лицо венецианцу, к чьему судну только что пристала «Галатея».

— И, разумеется, — проворчал он, — вы не встретили ни одного корабля империи.

— Ни единого, сударь, — подтвердил венецианец, глядя на него с вызовом, отчего Форбену захотелось немедленно проткнуть его шпагой.

— Разумеется, вы и капитана Корка не знаете?

— Этого пирата? Господь меня сохрани от встречи с ним, — поспешно перекрестился он.

Форбен почувствовал, что ярость его нарастает. И все же сдержался. Этот человек явно насмехался над ним. Взгляд, выражение лица его выдавали. Как же Форбена бесило то, что он не может затолкать этому венецианцу обратно в глотку его спесь и наглость! Вместо этого он удовольствовался тем, что процедил сквозь зубы:

— Хорошо, можете идти.

Венецианец сдернул с головы украшенную перьями шляпу и склонился в насмешливом поклоне. Затем повернулся к своему помощнику и отдал приказ отвести корабль от «Галатеи». Форбен, сжав кулаки, смотрел, как судно меняет курс.

— Что вы об этом думаете, капитан? — спросил старший помощник.

— Что они нас ни в грош не ставят. Все, сколько их есть! Мы здесь уже целый месяц болтаемся, черт побери! Они что, думают, я слепой? Да… дорого бы я дал за возможность проверить груз этих предателей.

— А что на этот счет думает посол?

— Господин Эннекен де Шармон уверяет меня, что заключенный Республикой договор о нейтралитете не был нарушен, что сам дож за это ручается. А врагов тем временем снабжают оружием и провиантом, в этом нет ни малейшего сомнения. Ну кто мог бы это делать, кроме венецианцев, тысяча чертей!

— Понятно, пираты. А этот венецианец — один из них, и мы это знаем.

— Но у него все бумаги в порядке. Именно это меня бесит! Это позволяет им насмехаться над нами при полной безнаказанности. Как же меня злит, что ничего нельзя поделать!

Отвернувшись от помощника, он окинул взглядом верхнюю палубу «Галатеи». Сегодня утром ему на все было неприятно смотреть. Все было ненавистно. Корпус судна, его слишком тяжелый такелаж, слишком широкие бока. Если бы только Поншартрен решился прислать ему «Жемчужину», чтобы дополнить эскадру! Но нет, вместо этого его одарили «Красоткой», которой командовал Клерон, и брандером, вместе со всеми своими запасами взрывчатки умиравшим от скуки в Бриндизи. Форбен сейчас охотно направил бы его прямо на венецианский порт, чтобы научить этих людей быть честными и соблюдать правила. Ему необходимо было сорвать на чем-нибудь злость. Ко всему еще он довольно давно не получал никаких вестей от Мери и думал, что та не на шутку увлечена Балетти. Он и сам не знал, что его больше всего злило: мысль о том, что она занимается любовью с Больдони, или то, что она по-прежнему ничем таким не занимается с этим треклятым маркизом!

Форбен все прекрасно понимал. Ощущение неудовлетворенности не давало угаснуть желанию, мечта теряла силу, как только осуществлялась. Балетти был умен. Если бы Форбен хотел создать отношения зависимости, чтобы вернее приручить Мери, то стал бы действовать точно так же. А Мери была очень уязвима после смерти Никлауса. Форбен не знал, каким стал теперь ее любовный темперамент, но то, что он помнил по прежним временам, позволяло ему вообразить, как она полыхает. Капитан еще крепче сжал кулаки. Надо же, а он-то думал, будто опасность исходит от Корнеля! Форбен усмехнулся. Можно подумать, Корнель сейчас хоть что-нибудь значит, несмотря на всю привязанность к нему Никлауса-младшего. Впрочем, и это тоже раздражало капитана. Мальчик предпочитал общество Корнеля его собственному, это было заметно и вполне естественно. При всей нежности, какую Форбен позволял себе проявить, он все же оставался командующим эскадрой и должен был подчинять своей власти всех без исключения. В том числе и Никлауса-младшего.

Мальчонка спал рядом с пушками на батарее, жил среди марсов, брамселей, стакселей и рей, веселился с матросами — и как он мог не любить их общество больше, чем общество капитана?

Решительно, день начинался хуже некуда. Тут он как раз их и увидел — Никлауса-младшего и Корнеля, занятых проверкой фалов на бизань-мачте. Фалы были изношены. Марсовые сообщили об этом в своем последнем донесении. «Галатея», равно как и «Красотка», была недостойна его темперамента. Форбен подумал о Корке и о его корабле. «Бэй Дэниел» — великолепный фрегат. Схватив рупор, Форбен заорал:

— Корнель! Немедленно ко мне в рубку!

Корнель посмотрел на него удивленно. Форбен ответил ему гневным взглядом и, повернувшись, ушел в свое логово.

К тому времени, когда матрос до него добрался, капитан успел один за другим проглотить два стакана рома.

— Хотели меня видеть, капитан? — с порога спросил Корнель.

— Есть у тебя какие-нибудь соображения насчет того, как изловить твоего друга Корка?

Форбен прекрасно знал, что Корнель здесь так же бессилен, как и он сам, но надо же было найти какой-нибудь предлог, чтобы излить накопившуюся желчь.

— Что он вам сделал? Это из-за Мери? — решился спросить обо всем догадавшийся Корнель.

Форбен встал прямо перед ним, но Корнель выдержал его взгляд, не опустил глаз.

— Разумеется, из-за Мери! Мадам нашла себе кое-что получше этих распроклятых пиратов! — взорвался он, желая сделать Корнелю так же больно, как больно было ему самому. — Мы с тобой оба обмануты, Корнель! Она умирает от любви к Балетти.

Матрос отказался вступить в игру, которую навязывал ему Форбен:

— Мне кажется, Мери не могла так скоро позабыть своего фламандца.

— Забыла же она про сына!

— Вы прекрасно знаете, капитан, что это неправда, — возразил Корнель.

— Может быть, но это нисколько не отменяет того факта, что все эти венецианцы — предатели, клятвопреступники, злодеи и негодяи. В том числе и Балетти!

— Согласен. Но какое отношение все это имеет к Корку?

— Ты что, не только безрукий, а еще и слепой, тупой и безмозглый, да? — злобно проскрежетал Форбен.

Корнель дернулся. Форбен впервые позволил себе таким тоном упомянуть о его увечье.

— Хотел бы напомнить вам, капитан, что потерял руку, вызволяя вас из беды!

— Только попробуй сказать, что ты об этом не жалеешь! — насмешливо бросил Форбен.

— Я слишком уважаю вас, капитан, но могу и пожалеть, если вы и дальше будете ненавидеть меня с той же силой, с какой раньше любили.

— Не надо было ее у меня отнимать!

— Не надо было ее отталкивать! — взревел Корнель, который на этот раз вышел из себя. — Какого черта, Форбен, вам не кажется, что уже хватит об этом? Я за это поплатился точно так же, как и вы!

Форбен отвернулся, взял с полки бутылку рома, плеснул немного в стакан и одним духом проглотил.

— Твой друг Корк вступил в сделку с имперцами.

— И у вас есть доказательства?

— Один из матросов Клерона слышал разговор в анконской таверне. Корк вербует пиратов, чтобы обделывать свои темные делишки.

— Ему это совершенно ни к чему, — смягчившись, заметил Корнель. — Пиратам не требуются посредники для того, чтобы заниматься своим делом.

— Он работает на посла Франции, — проронил Форбен.

— Это тяжкое обвинение, — помолчав, заметил удивленный Корнель.

— Вот именно, — вздохнул Форбен. Ярость его немного утихла. Такие вспышки у него никогда долго не длились. — У меня что против одного, что против другого улик нет, — продолжал он. — Но складывается впечатление, что Эннекен де Шармон скорее смущен моим любопытством и моими обвинениями против Венеции, чем оскорблен ими, хотя именно этого следовало бы ожидать.

— Ничем не могу вам здесь помочь, капитан, но если это правда, неплохо бы предупредить Мери. Если Корк действительно, как она и говорила, работает на Балетти, и в то же время на посла, можно смело ставить на то, что Балетти с послом сообщники. И лучше бы ей поостеречься.

Форбен пристально взглянул на матроса. Спокойствие Корнеля в конце концов на него подействовало, гнев пропал окончательно. Раньше нередко так бывало.

— Я думал, ты на стороне Корка.

— У меня был только один настоящий друг, — заявил Корнель, глядя капитану в глаза. — Мне жаль, что я его потерял, но Мери того стоила. И этим другом был не Корк.

— Ты прав, — согласился Форбен. — Да, ты совершенно прав. Налей себе стакан рома, — прибавил он, рухнув в кресло, затрещавшее под его мощным телом.

Корнель повиновался, заодно наполнив заново и стакан Форбена и протянув его капитану. Тот указал ему кресло напротив себя. Некоторое время они сидели молча.

— Я поступил бы точно так же, как и ты, — внезапно признался Форбен. — В том, что касается Мери, будь я на твоем месте, я поступил бы точно так же, как ты. Не знаю, на кого из нас троих я больше зол: на тебя, который ее увел, на себя, который ее не удержал, или на нее, которая разлучила нас с тобой.

— Она ни в чем не виновата. Она была совсем молоденькой, неопытной в делах любви и очень хотела подняться, выбраться из нищеты.

— Ты понял ее лучше меня, — признал разочарованный Форбен. — И, насколько я понимаю, лучше любил. По-твоему, я самонадеян и глуп, да?

Корнель улыбнулся. Разговор у них пошел задушевный, как когда-то.

— Иногда мне так кажется, — без обиняков ответил он.

— Часто, — поправил его проницательный Форбен. — Разве ты так близко сошелся бы с Томом, если бы я не пренебрег нашей дружбой?

— Не знаю, — соврал Корнель.

Форбен раскусил его. Матрос вздохнул.

— Я был несправедлив и высокомерен, и все же ты не хочешь дальше меня обличать. Однако я не такой дурак, Корнель. В несчастье Мери повинен я.

— В несчастье Мери повинна Эмма. Подобно нам обоим, она отказалась увидеть правду.

— Какую еще правду? — удивился Форбен.

— Мери из тех людей, кого невозможно любить. Она принадлежит вольному ветру, океану, простору. Она останавливается, она отдается, она вроде бы и привязывается, капитан, она дарит нам лучшее, что в ней есть. Но это всего лишь иллюзия, короткое мгновение. Она бывает цельной, пока оно длится. Цельной, но неполной, несовершенной. Никлаусу досталось то, чем мы не обладаем. Не знаю, что это такое, но это было и теперь уже никогда к ней не вернется. Мери может жить только на свободе. Для нее это вопрос выживания.

— Но существует же все-таки Никлаус-младший…

— Да, существует Никлаус-младший. Должно быть, это единственные узы, которые она никогда не разорвет. И все же в какой-то мере он ее обременяет, в какой-то мере он для нее обуза, хоть она и не желает в этом признаваться даже самой себе.

— С чего ты это взял? — снова удивился Форбен.

— Эммы в Венеции нет, мы оба это прекрасно знаем. Стало быть, должно существовать что-то другое, что удерживает там Мери. Что-то, что пересиливает сжигающую ее жажду мести.

— Балетти? — проворчал Форбен.

— Может, Мери и нравится так думать, но и он тоже не сможет ее переделать. Нет, здесь что-то другое. Что-то такое, о чем она и сама не догадывается.

— И что же? — спросил Форбен, которому теперь неудержимо хотелось узнать то, что прежде он отказывался видеть и слышать.

— Она боится, капитан, ей страшно, — прошептал Корнель, сам болезненно пораженный этой истиной. — Она боится любить, боится довериться — и боится ответной любви, боится быть любимой. Вот она и любит тех, кто встречается на ее пути и кто дает ей передышку, но не так, как она должна была бы любить, не так, как Никлауса. Мери убегает. Она сильная, стойкая, упрямая, мятежная, мстительная и безжалостная — и все же она убегает. И предпочитает, чтобы Никлаус-младший был с нами, а не с ней, что бы она там ни говорила, и несмотря на то что действительно по нему скучает.

Пауза затянулась. Форбен понимал: Корнель прав, совершенно прав.

— И что, по-твоему, произойдет потом?

— Она привяжется к Балетти, привыкнет к нему и, если он ее об этом попросит, выйдет за него замуж. У него есть все те необходимые качества, в которых она нуждается для того, чтобы чувствовать себя уверенной и спокойной.

— А ты не думаешь, что он может быть сообщником Эммы?

— Думаю, и сообщником посла — тоже вполне возможно. Но он будет любить ее и потому поможет ей отомстить. Несомненно, он готов будет даже пойти на убийство ради того, чтобы она осталась с ним. Мери должна знать, что там затевается. Она поймет, как ей надо действовать, но мы ничего изменить не сможем. Мы потеряли ее, капитан. Мы оба ее потеряли.

— Я порвал все письма, которые ты посылал ей, — виновато сказал Форбен.

— Я так и думал. Вы их прочли?

— Нет.

— А надо было. Во всех этих письмах я говорил Мери одно и то же: что бы она ни сделала, мы всегда будем рядом с ней, всегда на ее стороне.

Форбен опустил глаза, он был растроган и пристыжен самоотверженностью Корнеля, казался себе глупым и жалким.

— Давайте обо всем этом позабудем, капитан, — предложил Корнель, — забудем раз и навсегда. Мери подарила нам сына. Давайте вместе будем любить его, как любили ее.

Форбен кивнул и сжал кулаки:

— И пусть только Балетти когда-нибудь попробует заставить ее страдать!

— Она сумеет себя защитить. Ну что — друзья? — спросил Корнель, поднимаясь.

Форбен тоже поднялся, и они братски обнялись.

— Друзья, — клятвенно заверил Форбен, — если только ты сможешь меня простить.

— Да ладно, — отмахнулся Корнель, высвобождаясь из этих мужественных объятий, — как любовь, так и дружба, без ссор не обходятся, так они себя испытывают. Меня уже ждут, пора заступать на вахту. Мальчик будет рад, что мы поладили.

— А что, его это тревожило?

— Вы же знаете, он все чувствует.

— Успокой его, только не говори о наших подозрениях насчет Корка, я не хотел бы, чтобы он думал, будто его мать в опасности.

Корнель, очень довольный, ушел.

Увидев его, Никлаус-младший заулыбался и крикнул, указывая пальцем на гребни волн:

— Посмотри!

«Галатея» шла под ветром, за ней следом — «Красотка». Оба судна были окружены дельфинами: с полсотни этих созданий резвились в неспокойном море, равнодушные к надвигающимся с востока тучам, и перекрикивались с бакланами.

Никлаусу-младшему никогда не надоедало на них смотреть.

— Ну так что, юнга, — насмешливо поинтересовался Корнель, — отлыниваем, значит, от работы?

Мальчик рассмеялся и, стараясь говорить басом, ответил:

— Да, мой капитан. Вы только дайте мне работу на палубе, чтобы я и наказан был, и мог их видеть.

— Ах так, господин ловкач? — откликнулся Корнель, подхватывая игру мальчика. — В таком случае, сейчас отправитесь к ним, и посмотрим, так ли хорошо вы плаваете, как они.

Никлаус-младший расхохотался, взлетел по вантам и забрался на марс, разместившись среди прочих марсовых. Поднес руки рупором ко рту и одновременно с впередсмотрящим закричал:

— Прямо по курсу судно, капитан!

Корнель взобрался по вантам следом за ним, на удивление ловко орудуя своей культей, и через мгновение оказался рядом с мальчиком.

— Думаешь, это имперский корабль? — спросил Никлаус, приставив кулаки к глазам наподобие подзорной трубы.

— Скорее венецианский.

— Ай-яй-яй! — воскликнул мальчик. — Господину де Форбену это не понравится, совсем не понравится.

Корнель взъерошил ему волосы, так напоминавшие рыжие кудри его матери.

— И есть немало причин для того, чтобы Форбену это не понравилось, — подмигнув, заметил он.

Никлаус улыбнулся и тоже подмигнул в ответ:

— Ты ведь не сказал ему, что мама хочет всего-навсего забрать сокровище Балетти.

Корнель не ответил, только молча улыбнулся. Мальчик тесно прижался к нему под крепчающим ветром. Матрос сказал Форбену правду и насчет того, что он думает о характере Мери, и насчет того, чего она ждет от Балетти. А в остальном… Это был ловкий маневр. Он совершенно не собирался сдаваться. Он слишком любил Никлауса-младшего для того, чтобы, как уверял, отдалиться от Мери.

Завладев сокровищем Балетти, Мери неминуемо отправится добывать клад Эммы, и Корнель очень рассчитывал оказаться рядом для того, чтобы защитить их обоих, ее саму и ее сына.

12

Карнавал заканчивался. Сознавая это, венецианцы не на шутку разошлись в распутных забавах, словно боялись хоть минуту потерять даром из этих последних часов. В гостиных уже почти ни о чем другом, кроме как о любви, и не говорили. Но подчас изъяснялись иносказаниями, поскольку многих патрициев, приверженцев пуританских взглядов дожа, возмущали эти картины распутства.

— Честь Венеции сохраняется другим и куда более гуманным способом, — возразил Балетти одному из таких блюстителей нравственности. — Честь Венеции в том, что она хранит нейтралитет и отказывается вступать в конфликты. Мне куда больше нравится, когда умирают от любви, чем когда виной тому становится жажда завоеваний.

Патриций нехотя согласился с его доводами, однако заявил, что для чести было бы куда лучше, если бы она сопровождалась хотя бы минимумом приличий. Балетти признал его правоту — на том и поладили.

Это замечание понравилось Мери, накануне получившей от Форбена письмо, в котором говорилось о его подозрениях насчет возможных сомнительных сделок маркиза.

Она тотчас успокоила корсара, рассказав ему все, что ей удалось узнать о деятельности Корка и Балетти. Она была убеждена в том, что, если Корк и виновен, если он действительно связан с контрабандой, то занимается этим лишь для того, чтобы служить бедным, а никак не имперцам. Позже Балетти показал ей через чердачное окошко длинную вереницу гондол, по ночам тянущуюся к его двери.

— А саламандра здесь почему? — спросила Мери, удивленная необычным гербом над портиком палаццо.

— Потому что солнце ее возрождает. Потому что она идет в огонь ради того, чтобы выжить. Потому что она никогда не отступает перед трудностями. Это символ. И еще саламандра была эмблемой короля Франциска I.

— А это хрустальное лицо, на которое она опирается, оно тоже что-нибудь означает? — продолжала расспрашивать Мери, внезапно сообразив, что, может быть, это самое Балетти и называл хрустальным черепом.

— Хрусталь притягивает и отражает свет. Вы должны были это заметить, когда возвращались в тот раз вечером. От малейшего луча он вспыхивает и направляет к моей двери этих людей, даже не догадывающихся о том, что я за ней прячусь. Для них это всего-навсего опознавательный знак, ничего больше.

На этом Мери прекратила расспросы.

Форбен не должен тревожиться из-за нее, она управляет ситуацией, оставаясь настороже, — так Мери написала капитану, чтобы его успокоить. И поблагодарила за откровенность: она по достоинству оценила и то, что получила от него перехваченные им раньше письма Корнеля, и признание в том, что он сделал это из ревности. Она сказала ему, что очень рада их примирению, и объявила, что будет ждать до лета появления Эммы. Если так и не дождется, покинет Венецию и прибудет к ним на «Жемчужину».

Она не солгала, хотя с тех пор, как открыла истинную суть Балетти, тот приводил ее в еще большее смятение, чем прежде, еще сильнее волновал. Каждый его взгляд обжигал ее, малейшее прикосновение превращало ее тело в пылающий костер. И все же она не смела его провоцировать. Она знала, что ей достаточно заговорить, но что могла она ему сказать? «Я понапрасну подозревала вас в том, что вы — убийца. В том, что вы руководили убийством моих родных, что были союзником злейшего моего врага. Я ненавидела вас и осталась рядом с вами лишь для того, чтобы за себя отомстить». Сказать так? Ей недоставало мужества. Ей не хотелось его разочаровывать, и еще того меньше — ранить.

Балетти действительно не таков, как другие. Он заслуживает уважения и доверия. Ждать, должно быть, единственное средство, оставшееся в распоряжении Мери, которое способно выразить ее благодарность маркизу за то, что он такой, какой есть. Она вспомнила давний разговор, состоявшийся в Дувре между ней и Эммой. Мери тогда негодовала при мысли о том, что люди заботятся только о собственной выгоде, она была уверена, что существует хотя бы один человек, отличающийся от всех прочих, человек, для которого деньги и власть не имеют ни малейшей привлекательности. Эмма над ней насмехалась, убеждала ее в том, что такой человек, если он и существует, либо безумный, либо умственно отсталый. Балетти не был ни тем, ни другим. Может быть, потому, что обладал чем-то настолько грандиозным, что и представить себе невозможно.

Мери отдавала ему все большую часть себя самой, признавая эту телесную зависимость, которую он у нее создавал тем, что поддерживал неудовлетворенность. Словно почувствовав это, маркиз, пользуясь последними всполохами карнавала, ночь за ночью водил ее — как и сам он, в маскарадном костюме и маске, — в самые знаменитые и роскошные казино. Каждый раз все происходило совершенно одинаково. Они потихоньку входили и скрывались за сквозной ширмой, служившей им еще одной маской. Балетти помещался за спиной у Мери и требовал, чтобы она замерла и не шевелилась — не хотел, чтобы кто-нибудь заметил их присутствие. Мери чувствовала, как все внутри у нее начинает пылать только оттого, что она смотрит на чужие любовные игры, происходящие у нее перед глазами, сердце ее отчаянно колотилось от его близости, от того, что он охвачен таким же желанием, как и она сама, — она явственно это ощущала.

— Запоминай, — шептал он. — Запоминай, чтобы лучше позабыть.

Он не прикасался к ней. Когда любовная горячка начинала спадать, они возвращались во дворец. Мери к тому времени доходила до исступления. Но Балетти расставался с ней у дверей ее спальни, на прощанье лишь посоветовав молиться об отпущении грехов. И Мери, покорная правилам его игры, засыпала, полная желания любить.

— Мне не нравится господин Эннекен де Шармон, — заявила Мери.

— Да что вы, право, — насмешливо отозвался Балетти, — он ничем не хуже других.

— Но зачем вы принимаете его приглашения, когда вот именно что к другим пошли бы куда охотнее? Вы ведь каждый день получаете десятки приглашений, маркиз.

— Это верно, Мария, — согласился он, снимая с вешалки длинную накидку, отороченную горностаем, и закутывая ей плечи.

Они собирались в гости к послу. И это было уже третье принятое ими приглашение на одной только неделе.

— Что вас туда так тянет, маркиз? — продолжала допытываться Мери.

— А если я вам отвечу, что это дает мне возможность за ним следить, вас это успокоит?

— Вы подозреваете, что он в чем-то таком замешан?

— Да. И Больдони тоже.

— Вы из-за этого разлучили меня с Джузеппе?

— Отчасти, — признался Балетти, потянувшись за тростью с серебряным набалдашником. — Но есть и другая причина.

— И какая же? — спросила Мери, у которой сердце готово было выскочить из груди.

Балетти подошел к ней вплотную, с беспредельной нежностью взял ее руку и, как любил делать и часто делал, коснулся губами запястья, там, где под кожей виднелись голубые жилки. И, как всегда, Мери задрожала с головы до пят.

— Чуть позже, — пообещал он. — Время придет. Доверьтесь мне.

Она кивнула, хотя у нее, казалось, больше не оставалось сил ждать и терпеть. И все же она вместе с тем и наслаждалась этим ожиданием, словно блаженно и мучительно недоступным лакомством.

Часом позже они сидели в курительной комнате в доме посла Франции среди патрициев и их жен.

Признания Балетти пробудили у Мери интерес к этому визиту, и теперь, вместо того чтобы, по обыкновению своему, томно раскинуться на диване и грезить, она внимательно прислушивалась ко всему, что говорилось вокруг. Как это часто бывало, перед тем как заговорить о любви, некоторое время собравшиеся обсуждали политические новости. Главным предметом обсуждения были маневры Форбена в Адриатическом море.

Казалось, Балетти с каким-то тайным наслаждением снова и снова к ним возвращался, приводя в смятение посла. Того всякий раз бросало в жар, по круглому лицу ползли соленые струйки пота, никак не сочетавшиеся с елейным тоном, каким он вел все разговоры на эту тему. Мери, тоже получавшая от этой игры удовольствие, с безупречно простодушным видом принялась невинно его подначивать.

— Говорят, этот господин де Форбен — человек вспыльчивый и раздражительный. Как хорошо, что Венеция не может вызвать его недовольства. Вы, господин посол, должно быть, этому радуетесь, это облегчает вашу задачу?

— Конечно, конечно. Господин де Форбен, несомненно, человек осмотрительный и хорошо осведомленный.

— Осмотрительный-то осмотрительный, да только видит плохо, — проворчал один из патрициев. — Ну признайте же, дорогой господин посол, что ваш соотечественник будоражит Большой Совет своими нелепыми обвинениями.

— Что за обвинения? — спросила Мери, не обращая внимания на пристальный взгляд, который устремил на нее Балетти.

— Господину де Форбену мерещатся призраки, — объяснил патриций. — Господин де Форбен вообразил, будто Венеция вступила в сделку с императором Леопольдом. — Он стукнул кулаком по столу и призвал Балетти в свидетели: — Это недопустимо! Ведь и вас, маркиз, это тоже приводит в негодование?

— Да, в самом деле, — согласился Балетти.

Мери почувствовала, как сжалось у нее сердце при одной только мысли о том, что Форбен мог сказать правду.

— Это и в самом деле так, и все же, — продолжал Балетти, словно услышал ее мысли, догадался о ее опасениях, — господина де Форбена еще никто и никогда не уличал во лжи. Если он уверяет, что имперские суда кем-то снабжаются, значит, так оно и есть.

— Вы посмеете утверждать, что Венеция… — Патриций налился багровой краской и рывком вскочил — так, будто оскорбление задевало лично его. Это был уже немолодой человек, родственник дожа.

— Успокойтесь, дорогой мой. Я слишком уважаю Светлейшую республику для того, чтобы позволить себе подобный выпад против нее. Многие люди могли бы извлечь немалую личную выгоду из темных дел в наших водах. Я уверен, что именно там господину де Форбену и следовало бы искать виновных. И Большому Совету неплохо было бы помочь ему в этом, вместо того чтобы над ним насмехаться.

Патриций тотчас успокоился, устало провел рукой по серебристым волосам.

— Вы здравомыслящий человек, маркиз. Я передам ваши соображения дожу.

Балетти слегка поклонился в знак признательности. Когда он снова поднял голову, Мери заметила, что его взгляд направлен на посла. Эннекен де Шармон, смертельно побледневший, делал видимые усилия для того, чтобы сдержаться. Мери окликнула его:

— Вы вдруг так побледнели, сударь, должно быть, у вас голова разболелась?

Посол злобно посмотрел на нее, и Балетти решил вмешаться:

— Как я вижу, вас все еще беспокоит ваш желчный пузырь. Вам следовало бы сократить свои излишества, во время карнавала все мы не знаем меры. Я пришлю вам один из моих эликсиров здоровья.

— Вы слишком добры, — поморщился французский посол.

— Нет, в самом деле, перестаньте-ка портить себе кровь этой историей, — подхватил все тот же патриций. — Господин де Балетти совершенно прав. Франция и Венеция в этом деле не противостоят друг другу. Если Форбен будет упорствовать в своих обвинениях, мы наведем порядок. В конце концов вполне может быть, что это кратковременная болезнь. Но я понимаю, что это вас огорчает. Вы оказались в неудобном положении.

— Да, вы правы, — согласился посол, на лицо которого мало-помалу начали возвращаться естественные краски.

Мери не стала дальше ему докучать, тем более что заметила, как злобно он на нее покосился.

— Я с вами прощаюсь, господа, — поднявшись, решительно объявил патриций. — И без того я слишком засиделся, чего доброго, жена вообразит, будто я шалю в каком-нибудь казино.

Поклонившись, он вышел. Эннекен де Шармон тотчас повернулся к Балетти и вкрадчиво прошелестел:

— Кстати, дорогой мой, вы придете сегодня вечером во дворец Фоскари на закрытие карнавала? Я уверен, что и Мария, и вы будете там весьма желанными гостями. Нам так нравятся игры, которые вы устраиваете…

Теперь настал черед Мери побледнеть и опустить глаза, чтобы не видеть адресованной ей плотоядной улыбки.

— Как знать, — ответил ему маркиз, что привело ее в еще большее смятение, — как знать…

Он встал и откланялся. Мери, сильно взволнованная, поднялась следом за ним.

— Улыбайтесь и выше голову, — шепотом приказал ей Балетти.

Она повиновалась, хотя и оскорбленно. Всю дорогу они хранили молчание. Мери хотела его нарушить, но понимала, что сказать ей нечего. Балетти, казалось, полностью погрузился в свои размышления. Должно быть, все те же… Сегодня вечером ей не требовалось видеть сам костер, чтобы почувствовать себя приговоренной к сожжению.

— У меня много дел, — очнувшись от своих размышлений, просто заметил Балетти, когда они входили во дворец. — Встретимся за ужином, хорошо?

Мери дала ему уйти. Поднялась по лестнице, храня последние остатки гордости, но, закрыв за собой дверь комнаты, позволила выплеснуться своему смятению.

Перед тем как спуститься к ужину, она направилась к туалетному столику, чтобы поправить прическу. Взяла подсвечник, чтобы поднести его ближе к зеркалу, но чуть не выронила — так ее затрясло. Поспешно поставив подсвечник на столик, она впилась взглядом в букет, ожидавший ее прямо перед зеркалом.

Стебли крапивы служили оправой для розы из белого шелка. К розе была прицеплена записка. Мери развернула листок.

«Приколите ее к одежде, — прочла она. — Сегодня вечером. Только для меня».

За этим следовала подпись маркиза. К записке была приложена карточка — приглашение на праздник. Тот самый праздник во дворце Фоскари, о котором только сегодня упоминал французский посол.

Мери рухнула на кровать, отданная на растерзание своим демонам. Охваченная желанием и страхом одновременно. Раздираемая между желанием сопротивляться и желанием покориться. Она так и сидела в нерешительности, не двигаясь с места и не отрывая глаз от букета, пока не позвонили к ужину.

За столом Балетти ни единым намеком не обмолвился о празднике. Он затрагивал самые разные темы, заставляя ее говорить обо всем подряд, когда ее волновало только одно. Как обычно, ему удалось ее рассмешить, он был милым и галантным — что-что, а это маркиз умел.

Когда ужин закончился, и Балетти встал, чтобы отодвинуть стул и помочь Мери выбраться из-за стола, та спросила притворно небрежным тоном:

— В котором часу мы должны отправиться во дворец Фоскари?

— Будьте готовы к девяти часам. Гондольер вас туда отвезет.

У Мери сжалось сердце:

— Вы не поедете со мной вместе?

Устремленный на нее взгляд Балетти обжигал:

— Я с вами встречусь там. Чуть позже.

— Как я вас узнаю, маркиз? — испугалась она.

— Я вас узнаю. Разве этого недостаточно?

Она кивнула. Балетти наклонился и коснулся губами ее шеи, медленно поднялся к уху.

— Не опаздывайте, — взмолилась она. — Я этого не перенесу. Только не в этот раз.

В назначенный час Мери, окончательно побежденная, спустилась по лестнице. Ее корсаж украшала белая шелковая роза, измученное лицо скрывала моретта.

Когда гондольер остановился у ступеней, ведущих во дворец, праздник был в самом разгаре, гремела музыка, сверкали краски. Мери не было надобности узнавать в лицо каждого в отдельности, чтобы понять, что все венецианские патриции собрались здесь, хмельные от вина и девок. Целые толпы с громким хохотом носились взад и вперед, увлекаемые фарандолами и тарантеллами, руки неутомимо сновали, не смолкали непристойные шутки. Дамы не могли защитить себя, вслух высказывая недовольство: голос выдал бы их, раскрыл тайну маски. И теперь никто не отличил бы недотрогу от потаскухи, жену от любовницы, простушку от бесстыдницы. Мери рыскала повсюду, шлепала веером по пальцам, цеплявшимся за ее юбки, и в отчаянии искала среди всех этих масок того единственного, который только и был ей нужен.

Не осталось ни одного алькова, где не укрывался бы разврат, ни одного дивана, который не приютил бы охваченного истомой тела, ни одного стакана, откуда не выплескивалось бы густое вино. Здесь безудержно плясали, напивались, предавались любви. Карнавал заканчивался, сам себя хоронил, и это погребальное бдение исторгало у него слезы под черным бархатом маски.

Устав от царившего повсюду безумия и от пошлости всего окружающего, Мери направилась к большому окну, на подоконнике которого горели свечи в канделябрах. Ее внимание привлек Арлекин. Мери задрожала, она была совершенно уверена в том, что под этой маской скрывается Балетти. Но он тотчас скрылся из виду, подхваченный вихрем танцующих. Она жадно искала его взглядом, не решаясь двинуться с места, чтобы и он мог ее отыскать, долго не находила, и вдруг увидела снова: он целовал чью-то обнаженную грудь. Потом увидела Арлекина чуть подальше: кто-то сидел на нем верхом, а сам он ухватил сразу две подвернувшиеся талии.

Арлекинских нарядов оказалось такое множество, что Мери уже не могла этого выдержать. Балетти не придет. Он над ней посмеялся. Ни один нормальный человек не может подвергнуть другого такой пытке. С этой минуты она утратила к маркизу всякое доверие. Форбен конечно же был прав, и неважно, что там она видела и слышала. Все кончено. Ее охватил злобный и спасительный порыв мести, утишивший боль. Мери хорошо знала это чувство, всегда приходившее ей на помощь, и не боялась его. Во всяком случае, оно куда менее опасно, чем ее покорность, внезапно сделавшаяся ей отвратительной.

Лестница, рядом с которой она оказалась, вела на верхний этаж. Подхватив юбки, Мери, задыхаясь, устремилась вверх по ступенькам. Она решила покинуть Венецию, отправиться к Форбену и настигнуть Эмму в Дувре, как, собственно говоря, следовало поступить уже давным-давно.

Заметив пустой будуар, едва освещенный одной-единственной свечкой, Мери проскользнула туда и, встав у закрытого ставнями окна, попыталась успокоиться. И тут чья-то рука схватила ее запястье, завела руку за спину. Мери невольно застонала, маска упала на ковер.

— Залезай в кресло и встань на колени, — требовательно выдохнул ей в ухо маркиз.

Она и не слышала, как он вошел.

— Я ненавижу вас, — простонала она, исполнив, однако, приказание.

— А я люблю тебя, Мери. Люблю, как никогда не любил.

Приподняв ее юбки, он закинул их ей на плечи и овладел ею с мучительной неспешностью, заставившей ее сначала всхлипнуть, потом закричать в голос. Снова и снова. Дьявол победил.

Она ему принадлежала.

13

Клемент Корк вошел в кабинет господина Эннекена де Шармона, куда его провели, с тем же неприятным чувством, что и всегда. Посол стоял лицом к окну, выходившему в сад.

— Вы хотели меня видеть, — с притворной угодливостью произнес Корк.

Посол нехотя оторвался от созерцания мальчишек-рабов, резвившихся в саду, и повернулся к нему. Господин Эннекен де Шармон показался Корку подавленным и измученным. На руках посол держал щенка, которого равнодушно поглаживал.

— У нас неприятности, — отрывисто бросил он. — Большие неприятности, из которых надо как-то выпутываться.

— Я здесь именно для этого, сударь, — заверил его Корк.

— Форбен пожаловался французскому королю и дожу. Начато расследование — здесь, в Венеции. И на этот раз я уже ничем не могу управлять.

— Вы хотите, чтобы я свернул все дела?

— Нет, не хочу — проворчал посол. — Я не хочу, чтобы мне мешали забавляться, не хочу, чтобы мне мешали получать удовольствие, не хочу, чтобы мне досаждали, и не хочу, чтобы меня судили!

— Так чего же вы хотите, в таком случае?

— Хочу смерти шевалье де Форбена! — взорвался посол, топнув ногой.

Если бы он не был настроен так решительно, Корк посмеялся бы, глядя на то, как трясется и подпрыгивает эта заплывшая жиром бесформенная туша, стискивая щенка, который, отчаянно тявкая, безуспешно пытался высвободиться.

— Только и всего? — пожал он плечами, опускаясь в кресло. — И как вы намерены взяться за дело? Хочу вам напомнить, что до Форбена нелегко добраться.

— Хитростью, — проскрежетал Эннекен де Шармон, разжав руки и отпустив шенка, который в конце концов его тяпнул. — Только хитростью можно его погубить.

Он ухмыльнулся, приблизился к Корку и, схватив за ворот, рывком поднял на ноги. Затем, глядя ему в лицо вытаращенными глазами и обдавая несвежим дыханием, рассказал, что он придумал.

— Так вот, слух этот должны распространять сами имперцы, — пересказывал Корк услышанное маркизу де Балетти, к которому прибежал сразу после того, как посол его спровадил.

Балетти с досадой потирал рукой подбородок. Хорошо хоть, Мери при этом не присутствует, подумал он. Несмотря на то что Корк проникал к нему через подземный ход, который начинался в его кабинете, а другим концом выходил на поверхность в монастыре, ему все же не хотелось ее во все это вмешивать. Мери изменилась. Она сделалась кроткой и нежной, и он чувствовал, как она понемногу успокаивается и начинает искать его общества. Он не солгал, когда сказал, что любит ее. Желая ее приручить, он и сам попался в собственные силки. И лучшим способом доказать ей свою искренность счел именно этот: дать ей все, и даже более того. Дать ей наслаждение, которого она требовала в его объятиях, сохранить молчание, на которое она рассчитывала, а вскоре и открыть ей главную свою тайну, в которую никто, даже Эмма де Мортфонтен, по-настоящему не проник. Закрыв глаза, маркиз отогнал омрачавшее его мысли видение и постарался сосредоточиться на том, что сообщил ему Корк.

— Форбен горд и самонадеян, — сказал он. — Если его заверят в том, что в потрейском замке расположен значительный склад боеприпасов и что его плохо охраняют, совершенно очевидно, что он устремится туда.

— И тогда имперцы возьмут его в клещи, пока он будет обстреливать ложную цель, — закончил вместо него Корк.

— Надо его предупредить, — решил Балетти. — Я мог бы намеренно дать просочиться сведениям с тем, чтобы этим занялась Мери. Но мне не хотелось бы, чтобы ей обо всем этом стало известно — она встревожилась бы из-за сына.

— Я, кажется, знаю, как надо действовать, — немного подумав, объявил Корк. — Один из матросов Форбена — мой друг детства. Однажды он избавил меня от неприятностей, наладил отношения со своим капитаном, и это дает мне возможность предположить, что он имеет на него некоторое влияние.

— Обычай морского братства?

— Думаю, да. Я найду способ его известить. Эскадра Форбена сейчас стоит на якоре. Мне нетрудно будет разыскать Корнеля.

— Но ты подвергнешь себя опасности, — заметил Балетти.

— Посол заходит слишком далеко. Форбен должен выйти из этой истории без потерь, и сын Мери — тоже.

Балетти всмотрелся в темные глаза Корка:

— Она тебе очень дорога, да?

— Как и все другие, чья тайна меня занимает. Я не любил ее, маркиз, только хотел. Не спорю, это могло бы случиться, однако же не случилось. Я счастлив, что вы с ней поладили.

— Я уже очень давно ни о ком так не заботился и ни с кем не был так близок, — признался Балетти. — И я не хочу, чтобы она еще когда-нибудь страдала.

— Положитесь на меня, маркиз. Я сделаю все для того, чтобы этого не случилось.

— В таком случае поторопись. Слухи распространяются быстро, как бы они тебя не опередили.

Клемент Корк не мешкал и уже назавтра к вечеру добрался до Анконы. Ему потребовалось совсем немного времени на то, чтобы найти матросов с «Галатеи». Ориентиром служила таверна, где играли в кости, громко смеялись среди винных паров и клубов табачного дыма, а репутация портовых шлюх была отнюдь не преувеличенной. Если они и впрямь умели считать монеты, которые им опускали за корсаж, то ничуть не хуже им удавалось и удовлетворять желания матросов, слишком долго пробывших в море.

Войдя в притон, заполненный грохотом музыки и гулом голосов, Корк принялся прокладывать себе путь в дыму, поднимавшемся над трубками, и вскоре заметил Корнеля, который мерился силами с каким-то другим матросом: они намертво сцепились руками, упираясь локтями в стол. Вокруг стола собралась толпа, поминутно заключались пари, хотя исход борьбы, казалось, был предрешен: Корнелю победа не светила, похоже, он с трудом выдерживал натиск противника.

Корк, растолкав зрителей, пролез в первый ряд. Спорящие делали ставки через посредника, стоявшего тут же, в толпе, и покрикивавшего на них с явственным марсельским акцентом. Все взгляды были устремлены на вздувшиеся мускулы борцов. Набухшие вены, обвившие руки обоих, казалось, вот-вот лопнут, не выдержав напряжения.

— Гляди, сдохнешь ведь! — крикнул Корнелю один из матросов. — Лучше сдайся, черт возьми!

Противники пыхтели и потели, но Корк мгновенно смекнул, что к чему. Пари к этому времени начали потихоньку угасать; на радость марсельцу он поднял ставки. Сумма была немалая, и другие потянулись за ним. Корнель вскинул глаза и разглядел его насмешливую улыбку. В одно мгновение прежнее сообщничество возродилось.

— Пора с этим заканчивать, я что-то притомился, — решил он и… дал наконец выход всей мощи своей единственной руки.

Рука противника дрогнула и, жалобно хрустнув, легла на стол.

— Мать честная! Прямо как нарочно! — завопил марселец.

Он быстренько собрал деньги, отложил причитающуюся ему часть, выплатил победителям их долю; проигравшие нехотя разошлись, кляня судьбу.

— Без обиды? — спросил Корнель у противника, протягивая ему покрасневшую ладонь.

Тот пожал его руку со словами:

— Я тебя недооценил. Да, с однорукими надо поосторожнее, тут я промахнулся.

Крепко стиснув руку Корнеля, он встал, и Корк тотчас занял его место.

— Совсем как раньше, — улыбаясь, заметил он. — Разве что ты сменил руку.

— Да это я так, забавы ради, — усмехнулся Корнель. — Каким ветром тебя принесло, Корк?

— Недобрым ветром.

— Мать честная! Я тут с тобой целое состояние сколочу! — перебил их марселец, вернувшийся к их столу, чтобы расплатиться с Корнелем.

— Не слишком-то на это рассчитывай, — отозвался тот. — Матросы два раза не дадут себя провести.

— А жаль! Давненько меня так не баловали! Ах, как же давно, мать честная! — бормотал на ходу марселец, удаляясь от стола.

Корнель пересчитал деньги, разделил их поровну на две кучки и одну придвинул Корку.

— Оставь себе все, — стал отнекиваться тот. — Я просто развлекался.

— Даже и не думай, — отрезал Корнель. — В прежние времена мы это ловко проделывали, не надо портить приятные воспоминания.

Корк ссыпал деньги в карман.

— Так все-таки зачем ты сюда явился? — вернулся к прежнему разговору Корнель. — Ты ведь знаешь, что Форбен тебя не очень-то жалует. Проведав, что ты здесь, вряд ли он станет с тобой любезничать. Черт возьми, Корк, на этот раз ты попал в щекотливое положение.

— Не настолько, как тебе кажется. Мне вот именно что надо переговорить с Форбеном.

— Чтобы тебя вздернули на рее?

— Здесь я ничего не могу тебе рассказать, место слишком опасное. Давай встретимся в полночь в церкви. Прямо за кропильницей есть углубление, откуда можно попасть в крипту. Вот там, в подземелье, я и буду ждать вас с Форбеном.

Корнель кивнул, встревоженно глядя на него. Корк встал и направился к выходу. Ему совсем ни к чему было, чтобы их лишний раз видели вместе.

— Стало быть, он хочет со мной поговорить, хотя знает, что я бы с удовольствием его повесил? — удивился Форбен.

— Возможно, речь идет о Мери, — ответил Корнель, поспешивший вернуться к капитану, который оставался на борту «Галатеи».

— Я и словом не обмолвился Мери о том, что ты знаком с Корком, — сказал Форбен, — так откуда же ему знать, что мы связаны?

— Понятия не имею, только Корк не отправился бы сюда, если бы дело не было важное.

— Если только он не хочет расставить нам ловушку. Не забывай, я ведь мешаю ему обделывать дела. Он вполне может попытаться меня убрать.

Корнель призадумался. Такое предположение ему в голову не пришло. И даже если оно казалось ему совершенно неправдоподобным, сбрасывать его со счетов не следовало.

— Ладно, — решил он, — пойду один, так будет вернее. И разберусь, чего он хочет.

— В таком случае я буду выглядеть трусом. Но никто не посмеет сказать, что шевалье де Форбен когда-нибудь отступал перед опасностью!

Корнель перебил его:

— И все-таки вы должны остаться, капитан. Вполне возможно, что вы правы. Может быть, Корк теперь совсем не тот, каким я его знал когда-то. И если мы оба попадем в западню, кто тогда позаботится о мальчике?

Форбен устало провел рукой по седеющим волосам:

— Да, вот чертова задачка!

— Я передам вам все, что он скажет. Слово в слово. Как раньше.

— Как раньше, — подтвердил Форбен.

Когда большой церковный колокол гулко пробил полночь, Корнель по замшелым ступеням спустился в крипту. Без колебаний, ориентируясь на огонек свечки, направился к алтарю. Корк сидел там, свесив ноги. Увидев Корнеля, он соскочил со своего насеста и пошел навстречу.

— Значит, ты пришел один, дружище. Я так понимаю, у Форбена нет ко мне ни малейшего доверия.

— Тебе не кажется, что у него есть для этого некоторые основания?

— А тебе? — спросил Корк, усаживаясь на прежнее место.

Корнель пристроился рядом. Свечка теперь стояла между ними.

— Помнишь, в Бресте? Как мы были служками в церкви и как аббат искал нас, чтобы мы исполняли свои обязанности?

— Еще бы, черт возьми, мне этого не помнить! Мы дрожали от страха среди надгробий, но уж лучше было прятаться среди этих лежащих фигур, чем отбывать повинность.

— Вот там-то мы в первый раз и поживились.

— Вот там-то мы и поклялись стать пиратами.

Корнель вздохнул. В его памяти всплыли те же картинки, что и у Клемента Корка. Потайная лестница в нефе, маленькая подземная часовня — и шкатулка. Шкатулка, наполненная испанскими дублонами и стоявшая рядом со скелетом, все еще сжимавшим копье. Сначала они завопили от страха, потом, дрожа, прижались друг к другу, а затем, успокоившись, решили сделать это помещение своим логовом. Позже Корк стал пиратом. На пути Корнеля встретился Форбен — только потому, что отец был матросом на его судне и пристроил туда же сына. Дороги друзей, так долго бежавшие рядом, разошлись, и снова они встретились лишь в Кале…

— Помнишь, я рассказывал тебе про одну женщину и про сокровища? Перед тем как ты отправился к Средиземному морю? — нарушив молчание, произнес Корнель.

— Та распоследняя тварь, которая бросила тебя и умчалась искать клад в одиночестве? Оставив тебя в полной растерянности и недоумении? Да, помню. Похоже, ты от этого оправился. Что, опять началось?

— Отчасти, — сказал Корнель. Ему хотелось выложить старому приятелю все, но прежде надо было решить, можно ли ему доверять. — Ты в самом деле работаешь на посла? — спросил он.

— И да, и нет. Я действительно стал его подручным, но лишь для того, чтобы вернее его устранить. Я помогаю одному патрицию, который хочет раскрыть все эти махинации, а для этого ему требуются доказательства.

— Балетти?

Корк удивленно на него уставился:

— Ты что, его знаешь?

Корнель кивнул:

— Ты раньше любил золото, поживу и женщин, Клемент. Запах крови, насколько я помню, тебе не нравился.

— Это по-прежнему так. Вот потому я и пришел предупредить вас о том, что против Форбена готовится заговор.

— Заговор? — переспросил Корнель, отложив на потом то, что намеревался сказать.

— Посол обижен подозрениями твоего капитана. У дожа, которого поощряет к тому Балетти, тоже появились сомнения, хоть он и делает вид, будто до всего этого не снисходит.

— Форбен и правда что ни день пишет Эннекену де Шармону и удивляется, что тот остается ко всему слепым и глухим.

— Ты слышал разговоры насчет потрейского замка?

— Имперцы разместили там большое количество оружия и боеприпасов, — уверенно заявил Корнель.

— Это ложный слух. Его нарочно распускают, с тем чтобы заманить Форбена в ловушку. Он не должен этому верить. Его возьмут в клещи, и он не сможет выбраться.

— А ты откуда знаешь?

— Посол поручил мне этим делом заняться. Балетти поддержал — в намерении его провалить. Не только из стремления к справедливости, но еще и из-за женщины. Маркиз влюблен.

— В Мери, само собой, — проронил Корнель так, словно по-другому и быть не могло.

Корк внимательно посмотрел на приятеля:

— Мне кажется, ты побольше моего знаешь о ней. Я не ошибся?

Корнель тоже некоторое время пристально смотрел на Корка:

— А у твоего хозяина, у этого самого Балетти, руки не в крови?

— У Балетти? Если бы ты его знал, Корнель, ты бы и подумать такого не посмел бы. Это самый честный и бескорыстный человек, какого я знаю, он все делает для других. Как только тебе могло в голову такое прийти?

— Он связан с демонической женщиной, Эммой де Мортфонтен.

— Эмма, — повторил Корк с ненавистью. — Самая продажная тварь, какую я в жизни встречал. У нее есть одна вещь, которую Балетти хотел бы забрать, а у него есть то, что нужно Эмме. Они заключили перемирие, чтобы сообща ими пользоваться, но Балетти никогда не смог бы объединиться с этой тварью. Она дьявольски красива, и она — воплощение не менее дьявольского зла. Черт возьми, Корнель, — внезапно сообразил он, — уж не хочешь ли ты мне сказать… Неужели клад, за которым она охотится, тот же самый, что занимал и твою башку? А Эмма — и есть та женщина, из-за которой ты так убивался в Кале?

— Одно ты угадал верно, — ответил Корнель, полностью теперь убежденный в искренности друга. — Я действительно собирался отправиться на поиски того самого клада. Вот только оплакивал я Мери Рид.

— Мери? — еле выговорил Корк, которому изменил голос.

И Корнель рассказал ему все с самого начала.

Эмма де Мортфонтен с силой метнула хрустальную вазу в огромное окно своего кабинета в Дувре. Все, что стояло и лежало на ее письменном столе — перья, чернила, вазы и бумаги, — отправилось следом. Габриэль, ее слуга, сменивший в этой должности Джорджа, ворвался в комнату с пистолетом в руке, решив, что на хозяйку напали. И едва успел пригнуться, спасаясь от бронзовой статуэтки, которой Эмма, живо развернувшись всем телом к двери, запустила ему в голову. После этого Габриэль счел благоразумным удалиться, плотно прикрыв за собой дверь. И тут же вторая статуэтка со всего маху ударилась в притолоку.

Когда под рукой у Эммы уже не осталось ничего, что можно было бы разорвать в клочья, швырнуть в стену или разбить, она дико, по-звериному взвыла от горя и отчаяния. Сквозь разбитое окно в комнату ворвался сырой ветер, закружил листки письма, которое она только что получила от Больдони. Один листок зацепился за шип красной розы, одной из тех, что стояли в вазе перед тем, как ее осколки разлетелись по навощенному паркету.

Эмма ринулась к листку бумаги, злобно рванула, смяла и растоптала его как раз рядом с тем ковром, где когда-то предавалась любовным утехам с Мери Оливером, своим робким и прелестным личным секретарем. Потом разрыдалась от ярости и, наконец, рухнула в кресло, совершенно измученная, выдохшаяся, растрепанная и с обезумевшими глазами. Балетти и Мери. Мери и Балетти. Их лица кружились в ее памяти, плясали, сплетались, ухмылялись, насмехаясь над ней. Это было невыносимо. Она затопала ногами, принялась лупить кулаками по чему попало, словно хотела разбить, расплющить их, и выла от боли, думая об этом невозможном союзе. Об этом предательстве!

То, что Мери хочет за себя отомстить, — понятно, Эмма этого ждала, она на это рассчитывала. И упивалась заранее, представляя себе Мери побежденной, сломленной, измученной, подавленной и уничтоженной потерей близких. Впрочем, Мери доказала, что она только об этом и думает, поскольку убрала Джорджа и мэтра Дюма. Эмма усмехнулась. Интересно, знает ли Балетти о том, что Мери убила его отца? Скорее всего, нет, вряд ли она этим хвасталась! Вернувшись после смерти Джорджа в дом бывшего прокурора, Габриэль нашел его бездыханным в тайном подвале. Эмма велела Габриэлю незаметно вынести оттуда сокровища, что слуга и сделал. Он использовал для этого древний подземный ход, который начинался в склепе, а чтобы ему никто не помешал, предварительно запер изнутри кабинет мэтра Дюма. Эмма почувствовала прилив удовольствия. Балетти все узнает. Она позаботится о том, чтобы его просветить, и скажет, что Мери пожертвовала мэтром Дюма ради удовлетворения своей алчности. Что она и его самого, Балетти, соблазнила с той же целью. А потом будет любоваться тем, как они поссорятся. Будет наслаждаться, помогая ему ее наказать. А затем уничтожит их обоих, окончательно уничтожит. Ее — за то, что заставила так долго ждать себя в Дувре, его — за то, что он посмел обладать Мери после того, как настолько жестоко ее, Эмму, оттолкнул. Дорого они заплатят за то, что сошлись!

Эмма думала, что смерти Никлауса и похищения Энн будет достаточно для того, чтобы сбить спесь с этой паршивой девчонки, но она ошибалась. Мери оказалась из той же породы, что и она сама, она хотела получить все, и даже больше.

Эмма снова завыла. Долгий крик, в котором не было ничего человеческого, взорвал давящую тишину, в которую весь дом погрузился, когда она впала в ярость.

Мери больше, чем когда-либо, была ее двойником. И Эмма, как никогда, ненавидела ее за то, что так любила. Как никогда хотела причинить ей боль. Пусть помучается. А Балетти пусть умоется кровавыми слезами, прежде чем сдохнуть.

Разразившись от отчаяния смехом гиены, она рывком вскочила и крикнула:

— Габриэль! Немедленно собери мои вещи! Мы едем в Венецию!

14

Вот уже два дня как Мери лихорадило и тошнило. Она знала, что не беременна, и решила, что недомогание вскоре пройдет. Вечером она легла в постель с неприятным ощущением, будто затылок у нее налит свинцом, и все тело болезненно ныло. Надо было бы сказать об этом Балетти, но весь тот день он казался ей таким озабоченным и рассеянным, что она не посмела его тревожить. Уснула мгновенно, ей даже показалось, будто она провалилась в постель и белые простыни затянули ее, словно трясина.

— Скорее, синьор, пойдемте к мадам Мери! — закричала с порога горничная, вломившись в мастерскую, где Балетти нередко занимался живописью.

Сунув кисти в стоявший рядом кувшин, маркиз бросился к двери.

— Она сегодня утром не встала с постели, и меня это удивило. Не в ее привычках отказываться от завтрака, — объясняла перепуганная служанка, еле поспевая за Балетти, который, задыхаясь, огромными прыжками взлетал по лестнице.

Ворвавшись в спальню, он тотчас отдернул полог кровати и в ярком утреннем свете отчетливо увидел смертельно бледное, изможденное лицо Мери. Положил руку на ее пылающий, мокрый от пота лоб. Мери еле слышно застонала. Балетти обернулся к девушке, в тревоге заломившей руки.

— Анна, вскипятите воду. Я сейчас приду к вам с лекарственными травами.

— Она опасно больна?

— Довольно опасно. Она без сознания. Слишком сильный жар. Мне надо выяснить, что она делала в последние несколько дней. Займитесь этим.

— Я спрошу Пьетро. Мадам Мери очень нравится с ним разговаривать.

Балетти кивнул и откинул одеяло с горячего и дрожащего тела Мери. Выслушал ее, ничего толком не поняв. Мери стонала и стучала зубами. Он разозлился сам на себя за то, что ничего не заметил, всецело поглощенный мыслями о письме, которое прислал Корк перед тем как отправиться к потрейскому берегу, где стоял имперский флот.

«Корнель рассказал мне всю правду о Мери Рид. Узнав то, что узнал я, вы будете потрясены так же, как был потрясен я сам. Не могу в нескольких строчках рассказать вам все, но позаботьтесь о ней как можно лучше, маркиз. Сами того не зная и не желая, вы обрушили на нее худшую кару, какую можно выдумать. Вскоре вы все узнаете. Молю вас, берегите ее. В том, что касается Форбена, все улажено, как вы того хотели».

Балетти раз сто прочитал и перечитал записку, пока не выучил наизусть. Эта истина, эти признания, которые он столько раз отказывался выслушать, теперь его терзали.

Наклонившись к больной, он поцеловал ее.

— Мери, любовь моя, — шепнул он, — кем бы ты ни была, не сдавайся.

Губы Мери дрогнули, по щекам поползли тонкие соленые струйки. Балетти наклонился к ней еще ниже, ловя ее дыхание.

— Никлаус, — простонала она, — я люблю тебя. Не уходи. Пожалуйста, не уходи.

У маркиза сжалось сердце. Позже, одернул он себя, все вопросы отложим до лучших времен. Оставил Мери наедине с ее страданиями и выбежал из комнаты, спеша приготовить лекарство, чтобы унять жар.

Форбен перевел Никлауса-младшего и Корнеля на «Красотку», стоявшую в нескольких кабельтовых от потрейского замка, в венецианском порту. Там к этому времени оставалась лишь горстка людей. Все остальные перебрались к нему на «Галатею», чтобы, когда потребуется, суметь дать отпор притязаниям имперцев.

После разговора с Корнелем первым побуждением Форбена было сделать вид, будто до него не дошел слух насчет потрейского замка. Однако слух распространялся так быстро, что он никак не смог бы объяснить своему министру, почему не стал его проверять. И потому он решил поверить Корку, но все же отправиться туда. И вот теперь он приблизился к предполагаемой ловушке вместе с Клероном, который принял командование брандером, передав командование «Красоткой» старшему помощнику.

Форбен сложил подзорную трубу. «Что-то здесь не так», — встревожившись, сказал он сам себе.

Он намеревался подпустить имперские суда поближе, а тем временем обстрелять крепость, возвышающуюся на скале. Когда же имперцы подойдут, Клерон направит свой брандер на один из кораблей, сам Форбен займется вторым. И тогда враг попадется в собственную западню. Береговая батарея, судя по всему незначительная, будет уничтожена, и уже ничто не помешает хорошенько проучить этих негодяев. Однако имперские суда, опровергая утверждения Корка, не спешили показываться.

— Должен ли я отдать приказ открыть огонь? — спросил помощник.

— Да, — коротко бросил Форбен.

И повернулся к Клерону, стоявшему на палубе брандера, на расстоянии человеческого голоса. Как сам он несколько минут назад, Клерон, нахмурившись, с озабоченным видом всматривался в открытое море.

Со стороны замка прогремели пушки, опередив орудия «Галатеи». Ядра, не долетевшие до цели, упали в воду, обдав брызгами борта обоих судов.

— Обстреляйте стены настильным огнем, — заложив руки за спину, приказал Форбен. Он сосредоточенно смотрел на то, как рушатся камни, и с досадой прислушивался к овладевшему им странному предчувствию. И внезапно понял. — Прекратить огонь! — скомандовал он.

Пушки дали последний залп, и он смог убедиться в том, что предчувствие его не обмануло.

— Тысяча чертей! Они напали на «Красотку»!

— «Красотка»! — эхом взревел в рупор Клерон.

Они сообразили одновременно. Форбен ни секунды не колебался.

— Меняем курс! — заорал он. — Им надо помочь!

Помощник не успел отдать никаких распоряжений. Ядро со всей силой ударило в ахтерштевень, который разлетелся с похоронным треском.

— В руль попали! — злобно выкрикнул рулевой.

— Только этого недоставало, — проворчал Форбен, видя, что судно разворачивается по ветру и отдаляется от берега.

— Плотника туда, — приказал он, — оценить повреждения.

Неуправляемый фрегат летел дальше.

— Ослабить паруса! — распорядился Форбен. Схватил рупор и отдал приказ Клерону: — Идите к «Красотке»!

Дважды повторять ему не пришлось. «Галатея» теперь не могла двигаться как положено, и потому Клерон велел спустить на воду шлюпку и сел в нее с двумя десятками матросов, предоставив брандеру помогать «Галатее».

Матросы налегли на весла, и лодка тотчас отошла от борта.

На «Галатее» забегали взад и вперед. С кормы уже доносились первые удары молотка.

Форбен бесился оттого, что вынужден торчать здесь, не в силах помочь своим. Он бесился оттого, что дал себя провести, что послушал этого предателя Корка! И внезапно застыл на месте, заледенев от пронзившей его очевидной мысли.

Корнель рассказал Корку, что они намерены делать. Кто из них двоих солгал? А что, если они сговорились? Только одно было несомненно: этот пират явился вовсе не за Форбеном, а за Никлаусом-младшим. Иначе зачем было нападать на «Красотку»?

Смертельно побледнев, он повернулся к направлявшемуся в его сторону плотнику.

— Руль поврежден, капитан.

— Сколько времени надо, чтобы починить?

— Думаю, часа три.

— Постарайтесь, — вздохнул Форбен. Шагнул к старшему помощнику: — Пусть брандер возьмет «Галатею» на буксир. Надо объединить наших людей.

Пока тот передавал дальше его распоряжения, Форбен, в тревоге и ярости, вновь схватился за подзорную трубу. Лодка Клерона держалась курса. Вскоре она достигнет «Красотки». Однако Форбен понимал, что все это бесполезно. Пушки и там тоже умолкли. Фрегат, несомненно, захвачен.

— На берег! — приказал капитан «Красотки», выброшенной на песок.

Повреждений было много. Фрегат, отчаянно старавшийся спастись от имперских судов, укрылся в бухте. Капитан предпочел такое решение, понимая, что они вот-вот потонут. На острове у него еще оставалась надежда спасти своих людей.

То же самое можно было сказать и о судне. Имперцы не стали бы тратить время на то, чтобы снять его с мели.

Однако медлить было нельзя. «Красотка» все еще оставалась на расстоянии пушечного выстрела, и запасы пороха вполне могли полыхнуть, если враг хорошо прицелится.

Корнель с Никлаусом-младшим на закорках шел к берегу вместе с остальными. Вода доходила ему до бедер, поднятые сражением волны били в бока. Никлаус был смертельно бледен, но молчал. Поначалу он не хотел, чтобы его несли, и в конце концов Корнель рассердился:

— Сейчас не время для капризов! Делай, что тебе говорят! Течение слишком сильное!

Никлаус-младший повиновался. Не сводя глаз с ряда оливковых деревьев, замыкавших полоску песка, он думал о матери. Теперь и он тоже знал, чем пахнет война. Мальчик старался покрепче держаться за Корнеля, слиться с ним в единое целое, чтобы тот не упал.

Только когда они выбрались из воды, он разжал руки, соскочил на песок и побежал, опережая Корнеля, к деревьям с прихотливо изогнутыми кронами. Несколько моряков уже стояли там, в рощице, неотрывно глядя в море и стараясь разглядеть имперские суда.

— Они уходят, — уверенно сказал капитан.

Никлаус-младший вздохнул с облегчением. Затем повернулся к Корнелю, у которого выражение лица было странно напряженным:

— Все в порядке?

Корнель кивнул. Ни к чему пугать ребенка.

— Незачем нам здесь оставаться, — решил капитан. — В десяти минутах ходьбы отсюда есть деревня. Там мы будем в безопасности.

— Я могу идти сам, — упрямо заявил Никлаус-младший.

Корнель не настаивал. Ему не давали покоя черные мысли. Корк обманул их, в этом сомневаться не приходилось. Он отказывался верить, что виной тому — сделанные им признания, касающиеся его отношений с Мери. Вздохнув, Корнель вытащил из-за пояса пистолет, чтобы зарядить. Если Балетти по какой бы то ни было причине хочет забрать Никлауса-младшего, сначала придется убить его, Корнеля. Но до того он заставит Корка поплатиться за свое предательство.

Когда они вошли в деревню, как раз звонили к мессе. Люди потянулись к церкви, хмурые, озабоченные, встревоженные грохотом боя, долетевшим до них с ветром. Некоторые из них, самые любопытные и смелые, решились выбраться к кромке воды. И не удивились, когда увидели, что на берег сошли французы.

Большая часть матросов устремилась следом за местными прихожанами, чтобы возблагодарить Господа за то, что уберег их.

— А ты не хочешь помолиться? — спросил Никлаус-младший у Корнеля.

— Я предпочитаю понаблюдать за окрестностями, — ответил тот, встав рядом с церковью.

— Думаешь, они захватили «Галатею»?

— Нет, — соврал Корнель.

На самом деле все могло случиться.

— Ну, тогда капитан Форбен за нами придет, — безмятежно заключил мальчик.

Он сладко потянулся, потом устроился у одного из подпорных столбов здания в романском стиле. Корнель уселся с ним рядом прямо на меловой камень. Потянулись долгие минуты ожидания. Корнель все время был настороже и глаз не сводил с тропинки, ведущей к берегу. Если имперцы передумают и попробуют застать их врасплох, он увидит, как они подойдут.

Вместо этого в просвете показались очертания крупных, тяжеловесных фигур Клерона и его людей. Никлаус-младший тоже их увидел.

— Смотри! — сказал он, ткнув в ту сторону пальцем.

И проворно, чтобы Корнель не успел его удержать, вскочил на ноги и помчался им навстречу.

«Такой же неукротимый, как его мать!» — подумал Корнель.

Тоже поднялся и пошел следом за мальчиком.

— Рад вас видеть, капитан, — произнес он, поравнявшись с Клероном.

— Форбен жив-здоров! — закричал Никлаус-младший, довольный тем, что может сообщить хорошую новость. — Он идет сюда!

— А где все? — поинтересовался Клерон.

— В церкви.

— Отлично! Это надежное укрытие. Мы подождем там в безопасности, пока не придет Форбен. Бенуа, Марлен и братья Раймон, вы идите с Корнелем! Пройдитесь по деревне и наберите еды и вина.

— Мне тоже можно пойти, капитан? — попросился Никлаус-младший.

— Тебе тоже можно. У «Галатеи» поврежден руль. Нам придется ждать, и куда лучше это делать, наевшись до отвала.

— А вы не боитесь, что имперцы вернутся? — удивился Корнель.

— Мы не видели никаких следов имперцев, когда сюда шли. Опасность миновала. Но мы все же останемся в церкви, когда служба закончится. Приходите к нам с едой.

— Слушаюсь, капитан! — Никлаус-младший подчинился приказанию, отсалютовав по всем правилам, что развеселило Клерона, и тот, продолжая улыбаться, в сопровождении своих людей направился к церкви.

Корнель по-прежнему был начеку. Об осторожности ему нашептывал инстинкт, а Корнель знал, что, прислушавшись к его подсказкам, он ни разу потом не пожалел об этом. Они начали обход, удаляясь от церквушки переулком, который плавно поднимался по склону между домами. Жилища тут по большей части выглядели скромно, но слухи о добросердечии венецианцев оказались нисколько не преувеличенными: незваные гости везде получали то, о чем просили.

Они как раз были у прелестной лицом и телом женщины лет тридцати, в доме, где помещалась деревенская хлебная печь, когда послышались выстрелы.

— Тысяча чертей! — выругался Корнель и выбежал на улицу.

Ему и видеть было не надо, чтобы понять, что происходит. Имперцы окружили церковь и выбили оттуда французов. Спешить туда было бесполезно. Женщина быстро проговорила несколько слов по-итальянски, показывая пальцем на дверцу печи.

— Они все обыщут, — догадался Корнель.

— Ты ей доверяешь? Эта сучка вполне может нас выдать, — бросил Марлен.

— У нас нет выбора, — отрезал Бенуа. — Если мы отсюда выйдем, нас схватят.

— Хотел бы я знать, откуда они взялись.

— Presto, presto[9], — торопила их женщина.

— Ладно, будь по-твоему, красотка, — решил один из братьев Раймон и открыл дверцу. — Вперед, юнга, мы за тобой, — пригласил он Никлауса-младшего, и тот первым ринулся в печь.

Они едва успели влезть, как их окутала тьма.

— Belissima[10], — проговорил в темноте кто-то из близнецов. — Как только выберемся отсюда, я ее завалю, чтобы отблагодарить.

— Заткнись, — проворчал Корнель.

Но было слишком поздно. Никлаус-младший услышал и шепотом спросил:

— А что означает «завалить»?

Следом за сокрушенным вздохом Корнеля послышался приглушенный, но явно непристойный смех матросов.

Для маркиза де Балетти потянулись бесконечно долгие часы ожидания. Его снадобья остыли, и он то и дело смачивал ими обнаженное тело Мери, неотрывно за ней присматривая. Однако жар все не спадал. Маркиз уже знал причину этого, и она приводила его в ужас: Мери побывала в одной из больниц, которую он устроил в стороне от города, пошла следом за кем-то из его слуг.

Пьетро, его дворецкий, рассказал ему все, и вид у него при этом был удрученный.

— Она, синьор, взяла с меня обещание не рассказывать об этом. Мадам Мери хотела понять, насколько велики ваши благодеяния, и сделаться достойной их. На прошлой неделе она побывала в лепрозории, а в воскресенье — в приюте. И все это ее по-настоящему тронуло.

Балетти следовало бы его наказать за то, что ослушался приказа, но он не нашел в себе достаточно мужества. Мери захотела вблизи полюбоваться его щедротами. Зачем? Для того чтобы его в чем-то уличить? Или для того чтобы больше любить? Как бы там ни было, первым делом надо было объявить в доме карантин. Маркиз объяснил своим людям, что и они тоже могли заразиться. Запретил им выходить из дома и приближаться к Мери до тех пор, пока она не выздоровеет.

— Этот эликсир поможет вам не заболеть, если вы до сих пор не заразились, — объяснял он, заставляя каждого проглотить лекарство.

Он давал лекарство всем тем, кто ухаживал за больными, и самим больным. Чаще всего этого оказывалось достаточно. Однако четверо на прошлой неделе умерли. Ближайшие часы должны были стать для Мери решающими. Балетти удвоил дозу, но Мери продолжала обильно потеть, бормотала непонятные, бессвязные слова, прерывая их слезами и криками, и тогда он, лаская, унимал ее. Она беспрестанно призывала этого самого Никлауса, и если бы он так сильно не боялся ее потерять, то приревновал бы к нему.

Смочив полотенце в тазу, он снова повторил движения, которые проделывал за последнее время сотни раз. Мери улыбнулась, застонала от удовольствия. Балетти наклонился над ней, ловя ее дыхание, хотел было поцеловать, но тут она произнесла:

— Еще. Еще, Никлаус. Мне так нравится, когда ты меня купаешь.

Балетти замер, так и не осмелившись коснуться ее губами. Да к тому же и Мери уже выгнулась с криком, от которого он с головы до ног заледенел.

— Нет! — заклинала, молила она и металась на постели. — Оставьте его мне, маркиз, не отнимайте его у меня! Я сделаю все, что вы захотите!

Он отстранился от нее, словно опаленный лихорадкой, которая сжигала Мери.

— Господи боже мой, Мери, — простонал он, не выдержав этой пытки. — Да что же я тебе сделал, что я мог такого сделать, из-за чего ты так мучаешься?

Дверь отворилась, в печь проник косой вечерний свет, а с ним — живительный ветерок.

— Наконец-то, — проворчал Бенуа, — долгонько пришлось ждать.

Он первым выбрался наружу. За ним тотчас последовал Никлаус-младший, которому до смерти надоело томиться в этом неудобном убежище. Затем поочередно из печи вылезли братья Раймон, за ними — Корнель, который не на шутку разъярился, увидев Клемента Корка в окружении четверых матросов, угрожавших им пистолетами.

— Подлый негодяй! — проскрежетал он, схватив Никлауса и заталкивая его себе за спину.

Мальчик вскрикнул от удивления.

— Я тоже рад тебя видеть, — поклонился Корк.

Он небрежно пристроился на краешке стола, сумрачно глядя на Корнеля.

— Я бы приказал моим людям убрать оружие, — продолжал Корк, — но мне было бы неприятно, если бы ты выхватил свое и убил меня прежде, чем я успел бы с тобой объясниться.

— Хорошо рассуждаешь, — усмехнулся Корнель.

— Я не предавал тебя, — отрывисто сказал Корк, — меня самого предали.

— Ну разумеется, это с первого взгляда понятно!

— Выслушай меня, тупица, — проворчал Корк. — Я сделал то, что мне приказано было сделать, и привел имперцев в ловушку, которую вы для них приготовили. Но, вопреки нашим соглашениям, они не захотели, чтобы «Бэй Дэниел» вмешался в дело, и потому поместили нас под надзор своего судна.

— И ты при помощи магии от него избавился, — с горькой насмешкой предположил Корк.

— Мы по ним здорово пальнули, — поправил его один из матросов Корка. — В упор, — помолчав, уточнил он.

— Они не успели ответить. Корвет был весь разворочен. Хочешь знать подробности?

— Нет. Но ты продолжай, продолжай, мне интересно.

— Мы себе шли и заметили «Галатею», которая стояла на якоре в бухте рядом с «Красоткой» и брандером. Я хотел подойти ближе, но твой драгоценный капитан, похоже, был не больше расположен меня выслушать, чем ты. Его пушки загрохотали. Вот я и пристал с другой стороны острова, чтобы разузнать, что к чему. Меня все и повсюду знают, так что трудностей никаких не было. Габриэла понимает, что может мне доверять, поэтому призналась в том, что спрятала французских моряков.

— А что стало с Клероном и нашими ребятами? — спросил Марлен, сплюнув, наконец, табачную жвачку, которую мусолил уже несколько часов.

— Если верить тому, что мне рассказали, все убиты, за исключением горстки людей, которую увели с собой имперцы. Форбен высадился здесь со своими матросами примерно час назад, чтобы выяснить, что происходит. Они не задержались в деревне. Габриэла в это время пошла с остальными к роднику, она не могла сказать им про вас. Мне очень жаль, Корнель. Форбену надо было послушаться моего совета и не приближаться сюда.

Корнель не мог не признать, что тогда, в Анконе, под конец разговора Корк и впрямь на этом настаивал, не желая так глупо подвергать опасности Никлауса-младшего. Именно по этой причине Форбен и перевел его на «Красотку».

— Как ты намерен с нами поступить? — поинтересовался Кристоф Раймон, которого, равно как и его брата, Корку окончательно убедить не удалось.

— Никак не намерен, — ответил Корк. — Я на вашей стороне, а не с имперцами. Они покинули остров, а Форбен по-прежнему стоит на якоре. Я тебе уже сказал, Корнель, я хочу быть уверен в том, что вы не станете дергаться, если я сниму охрану. Я не хочу, чтобы кого-нибудь ранили. Никлаус и Габриэла не имеют никакого отношения к нашим спорам.

— Хорошо, — проронил Бенуа.

— Договорились, — поддержал его Марлен, а за ним и близнецы.

Корнель с Корком переглянулись так, словно мерились силами — как раньше, когда у них случались разногласия. Их дружба неизменно брала верх. Но на этот раз Корнелю нелегко было решиться.

Никлаус-младший сам решил все за него, вывернувшись из-под его защиты. Он рванулся к Корку и бесхитростно протянул ему руку:

— А я тебе верю. Потому что ты помог моей маме в Венеции.

Корк слез со стола и пожал протянутую руку:

— Ты тоже, как и она, можешь на меня рассчитывать, мальчик.

— Никлаус, — поправил тот. — Меня зовут Никлаус Ольгерсен-младший.

— Очень приятно, рад познакомиться, Никлаус Ольгерсен-младший. — Корк с достоинством ему поклонился, а матросы тем временем заткнули пистолеты за пояс.

Корнель шагнул к ним и прижал к себе мальчика. Никлаус не сопротивлялся. Он прислонился спиной к Корнелю и улыбнулся Корку.

— Мне ведь нетрудно будет проверить твои слова, Клемент, — предупредил Корнель.

— Проверяй, — согласился Корк, прямо и гордо глядя ему в глаза. — И ты поймешь, что я не изменился.

Они вышли из дома вместе. Тем временем Кристоф Раймон, вернувшись к не так давно мелькнувшей у него мысли, принялся легонько целовать Габриэлу в шею. Поскольку та только хихикала и даже не думала вырываться, он осмелел еще больше.

Корнель притворил за ними дверь: незачем Никлаусу на такое смотреть. Последний испустил душераздирающий вздох и пнул ногой камешек, что обоих мужчин очень позабавило.

Матросы окружили Марлена, Бенуа и Антуана Раймона, которые наконец успокоились и стали слушать рассказ о том, как обстреляли имперский корабль.

— И что ты собираешься делать? — спросил Корнель у Корка.

— Вернусь в Венецию и буду делать, что велит Балетти. Возвращайся на «Бэй Дэниел», Корнель. Лучшего случая не представится. Форбен думает, что ты убит или попал в плен к имперцам.

Корнель некоторое время молча смотрел на него. Корк был во всем прав, что касалось Мери, что касалось Никлауса-младшего и во всем остальном. Это было бы так легко и просто. Он задумался, повернувшись к мальчику, который тем временем подобрался к окну и внимательно наблюдал за любовным поединком, происходившим за стеклом. Задумался о Форбене. Если решиться и уйти сейчас, с их соперничеством было бы покончено навсегда. Но на его совесть это решение легло бы тяжестью, подобной предательству.

— Не могу, Корк. Не могу отнять Никлауса у Форбена. Только не так.

— Но это же все равно рано или поздно произойдет. Подумай, Корнель, подумай перед тем, как идти на берег.

Никлаус не дал им договорить. Он проскользнул между ними, когда Кристоф, блаженно потягиваясь, вышел из дома.

— Пусть меня проклянут все святые рая, — с довольным видом произнес он, — но у этой девчонки черт под юбкой!

Никлаус-младший поднял к Корнелю смеющееся лицо и весело подмигнул:

— Это и значит «завалить»?

— Не думаю, чтобы твоя мать была в восторге от того, что ты узнал об этом таким образом, — вздохнул Корнель.

— Да ладно, — пожав плечами, бросил мальчик, — мама, знаешь ли, тоже занималась этим с папой!

Корк расхохотался и побыстрее вскинул Никлауса-младшего себе на плечи, чтобы помешать ему вспомнить еще что-нибудь, куда более страшное. И все четверо, с присоединившимся к ним Кристофом, двинулись вниз по главной улице деревушки, с которой вскоре свернули на ведущую к берегу тропинку. Все остальные уже были там, смотрели вдаль, на уходящие в море «Галатею», «Красотку» и брандер. Должно быть, суда шли в Анкону — чиниться.

Корнель вздохнул. Словно прочитав его мысли, Корк шепнул ему:

— Похоже, друг, судьба сама за тебя все решила. Ну, пошли, — прибавил он уже громче. — «Бэй Дэниел» стоит с другой стороны острова и, если мы хотим попасть на него до ночи, надо бы поторопиться, а то уже темнеет.

— Я есть хочу! — объявил Никлаус-младший.

— Слышали, господа? — подмигнул своей команде Корк. — Наш юнга проголодался! Так что поживее, прибавьте шагу! — И сам побежал вперед, а Никлаус расхохотался.

Мери бредила два дня и две ночи. Совершенно измученный Балетти позволял себе подремать вполглаза, лишь когда она ненадолго успокаивалась. Жар не спадал, под глазами у больной залегли темные круги. Балетти без конца менял холодные примочки, неустанно смачивал ей язык, понемногу поил, когда она переставала метаться, но вся она по-прежнему была лишь ужас и страдание, словно лихорадка вытащила на поверхность всё, что Мери скрывала в самых глубоких тайниках сердца и памяти.

Балетти отходил от нее только для того, чтобы удовлетворить естественные надобности. Он никого не впускал на этаж и потребовал, чтобы поднос с едой для него оставляли на площадке. Пока что никто не заболел. Маркиз даже не радовался этому, он бесконечно возвращался к одним и тем же вопросам, терзался одной и той же ясной и мучительной истиной. Мери Рид его не любила. Ей был нужен один этот Никлаус. Должно быть, отец мальчика, оставшегося с Форбеном. Видимо, умерший, поскольку его нет ни рядом с ней, ни рядом с ребенком. Больше Балетти ни о чем догадаться не мог и постоянно упирался все в тот же знак вопроса. В чем же Мери его обвиняет?

Осунувшийся, с волосами в беспорядке, с пробившейся щетиной, маркиз сидел подле нее точно нищий, вымаливая одно: чтобы она жила, чтобы она его услышала, чтобы она его простила. И вновь склонялся над ее измученным телом, стараясь вернуть ей хоть капельку того счастья, которым он, как ему казалось, одарил ее в эти последние несколько месяцев. Теперь он понимал, что обольщался. Как тяжело было это сознавать…

А потом внезапно — в нечеловеческом крике, мгновенно пробудившем маркиза от дремоты, в которую он начал погружаться на исходе второй бессонной ночи — тайна ему приоткрылась.

— Эмма! — проревела Мери. — Я убью тебя за это!

Глаза ее непомерно расширились, и из них выплескивалась такая ненависть, что у маркиза дыхание перехватило, но это продолжалось недолго: Мери застонала и снова закрыла глаза, прерывисто дыша. Сердце у нее отчаянно колотилось.

Балетти вскочил и схватился за голову, запустив обе руки в свои спутанные волосы, слипшиеся от пота Мери. Он должен знать все! Это нестерпимо, невыносимо. Мери не может так сильно его ненавидеть. Его вместе с Эммой де Мортфонтен.

Он распахнул шкаф и сделал то, что до сих пор запрещал себе делать. Стал рыться в ее вещах, надеясь отыскать в них правду. Его пальцы нырнули в сапог Мери и наткнулись там на какой-то твердый предмет, который он лихорадочно вытащил наружу. И без труда — по описанию, когда-то сделанному Эммой, — узнал в нем нефритовый «глаз».

— О господи, нет, только не это! — взмолился он. — Пусть это окажется не то, что я думаю!

Продолжая сжимать подвеску в руке, он повернулся к больной, и снова взгляд Мери пронзил его насквозь. Она наконец-то пришла в сознание и теперь сидела на постели, горестно смотрела на него и тихонько плакала. Балетти упал на колени и завыл.

15

Мери пыталась собрать воедино расползавшиеся мысли и воспоминания, но голова у нее болела так сильно, так мучительно, что ничего не получалось. Перед ней стояла какая-то расплывчатая картинка. Этот коленопреклоненный человек — не Никлаус, и эта комната — не ее спальня в Бреде, и она явно не рожает Энн-Мери, как ей казалось, пока Эмма не приставила пистолет ко лбу ее мужа и она не очнулась мгновенно от своего кошмара.

Мери всмотрелась в эти глаза, безнадежно ловившие ее взгляд, прислушалась к сверлящему уши стону. Она никак не могла понять, человеческий ли это голос и на самом ли деле она его слышит или это всего лишь отголосок ее бреда.

Ей надо было проверить то, что в своем сумеречном состоянии она понять никак не могла. Больная медленно повернулась так, чтобы сесть на край кровати, и, цепляясь за приподнятые и подвязанные занавески балдахина, сделала невероятное усилие и встала с постели.

Коленопреклоненная фигура рванулась ей навстречу, но не успела подхватить, и Мери рухнула на ковер. Мягкие шерстинки защекотали ей живот, щеку, пальцы. Она вдохнула исходивший от ковра запах апельсина и корицы. Его она помнила. И улыбнулась человеку, который наклонился над ней, чтобы поднять на руки и отнести на постель.

— Матье, — сказала она. — Ты — Матье Дюма.

А потом все куда-то пропало. Ей было холодно. Она задрожала и бессильно обмякла.

Балетти перенес Мери в запретную комнату, уложил на диван, где сам он теперь спал, лицом к хрустальному черепу. Она снова была без сознания, но краткий миг просветления указывал на то, что жар начинает спадать. То, что она встала и хотела к нему подойти, заставило маркиза встряхнуться, отвлечься от своих терзаний. Он по-прежнему не знал, кто такая Мери Рид и каким образом ей удалось завладеть принадлежащим Эмме де Мортфонтен нефритовым кулоном, и все же теперь одно, по крайней мере, он ясно понял. Мери тянулась не к нему, ее притягивал хрустальный череп. И еще ее влекла безымянная месть. Нет, не так, с этой местью было связано имя, которое она без конца твердила: Никлаус.

Балетти сходил за бальзамами и микстурами, которыми лечил больную, а заодно прихватил и нефритовый «глаз», выпавший у него из рук, когда Мери рухнула на пол.

Когда он вернулся в запретную комнату, Мери по-прежнему лежала без движения, но казалась более спокойной. Снова назвала его по имени и улыбнулась. Давным-давно его никто так не называл. В Венеции он для всех был маркизом де Балетти. Может быть, Мери выпытала эту тайну у Эммы, перед тем как ее убить? Действительно ли Эмма расправилась с Никлаусом? Все это сейчас не имело значения. Сейчас он, не задумываясь, отдал бы жизнь, если бы это могло исцелить Мери.

Подойдя к хрустальному черепу, он погладил его безупречный свод.

— Спаси ее, — попросил он. — Только в этот раз.

И встал рядом с Мери, перед тем раздвинув занавеси таким образом, чтобы отблески света, пройдя сквозь пустые глазницы черепа, падали на диван. Радуга задрожала над покрытым испариной телом, охватив его сиянием — самым прекрасным, какое только можно себе представить. И тогда маркиз безмолвно опустился рядом с ней на колени.

Началось долгое ожидание.

Клод де Форбен был в ярости. А ведь должен бы, кажется, испытать удовольствие, увидев «Жемчужину», терпеливо дожидавшуюся его в Анконе. Он мечтал об этом долгие месяцы. И вот теперь вместо радости охвачен жаждой мести, ни о чем другом думать не в силах. Он был зол на Корка, зол на этих доверчивых венецианцев, зол на Балетти и посла, зол на имперцев…

Оставив ремонтироваться оба корабля, он немедленно отплыл на «Жемчужине» со своей командой. И, все еще не остыв от ярости, принялся досматривать, грабить и жечь венецианские суда под тем предлогом, что у них не было карантинного патента. Через шесть дней он, так и не успокоившись, потребовал, чтобы «Галатея» и «Красотка» присоединились к нему в Триесте, где, по слухам, содержались пленные.

Он уже третий день осаждал порт, когда ему сообщили, что судно «Бэй Дэниел» и Клемента Корка, его капитана, разыскивают из-за того, что они потопили принадлежавший империи корабль, державший их под наблюдением. Это известие, хотя и изменило несколько отношение корсара к Корку, нисколько не сказалось на его намерениях. Где-то здесь, в Триесте, держали под замком его людей, в том числе — Никлауса-младшего и Корнеля. Форбен был далеко не глуп и прекрасно понимал, что за участь их ожидает. При одной только мысли о том, что Никлауса могут продать в рабство, его начинало подташнивать.

— Никогда! — бесновался он, не желая и слушать распоряжений посла. — Пусть даже мне придется спалить весь город! Никогда я не допущу, чтобы это случилось!

И усилил блокаду.

— Что это такое? — еле ворочая языком, проговорила Мери. Она щурилась и тянула слабую руку к лицу, чтобы прикрыть глаза.

— Что? — мгновенно проснувшись, вскинулся Балетти.

Вот уже целую неделю он не слышал от Мери ни одного по-настоящему осмысленного слова.

— Свет. Что за свет такой? Он слепит мне глаза.

— Сейчас я это исправлю, — поспешно отозвался Балетти, быстро вскочил и бросился задергивать шторы.

В комнате стало темно, и Мери показалось, будто и холод возвращается вместе с темнотой, снова завладевает ее телом. Она поежилась.

Балетти заметил это и закутал ее в одеяло. Положил ей руку на лоб и вздохнул с нескрываемым облегчением. Мери спасена. Она благодарно улыбнулась ему.

— Все кончилось, — заверил ее Балетти, поглаживая по спутанным кудрям. — Болезнь покинула твое тело, любимая. Хотел бы я, чтобы она исчезла и из твоей души, — прибавил он, уже не таясь, не пряча терзавшую его боль.

Мери не ответила и, убаюканная его лаской, снова смежила веки. На несколько минут их обоих окутало молчание.

— Долго я спала? — наконец спросила она.

— Восемь дней.

Она удивленно посмотрела на него:

— Что со мной случилось?

— У тебя был сильный жар.

Ему и самому не терпелось о многом ее расспросить, он жаждал получить ответы на многие вопросы, хотя и сознавал, что Мери еще слишком слаба, нельзя от нее этого требовать.

— Мне припоминаются странные сны, — проронила она. — Я видела хрустальную пирамиду и белые дома, окруженные садами и фонтанами. Мне было там хорошо, я чувствовала себя легкой и свободной. Отрешенной от всего.

Балетти кивнул. Этот сон снился ему каждую ночь без малого тридцать лет. Он обрадовался тому, что и Мери пригрезилось то же самое. То, что могло быть всего лишь порождением его собственного воображения, обрело реальность.

— А еще что-нибудь ты помнишь?

Мери покачала головой, но, увидев, как напряглись ее черты, он понял, что она его обманывает. И не мог больше этого стерпеть.

— Посмотри на меня, Мери Рид.

Она повиновалась, растерявшись от тона его голоса.

Порывшись в кармане, он вытащил оттуда нефритовый «глаз» и приблизил подвеску к ее лицу.

— Стало быть, ты знаешь, — спокойно сказала она.

— Нет, Мери. Я ничего не знаю. И для меня это молчание, эти невыносимые предположения — настоящая пытка. Для меня это мучительно, потому что я люблю тебя, а вот ты меня никогда не полюбишь.

Она не ответила. Перед ней вставали смутно запомнившиеся картины. Этот человек, с воем упавший на колени. Распятый Никлаус. Энн. Эмма. Она чувствовала себя слишком усталой для того, чтобы рассказывать.

— Кто такой Никлаус, Мери? Отец твоего сына, которого ты оставила с Форбеном? Ты в самом деле убила Эмму ради того, чтобы забрать у нее нефритовый «глаз»? Откуда тебе известно имя, которое знал один только мой приемный отец? Что я тебе такого сделал, Мери, чтобы ты меня возненавидела? Может быть, ты искала только сокровища? Если это так, можешь забрать все. Даже этот череп, который я отказался отдать Эмме. Все, что хочешь, если этого будет достаточно, чтобы ты нарушила молчание и вновь обрела покой.

Мери посмотрела на него. Он весь был — сплошная мука, и ее это тронуло. Приподняв руку, которая все еще казалась ей непомерно тяжелой, Мери нежно погладила его заросшее щетиной лицо, складку, залегшую между густыми бровями. Ей вдруг тоже стало больно.

— Ничего, — прошептала она. — Ничего плохого ты мне не сделал, маркиз. Теперь я это знаю.

— Как ты можешь быть в этом уверена, ты ведь так долго сомневалась?

— Никлаус был моим мужем, — сказала она, уже безмерно утомленная. — Эмма его убила. Я думала, что ты — ее сообщник. Это из-за нее я приехала в Венецию, я за ней охотилась.

— Почему она его убила? Из-за того, что ты украла у нее нефритовый «глаз»? — Хоть и понимая, что Мери держится из последних сил, он все же, как последний эгоист, не мог удержаться от расспросов, не мог больше довольствоваться обрывками сведений.

— Я не крала его у Эммы. Существуют два таких «глаза». Со своим я никогда не расставалась. Именно за ним она ко мне и приходила.

Из-под опущенных ресниц блеснула слеза. Сломленная болезнью Мери больше не могла отрицать то, в чем так долго не признавалась.

— Я устала, маркиз. Я так устала, — еле слышным голосом умоляюще произнесла она. — Потом. Не сейчас. Потом, потом, — шепотом твердила она, проваливаясь в сон.

Балетти не настаивал. Ему не составило труда припомнить, как все было, восстановить в памяти разговор с Эммой де Мортфонтен. Вот здесь, на этом самом месте, в этой комнате. Он словно наяву слышал, как тогда попросил ее принести ему второй «глаз», добыть его любой ценой. Назначенной за кусок нефрита ценой оказалась смерть. И это он простодушно, ни о чем не подозревая, ее назначил. Во рту появился сильный привкус желчи, и маркиз, пошатываясь, вышел из комнаты: его тошнило от отвращения к самому себе, и надо было куда-то это выплеснуть.

Вернулся он лишь несколько часов спустя. За это время он успел сходить в свою комнату, искупаться, побриться, переодеться во все чистое. Он хотел достойно поговорить с Мери, а не выпрашивать подачку, точно нищий. Он не хотел ее жалости. Не таким он считал себя человеком, чтобы уклоняться от ответственности. Он ничего от нее не утаит. И пусть она сделает все, что считает нужным для того, чтобы по-настоящему возродиться из порожденного им хаоса. Он потребовал принести еду, и объявил слугам, что Мери спасена, но карантин продлен еще на неделю.

И шагнул в комнату, окутанный пряным ароматом мясного бульона, которым собирался накормить Мери.

Ее взгляд был прикован к хрустальному черепу. Мери проснулась с ощущением, что кто-то пристально на нее смотрит. Но вместо глаз Балетти на нее уставились эти пустые мерцающие глазницы. Она села на постели, завернувшись в одеяло, поначалу удивленная, потом словно зачарованная.

Балетти опустил поднос на стол и придвинул его к Мери.

— Я подумал, что вы должны были проголодаться, — сказал он, возвращаясь к отстраненно-вежливому тону, которого неизменно придерживался раньше, за исключением минут близости.

— Что это такое, маркиз? — спросила Мери, по-прежнему поглощенная созерцанием черепа.

— А разве вы не знаете?

Она наконец отвела взгляд от сияющего предмета и посмотрела на Балетти:

— Мы находимся в запретной комнате, и перед нами то самое, что вы в одном из своих писем к мэтру Дюма назвали хрустальным черепом. А больше я ничего не знаю. И не хочу больше ничего скрывать. Мне кажется, я люблю вас.

— Хотел бы я, чтобы это было правдой, но не стоит себя обманывать, Мери. Любите вы Никлауса.

— Никлаус умер. И Энн тоже…

— Кто такая Энн?

Мери слабо улыбнулась и взяла из рук Балетти протянутую чашку. Маркиз пристроился рядом с ней на диване.

— Моя дочка. Моя совсем крошечная дочка. Эмма похитила ее, а потом убила.

Балетти вздохнул. Ну вот, оказывается, у Мери Рид есть еще одна причина для того, чтобы его осуждать. Он хотел узнать их все. Для того чтобы научиться ненавидеть себя так, как раньше ненавидела его она.

— Расскажите мне, Мери. Расскажите мне все. Я должен знать. А потом… — Он умолк и положил между ними кинжал Никлауса, который тоже нашел в ее комнате. — Потом вы сделаете то, что должны сделать. Я оставил распоряжения моему дворецкому. Когда меня не станет, все будет принадлежать вам. Все. Даже он вместе с его тайнами, — прибавил Балетти, указывая на череп.

Мери кивнула, растроганная его поступком. «Вот если бы я была Эммой, тогда, может быть…» — подумала она. Но в том-то и дело, что она не была Эммой. И никогда не будет. Форбен тогда нисколько в ней не ошибся. Мери помедлила, дала себе время на то, чтобы выпить бульон, — ей необходимо было набраться сил, да и смягчить пересохшее горло тоже, — а потом выплеснула на Балетти поток воспоминаний. Начиная со своего лондонского детства и до вот этой самой минуты, когда они наконец-то перестали играть.

— Ну вот и все, маркиз, — завершила она свой рассказ, повернувшись к нему и вложив свою руку в его ладонь. — Вот и вся моя история. Я ничего от вас не утаила. Никлаус умер, а я жива. Благодаря вам. Я не хочу вас терять. Даже если вы правы, и доверие завоевывается долго. Любовь тоже. Ваша искренность мне поможет.

— Моя искренность меня погубит, Мери. Это мой приговор. Я не был орудием, но Форбен прав: ваше несчастье — дело моих рук, и мне должен быть вынесен приговор.

— Предоставьте мне это решать, маркиз. Я жду вашей исповеди в обмен на мою.

Балетти не заставил себя уговаривать.

Он был сыном русской царевны и итальянского сановника. Дитя греха. Она была помолвлена с другим, ей предначертан был престол. Царская семья, желая избежать бесчестья, ее ожидавшего, предпочла принести в жертву и мать, и дитя, и этого неудобного отца. Царевна, чувствуя, что приговор ей уже вынесен, подменила своего младенца другим, которого ей тайно принесли, и поручила горничной спрятать сына в надежном месте. Любовники были убиты, а Матье, при рождении нареченный Станиславом, вырос в Париже, его воспитала честная и простосердечная женщина, которая, перед тем как, в свой черед, уйти из жизни, рассказала ему все. И тогда Станислав обратился к человеку, которого его приемная мать всегда ставила ему в пример как образец порядочности и обостренного чувства справедливости. Мэтр Дюма был прокурором, и Станислав тоже хотел стать прокурором, чтобы научиться справедливости. Но алхимия и появление хрустального черепа нарушили все планы.

— Только благодаря ему я стал тем, кем стал, — заключил Балетти, поднимаясь с места, чтобы снять с подставки хрустальный череп и подать его Мери. — Никто никогда не прикасался к нему, кроме меня. Возьми его, — прибавил он, — отныне он принадлежит тебе.

— Да что мне с ним делать-то? — удивилась Мери, позволив тем не менее Балетти положить череп ей на колени.

— Отыскать тот клад, чтобы он достался тебе, а не Эмме.

— Не понимаю. Какое отношение этот череп имеет к кладу?

Балетти взял нефритовый «глаз» и без труда вставил его в одну из глазниц черепа. Мери удивленно на него уставилась, и Балетти снова заговорил. Пересказав то, что узнал от Эммы о сокровищах Монтесумы, он объяснил, какого рода сделку заключил с ней. Он ничего не утаил от Мери.

После того как маркиз наконец умолк, она еще долго безмолвствовала, погруженная в свои мысли, не в силах отвести взгляд от черепа. Это из-за него у нее сломано и перевернуто все — ее жизнь, ее надежды, ее душа. Мери не могла винить в этом маркиза. Пусть даже сам он чувствует себя преступником, этот человек не должен отвечать за жестокость Эммы. А она теперь получила ответы на все свои вопросы, кроме одного.

— Почему вы согласились объединиться с Эммой? Ведь вы и так владеете всем. Да что там «всем» — само это слово в вашем случае кажется мне эвфемизмом! Вы нисколько не стремитесь к власти, и я не знаю человека, менее склонного к злому умыслу, чем вы. Так зачем же вам этот клад?

— Мери, вы помните тот хрустальный город, который явился вам во сне?

Мери кивнула.

— Это часть его воспоминаний.

— Чьих воспоминаний?

Балетти с нежностью провел рукой по черепу:

— Его воспоминаний.

— Простите, но я все еще ничего не понимаю. Вы ведь говорите о неодушевленном предмете, маркиз, в нем нет ничего человеческого, кроме внешнего вида и размера.

— И в самом деле, ничего человеческого, — вздохнул Балетти. — Вот вкратце те вопросы, которые не дают мне покоя, с тех пор как я завладел им. Кто его сделал? Для чего? Каким способом? Я показывал его самым лучшим ювелирам нашего времени. И каждого, кто его изучал, охватывало смятение и недоверие. Он сделан из природного кристалла удивительной чистоты, и обе его челюсти выточены из одного и того же куска. Его создание противоречит здравому смыслу. Структура этого хрусталя ни на что не похожа. Она словно состоит из множества призм, отражающих свет и преломляющих его лучи, когда он через них проходит. Результат всего этого непривычен, он ошеломляет. Добиться того же, используя все известные нам сегодня приемы, невозможно. Кроме того, если ночью поместить его под звездное небо, он сам собой начинает светиться и петь. Но не всегда, а лишь в тех случаях, когда определенные планеты выстраиваются в ряд.

Опустившись перед Мери на колени, Балетти пылко сжал ее руки.

— Мери, этот череп вообще не должен был бы существовать! И однако же это еще не самая удивительная часть его тайны. Я знаю, что тебе это покажется немыслимым, невероятным до такой степени, что ты сочтешь меня помешанным, но он живой. Разумеется, не в том смысле, в каком мы привыкли это понимать, но он обладает величайшим и чудесным знанием, которое дает мне во сне. Мои эликсиры, секрет философского камня — все это от него. Мне ни к чему этот клад, все, чего я хочу, — это доставить череп туда, откуда он прибыл, дополнить его и проникнуть в его тайну. Я хочу попасть в хрустальный город, если он существует. Не ради тех богатств, которые могут в нем храниться, но для того чтобы молить его властителей избавить меня от того бремени, которым наделило меня запретное знание.

— О чем вы, маркиз? Что еще за бремя? — удивилась Мери, которую его исповедь привела в полную растерянность.

— Бессмертие, Мери, — простонал Балетти, снова взяв в руки череп.

На лице Мери отразилось еще большее смятение.

— Никто не может быть бессмертным, — сказала она, не в силах поверить его словам.

— И тем не менее я больше не старею. Каждую ночь она меня возрождает, она меня поддерживает.

— Почему «она»? Почему «она», а не «он»?

— Ты не понимаешь, — пробормотал Балетти, снова водружая череп на подставку. — Не знаю, каким чудом и с какими намерениями он был создан, но душа, которая в нем обитает, — душа женщины. Женщины, которая выбрала меня, чтобы я оставался рядом с ней. И это из-за нее, Мери, из-за нее я никогда не мог полюбить.

Он неотрывно смотрел ей в глаза, и беспредельность его страданий пронзила душу Мери. Она встала и, нетвердо ступая, все же попыталась дойти до Балетти, чтобы укрыться в его объятиях.

— И все же я здесь, маркиз.

— Да, я впервые бросил ей вызов, впервые отказался видеть твой образ, который она мне показывала.

— Какой образ? Картины моей мести?

— То, какой ты будешь в старости, притом что я-то не буду стареть. Что может быть хуже, Мери, чем эта неизбежность? Что может быть хуже, чем пережить тех, кого любил?

Мери отстранилась и посмотрела ему в глаза:

— Жить без любви, маркиз. Это самое худшее. Вот какое наследство оставил мне Никлаус. Вы были правы, когда бросили ей вызов.

Их губы с одинаковой жадностью потянулись навстречу друг другу, слились, и мягкий ковер беззвучно принял сплетенные в отчаянии тела. Череп, неподвижный на своей подставке, казалось, посмеивается над ними из своей вечности.

16

Корнель следом за Клементом углубился в подземный ход. Они продвигались медленно, согнувшись, вжав голову в плечи, прислушиваясь к еле слышному шелесту струившейся по стенам и слезами стекавшей на пол воды. Пройти надо было всего-то метров сто, но здесь до того пахло плесенью, что у Корнеля нестерпимо засвербело в носу и он едва удерживался, чтобы не чихнуть. Прижав язык к нёбу, чтобы как-нибудь себе помочь, он старался сосредоточиться на мигающем огоньке фонаря, которым Корк, вытянув руку, водил перед собой.

— Вот мы и пришли, — объявил Корк, когда они оказались у подножия каменной лестницы.

Он поднялся на три ступеньки, вдвинул камень в углубление, и стена расступилась, в проем хлынул свет. Маркиз ждал гостей в своем кабинете.

Рванувшись наверх из подземелья, Корнель увидел, как эти двое обнялись, впрочем, маркиз тотчас отстранился от Корка и направился к нему.

— Добро пожаловать, Корнель. Мери будет очень рада вас видеть. Я пока ничего не говорил ей обо всей этой истории, решил, что лучше нам сначала все обсудить. А где же мальчик? Я думал, вы приведете его с собой.

— Мальчик на Пантеллерии, — ответил Корк. — Я не хотел подвергать его опасности. Имперцы шарят по всей Адриатике с тех пор, как Форбен осаждает Триест. Нелегко было пробраться незамеченным. Они неустанно меня преследуют.

— Ты уверен, что укрытие надежное? — спросил Балетти.

— Им нужен «Бэй Дэниел», а не Никлаус. На острове он в безопасности. Если бы нас схватили по пути к вам, его постигла бы та же участь, что и людей Клерона.

— А тебе удалось узнать, на каком судне они ушли? — забеспокоился Балетти.

— Они отправились из Триеста по суше к другой гавани, но у меня теперь нет достаточной свободы действий для того, чтобы добывать сведения и что-то делать. Посол на меня злится, он просто в бешенстве, а Больдони предложил немалую награду тому, кто меня схватит. Я слишком много о них знаю. Эта ловушка в результате только раззадорила Форбена, который с удвоенной яростью нападает на Эннекена де Шармона. Теперь они вообще не оставят меня в покое.

— А вы, Корнель, что думаете на этот счет? — спросил Балетти, повернувшись наконец к нему.

Корнель до тех пор довольствовался тем, что наблюдал за ним, изучал его и злился, видя, что перед ним и впрямь красавец-мужчина, и понимая, что тот и в самом деле безупречен — все в точности так, как расписывал ему Корк. Он порадовался тому, что не привел с собой Никлауса-младшего. Маркиз так же мгновенно отнял бы у него мальчика, как мгновенно обольстил Мери.

— Я думаю, что Клементу лучше пока держаться в стороне от всего этого, — сказал он. — Совсем нетрудно оставить «Бэй Дэниел» спрятанным в бухте и сделать так, чтобы имперцы о нем позабыли. Через несколько недель у них появятся другие поводы для беспокойства. Форбен не простит им того, что они не отдали ему пленных. Я его знаю. Он будет и дальше жечь все, что встретит на пути.

Балетти нахмурился. Это соображение ему совсем не понравилось.

— С чего ему так яриться?

— Да ведь он уверен, что Никлауса-младшего взяли в плен, — объяснил Корнель.

— Понятно. Думаю, самое время рассказать Мери, как обстоят дела. Это ее сын. Она решит, как поступить, — заключил Балетти.

— Сначала я должен открыть вам ее секрет, — раздосадованно проговорил Корк.

Балетти посмотрел на них безмятежным взглядом, и это еще больше не понравилось Корку.

— Это лишнее. Мери сама мне все рассказала. У нее все хорошо, Корнель. Вы сами можете в этом убедиться. Пойдемте со мной.

Они вышли из кабинета Балетти и двинулись куда-то по коридору. Корнеля потрясло великолепие дворца. Разве их с Никлаусом дружба перевесит все то, что Балетти может предложить Мери?

Через сводчатую дверь они вышли в сад. Лавина ароматов обрушилась на Корнеля, защекотала ему ноздри, окончательно прогнав стойкие и неприятные запахи подземелья. Этот роскошный сад, где в изобилии росли разнообразнейшие белые цветы, казался библейским раем.

Потом Корнель увидел Мери, и у него сжалось сердце — как раньше в Сен-Жермен-ан-Лэ, когда она выряжалась в ненавистные ему одежки леди. Она стояла к ним спиной в конце посыпанной гравием аллеи, одетая в нарядное, но довольно простое платье, с высоко уложенными волосами, и, напевая, составляла букет.

— Мери! — окликнул ее Балетти.

Когда она обернулась, Корнель подумал, что сейчас возненавидит ее в этом обличье знатной дамы. Но замер на месте, ослепленный ее улыбкой, кротостью и безмятежностью ее лица, и его ревности пришлось смириться с неизбежностью. Мери была сказочно хороша, он ее такой и не помнил.

— Корнель! — радостно вскрикнула она.

Выронив цветы, которые рассыпались по земле, она подхватила юбки и помчалась ему навстречу. Моряк раскинул руки, но сердце у него разрывалось на части.

Мери на мгновение прильнула к нему, позволила заключить себя в объятия, но только на мгновение. Почувствовав, как крепко давний друг прижал ее к себе, она наскоро чмокнула его в небритую щеку, воскликнула: «До чего же я рада, что ты нашелся!» — и тут же отстранилась, убедившись в том, что влечение Корнеля к ней нисколько не ослабело. Повернулась к Корку, у которого на лице засветилась легкая улыбка.

— И тебя очень рада видеть, Клемент.

Клемент Корк склонился перед ней:

— И все же не так сильно, как я тебя, разбойник моей души.

Мери подошла к нему и точно так же, как Корнеля, поцеловала в щеку. И только после того как Балетти встал у нее за спиной и крепко обнял за плечи большими горячими руками, она наконец удивилась появлению этих двоих.

— Мне кажется, что-то неладно, — проговорила Мери.

— С признаниями еще не покончено, любовь моя, — сказал Балетти. — Пойдемте в беседку. Пьетро принесет нам туда чего-нибудь выпить.

Мери кивнула, высвободилась из объятий Балетти и просунула руку под культю Корнеля.

— Как поживает Никлаус?

— Так же хорошо, как и ты, принцесса, — заверил ее Корнель. — Ты его не узнаешь — настолько он вырос и окреп. Море ему на пользу. Как и тебе, — помолчав, с легким сожалением прибавил он.

На это замечание Мери ничего не ответила. Пьетро уже шел к ним с подносом, на котором стояли бокалы и портвейн в графине. Вся компания устроилась в беседке, увитой диким виноградом и жимолостью. Над благоухающими цветками кружили пчелы. Мери опустилась на скамью.

— Расскажите мне все, — велела она, — я хочу осознать меру счастья, которое вы мне дали.

Однако не прошло и часа, как она, поудивлявшись совпадению, волей которого венецианский Корк оказался тем самым, что был в Кале, посмеявшись над воспоминаниями детства обоих друзей, внезапно нахмурилась, на лбу у нее залегла складка, явно свидетельствовавшая о тревоге и замешательстве.

— Нам пришлось скрываться, чтобы сорвать облаву имперцев, и потому я не мог ни написать Форбену, ни даже отправиться к нему в Триест, — оправдывался Корнель, завершая свой рассказ о недавних событиях.

В сердце Мери цвел теплый май, теперь в него внезапно проник ледяной ветер.

— Я не могу оставить Форбена без вестей о Никлаусе-младшем, — отрезала она после долгого молчания, которое никто не решался нарушить. — Вот мы и вернулись к тому же, с чего начали, Корнель. Все как когда-то, когда мы решили отплыть на поиски клада.

— Теперь-то он тебе ни к чему, — убежденно произнес Корнель.

— А вот тут ты ошибаешься. Можно мне сказать, маркиз? — спросила она, положив ладонь на руку Балетти.

Тот кивнул, и теперь Мери, в свою очередь, пересказала признания любовника, связанные с хрустальным черепом. Корнель тотчас выказал недоверие.

— Не в обиду вам будет сказано, маркиз, — проронил он, — но сомневаюсь, что моя сабля всего лишь пощекочет вас, если я рубану со всей силы.

— Это верно, — признал Балетти. — Меня можно убить, со мной может произойти несчастный случай. Во всяком случае, я так предполагаю. Я несколько раз был ранен. Мои раны под воздействием лучей, исходящих от черепа, неизменно затягивались, не оставляя ни шрамов, ни каких-либо следов. Когда он рядом со мной и защищает меня, я неуязвим для болезней и старости. Можете думать что хотите, Корнель, мои искания для меня по-прежнему важнее всего. Что касается клада, его вы по справедливости разделите с Корком, если вы по-прежнему союзники, поскольку я подозреваю, что вам не хочется возвращаться к Форбену.

— Даже если бы я этого и хотел, он все равно меня не простил бы. Он так и останется при своем убеждении, что я его предал, точь-в-точь как Клемент.

Мери согласно покачала головой.

— Мы могли бы покинуть Венецию на одном из ваших кораблей, маркиз. Отправиться в Дувр, где сейчас должна находиться Эмма, забрать у нее нефритовый «глаз», которого нам недостает, и предоставить этой войне заканчиваться без нас, — предложила она.

— Это и в самом деле было бы решением, Мери, но я таким решением довольствоваться не могу, — с досадой возразил Балетти. — Надо завершить тут все. Я слишком привязан к Венеции, чтобы считать, будто эта история не имеет ко мне отношения. К тому же рано или поздно станет известно о том, что я прикрывал Корка. Я окажусь во все это замешанным и не смогу защищаться. А когда мы вернемся, нам не дадут жить здесь спокойно.

— И что же предлагаете вы? — спросил Корк.

— Успокоить Форбена. Если он станет считать вас мертвым, это будет самой надежной гарантией вашей свободы, — повернулся он к Корнелю. — Мери, напиши ему. Изложи правдивую, но неполную версию событий: Корк сам оказался в ловушке, он добрался до места слишком поздно для того, чтобы помешать увести людей Клерона. Корнель был тяжело ранен и укрывался вместе с Никлаусом-младшим у одной женщины, которая им помогала. Корк, выполняя последнее желание Корнеля, взял Никлауса-младшего с собой. Вы оба будете прятаться здесь, в Венеции, — решил он. — В одном из моих домов, от которых у тебя, Клемент, есть ключи.

— Я не могу бросить Никлауса на Пантеллерии, — возразил Корнель. — Ты оставайся в Венеции, Корк, а я отправлюсь туда к нему.

— Наберитесь терпения, Корнель. Наберитесь терпения, — настойчиво повторил Балетти. — Выждите немного, дайте Форбену время как-нибудь ответить на письмо Мери. Мы не можем знать наперед, что он решит. До тех пор не надо рисковать.

— Маркиз прав, — поддержала его Мери и обратилась к Корку: — А ты вполне уверен в той женщине, у которой оставил моего сына?

— Как в себе самом. Я пообещал на ней жениться. Красотка очень на это рассчитывает и не посмеет вызвать мое недовольство. У нее самой сынок чуть помладше Никлауса, мальчики сразу поладили. Тебе не о чем беспокоиться.

Мери кивнула. Разговор понемногу уклонился от прежней темы, но об Эмме де Мортфонтен так ни разу и не упомянули, словно каждый из них старался забыть о том, какая опасность исходит от этой женщины.

Прочитав письмо Мери, Форбен пришел в неистовство. И вместе с тем опечалился. Можно подумать, у него в этот день и без того было мало неприятностей!

Его эскадре пришлось снять блокаду триестского порта, так и не вызволив пленных.

«Балетти доверяет Корку и мне тоже, — писала Мери. — Я оплакиваю смерть Корнеля, но спокойна за сына, зная, что он в безопасности».

— Что ж, поглядим, — сердито проворчал корсар. — Балетти сказал, и Мери тотчас согласилась! А дураком в этом фарсе выставят Клода де Форбена? Мать вашу, на этот раз они хватили через край. Если Корк и впрямь настолько порядочен, как они утверждают, придется ему это доказать! Потому что я, Клод, шевалье де Форбен, пока жив, не допущу, да, никогда не допущу, чтобы из сына Мери Рид сделали пирата!

И, схватив перо, он принялся излагать свои требования Мери. Затем, немного успокоившись, одним духом опустошил бутылку рома, помянув Корнеля, — ругаясь, призывая непонятно на чьи головы Божий гром и непонятно кому объясняя, что незачем было спасать Никлауса-младшего от рабства только ради того, чтобы в конце концов его вздернули на рее, как последнего разбойника!

— Я тебе обязан его спасением, покойся с миром, Корнель, — заключил он, поднимая стакан. — Но дьявол тебя забери, если ты на пороге смерти снова меня предал!

Внезапно одиночество навалилось ему на плечи такой тяжестью, как будто ему пришлось держать на себе весь мир.

Мери рассеянно прислушивалась к пению скрипки. Балетти играл баркаролу, мелодия ласкала слух. Мери наслаждалась покоем и умиротворением во всем теле, чувствовала себя совершенно оправившейся от болезни и как никогда близкой к маркизу. Ей не терпелось увидеть сына, никогда еще она так сильно по нему не скучала. Тем не менее пришлось согласиться с доводами Корка. Пока вся эта история не закончится, не стоит подвергать мальчика опасности. За полтора года разлуки она приучилась без него обходиться, но мысль о том, что она может потерять сына, была для нее нестерпимой. Он жил в ее душе, она ни на мгновение не переставала ощущать его присутствие. Однако Мери и сама сознавала, насколько двусмысленно это противоречие. До того как доверить мальчика Форбену, она и представить себе не могла, что расстанется с ним дольше, чем на несколько минут.

Разумеется, она не смогла бы сойтись с Балетти так, как сошлась, если бы Никлаус-младший остался рядом с ней, конечно же сыну куда лучше в море. Но ей-то самой что мешает сегодня, сейчас уехать из Венеции, отправиться на Пантеллерию и там вместе с сыном ждать, когда пробьет наконец час мести?

Ничто не мешает. К тому нет никаких препятствий — во всяком случае, ничего такого, в чем можно было бы признаться вслух. Ничего такого, что не причиняло бы ей боль. Мери прекрасно понимала, что лжет самой себе. Снова увидеться с сыном — означало, что в ее повседневную жизнь войдет воспоминание об Энн. Мери не могла и не хотела забывать Никлауса, но надеялась, что время и терпение ей помогут и когда-нибудь она будет безраздельно принадлежать Балетти. Ее дочь никто никогда не заменит. Мери закрыла глаза. Должно быть, именно тогда, когда она услышала от Джорджа, что Эмма избавилась от своей пленницы, в ней что-то надломилось.

Лучше она сама расстанется с Никлаусом-младшим, чем у нее отнимут и его тоже. Отлучить его от себя, потихоньку отвыкнуть. Освободиться от этой зависимости. Мери равно мечтала и об этом, и о совершенно противоположном, ей страшно было и больше не увидеть сына, и увидеть его другим. Она боялась, что не будет знать, как с ним говорить, как к нему подступиться, как поцеловать его, как обнять. Прошло полтора года. В возрасте Никлауса-младшего это почти треть его жизни. Сообщничество ее с сыном уже не будет таким, как прежде, их связь — тоже. Сможет ли она вытерпеть сознание того, что между ними легла пропасть? Вина за это лежала на ней. Конечно же она была его матерью и навсегда ею останется. Конечно же он знал, почему ей пришлось с ним расстаться, конечно же он все понимал, Корнель только вчера ее в этом заверял, и все же эти долгие месяцы отсутствия никуда не денешь. Отсутствие словами не восполнишь. Мери это знала. Ни она, ни сын не смогут вести себя так, словно прошло всего-навсего два дня.

— Ты понапрасну тревожишься, Мери, — заявил Корнель. — Никлаус-младший похож на тебя, весь в тебя, и даже больше того. Доверься своему материнскому инстинкту.

Но в том-то и дело, что Мери опасалась, не утратила ли она этот материнский инстинкт, пока стремилась сделать себя неуязвимой. Об этом она никому не говорила. Но прекрасно понимала, что именно потому и оттягивает встречу, откладывает на потом в надежде, что материнский инстинкт проснется и Никлаус не заметит, что какая-то часть ее души от него отреклась, хотя сама она того не сознавала и по-настоящему не хотела. Та часть ее души, которая похоронила Бреду, потому что иначе ей было не выжить.

Баркарола оборвалась. Вошел Пьетро с сегодняшней почтой на подносе. Мери встала, чтобы забрать у него письма. Как всегда — полтора десятка приглашений на всякие светские увеселения.

— Принести вам чашку шоколада, мадам Мери? — любезно осведомился слуга.

— С удовольствием выпью, Пьетро.

Разве не говорили про этот напиток, что он прогоняет печали, смягчает тоску и досаду? Мери сейчас только это и требовалось.

— Вам тоже подать, хозяин?

Балетти кивнул и, положив на низкий столик скрипку и смычок, взял письма, которые протягивала ему Мери. Сама же она поспешно распечатала какой-то конверт, принялась читать — и тотчас побелела как мел.

— Форбен? — Маркиз, едва глянув на письма, что предназначались ему, отложил их в сторону.

Вместо ответа Мери стала читать вслух:

— «Мери, твоя записка меня огорчила. Неужели ты сомневаешься в моих чувствах? Похоже, да, если предпочитаешь видеть Никлауса в руках бандита, а не под моим покровительством. Похоже, моя нежность ничего не значит в твоих глазах, если ты, обратив их на другого, посмела так над ней поглумиться и лишить меня единственного счастья, какое у меня осталось. Неужели ты оказалась настолько неблагодарной, что таким способом даешь мне знать о моей отставке? Конечно, я совершил ошибку, ошибку непростительную и нестерпимую, не сумел спрятать Никлауса в безопасном месте, но Корк, которому ты его доверяешь, что бы он там ни говорил и как бы ни хвалился, повинен в том, что случилось, куда больше, чем я. Если бы не его вмешательство, Никлаус-младший и Корнель остались бы со мной. Ты вольна доверять этому человеку, если считаешь, что он лучше меня, вольна и любить другого. Я уже однажды тебя потерял. Я и теперь это переживу. Но я не позволю, чтобы Никлаус сделался заложником их закона. Я не позволю, чтобы мальчика, которого я по твоему желанию два года воспитывал, развратили в пиратском логове. Не знаю, какие у тебя виды на маркиза, но прежде у тебя была честь, Мери Рид…»

У Мери сорвался голос, но она все-таки заставила себя продолжить:

— «Да, прежде у тебя была честь. И я надеюсь, что у тебя осталось ее достаточно для того, чтобы свершить правосудие, которого жаждала твоя рука. Я надеюсь, что эти люди не погубили тебя до такой степени, чтобы ты забыла Эмму и все то зло, какое она тебе причинила и еще рано или поздно причинит. Когда я превращусь для тебя всего лишь в воспоминание, я и тогда не перестану быть твоим другом. Таким же, какого ты нашла, приехав ко мне после Бреды. Другом, который потерял бы тебя, если бы отдал этим людям. Если ты им так дорога, как тебе хочется думать, они прислушаются к моему голосу. Если это люди честные и искренние, они ко мне присоединятся. И я соглашусь держаться от них в стороне до тех пор, пока ты сама не придешь ко мне, одна и свободная, чтобы освободить меня от данной тебе клятвы заботиться о Никлаусе-младшем в твое отсутствие. Я требую, чтобы до тех пор твой сын оставался на борту «Жемчужины» только под моей защитой. И пусть Корк сам приведет мне Никлауса, я хочу услышать из его собственных уст доказательства его невиновности. Если же он откажется, я буду думать, что тебя принуждают так поступать и Никлауса тоже. И тогда, даже если мне придется ради этого объединиться с имперцами и стереть с лица земли все венецианские острова, они от меня не уйдут — ни он, ни его пираты. И ни один король, Мери Рид, мне не сможет помешать это сделать. Ни один король!» — выдохнула она напоследок и умолкла.

— Похоже, Клод де Форбен любит тебя не меньше, чем я, — с сожалением отметил Балетти.

Мери кивнула: корсар только что дал ей самое лучшее доказательство этого, какое только возможно.

— И что мы будем делать? — спросила она, помолчав.

— Сделаем так, как хочет он. Никлаусу будет куда лучше на «Жемчужине», чем на Пантеллерии. Если мальчик и впрямь так любит открытое море, как уверяет Корнель, то, должно быть, уже скучает на суше.

— Рано или поздно мне все-таки придется забрать у Форбена моего сына обратно, — заметила Мери.

Балетти встал и обнял ее:

— Ты это сделаешь, Мери Рид, когда придет время, и он поймет. А сегодня я вполне понимаю Клода де Форбена. Должно быть, я действовал бы точно так же, как он, если бы боялся за тебя.

— А если Корк откажется?

— У Корка нет для этого никаких оснований, с чего бы ему так поступать? Этим двоим давно пора встретиться лицом к лицу. И потом, Форбен пригодится мне для того, чтобы окончательно заставить замолчать Эннекена де Шармона. Что касается Эммы, насчет нее не беспокойся, мои люди наблюдают за ее домом в Венеции. Если она там появится, мне об этом станет известно в ближайшие несколько минут. Рядом со мной тебе ничто не угрожает. Давай уладим это, любовь моя. И потом ты будешь в полной безопасности.

— Ты прав, — согласилась она, пристраивая голову ему на плечо. — Но Корнеля эта сделка выведет из себя.

— Ничего, он быстро успокоится. Нам придется так поступить. Я ни с кем не стану делить тебя, — прибавил он, нежно склонившись к ее губам.

Она отдалась его ласке, одновременно недоумевая: что же в ней, Мери Рид, такого особенного, чтобы мужчины так ее любили? Как бы там ни было, а сегодняшнюю дилемму она благодаря этому разрешила. Таким счастливым, как на «Жемчужине», Никлаус-младший не будет нигде. А это, по сути дела, самое главное.

17

— Привет, капитан! — радостно закричал Никлаус-младший, едва соскочив с веревочной лестницы.

«Жемчужина» стояла на якоре вблизи Мальты, где Корк назначил свидание Форбену — вопреки желанию Корнеля, который с тех пор так и продолжал кипеть от негодования.

Форбен не позволил своей радости выплеснуться наружу, но почувствовал себя счастливым, когда увидел, как мальчик несется к юту, здороваясь на бегу с матросами. За ним гордо, но без высокомерия, с легкой улыбкой на губах, следовал Корк, и у Форбена зачесались кулаки. Он не стал раздумывать, с чего бы это.

Никлаус-младший остановился перед ним и снова поздоровался — на этот раз по всем правилам.

— Марсовый Никлаус Ольгерсен-младший вернулся на борт, капитан.

В глазах мальчика звезд сияло не меньше, чем на небе августовской ночью.

— Долго же пришлось тебя ждать, мальчик мой, — с притворной суровостью проворчал Форбен. — Из-за того что пришлось мне без тебя обходиться, вино просто в рот взять нельзя.

Если б он не стоял сейчас в окружении своих офицеров и в нескольких шагах от Корка, так и стиснул бы мальца в объятиях.

— Добрый день, капитан, — поздоровался в свою очередь Корк, встав перед ним.

— Увидимся позже, Никлаус, — полуобернулся к юнге Форбен, — мне надо уладить одно дело.

— Слушаюсь, капитан. До свидания, Клемент, — сказал мальчик, и снова у Форбена заныли костяшки пальцев.

А вот Корк не стал сдерживаться — поддался порыву и присел пониже перед мальчиком, чтобы тот мог звонко чмокнуть его.

— Корк, у меня мало времени, я не могу целый день с вами прохлаждаться, — недовольно сказал Форбен.

Клемент отпустил Никлауса, подождал, пока тот отойдет, и лишь после этого ответил:

— Вот и хорошо, по крайней мере, я точно знаю, что я — не ваш пленник.

Форбен не принял его тона:

— В мою каюту, капитан Корк.

— Слушаюсь, — отозвался Корк, поклонившись, и последовал за ним.

Разговор между ними продолжался около двух часов, и под конец Форбену пришлось признать, что он недооценивал Клемента Корка. Если тот и смотрел гордо, то к гордости в его взгляде примешивалось куда больше восхищения и почтительности, чем он мог предположить. Корк держался нисколько не вызывающе, смиренно и искренне признался и в своих разбойничьих подвигах, и даже в том, что вступил в сделку с послом, намереваясь того погубить. О Балетти он говорил уверенно и горячо, на вопросы отвечал без уклончивости, смотрел прямо. Один только раз Клемент Корк опустил глаза. Это произошло, когда он без лишних подробностей рассказывал о гибели друга. Форбен их и не требовал, лучше всякого другого понимая, чего стоил Корку этот рассказ.

Дымя трубками, мужчины находили все больше точек соприкосновения, и когда Корк заверил Форбена в том, что Мери свободна и, как только вся эта история закончится, отправится с Балетти на поиски тайны черепа, Форбен не нашел, что возразить, хотя это намерение и причинило ему боль. Но он все понимал.

— «Бэй Дэниел» стоит в бухте, вот ее координаты, — закончил Корк, протягивая ему листок бумаги.

— В Эгейском море? — бросив взгляд на запись, удивился Форбен. — Почему так далеко?

— Слишком многие здесь его знают. А тот остров — один из моих тайников.

Форбен воззрился на него с нескрываемым удивлением:

— Что, по-вашему, я должен делать с этими сведениями, Корк?

— Ничего, капитан. Во всяком случае, я на это надеюсь. Мой корабль для меня — то же самое, что для вас — ваша «Жемчужина». Вся моя жизнь. Вам хотелось получить залог моей искренности — он перед вами.

Форбен кивнул, растроганный и теперь уже окончательно побежденный:

— Думаю, капитан Корк, мне следует перед вами извиниться.

— Охотно принимаю ваши извинения.

— Воспользовавшись вашими аргументами, я смогу с удвоенной силой нападать на Шармона. Я только что получил приказ. Мой министр меня поддерживает и позволяет мне жечь вражеские суда. Я с удовольствием этим займусь. Это отвлечет имперцев, они перестанут вас преследовать.

— Я назову вам имена нескольких венецианских судов, которые их снабжают. Вы сможете прибавить их к своему списку, если по какой-нибудь удивительной случайности они встретятся вам на пути.

Форбен остался этим доволен. Он встал со словами:

— Думаю, теперь все сказано.

— Не совсем, — возразил Корк.

Порывшись в кармане, он вытащил оттуда нефритовый «глаз», который Мери когда-то носила на шее, и запечатанное письмо.

— Мери поручила мне передать вам его вместе с запиской. Не буду вам мешать, читайте спокойно, и если захотите, я передам ей ответ.

Почтительно поклонившись, он вышел, предоставив Форбену удовлетворять свое любопытство. Тот нетерпеливо распечатал письмо.

«Мой капитан. Прости, если я тебя задела. Все твои упреки справедливы, и я чувствую себя пристыженной. Я думала, что никогда не смогу исцелиться от Никлауса, но Балетти доказал мне обратное. Мне бы хотелось, чтобы это сделал ты, но я и сегодня остаюсь все той же Мери Рид, какой была вчера. Моя двойственность тебе известна. Причины, по которым мы с тобой расстались тогда, и сегодня всё те же. Океан по-прежнему зовет меня, и по-прежнему на «Жемчужине» я не могла бы быть твоей женой. Не знаю, что будет завтра, но ты не станешь воспоминанием, не станешь и просто союзником. Дружеские чувства, которые я к тебе питаю, исполнены нежности. Храни ее, Клод де Форбен. Эта подвеска — когда-нибудь я вернусь за ней — убедит тебя в том, что я действую без принуждения. Вместе с ней и моим сыном, которого мне не терпится обнять, я вручаю тебе мое доверие, которого не отниму никогда. В моих глазах ты достоин его как никто другой. И я хотела бы, чтобы ты, мой капитан, никогда больше в этом не усомнился».

Сложив письмо, он постарался загнать поглубже охватившее его волнение, взял перо, окунул в чернильницу. Ответ вышел кратким:

«Будь счастлива, Мери Рид».

Растопив сургуч на огне свечи, Форбен дал ему стечь на бумагу.

— Будь счастлива, Мери Рид, — повторил он вслух, — и за меня, который никогда счастливым не будет.

И решительно приложил к письму свою печать.

Эмма де Мортфонтен не стала просить доложить о ней Эннекену де Шармону: ей слишком долго пришлось пробыть наедине со своей яростью во время путешествия, чтобы она согласилась снова ждать, пусть даже несколько минут. Посла она застала присосавшимся к голой груди служаночки, сидевшей у него на коленях. Эмма наградила его ледяной улыбкой, а он едва не задохнулся от удивления.

— Оставьте нас! — приказал он красотке, грубо спихнув ее с колен.

Та надула губки, нахмурила бровки и, проходя мимо, метнула в сторону Эммы злобный взгляд, одновременно затягивая шнурки на своем корсете.

— Вижу, венецианские нравы нимало не изменились, — обронила Эмма.

Господин посол не дал себе труда ответить, а уж тем более не стал оправдываться. Эмма де Мортфонтен оказалась все такой же ослепительной, какой была в его воспоминаниях.

— Как добрались, драгоценная моя? — осведомился он, встав и направляясь к ней. — Удачно путешествовали?

— Для меня путешествия никогда удачными не бывают. Налейте-ка мне портвейна, — приказала она, устраиваясь в кресле.

Эннекен де Шармон хотел было поцеловать ей руку, но она не дала и принялась барабанить пальцами по подлокотникам. Он кинулся исполнять ее просьбу.

— Чем могу служить? — спросил посол, усаживаясь напротив нее. — Что мне сделать, чтобы угодить вам?

Эмма некоторое время молча его разглядывала. Шармон оказался еще более тучным и похотливым, чем помнился ей. Совершенно омерзительным. Однако она нуждалась в нем для того, чтобы отомстить.

— Прежде всего, никто не должен узнать, что я в Венеции. Об этом знаете только вы. Если эта новость распространится, вы будете наказаны за то, что проболтались.

— Не обещайте мне такого блаженства, дражайшая моя, — тотчас возбудился Шармон, — или я вас выдам только ради удовольствия претерпеть наказание.

— То, что я вам обещаю, никакого удовольствия вам не доставит, — заверила его Эмма с жестоким блеском в глазах. — Сомневаюсь, что вам понравится, если вас заживо разрубят на части, чтобы потом скормить акулам.

Эннекен де Шармон судорожно сглотнул, с изумлением и некой даже толикой восхищения осознав, что Эмма де Мортфонтен, пожалуй, и впрямь вполне на такое способна — ее взгляд и все ее поведение об этом свидетельствовали.

— Я и не знал, что вы настолько решительны, сударыня. Я весь — внимание, молчание и преклонение, — сказал он.

Эмма немного смягчилась и одарила его томным взглядом:

— А вот моя признательность, напротив, доставит вам удовольствие. Тем более что услуга, которую вы мне окажете, не противоречит вашим интересам.

— Я весь обратился в слух!

— Больдони, поручив вам переправлять мне его письма, заверил меня в том, что вы — человек честный. Мне надо с ним встретиться, но встретиться не у него дома и уж тем более не у меня. Если я открою свой особняк, всем станет тотчас известно о моем приезде.

— В моем распоряжении есть укромное пристанище на острове Лидо. Оно вас недостойно, но…

— Меня это вполне устроит, — заверила его Эмма. — Привезите туда ко мне Больдони. Только ничего ему говорите.

— Но мне вы объясните что-нибудь?

— Скоро объясню, — пообещала она. — Проводите меня, сударь. Я очень устала.

Он угодливо склонился перед ней — Эмме его поклон показался нелепым — и пошел провожать ее к гондоле.

Перед тем как выйти из дома посла, Эмма де Мортфонтен скрыла лицо под маской, а выйдя, тотчас с помощью Габриэля села в гондолу и без промедления отплыла.

Послание было кратким: «Сударь, приходите ко мне по нижеуказанному адресу. Мне срочно надо переговорить с вами о личном деле».

Больдони не стал терять времени, понимая, что Эннекен де Шармон не стал бы проявлять такую осторожность, если бы в этом не было необходимости.

После потрейского дела Корк бесследно исчез, и найти его не удавалось, несмотря на то что за поимку пирата были обещаны неслыханно, до неприличия огромные деньги. Нападения Форбена сделались еще более прицельными и свирепыми. Впервые его, Больдони, имя упоминалось в одном из писем Форбена к послу, и это заставило их прекратить какие бы то ни было действия. Они были в тисках, и тиски сжимались. Больдони и Шармон старательно избегали встреч, чтобы не дать повода к появлению слухов. Теперь достаточно было любой мелочи, любого незначительного пустяка, чтобы разразился скандал. Больдони, конечно, мог бежать, но это было бы равносильно признанию своей вины, и потому пока что он ограничивался тем, что тщательно уничтожал все улики, какие еще оставались, чтобы, когда настанет роковой час, все обвинения пали на одного только посла.

Он тайно прибыл по указанному адресу, попросил провести его к послу — и вскоре оказался в маленькой гостиной, где от горящего камина шло уютное тепло. И, едва войдя, замер у порога, донельзя изумленный.

— Вы? — только и сумел выговорить он, увидев ожидавшую его Эмму.

Эмма удобно расположилась прямо на ковре у потрескивающего огня. Она была хороша как никогда, поистине великолепна. Больдони догадался, что под черной накидкой, наброшенной на плечи, ничего нет, и залюбовался беленькой ножкой, игриво из-под нее выглянувшей.

— Идите сюда, ко мне, и садитесь рядом, гадкий мальчишка, — капризно надув губки, потребовала Эмма.

— Я вижу, сударыня, вы получили мою записку, — поспешив исполнить ее распоряжение, сказал он охрипшим от неистового желания голосом.

Рассыпанные по плечам светлые волосы, контрастируя с чернотой ее более чем легкого одеяния, придавали Эмме облик мадонны.

— Да, в самом деле, получила. И была раздосадована. Очень сильно раздосадована, — прибавила она. — Однако не по тем причинам, по каким представляется вам.

Эмма протянула ему руку для поцелуя, ухитрившись при этом незатейливом жесте едва ли не до бедер обнажить ноги. Больдони безотчетным движением повернул ее руку и прильнул губами к запястью. Эмма прикусила губу, чтобы не рассмеяться — очень уж забавлял ее алчный взгляд, устремленный на ее колени. Она с чувственной дрожью потерла коленки одна о другую и тихонько высвободила свою ладонь из руки Больдони.

— Та шпионка, о которой вы мне писали и которая якобы должна вас заменить… знаете ли вы, кто она такая? — глухо проговорила она.

— Она по-прежнему называет себя Марией Контини, однако у Балетти отзывается на имя Мери Рид.

Эмму захлестнул прилив ярости. Ярости, смешанной с наслаждением. Наконец-то Мери в пределах досягаемости, почти что у нее в руках!

— Расскажите мне все, — потребовала она, играя завязками, удерживающими полы ее накидки. — Я хочу знать все о ней, о нем, о них. Все! Понятно вам?

— Значит, это не вы ее прислали? — удивился Больдони.

— Я обещала наградить вас, если вы мне услужите, — прошептала Эмма. — Я всегда выполняю свои обещания. Мери Рид для меня как бельмо на глазу, хуже не придумаешь.

— Для меня тоже, — с горечью признался Больдони.

Эмма осторожно потянула за шнурок. Полы ее накидки чуть-чуть разошлись, показалась полоска молочной кожи, воспламенившая страсть Больдони. Он погладил щиколотку Эммы, двинулся выше, добрался до колена — и тут она его остановила.

— Это был задаток, — вкрадчиво шепнула она. — Остальное получите потом.

Больдони поспешил рассказать ей все.

Он ушел на рассвете, осчастливленный доверием, которым удостоила его любовница, и ублаженный ласками, которые она ему расточала.

— Тем хуже для тебя, Мария, — бормотал он, и морской ветер, подгонявший гондолу в сторону Венеции, уносил его слова, — тебе не следовало меня предавать и унижать!

Мери было так хорошо, она жила так чудесно и так безмятежно. Корнель с Корком поселились в заброшенном доме, вдали от нескромных взглядов. Мери что ни день отправлялась их навещать; она выбиралась из дворца через подземный ход, обманывая бдительность людей Больдони, которых тот разместил поблизости с целью наблюдать за ними — за ней и за Балетти. Она переодевалась в мужское платье, и никто не смог бы ее узнать. Ей нравилось проводить время с обоими друзьями. Они любили море. Слушая их разговоры о плаваниях, она с каждым днем чувствовала себя все ближе к сыну. И к Корнелю, хотя вот этого-то она признавать не желала.

— Никлаус-младший совершенно здоров, — сообщила Мери Корнелю. — Форбен пишет, он веселый и резвый.

— Почти три месяца уже, — вместо ответа проворчал тот, — три месяца как я заживо похоронил себя в этих четырех стенах. Сколько времени еще потребуется твоему маркизу, чтобы все закончить? Когда нас отсюда выпустят?

Мери вздохнула. Она понимала его томление и рада была, что они остались наедине и могут об этом поговорить. Корк отлучился, несмотря на запрет, — так сказал ей Корнель, едва она вошла, — он тоже уже не мог вытерпеть заточения.

— Посол свернул свою деятельность, а расследование дожа топчется на месте. У Форбена кончились доводы, которые он мог приводить своему королю, а Балетти ничего не может делать сам, в открытую. Имперцы думают, что Корк убрался куда подальше, к тому же у них и без того хлопот не оберешься. Эскадра Форбена им продохнуть не дает. Больдони ослабил слежку за нашим домом. Это означает, что он меньше ощущает угрозу. Стало быть, и вы тоже скоро вздохнете свободнее.

— Ты сказала «за нашим домом», — горестно заметил Корнель.

Мери подошла к нему поближе. Они были в той самой комнате, где Клемент Корк впервые пригласил ее поужинать. Нестерпимый зной, навалившийся на город с началом августа, здесь не чувствовался, но взгляд Корнеля, скользнувший по ее телу блуждающим огоньком, обжег кожу.

— Мне очень жаль, — произнесла она, нежно поглаживая его бороду, — мне очень жаль, что сейчас у тебя все сложилось так, как сложилось. Я ведь тоже совсем не того хотела.

— И чего же ты хотела, Мери Рид? — спросил он, целуя ладонь, замешкавшуюся у него на щеке. — Кто из нас должен был заменить Никлауса? Форбен или я?

— Никлауса никто не заменил.

— И даже Балетти?

Она покачала головой. Невольно смутившись оттого, что ее тело отозвалось на нежное прикосновение губ моряка, хотела отнять руку, чтобы не утратить власти над собой, но Корнель, должно быть, успел заметить ее волнение. Он обнял ее.

— Не надо, Корнель, не делай этого, — прошептала Мери, слабея от его близости, пробудившей столько воспоминаний.

— Почему же? Тебе этого хочется ничуть не меньше, чем мне. Выходи замуж за Балетти. Выходи за него, Мери Рид, если тебе этого хочется, но будь моей, — простонал он, потянувшись к ее губам.

Она не уклонилась, не отвернулась.

Корнель подхватил ее на руки, боясь разрушить чары. Она хотела что-то сказать, но его молящий взгляд помешал ей это сделать. Мери закрыла глаза и позволила Корнелю отнести ее в спальню. Вдохнув знакомый запах его кожи, исходивший из-под распахнутой на груди рубашки, она удивилась тому, что ее чувства все вспомнили и внезапно пробудились.

Когда Корнель, ногой затворив дверь, уложил ее на кровать поверх стеганого одеяла, она поняла, что возврата нет. Слишком поздно.

Корнель не спеша раздел ее своей единственной рукой, которой орудовал на удивление ловко, и ее подхватила знакомая волна. Она не смогла бы объяснить, почему и теперь, когда она, как ей казалось, была влюблена в Балетти, так легко отдается другому. «Потому что он открыл тебе, что любовь не знает ни хозяина, ни закона», — шепнул где-то в ее сознании тихий голосок.

Удовольствовавшись этим, она окончательно перестала рассуждать и выгнулась дугой от сильного и беспредельно чувственного наслаждения, которое дарил ей Корнель.

Чуть позже они, умиротворенные, лежали рядом, чувствуя тепло друг друга, и между ними длилось неловкое молчание. Корнель в конце концов его нарушил.

— Я скучаю по мальчику, — просто сказал он. — Не отнимай его у меня.

— Я и не собираюсь. Я не могу этого сделать после всего, что ты рассказал мне о вашей дружбе. Это было бы несправедливо — как для тебя, так и для него.

Он коснулся губами ее шеи, и Мери судорожно прогнулась, прижимаясь к его чреслам. Корнеля это позабавило.

— Ты всегда вот так отзывалась. Даже в самый первый раз. Помнишь?

Она кивнула и сказала:

— Никлаус не хотел, чтобы я писала тебе, не хотел, чтобы между нами снова установилась связь.

На мгновение заслонив картинку, воскрешенную словами Корнеля, у нее мелькнуло воспоминание о том, как Никлаус уволок ее в сенник на конском дворе. Это было в день отъезда Вандерлука и его жены, и она тогда подумала то же самое.

Корнель немного отстранился, чтобы Мери могла повернуться на спину. Опершись на культю, склонился над ней, всматриваясь в ее глаза. И не увидел в ее взгляде той боли, которую прочел в нем тогда, в Тулоне.

— Никлаус ревновал к нашему согласию. Я послала то письмо, ничего ему не сказав, — продолжала Мери.

— Почему ты так поступила, если так сильно любила его?

— Понятия не имею. Но ты прав. Я никогда никого не любила так, как его. — Она вздохнула. — Мне до конца моих дней придется жить с этим предательством, Корнель. Предательством, которое стоило ему жизни и лишило меня Энн. Оно всегда будет стоять между мной и тобой.

— Так вот почему ты позволила Балетти тебя соблазнить, — догадался наконец Корнель.

— Может быть, да. А может быть, и нет. Я знаю, что ты его не любишь, но это необыкновенный человек. И он очень много для меня значит.

Корнель склонился к ее губам и на мгновение задержался над ними, чувствуя, как она затрепетала в ожидании поцелуя. Так и не коснувшись ее рта, он выпрямился, наслаждаясь тайным и яростным разочарованием, мелькнувшим в ее взгляде.

— Я уже видел тебя в обличье знатной дамы, Мери Рид. И хотя я должен признать, что на этот раз ты выглядишь ослепительной и безмятежной, тем не менее я хорошо тебя знаю.

— Прошло немало времени, — возразила она, не желая сдаваться.

Он легонько провел пальцем по ее лицу:

— Однако ты не изменилась, Мери. Когда ты приходишь нас навестить, то всегда одета в мужское платье.

— Так удобнее и легче проскользнуть незамеченной.

— Да хватит тебе, — насмешливо отозвался Корнель. — Ты вышла замуж за своего фламандца, нарожала ему детей и все же написала мне. Если ты не знаешь, почему это сделала, так я-то уж знаю.

— Откуда тебе знать? — Она смутилась и растерялась, уверенность ее была поколеблена.

— У этого запаха, который ты только что вынюхивала на моей коже, у этих слез, которые ты подарила мне в наслаждении, у этого письма, в котором ты просила меня о помощи, одно и то же название. Какое бы желание ни влекло тебя, у него всегда будет привкус океана. И Никлаус-младший точно такой же, как ты. Там твое место, и его тоже, и мое. Продолжай обольщаться, снова поддайся иллюзиям, на этот раз — с Балетти, это всего лишь передышка для твоей истерзанной души. Рано или поздно, как было и с Никлаусом, и даже еще скорее, тебе это прискучит.

Мери отвернулась. Он прав. Никлаус и сам это понимал, раз позволил ей снова отправиться на поиски приключений.

— Балетти удерживает тебя своей утонченностью, всей этой роскошью, к которой ты тянулась в память о Сесили, продолжающей жить в твоей душе. Он удерживает тебя благодаря своему человеколюбию и исходящему от него свету, благодаря своим сказочным исканиям, которые делают мир доступным для тебя, только руку протяни, и придают смысл твоей жизни.

— Это правда, — согласилась она. — И так будет всегда.

— Не думаю. Вчера ты позволила себя соблазнить, потому что жаждала мести и этих самых сокровищ, сегодня ты позволяешь себя приручить, потому как только и думаешь, что о том мгновении, когда вместе с ним бросишь вызов океану ради того, чтобы достичь наконец той и другой цели. Это они влекут тебя, принцесса. Но что станет потом? Когда Балетти получит ответы на свои вопросы и снова привезет тебя в Венецию, чтобы слоняться из одного салона в другой? Что станет с Мери Рид и Никлаусом-младшим? Ты будешь бесчувственно стариться, а твой сын тебя покинет, чтобы рядом со мной сделаться моряком. Если только ты снова не сбежишь вместе с ним, вместе со мной. Потому что единственное богатство, в котором ты действительно нуждаешься, — это свобода, которая течет в твоих жилах. Свобода, которую я воплощаю в твоих глазах и от которой ты никогда — слышишь, никогда! — не исцелишься.

Он повернул к себе лицо, упорно смотревшее в стенку, и пальцем стер слезинку с ее виска.

— Выходи за Балетти, — снова прошептал Корнель, размазав соленую каплю, пролитую ее глазами, по своим дрожащим губам. — Выходи за него замуж, только не отталкивай меня.

Он провел рукой по ее трепещущей груди вниз, дошел до ложбины между ног. Когда он углубился туда и одновременно впился поцелуем в губы, Мери подхватила мощная волна, настоящий девятый вал. Корнель чуть отстранился, чтобы приладиться в такт ее обжигающему дыханию.

— Никто, Мери Рид, что вчера, что сегодня, никто так хорошо не знает тебя, как я, — прошептал он еще перед тем, как овладеть ею, медленно, как океан играл бы кораблем, снова и снова, до тех пор пока не потопит.

18

Приближаясь к палаццо маркиза де Балетти, Эмма де Мортфонтен дрожала от нездорового возбуждения.

Ее люди были уже на месте — стараниями Джузеппе Больдони, который ради такого случая снова открыл ворота, соединявшие два сада. Ловушка неминуемо должна была захлопнуться, любовникам из нее не уйти. Эмма долго ее готовила, совершенствовала вместе с Больдони и послом. Но ей все-таки очень хотелось насладиться зрелищем этого столкновения перед тем, как предать Мери Рид в руки Венеции. Использовав все, что ей было известно об отношениях между Мери и Форбеном, она сфабриковала поддельные улики, якобы доказывающие, что эти двое действовали заодно и намеревались причинить ущерб Светлейшей республике. В письме было также названо имя Корка, упоминалось о том, как он вербует нищих для Балетти, об их тайных соглашениях с империей и о намерении навлечь подозрения на посла Франции.

Дожа все это привело в сильнейшее замешательство. Он уважал маркиза де Балетти и восхищался им, но не мог просто отвергнуть эти обвинения, не рассказав о них Большому Совету.

— Предоставьте действовать мне, — нашептывала ему Эмма. — Маркиз околдован этой авантюристкой. Я уверена в том, что она его использовала. Венеции будет достаточно одного-единственного имени — имени этой шлюхи. Если Балетти отдаст мне ее, он спасет свою честь. До утра не присылайте своих гвардейцев. Я уверена в том, что справлюсь, сумею его убедить.

Дож сдался. Балетти в Венеции любили, очень любили. Его арест произвел бы впечатление самое неблагоприятное. Эмма покинула дожа успокоенная, но настроенная крайне решительно. Она не повторит той же ошибки, какую совершила в Бреде. Габриэль все проверил сам, лично убедился в том, что голубки в гнездышке и Эмма сможет без труда до них добраться.

— Маркиз ждет меня, — любезно сообщила она открывшему ей ворота лакею.

Она была одна, и ее впустили. Но Эмме достаточно было, едва войдя во двор, пронзительно свистнуть, чтобы через мгновение тот же лакей рухнул наземь, пронзенный кинжалом, и его тут же проворно оттащили в кусты. Эмма де Мортфонтен взяла из рук Габриэля протянутый ей пистолет.

— Мы готовы, — сказал Габриэль.

Балетти прислуживали шесть человек. Больдони сообщил Эмме все необходимые подробности, чтобы этих шестерых можно было без труда обезвредить.

— Пошли, — решила Эмма. — Теперь-то эта шлюшка от меня не ускользнет.

Когда Пьетро, услышав стук, открыл Эмме дверь, в лицо ему уперлось дуло пистолета, и бедняге ничего другого не оставалось, кроме как посторониться и впустить незваных гостей.

— Где они? — шепнула Эмма ему на ухо.

— В маленькой гостиной, — так же тихо ответил Пьетро.

— Я пойду одна, — заявила Эмма, одновременно подавая Габриэлю сигнал, которого тот дожидался.

Зажав Пьетро рот рукой, чтобы тот не мог крикнуть, другой рукой он с силой вонзил ему в бок кинжал. Пьетро беззвучно повалился на Габриэля. Сообщники Эммы молча скользнули в двери, которые указал им Больдони, чтобы расправиться с остальными слугами.

Оставив при себе лишь Габриэля и еще двоих, Эмма направилась в глубь дома, туда, откуда доносилась тихая мелодия.

Мери почти не слушала сонату, которую играл на клавесине Балетти, хотя играл он для нее. С тех пор как она рассталась с Корнелем, ей все время приходилось притворяться. Ее смутили не столько ласки прежнего любовника, сколько его слова. Она не могла отрицать, что в его утверждениях была доля истины. И, кажется, куда большая, чем ей хотелось бы.

Она распахнула окна, выходившие на канал, чтобы полюбоваться тем, как горят последние отсветы дня. И, как всегда, это зрелище доставило ей наслаждение.

Фальцет гондольера и нестройные аккорды мандолины резали слух, самым неприятным образом смешиваясь с чудесным тембром голоса ее возлюбленного. Это неприятное для уха смешение чем-то напоминало ее беспокойные мысли. Мери закрыла окно. Сегодняшнее вечернее удовольствие было безнадежно испорчено. Горестно вздохнув, она повернулась к Балетти, ища утешения в его умиротворяющем присутствии. И замерла на месте, не в силах снова вдохнуть.

Эмма де Мортфонтен, стоя с пистолетом в руке, упивалась открывшейся ей безмятежной картиной.

— Ты! — выкрикнула Мери, смертельно побледнев от ненависти, мгновенно взорвавшейся где-то в ее утробе.

Балетти от неожиданности на мгновение тоже замер, так и не сняв пальцев с клавиш, пристально посмотрел на Мери, затем обернулся, чтобы осознать размеры бедствия, о котором инстинктивно догадался.

— До чего же вы оба убого трогательные, — вместо приветствия сообщила Эмма. — Смотреть тошно.

Балетти вскочил, готовый заслонить собой Мери. Эмма без колебаний выстрелила, целясь ему в колени. Маркиз взвыл от боли и рухнул на ковер — у него была прострелена коленная чашечка. Мери тотчас бросилась к нему, сердце у нее так колотилось от ярости, что она не могла выговорить ни слова.

— Беги, Мери, спасайся, — шептал Балетти, пока она тащила его к дивану. — Пока ее пистолет разряжен, беги!

Но Мери не собиралась бежать. Не собиралась бросать его. И слишком долго она ждала возможности оказаться лицом к лицу с Эммой, чтобы теперь ее упустить. Впрочем, о бегстве и думать было нечего, поскольку Габриэль занял позицию перед окном. Все выходы из комнаты были перекрыты. Балетти сел, и Мери встала между ним и Эммой. Та презрительно взглянула на нее:

— Быстро же ты утешилась, Мери Рид. Знаешь, я ведь ненавидела тебя за это новое предательство. До этой самой минуты. До тех пор пока не увидела вас, отупевших от приторной скуки.

— Избавь меня от твоих колкостей, Эмма. Я — заноза в твоем сердце, ты в моем — кинжал. Давай покончим с этим.

Эмма усмехнулась:

— Что же, мне лишить себя удовольствия, которое я могла бы получить, глядя, как ты валяешься у меня в ногах? Удовольствия, о котором я только и мечтаю с того самого дня, когда ты бросила меня в Дувре? Представь себе, как я была бы разочарована.

— Никогда. Никогда я не стану валяться у тебя в ногах.

— Ради него, может быть, и не станешь, — согласилась Эмма. — А ради нее, Мери? Ради Энн, уж поверь мне, ты это сделаешь.

Мери в бешенстве сжала кулаки. И ничего не ответила.

— Надо думать, я и впрямь тебя недооценила. Никлаус, твой распрекрасный Никлаус, тогда, в Бреде, был прав. А я ему не поверила, когда он сказал мне, что ты бросила их — его и свою дочь — и ушла к Корнелю.

Мери постаралась отогнать от себя картину, вставшую у нее перед глазами при этих словах: Никлаус, уязвленный письмом, которое Эмма, должно быть, швырнула ему в лицо… Несмотря на ее предательство, он нашел в себе мужество им воспользоваться для того, чтобы попытаться всех их спасти.

Балетти выпрямился, превозмогая боль, приковавшую его к месту.

— Хватит, Эмма, — простонал он. — Забирайте череп, вы ведь за ним сюда явились. Берите все и проваливайте!

— Прежде я могла бы этим удовольствоваться, маркиз. Но не теперь. Венецианской республике требуются виновные, чтобы смыть подозрения Форбена. Вы как нельзя лучше для этого подходите.

— Топорная выдумка, никто в такое не поверит!

— Форбен — человек спесивый, исполненный гордыни, это любой подтвердит. Как было не подумать, что он мог от начала до конца сочинить все эти слухи ради удовлетворения своих амбиций? Доказательства вашего сообщничества с Мери в руках дожа. Несколько ложных свидетельств, кое-какие письма. Венеция без долгих раздумий выбрала, что ей выгодно.

— Тварь! — прорычал Балетти.

— Вы оскорбили и унизили меня, маркиз, точно так же, как и ты, Мери. И только вы сами повинны в том, что происходит теперь. Вы оба, и тот, и другая, оттолкнули меня, когда я хотела дать вам все.

— Да будет тебе, ты слишком эгоистична для того, чтобы кому бы то ни было что-нибудь дать, — бросила ей Мери.

— Ошибаешься. Если бы я так тебя не любила, я не стала бы тебя преследовать.

— Гордыня, — вмешался Балетти. — Не любовь. Одна только гордыня.

— А что касается тебя, дорогой мой…

— Он у меня, мадам, — прервал ее незнакомый мужчина, показывая кожаный мешок.

По неясным очертаниям лежавшего в нем предмета Балетти и Мери мгновенно поняли, что речь идет о хрустальном черепе.

Лицо Эммы исказила пугающая усмешка, полная сатанинского ликования:

— А все остальное?

— Все сгорит, — заверил ее наемник.

— Ну и что ты на этом выиграешь, Эмма? — попыталась урезонить ее Мери, знавшая, насколько маркиз равнодушен к материальным ценностям.

Эмма кивнула своим подручным, и Мери увидела, как те направились к ней. Она не сдастся без борьбы, не позволит вот так, запросто себя увести или убить. Она принялась лупить куда ни попадя кулаками и ногами, хотя и знала, что сопротивление бесполезно, но ей стало легче оттого, что она дала волю своему бешенству. Ей удалось завладеть кинжалом и полоснуть по горлу одного из нападавших. Остальные четверо от этого только пуще разъярились и, хотя двоих из них она ранила, ее тем не менее скрутили и заставили покориться.

С Балетти обошлись точно так же.

Эмма встала перед Мери:

— У Энн, твоей крошки Энн, инстинкт выживания так же силен, как и у тебя, — прошептала она. — Поверь мне, Мери Рид, скоро, очень скоро, ты упадешь мне в ноги и будешь умолять вернуть ее.

— Энн умерла, — хрипло проговорила Мери. — Джордж заверил меня в том, что ты от нее избавилась.

— В самом деле, избавилась, — подтвердила Эмма. — Я отправила ее к другим людям. Далеко, очень далеко от тебя. Но она жива, Мери. И если ты не стала моей, моей станет она.

— Я убью тебя за это! — взревела Мери, вне себя от ярости и ненависти.

— Не только за это, дорогая моя, — спокойно проговорила Эмма, легким поцелуем коснувшись ее губ. — Я дала себе клятву, знаешь какую? Я поклялась, что больше не потерплю, чтобы между мной и тобой встал кто бы то ни было. — С усмешкой отстранившись от Мери, она повернулась к Габриэлю: — Нашли то, что я просила?

— Соседняя комната, — ответил тот. — Окна там слишком высоко, до них не добраться.

Эмма кивнула. Наемники поволокли Мери и Балетти к кабинету маркиза. Один из головорезов разбрасывал там книги и бумаги, затем стал поливать их маслом. Мери побледнела.

Балетти, которого втолкнули в кабинет, рухнул на пол среди всего этого беспорядка. Как и Мери, он уже все понял. Собрав последние силы, он пополз к книжному шкафу. Эмма зарядила второй пистолет и прострелила ему вторую ногу. Теперь он окончательно утратил способность передвигаться. Мери прикусила губу, чтобы не закричать в голос.

Приблизившись к ней, Эмма схватила ее за волосы. Мери с гордостью встретила ее взгляд. Нет, Эмма не получит от нее того, на что рассчитывала. Та от ее взгляда пришла в неописуемое бешенство:

— С твоим фламандцем все произошло слишком быстро, с этим будет по-другому, я хочу, чтобы ты услышала, как он кричит. Хочу, чтобы ты до самых печенок почувствовала, что ты со мной сделала, Мери Рид. Хочу, чтобы этот запах пропитал тебя насквозь и ты до конца своих дней его не забыла. А потом подумай об Энн. О своей милой, ласковой крошке Энн. С которой я сделаю все, что захочу, если ты по-прежнему будешь упорствовать и отталкивать меня.

Вместо ответа Мери плюнула ей в лицо. Эмма отшатнулась, а Мери пристально посмотрела в глаза Балетти, который пытался встать, мужественно сражаясь с болью. Всего несколько шагов отделяли его от потайного хода. И он, и Мери знали, что это — его последняя, единственная надежда на спасение. Эмма, словно обо всем догадавшись и вознамерившись им помешать, схватила бутылку с маслом и с силой бросила ее об пол у ног Балетти, забрызгав раненого с ног до головы.

— Ты храбрый человек, маркиз, мне это нравится. Не хочешь ли высказать свое последнее желание?

— Чтобы черт тебя взял, — только и произнес он, смертельно бледный, но гордый.

— Добро пожаловать к нему в ад! — усмехнулась она и, приняв у подручного горящую свечу, принялась поджигать все, до чего могла дотянуться.

Пламя быстро и высоко взметнулось, то тут, то там его подкармливало горючее. Стена огня вскоре закрыла Балетти от глаз Мери, Эммы и ее подручных, вынудила их покинуть комнату. Но нечеловеческий крик Балетти достиг ушей Мери и через закрытую дверь.

— Уведите ее, — приказала Эмма.

В остальных комнатах тоже начинался пожар.

Мери не доставила Эмме удовольствия полюбоваться тем, как она плачет. Загнала слезы подальше, сжав кулаки так, что едва не лопнула кожа на костяшках. А голову сверлила одна мысль: Балетти оттуда не вырваться, ему не спастись.

— Вон там! Это они, — сказал Клемент Корнелю.

Вытянув палец, Корк указывал на лодку, быстро удалявшуюся от палаццо Балетти. Мери Рид со связанными за спиной руками смотрела прямо перед собой на темный горизонт. Справа и слева ее стерегли какие-то мужчины. В ту самую минуту, когда гондола отошла от берега, стекла в окнах кабинета Балетти разлетелись на куски от жара.

— Проклятье! — выругался Корк.

Покинув спасительную тень, в которой они укрывались, друзья в едином порыве бросились к дворцу.

Когда в тот день Корк оставил Корнеля наедине с Мери, он отправился, загримированный до неузнаваемости — это он умел! — бродить по Венеции. Ему надоело сидеть взаперти, и Клемент решил обойти все кабаки и трактиры, чтобы послушать, что о нем рассказывают. Под конец дня он увидел, как в один из кабаков вошел подручный Больдони в сопровождении незнакомца. Они расположились поодаль от других, но довольно близко к нему — якобы спящему, отвернувшись к стене и навалившись грудью на стол с недопитой кружкой.

— Как поступить с моим хозяином? — спросил слуга Больдони, хлебнув вина.

— Твой хозяин теперь она, — тоном, не допускавшим возражений, изрек незнакомец. — Больдони нам мешает. Как только доступ в сад будет открыт, ты со своими людьми его уберешь.

— Ну и баба! Не баба, а сам дьявол! Не нравится мне, как она берется за дело.

— С теми, кто служит ей, не рассуждая, она поступает честно. Но не советую тебе нарушать приказ, который ты от нее получишь. А теперь пошли, мы и так задержались.

Допив вино, оба встали, и Корк на некотором расстоянии последовал за ними. У него внезапно появилась надежда получить и другие сведения, помимо тех, за которыми он охотился. Он следил за теми двумя до Лидо и оставил их у порога дома, явно служившего им пристанищем.

— Вы знаете, кто здесь живет? — спросил Корк у прачки, стиравшей на берегу неподалеку от этого дома.

— Сейчас живет одна дама. А вообще — то один, то другой, приходят, уходят.

— А дама из себя какая? Белокурая и очень красивая?

— Да, в самую точку попали, такая раскрасавица, прямо ангел! — согласилась прачка, снова берясь за свой валек.

Корк не стал расспрашивать дальше. Ангел и демон одновременно — это, несомненно, Эмма де Мортфонтен.

Направляясь к Балетти, он все равно должен был пройти мимо дома, приютившего их с Корнелем, а потому зашел туда по дороге, чтобы поделиться с другом своими подозрениями. Он вошел в ту самую минуту, когда Мери выходила из комнаты Корнеля, и предпочел спрятаться, чтобы не смущать их. Клемент Корк выждал, пока уйдет Мери, и только после этого рассказал все Корнелю, не намереваясь вмешиваться в их историю.

Теперь он об этом пожалел. Если бы он вмешался раньше, может быть, им вместе удалось бы предотвратить то, что произошло несколько минут назад.

Увидев, какие размеры приняло бедствие, друзья замерли на месте. Слишком поздно. Теперь никто не сможет приблизиться к горящему дворцу. Пламя уже перекидывалось на соседние дома. Поднялась суета, люди пытались сделать невозможное.

— По-моему, нам придется отступиться, Клемент, — проговорил Корнель. — Если они схватили Мери, значит, твоего маркиза нет в живых.

Корк и слушать его не захотел:

— Я побегу к подземному ходу. А ты выследи их и постарайся узнать, куда они ее отвезут. Я встречусь с тобой дома, как только все проверю.

— Ты мне нужен, Корк, — настаивал Корнель.

— Можешь на меня рассчитывать. Но я должен во всем убедиться сам, — ответил он, уже на ходу.

Корнель сдался. Отвязал одну из гондол под носом у владельца, больше других поглощенного созерцанием пожара, прыгнул в нее. Вокруг него, куда ни глянь, повсюду мужчины, женщины, дети, сменяя друг друга, зачерпывали воду из лагуны и заливали огонь, надеясь спасти собственные дома. Корнель оттолкнулся от берега. Если не начнется спасительная гроза, погибших и раненых будут исчислять десятками и Венеция облачится в траур.

Равнодушный к их участи и еще более равнодушный к судьбе маркиза, Корнель думал сейчас лишь о той лодке, которая неслась по направлению к площади Сан-Марко. За ней следовали две другие, битком набитые мужчинами, охранявшими фигуру под черным покрывалом. Должно быть, Эмма, кто же еще. У Корнеля рука зачесалась, так захотелось зарядить пистолет и уложить ее на месте. Но он подавил это желание. Один он ничего не сможет сделать.

Корк обогнул монастырь и, войдя в потайную дверь, спустился в подвал. Он задыхался от бега и от дыма, который расползался по всей Венеции, низко стелясь над улицами и каналами. У входа в подземелье он прихватил фонарь, зажег его и теперь с трудом продвигался вперед: здесь царила нестерпимая жара. Наверное, библиотека вспыхнула, словно факел. Клемент понимал, что совершает безрассудный поступок. Корнель прав. Балетти никак не мог здесь выжить. В подземелье всегда было сыро, и теперь влага испарялась, превращаясь в горячий и зловонный туман.

Он уже собирался было повернуть назад, сдавшись перед очевидностью, когда ему почудилось, будто до его ушей донесся стон. Очень слабый, еле слышный стон. Корк замер. Прислушался. Нет, ничего не слышно.

Должно быть, ему и впрямь почудилось, а может быть, это был отголосок того адского шума, который приглушенно доходил сюда с поверхности. Корк сделал несколько шагов по направлению к выходу — ему не терпелось вдохнуть свежего воздуха. И тут в его голове раздался голос, моливший: «Помоги мне!»

На этот раз он решил разобраться во всем до конца и вновь устремился вглубь по коридору.

Споткнувшись обо что-то, лежавшее на земле, он качнул фонарем, стараясь разогнать дымный туман. И, каким бы закаленным человеком ни был пират Клемент Корк, он с трудом сдержался, чтобы не закричать от ужаса. Балетти не мог позвать на помощь. Он весь обгорел, с ног до головы. Заживо ободранное тело медленно, ползком продвигалось к выходу, впиваясь ногтями в землю. Сознание почти покинуло его.

Корк не раздумывал. У него не было выбора — надо было любой ценой вытащить отсюда Балетти. Он осторожно поднял на руки корчащееся в муках тело.

— Все будет хорошо, — прошептал он, убеждая в этом самого себя.

И только широко раскрытые глаза Балетти, налившись слезами, дали ему ответ, которого не могли выговорить пересохшее горло и распухшие губы.

19

Едва дверь за ней захлопнулась, Мери рухнула на пол своей камеры и замерла, привалившись к стене и обхватив руками колени. Она чувствовала себя побежденной. Сначала ее отвели во Дворец дожей и несколько часов держали взаперти под самой крышей. Она знала, что ее не станут допрашивать, чтобы проверить показания Эммы. Пока они плыли по черным водам лагуны, человек по имени Габриэль с удовольствием просветил ее насчет того, что ее ждет. Поджигателей в Венеции считали худшими из всех преступников.

Эмма станет утверждать, будто Мери Рид, поняв, что ее разоблачили, не только убила Балетти, но еще и разбила лампу, чтобы отвлечь внимание остальных пожаром и бежать, однако в конце концов была поймана. Мери не спастись, что бы она ни делала. Ее враг, Эмма, все предусмотрела. План был искусный. Мери будут судить и приговорят к смерти. На рассвете ее провели по мосту Вздохов и грубо втолкнули в камеру.

И только одной вещи она никак не могла понять, запертая в тесном карцере размером два на два метра, где стоять можно было только наклонив голову, в полной темноте. Она не могла понять — зачем.

Зачем Эмма де Мортфонтен выдала ее Большому Совету? Ведь для нее куда более возбуждающим и куда более приятным было бы держать Мери в своей власти в каком-нибудь погребе. Этот вопрос не давал покоя. Он не был главным в свете событий, случившихся за последние несколько часов, и Мери прекрасно сознавала: он для нее — всего-навсего средство отвлечься. Средство, помогающее ей не думать обо всем остальном. О страшной гибели Балетти. О сомнениях насчет Энн.

Теперь она могла надеяться лишь на Корка и на Корнеля. Но эта последняя надежда была очень слабой. Сторожа объяснили ей это, запирая дверь камеры. Никому никогда не удавалось бежать из венецианских застенков. Узкая бойница пропускала ровно столько воздуха, чтобы заключенный мог выжить. Справа от нее был желобок, по которому вода стекала в миску, выдолбленную прямо в полу. Чтобы напиться, приходилось из нее лакать. Мери ничего не хотела видеть, она заставила себя сосредоточиться все на том же вопросе. Одном-единственном вопросе, который поможет ей продержаться. Рано или поздно Эмма придет. Хотя бы для того, чтобы забрать нефритовый «глаз» — она-то считает, будто подвеска все еще хранится у Мери. Как хорошо, что она отдала ее Форбену. Пусть Эмма делает, что хочет. Как бы она ни старалась, Мери все равно не даст горю сломить себя. Она не даст врагу возможности наслаждаться зрелищем своих страданий. Перед Эммой де Мортфонтен будет стена — гладкая, без единой трещинки, скрепленная фатализмом и ненавистью. И если после этого ей, Мери, придется умереть, она сделает это так же, как Никлаус. Бесстрашно. Достойно.

Корк явился к Корнелю на следующий день около полудня — осунувшийся, с измученными глазами.

— Наконец-то! — такими словами встретил его Корнель, истерзанный душевной болью и нетерпением. — Я уже извелся от ожидания. Мери бросили в тюрьму и будут судить!

— Знаю. В городе только об этом и говорят. Огонь дошел до военного порта. Пожар с таким трудом погасили…

— Надо действовать! И быстро!

— Балетти жив.

Корнель замер. Только сейчас, услышав эту новость, он наконец заметил, в каком виде одежда Клемента, и ощутил зловоние, которое от нее исходило. Корк, довольный тем, что ему все-таки удалось привлечь внимание Корнеля, между тем продолжал:

— Вернее было бы сказать, что он находится между жизнью и смертью — сильно обгорел, обе ноги прострелены, и он все еще без сознания.

— Ты нашел его в подземелье?

— Не знаю, как он мог в таком состоянии попасть в подземный ход, — растерянно покачал головой Корк. — Он не должен был там оказаться. Монахи, которым я поручил о нем заботиться, ничего не понимают.

— Ты думаешь о его предполагаемом бессмертии? — спросил Корнель, на этот раз — без малейшей насмешки.

— Я вообще ни о чем не думаю. Я рассказываю, как обстоит дело, и это все.

— Что ты собираешься делать теперь?

— То, что он хотел бы, чтобы я сделал. То, чего ждешь от меня и ты. Спасти Мери.

Корнель только вздохнул:

— Эту тюрьму охраняют лучше, чем Бастилию. Не знаю, как ее оттуда вызволить, я всю ночь ломал над этим голову.

— Форбен.

— Что — Форбен? Он же не способен творить чудеса! — возразил Корнель.

— Чудеса, конечно, он творить не может, а отвлечь внимание — вполне. Я отыщу «Галатею», где бы она сейчас ни была. А ты тем временем потихоньку, в разных местах, вербуй надежных людей. Наемники Эммы снова приготовились действовать, они догадываются о наших планах и не сомневаются в том, что мы выберемся из укрытия. Мы можем рассчитывать только на внезапность, иначе у нас ничего не получится.

— А зачем нам отвлекающие маневры, если мы все равно не сможем прорваться в тюрьму?

— Положись на меня, Корнель, — сжав его плечи, ответил Клемент. — Я знаю, как много Мери для тебя значит. Тюрьма Вздохов не так уж неприступна. Достаточно подойти к ней с той стороны, где никто нас не ждет. Встретимся здесь через три дня. А до тех пор молись о том, чтобы ее не судили на скорую руку, дабы успокоить венецианцев. Помолись и за него, если у тебя осталась хоть капля веры.

Корнель кивнул. Конечно, Балетти был его соперником, но того, что случилось, он не заслужил.

Мери потеряла счет времени. Она засыпала, просыпалась и снова засыпала. Порой ее пронизывала боль, порой она впадала в отчаяние, но потом справлялась с собой, обуздывала и боль и отчаяние непреклонной силой гордости. Она пристально смотрела на дверь в стене напротив, не видя ее. В камере стояла непроглядная темень. Холод и мрак — когда вся Венеция изнывала от жары.

Сырость камня, окруженного лагуной, в конце концов добралась до нее, пропитав через юбки сначала ягодицы, потом поясницу, вот уже и все тело застыло, скованное холодом, и Мери охватила ледяная дрожь. Услышав глухие удары в деревянную дверь, она, так и сидевшая неподвижно с той минуты, как ее сюда втолкнули, с трудом подняла отяжелевшую голову.

— Каша! — проорал сторож, отодвигая узкую планку в двери.

В отверстие проник слабый луч света, а следом за ним — рука с глиняной плошкой, наполненной каким-то вонючим месивом. Мери не дала себе труда отлепиться от стены ради того, чтобы взять еду. Устав ждать, сторож перевернул миску. Каша шлепнулась на пол. Мери отвернулась. Ей не хотелось ни есть, ни пить. Только ждать. Ждать Эмму. Бросить ей вызов и умереть. Как можно скорее.

Пристроив голову в углу, она снова забылась, вытянув перед собой затекшие ноги и пожалев о кинжале, который во время обыска вытащили у нее из-за подвязки. Габриэль, изучивший привычки любовницы, знал, где искать, и поспешил забрать оружие. Пересохшие губы Мери раздвинулись в улыбке. Если ей хоть немного повезет, у Эммы кинжал окажется при себе… Представив себе такую возможность, она невольно вздохнула с облегчением. Может быть, между ними еще не все решено…

Часы неутомимо шли, и неустанно повторялся один и тот же ритуал. Всякий раз, как узнице приносили еду, очередная порция неизменно присоединялась к кучке предыдущих. Попискивание крысы навело Мери на мысль о том, что хоть кому-то это варево идет впрок. Есть-то хотелось, но от одного запаха тюремной пищи ее начинало мутить. И это было не самое худшее. Сомнение, коварное сомнение начинало разъедать ее броню. А что, если Эмма так и не придет? Что, если именно для того Мери и брошена в тюрьму в Венеции? Предельно жестокая месть, самая страшная пытка — пытка ожиданием. Мери знала, что хуже этого ничего быть не может. Неизвестность, надежда, от часа к часу слабеющая, до тех пор пока не смиришься окончательно… Мысленно Мери уже была готова умереть. Мысленно, но не телом и не душой. Если существует хотя бы один-единственный способ увлечь за собой Эмму, она без колебаний сделает это. А в остальном — как только ей вспоминалось что-нибудь приятное, она яростно отталкивала воспоминание, сваливала на кучу других, отвергнутых раньше. Смерть Сесили, нищета, в какой они когда-то жили, дни, проведенные на борту «Жемчужины» или в армии — вот и все, что она оставляла при себе. И отталкивала все, что не было яростью, битвой, сражением. Напоминала себе все случаи, когда она не подчинялась, не склоняла головы. Эмма не одержит над ней верх в этой игре. Она была и остается Мери Рид, а Мери Рид может склониться лишь перед любовью, не перед ненавистью.

Скрежет отворившейся наконец двери она встретила едва заметной улыбкой на потрескавшихся губах. Однако вместо Эммы на пороге появились два сторожа. Они вошли и закрыли за собой дверь. Один из них поднял фонарь, и Мери пришлось зажмуриться от яркого света.

— Сам видишь, она не подохла! — сказал сторож.

Мери поначалу решила, что они обеспокоены ее вялостью и безразличием. Но следующие же слова вывели ее из заблуждения:

— Тем лучше. Я не люблю холодное мясо.

Сердце Мери учащенно забилось. Она попыталась выпрямиться и встать, чтобы защититься от того, что уже предчувствовала, но ее усталое, ноющее, затекшее тело отказывалось двигаться так, как ей хотелось.

— Давай-давай, возбудись немножко, красотка, у нас найдется, чем тебя успокоить, — усмехнулся второй, придвигаясь к ней, пока первый пристраивал фонарь на полу.

Мери поискала глазами оружие, которое могла бы у них же и стащить, но ничего подходящего не увидела. Ей вспомнился тот день на корабле Шоувела, когда хитрость сослужила ей такую службу. И она, подпустив этих двоих ближе, выждала, пока они опустятся рядом с ней на колени. Оружия при них не оказалось, но были ключи. Один из сторожей, ободренный ее поведением, задрал на ней юбку до самых бедер. Мери, собрав все силы, рванулась вперед и так врезала ему коленом между ног, что у несчастного и дыхание перехватило, и желание сразу пропало. Но тут же она упала, получив оплеуху, сопровождавшуюся руганью. Второй сторож, не такой неповоротливый, как его товарищ, быстро лишил ее возможности двигаться, подобрав с пола железные наручники, которые они раньше не посчитали нужным на нее надеть.

Как Мери ни извивалась, ни выгибалась, ни лупила куда попало, задыхаясь и хватая ртом спертый воздух, вскоре она оказалась скованной и прижатой к полу.

— Ты за это заплатишь, красотка! — пропыхтел сторож, наваливаясь на нее и дыша ей в лицо винными парами.

Но он не успел ею овладеть. Дверь снова заскрипела.

— Ну что вы, господа, — укоризненно произнес женский голос, — разве так надо обращаться с дамой. Ну-ка подвинься, — приказала вошедшая, отпихнув сторожа ногой.

Тот повиновался — на взгляд Мери, слишком быстро, ему явно за это заплатили. Да и вообще совпадение было слишком заметным.

— Я знала, что тебе будет меня недоставать, — усмехнулась она.

— Разденьте ее, — вместо ответа бросила Эмма де Мортфонтен. — Разденьте и уходите.

Те двое грубо сорвали с распластанной Мери одежду и, прихватив с собой, ушли. Дверь за ними закрылась. Лежа голышом прямо на ледяном полу, распятая за руки, Мери чувствовала, как в висках у нее колотится бессильная ярость, а Эмма тем временем, в свою очередь, неспешно раздевалась в неверном свете фонаря.

— Где нефритовый «глаз»? — прошептала она, гибко опускаясь на колени рядом с Мери и лаская ее дрожащее тело.

— Спроси у Балетти, — усмехнулась Мери, — я отдала ему.

— Неправда, любовь моя. Ты лжешь, и я это знаю. Да не все ли равно, — простонала Эмма, склоняясь к ее лицу. — Я заставлю тебя вновь полюбить правду. А потом ты будешь мне принадлежать.

— Никогда. Ты внушаешь мне лишь отвращение и ненависть, — твердо ответила Мери, повернув голову и уклонившись от поцелуя.

Эмма запустила пальцы в рыжие кудри, некоторое время их ласкала, потом зажала в кулаке.

— Этого мне вполне достаточно для того, чтобы тобой овладеть и делать это снова и снова, до тех пор пока ты не станешь моей в наслаждении или слезах. А потом — только потом — я решу, могу ли я тебя освободить и вернуть тебе твою дочь, или лучше оставить тебя подыхать здесь, пока она будет доставлять удовольствие мне.

— Энн умерла, — возразила Мери.

— Энн жива, она в Южной Каролине, — прошептала Эмма. — Клянусь тебе всеми жизнями, которые я отняла у других ради того, чтобы получить возможность любить тебя. Дай мне то, что я от тебя жду, Мери, и ты получишь доказательства. Ну, моли же меня! — простонала она, придя в возбуждение от этого плененного тела, которое не давалось ее алчным пальцам.

— Никогда, — как ругательство, бросила Мери.

Стиснув зубы и кулаки, она, чтобы не поддаться шантажу, заставила себя думать только о простреленной голове Никлауса. У нее не оставалось другого выхода, пришлось позволить Эмме вдоволь ею натешиться.

Прошло два часа, а она так ни разу не застонала и не заплакала. Эмма де Мортфонтен, оставшаяся неудовлетворенной, несмотря на то что насладилась сполна, молча оделась и только после этого заговорила.

— Каждый день, — пообещала она, — каждый день я буду возвращаться, приготовив новые игры, но, поскольку тебе теперь этого недостаточно, я верну тебе то, чего я тебя лишила.

Она постучала в дверь, и оба сторожа поспешили войти в камеру.

— Заставьте ее кричать. И подольше, — злобно приказала она.

Эмма прислонилась к закрытой двери, чтобы полюбоваться зрелищем, и Мери быстро поняла, глядя на поведение сторожей, что мадам де Мортфонтен получит то, чего потребовала.

Три дня кряду Эмма возвращалась, унижала ее, повинуясь своим прихотям и своим порокам, отдавала на растерзание тюремщикам, надеясь сломить. Мери не уступила. Она вытерпела все, вытерпела даже то, что было за пределами терпимого, — сознание того, что Эмма победила, — но никогда, ни разу не согласилась ее умолять. Она поняла, что свободы добьется лишь упрямством и мужеством. Эмма не потерпит, чтобы суд лишил ее того, чем она наконец смогла насладиться. Благодаря той самой игре, которую задумала, она попалась в собственную ловушку. Неудовлетворенность постепенно все сильнее завладевала Эммой. Рано или поздно ей придется помочь Мери бежать, чтобы не потерять ее. Инстинкт выживания заставлял Мери Рид подчиняться, не сдаваясь, противопоставляя фантазмам Эммы ту насмешливую улыбку, которую она словно нарисовала на своем лице.

В ночь на четвертый день Мери разбудил грохот пушек. Она была совершенно измучена, истощена, ее постоянно мутило от гнилой воды, которую ее заставляли пить, и не могла двигаться, потому что все тело у нее было разбито и истерзано. Тем не менее, как это ни парадоксально, она чувствовала, что стала сильнее. Казалось, тот крайний упадок, до которого она дошла, сообщал ей еще более яростное желание жить. Она вся была — сплошная боль, но страдать от этого перестала, словно все ее тело приняло этот гнет, чтобы сделать его союзником. Союзником, который приведет Эмму к погибели в ее собственных крайностях. Мери догадывалась об этом, читая в глазах Эммы щемящую тоску, когда та ее покидала. Словно Эмма де Мортфонтен отныне существовала, жила только ради этих часов, проведенных в обществе Мери. Ее месть приобрела новый облик, какого Эмма никогда и заподозрить бы не могла.

Раздался взрыв, пол под пленницей содрогнулся. Дверь камеры открылась, и Мери инстинктивно напряглась. И тотчас расслабилась, расплылась в улыбке, увидев, кто идет к ней с ключами от наручников в руках.

— Черт возьми, принцесса, да что же это они с тобой сделали? — растерянно твердил Корнель, спеша ее освободить.

Мери не ответила. Поняв, что спасена, она повисла у него на шее и, дав волю чувствам, которым до тех пор отказывала в восприятии всего, что видела, слышала, осязала, наконец заплакала.

20

— Скорее, — требовательно произнес Корк.

Оба сторожа валялись на земле с перерезанными глотками. Корнель с Корком застали их врасплох. В караульном помещении все еще звенели шпаги — товарищи прикрывали отступление. Еще немного — и будет покончено с теми из тюремщиков, кто еще сопротивлялся. Нападение было яростным и внезапным. К тому времени как сторожа осознали, что происходит, они были почти разбиты, поражение сделалось неизбежным.

Корк открывал шествие, целомудренно прикрыв своим плащом нагое тело Мери. При ярком свете дня стали видны следы истязаний, которым ее подвергли, и взгляды обоих мужчин одинаково полыхнули яростью. Корк спустился по лестнице, которая вела к мосту Вздохов. Им надо было перейти через этот мост, чтобы добраться до потайного хода. Там они оставили для прикрытия своих людей. Все было спокойно. Нападение на порт отвлекло на себя внимание дворца.

— Собирай наших! — приказал Корк одному из прикрывающих. А сам двинулся по нависшему над лагуной коридору, чтобы добраться до механизма, открывавшего проход с другой стороны.

— Пушки, — прошептала Мери, безвольно повисшая на руках Корнеля, следовавшего за Корком.

— Это Форбен. Все в порядке, — успокоил ее тот.

Но он чувствовал, как она слаба, и сердце у него разрывалось от жалости.

До тех пор все шло гладко. Форбен взорвал английский корабль на венецианском рейде, а Корк тем временем провел свой отряд потайными ходами Дворца дожей. Балетти показал ему все закоулки лабиринта, поскольку в его распоряжении были подлинные планы здания.

Некоторые из этих тайных проходов позволяли заглядывать прямо в залы дворца через висевшие на стенах огромные картины. Разве кто-нибудь обратит внимание на то, что нарисованные глаза внезапно перестали быть неподвижными?

Корк знал, как здесь ориентироваться. Он провел Корнеля и Мери по лабиринту коридоров, и наконец они ступили на деревянный понтон, рядом с которым их ждали, покачиваясь на волнах, две лодки.

Корк спустился в первую, принял Мери из рук Корнеля, уложил ее прямо на дно, между скамьями гребцов, и она тотчас свернулась клубочком под брезентом, которым ее прикрыли.

— Встретимся на Пантеллерии, — коротко сказал Клемент Корнелю, пока трое его матросов в свою очередь размещались в лодке.

Корнель кивнул и сел в другую лодку. Решетка, преграждавшая доступ к морю, поднялась; миновав ее, суденышки разделились. Пока в одной из лодок Мери дрожала в лихорадке, которая исподтишка, едва спало напряжение, завладела ею, Корнель, опечаленный тем, что пришлось с ней расстаться — самому-то ему к Форбену нельзя: тот не простит обмана, — безропотно выполнял распоряжение Корка. Клемент велел другу сесть на один из кораблей Балетти, идущих в Эгейское море. А там принять командование «Бэй Дэниел» — с этой целью Корк передал через Корнеля приказ своему старшему матросу — и оставаться капитаном на судне до тех пор, пока они не встретятся.

Корнель согласился на изгнание, поставив всего лишь одно условие: Мери не должна знать о том, в каком состоянии Балетти. Корк условие принял. Монахи до сих пор не могли сказать ничего определенного: ожоги были очень тяжелыми, раны загноились, и жар с тех пор не спадал.

Устремив взгляд на горизонт, Корнель предавался безрадостным мыслям. Теперь, когда Балетти вышел из игры, а сам он официально считается умершим, Форбен конечно же попытается любыми средствами удержать Мери при себе. Вздохнув, он постарался отогнать ревность, которую пробудили в нем эти размышления. Все-таки ему следовало не жаловаться, а радоваться, ведь Мери была спасена и только это имело значение.

Что до Клемента Корка, тот сразу же направил свою лодку в самое сердце сражения. Он знал, что это опасно, но не мог добраться до «Галатеи» иначе, чем лавируя среди горящих имперских судов. Одно из них взорвалось, тяжело колыхнув воды лагуны, — ядро, видно, попало в бочку с порохом, — когда до «Галатеи» оставалось всего-навсего несколько метров. Корк безотчетным движением, по примеру других гребцов, пригнул голову, чтобы защитить ее от обломков и разнообразных предметов, взлетевших высоко в затянутое дымом небо и градом оттуда посыпавшихся.

Клемент Корк почти ничего не почувствовал — всего-то легкое покалывание в виске, но взгляд его тотчас заволокла пелена — и в ту же самую минуту лодка остановилась у веревочной лестницы, спускавшейся с борта судна. Он хотел было ухватиться за перекладины, чтобы взобраться наверх, но лестница странным образом выскользнула у него из рук. Вокруг него и вверху, на палубе, царила суета, но ему все внезапно показалось приглушенным. Он напряг слух, не понимая, что с ним происходит. И не успел удивиться больше ничему.

Матросы, вставшие в лодке, чтобы пришвартоваться, едва успели его подхватить, не то он соскользнул бы в воду.

— Что случилось? — крикнул Форбен, который только что появился на палубе вместе с Никлаусом-младшим и наблюдал за их приближением.

— Корка убили, капитан, — ответил один из гребцов, склонившись над мертвым Клементом, с чьего лица так и не сошла улыбка.

— А с ней что? — встревожился Форбен.

На дне лодки ничто не шелохнулось. Другой матрос откинул брезент и пощупал пульс у Мери.

— В обмороке.

Форбен и Никлаус-младший дружно вздохнули с облегчением. Что ж, не повезло Корку, подумал едва успевший его оценить капитан, ероша буйные кудри Никлауса, который сидел верхом на бортовом ящике. Главное — это Мери, их Мери, остальное не имеет значения.

— Поднимите их, — приказал он, — и давайте отойдем подальше от этого костра.

Прошло немало времени, прежде чем Мери поняла, где находится. Вокруг была непроглядная темень, а она лежала на боку, свернувшись клубком, на чем-то мягком и теплом. Это было совсем не похоже на каменный пол в ее тюрьме. Однако последнее, что она помнила, была ее камера — и ожидание прихода Эммы. Или, может быть, то был кошмар? Ноздри ей защекотал запах океана. Она дышала им, стараясь распознать другие запахи, которые к нему примешивались. Они пробуждали неясные воспоминания, но определить их она не могла. Одно оставалось несомненным: запаха Эммы она не чувствовала. И Мери томно раскинулась, наслаждаясь теплом. Ей было хорошо, ее баюкали, плавно покачивали…

Внезапно она вспомнила: Корнель! Корнель пришел за ней в тюрьму. Мери в темноте улыбнулась и приподнялась на локте.

— «Жемчужина», — пробормотала она.

— Ты в полной безопасности, Мери, — шепнул чей-то голос совсем рядом.

Она мгновенно узнала этот голос:

— Форбен…

Больше она ничего не сказала, но позволила ему притянуть ее к себе.

И только тогда поняла, что мягкое у нее под боком — матрас, и что лежит она совершенно голая в объятиях своего капитана. Дыхание ее сделалось учащенным, и она замерла, глядя широко открытыми глазами в темноту и привалившись к этому сильному, напряженному телу.

— Не бойся, — сказал Форбен, заметив ее сдержанность, — я ни к чему не стану тебя принуждать.

— А я этого нисколько и не боюсь. Я просто удивилась — вдруг, каким-то чудом оказавшись рядом с тобой после всего, что со мной случилось.

— Судовой врач решил, что лучше за тобой присмотреть до тех пор, пока ты не придешь в себя. Не мог же я оставить тебя у него, отдать на растерзание алчным взглядам моих матросов. Это было бы неприлично и точно не понравилось бы Никлаусу-младшему.

— Никлаус, — прошептала она, чувствуя, как ее подхватила волна блаженства. — Он здесь…

— Он спит на батарее вместе с командой. Все в порядке, Мери. Все идет, как надо. Теперь все хорошо. Завтра ты его увидишь, ему так же не терпится, как и тебе.

— Где мы?

— В открытом море. Ты бредила целую неделю. Семь дней мы за тебя боялись. У тебя что-нибудь болит?

— Немножко. Везде. Я была в очень жалком виде, да? — спросила она, внезапно вспомнив слова, произнесенные Корнелем в тюрьме.

Форбен не ответил, только крепче стиснул ее в объятиях. Они долго лежали молча, убаюканные слабой килевой качкой. Море было спокойным, и Мери почувствовала себя умиротворенной. Она переплела свои пальцы с лежавшими у нее на животе пальцами капитана, инстинктивно вернувшись к былому сообщничеству их любовных игр.

— Надо забыть, Мери, — шепнул он, легонько целуя ее в затылок.

— Не хочу ничего забывать. Эмма должна заплатить и за это тоже. Балетти умер, она забрала хрустальный череп и, если не лжет, Энн тоже забрала — держит ее в где-то в Южной Каролине.

— Ты в этом уверена?

— Я смогу это проверить, только если сама туда отправлюсь. Корк меня отвезет.

Форбен помолчал, потом вздохнул:

— Корк убит.

Изумленная Мери резко обернулась к нему.

— Когда он вез тебя сюда, осколок металла пробил ему череп. Мне очень жаль.

Она ничего не ответила. Балетти, Корк. Ею овладела бесконечная печаль. Форбен прижал ее к себе. Она без колебаний спрятала лицо у него на груди, упиваясь океанскими запахами, исходившими от его кожи, поросшей седеющей шерстью.

— Остались только мы с тобой, — сказал он, целуя ее волосы. — Только ты да я, больше никого.

Мери прикусила губу, чтобы не заговорить о Корнеле. Форбен не должен знать. Их соперничество возродится, да еще отягощенное предательством. Форбен, может, и смирился бы с тем, что она покидает его, ради того чтобы найти свою дочь, но ни за что не потерпит, чтобы она бросила его ради Корнеля. Вспомнив, как Корк договаривался встретиться с ним на Пантеллерии, она вздохнула.

— Мы потом еще поговорим обо всем этом, — прошептал Форбен. — А пока отдыхай. Как только ты встанешь на ноги, Никлаус больше ни на шаг от тебя не отойдет.

И он отстранился от нее.

— Ты куда?

— Подышать воздухом. За тобой больше не надо присматривать, Мери, а я не железный.

Ей хотелось бы стереть со своей кожи память о тюремщиках и об Эмме, но для Клода де Форбена было бы лучше, чтобы она не уступала этому искушению. И Мери безропотно позволила ему одеться и уйти. Завтра же она решит, как ей быть, обсудит с сыном свои планы. А пока она хочет есть.

Мери села на постели, спустила ноги на пол и поморщилась. Все тело у нее ныло. И голова сразу закружилась, она едва успела ухватиться за стенку. Справившись с головокружением, Мери принялась перебирать воспоминания, чтобы сориентироваться в пространстве. Она была так слаба, что на это у нее ушло довольно много времени. Когда наконец она смогла встать в темноте и ощупью добраться до вазы с фруктами, то с жадностью на них набросилась, мысленно благословляя Клода де Форбена, чьи привычки нимало не изменились. Ее это обрадовало и утешило, и в то же время вызвало протест. Нет, она не сможет жить, запертая в этой клетке.

— Найди ее! — ревела Эмма. — Переверни вверх дном всю Венецию, всю Адриатику, весь мир, если потребуется, но найди мне ее!

— Мне не придется все это проделывать, — заверил ее Габриэль. — Она, скорее всего, на корабле Форбена.

— Болван! Ничтожество! — выругалась Эмма, влепив ему пощечину.

Ею владели гнев и жестокое разочарование.

Эмма была совершенно измучена. Вот уже три дня, с тех пор как узнала о побеге Мери, она не спала, не ела, не жила. Отсутствие Мери жгло ей низ живота и сердце, как еще никогда не бывало прежде.

— Пес паршивый! — в припадке бессильной ярости вопила она. — Давай шевелись, ищи наемников, догони этого корсара, утопи его и приведи ее ко мне! Ты меня слышишь? Я хочу Мери Рид!

— А я вот хочу, чтобы вы успокоились, — вспылил Габриэль, не в силах дольше терпеть, — и знаю средство для этого.

Резко притянув Эмму к себе, он крепко поцеловал ее. Эмма так же резко его оттолкнула.

— По какому праву! — кипятилась она, осыпая его ударами.

— Ну все, хватит, — решил он, — давно пора преподать тебе другие законы.

Как ни отбивалась Эмма де Мортфонтен, собственный наемник уложил ее на диван в квартире посла и изнасиловал.

— Ты поплатишься жизнью за то, что посмел это сделать, — проговорила она намного позже губами, вспухшими от свирепых поцелуев Габриэля.

— Меня бы это удивило, — насмешливо отозвался тот, застегивая штаны.

— Почему это? — недовольно спросила она.

Он схватил ее за руку, рывком поставил на ноги и притиснул к себе.

— Потому что тебе это понравилось, хозяйка. Я посмотрю, что мне удастся сделать с твоей Мери, — прибавил он, грубо ее оттолкнув.

Эмма в полном смятении чувств рухнула на диван. Все тело у нее пылало. Никогда ни один мужчина так с ней не обращался.

Габриэль смерил ее взглядом и улыбнулся. Его улыбка показалась ей непереносимой, однако она столь же смущала ее, сколь и раздражала.

— Когда ты вернешься? — спросила Эмма.

Он не ответил.

Едва Габриэль вышел за дверь, Эмма удовлетворенно потянулась. Он был прав. Ей понравилось.

— Мама!

Мери подскочила, мгновенно проснувшись, и села на постели. Каюта была озарена радостным светом, вливавшимся сквозь большие окна. Мери только и смогла, что раскинуть руки, сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди. Ничтожной доли секунды хватило для того, чтобы исчезли все ее сомнения, все ее страхи. Никлаус, ее мальчик, был здесь, рядом с ней. Они до боли стиснули друг друга в объятиях и принялись ненасытно целоваться.

— Капитан сказал, ты уже выздоровела.

Никлаус отодвинулся и замер, увидев, что по щекам матери льются слезы.

— Ты плачешь?

— Это я от радости, что вижу тебя.

Она не обманывала его. Ее захлестнуло непомерное счастье. В глазах Никлауса-младшего мерцали тысячи звезд, и Мери безошибочно узнавала каждое созвездие, пусть даже ее сын изменился, вырос, окреп, пусть волосы у него сильно отросли, а голос стал ниже. Его узнали ее пальцы, ее утроба, ее душа. Она снова привлекла сына к себе и сжала так, что едва не хрустнули косточки.

— Я тоже по тебе скучал, — признался он, осыпая ее поцелуями. — Мы больше не расстанемся, правда, мама?

— Никогда, милый, больше никогда.

У нее ни сил, ни желания не было жить с ним в разлуке. Она почти решилась сказать ему насчет Энн, разделить с ним надежду, но осеклась, не позволила себе это сделать. Мальчик едва оправился от этой потери, зачем бередить рану, пока нет никаких доказательств. Мери и сама запрещала себе до конца поверить в то, что Энн жива. Она по-прежнему была убеждена в том, что все это — новая ловушка, которую Эмма придумала для того, чтобы удерживать ее под своей властью.

— Мы отправимся искать клад? — хитро поглядев на нее, спросил Никлаус-младший.

— Не знаю, милый.

— А где Корнель?

— На Пантеллерии. Он ждет нас там.

Никлаус кивнул. Его лицо внезапно сделалось озабоченным. Мери никак не могла от него оторваться. Одно только прикосновение к сыну пробудило в ней все то, от чего она хотела бежать. Она понимала, что, как бы далеко она, мать, не ушла, все равно по-прежнему будет с ним связана. Он — плоть от плоти, кровь от крови ее. Ее слабое место. Она уже пробовала убедить себя в обратном. И больше не повторит той же ошибки.

— Он мог бы вернуться, — предположил мальчик.

— Но мне, Никлаус, мне никогда не дозволено будет остаться на одном из судов морского флота. Независимо от того, будет ли там Корнель.

— Даже если ты выйдешь замуж за капитана?

— Тем более если я выйду замуж за капитана. А ты этого хочешь, да? Чтобы я вышла замуж за Форбена?

Никлаус пожал плечами:

— Я только хочу быть марсовым с тобой, и больше ничего.

— Корк завещал Корнелю «Бэй Дэниел».

У Никлауса-младшего загорелись глаза:

— Правда? Капитан говорил, это самый лучший фрегат, какой он знает, после «Жемчужины». И он прав.

Мери пристально поглядела сыну в глаза:

— Если бы ты был на моем месте, Никлаус, как бы ты поступил?

— Я бы выбрал Корнеля, — уверенно ответил сын.

— Почему?

— Мне очень нравится господин де Форбен, но я скучаю по Корнелю, — признался мальчик. — Мне его недостает, как папы.

— Договорились, выбираем Корнеля. Я все устрою сама. А до тех пор пусть это остается нашим секретом. Клянешься?

— Клянусь, — твердо заверил он.

Когда часом позже Форбен зашел к ним, мать и сын хохотали до упаду. Никлаус поспешил рассказать Мери о своих проделках на «Галатее» и обо всем том, о чем Форбен не упоминал в письмах. Форбен растрогался, видя, как эти двое близки и как счастливы. Но сердце у него сжалось. Он знал, что рано или поздно ему от всего этого останется лишь воспоминание. Мери Рид по-прежнему была Мери Рид, она сама ему об этом написала. Соперников у него не осталось, но то, что их разделяло, никуда не делось.

— Матрос, как я вижу, в моей спальне развлекаются вовсю. Это разве предусмотрено уставом? — притворно сердитым тоном проворчал он.

— А дама в твоей постели — это как, уставом предусмотрено или нет? — поддразнила его Мери.

Никлаус-младший поспешил повторить за ней, словно попугайчик, стараясь говорить басом:

— А моя мать в вашей постели — это как, уставом предусмотрено или нет?

— Сдаюсь, — рассмеялся Форбен. — Но этот мятеж приведет к ужасающим последствиям. Так-так, какое бы наказание для вас придумать… — протянул он, усаживаясь на постель и задумчиво скребя подбородок.

Мальчик не дал ему произнести еще хотя бы одно слово. Он набросился на капитана, как матрос, берущий судно на абордаж. Форбен подхватил его, не удержался и повалился на спину, придавив лодыжки Мери, которая жалобно застонала:

— Вот грубияны. Ну и манеры у вас!

Форбен ненадолго позволил себя подмять. Он принялся так свирепо щекотать мальчика, что вскоре тот залился смехом и поспешил спрятаться, укрывшись между подушками и материнской грудью.

— Тебе-то на что жаловаться? — спросил у Мери Форбен. — Двое мужчин из-за тебя подрались.

— И я победил! — простодушно воскликнул Никлаус.

Глаза Форбена на мгновение затуманились печалью. Наклонившись, он поцеловал Мери в щеку и взъерошил и без того растрепанные волосы ребенка.

— Это-то я и раньше знал, — сказал он. — Ну что, хватит у тебя сил выйти к столу или ты хочешь, чтобы я принес тебе ужин сюда? — спросил он у Мери.

— Я бы, пожалуй, уже встала, — ответила она, довольная тем, что Клод пропустил мимо ушей неловкое высказывание Никлауса-младшего, — вот только мне совершенно нечего надеть, чтобы выглядеть пристойно, дорогой мой.

— Я-то вполне удовольствовался бы и тем, во что ты сейчас одета, — шепнул он ей на ухо, — но все-таки я этим займусь. Мужскую или женскую?

— А ты как думаешь?

Капитан улыбнулся и вышел из каюты.

Часом позже Мери поняла, что Форбен сделал свой выбор и этот выбор отличался от ее собственного. Она явилась к столу в платье с пышной юбкой, подчеркивавшей тонкую талию, и глубоким вырезом с жемчужной отделкой, красиво обрамлявшей грудь.

— Военный трофей, — объяснил ей Форбен. — Ничего другого, подходящего по размеру, я не нашел.

Мери знала, что он лжет. Ему непременно хотелось представить Мери Рид своим офицерам именно такой, тем самым раз и навсегда перечеркнув для нее возможность существования на фрегате в качестве матроса. Наверное, оно и к лучшему. Никлаус-младший, великолепный в роли виночерпия, которую он непременно хотел исполнять во время ужина, весь вечер глаз с нее не сводил, перед тем заверив, что она — самая красивая мама на свете.

Мери упивалась его нежностью, радуясь, что все сложилось настолько просто, оказалось настолько само собой разумеющимся. Ей совершенно не хотелось думать о том, что ее ждет завтра, она предпочитала впитывать сегодняшний день, чтобы отмыться от воспоминаний о Венеции. От всех воспоминаний — и чудесных, и трагических. И сама удивлялась тому, что ее разум гонит их с таким усердием. Можно было подумать, будто события, произошедшие в Бреде, незаметно для нее самой одели ее душу в крепкую броню, чтобы уберечь от новых страданий.

Эмма сделала неуязвимой ее плоть. В каком-то смысле она оказала ей услугу.

Мери сомневалась, что станет переворачивать вверх дном всю Венецию ради того, чтобы найти Эмму. Нет, она не доставит ей такого удовольствия. С этим покончено. Ее месть свершилась, хотя и не так, как это представлялось ей раньше, — нет, совсем не так. Свершилось нечто иное. Нечто такое, что будет неотступно терзать Эмму, пока не уничтожит изнутри. А преследовать Эмму, чтобы потом убить, было бы недопустимо мягким наказанием. И слишком желанным для Эммы — Мери только теперь до конца это поняла. Эмма слишком жаждет ярости Мери и вся изведется за то время, что будет ожидать ее появления. Равнодушие — вот та пытка, от которой Эмме не оправиться никогда. На этот раз Мери исчезнет окончательно. И Эмма де Мортфонтен будет по ней сохнуть до тех пор, пока не обратится в полное ничтожество.

— Я смотрю, вы улыбаетесь, — заметил кто-то из помощников Форбена, тем самым заставив Мери вернуть свое внимание сидящим с ней за столом людям; до тех пор она оставалась совершенно глуха к их разговорам и, погруженная в собственные мысли и куда более нуждающаяся в пище, чем в речах, лишь делала вид, будто внимает им.

— Жизнь стоит того, чтобы ей улыбаться, — ответила Мери, разделываясь с третьим цыпленком. Ей казалось, что она никогда не наестся досыта.

— Вы совершенно правы, — любезно согласился собеседник. — Вы и в самом деле вернулись издалека.

— Хорошо еще, что вам вообще удалось спастись, — прибавил другой, скривив губы, — однако теперь гнев венецианцев обрушился на нашу эскадру.

На этот раз Мери не могла промолчать. Она, конечно, успокоилась, но это не значит, что она сделалась совершенно нечувствительной ко всему.

— Меня очень огорчает ваш пессимизм, сударь, — сказала она. — То, что Венеция разгневалась из-за моего исчезновения, еще полбеды в сравнении с тем, что она хотела выставить вашего капитана лжецом и предателем.

— Что это значит? — встревожился Форбен.

— То, что Венеция не позволяет выдвинуть обвинение против своих патрициев и тем самым запятнать свою репутацию. Обвинив вас — вас, Клода де Форбена, — в том, что вы ради собственной выгоды подделали улики, она избежала скандала. Мое бегство отныне лишает ее возможности использовать эти ложные обвинения против вас.

За столом воцарилось тяжкое молчание, и Мери продолжала:

— Вас, капитан, будут осуждать за то, что вы устроили пожар в венецианском порту. Наверное, ваш министр даже вынужден будет, основываясь на подозрениях, которые посеют дож и посол, потребовать у вас отчета в ваших поступках, но ни ваша карьера, ни ваша честь от этого не пострадают.

— Понимаю, — смертельно побледнев от с трудом сдерживаемого гнева, проронил Форбен. — Этот паршивый пес, посол, так легко не отделается.

— Не советую вам на него нападать, — возразила Мери. — Они с Больдони…

— Господин Больдони, как и маркиз де Балетти, погиб во время пожара, когда загорелись дома того и другого, — перебил человек, до сих пор сидевший молча.

— По крайней мере, такие ходят слухи, — прибавил кто-то.

— Это подтверждает, что господин Эннекен де Шармон намерен не оставлять никаких следов, позволяющих его обвинить. Теперь вы ничего не сможете доказать, капитан. Корк уже ничего не расскажет, а я слишком ничтожна для того, чтобы противостоять могуществу этих людей. Если вы будете упорствовать, все равно ничего не добьетесь, только дадите им пищу для злословия.

— Я, в общем, с этим согласен, — подал голос старший помощник Форбена, который был помоложе капитана, однако говорил веско и обдуманно.

Он не отводил от Мери взгляда, и она чувствовала, что любопытство и доброжелательность, светившиеся в его глазах, непритворны, за всем этим не кроется никакого умысла.

Мери отодвинула стул и встала. Она наконец-то насытилась, даже пресытилась, но чувствовала себя совершенно измученной. Этот разговор ее утомил, все-таки она была еще очень слаба.

— Господа, позвольте мне удалиться. Я устала.

Все разом поднялись, прощаясь. Мери любезно им улыбнулась, положила салфетку на стол рядом с прибором и вышла, не дожидаясь десерта.

Однако вместо того чтобы отправиться в свою каюту, как могли бы предположить оставшиеся, она поднялась на полуют и, подставив лицо ветру, стала вглядываться в линию горизонта. Вдали угадывались мачты какого-то судна. На потемневшие, с пенными барашками волны легли последние отблески заката. Розоватая пышная пена набегала на борта, затем растворялась в посеребренной бронзе волн. Время от времени из воды радостно выпрыгивали дельфины — их повсюду было много в Средиземном море. Мери полной грудью вдыхала морской ветер, юбка липла к ногам, все тот же ветер дерзко ласкал округлое начало открытой груди. Она подумала о Балетти, не подпуская к себе воспоминание о его разрывающем душу последнем взгляде, не позволяя себе представить, что его последний крик мог напоминать последний крик Никлауса. Маркиз хотел защищать ее, оберегать, дать ей все. Она осталась с пустыми руками, но это ей было безразлично. Ей недоставало только его самого, его присутствия рядом. Ей хотелось бы выведать тайну хрустального черепа, но только вместе с ним и ради него, а когда не стало Балетти, и сами поиски утратили смысл. Мери оборвала свои размышления и стала смотреть, что делается на судне. Его готовили к ночи, словно новобрачную, которая сбрасывает кружева, чтобы доверчиво предложить себя любимому, оставшись беззащитной и нагой. Паруса были убраны, постукивали мачты, шуршали фалы и ванты, и все это сливалось в медленную колыбельную. Корпус фрегата тихонько стонал под лаской волн.

Лицо Корнеля выплыло из памяти, заслонив собой лицо Балетти. «Какое бы желание ни влекло тебя, у него всегда будет привкус океана…» Эти слова снова и снова звучали у нее в ушах, словно открывая ей истину о ней самой. В тот роковой день она, сама того не сознавая, в объятиях Корнеля выбрала свою судьбу. Она отвергла Балетти. Отказалась от золота, власти и бездумных наслаждений. Всем существом своим, всем нутром она вспомнила, кто она такая. Она — Мери Рид, дочь ветра и морей. Нет, не дочь Сесили, и не та, что была в Сен-Жермене, Бреде или Венеции. Просто Мери Рид, и ничего больше.

Улыбнувшись, она раскинула руки, чтобы обнять этот звездный дождь, медленно опускавшийся на море. Ей больше не хотелось светской и придворной жизни, она больше не желала притворства, ей хотелось только золота кораблей, которые она подчинит своему закону. Не надо ей сокровищ Эммы де Мортфонтен и сокровищ Балетти тоже. Она хотела получить то, что могут ей дать лишь океан и абордажи. Она хотела дрожать от волнения, потроша сундуки на захваченных кораблях, разочаровываться или восхищаться добычей. Она хотела слышать смех Никлауса-младшего, доносящийся со снастей, и как можно дольше сжимать сына в объятиях. Она хотела слизывать соль с кожи Корнеля и до конца разделить то, что столько раз предавала.

«Ты никогда не станешь леди», — однажды сказал он ей.

Он ошибался. Она получит свои дворянские титулы, но добудет их с саблей в руке.

Да, Мери Рид возрождалась. Или, вернее сказать, только теперь, наконец, рождалась на свет, за пределами законов, мести и веры.

Она станет леди-пиратом.

21

— Приходи ко мне после ужина, — шепнула Мери на ухо Форбену, когда на Адриатику опускался сентябрьский вечер.

Капитан кивнул и снова склонился над компасом, заканчивая свои расчеты. «Жемчужина» шла со скоростью двенадцать узлов, «Красотка» и «Галатея» на удивление слаженно двигались за ней следом. Они приближались к Бриндизи. Форбен намеревался получить там очередные распоряжения. Насколько Мери могла понять, они должны были подойти к Мальте на рассвете. Она уже приняла решение, оставалось лишь объявить его Форбену. Каждую ночь она надеялась, что ей удастся это сделать, но он держался в стороне, вновь заняв подобающее ему место на корабле. Вернулся на свое место — и отдалился от нее, словно предчувствуя близкую разлуку.

Едва закончился ужин, Мери незаметно поцеловала Никлауса-младшего и ушла в свою каюту. Форбен не замедлил последовать за ней. Когда он вошел, оказалось, что Мери уже успела засветить лампы, приготовить два бокала с портвейном, которые ждали у изголовья, а сама устроилась на постели, подпихнув себе под спину все подушки, какие нашлись. Форбен непринужденно примостился подле.

— За что будем пить? — с улыбкой спросил он, заметив бокалы. Однако взгляд его, когда он протянул руку за вином, сделался печальным.

— За тебя, за меня, за нас.

— Ты меня покидаешь, да?

Она кивнула. А когда вновь подняла голову, их взгляды встретились, и Мери тотчас прочла в глазах Форбена воспоминание о том, другом расставании. Он взял ее белую руку, перевернул и нежно поцеловал в ладонь.

— Когда я уложил тебя вот сюда, на эту постель, бесчувственную и истерзанную, на мгновение мне захотелось поверить в то, что ты останешься здесь. А потом Никлаус наклонился над тобой, с полными слез глазами стал тебя целовать и умолять выздороветь, чтобы вы смогли с фок-мачты смотреть, как танцуют дельфины. Вместе смотреть.

Мери сжала руку Форбена в своей.

— Я люблю тебя, Мери Рид. Так же, а может быть, и больше, чем раньше, но ты для меня невозможна. И мы оба это знаем. Я видел тебя в тот вечер, после ужина. Ты улыбалась, глядя на горизонт. Никлаус хотел подбежать к тебе, я его не пустил. Думаю, именно через него я научился лучше тебя понимать. И терять тоже.

— Я не забуду тебя, Клод.

— Я знаю. Делай то, что должна делать, Мери Рид. Ты не из тех, кого можно удержать, посадить на цепь. Ветер не поймаешь, не возьмешь в плен.

— Его можно поймать — в паруса.

— Его можно задержать на мгновение, чтобы продвинуться дальше, но остановить его нельзя. Я тоже иду вперед, прибавляются годы и разочарования, но самые лучшие мои плавания носят твое имя, идут по следу твоего дыхания. Я не имею права его прервать. Ты нужна Никлаусу. И вам обоим нужна свобода. А не я.

— Ты всегда будешь нужен мне.

— Ты найдешь меня, когда тебе это потребуется, пока Господу будет угодно сохранять мне жизнь. Я тебе это уже говорил, я тебе это доказал и снова тебе это повторяю. Ты не должна обо мне беспокоиться. Только пиши мне, чтобы я знал, в какую сторону ты направляешься. Мне все равно, куда ты пойдешь, только не сбейся с курса, Мери Рид.

— Это я тебе обещаю.

— Куда мне доставить тебя и твоего сына? — спросил он с невеселой улыбкой, стараясь справиться с волнением, охватившим в эту минуту обоих.

— На Мальту. Балетти зафрахтовал там судно, чтобы отправиться на поиски клада. Его капитан отвезет меня на «Бэй Дэниел».

— Ты хочешь взять на себя командование?

— Корк захотел бы, чтобы это было так.

Форбен кивнул:

— Это хорошее судно. Оно тебе очень подойдет. Только не вздумай появиться там в женском платье.

— Сегодня я надевала его в последний раз, Клод. Для тебя.

— Береги себя, Мери Рид. И Никлауса, — прибавил он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в лоб.

Она закрыла глаза и обхватила ладонями его лицо, которое уже начинало отодвигаться.

— Сделай так, чтобы я забыла Эмму, — прошептала она.

Когда она снова открыла глаза, Клод де Форбен ее обнял.

— Корнель! — завопил Никлаус-младший, вскочив и размахивая руками.

— Сиди спокойно! — одернула его Мери. — Лодку перевернешь.

— Хорошо, мама, — покладисто ответил мальчик, тем не менее не переставая подавать знаки приближавшемуся кораблю.

Мери не хотела рисковать, не хотела, чтобы Форбен увидел Корнеля. Она сошла с «Жемчужины» на Мальте, прихватив с собой сына, нефритовый «глаз» и туго набитый флоринами кошелек, который капитан непременно хотел отдать ей. Их прощание на палубе было коротким после долгого — в каюте, где они всю ночь предавались любви.

«Спасибо, — сказал ей Клод, — услышав ее стон наслаждения. — Спасибо за то, что ты снова сделалась женщиной и подарила мне свое воскрешение».

Мери была обязана ему своим воскрешением. Несмотря на то что она, как ей казалось, исцелилась от насилий, совершенных над ней в Венеции, память ее тела хранила их следы. Для того чтобы она вновь научилась наслаждаться, от Форбена потребовались терпение и понимание. Но и того, и другую этот взаимный дар сделал счастливыми. Их сообщничество стало вечным.

— Никлаус! — чуть погромче призвала непоседу к порядку мать.

На этот раз мальчик сел. Щеки у него раскраснелись, глаза сверкали от возбуждения. Лодка так плясала на волнах, что он едва не свалился в воду.

— Потерпи немного, маленький юнга, — поддержал Мери матрос, сидевший на веслах напротив нее.

Никлаус кивнул и, вздыхая, попытался подогнать слишком медленно продвигавшуюся лодку, опустив руку в соленую воду и подгребая ладошкой.

На Мальте судно, которое шло на Сицилию, согласилось взять их на борт и высадить на маленьком островке Пантеллерия. Никлаус тотчас узнал стоявший на якоре «Бэй Дэниел». Один из матросов с торгового судна отвез их к нему.

Чтобы как-нибудь скоротать время, Никлаус принялся во все горло распевать, надеясь, что его голос будет слышен на корабле:

Когда до корабля оставалось всего несколько локтей, Никлаусу ответил хриплый голос Корнеля. Мальчишка встрепенулся, весь подался вперед, и Мери рассмеялась. Этот смех шел из самой ее материнской утробы. Корнель, стоя на самом носу судна, на баке, смотрел, как они приближаются, и на его хитроватом лице сияла совершенно детская улыбка. Как только лодка коснулась борта судна, он торопливо сбежал по ступенькам на среднюю палубу, чтобы встретить их. Никлаус не стал дожидаться, пока лодка замрет, и, схватившись за перекладины веревочной лестницы, мгновенно взлетел наверх.

Когда Мери, поблагодарив гребца — ей пришлось крикнуть слова благодарности ему в спину, поскольку он поспешил удалиться, — ступила на палубу, она увидела Корнеля и Никлауса, обнявшихся, словно отец и сын. Глаза у обоих искрились радостью. Она тотчас присоединилась к ним, до глубины души уверенная в том, что сделала правильный выбор.

— А где Клемент? — спросил Корнель, едва удерживаясь от желания прямо здесь, при всех матросах, которые тем временем успели столпиться вокруг, заключить ее в объятия.

Они ждали Корка. Мери вздохнула и все рассказала Корнелю. Известие о смерти капитана повергло в траур всю команду, причем Корнель опечалился еще пуще других.

— Я объявляю минуту молчания! — требовательно произнес он, вместе с Мери и Никлаусом-младшим направляясь к юту.

Вся команда, понурившись, минуту простояла на юте в безмолвии, затем, хотя Корнель об этом не просил, раздались звуки скрипки. Она одна плакала за всех матросов, которые не могли показать своего горя.

— Волею Корка я стал вашим капитаном, — заявил Корнель, едва затихли последние аккорды, — и потому мог бы потребовать, чтобы все так и оставалось. Но вы пробыли на борту этого судна дольше меня. Если у кого-то есть возражения, пусть скажет об этом.

— Я против, — выступил вперед старший матрос. — «Бэй Дэниел» по праву должен перейти ко мне.

— Если бы это было так, Корк не доверил бы его мне на все время до своего возвращения, — проговорил Корнель достаточно громко для того, чтобы все его услышали. — Однако я воспринимаю твою просьбу как законную. Подойди ко мне.

Тот повиновался и с достоинством взошел по четырем ступенькам, отделявшим Корнеля, Мери и Никлауса-младшего от остальной команды — всего здесь было человек тридцать, и все они глаз не сводили с этой троицы. У Корнеля не оставалось выбора. Передача власти оказалась нелегким делом. Ему надо было немедленно доказать своим людям, что они могут доверять ему точно так же, как доверяли Корку.

— Судно принадлежит мне, — с ликованием в голосе повторил старший матрос, встав перед ним.

— Не спеши. Мы оба его хотим, это ясно. Нам придется помериться силами. Согласен ли ты на поединок?

Старший матрос, злобно усмехнувшись, спросил:

— Драться? Мне? С тобой? Когда у тебя и так уже руки недостает?

Всего несколько матросов осторожно хихикнули, но остальные тотчас пресекли веселье недобрыми взглядами. У пиратов не принято было насмехаться над увечьем — зачастую оно было свидетельством мужества.

— Та рука, что у меня осталась, умеет держать саблю. Победитель получит это судно и власть, его слова приобретут силу закона.

— Тогда я тебя сейчас убью, — решил старший матрос, выхватывая из-за фланелевого пояса саблю, — а потом побалуюсь с твоей шлюхой! Она может сколько угодно носить мужскую одежду, есть вещи, которых не спрячешь.

— Эта шлюха — моя жена, — громко и внятно произнес Корнель, — и она сама даст пинка тебе в зад, если я не смогу.

И, когда клинки уже со звоном скрестились, приказал Мери:

— Уведи Никлауса!

Он не хотел, чтобы старший матрос мог использовать мальчика для того, чтобы воздействовать на него, Корнеля.

Ему необходимо было спокойствие духа. Потому что сейчас на карту была поставлена не просто его жизнь. Ставкой была Мери. Она, Никлаус-младший и «Бэй Дэниел». Когда он счел, что Мери и ее сын вне досягаемости и им, стоящим на площадке лестницы, ведущей на среднюю палубу, уже ничто не угрожает, он сосредоточил все свое внимание на старшем матросе.

В течение нескольких секунд клинки яростно сшибались в воздухе, вынуждая обоих мужчин исполнять какой-то зловещий танец. Каждый подстерегал обманное движение другого, ждал, пока тот совершит ошибку, которая решит исход боя.

У подножия лестницы заключали пари. Матросы забрались на фалы и ванты и висели на них неподвижно, словно пауки. Каждый сделал свой выбор. Прислушиваясь к их выкрикам и брани, Корнель мог судить о том, насколько ему сочувствуют, и с радостью убеждался в том, что сторонников у него намного больше, чем у его противника. Да и противником старший матрос был не слишком опасным. Он был храбрым и ловким, однако недооценивал мощь, которую заключала в себе единственная сражавшаяся с ним рука. Корнелю это обстоятельство всегда давало немалое преимущество.

Он позволил оттеснить себя к поручням и быстрым движением верхней части тела уклонился от сабельного удара. И тогда произошло то, на что он рассчитывал. Клинок глубоко вонзился в дерево и застрял там. Корнелю оказалось достаточно ударить противника головой в подбородок, чтобы помешать ему вызволить саблю. Затем он оттолкнул его ногой и мгновенно обезоружил. Еще секунда — и вот уже острие сабли Корнеля щекочет горло старшего матроса, а тот даже не может утереть кровь, капающую с рассеченной губы.

— Убей меня, — прохрипел побежденный. — Я проиграл. «Бэй Дэниел» твой.

— Мне, конечно, следовало бы так и поступить, но я, как и Клемент Корк, не убиваю ради собственного удовольствия. Если он тебя выбрал, значит, ты нужен на борту этого корабля, — решил Корнель, убирая саблю.

Старший матрос кивнул, но благодарить не стал. Корнель отвернулся от него и обратился к остальным:

— Кто-нибудь еще хочет помериться со мной силами?

Но вместо ответа раздался предостерегающий крик. Живо развернувшись, Корнель убедился в том, о чем мгновенно догадался по ошеломленным лицам своих людей. Старший матрос, почувствовав себя оскорбленным, выхватил кинжал и приготовился к нападению. Но Мери не дала ему броситься на Корнеля. Обостренная интуиция помогла ей угадать, к чему идет дело, и она успела метнуть в предателя свой кинжал. Лезвие, молнией сверкнув в воздухе, вонзилось ему в шею, точно войдя под самым ухом, и матрос тяжело рухнул на палубу.

Корнель направился к ней, на площадку, где Мери так и осталась стоять, изумленная тем, как быстро все произошло. Обняв ее, Корнель поднял вверх спасшую его руку и с гордостью произнес.

— Перед вами — Мери Рид, моя жена и моя вторая рука. Она, как и это судно, принадлежит мне. Только попробуйте разок ущипнуть ее за задницу, парни, вы уже видели, во что это может вам обойтись.

Сказав это, он страстно поцеловал ее под громовое «ура» всей команды.

— Я не могу, как Форбен, предложить тебе каюту, — извинился Корнель, показав Мери, где подвешена его койка.

От койки старшего помощника ее отделяла всего-навсего занавеска. Мери потребовала, чтобы должность старпома отдали ей, и никто не посмел возразить. Однако она прекрасно знала, что команда далеко не в восторге от ее присутствия. Ей надо было как можно быстрее заставить их позабыть ее женскую природу, а для этого следовало немедленно заставить себя уважать.

Корнель разжаловал прежнего старшего помощника, того, что был при Корке, до звания старшего матроса, на что последний, славный малый по прозвищу Клещи, нимало не обиделся. Они с Корнелем вполне ладили, Клещи оценил достоинства Корнеля и к тому же достаточно считался с мнением Клемента Корка, чтобы не препятствовать исполнению его воли. Больше того — он готов был Корнелю доверять.

— Я последую за тобой с закрытыми глазами, капитан, — пообещал он Корнелю. — Если Корк так сказал, если он хотел, чтобы ты занял его место, стало быть, знал, что делает.

Следуя той же логике, Корнель решил оставить за мальчиком его место на батарее, и таким образом, несмотря на тесноту, у Корнеля и Мери все-таки образовался свой уголок, где они могли уединиться, побыть вдвоем, отдельно от команды.

«Бэй Дэниел» был стройным, легким, на удивление маневренным судном. На его борту, на нижней палубе, размещались двадцать четыре длинноствольные кулеврины. Еще четыре пушки были укреплены с обеих сторон средней палубы. «Бэй Дэниел» был создан для того, чтобы действовать. И выглядел он отлично, так что Мери переполняла гордость при одной только мысли о том, что она будет командовать им вместе с Корнелем.

Она позволила увлечь себя к складу ядер, за бочки. Там был их укромный уголок. С утра подвесные койки убирали, занавески отдергивали, чтобы судно было всегда готово к бою. Корнель прижал Мери к борту и нежно поцеловал. Он до безумия ее хотел.

— Я так боялся, — шепотом признался он. — Так боялся, что больше никогда тебя не увижу. Я бы не перенес, если бы снова потерял тебя. Это было бы слишком больно после всего, что произошло в тот раз. — Он с тревогой заглянул ей в глаза: — Полагаю, тебе потребуется время на то, чтобы забыть. На то, чтобы все забыть.

— Не так много, как тебе кажется, — заверила она, обвивая руками его могучую шею. — Я оплакиваю маркиза, но не жалею о том, что он мне давал.

— Я думал, ты любила его…

— Да, это правда, — согласилась Мери. — Но не могу сказать, чтобы я по нему тосковала так, как тосковала по Никлаусу. На самом деле я испытываю довольно странное ощущение. Мне кажется, маркиз пленил не Мери Рид, а Марию Контини. А она… она осталась в Венеции.

— Тем не менее ты и она — это одно и то же.

— Это все очень сложно, Корнель. Я сама толком не понимаю, что со мной происходит. Я должна была бы выть, страдать невыносимо, нечеловечески, терпеть адские муки из-за его смерти, восстать против Эммы. Все это я испытала после смерти Никлауса. А после смерти маркиза ничего такого не произошло, и ничего такого мне не хочется делать. Страдания, которые она мне причинила, оказались для меня спасительными. Как бы тебе объяснить? — прибавила Мери, в задумчивости покусывая губу.

— Тебе это понравилось? — удивился Корнель.

— В определенном смысле — да. Эта физическая боль пошла мне на пользу. Она исцелила меня от боли душевной. Чем больше Эмма старалась, истязая меня, тем более живой и сильной я себя чувствовала. Тебе, наверное, кажется, будто я сошла с ума, — усмехнулась Мери.

— Нет. Я тебя понимаю.

— Мне бы и самой хотелось себя понять. Я ведь была ее жертвой — однако не чувствую себя ни запятнанной, ни униженной, ни побежденной. Я должна была бы возненавидеть ее еще сильнее — это мой долг перед Никлаусом, перед Энн, и перед Никлаусом-младшим тоже. Но у меня такое впечатление, что ничего у меня из этого не выйдет.

— Да нет же, послушай, — улыбаясь, старался успокоить ее Корнель. — Ты ненавидишь ее, я это знаю, я это чувствую — по яростному биению твоего сердца, по твоему пылающему взгляду. Я знаю тебя, Мери. Ты ненавидишь ее за пределами ненависти.

— Это ничего не значит.

— Это значит очень много. С этим покончено, Мери. Я думаю, ты отомстила за себя тогда, в тюрьме. Если ты не чувствуешь себя жертвой, значит, ею была не ты, а Эмма.

— И она от этого не оправится, — откликнулась Мери, в глазах которой внезапно засветилась злобная радость.

— Послушайте-ка, вы оба, — перебил их Никлаус-младший, — а вам не кажется, что пора уже отправляться на поиски моего клада?

Мери рассмеялась, а Корнель поспешно от нее отодвинулся. Мальчик негодующим взглядом смотрел на них, уперев руки в бока, неодобрительно поджав губы и нетерпеливо постукивая ногой.

— Послушай-ка, матрос, — передразнивая его, тем же тоном ответил Корнель, — а тебе не кажется, что не мешало бы постучаться перед тем, как войти к своему капитану?

— Во-первых, здесь нет никакой двери, — нравоучительно подняв палец, заметил Никлаус, — а во-вторых…

— Что во-вторых? — переспросил Корнель, угрожающе надвигаясь на него всей своей внушительной фигурой и крупно шагая.

— Во-вторых… — продолжал мальчик, нимало не испуганный ни действиями Корнеля, ни его грозным взглядом, поскольку мгновенно разгадал притворство. — Какого черта! — воскликнул он, отвернувшись от Корнеля и призывая мать в свидетели. — Незачем было уходить с «Жемчужины» ради того, чтобы торчать здесь, вот что!

— А ты что скажешь на это, Мери?

— Я скажу: курс на Карибские острова, капитан. Направляемся в сторону Южной Каролины.

— Это еще зачем? Мадам спит и видит себя хозяйкой плантации какао-бобов?

Мери улыбнулась:

— Мадам желает сказать прости-прощай. Окончательно проститься с прошлым.

— А мой клад? — твердил свое мальчик, равнодушный к их разговору.

Мери приблизилась к нему, опустилась на колени.

— Мир полон сокровищ, дорогой мой, битком набит ими. А наилучшим способом их перевозить остается трюм судна, — заявила она, подмигнув. — И я намерена их оттуда забрать.

Никлаус с сияющими от радости глазами повис у нее на шее:

— Так когда снимаемся с якоря, мама?

— Через два дня, — ответил вместо нее Корнель. — Нам надо пополнить запасы. К такому долгому переходу следует тщательно подготовиться. Мы сможем сделать стоянки только на Канарских островах, да еще у Черепахи.

— Остров Черепахи?! — задохнулся от восторга Никлаус. Он даже от матери отодвинулся.

— Ты-то откуда знаешь про этот остров, постреленок? — с улыбкой спросила Мери.

— Милия мне рассказывала, что это любимое местечко пиратов.

— И она нисколько не ошиблась, — заверил его Корнель.

— То есть это означает, что мы — самые настоящие пираты?

— Да, очень скоро нас именно так и станут называть.

Никлаус залился счастливым смехом и бросился обнимать Мери:

— Форбену это совсем не понравится, ох как же это ему не понравится!

Теперь и смех Корнеля вторил звонкому смеху ребенка.

— Думаю, мы ему и говорить-то об этом не станем, — сказала Мери, прижимая к сердцу обоих разом.

Эмма де Мортфонтен с горечью смотрела, как растет гора багажа в лодке, в которой ее должны были доставить на корабль. Она покидала Венецию, как когда-то вынуждена была покинуть Сен-Жермен-ан-Лэ. Зная, что больше никогда сюда не вернется. Однако на этот раз она чувствовала себя уничтоженной, опустошенной. Подточенной изнутри страданием, теперь не находившим никакого выхода, никакой отдушины. Днем и ночью ее неотступно преследовали одни и те же картины. Мери, закованная в цепи, отданная во власть ее прихоти. Мери, не желающая ее молить о пощаде, о воссоединении с дочерью, словно ничуть не задетая своей зависимостью. Эмму терзало все то, что теперь она не могла с ней проделать. Грубость Габриэля успокаивала ее на несколько часов, когда он снисходил до того, чтобы Эммой воспользоваться. Ни за что на свете она не унизилась бы до того, чтобы чего бы то ни было требовать. Она попеременно впадала то в ярость, то в апатию. Особенно с тех пор как поняла, что все кончено, что Мери ей не вернуть. Что бы она ни делала. К чему бы она ее ни принуждала. Что бы она ей ни сулила.

«Она высадилась на Мальте, потом села на «Бэй Дэниел», который ждал ее у Пантеллерии», — заявил Габриэль, уверенный в своих осведомителях. Потом он еще три месяца тщетно обшаривал Средиземное и Адриатическое моря, не обращая ни малейшего внимания на маневры Форбена. «Бэй Дэниел» исчез.

А Эмма… Эмма даже не повидалась с послом, ей ни до чего не было дела. И ни до кого.

«У тебя есть хрустальный череп, довольствуйся этим!» — издевательски бросал Габриэль, перед тем как грубо овладеть ею в очередной раз.

Она же довольствовалась только его звериными ласками. С трудом. С неистовым ожесточением.

Эмма оперлась на руку, которую Габриэль протянул ей, чтобы перешагнуть через борт лодки и устроиться на скамье. Стало прохладнее. В Венеции снова начинался карнавал, даруя забвение ее обитателям, пострадавшим от пожара и от мстительности Форбена.

Снова моретты скроют лица и имена. Эмма носила теперь лишь одну маску. Маску своего гнева и своей боли.

И впервые маска ее обезобразила.

— Куда направляемся, сударыня? — спросил капитан, явившийся ее приветствовать, едва она оказалась на борту корабля.

— Чарльстон, — ответила Эмма. — Чарльстон, в Южной Каролине.

— Долгий переход.

Она кивнула.

— Мы пополним запасы в пути. Поспешите, капитан, — прибавила она, сжимая мучительно ноющие виски. — Поспешите, моя дочь ждет меня там.

И ушла в свою каюту — одна, безнадежно, отчаянно одинокая, равнодушная к тому, как Габриэль хмурит брови. Ей было совершенно безразлично, что он подумает. Мери могла решить отправиться куда угодно, поскольку на этот раз не сочла необходимым мстить за то, что ей пришлось вытерпеть. Да, куда угодно. Так почему бы не туда, где Эмма, по ее собственным словам, держала Энн? Она попыталась опередить действия Мери, хотя и без всякой надежды. Потому что не могла поступить по-другому. Потому что сама оказалась заложницей того, что сделала собственными руками. Но теперь, увы, Эмма де Мортфонтен уже ни на что не рассчитывала. Мери эгоистически отказалась признавать правду. Значит, дочь ее больше не интересовала.

«Я не стану ее там ждать, — поклялась Эмма самой себе. — Я больше не стану ее там ждать».

Она сделает то, что обещала Мери перед тем, как ею насладиться. Она превратит Энн-Мери в своего двойника. В этой девочке будет ее жизнь.

Эмма вытянулась на постели, потом свернулась клубком и, снова оказавшись во власти демонов, которых равнодушие Мери поселило в ее утробе, принялась рыдать, стискивая в объятиях подушку.

22

С весной на остров Черепахи пришло чудесное тепло. Минувшей осенью в здешних краях пронесся ураган, который разорил этот остров, задев также и расположенную совсем рядом Эспаньолу[11], — да так, что следы бедствия до сих пор не стерлись. Повсюду на песке лежали растерзанные или просто поваленные стволы пальм. Раки-отшельники превращали их в свои логова, забиваясь в тень среди высохших листьев.

Заканчивался ремонт форта, возведенного для защиты выросшего на песчаном берегу города. Он тоже пострадал от урагана. Однако обосновавшееся на острове пиратское сообщество объединенными усилиями за несколько месяцев восстановило целый квартал, состоявший из бараков, складов, амбаров, трактиров и постоялых дворов. Все постройки были либо деревянными, либо из щитов, сплетенных из пальмовых листьев, и одна только церковь — каменной. Обитатели острова привыкли к неистовству стихий. Здесь жили яростью и насилием, откликались лишь на ярость и насилие. Мужчины здесь смеялись громко и сочно, а ромом лечили равно как испорченные зубы и несвежее дыхание, так и лихорадку или дизентерию. Здесь вовсю наслаждались жизнью, чтобы веселее было помирать.

Живот у Мери Рид был болезненно напряжен. Ребенок, зародившийся в ее чреве три месяца назад, похоже, не слишком-то жизнеспособен, думала она. Тем не менее Корнель уже с ума по нему сходил. Она отвела взгляд от стройки, где суетились и взрослые мужчины, и мальчишки: вбивали кувалдой в песок тесными рядами цельные стволы и затем связывали их между собой веревками. Мощный частокол вокруг города рос на глазах.

С Мери, проходящей мимо, здоровались. Ее все здесь знали. Знали и уважали за то, кем она была, и за то, что нисколько этого не скрывала. Пиратка. Нет, не жена пирата — сама по себе настоящий пират.

Как раз напротив дороги, по которой она шла, рядом с другими судами стоял на якоре «Бэй Дэниел», стоял себе и тихонько покачивался. Море дышало спокойствием. С начала недели они находились здесь на стоянке — следовало пополнить запасы, перед тем как снова выйти в море. Мери теперь только этими походами и жила. Земля, как ей казалось, ее засасывала, приводила в уныние. Впрочем, в точности то же самое испытывал и Никлаус-младший. Мери прибавила шагу, пренебрегая болью в промежности. Она давным-давно перестала обращать внимание на такие пустяки. Для того чтобы помешать ей довести до конца то, что она намерена была сделать, требовались куда более серьезные причины.

Она принялась насвистывать. Песчаную дорогу с обеих сторон окружала буйная растительность, укрощенная людьми, которые строили здесь себе дома без всяких правил или ограничений, где и как придется. Люди прибывали сюда и селились. Законы появлялись позже. Кодекс чести пиратов, не запрещавший ни стычек, порой завершавшихся смертоубийством, ни притонов, в которых капитаны иногда разорялись дочиста, проигрывая судно вместе с командой, заставлял любого соблюдать правила жизни, ничем не уступавшие тем, что были приняты при европейских дворах.

За поворотом дорога тонула в зарослях вьющейся бугенвиллеи. Мери остановилась, немного постояла, усталой рукой отерла пот с пылающего лба.

— Черт бы побрал это майское солнышко! — выругалась она.

Несмотря на то что голову ее прикрывала косынка, удерживавшая волосы, Мери не сомневалась в том, что перегрелась. В этих широтах солнечный удар — не редкость, с ней самой такое не впервые случается. Первый-то раз ей хорошо запомнился — это случилось всего через несколько недель после прибытия на Карибские острова, она тогда два дня пролежала в постели, горела и бредила. И снова, в который раз, Мери подумала о сыне. О том, с каким восторгом и гордостью он расхаживал по улицам пиратского города, не упуская ни единой подробности из того, что его окружало, досыта наполняя глаза — картинами, уши — звуками, удивляясь всему и всем. Разглядывал мулаток, освобожденных из рабства, чтобы стать женами моряков. Шлюх, которые посреди улицы показывали груди, приподнимая их обеими руками, и говорили непристойности. Покалеченных моряков: кто ковылял на деревянной ноге, у кого вместо руки из культи торчал крюк. Были и кривые, с черной повязкой на глазу, и такие, у кого все лицо изрезано шрамами. Физиономии встречались зачастую попросту устрашающие: небритые, перекошенные, с холодным, как стальное лезвие, взглядом, похожие на морды затравленных зверей. Попадались и такие персонажи, кто, напротив, тщательно за собой следил, — вылощенные до кончиков ногтей, жеманные и разряженные в пух и прах. Однако же их следовало опасаться. Предельная жестокость иногда прикрывалась позолотой. Никлаус-младший с годами это узнал. Нынче, в расцвете своих двадцати лет, он был живым портретом отца, вплоть до голоса и смеха. Дня не проходило без того, чтобы Мери этому не удивилась или не умилилась. Он по-прежнему оставался ее любимым сыном, ее Никлаусом-младшим, и в то же время он был другим человеком. Другим Никлаусом, которого она продолжала любить — в нем. И любить — по-другому. Без сожалений, без раскаяния. Но этот другой все еще мешал ей отвечать полной взаимностью на нежное чувство Корнеля.

Приметив скамью в тени банановой пальмы, она села, чтобы немного отдышаться. Боль временами пронзала ее, раздирала на части. Мери глубоко вздохнула. Было совершенно ясно, что это никакой не солнечный удар, а угроза выкидыша. Что ж, ничего не поделаешь, подумала она. Тем хуже. Или тем лучше. Она говорила, что хочет этого ребенка, только для того чтобы доставить удовольствие Корнелю.

— Все хорошо, мадам Мери? — спросила знакомая мулатка, дернув за руку одного из своих многочисленных отпрысков и пообещав ему хорошую порку, как только вернется отец.

— Все в порядке, — без колебаний ответила она, — просто решила посидеть в тенечке.

— Проклятое солнце, одни неприятности от него!

— Что он натворил? — полюбопытствовала Мери, кивнув на малыша, который задумчиво ковырял в носу.

Ребенок был настолько же грязный и запаршивевший, насколько чистой и опрятной выглядела его мать.

— Скормил свиньям мыло. Ну чем теперь Мамиза будет стирать? — заныла она.

Мери, порывшись в карманах, извлекла кусок мыла, который всегда носила при себе.

— Возьми, Мамиза Эдони! — сказала она, бросая мыло мулатке.

Потянувшись к мылу, женщина выпустила руку ребенка, и тот, воспользовавшись этим, пустился улепетывать со всех ног.

— Вернись немедленно! — взревела мать.

Куда там! Мальчишка уже скрылся из виду.

— Ну что за негодник, прямо беда с этими детьми, — проворчала мулатка.

— Да пусть его бегает. Только помой ему хорошенько ноги и уши, когда изловишь. Это очень важно.

— Да-да, Мери, я знаю. От грязи кожа портится.

— Вот именно.

— Спасибо, большое спасибо вам за мыло, — повторяла женщина на ходу, направляясь к хижине, стоявшей с другой стороны площади, как раз напротив скамьи, на которой сидела Мери.

Мери невольно улыбнулась. Уроки Балетти даром не пропали, сказывались до сих пор. Она никогда не отказывала в помощи и охотно делилась сведениями из области гигиены, полученными от маркиза, прекрасно зная, что чаще всего толку от этого никакого, но та малость, которую ей удастся сделать, станет словно бы продолжением его трудов и, может быть, отгонит призраки эпидемий. Тем не менее Мери не воспринимала это ни как миссию, ни как священнодействие, она ничего не проповедовала, просто давала советы, стоило подвернуться случаю, только и всего.

Низ живота снова схватило. Ничего она не будет предпринимать, чтобы помешать выкидышу. Так оно лучше. Мери плохо себе представляла, как станет возиться с младенцем на судне, и ей вовсе не хотелось отказывать себе в разбойничьих удовольствиях.

В ее памяти мелькнул образ Энн. Такое иногда случалось, но воспоминания эти перестали быть мучительными. Как только им с Корнелем случилось захватить первую добычу, Мери отказалась от мысли проверять, правду ли говорила Эмма насчет ее дочери. А первой их добычей стал маленький корвет, груженный кофе и ванилью, и Мери помнила его так отчетливо, словно все произошло только вчера.

Никлаус-младший тогда вытаращил глаза, разглядывая открытые сундуки, раздул ноздри, жадно втягивая запахи.

— Вот оно, наше первое сокровище! — воскликнул он.

Продажа груза принесла им кое-какие деньги, которые они разделили с командой.

— Мы еще и другие захватим, правда, мам? — прибавил мальчик, и глаза у него заблестели.

— Непременно, — искренне в это веря, пообещала она.

Вечером Корнель, не меньше ее самой возбужденный добычей, пылко ее ласкал.

— Давай останемся здесь, — предложила она, поглаживая висевший на шее нефритовый «глаз».

— А как же Энн? Ты уже ничего не хочешь о ней узнать?

— С этим покончено, Корнель. Всё я уже знаю. Посмотри на Никлауса. Он совершенно счастлив, никогда его таким не видела. Его рана зажила. И моя тоже. И ни к чему старые раны бередить — это жестоко и бесполезно.

— Я люблю тебя, Мери Рид, — сказал Корнель. — Ты сделала правильный выбор.

Больше они никогда на эту тему не заговаривали. Их охотничьи угодья были огромными, и Мери очень скоро открыла для себя целую вселенную, очень далекую от правил морского флота. Она перестала писать Форбену, совершенно уверенная в том, что он ее не поймет. Остров Черепахи был отрезан от остального мира. Никакие письма сюда не приходили. И не уходили отсюда. Пробыв здесь какое-то время, пираты вновь отправлялись на промысел. Иногда охота бывата удачной, иногда нет, раз на раз не приходился. Корнель, верный своим принципам, сумел завоевать сердца матросов. Все его уважали. Так же относились и к ней, к Мери.

Во время первого же абордажа она быстро вошла во вкус, вернув себе упоение боем. Она запретила Никлаусу лезть в сражение, но путь ему она уже проложила. Сидя в «вороньем гнезде»[12], куда забрался, чтобы ничего не упустить, мальчишка узнал запах крови — истинный ее запах. Сын унаследовал от Мери и Никлауса-старшего страсть к сражениям. После того как судно было захвачено и разграблено, а команда покинула борт, он явился к матери с отчетом: пересказал ей все, что ему довелось услышать.

— Они сказали, что ты — та еще штучка! — заявил он. — Что это значит?

— Что им понравилось, как я дерусь, — объяснила Мери.

Корнель хмыкнул, и Никлаус задумчиво сдвинул брови. Затем попросил Корнеля наклониться и прошептал ему что-то на ухо. Тот ответил так же тихо.

— Я так и думал, — очень серьезно заявил Никлаус, потом крепко сжал кулачки и отвернулся.

— О чем это он тебя спросил? — удивилась Мери.

— Существует ли какая-нибудь связь между «той еще штучкой» и «завалить».

Мери побледнела и бросилась следом за сыном на среднюю палубу. Корнель только засмеялся ей вслед. Никлауса она увидела стоящим перед одним из матросов. Остальные столпились вокруг, забавляясь гневом мальчика.

— Моя мать — Пиратка Мери, — не унимался Никлаус, — а не «та еще штучка»! И если вы посмеете об этом забыть, она напинает вам задницу!

— Не беспокойся, парень, — смеясь, ответил Клещи, — мы не собираемся около нее отираться.

Однако веселье быстро утихло, стоило появиться Мери.

— Ничего плохого не случилось, — подойдя к ней, заверил Клещи. — У вашего паренька горячая кровь, мадам. Его все уже полюбили. Как и капитана.

— На этом судне нет никаких мадам, — громко и твердо ответила она. — Здесь есть Мери, и только Мери. И вот эта рука, на которую все вы можете рассчитывать, — прибавила она, взмахнув все еще окровавленной саблей.

— За Мери! — взревел старший матрос, вскинув кулак.

В ответ все, в том числе и Никлаус, проорали то же самое. В тот день пираты приняли Мери окончательно и со всеми ее особенностями.

— Хороший был день, — сказал Никлаус перед тем, как уснуть. — Хороший день.

Потом таких дней было еще немало — за пятнадцать-то лет!..

Мери встала со скамьи и направилась к лавчонке, куда, собственно, и шла. Там торговали всякой всячиной: тафией — тростниковой водкой, сахаром, девками. Мери приходила сюда главным образом за табаком. Ей очень нравилось на закате устроиться на корме и выкурить трубочку. Это был ее любимый час. Вокруг царил покой. Опускаясь на мир, он окутывал заодно и рифы ее души. Никлаус-младший нередко присоединялся к матери. Теперь она не прижимала его к себе, как прежде, но их сообщничество стало еще крепче. Поужинав со всеми вместе, они потом вдвоем вот так сидели молча. Команда «Бэй Дэниел» была их семьей, сплоченной и единой семьей, в которой каждому отведено свое место. Мери всех любила — со всеми их достоинствами и недостатками. Она относилась ко всем с равной нежностью и наслаждалась каждым днем, словно подарком. Она была счастлива. Так счастлива, как никогда не была раньше. Больше, чем в Бреде. Ей было здесь лучше, чем в Бреде. Она оказалась на своем месте, наконец-то она оказалась на своем месте.

— Как всегда, — только и сказала она хозяину лавочки вместо приветствия.

Мери не собиралась здесь задерживаться. Спазмы участились, и ей совсем не хотелось скинуть ребенка где-нибудь посреди дороги.

— Неужто нет желания поболтать? — весело удивился хозяин, увидев, как она поморщилась.

— Нет.

Отдав Мери табак и взяв протянутые деньги, лавочник негромко сказал:

— Если у тебя с Корнелем что не заладилось, приходи ко мне. У меня, знаешь, есть веские доводы, — прибавил он, положив руку себе между ног.

Мери отвела глаза от похотливой рожи торгаша: вот ведь, не постеснялся, хотя в лавке находились и другие покупатели, ждавшие своей очереди, — ничего не ответила ему, вышла и направилась к трактиру, где ждал ее Корнель.

Он сидел за столом с двумя другими капитанами, Барксом и Дунканом. Оба родились англичанами, но здесь, на острове, ни у кого не было родины. Войны велись только личные, и отношения выяснялись только при помощи сабли и пистолета. Сейчас капитаны играли в карты, четвертым с ними сел Клещи.

Мери наклонилась к уху Корнеля:

— Мне надо с тобой поговорить.

— О чем? — спросил тот, сосредоточенный на игре.

— О ребенке.

Этого было достаточно, чтобы он забыл про игру:

— Продолжайте без меня.

— Мери! — вспылил Дункан. — Это не по-человечески — сейчас его у нас забирать, я только-только начал наконец выигрывать!

— Срочное дело, — извинилась она.

— У женщин всегда так, все дела срочные. Только не тогда, когда в койку потащишь, — важным тоном изрек Баркс.

Мери так на него взглянула, что он опустил глаза.

— Я, само собой, не про тебя говорил, ты — совсем другое дело, ты-то не женщина. Ну, то есть я хочу сказать, не настоящая женщина, вернее, настоящая, но не такая, как другие, — окончательно запутался он.

— Ладно, хватит уже, — проговорила она изменившимся от боли голосом.

Корнель больше ни о чем не спрашивал. Мери, смертельно бледная, вынуждена была прислониться к стене из пальмовых стволов, чтобы удержаться на ногах.

— Черт возьми! — выругался Дункан, бросая карты на стол.

Клещи уже вскочил с места.

— Сбегай за врачом, — распорядился Корнель, ведя Мери к лестнице.

Она поднялась по ступенькам сама, напустив на себя нелепо гордый вид: не хотелось, чтобы другие пираты видели ее сдавшейся. Будь она неженкой, никогда не смогла бы завоевать их уважение…

На полпути, обернувшись к трактирщику, Мери выкрикнула:

— Принеси мне рома, Набей-Брюхо, чтобы я могла залить твою протухшую жратву.

— Мою протухшую жратву?! — возмутился тот, но поспешил все-таки исполнить распоряжение. — Скажешь тоже! Пища богов, лучше не бывает.

Едва войдя в комнату, Мери повалилась на постель:

— У меня выкидыш.

— Да понял я уже. Чем тебе помочь?

— Ничем. Природа сама все сделает. А я только хотела тебя предупредить. Но не таким способом, — сморщилась она.

Корнель поцеловал ее в лоб:

— Ты вся горишь.

— От рома пройдет.

— Да брось ты эту дурацкую гордость, — прикрикнул он на нее. — Мне будет спокойнее, когда придет врач.

Мери чуть-чуть улыбнулась и хотела было ответить, но тут в дверь постучали. Корнель бросился открывать.

— Если еще чего понадобится… — начал трактирщик, протягивая ему кувшин и стакан.

— Чтобы ты придержал язык, — потребовала Мери.

— Можно подумать, в моих привычках болтать языком, — проворчал тот.

Несмотря на боль, Мери улыбнулась. Трактирщик, Набей-Брюхо, как его прозвали, был, по правде-то говоря, верным товарищем. Но они постоянно таким вот манером друг друга поддразнивали, притворялись, будто терпеть друг друга не могут, скрывая за этими перебранками поистине братскую нежность, которая их связывала с того самого дня, когда впервые встретились. Ни за что на свете Набей-Брюхо не выдал бы своей слабости. Игра, которую вела Мери, помогала притворяться и ему, пусть даже никто на самом деле ему не верил. Все знали, что он оказался на острове Черепахи скорее случайно, чем по собственной воле.

Спазмы стали намного сильнее. Скоро все должно было закончиться.

— Сходи на кухню. Там должны были уже вскипятить воду, скоро обед. Принеси мне лохань горячей воды и чистые полотенца.

— Ты уверена?

— Я уже рожала, Корнель.

— Это не одно и то же, — возразил он.

— Ладно, увидим. Иди же, говорю тебе. Не хочу, чтобы какой-нибудь шарлатан заглядывал мне между ног и говорил то, что я и без него знаю.

Корнель кивнул, внезапно почувствовав себя дураком. Взгляд, который Мери только что на него бросила, напомнил ему, с кем он имеет дело. А ведь он почти забыл об этом с тех пор, как она забеременела.

Не прошло и часа, как все было кончено. Мери залпом осушила бутылку рома, чтобы окончательно исцелиться, и, совершенно пьяная, уснула рядом с Корнелем, куда более удрученным, чем она сама.

— Я готова выйти в море, — объявила она на следующее утро в общем зале трактира, сидя за столом и уплетая ломоть вяленой грудинки.

Она усвоила местные привычки, и у ее завтрака был дикарский вкус ее новой жизни.

— Рад видеть, что аппетит к тебе вернулся, — сказал Набей-Брюхо, наливая вина, которого она потребовала.

— Так ведь выбора-то нет, — отозвалась Мери, насмешливо на него взглянув. — У тебя даже ром, и тот поддельный. Голова только от него разболелась.

— Тем лучше, — бросил он на ходу, удаляясь от стола. — Меньше болтать будешь.

— Неужели тебе никогда не надоедает его задирать? — вздохнул Корнель.

— Ты же знаешь, если я перестану его дразнить, ему будет этого недоставать.

Мери откинулась на спинку стула. Стульев в этом заведении было немного, три четверти пиратов довольствовались грубыми скамьями, но трактирщик всегда устраивал Мери поудобнее, для нее стул неизменно находился.

Вытащив из кармана трубку, она набила ее табаком и закурила. Жадно затянулась, блаженно вздохнула.

— Я-то думал, ты погрустишь, — проронил Корнель.

— О чем? — удивилась Мери, но, увидев, каким напряженным стало его лицо, тотчас сообразила, что он говорил о ее так плачевно закончившейся беременности.

— Знаешь, Корнель, чему быть, того не миновать, — пожав плечами, ответила она.

За те пятнадцать лет, что они разбойничали на Карибах, она успела сделаться фаталисткой, исцелившись от всего, что мучило ее прежде. Нет ничего лучше хоровода дней на горизонте, чтобы человек получил возможность осознать, насколько он ничтожен.

Мери усвоила такой взгляд на вещи и укреплялась в нем с каждой бурей, с которой отважно вступал в схватку «Бэй Дэниел», с каждым мгновением этой жизни, которой она наслаждалась и которую дарили ей сын и любовник.

— Я знаю, ты права, — согласился Корнель, — но все равно, мне-то хотелось ребенка…

— Мне тоже, — соврала она, чтобы его утешить.

У нее был уже не первый выкидыш, но другие случались на очень ранних сроках, и она об этом никогда не рассказывала.

— Когда мы сможем сняться с якоря? — спросила Мери, чтобы сменить тему.

— А что, мадам уже не терпится?

Корнель понял, что прежний разговор закончен, тема исчерпана. Настаивать бесполезно — с Мери Рид не поспоришь.

— Можно подумать, ты об этом не догадывался, — улыбнулась она.

Мери повернулась к трактирщику, который перетирал стаканы, собираясь расставить их по местам. В свои сорок лет Набей-Брюхо все еще выглядел красавцем мужчиной. Приветливое лицо, высокий, с залысинами лоб, мужественная улыбка. Если бы не дородность, свойственная людям его сословия, мог бы быть вполне во вкусе Мери. И вместе с тем именно эта уютная оболочка привлекала ее, располагала к нему.

— Я бы с удовольствием поела твоего свиного рагу, если оно готово, — сказала она.

— Вот только подсыплю крысиного яда, тут же и положу тебе в тарелку, — смеясь, отозвался он.

Корнель, давно смирившийся с их сообщничеством, только вздохнул и подумал: «Эти двое никогда не перестанут поддразнивать друг друга».

Набей-Брюхо уже спешил исполнить просьбу Мери. На этом острове не было ни одного мужчины, который не мечтал бы о подруге, похожей на нее. Не было на этом острове ни одного, кто не мечтал бы о ней. Корнеля это раздражало, но одновременно вызывало у него гордость. Всерьез ему тревожиться не приходилось.

— Я объединился с Барксом и Дунканом, — обронил он, когда Мери жадно вонзила вилку в дымящееся мясо, поставленное перед ней трактирщиком.

От еды пахло пряностями. Маринованные бананы и ананасы смягчили кусок рульки, и Корнель, не устояв перед искушением, запустил пальцы в тарелку. Мери уколола его вилкой:

— Не лезь!

— Я только попробовать! Один маленький кусочек! — взмолился он: в конце концов можно проголодаться только оттого, что смотришь, как она лакомится!

— Набей-Брюхо! — позвала Мери, оставшаяся непреклонной, хотя взгляд у нее был скорее веселым, чем сердитым. — Корнелю завидно.

— Мне-то что с того? — проворчал трактирщик.

— Он ко мне в тарелку лезет, — объяснила Мери.

Набей-Брюхо ничего не сказал, но поспешил исправить положение.

— Это хорошая мысль, — заявила Мери, следуя за ходом собственных размышлений.

— По-моему, тоже, — согласился Корнель, приступая к еде.

— Я говорила об англичанах, — заметила она, — а вовсе не о твоем чревоугодии. С тремя кораблями мы сможем захватить куда больше добычи.

— Никлаус тоже так считает. В этом году он размахнулся куда шире, ему прискучило довольствоваться баркасами. Думаю, парень втайне все еще мечтает о твоем кладе, о тех сокровищах.

— Единственное сокровище, которое стоит того, чтобы к нему стремиться, Корнель, это свобода. Ты сам это прекрасно знаешь, поскольку ты мне это и открыл, — прибавила она, подмигнув ему.

— Никлаус пылкий и нетерпеливый, впрочем, это свойственно его возрасту. Ему требуется больше, чем свобода. Боюсь, скоро ему и этого покажется мало.

— А что нам делать с сокровищами? Я хочу сказать — с настоящими, с теми, что я уступила Эмме де Мортфонтен? Разве станем мы более счастливыми, если завладеем ими? Наша добыча обеспечивает нас всем необходимым, так чего же еще хотеть от жизни? У нас есть все, и даже больше.

— Это правда. Но не помешало бы еще, если б ты осознала, что происходит в голове и в сердце Никлауса-младшего. Рано или поздно, если мы будем довольствоваться жалкой добычей…

— Жалкой? Это его определение?

— Да.

Мери вздохнула. Она не могла отрицать очевидного. Никлаус уже не тот сорванец, каким был прежде. Она тоже мечтала о грудах золота и драгоценных камней — мечтала в память о Сесили, словно таким образом могла взять реванш — за нее. И понимала, что Никлаусу тоже этого хочется. Нередко, когда вдали показывался большой торговый корабль, она видела, как сын от досады и ярости сжимает кулаки, только не придавала этому значения. А ведь и сама знала эту неудовлетворенность, так долго ее не оставлявшую — до тех пор пока Мери не признала, что охота на более крупную дичь не доставляет ей большего удовольствия.

Главное было именно в том, чтобы жить ярко, напряженно и полно, во всю силу. Какая разница, больше или меньше они захватят, раз они берут столько, сколько им надо, раз получают все необходимое для того, чтобы каждое утро наслаждаться окружающим миром?

— О чем задумалась? — спросил Корнель.

Мери машинально разминала вилкой бананы.

— О том, что ты сказал. На самом деле это объединение одновременно и нравится мне, и тревожит. Ты ведь не хуже меня знаешь, что нашей свободой мы отчасти обязаны тому благоразумию, которое обоим нам свойственно — и тебе, и мне. Нападать на суда Вест-Индской компании рискованно. Пока что корсары не обращают на нас внимания, но всегда ли так будет?

Корнель вздохнул:

— Ты же знаешь, я всегда считался с твоим мнением. Только ты и Никлаус для меня что-то значите, остальное неважно.

— Речь как раз о Никлаусе. Мне хорошо известно, какая ярость охватывает, когда не можешь получить то, чего страстно желаешь. И я не хочу, чтобы он стал рабом этого чувства, чтобы страдал из-за неудовлетворенности. Я лучше кого-либо другого знаю, что защитить от самого себя можно только того, кто на это согласится. Моя роль матери состоит и в том, чтобы помочь Никлаусу повзрослеть. Он должен узнать жизнь, как узнала ее я. Только тогда он сможет оценить то, что имеет сегодня. Если этого не произойдет, он обозлится и, рано или поздно, как ты говорил…

— Рад, что ты пришла к тому же выводу, что и я.

— А я — что не сохранила этого ребенка, — призналась она, глядя ему прямо в глаза. — При таких обстоятельствах было бы безумием его доносить.

Корнель опустил голову. Об этом он тоже догадывался. Ему вдруг расхотелось есть.

— Пойду к Дункану, хватит ему ждать моего ответа, — сказал он, поднимаясь со скамьи. Поцеловал ее в волосы. — У меня уже есть сын, Мери, — прошептал он. — Только с ним надо считаться.

Мери посмотрела ему вслед, потом подозвала трактирщика, который поблизости орудовал метлой — не столько подметал, сколько пылил.

— Сядь-ка сюда, Набей-Брюхо, и попробуй свое пойло.

— Не хватало мне изжоги, — проворчал тот, приостановившись.

— Ну иди же сюда! — повторила она. — Хватит пылить, не то я сейчас расчихаюсь.

Трактирщик испустил душераздирающий вздох, но все-таки отставил метлу и сел на место Корнеля. Мери наполнила оставленный тем стакан, Набей-Брюхо глотнул вина за его здоровье.

— Ты чем-то озабочена, Мери Рид, — отметил он, забыв под ее сумрачным взглядом про их излюбленную игру.

— У тебя есть дети?

— Есть где-то там. Но ни один из них мне не дорог так, как твой Никлаус.

— Никогда не привязывайся к ним, — выдохнула она, залпом осушив свой стакан.

Набей-Брюхо с сочувствием смотрел на нее.

— А ты что не допиваешь? — спросила она.

Трактирщик невесело улыбнулся.

— Лучше сдохнуть, — сказал он. — Ты права. Вино поддельное.

Но вместо того чтобы рассмеяться, как он надеялся, Мери, ничего не ответив, вышла из-за стола и предоставила ему дальше орудовать метлой.

23

Три фрегата полным ходом шли вперед, быстро сокращая расстояние, отделявшее их от старого испанского галиона.

Галионы теперь редко встречались в море. Очень редко, поскольку представляли собой легкую добычу для пиратов. Несмотря на то что эти суда были хорошо вооружены и насчитывали в команде немало людей, имея в распоряжении флотилию, можно было без труда завладеть ими. Никлаус-младший давным-давно мечтал подобраться к галиону и теперь не мог нарадоваться выпавшей ему удаче.

Мери с Корнелем решительно сочли происходящее добрым предзнаменованием: если применим правильную тактику, к вечеру судно будет наше!

Тактику еще следовало выбрать. На этот раз невозможно было поступить так, как они поступали раньше, имея дело с лодками или баркасами, даже с бригами и шлюпами, хотя команда и обожала эти воинственные игрища. Правила игры когда-то разработал Корк, предпочитавший заставить корабль сдаться, чтобы не идти на абордаж и не рисковать жизнью своих людей, и сводились они вот к чему. Матросы распускали и взлохмачивали волосы. Музыканты оглушительно били в барабаны, нестерпимо пронзительно визжала скрипка. Все остальные пускались в пляс на палубе, звеня саблями, ругаясь и обещая страшные пытки будущим жертвам, которых от всего увиденного и услышанного неизменно бросало в дрожь. Зачастую такого действа оказывалось достаточно для того, чтобы жертва сдалась, иногда приходилось подкрепить требование остановиться пушечным выстрелом по корме, и очень редко дело доходило до абордажных палашей.

На этот раз Мери не обманывалась: на галионе было слишком много людей. Слишком много для того, чтобы можно было их запугать.

Каждый из трех капитанов знал, что ему следует делать в любой ситуации, какая только могла сложиться. Они часами обсуждали все возможные варианты, прежде чем прийти к согласию. Мери во все это не вмешивалась: пусть за эти последние годы она многое узнала и многому научилась, все же необходимого опыта у нее еще не хватало. Зато Корнель, Дункан и Баркс прошли одну и ту же школу, пусть и были в прежние времена, во время войны, врагами. Хорошо хоть не довелось встретиться лицом к лицу. Все трое знали, что такое морской разбой, все трое сохранили и удаль, и навыки.

Следуя разработанному совместно плану, они целый час преследовали и донимали галион, беспрерывно его обстреливая. Небо потемнело от дыма, стало трудно дышать, ноздри обжигал запах пороха и гари. В конце концов галион начал слабеть, трещать по всем швам: три фрегата объединенными усилиями его загнали. Когда бизань-мачта жертвы рухнула, не выдержав града ядер, батареи умолкли и все стали готовиться к абордажу.

«Бэй Дэниел» и «Виктория» Дункана теснили галион с обеих сторон, на удивление слаженно пристраиваясь к его тяжеловесным бокам, а «Щеголиха» Баркса упиралась в корму.

С трех судов были брошены крюки, которые цеплялись за штаги и бортовые ящики для хранения коек. Еще несколько минут — и со всех сторон, словно муравьи, на штурм галиона устремились по этим веревочным мостикам матросы с саблями, топорами в руках, заряженными пистолетами за поясом, с ножами в зубах.

Мери и Никлаус-младший бросились к галиону в едином порыве. Поначалу Мери хотела удержать сына, как когда-то ее саму Корнель пытался не пустить в бой. Но, встретив умоляющий взгляд Никлауса, заставила себя промолчать. Ему необходим был воздух битвы, как его отцу и ей самой. Совершенно бесполезно пробовать увести человека в таком состоянии. Мери заглушила голос материнской тревоги и ринулась в драку.

Бой разгорелся, повсюду яростно сражались: на носу, на корме, на мачтах и даже в каютах.

Везде шла резня, везде царило неистовство. Мери могла сколько угодно себя обманывать, но она видела, что Никлаус испытывает от безумия битвы подлинное наслаждение. Такое же, какое испытывала она сама.

Три часа спустя палубы галиона были залиты кровью. Несколько пиратов остались лежать в этих красных лужах. Никлаус-младший был ранен в плечо — царапина, которой он гордился.

— Их было трое, видал, Барбет? А ты, Комиль, тоже видел? Втроем на меня напали и хотели схватить! — горячился он, показывая, как отбивался.

— Раз уж на то пошло, сказал бы, что их было десять! — насмешливо поддела его Мери. — Иди-ка лучше займись своим порезом. У тебя останется хорошенький шрам, чтобы было чем похвастать.

— Надеюсь, Мери! — уже на ходу бросил Никлаус, но побежал не к судовому врачу, а к Корнелю.

Она только вздохнула, на мгновение пожалев о тех временах, когда Никлаус называл ее мамой. Корнель прав: мальчик стал мужчиной. В каком-то смысле, что тут ни делай, она уже потеряла его.

Мери устало провела рукой по лбу и почувствовала, что он опять пылает. С тех пор как случился выкидыш — а после того еще и недели не прошло, — Мери время от времени бросало в жар. Но это всегда проходило через несколько минут. Она решила поговорить об этом с Кривоногим, судовым врачом. Он, несомненно, даст ей какое-нибудь более подходящее лекарство, чем ром.

На всех трех фрегатах суетились, уносили раненых и делили добычу. Мери издали заметила Корнеля, который вместе с Дунканом и Никлаусом скрылся в каюте на корме галиона. И решила присоединиться к ним.

Когда она вошла в каюту, Дункан теснил капитана галиона, а тот явно не намерен был сдаваться.

— Что тут происходит? — спросила Мери.

— У этого господина есть карта, вот она, на столе разложена, и на ней какой-то остров помечен крестиком. Похоже, там спрятан клад, — ответил Дункан.

Мери искоса взглянула на карту и с трудом сдержала улыбку.

— Вижу, — отозвалась она, приближаясь к капитану галиона, весьма недовольному той ролью, которую пришлось играть.

Мери подняла саблю и ткнула острием ему под подбородок.

— Лучше бы тебе ответить на наши вопросы, — угрожающе процедила она.

— Идите к черту со своими происками. Я не пойду на то, чтобы…

Окончание фразы потонуло в бульканье. Не станет же Мери сводить на нет старания Корнеля и портить удовольствие Никлаусу из-за такого жалкого человечишки!

— Мама, он же вот-вот готов был заговорить! — возмутился Никлаус, внезапно позабыв, что она должна оставаться Мери и только Мери.

— Без него обойдемся, — ответила Мери. — Я уверена, что, сравнив очертания этого острова с тем, что нанесено на наши морские карты, мы определим его долготу и широту.

— А может быть, даже и это не потребуется, — воодушевился Корнель.

Взяв со стола карту, он провел ею над огнем, чтобы проявились слова, написанные лимонным соком.

Мери с трудом удерживалась от смеха. Должно быть, Корнель немало времени потратил на эту подделку. Она получилась грубой, но Никлаус-младший позволил себя одурачить. Глаза у него засверкали, и он едва ли не вырвал карту из рук Корнеля, спеша расшифровать записи.

— Здесь есть координаты! — обрадовался он. — А вот тут написано: три шага на запад и двенадцать на юг, и еще два на запад. Считая откуда? — Никлаус снова провел листком над пламенем свечи. — Край листа оторван…

— В таком случае потребуется немало времени на то, чтобы найти этот остров, — проворчал Корнель.

— Ничего, справимся. Мы ведь не упустим это сокровище, правда, мам?

— Конечно нет, — заверила его Мери. — Но пока что надо распотрошить галион.

— Я этим займусь! — воскликнул Никлаус, пряча драгоценную карту в карман жилета.

— Не пытайся нас обойти, мальчик, — недовольно сказал Дункан, придержав его за руку.

— Не беспокойтесь, капитан. Я сберегу карту надежнее, чем целый полк! — И Никлаус-младший умчался.

— Удачная шутка, — прыснула Мери, — но я сомневаюсь в том, что он оценит ее соль, когда обнаружит, что никакого клада нет.

— Почему это нет? — удивился Дункан. — Ничего подобного, Мери. Карта самая настоящая.

Мери остановилась и подозрительно глянула на Корнеля:

— Я думала, это ты ее нарисовал.

— Я всего лишь положил ее на этот стол, — признался тот.

— Эта карта попала мне в руки две недели тому назад, — объяснил Дункан. — Я играл и проигрывал. В последней партии поставил на кон свой корабль, надеясь отыграться. Пират, против которого я играл, не мог противопоставить этому ничего равноценного, разве что карту. Я согласился. И выиграл.

— Клад спрятал он?

— Нет. Он сам украл карту у некоего Мартина. Собственно говоря, он искал судно, чтобы отправиться за сокровищами. Потому и стал играть, надеясь заполучить мой корабль.

— Почему ты решил объединиться с нами?

— Потому что в одном ты права, — усмехнулся Дункан. — Эта карта указывает координаты Порт-Рояля, ушедшего под воду семнадцать лет тому назад. Пресловутое сокровище теперь лежит на дне, и чтобы его достать, потребуется немалое упорство. Когда Корнель поделился со мной вашими тревогами по поводу Никлауса-младшего, я решил, что неплохо было бы уступить парню этот клад.

— Я очень этим тронута, Дункан. В самом деле тронута, — сказала Мери. — Но вы могли бы посвятить меня в этот секрет.

— И испортить все удовольствие? — развеселился Корнель. — Ну уж нет, принцесса, только не это. Пойдем-ка, лучше не задерживаться на этом судне.

Мери кивнула и пошла следом за Корнелем, предоставив Дункану обшаривать каюту капитана в надежде еще чем-нибудь поживиться.

На палубе царила суета. Галион шел из Мексики и был нагружен по большей части пряностями и какао-бобами. Времена, когда суда вроде этого доставляли в Испанию ацтекские сокровища, давно прошли. И теперь, за неимением золота, пираты набрали побольше вина, воды и еды, запаслись табаком и кофе, не забыв прихватить и все ценное из оснастки.

С той и с другой стороны потери оказались значительными. Мери перешагивала через изуродованные тела. Повсюду валялись обломки развороченных ядрами досок. Капитан Баркс, стоя на баке и отчаянно жестикулируя, отдавал приказы, руководил переводом раненых на свое судно.

Мери рассталась с Корнелем, намереваясь перейти на «Бэй Дэниел». У нее снова начался жар, мысли путались, навалилась усталость. Когда она шагнула на сходни, соединявшие два корабля, ей пришлось посторониться, чтобы пропустить матросов, шедших с тяжелым грузом, и у нее закружилась голова. Мери пошатнулась, не нашла за что ухватиться и, потеряв сознание, рухнула в воду, кипевшую между подводными частями судов.

Корнель обернулся на крики матросов:

— Мери за бортом! Мери за бортом!

Он не стал обдумывать, что произошло, и не теряя времени бросился к уже суетившимся у борта людям. Никлаус-младший — его сигнал тревоги настиг, когда он вместе с другим матросом выкатывал бочку из трюма, — устремился туда же. Но еще раньше, чем кто-то из них успел добраться до места событий, один из братьев Раймон, который оказался поблизости, когда Мери упала, обвязался веревкой и прыгнул в воду.

Расстояние между двумя корпусами было очень мало, и от движения судов и зыби волны закручивались в опасные водовороты. Мери тонула, ее затягивало в воронку, и попытка спасения была равносильна самоубийству. Тем не менее Антуан Раймон ни мгновения не колебался.

— Я тоже пойду за мамой, — сказал смертельно бледный Никлаус.

Но Корнель его остановил:

— Если он не сможет спасти Мери, значит, никто не сможет, — неживым голосом проговорил он.

Все затаили дыхание.

Веревка в руках четверых крепких парней два раза дернулась, и матросы принялись тянуть. Никлаус, для которого бездействие было непереносимо, им помогал. Вскоре на поверхности показался Антуан, рядом с его головой все увидели поникшую голову Мери. Волны ударяли в них, толкали к корпусам. Несмотря на буруны, Антуан крепко держал Мери за талию. Ветер крепчал, еще немного — и суда раздавили бы и спасителя, и спасаемую своей тяжестью. Малейшее движение могло их погубить. Сознавая опасность, матросы так и застыли, теснясь на мостике, места на котором было совсем мало.

У лееров обоих кораблей собрались толпы, люди побросали всю работу. То, что в первую минуту для многих было всего-навсего происшествием, обернулось мучительной тревогой, едва произнесли имя Мери. Еще можно было смириться с утратой кого-то из товарищей, только не Мери.

Потянулись долгие минуты. Ни один звук, кроме постукивания мачт, шороха спущенных парусов и плеска воды о корпуса судов не нарушал безмолвия подъема Антуана и Мери. Моряки замерли.

Когда Раймон поравнялся со сходнями, Корнель и Баркс перехватили Мери под мышки и втащили наверх. Корнель поспешил унести ее в безопасное место на «Бэй Дэниел». У него сердце разрывалось при виде ее бледного лица с запавшими глазами, безжизненно запрокинутой головы. Он не желал и мысли допускать о том, что Мери может умереть. Он хотел бы прямо здесь, сию минуту убедиться в том, что она жива, но сходни были слишком узки и слишком забиты людьми. К тому же на них в свой черед вскарабкался Антуан Раймон, и товарищи шумно его приветствовали. Он был совершенно измученный — весь в крови, ссадинах и царапинах.

Никлаус-младший пылко поблагодарил человека, спасшего его мать, потом бросился вслед за Корнелем, который уже уложил Мери прямо на доски палубы. Судовой врач по прозвищу Кривоногий, за которым сразу же послали и который успел вовремя явиться на место событий, склонился над безжизненным телом.

Матросы обступили их плотным кольцом.

— Да расступитесь же, черт вас побери! — заорал лекарь. — Дайте ей дышать!

Корнель стоял тут же, рядом с Никлаусом-младшим, и смотрел, как Кривоногий хлопочет над Мери, пытаясь ее оживить, как дует ей в рот, потом резко надавливает на грудь.

В конце концов Мери закашлялась, скорчилась на боку и выплюнула воду, которой успела наглотаться. Увидев у матери на затылке рану, Никлаус безотчетно прижался к Корнелю. Из раны обильно струилась густая кровь. Однако уже пошел шириться слух, из уст в уста передавали весть: Мери Рид жива! Кривоногий выпрямился.

— Отнеси ее вниз, Никлаус, — приказал он. — А вы все идите заниматься своими делами.

Едва матросы разбрелись, а Никлаус с Мери на руках удалился, Кривоногий приблизился к Корнелю — тот так и продолжал стоять не шелохнувшись.

— Не нравится мне это, — прямо сказал он. — Поверни-ка назад, капитан. До Черепахи всего два дня ходу под парусом, и лучше бы нам туда вернуться.

Лицо Корнеля застыло. Мужчины переглянулись, охваченные общей тревогой.

— Чего ты опасаешься? — спросил Корнель.

— Того, из-за чего она упала.

— Несчастный случай, — предположил Корнель.

— Чтобы Мери Рид свалилась со сходней? — только и бросил уже на ходу Кривоногий.

У Корнеля сжалось сердце. Предположение и в самом деле было неправдоподобным. Мери лучше всех на «Бэй Дэниел» переносила качку, лучше всех умела распознавать опасность.

Корнель поднялся на бак, где стоял Клещи.

— Снимаемся с якоря, — приказал он. — Дункан и Баркс займутся остальным.

Ему достаточно было переглянуться с Барксом, стоявшим на мостике, чтобы они друг друга поняли.

— Куда идем, капитан? — спросил Клещи.

— Возвращаемся, — коротко ответил Корнель. — Приготовься встать к рулю. Я спущусь к ней.

Клещи кивнул, и Корнель спустился в твиндек, где располагался лазарет. Мери уже сидела. Она пришла в сознание, и теперь ее трясло, она куталась в одеяло и с благодарностью глотала ром, которым поил ее сын. Кривоногий тем временем обрабатывал скверную рану на голове Мери, под волосами. Лицо утопленницы все еще было синеватым, глаза лихорадочно блестели. Вокруг нее заканчивали перевязывать других раненых.

— Ну и напугала же ты нас, принцесса, — сказал Корнель, донельзя обрадованный тем, что Мери пришла в себя.

— Прости.

— Где она? — раздался голос ее спасителя.

— Здесь, Антуан.

Раймон показался на верхней ступеньке, но так и остался стоять, опираясь на поручни, в нескольких шагах от стола, на котором сидела Мери, пока ей зашивали рану.

— В следующий раз, как захочешь искупаться, Мери, предупреди меня заранее, — подмигнул он ей. — Сам выберу тебе местечко.

— Спасибо, — просто ответила она.

— Не за что.

Он уже повернулся, чтобы уйти, и тут Мери снова стало плохо. Она выронила стакан, ром разлился по полу, и Никлаус-младший едва успел протянуть руку, чтобы подхватить мать и не дать ей свалиться следом.

И снова взгляды Корнеля и Кривоногого встретились. Но оба промолчали, чтобы не пугать Никлауса-младшего.

— Что с моей матерью? — в недоумении спросил тот.

— Такое часто случается при подобных ранениях. Ничего страшного, мальчик мой. Положи-ка ее на живот, чтобы я мог закончить шов.

— Пойди-ка теперь займись делом, — приказал ему Корнель, едва Никлаус уложил Мери. — Незачем тебе торчать у ее постели. Мери Рид вышла из того возраста, когда за ней надо присматривать.

— Но ты…

— А мне надо кое-что решить с Кривоногим насчет лекарств, которые мы взяли на галионе.

Никлаус не поверил и все же повиновался, поскольку доверял Корнелю.

Мери застонала от боли, когда врач полил рану спиртом. Она открыла глаза и, почувствовав укол иглы, стиснула зубы.

— Все, можешь переворачиваться.

Тем не менее Мери еще несколько секунд полежала, прежде чем повернуться на спину. Положив руку ей на лоб, Кривоногий без предисловий спросил:

— И давно?

— Что давно?

— Жар у тебя давно? — с досадой вздохнув, повторил он.

— После выкидыша стал появляться. Нет, — вдруг сообразила она. — Перед тем. Как раз перед тем.

— А обмороки?

— Я что, теряла сознание?

— Тогда, на сходнях. И теперь, только что.

Мери смутно припомнила, как ее затянуло в черную дыру.

— Это в первый раз, — ответила она.

Кривоногий принялся ощупывать Мери через одеяло. Когда его пальцы добрались до лобка, она поморщилась.

— Раздерни-ка занавески, мне нужен свет, — приказал судовой врач Корнелю; тот поспешил исполнить распоряжение. — Извини, Мери, но мне надо осмотреть тебя как следует.

— Доставь себе удовольствие, — со слабой улыбкой откликнулась больная.

По совершенно необъяснимой причине она с каждой минутой чувствовала все большую усталость.

Кривоногий откинул одеяло. Ему не потребовалось много времени на то, чтобы поставить диагноз. Снова прикрыв Мери, он сделал Корнелю знак отойти вместе с ним подальше, чтобы она их не слышала.

Остановились под лестницей.

— У нее там заражение, — озабоченно проговорил доктор.

— То есть?

— Последствия выкидыша. Кусок плаценты не вышел.

— Это опасно? — спросил Корнель, как будто еще можно было сомневаться, глядя на выражение лица Кривоногого.

— Очень. Прежде всего надо помешать инфекции распространиться. Я прооперирую Мери и все почищу. Но ты должен знать. Если она и выкарабкается, мало надежды на то, что еще сможет рожать.

Корнель горестно покачал головой:

— Спаси ее. Остальное не имеет значения.

— У меня на борту для этого недостаточно иезуитского порошка[13].

— Мы держим курс на запад. Завтра вечером будет виден остров Черепахи, — заверил его Корнель.

Кривоногий дружески положил руку на его культю:

— Я сделаю все возможное, но мне не нравится, как обернулось дело. Из-за раны на голове Мери потеряла много крови. Оперировать ее в таких условиях рискованно. Но и откладывать тоже нельзя.

— Ты знаешь, что я тебе полностью доверяю. Чем могу помочь?

— Молись, — ответил Кривоногий. — Молись, чтобы ветер не стих.

К счастью, их и на следующий день не покинула удача. Ветер продолжал дуть с прежней силой, судно быстро летело по спокойному морю. Кривоногий поднялся на палубу, чтобы предупредить Корнеля о том, что готов оперировать и требует его не беспокоить. Приказ был отдан, на судне воцарилась тишина, которую нарушали только одинокий человеческий голос и плач скрипки.

Корнель встал к рулю и, чтобы заставить себя держать курс, не сводил глаз с горизонта. Матросы вяло заступали на вахту, некоторые вместе с Никлаусом-младшим слушали песню, которая славила Мери. Их Мери.

У братьев Раймон был чудесный дар трогать душу. Мери знала это и очень любила им подпевать, радуясь и удивляясь тому, что стала их музой.

Никлаус-младший подошел к Корнелю. Скрипка продолжала играть, надеясь, что мелодия проникнет сквозь переборки и придаст Мери сил, которых ей так недостает. Голос превратился теперь в еле различимый шепот, улетавший с пассатами.

— Как же долго, — только и сказал Никлаус, взяв подзорную трубу и всматриваясь в горизонт.

— Потерпи, — ответил Корнель. — Все будет хорошо, — уверенно прибавил он.

— А потом что мы станем делать? — тусклым голосом спросил Никлаус.

— Отправимся на поиски сокровищ. Ты же нашел координаты этого острова.

— Никакой это оказался не остров, а город, — вздохнул тот, ухватившись за подкинутую Корнелем тему, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от мучительной тревоги.

— Город? Ты уверен, что не ошибся?

— Порт-Рояль, — отрывисто бросил Никлаус. — Я три раза перепроверил свои расчеты. Бенуа уверяет, что город был разрушен землетрясением в 1692 году, заново построен, чуть выше по побережью, потом снова уничтожен — на этот раз пожаром, шесть лет тому назад. Ну и как в таком случае отыскать место, где спрятан клад?

— Порт-Рояль — такое же знаменитое пиратское логово, как остров Черепахи, — объяснил Корнель. Он готов был до бесконечности рассуждать об этом с Никлаусом-младшим, лишь бы не думать о том, что происходит внизу. — Карта явно старая, это сразу заметно. Лучше всего нам отправиться на место… — продолжил он и осекся.

К ним с похоронным лицом шел помощник Кривоногого.

— Встань к рулю, — приказал Корнель старшему матросу, который стоял с ним рядом и вглядывался в небо.

Корнель с Никлаусом вместе бросились вниз — узнать, что там с Мери. Еще несколько мгновений, и они уже застыли у лазарета. Кривоногий вытирал о фартук окровавленные руки. Врач выглядел озабоченным, на лбу у него залегла складка.

— Она жива. Но очень слаба, и пока еще ничего с уверенностью обещать нельзя, — честно и безрадостно сказал он. — Заражение очень сильно распространилось, даже странно, что она так долго продержалась на ногах с этой дрянью внутри. Меня удивляет ее выносливость.

— В ней все удивляет. «Бэй Дэниел» идет со скоростью двенадцать узлов. Завтра мы будем на острове Черепахи.

Кривоногий одобрительно кивнул. Никлаус-младший упорно глядел в пол.

— Можешь зайти к матери, парень, но всего на несколько минут, только взглянуть. Она спит.

Никлаус мгновенно скрылся за полотняной занавеской.

— Какие у Мери шансы выжить? — шепотом спросил Корнель. Ему необходимо было это знать.

Лицо Кривоногого приняло выражение, ясно говорившее о том, что он не питает особых иллюзий. Корнелю показалось, будто в него выстрелили в упор.

Врач похлопал его по плечу.

— Лучше вели открыть бочонки с ромом, — посоветовал он, — и пусть матросы сегодня ночью напьются. Завтра тебе и Никлаусу будет легче взглянуть в лицо действительности.

Когда Никлаус несколько минут спустя вышел из лазарета, Корнель, посмотрев на него, зажал собственную боль в единственный кулак. Никлаус-младший плакал, безнадежно глядя прямо перед собой.

24

Эмма де Мортфонтен не дрогнула под злобным взглядом Уильяма Кормака. Она знала, что он не станет поднимать шума. Только не здесь. И не сейчас.

В церкви маленького городка Чарльстон в Южной Каролине было тихо, тишину нарушали лишь голос священника, произносившего надгробное слово, да сдержанные рыдания. Как ни старалась Энн Кормак держаться с достоинством, ей трудно было у гроба матери скрыть свое горе.

Они стояли по обе стороны от священника. Отец и дочь. По крайней мере, так их воспринимали все окружающие.

Мария Бренан умерла три дня тому назад, и Эмма де Мортфонтен нимало не раскаивалась в том, что помогла ей это сделать.

— Да как вы посмели… — проскрежетал Кормак, отведя ее в сторону сразу после того, как могилу засыпали землей.

— Успокойтесь, — холодно оборвала его Эмма. — На нас смотрят. Я не хочу, чтобы кто-нибудь вообразил, будто мы — любовники. Особенно сегодня.

— Уходите отсюда, — твердо сказал он. — Уходите немедленно или, Богом клянусь, я…

— Не надо клясться, Уильям. Вы прекрасно знаете, что у вас нет возможности поступать так, как захочется.

— Это вы ее убили. Я знаю!

— Попробуйте доказать, — усмехнулась Эмма. — Вам это никогда не удастся, дорогой мой. Возьмите себя в руки. Сюда идет ваша дочь.

— Я запрещаю вам… — начал Кормак, но не договорил и в бессильной ярости прикусил губу.

Ответом на его незаконченную фразу стала лишь циничная улыбка — и Эмма де Мортфонтен тут же отвернулась к Энн.

Кудрявые рыжие волосы, треугольное личико, решительный взгляд темных глаз — совершенно очаровательная девушка…

— Энн, милая моя Энн, — заговорила Эмма исполненным скорби голосом, сжимая ее руки, — как я потрясена этой трагедией. Вам, должно быть, страшно тяжело!

— Да, я очень горюю, сударыня, — призналась Энн. — Матушка была такой великодушной, такой безупречной. И все случилось так внезапно.

— В самом деле, внезапно, — согласилась Эмма. — Но ведь вы знаете, душечка моя, что всегда можете рассчитывать на мою нежность, какое бы горе вас ни тяготило. Никогда об этом не забывайте.

Энн, не говоря ни слова, кивнула. Уильям покровительственно взял дочь под руку:

— Ну что, пойдем, дорогая моя?

Энн снова молча кивнула и пошла рядом с ним.

Эмма посторонилась, пропуская их, и с довольной улыбкой поглядела вслед. Затем, в противоположность всем остальным, для приличия медлившим у засыпанной могилы Марии Бренан, направилась к выходу и села в ожидавшую у кладбища карету.

— Домой, — приказала она Габриэлю, служившему ей кучером.

Тот захлопнул за хозяйкой дверцу и, сев на свое место, тряхнул вожжами. Упряжка тронулась с места.

С тех пор как Эмма де Мортфонтен покинула Европу, прошло пятнадцать лет.

Тогда она за несколько месяцев свернула там все свои дела, сколотив на этом состояние, благодаря которому могла безбедно прожить до конца своих дней, и, поскольку нестерпимо было думать о том, что в окрестностях Карибских островов на ее корабли могут напасть пираты, оставила себе лишь небольшую флотилию из четырех вооруженных фрегатов. Эти суда и сегодня перевозили ее товары в Европу. Эмма выкупила несколько плантаций, соседствовавших с ее собственными, то же самое, со своей стороны, сделал и Кормак. Теперь они оказались двумя самыми богатыми и могущественными плантаторами в этих местах. К ним относились уважительно и приязненно.

В первые годы Эмма вела себя осторожно, стараясь не спугнуть Энн и не пробудить у малышки воспоминаний о постигшем ее несчастье. Глубоко потрясенная девочка, которую она отдала Кормакам, мало-помалу оправилась. По словам Марии Бренан, от пережитой трагедии у нее остались лишь редкие и мимолетные кошмары, смутные ощущения, звук выстрела. Кормак сказал дочери, что на них, когда они только приехали в Чарльстон, якобы напали разбойники, и Энн в конце концов приняла эту версию. Лицо Эммы, как и облик Никлауса, стерлось из памяти ребенка, в чем похитительница очень скоро смогла убедиться. Всего три года минуло со дня трагедии, а девочка уже улыбалась ей и безбоязненно забиралась к ней на колени.

Любовь, которой окружили приемную дочь Мария Бренан и Уильям Кормак, помогла малышке исцелиться от всего. И с тех пор дня не проходило без того, чтобы Эмма не навещала Кормаков и не разговаривала с Энн.

Время шло, с каждым годом привязанность Эммы к девочке росла — ее питала тоска по Мери Рид. Эмма едва не умерла от этой тоски. Если бы у нее не было Габриэля, который помогал ей стряхнуть болезненную апатию, отчаяние и неутоленная страсть довели бы ее до безумия. Мадам не могла без него обойтись, он фактически распоряжался всем, что она имела, нисколько ради этого не поступившись своей свободой. Он сделался в куда большей степени ее хозяином, чем слугой.

С другой стороны, невинность и нежность Энн, само присутствие этой девочки пробудили в Эмме какие-то человеческие чувства. Она немного успокоилась — этому отчасти поспособствовали и секреты маркиза де Балетти. Перед тем как поджечь его дом в Венеции, люди Эммы вынесли оттуда множество склянок и записи, в которых маркиз собрал все свои познания. Эмме достаточно было хорошенько изучить их для того, чтобы воспроизвести опыты маркиза. Правда, философского камня она так и не получила, но Габриэлю удалось в конце концов убедить ее в том, что это всего лишь обман, выдумка Балетти. Зато эликсиры здоровья ни обманом, ни выдумкой не были, именно они помогали Эмме сохранять гладкую кожу: над ее обликом годы оказались не властны.

Потеряв Мери Рид, она заодно рассталась с надеждой отыскать второй нефритовый «глаз» и убрала в сундук хрустальный череп. Все равно она не могла подолгу выносить его присутствия: начинала нестерпимо болеть голова. Эмме трудно было понять, как же Балетти-то мог так часто и так надолго погружаться в созерцание черепа. Ей самой хватило нескольких недель для того, чтобы потерять к нему всякий интерес. Конечно, Эмма желала его прежде, когда он был вне досягаемости, но теперь, когда могла вволю им натешиться, ничего особенного в этой хрустальной безделке не находила.

Эмма вела дела, грациозно порхая между Чарльстоном и Кубой — по крайней мере раз в год она ездила в Гавану, чтобы присмотреть за своими табачными плантациями. Все остальное время она проводила за развлечениями или исполнением светских обязанностей. Как буржуа, так и дворяне в факториях были охочи до того и другого. Там устраивали маленькие дворы имени королевы Анны. Роль политических и светских центров исполняли дома местных правителей. Эмму приглашали на все обеды, концерты, балы или игры, и Кормаки тоже были везде желанными гостями.

Однако в последнее время всего этого ей уже не хватало. И виной тому была Энн. Подрастая и превращаясь в женщину, она начала проявлять характер, все больше напоминавший Эмме нрав Мери Рид.

Кормака, который проявлял себя по отношению к дочери властным, но справедливым, и не терпел ни малейших нарушений дисциплины, нередко возмущало поведение дочери. Энн получила самое лучшее воспитание и образование, какое только возможно, — за ее занятиями строго следила Эмма, она лично проверяла заданные девочке уроки, несмотря на то что у Уильяма это вызывало раздражение.

— Вы что, считаете, будто я не способен воспитывать собственную дочь? — как-то, не выдержав, вспылил он.

— Она стала вашей дочерью лишь потому, что мне так заблагорассудилось. Никогда не забывайте об этом, — вынуждая его замолчать, ответила Эмма.

И Кормак действительно больше не посмел об этом заговаривать.

Но вот неделю тому назад все рухнуло. Из-за одной сцены.

Эмма пришла к Кормакам немного раньше назначенного времени — по средам она непременно у них обедала. Слуга провел ее в маленькую гостиную. Услышав яростные выкрики Кормака, гостья не смогла справиться с любопытством и без приглашения явилась в кабинет хозяина дома.

От неожиданности у нее перехватило дыхание. Впрочем, и Кормак, увидев Эмму, замер, прервав на полуслове гневную тираду. Эмме на мгновение показалось, будто она видит перед собой Мери — тех времен, когда та была Мери Оливером, ее личным секретарем.

Энн, в одежде лакея, с перехваченными кожаным шнурком длинными волосами, свирепо глядела на отца и стойко держалась под напором его ярости. Мария Бренан, дрожащая и потерянная, тихо плакала, бессильно упав на диван.

— Ну, так что же случилось, дорогой Уильям, — наконец-то смогла с трудом выговорить Эмма охрипшим голосом, — отчего вы вспылили, да так, что весь дом ходуном ходит?

— А вас не учили стучаться? — вместо ответа рявкнул Кормак.

Эмма не обратила внимания на его слова. Только затворила дверь, чтобы скрыть эту ссору от жадных взглядов челяди.

— Для чего вы нарядились в столь неуместный костюм? — обратилась она к Энн. — Сейчас ведь нет никакого карнавала.

Одного упоминания об этом оказалось достаточно для того, чтобы плотно стиснутые губы Кормака разжались, выплеснув новую порцию гнева.

— Вот именно! — снова обрушился он на дочь. — К чему этот гротеск?! Ты выглядишь не просто нелепо, но и недостойно твоего положения в обществе!

— Уильям, может быть, вместо того чтобы вопить, вы дадите ей возможность ответить, хоть что-то объяснить? — перебила его Эмма с насмешливой улыбкой на губах.

— Можно подумать, подобную распущенность можно хоть чем-то объяснить, — сердито проворчал он.

Эмма приблизилась к Энн, благоразумно и вместе с тем неприступно молчавшей.

— Что вы можете сказать в свою защиту, Энн? — спросила она, приподняв подбородок девушки.

На мгновение взгляд рыжеволосой красавицы показался ей настолько похожим на взгляд Мери, пробудил такую тоску, что еще немного — и она впилась бы губами в нежный рот, утоляя все ту же многолетнюю жажду.

— Мне хотелось поглядеть на корабли, — призналась Энн. — Папа никогда не берет меня с собой.

— Порт не место для девушки твоего круга! — взорвался Кормак.

— Какое мне дело до моего круга, если из-за него я не могу делать то, что мне нравится!

Пощечину дерзкой девчонке влепила Эмма, ближе всех к ней стоявшая.

— Я могу понять ваше томление, но никак не вашу дерзость, — резко сказала она.

— Что вы можете знать о моем томлении? — с вызовом и обидой бросила в ответ Энн.

Ее щека загорелась от второй пощечины. Тем не менее отпор скорее смутил, чем возмутил Эмму.

— Иди в свою комнату, — прошипел Кормак, — и чтобы к обеду вышла в пристойном виде.

Энн не заставила его повторять приказ дважды.

Едва дверь за дочерью закрылась, Кормак обрушился на Эмму.

— Больше никогда не влезайте между ней и мной! — прорычал он, побагровев от злости.

— Мне не пришлось бы это делать, если бы вы не были так непреклонны. Что вам, жалко позволить девочке немного развлечься?

— Выйдет замуж — вот тогда пусть и развлекается как хочет! А пока что я не желаю, чтобы она марала имя, которое я ей дал!

— А вы-то, по-вашему, делаете честь этому славному имени? Да вы сгнили бы в тюрьме, если бы я вас оттуда не вытащила!

— Перед тем постаравшись меня туда упрятать!

Мария Бренан рывком вскочила, растрепанная и заплаканная.

— Хватит! — завопила она. — Прекратите!

Взглянув на огорченную жену, Кормак мгновенно утих. Он был по-прежнему беспредельно в нее влюблен.

— Успокойся, — нашептывал он на ухо Марии, ведя ее к дивану и усаживая.

Жена, рыдая, бросилась в его объятия.

— Я больше так не могу, я устала от вопросов, которые она задает, — всхлипывала она. — И еще эти ее новые причуды. Я перестала ее понимать.

— Что за вопросы и что за новые причуды? — удивилась Эмма.

— Это не прекращается вот уже несколько недель. Началось все с подвески. Той, которая была у нее на шее, когда вы ее к нам привели.

— Помолчи, — строго приказал Кормак, отчего несчастная Мария еще сильнее затряслась.

Эмма в приливе бешенства сжала кулаки.

— Почему она должна молчать? Вы в своем уме, дорогой? Я требую, чтобы мне рассказали. Кто-кто, а уж я имею право знать!

— Это право вы давным-давно утратили.

— А вот тут вы заблуждаетесь. В любой момент я могу вытащить на свет правду.

— Какую еще правду? — усмехнулся Кормак.

— Никто не поручал мне заботиться об Энн, — продолжала между тем Эмма. — Она была похищена, и очень легко доказать, что похитителями были вы с Марией.

Мария Бренан посмотрела на нее так, словно увидела перед собой сатану. Кормак смертельно побледнел.

— Ну вот, а теперь, когда вы успокоились, — с жестокой насмешкой проговорила Эмма, — расскажите до конца то, что вы от меня скрыли.

— И тогда вы оставите нас в покое? — простонала Мария Бренан.

Эмма склонилась над ней:

— Оставлю. До тех пор пока вы будете мне верны, милочка. И при единственном условии: вы никогда — ни тот, ни другая — не забудете, чем мне обязаны.

Мария Бренан еще теснее прижалась к мужу, предоставив Эмме самой налить себе стакан рома. Та вернулась с двумя стаканами, один из которых протянула несчастной женщине.

— Я не желаю вам зла, Мария, — смягчившись, прошептала Эмма. — Я защищаю собственные интересы и интересы Энн. И дорожу ею не меньше, чем любите ее вы.

Мария Бренан покачала головой, а Эмма, ответив безжалостным взглядом на горестный взгляд Кормака, расположилась в кресле напротив супружеской четы.

— Слушаю вас, Мария. Вы говорили о подвеске.

— Вскоре после того как мы сюда приехали, я забрала подвеску, заметив, что Энн все время, днем и ночью, сжимает ее в кулачке. Сняла у малышки с шеи, когда она спала. В течение нескольких дней она сильно переживала, потом понемногу успокоилась и согласилась на ту, которую я ей дала взамен. Несколько недель тому назад мы обе собирались на бал к посланнику. Уильям хотел официально представить Энн и таким образом определить, какие есть в наших краях подходящие партии.

— Я помню тот бал. Энн там блистала.

— Так вот, мы собирались на бал, и Энн вошла в мою комнату, чтобы попросить какое-нибудь из моих украшений. Я давным-давно забыла ее подвеску среди других. Выйдя из своей туалетной комнаты, я застала девочку с этой подвеской в руке. Энн смотрела на нее, и лицо ее было печальным и задумчивым. Я тотчас, не успев ничего сообразить, выхватила подвеску у нее из рук, потом дала ей другое украшение, уверяя, что оно куда более выгодно подчеркнет ее красоту. — Мария Бренан на мгновение умолкла, после чего изящно высморкалась и продолжила: — Назавтра же после этого бала Энн принялась засыпать меня вопросами. Она хотела знать, где мы жили раньше, чем занимались и почему уехали из Ирландии.

— И что же вы ответили?

— Ничего, — призналась Мария Бренан. — Ничего, кроме того, что вы посоветовали нам ей говорить. Но я больше так не могу. С тех пор она делает одну глупость за другой. Я думаю, она старается добраться до собственных воспоминаний.

У Эммы кровь в жилах застыла.

— Она не должна ничего знать, ничего — слышите?!

— Почему вы забрали ребенка у родных? — спросил Кормак.

— Причины касаются только меня одной, — сухо ответила Эмма. — Поймите наконец: вы все потеряете, если захотите открыть Энн правду.

— Энн — наша дочь и ею останется, — заверил ее Кормак.

Мария Бренан снова, рыдая, бросилась мужу на грудь.

Эмма мгновенно поняла, что рано или поздно эта женщина уступит натиску Энн. Девочка, пока что бессознательно, приближалась к своей истинной сути. Ее влечение к океану и наряд, в котором она собралась к нему отправиться, служили тому доказательствами. До тех пор пока она не проявляет ни недоверия, ни неприязни к Эмме, еще ничего не потеряно, но если Мария Бренан заговорит… Эмма не хотела рисковать, она боялась потерять Энн так же, как когда-то потеряла Мери.

И она приняла решение, которое само собой напрашивалось, — единственно возможное в этой ситуации. Пообедав с Кормаками и переменив за столом разговор, чтобы не усугублять страдания Марии Бренан, на следующий день она явилась снова, под тем предлогом, что хочет осведомиться о ее самочувствии. Кормака не было дома, он уехал на плантацию. У Энн шел урок, она обучалась правильной осанке.

Служанка принесла дамам по чашке шоколада. Дом Кормаков, как и дом Эммы, и множество других в тех местах, представлял собой длинное деревянное строение, выкрашенное белой краской. Балконы с резными перилами, сплошь увитыми бугенвиллеями, опирались на колоннаду, и на первом этаже получалась очень уютная терраса, которую нередко превращали в гостиную. Терраса достаточно продувалась ветром для того, чтобы там можно было укрыться от нестерпимого июльского зноя, а легкая решетка, совершенно скрытая побегами жасмина, защищала от палящих лучей солнца. Вот там-то и принимала гостью Мария Бренан.

Дом, расположенный в прелестном уголке, был убран с большим вкусом. Мария Бренан сумела очень быстро приспособиться к новой жизни и из служанки, которой была прежде, превратилась в настоящую леди, одну из самых знатных дам Чарльстона.

— Энн сегодня ночью опять снился кошмар, — пожаловалась она, едва ушла служанка.

— Кошмар? — переспросила Эмма.

Мария Бренан кивнула:

— Все тот же. Смутный. Крики, плач, запах пороха, лужа крови… И оглушительный грохот. Она проснулась с воплем. И сегодня утром, за завтраком, снова меня расспрашивала.

— Надеюсь, вы ничего не сказали?

Глаза Марии Бренан наполнились слезами, которые она тщетно старалась удержать.

— Конечно. Я снова ей повторила, что это воспоминание о нападении разбойников, жертвами которого мы здесь стали. Как всегда. Но мне показалось, что она уже в это не верит. К счастью, пришел ее учитель французского, и мне больше не пришлось выкручиваться. Но ведь она непременно к этому вернется. Энн очень упряма. Она всегда добивается своего.

«Как ее мать», — вздохнув, подумала Эмма.

— Сударыня, — прервала их разговор служанка. — Простите, что мешаю, но преподобный отец хочет передать вам лично отчет в деньгах, потраченных на благотворительность.

Воспользовавшись тем, что девушка отвлекла Марию, Эмма, притворившись, будто тянется к своей чашке, стоящей на подносе, незаметно высыпала в чашку леди Кормак содержимое нефритового кабошона, вправленного в кольцо.

— Вам не помешает, если святой отец к нам присоединится? — спросила Мария.

— Нисколько. Просто вернемся к этому разговору чуть позже.

Пастор уже шел к ним.

— Дорогие мои! — воскликнул он, целуя дамам руки.

С приходом святого отца разговор, по мнению Эммы, сделался скучным. Как и все именитые жители Чарльстона, она часть своих денег отдавала на благотворительные цели, получая в качестве вознаграждения индульгенции, которые ей были совершенно ни к чему. Ее душа давным-давно принадлежала дьяволу, и отношения с Всевышним она поддерживала лишь для того, чтобы поддержать собственную репутацию.

Единственный интерес, какой она извлекала из присутствия рядом с ними этого человека, заключался в том, что он создавал ей алиби. Все трое приятно беседовали, попивая шоколад. Мария Бренан выпила все до последней капли. Не прошло и часа с тех пор, как Эмма с ней распрощалась, — и первые спазмы заставили несчастную корчиться, сгибаясь пополам. Послали за врачом, но Мария Бренан скончалась раньше, чем тот пришел.

Эмму никто не мог заподозрить. Она научилась использовать эликсиры Балетти. То, что способно было исцелять, могло и убивать. Отныне она получила тому доказательство.

Уильяму Кормаку снова придется полностью подчиниться ее воле, если он не хочет потерять и дочь, и все то, чем обладает.

25

— Это фрегат, — уверенно сказал Корнель.

Ему не требовалось смотреть в подзорную трубу, чтобы в том убедиться, — достаточно было увидеть очертания корабля.

— Да, вы хорошо разглядели, капитан, — подтвердил Клещи, отнимая от глаза прибор. — Что будем делать?

— Догонять. Мне надо действовать, чтобы успокоить нервы, — заявил капитан.

Клещи повиновался.

— Держи круче к ветру! — заорал он.

На мачтах тотчас засуетились.

Корнель вытащил трубку из кармана и набил ее, не сводя глаз с фрегата. Он снова вышел в море. Так лучше и для матросов, и для него самого. Мери выжила, но была еще слишком слаба для того, чтобы вернуться на судно. Кривоногий поручил ее заботам трактирщика Набей-Брюхо и местного доктора с острова Черепахи, посоветовав им лечить больную иезуитским порошком, чтобы быстрее поставить на ноги. Жар немного спал, но изнурительная лихорадка все еще не прошла. Проведя с больной неделю, Кривоногий счел, что она будет вне опасности, но при условии: только если останется на берегу. Никлаус-младший наотрез отказался ее покинуть даже ради того, чтобы отправиться за сокровищами.

«Совершенно незачем здесь торчать и томиться у моей постели, умирая со скуки, — сердилась Мери и призывала своего капитана: — Снимайся с якоря, Корнель! Снимайся с якоря и поднимай паруса за себя и за меня!»

Ради нее он был готов на все.

— Это точно торговое судно, — уверенно сказал Клещи несколько часов спустя.

— Ну так мы его возьмем, — решил Корнель. — Возьмем хитростью, поскольку силы у нас равные. Незачем рисковать нашими людьми.

Клещи кивнул. Всем на борту необходимо было развеяться. С тех пор как они покинули порт, оставив на берегу Мери и Никлауса-младшего, команда неизменно пребывала в самом мрачном настроении. Даже братья Раймон примолкли и не пели песен. Людям полезно будет немного пошевелиться.

— Спусти «Веселого Роджера» и замени его подставным флагом, как будто мы просим о помощи. Так мы сможем к нему приблизиться, и он ничего не заподозрит. — Отдав распоряжение помощнику, Корнель отвернулся от него и заорал: — Готовься к бою!

В ответ раздался радостный крик.

Несколько минут — и работа была налажена. Одни тащили ружья на марсы, другие на палубе проверяли кулеврины, третьи подтаскивали поближе зарядные картузы, прикрывая их брезентом. Корнель спустился на батарею.

— Надо почистить ядра, — потребовал он, — я хочу, чтобы они летели прямо и далеко, и кремни поменяйте. Мы не можем позволить себе ни малейшего упущения. Бенуа, — продолжал он, — время закрепить пушки у портиков. С закрытыми ставнями. И колеса с лафетов снимите.

— Слушаюсь, капитан.

Матросы заканчивали убирать койки в ящики, а где-то в стороне уже скрежетал точильный камень, заостряя один клинок за другим. Корнель проверил лежащие в ящике снаряды.

— Капитан, все в порядке! — крикнул ему Антуан.

— Собираем всех по тревоге через пятнадцать минут, — приказал Корнель перед тем, как подняться наверх и присоединиться к стоящему на корме старшему матросу.

— Они нас заметили, капитан, — сказал Клещи. — Меняют курс.

— Отлично. Скоро подойдут на расстояние выстрела.

Одного взгляда ему оказалось достаточно для того, чтобы убедиться: его люди готовы действовать. Заряженные ружья были уже на палубе, под рукой, прикрытые одеялами, точно так же, как сабли и снаряды.

— Надо, чтобы они ничего не заподозрили.

— Опасаться нечего, — заверил Клещи.

Корнель забрал у помощника подзорную трубу. И правда, этих торговцев вроде бы нисколько не встревожило приближение незнакомого судна. Вернувшись на батарею, где собралась к тому времени вся команда, он отдал последние распоряжения.

— Я не хочу, чтобы при вас было оружие, не хочу видеть каких-либо проявлений воинственности. Помните: мы — торговое судно, терпящее бедствие. Без боя нам эту посудину не заполучить, — заявил он. — Для «Бэй Дэниел» это крупная дичь. Водоизмещение у нас такое же, но наше преимущество в том, что мы хитрее и лучше умеем драться. Если вы все же сомневаетесь, если думаете, что нам не стоит с ним связываться, если кто-то против…

— Никаких возражений, капитан, — ответил чей-то уверенный голос. — Мы все хотим его захватить ради Мери. Правда, ребята?

«За Мери!» — таким был их боевой клич.

— Тогда мы должны сражаться. До крови. Марсовые — за дело! Мы должны к нему подойти аккуратно. Как только окажемся вплотную к его борту, ставьте паруса против ветра, и мы резко остановимся. Орудийные расчеты, вам придется действовать очень быстро. Помните, что, сняв колеса, вы выиграли в высоте подъема, но проиграли в откате. Вы не сможете перезаряжать орудия. Вы сможете дать только один залп с левого борта. Цельтесь так, чтобы снести мачты.

— Жаль губить такой корабль, — поморщился Бенуа.

— Мне тоже, да только не хочу рисковать. Может быть, у них на борту есть наемники. И стрелять вам надо — с марсов.

— Мы его возьмем, капитан, — пообещал Кристоф Раймон.

— Я знаю, вы отважные и решительные. Но не слишком полагайтесь на свое преимущество. Дункан предупредил меня о том, что суда Вест-Индской компании стали лучше охраняться.

— Мы же захватили галион!

— Хочу вам напомнить, что с нашей стороны было три судна. А на этом фрегате людей столько же, сколько у нас. Нам их не испугать. Делайте, что должны, и мы одержим победу. За всех тех, кто падет в этом бою, и за нее. За Мери! — прибавил он, вскинув саблю.

— За пиратку Мери! — в который уже раз хором грянула команда.

Люди были готовы. Все до единого. Торговое судно приближалось. Корнель, стоявший у руля, теперь выглядел благодушным, а матросы занимались своими обычными делами. Однако те, что остались на батарее, ждали, ни на шаг не отходя от пушек, молча и почти не двигаясь. Точно так же затаились и те, что приготовились стрелять с марсов, неразличимые даже в подзорную трубу.

— Эй, на «Бэй Дэниел»! — окликнул Корнеля капитан фрегата. — Что там у вас, неполадки?

— На борту дизентерия. У нас мало воды. Можете с нами поделиться?

Они подошли довольно близко, но все еще недостаточно близко для того, чтобы привести свой план в исполнение. Ответ капитана фрегата немного запаздывал. Правда, не настолько, чтобы это показалось подозрительным. И все же инстинкт предупредил Корнеля об опасности.

Суда шли строго параллельно одно другому…

— Черт возьми! — сообразив, закричал он. — Нас провели!

Он не успел отдать никаких распоряжений — портик фрегата приоткрылся, на мгновение опередив огонь его собственных орудий. На палубу, пробивая и поджигая доски, посыпались ядра, побежали дорожки пламени.

— Вот собаки! — заорал Корнель.

Отвечая на нападение, Бенуа открыл портики и тоже начал стрельбу, целясь в фок-мачту вражеского судна.

— Марсовые, давайте! — заревел Корнель.

На том судне тоже все поняли. Из трюма выскочили люди в английских мундирах. Торговый корабль оказался ловушкой. Замаскированное каперское судно.

Корнель в одно мгновение оказался жертвой такого же обмана, какой задумал сам. Пушки фрегата рокотали. Воздух заполнился густым дымом, нечем стало дышать. Стрелки теперь были бессильны. Внезапно раздался зловещий треск, и следом за ним — отчаянный крик. Корнель поднял голову. Прорвав облака дыма от стрельбы и пожара, бизань-мачта рухнула, снесенная ядрами противника, и легла со всеми парусами на темную воду. От этого «Бэй Дэниел» сначала накренился на правый борт, затем окончательно утратил способность двигаться.

— Именем ее величества, пираты с «Бэй Дэниел», сдавайтесь! — закричали с фрегата.

— Лучше сдохнуть, — проскрежетал Корнель.

Выбора у него не оставалось.

— На абордаж! — взревел он. — Смелее, матросы!

И первым рванулся вперед — а с марсов уже бросали крюки. Раз уйти не удается, так хоть не дать себя потопить!

Пираты лавиной хлынули на английское судно, зажав ножи в зубах, в одной руке сабля, в другой — топор или пистолет, в жестокой схватке отстаивая собственные жизнь и свободу, стреляя в упор, разоряя все вокруг. Антуан первым рухнул на палубу, хотя его и поддерживал брат-близнец; после чего Кристоф дрался с удвоенной яростью до тех пор, пока не упал, в свою очередь, получив пулю в лоб. Клещи неистовствовал, укладывая один за другим красные мундиры, которые неиссякаемым потоком выплескивались из недр фрегата.

Очень быстро, несмотря на храбрость и ярость команды, «Бэй Дэниел» был захвачен, и Корнелю, как и оставшимся в живых полутора десяткам его людей, ничего другого не оставалось, кроме как бросить саблю и сдаться.

Единственной отрадной мыслью, которая утешала капитана пиратов, когда за ними захлопнулись двери трюма, было сознание того, что Никлаус-младший и Мери избежали этой ловушки.

Мери с Никлаусом-младшим играли в карты в общем зале трактира. Мери потихоньку оправлялась от операции, рана на голове затягивалась, а главное — понемногу проходило неприятное чувство, не оставлявшее ее с тех пор, как она вынудила Корнеля сняться с якоря. Ей бесконечно тяжело было оставаться на суше. Никлаусу тоже, хотя он и старался этого не показывать. В очередной раз он ее обыграл, и, положив карты на стол, она вздохнула:

— Да, мне решительно больше нечему тебя учить, ты стал таким же ловким, как твой отец.

— Полагаю, это надо считать комплиментом?

— Это и есть комплимент, бандитское ты отродье, — растроганно сказала Мери.

— «Бэй Дэниел»! «Бэй Дэниел» захвачен! — заорал матрос, распахнув дверь трактира. Он так запыхался, что больше ничего выговорить не смог.

Мери и Никлаус-младший похолодели. Единым движением, резко оттолкнув стулья, они устремились к матросу. Набей-Брюхо, поднимавшийся из погреба, замер на лестнице с кувшинами в руках. В зале, по которому еще слонялись шлюхи и где полно было матросов, не успевавших протрезветь от одного застолья до другого, повисла мертвая тишина.

— Что ты сказал, Рогатый? — проговорила Мери.

Тот побледнел, увидев, как побелела она.

— Увы, чистую правду, Мери! Англичане захватили «Бэй Дэниел».

У нее закружилась голова, она пошатнулась. Такое с ней еще случалось иногда.

— Стул! — крикнул Никлаус-младший, у которого тоже кровь отхлынула от лица.

Набей-брюхо уже спешил к ним. Мери бессильно рухнула на подставленный стул:

— Откуда ты знаешь?

— Баркс сказал. Он только что оттуда. Я его опередил…

Он не успел договорить — Баркс и Дункан с мрачными лицами уже входили в зал. Они окатили матроса ледяными взглядами, и тот, осознав, что натворил своей глупой поспешностью, забился в угол, мечтая, чтобы о нем забыли.

Мери выхватила из рук трактирщика протянутый ей стакан рома и залпом его осушила.

— Как это случилось?

— Корнель хотел напасть на торговое судно, — начал рассказывать Баркс. — Мы были в нескольких милях от него и вдруг услышали грохот выстрелов. Сквозь дым ничего было не разглядеть, и мы подошли поближе. Ты ведь нас знаешь, Мери, мы никогда не откажемся помочь, если надо. Разглядев в подзорную трубу название судна, мы прибавили ходу. Но опоздали, слишком поздно до него добрались.

— Так почему вы не напали на англичан?! — захлебнулась возмущением Мери.

— Первым делом мы решили осмотреть «Бэй Дэниел», чтобы подобрать уцелевших, — признался Дункан.

— Один умирающий рассказал нам, что произошло. Это было замаскированное каперское судно. Их захватили предательски.

— А Корнель? — спросил Никлаус, опередив Мери.

— Убит или взят в плен. Мы не знаем. Его не оказалось на борту.

— Мы сразу же кинулись в погоню за англичанами. Три дня гнались. У нас было численное преимущество, мы смогли бы его захватить, только фрегат добрался до своей эскадры раньше, чем добрались до него мы, и из охотников мы внезапно стали дичью.

— Мы разделились и спрятались, чтобы спастись. На гребных лодках, перетащив на них добытое, проскочили пролив. А первый же из их кораблей увяз в песке, так что им пришлось сначала его вызволять, а потом брать на буксир. Вот они и прекратили преследование, для них оно стало слишком рискованным.

Мери вскочила.

— Я бы этого так не оставила! — взорвалась она. — Я бы их освободила, какая бы там ни была эскадра или что!

— Там было шесть судов, Мери. Даже тебе пришлось бы смириться с неизбежностью.

Мери дернулась и запустила стаканом в стену. Вскинула голову, глядя на Дункана полными ярости глазами.

— А вот тут ты ошибаешься, — прохрипела она. — Вот этим я от вас от всех, шелудивых псов, и отличаюсь! Я бы предпочла умереть с саблей в руке, но не бросила бы их!

Все опустили головы, пристыженные и жалкие, несмотря на всю свою гордость. Мери, точно так же, как прежде стаканом, через весь зал запустила в стенку стулом. Один из сидевших за столом матросов едва успел увернуться, чтобы не получить удар прямо в грудь.

— Вы только виселицы и заслуживаете! — и не думая успокаиваться, орала Мери. — Все! Да пошевелитесь же! Сдвиньте с места свои задницы! Валите отсюда — и приведите его ко мне, понятно вам?

Баркс схватил ее за руку:

— Хватит, Мери! Ничего не получится. Их увезли в Кингстон и будут там судить.

— Идите к черту! Все!

Никлаус хотел успокоить Мери, попытался ее обнять. Она грубо оттолкнула его, схватила со стола бутылку и взбежала по лестнице, оставив потрясенного и растерянного сына стоять столбом посреди зала.

— Она сейчас еще слаба, а потому особенно уязвима и непредсказуема, — подбодрил его Баркс, похлопывая по плечу. — Мне очень жаль, Никлаус. Мы сделали все, что могли.

— Я знаю, Баркс. А что «Бэй Дэниел»?

— Мы в конце концов его нашли и привели на буксире сюда. Пойдем, — сказал ему Дункан. — Пока ты ничем не можешь помочь Мери. Ты все поймешь лучше, когда увидишь, какие повреждения они причинили судну.

Никлаус кивнул и вместе с ними вышел из трактира. Он снова потерял отца. Но на этот раз у матери не было ни малейшего желания его утешать.

Мери пыталась заглушить свою ярость, выхлестав прямо из горла бутылку рома, которую зажала в одной руке, другой опираясь о косяк. Вдали, в порту, она только что разглядела среди других судов растерзанный корпус «Бэй Дэниел». Она была несправедлива к Барксу и Дункану, несправедлива к сидевшим за столами пиратам, несправедлива к Никлаусу-младшему. Ей снова стало дурно, закружилась голова, но она устояла на ногах и перетерпела недомогание.

Это было самое меньшее, что она могла сделать, воздавая им должное. Всем, кто потерпел поражение, всем погибшим и всем тем, кого повесят, как только будет вынесен приговор, как только будет произнесено обвинение в пиратстве. Они были ее семьей. Ее единственной и неповторимой семьей. Она вызывала их перед мысленным взором, одного за другим. Дуглас, Бенуа, братья Раймон, Кривоногий, Клещи. Мери надеялась, что Корнель погиб со шпагой в руке. Она не могла представить себе его болтающимся на виселице, сама мысль об этом была для нее непереносима. В конце концов она по-настоящему его полюбила, своего корсара, сделавшегося пиратом. Он был единственным, да, единственным за всю жизнь, кто настолько хорошо понимал ее, что принимал всю целиком — даже ту, что радовалась выкидышу. Только с Корнелем она не рисковала утратить свободу. Только он мог мириться с ее эгоизмом, только он — а ведь гордости у него было еще больше, чем у других.

Мери была обязана ему всем. И даже больше того. Благодаря ему теперь она знала, кто она такая.

К горлу подкатили рыдания, но она заглушила их, снова хлебнув из бутылки. Слез больше не было. Они навсегда иссякли. Слишком много она их пролила за свою жизнь. Все пираты заигрывали со смертью. Рано или поздно Корнель, Никлаус-младший, да и она сама должны погибнуть. Таковы правила игры. Мери чувствовала свою вину. Она виновна в том, что ни ее, ни Никлауса-младшего не было на борту «Бэй Дэниел». Виновна в том, что посоветовала Корнелю сняться с якоря, вместо того чтобы изнывать от скуки рядом с ней. Если бы они были рядом, он не погнался бы за такой крупной дичью. Она это знала. Он не стал бы подвергать их жизнь опасности ради того, чтобы потешить собственную гордость. И команда тоже не стала бы рисковать. Она, Мери, была их охраной и защитой, их счастливой звездой. Смирившись со своей слабостью, звезда перестала сиять — и вот оно, доказательство того, что Мери Рид не могла, не имела права сдаваться и покоряться, как она это сделала тогда.

Мери большими глотками прикончила бутылку, и по ее заледеневшему телу разлилось тепло, она согрелась, ей стало почти жарко.

На мгновение перед глазами у нее промелькнули лица Никлауса и Балетти. У нее еще остался сын. Теперь у нее остался только он.

Она вскинула голову, разозлившись на саму себя за глупое поведение — как она могла оттолкнуть мальчика? — и, не позволив себе захмелеть, как не позволила себе заплакать, заставила себя идти прямо, открыть дверь, спуститься по лестнице и, дыша полной грудью, дойти до порта.

Она твердо намеревалась продолжать вместе с Никлаусом-младшим бороздить воды Карибского моря до тех пор, пока удар сабли не оборвет раз и навсегда длинную повесть ее судьбы. Леди-пират больше не спустит флаг. Никогда.

Энн сбежала из-под строгого надзора своей гувернантки Нани и понеслась к гвоздичному дереву, которое раскинуло ветви высоко над поместьем, — она была убеждена в том, что с его вершины увидит океан, лежащий за городской окраиной. Девушка взбиралась наверх с ловкостью и проворством, удивившими ее саму. Она во что бы то ни стало доберется до берега, раз отец отказывается отвечать на ее вопросы — на те самые вопросы, которыми она докучала покойной матушке. Энн хочет знать, хочет понять, почему эта мечта так прочно ею завладела, почему ее так тянет к океану, почему ей понадобилось заполучить эту изумрудную подвеску и носить ее, как будто более драгоценного украшения во всем мире не существует. Но Кормак и слышать ничего не желал, раз за разом повторяя, что надо отрешиться от прежних печалей и жить сегодняшним днем.

Эмма де Мортфонтен тоже ей об этом твердила. Однако Энн не удавалось себя в этом убедить, словно какая-то часть ее самой твердо знала, что где-то в ускользающей памяти таится ложь. И эта ложь со дня смерти матери заставляла ее инстинктивно сторониться Эммы, такой прелестной и такой великодушной женщины.

А Эмма навещала их каждый день, и Энн казалось, будто та на что-то надеется. Только она не знала, на что именно.

«Я нежно люблю вас, я очень к вам привязана, — заверяла ее Эмма. — Конечно, я не смогу заменить вам мать, но доверьтесь мне, как доверялись ей. Тем самым вы сделали бы меня счастливой, Энн».

Энн благодарила ее, но без всякой видимой причины оставалась настороженной. А ведь ей так необходимо было выплакаться на чьем-то плече.

Ей очень недоставало матери. К тому же и Уильям Кормак от нее отдалился. Она на него не обижалась, списывая перемену на их общее горе, хотя в последние месяцы положение лишь усугублялось. Энн старалась не показывать, как ей грустно, при этом не упускала случая чем-нибудь задеть отца, чтобы напомнить ему о своем существовании, и продолжала часто одеваться мальчиком, чтобы обмануть бдительность Нани и рабов.

Рабов Энн видеть не могла, не выносила прикосновений черных рук, которые совсем недавно хлопотали над покойной матушкой. Постепенно она вообразила, будто негры причастны к кончине матери, тем более что чувствовала некую связанную с этой смертью тайну. Отец же, прекрасно зная, какую неприязнь она испытывает к черным слугам, нарочно — Энн была убеждена в этом — предоставлял рабам выбирать наказание, которому он подвергнет ее за непослушание.

Сейчас Энн слышала громкие крики у подножия гвоздичного дерева. Ее заметили. А ведь она еще и до середины ствола не долезла. Она стала цепляться за ветки, стараясь как можно быстрее забраться повыше, порвала юбку, ободрала руки и ноги. Еще немного — и Уильям Кормак присоединится к этим бестолково размахивающим руками людям. Нани закричала:

— Слезай оттуда, Энн, прошу тебя!

— А может, слазишь за мной сама? — усмехнулась девушка.

Она не боялась упасть. Голова у нее не кружилась, а ступни и кисти рук на удивление легко находили, куда встать и за что ухватиться. Ей достаточно было вообразить себя на судне, представить, как она карабкалась бы по мачтам, ведь это на ее глазах так легко делали другие, — и ее переполняла гордость: она победила!

— Спускайся немедленно, я тебе приказываю! — взревел снизу отец.

— А я приказываю от меня отстать! — ответила она, высунув язык.

На этот раз наказание, которому ее подвергнут, по крайней мере, будет заслуженным! И все же Энн поняла, что дальше она не полезет. Она замерла, готовая сдаться.

Отец послал за ней одного из слуг. Мулат начал карабкаться вверх по стволу.

Энн заледенела. Она ни за что не позволит к себе притронуться. Выждав, пока негр приблизится, она с силой лягнула его в лицо. От неожиданности раб разжал руки, потеряв равновесие, заскользил вниз, наткнулся на ветку, сломал несколько других веток и, наконец, в неловкой позе свалился наземь у ног потрясенных зрителей. Энн, похоже, все это нисколько не тронуло, и она как ни в чем не бывало в наступившей тишине слезла с дерева. Она зашла слишком далеко и сама это понимала. Соскочив в густую траву, девушка вызывающе и совершенно несправедливо бросила собравшимся, осуждающе на нее глядевшим:

— Нечего ему было ко мне лезть!

— Мало тебе того, что ты убила мать! — заорал Кормак. Схватил ослушницу за волосы и так дотащил до своего кабинета.

Как Энн ни отбивалась, вырваться из рук отца ей не удалось. Едва дверь за ними закрылась, непокорная дочь замкнулась в ледяной гордости. Теперь сражаться бесполезно. Лучше уж вытерпеть наказание. Сжав губы, Кормак, глаза которого стали совершенно бешеными, схватил трость. Затем потребовал, чтобы Энн задрала юбки и наклонилась вперед. Он долго ее стегал. Энн не дрогнула, она отказалась просить прощения, гордость не позволила ей издать хотя бы один стон, пролить хотя бы одну слезинку. Она лишь покрепче ухватилась за собственные щиколотки и снизу вверх, между ног, смотрела на отца. Скорее гневно, чем с раскаянием.

Когда тот перестал орудовать тростью, Энн еще некоторое время продолжала стоять в той же позе. Ягодицы немного жгло, побаливало в низу живота. Обозвав себя идиоткой, Энн выпрямила спину и отправилась в свою комнату, откуда отец до вечера запретил ей выходить. Она никого не встретила, даже Нани, и, пробираясь по коридору, поежилась, когда до нее через открытое окно донеслась поминальная песня, которую затянули рабы. Энн поспешно зажала уши, чтобы не дать пробудиться чувству вины.

За ужином отец объявил ей, что прогнал Нани.

— А завтра же и ты уедешь с плантации, — бесстрастным тоном прибавил он. — В монастыре, куда я тебя определил, тебя научат тому, чему ты явно не смогла научиться у меня. Ты останешься там до тех пор, пока не выйдешь замуж за того, кого я для тебя выберу.

— Никогда! — выкрикнула она, вскочив с места.

Но, сколько она ни клялась, что больше так никогда не будет, сколько ни обещала с сего дня беспрекословно слушаться, ничего не помогло. Слуга грубо отволок ее в комнату и запер за ней дверь. Энн хотела убежать через окно, но ее ждал неприятный сюрприз: оказалось, что отец предусмотрел такую возможность и велел запереть ставни снаружи. Энн не смогла взломать засовы.

На следующее утро Уильям Кормак, совершенно равнодушный к отчаянию дочери, самолично отвез ее в единственный на всю Южную Каролину монастырь и оставил там, не только не поцеловав, но даже слова не сказав на прощание.

26

Уильям Кормак обхватил голову руками. Он сидел за письменным столом и чувствовал себя беспредельно, нечеловечески вымотанным. Но знал, что принял наилучшее решение, как бы дорого это решение ему ни обошлось. Энн восприняла свой отъезд как наказание. Это было не так. Случай с деревом всего-навсего послужил Кормаку удобным предлогом, тем более что Эмма сейчас покинула Южную Каролину и отправилась навестить свои кубинские плантации. Кормак больше не мог видеть, как эта змея кружит около Энн, ему непереносимо было ощущать нездоровый интерес Эммы к его дочери. Он слишком хорошо знал действие взглядов, которыми Эмма ее опутывала, его самого когда-то слишком больно эти глаза обожгли. Кормак глубоко ненавидел мадам де Мортфонтен, но не мог открыто ей противостоять.

«Береги Энн», — молила его умирающая жена.

В первые месяцы, несчастный и потрясенный случившимся, он не знал, как поступить, и позволил Эмме вмешаться в их жизнь. Если бы не Габриэль, он без малейшего раскаяния убил бы ее, но с ее подручным ему было не сладить. Впрочем, скорее всего, и решимости на это недостало бы. Уильям Кормак не был убийцей по природе своей.

Как до него Мария, теперь он смотрел, как растет Энн, не упускавшая ни одного случая бросить ему вызов. Он прекрасно знал, почему она это делает. Энн отчаянно взывала к нему о помощи и требовала ответов. И его ответы нужны были ей куда больше его помощи, однако дать их ей означало потерять ее и в то же время подвергнуть опасности. Одна мысль об этом была нестерпима.

Уильям встал и подошел к окну. Ночь стояла темная, безлунная. В комнату, не успевшую остыть после знойного дня, повеяло жарким ветром. Издали послышались голоса рабов, затянувших гимн свободе. Разве мог он их в этом упрекнуть?

Зато поводов упрекнуть себя у него было более чем достаточно. Кормак вздохнул. На этот раз он принял решение. Он убережет Энн от алчных когтей Эммы. Она разъярится, когда вернется, но он не уступит. Никто, кроме него самого, не знает, куда он отвез дочь. Никто. Монашкам было приказано не сообщать о том, что девушка у них, кто бы ни явился и чего бы от них не потребовал. И только он один мог отменить этот запрет.

До тех пор пока не выберет подходящего жениха, он будет ее прятать. А как только Энн выйдет замуж, Эмма больше не сможет ее отнять.

Он, Уильям Кормак, не вымолвит ни слова, даже если ему придется умереть под пытками. На его лице появилась слабая улыбка. Мария Бренан может покоиться с миром. В каком-то смысле она отомщена.

Корнель смотрел, как над маленьким городком под названием Кингстон занимается рассвет. Моряк знал, что этот день станет для него последним. Суд был скорым. Пираты пожалели старшего помощника капитана галиона, оставили его в живых, а тот теперь свидетельствовал против команды «Бэй Дэниел». Корнель и его моряки были признаны виновными.

В нескольких метрах от тюрьмы стояла виселица. Вчера и позавчера уже вешали людей с его судна. Теперь его очередь.

— К вам пришли, — объявил сторож, открывая дверь.

Корнель напрягся. Он уже сказал, что не желает видеть пастора, и не позволит, чтобы ему силой навязали общество священника. Ему хотелось насладиться рассветом в одиночестве и тишине, а не под бормотание молитв. Скрипнули проржавевшие петли двери. Зашуршали юбки, мелькнул свет фонаря.

Дрожащие руки поднялись, и капюшон черной накидки скользнул назад. Только ей не требовалось открывать лицо, он и без того узнал бы гостью! Корнель бросился к ней, обнял.

— Не надо было тебе приходить, принцесса, — прошептал он, поцеловав ее так, что оба едва не задохнулись. — Теперь будет еще труднее.

Мери обернулась через плечо и убедилась в том, что сторож вышел, закрыв за собой дверь.

— Никакого такого «теперь» не будет, — ответила она, приподняв юбку.

И выдернула из-за подвязки припрятанный кинжал. При входе ее обыскали, но не так уж тщательно.

— Ты с ума сошла, — сказал он, снова обнимая ее и поспешно пряча кинжал в рукав.

— Я не могла, Корнель, не могла с этим смириться, — призналась она, вдыхая мускусный запах его вспотевшей кожи. — Когда тебя схватили, я так разозлилась — на тебя, на себя, на всех, просто обезумела от ярости. А потом я пришла к Никлаусу на «Бэй Дэниел», который Баркс привел на остров Черепахи. Он сидел на средней палубе, среди всего этого разгрома, и плакал.

Корнель еще крепче прижал ее к себе.

— Мне было так больно от его слез, Корнель, но он плакал, а я свои сдержала… и тогда я дала себе клятву. Я пообещала, что, хотя англичане тебя и схватили, я не стану ждать сложа руки, чтобы они тебя повесили. Вчера мы с Барксом и Дунканом пришли в Кингстон, замаскировавшись под судно Вест-Индской компании. Тебя никак нельзя вытащить из этой камеры. Но когда ты взойдешь на помост…

— Что вы задумали? — спросил Корнель. Да, в этом была вся она, Мери Рид, такая, какой он ее любил.

— Продолжай прятать этот кинжал в рукаве, тебя не станут обыскивать. Когда придет время, перережешь веревки. Мы отвлечем внимание на площади. Конь будет тебя ждать прямо у виселицы. Тебе останется только вскочить в седло. Я буду там, наготове. Никлаус тоже. Жди сигнала и начинай действовать.

— Что это будет за сигнал?

— Тот самый, которому ты меня научил, — ответила она, потянувшись к нему губами.

— Ну все, хватит с вас, голубки, — прервал их сторож, распахнув дверь. — Прощайся с ним, красотка.

Они только обменялись взглядами — сообщническими как никогда.

На площади Кингстона было не протолкнуться. Каждая казнь собирала все ту же толпу. Люди не могли насмотреться на эти переламывающиеся шеи, как будто на увлекательное представление. Палач мрачно дожидался прибытия повозки, в которой доставят осужденного.

Мери знала, что они не смогут начать действовать раньше, чем Корнель взойдет на помост. В пути его окружали стражники, их было много, и они пристально наблюдали за окрестностями. Им был отдан приказ убить заключенного, если во время конвоирования произойдет хотя бы малейшая стычка.

Мери расставила по местам своих людей. Никлаус-младший ждал за углом одного из домов, сидя верхом и держа второго коня в поводу.

Отмытые и свежевыбритые пираты смешались с толпой горожан, которые, вытягивая шеи, смотрели на главную улицу. Солнце еще не дошло до зенита, а жара уже стояла удушающая.

Мери пробралась в первый ряд, к самой виселице, чтобы окинуть взглядом расположение своих людей. Пираты были наготове. Внутри у нее все сжалось. Она ничему не смогла помешать, когда убивали Никлауса и Балетти, но она не позволит Корнелю болтаться на веревке.

— Вот они! — завопила какая-то женщина справа от нее.

Сердце у Мери учащенно забилось.

Корнель ехал в повозке стоя, его единственная рука была привязана к бедру, он достойно держался в окружении конвоиров и сохранял равновесие на шаткой повозке не хуже, чем на палубе корабля.

— А он ничего, хорош, — услышала Мери справа от себя.

— Жалко, что такого повесят, — вздохнула другая женщина.

— Да ладно тебе, — усмехнулся парень, — можно подумать, ты на его рожу пришла любоваться, хитрюга, ты ведь пришла поглядеть, как у него рожок высунется, когда его вздернут!

По толпе зевак волной прокатился непристойный смех, и Мери затошнило.

Ей хотелось, чтобы Корнель ее увидел, чтобы почувствовал ее присутствие. Хотелось, чтобы он не только услышал сигнал, но угадал его.

Повозка остановилась, встреченная свистом и криками, но Корнель сошел на землю с таким достоинством, что вскоре они сменились восхищенным шепотом. Поднявшись на помост, он жестом остановил палача, собравшегося нахлобучить на него капюшон. Встретился глазами с Мери. Он поостерегся улыбнуться ей, когда лезвие кинжала разрезало веревки — одновременно с тем как палач старательно приладил ему на шею скользящую петлю. Настороженные охранники с ружьями наизготовку стерегли подступы к эшафоту, плотно окруженному напиравшей толпой горожан, которым хотелось разглядеть казнь во всех подробностях.

Мери пристально поглядела на Корнеля и свистнула. Один-единственный раз. Так пронзительно, что стоявший рядом с ней ребенок вздрогнул.

В толпе вспыхнула ссора, отвлекшая внимание сторожей. Двое из них все же, осторожности ради, приблизились к осужденному. В тот же миг их, разом обоих, уложили меткими выстрелами. Палач в это время отошел, чтобы выполнить свою работу и открыть люк.

Корнель освободил руку от пут. Схватив петлю, он оттянул веревку от шеи в ту самую минуту, когда палач приподнимал крышку люка, и соскочил с помоста вниз. Мери, не теряя ни минуты, устремилась в проход, который для нее проложили ее люди.

Конь ждал ее за углом неприметной улочки. Мери знала, что Корнель с Никлаусом-младшим воспользовались суматохой, которая поднялась после выстрелов, и теперь уже далеко.

Еще свист — и пираты, повинуясь сигналу, исчезли. Перед тем как пришпорить коня, Мери в последний раз обернулась. Жадное любопытство собравшихся на площади сменилось паникой, люди разбегались во все стороны.

А в порту ждали два судна, готовые сняться с якоря. К тому времени, как корсары ее величества соберутся пуститься в погоню, фрегат Баркса будет уже далеко. Корабль же Дункана подберет тех пиратов, которые прятались в толпе, и в свой черед снимется с якоря на следующий день. С легким сердцем Мери повернула коня к порту. Все прошло в точности так, как она задумала.

Беглецов она нагнала, когда они выезжали на мол, и сразу же поняла: не все прошло так, как ей представлялось… Корнель привалился к шее коня, которым управлял Никлаус-младший, держа в руках уздечку. Вскоре кони остановились, Мери поравнялась с ними и страшно закричала, когда Корнель упал к ее ногам.

Пуля пробила ему грудь. Он умирал…

Они все же положили раненого в лодку, которая должна была доставить их на судно. Матросы налегли на весла, стараясь как можно скорее отдалиться от берега. Все молчали, словно отдавая последние почести Корнелю. Смертельно бледный Никлаус поддерживал голову умирающего, лицо которого постепенно утрачивало краски. Видя, что Корнель силится заговорить, Мери склонилась над ним.

— Я люблю тебя, — еле слышно произнес он.

— Я тоже тебя люблю, — простонала она, мучительно стараясь улыбнуться.

Корнель улыбнулся в ответ:

— Так, значит, мне надо было умереть, чтобы ты мне в этом призналась?

— Мне никогда не приходило в голову говорить о том, что и так ясно без слов, — прошептала она, ловя его дыхание.

Пальцы Корнеля в последний раз стиснули ее руку вместе с рукой Никлауса-младшего — и разжались навсегда.

Энн лупила кулаком по выбеленной известкой стене кельи. Раз за разом. До тех пор пока в кровь его не расшибла. Села на кровать. Посмотрела на руку — пальцы дрожали. Она знала: если будет продолжать в том же духе, добьется того, что они будут сломаны. Какая-то часть ее этого хотела — чтобы заставить отца приехать, объясниться, вытащить ее из этой тюрьмы. Она больше не в силах выносить эти мессы, эти искупительные молитвы, этот обет молчания, к которому ее принудили, не могла видеть священных книг, которые ей только и дозволено было читать, не могла довольствоваться скудной, без всякого вкуса едой, призванной очистить ее душу и тело. Ее все время тошнило, живот раздуло, пупок выпирал.

Энн поднесла пораненную грубой штукатуркой руку к губам, стараясь унять боль. Что же все-таки случилось на самом деле? Ведь что-то случилось там, в Ирландии, из-за чего родителям пришлось расстаться с родиной. Она все меньше и меньше верила в рассказ отца о нападении разбойников здесь. Раз уж злодеи стреляли в них, то почему не убили? Она отчаянно рылась в собственной памяти, но не находила ответов. И все же она знала: ответы существуют где-то, за какой-то дверью, которую наглухо закрыло, заколотило ее сознание. Но что же такое страшное там кроется, из-за чего ее не отпускает этот кошмар? Почему у нее остались одни ощущения и никаких осязаемых образов? А эта подвеска? Энн сжала ее здоровой рукой, убежденная в том, что эта вещь для нее имеет большое значение. От одного прикосновения к подвеске она сразу успокаивалась. Только вот что за тайна с ней связана? Что она собой представляет?

С тех пор как Энн заперли здесь, с тех пор как лишили вестей из внешнего мира, ее особенно сильно мучили все эти вопросы. Она не получала никаких писем и не имела возможности отправлять их сама. Неведение терзало девушку, и только во время богослужений ей удавалось немного отвлечься.

Энн удержалась от слез. После смерти матери в ней что-то надломилось. И это «что-то», не позволяя горю согнуть ее, беспрестанно клокотало внутри, стремясь вырваться на волю. Откуда в ней это неистовство — в ней, которая прежде была веселой и кроткой? Виной ли тому слова отца? Но каким образом Энн могла быть причастна к смерти матери? Даже если она и подозревала, что от нее скрывают нечто с этим связанное, даже если она чувствовала, как сильно ее отец ненавидит Эмму де Мортфонтен, — что она-то сама такого сделала, чтобы оказаться во все это замешанной?

Девушка горестно вздохнула. Она уже перебрала тысячу гипотез. В том числе и такую, согласно которой ее мать оказалась свидетельницей некоего преступного деяния и потому вынуждена была бежать из Ирландии. Этим можно было бы объяснить и отказ матери говорить о прошлом, и кошмар, который преследовал ее саму. Энн прекрасно видела, что мать дрожит от страха перед ее настойчивым желанием узнать правду. Может быть, именно этого она и не смогла вынести? Энн побледнела. А что, если ее мать предпочла покончить с собой, лишь бы не открыть ей всего? А что, если на самом деле отец наказал ее именно за это? Энн схватилась за живот — ее раздражало, что он так распух, раздражало собственное волнение, и еще больше раздражало то, что она трепещет перед тенями.

Она встала и вышла в коридор. Нет уж, на этот раз мать-настоятельница ее выслушает, пусть даже ее потом накажут за то, что она силой к ней вломилась, — подумаешь, одной неприятностью больше!

— Я требую встречи с моим отцом! — злобно выкрикнула Энн, стукнув кулаком по столу настоятельницы.

Та, безжалостно непреклонная, высокомерно и равнодушно смотрела на нее, сидя прямо, едва касаясь спинки стула и сложив руки на животе.

— Незачем себя калечить, Энн, — сказала она холодно. — Устав нашей общины строг. У вашего отца были свои причины для того, чтобы заставить вас подчиниться этому уставу, и мне безразлично, хотели вы этого или нет. Я повинуюсь распоряжениям, которые он мне оставил. Со временем вы привыкнете к здешней жизни, как ваши подруги.

— Никогда! — взорвалась Энн. — Как вы только можете воображать, будто мне понравится жить в этой тюрьме?

— Поговорите об этом с монахинями. Господь любит испытывать тех, кто Ему предан. Поверьте мне, вскоре вы благословите Его за великую доброту.

— Как я могу это сделать, если от мерзкой еды, которой меня здесь кормят, с души воротит, если меня выворачивает наизнанку, едва я успею ее проглотить, и живот вон как раздуло?

Взгляд настоятельницы скользнул по округлости, которую Энн подчеркнула, обтянув платьем. Монахиня тотчас побледнела.

Девушка обрадовалась:

— Вот видите, до чего меня довели ваши лишения! Я требую, чтобы моего отца об этом известили! Я требую, чтобы меня отсюда выпустили!

— И в самом деле, вижу, — согласилась настоятельница, не сводя с нее недоброго взгляда. — Возвращайтесь в свою келью и не тревожьтесь, дочь моя. Я немедленно извещу вашего отца о том, сколь велики ваши прегрешения.

Энн, торжествуя, вышла из кабинета. Ей даже в голову не пришло задаться еще какими-нибудь вопросами. В этом монастыре каждая улыбка считалась грехом. А уж ее неповиновение…

Однако две недели прошли, а никаких вестей она так и не получила. Энн собралась снова пожаловаться, но в один прекрасный день, случайно поглядев в окно, увидела отца, выходившего от настоятельницы. Бросив порученную работу, она подхватила юбки и стремительно сбежала по лестнице.

— Отец! — задыхаясь, крикнула девушка, выбежав во двор и видя, что он вот-вот скроется за воротами.

Уильям Кормак шагнул было к дочери, и Энн побежала навстречу ему еще быстрее. Однако он тотчас от нее отвернулся и вышел за ворота, а Энн, растерянная и оскорбленная, так и осталась стоять на дорожке. Потом, взбешенная, вернулась в свою келью, так и не позволив себе расплакаться. Но долго в одиночестве исходить яростью ей не пришлось. И часа не истекло, как явились две монашенки.

— За вами прибыла карета, — сообщила одна из них, та, которую Энн особенно ненавидела: мерзавка постоянно доносила настоятельнице обо всем, что сестры делали или говорили.

— Сейчас, только вещи соберу, — ответила она.

— Не стоит утруждаться, пойдемте, — потребовала монахиня.

Энн втайне ликовала. Значит, отец все-таки уступил! А собирать-то ей все равно нечего, у нее ничего не осталось, кроме подвески. Все остальное, что она с собой привезла, у нее отобрали сразу по приезде в монастырь.

— Где мой отец? — спросила Энн у человека, открывшего перед ней дверцу кареты.

Она хорошо знала его — это был мистер Блад, управляющий поместьем Кормака.

— Ему пришлось вернуться в Чарльстон, мисс Энн, по срочному делу. Садитесь.

Она не заставила себя просить и влезла в карету, мимолетно удивившись при взгляде на пассажира, который, оказывается, уже сидел там, подремывая в уголке. Однако, переполненная радостью оттого, что вновь обрела свободу, она тотчас от него отвернулась и принялась расспрашивать о новостях мистера Блада. Тот рассказал ей обо всем: дела в поместье идут хорошо, только что родился жеребенок…

Когда карета остановилась, Энн поразилась тому, как быстро они добрались: должно быть, за разговором не заметила, как пролетело время.

Едва возница распахнул перед ней дверцу, девушка проворно соскочила наземь и… заледенела, увидев, где оказалась. Но не успела повернуться к господину Бладу, чтобы попросить у него объяснений, — тот, другой, грубо схватил ее за руку.

— Иди вперед, — грубо приказал он.

Сердце у Энн бешено заколотилось.

— Что вам от меня нужно? Господин Блад! — заорала она, крутя головой и отчаянно стараясь вырваться.

Но управляющий ее отца молча скрылся в темной глубине кареты, и Энн почувствовала, что ее охватывает непреодолимый страх. Она снова попыталась освободиться, упиралась изо всех сил, когда ее волокли к стоящей на краю табачного поля бревенчатой хижине под тростниковой крышей, у двери которой ее ждала мулатка.

Напрасно Энн отбивалась — колосс втащил, вскинув на плечи, девушку в дом.

27

Мери вытерла руки о штаны, потом вытащила из-за пояса кинжал. Со вздохом провела острием по своей мозолистой ладони, и засевшая в руке заноза тотчас выскочила. Ну что ж, одной больше, одной меньше, подумала Мери — она нисколько не жалела о новой ране. Она гордилась своими достижениями. Вот уже четыре месяца как она вместе с Никлаусом-младшим и восемью матросами трудилась не покладая рук: они приводили в порядок «Бэй Дэниел». Мери не могла придумать ничего лучше, чтобы справиться с горем.

Никлаус-младший, едва оба корабля вышли в море из Кингстона, настоял на том, чтобы самому зашить в саван тело Корнеля. Когда шли мимо Порт-Рояля, он, перед тем как сделать на полотне последний шов, в присутствии Дункана и всей команды сунул покойному под жилет карту с обозначением клада. Мери изо всех сил сжала кулаки. Она знала, что это означает. Никлаус-младший простился со своими мечтами. Простился с детством.

Тело соскользнуло по доске в воду, но плач скрипки не проводил Корнеля в последний путь. Сразу после этого Никлаус молча полез на брам-стеньгу, чтобы в точности так, как это делал Корнель, бросить вызов беспредельности океана.

Ни один человек на судне не посмел его потревожить, Мери в том числе. Она стояла, прислонившись к леерам, с трубкой в зубах, с сухими глазами. Она сделала все, что должна была сделать. Корнель умер достойно, только это одно и имело значение. А горе пройдет, Мери давно привыкла к его приливам и отливам.

Они вернулись на остров Черепахи. После того как был подписан Утрехтский мир, положивший конец военным действиям в Европе, многим корсарам пришлось превратиться в пиратов, и население острова Черепахи тогда за несколько месяцев удвоилось.

Набей-Брюхо открыл Мери кредит до тех пор, пока «Бэй Дэниел» не будет спущен на воду. Она знала, что трактирщик никогда не потребует с нее долга, но сама непременно хотела с ним расплатиться. После отчаянной кингстонской попытки спасти Корнеля все стали относиться к ней с еще большим уважением, но Мери это нисколько не радовало. Единственное, что доставляло ей удовольствие, — видеть, как Никлаус-младший работает вместе с плотниками.

Судно по праву перешло к нему. Мери сказала об этом сыну в ту минуту, когда, взойдя на разоренную палубу, они осознали, какая огромная работа им предстоит.

— Корнель хотел бы, чтобы было так, — сказала она. — Этот корабль — наследство, в свое время завещанное ему Корком. «Бэй Дэниел» выйдет в море, Никлаус. И вместе с ним мы воскресим душу Корнеля.

— Для меня, — твердо произнес Никлаус-младший, — он никогда не умрет.

Они обнялись, как после смерти Никлауса-старшего. А потом взялись за работу.

Мери засучила рукава, глотнула рому и, равнодушная к наступившему холоду, принялась шлифовать доски. Начало зимы 1718 года принесет с собой шторма, может быть, ураган. Тогда им станет еще труднее. Но она уверена в том, что весной, благодаря тем усовершенствованиям, которые она внесет, припомнив достоинства «Жемчужины», ее «Бэй Дэниел» выйдет в море, пылкий и мстительный, как никогда.

Эмма едва не задохнулась от ярости. Они находились в кабинете Уильяма Кормака, и хозяин дома только что объявил ей с холодной решимостью:

— Энн покинула Южную Каролину. И вы, Эмма, больше никогда ее не увидите.

Мадам де Мортфонтен вскочила и уперлась кулаками в край его письменного стола. Кормак продолжал сидеть неподвижно, откинувшись на спинку кресла.

— Вы смеете бросить вызов мне — мне, Эмме де Мортфонтен?!

— Давно бы следовало это сделать, — с легким сожалением ответил Кормак. — Время, когда я был в вашей власти, прошло. Вы можете забрать у меня все, Эмма, можете даже убить меня. Моя репутация и мое богатство утратили для меня всякий смысл после смерти жены. У меня осталась только Энн.

— Девочка принадлежит мне! — вспылила Эмма.

— Ошибаетесь, — возразил Кормак. — Только мне одному известно, где она сейчас. И вы ничего не сможете здесь изменить.

— Вы у меня сдохнете под пытками. Никто, слышите, никто, ни вы, ни Бог, ни дьявол не отнимет у меня Энн!

— Можете делать со мной все, что хотите, — усмехнулся Кормак. — Я больше вас не боюсь. Знайте только, что я поместил в надежное место письмо, в котором рассказал об условиях нашей сделки, и в случае, если со мной случится какое-нибудь несчастье, против вас будет выдвинуто обвинение.

Эмма почувствовала такую боль в груди, что вынуждена была сесть. Лицо у нее перекосилось от ненависти. Кормак встал, обошел стол кругом, наклонился над креслом, в котором сидела Эмма, ловя ее прерывистое дыхание и упиваясь ее слабостью. Наконец-то!

— Никаким, слышите, никаким способом вы не заставите меня заговорить. Я видел вас побежденной, и это поможет мне идти до конца. Что бы вы со мной ни сделали, рано или поздно смерть меня от этого избавит. Истязайте меня, если вам этого хочется, вы ведь заранее наслаждаетесь моими мучениями, но на этот раз я увлеку вас за собой в своем падении, а Энн будет спасена. Что бы вы ни сделали когда-то с ее родителями, каким бы ни было ее происхождение, я не отдам свою дочь в жертву вашей порочности.

Эмма задыхалась. Кормак отстранился от нее, налил стакан рома и милосердно протянул ей:

— Придите в себя, миледи, а потом убирайтесь отсюда. Я больше не хочу ни видеть, ни слышать вас. Никогда.

Эмма яростным движением выбила у него из рук стакан. Она набросилась на Кормака, но тот, ловкий и предусмотрительный, увернулся и в свою очередь с размаху влепил ей пощечину. Потом, схватив за локоть, подтащил к входной двери, за которой ждал ее Габриэль, и грубо толкнул Эмму ему в руки.

— Забирайте вашу хозяйку, — безжалостно приказал он, — и если вы еще хотите ею попользоваться, посоветуйте навсегда обо мне забыть! — Захлопнул дверь у них перед носом и прислонился к косяку. Давно уже ему не было так легко. Несмотря на чувство вины за тот ужас, который ему пришлось заставить Энн вытерпеть — ради того, чтобы восстановить ее поруганную честь.

Неделю спустя Энн очнулась в своей келье. Она хотела приподняться на постели, но чья-то рука ей помешала.

— Вы еще слишком слабы.

Девушка свела брови, пытаясь разглядеть смутный облик, и узнала одну из монахинь, сестру Бенедикту, исполнявшую обязанности сиделки. Энн застонала.

— Лихорадка прошла, вы вне опасности, но надо еще полежать в постели.

— Где мой отец? — спросила Энн, которой никак не удавалось навести порядок в собственных мыслях.

— О нем не тревожьтесь, — ответила Бенедикта, и голос ее прозвучал так, словно она старалась скрыть замешательство. — Думайте только о том, чтобы поскорее набраться сил. Сейчас принесу вам поесть.

— Поесть! Конечно, эту омерзительную кашу, — пробурчала себе под нос Энн, едва за Бенедиктой закрылась дверь.

И внезапно рывком села в постели, вытаращив глаза и схватившись за живот.

Она вспомнила.

Хижина, мулатка, мужчина, который привязал ее, распятую на столе, накаленная на огне спица и боль в ответ на ее крики, ее мольбы. Тогда она так и не поняла, чего от нее хотели.

Теперь ей уже не требовались объяснения. Она поняла. Всё. Мгновенно. Перед мысленным взором промелькнули картинки: отец, занесший над ней трость, она сама, в своей комнате, пришедшая в себя с ощущением чего-то липкого между ног, лицо Кормака перед тем, как он отвернулся от нее, когда приезжал в монастырь… Отец, родной отец ее изнасиловал! Энн подтянула колени к груди и, раскачиваясь, словно убаюкивая себя, отчаянно зарыдала. Это было невозможно, непредставимо, непереносимо. Он не мог так с ней поступить, пусть даже теперь все разъяснилось. Ее заточение здесь ради того, чтобы скрыть этот грех, пытка, которая могла ее убить, и опять ссылка в безрадостные монастырские стены, чтобы она не могла его обвинить…

— Никлаус, Никлаус, забери меня отсюда! — простонала Энн.

И тотчас замерла. Ее рыдания заглушил этот стон, прорвавшийся сквозь заграждения, выставленные памятью. Девушка сосредоточилась на произнесенном имени, сжимая в руке изумрудную подвеску, но дальше проникнуть в прошлое не смогла. И снова, позволив литься потоку слез, принялась раскачиваться, охваченная еще более безнадежным отчаянием, чем прежде.

Кем бы ни был этот Никлаус, он не придет никогда.

Всю следующую неделю Эмма де Монтфонтен провела взаперти у себя дома, никого к себе не впуская, даже Габриэля. Снова и снова она перебирала в голове слова Кормака, ей нестерпимо хотелось насадить его на кол, раздавить, выколоть ему глаза и вырвать ногти, и она терзалась собственным бессилием.

Она не знала, как поступить, чтобы выскользнуть из-под дамоклова меча, нависшего над ее головой. Эмма не могла рисковать, нельзя было допустить, чтобы ее обвинили в его смерти, однако она знала, что, если не подвергнет его пыткам, надеяться не на что. Вскоре она пришла в такое же состояние мучительной тревоги и раздражения, в каком покидала Венецию, а тут еще и Габриэль куда-то запропастился — как раз в тот момент, когда ей захотелось найти успокоение в его объятиях! Обезумев от ярости, Эмма купила нового раба, заперла его в подвале и засекла до смерти, чтобы разрядиться.

— Что, скучали без меня?

Эмма, сидевшая у камина, безуспешно стараясь согреться, обернулась на это насмешливое восклицание.

— Где ты был? — спросила она сердито, но не в силах скрыть радости.

Габриэль приблизился к ней и, словно не замечая раскрытых ему навстречу объятий, дотронулся лишь до волос, намотав один из локонов на палец. Эмма почувствовала, как напрягся у нее живот. Ей необходима была эта игра, еще более необходима, чем всегда.

— Да, я по тебе скучала, — призналась она.

Губы Габриэля растянулись в горделивой и самодовольной улыбке.

— Вижу. Ты похудела и выглядишь растерянной, как всякий раз, когда возвращаются твои демоны.

— Так утихомирь их.

— Я и вправду мог бы это сделать, — ответил Габриэль, отстраняясь от нее. — Мог бы, но мне не хочется. Сегодня вечером не хочу.

— Почему? Я ведь запретила тебе заводить любовницу!

Габриэль весело рассмеялся и, послав ей воздушный поцелуй, скрылся, оставив Эмму еще более неудовлетворенной, чем прежде. Она затопала ногами, потом, сидя у камина, расплакалась, как избалованный ребенок, у которого отняли игрушку.

Весь следующий день она прождала напрасно. И еще один день. Эмма больше не могла вытерпеть отсутствия Габриэля и его неповиновения именно тогда, когда она больше всего нуждалась в том, чтобы он ею овладел, чтобы он ее поработил: только так она могла заглушить тоску по Энн, снедавшую ее так же, как раньше — тоска по Мери. Эмма испытывала сейчас то же страдание, те же муки. То же самое чувство бессилия. Она не могла ни есть, ни пить, ни спать.

Эмма снова спустилась в погреб. Раб, все еще прикованный к стене, был мертв — умер от ран, вокруг которых теперь кружили мухи. В тот день, едва ее ярость немного утихла, она заперла дверь в подвал и запретила слугам сюда входить: не хотела, чтобы они прознали о ее пороках.

— Отличная работа. — Голос Габриэля внезапно раздался у нее за спиной.

Эмма вздрогнула.

— Как ты вошел? — удивилась она, отлично помня, что, перед тем как спуститься по лестнице, повернула ключ в замке.

— Ни одна дверь не может передо мной устоять, — спокойно заявил Габриэль, легко сбежав по последним ступенькам.

Эмма почувствовала, что сердце у нее забилось сильнее, а руки задрожали, когда он подошел так близко, что едва не коснулся ее.

— И ни одна женщина — тоже! — продолжал Габриэль с плотоядной ухмылкой.

Он обнял ее, собираясь поцеловать, и у Эммы подкосились ноги, так сильно она его хотела. Однако Габриэль снова от нее отстранился.

— Теперь иди наверх. Я сам им займусь. Все в доме спят, это легко будет сделать.

— Приходи потом ко мне, — взмолилась она.

Он снова ухмыльнулся и, не ответив, принялся высвобождать тело раба из цепей.

Эмма со вздохом повернулась к выходу. Она была слаба и измучена. Если бы она не так сильно зависела от наслаждения, которое он ей дарил, то без сожалений бы от него избавилась. Но Габриэль прекрасно знал, что делает. И именно за это — прежде всего за это! — она его и любила.

Габриэль появился на пороге ее комнаты, когда она уже окончательно смирилась с тем, что он не придет. Эмма прикусила губу, чтобы не дать волю гневу. И радости тоже.

Он сел на постель рядом с ней, откинул простыни. Принялся распускать завязки на ее ночной сорочке, чтобы запустить руку в вырез, и Эмма задрожала от предвкушения.

Но, едва почувствовав, как она напряглась, как затвердел сосок, он тотчас убрал руку.

— Ты мне наскучила, — с жалостливой улыбкой огорченно сообщил он.

Откуда-то из самых недр к горлу Эммы подкатили рыдания:

— Я не могу наскучить!

Габриэль усмехнулся:

— Бедная, бедная Эмма, вся ее империя рушится у нее на глазах.

Она прикусила губу, чтобы не расплакаться. Остатка гордости хватило только на то, чтобы закрыть глаза. Габриэль провел пальцем по ее опущенным векам, подобрал слезинку, смочил ею губы Эммы.

— Ты без нее томишься еще сильнее, чем без меня, — улыбнулся он. — Твоя плоть тоскует по ней, как когда-то по ее матери.

— Только не говори, что ты к ней ревнуешь.

— Может, и да. А может, и нет.

Эмма открыла глаза. Взгляд Габриэля обжигал.

— Чего ты хочешь? — помолчав, спросила она. — Я не могу без тебя обойтись.

— Я все для этого сделал, хозяйка, — прошептал он, снова коснувшись ее трепещущей груди. — Я хочу, чтобы ты сегодня же со мной расплатилась.

— Ты прекрасно знаешь, что можешь потребовать у меня чего угодно.

— И сделать с тобой все, что захочу. Да, знаю. Но я тебе уже сказал — мне это наскучило. Мне необходимы еще аргументы, чтобы снова к тебе приохотиться.

— Какого рода аргументы?

— Твое богатство. Все твое богатство, — протянул он, наклонившись над ее открытой грудью, чтобы поцеловать.

Эмма едва не задохнулась от гнева, смешанного с желанием.

— Я не до такой степени отчаялась, чтобы на это пойти! — злобно ответила она, выгибаясь под его ласками.

Габриэль выпрямился, прикрыл ее простыней, потом встал и направился к выходу.

— Да нет, именно до такой. Завтра же позови нотариуса и перепиши на меня все, чем владеешь. Я хочу, чтобы у тебя не осталось ничего, слышишь? Я хочу, чтобы ты целиком и полностью зависела от моей воли.

— Никогда! — вспылила она, не обращая внимания на отчаянные призывы собственной плоти.

Уже стоя на пороге, Габриэль обернулся и высокомерно поглядел на нее:

— Твое богатство и твоя покорность — а взамен я расскажу тебе, где прячут Энн.

Эмма де Мортфонтен истерически разрыдалась, потом схватила стоявшую у изголовья вазу с красными розами и запустила ею в голову слуги. Ваза разлетелась, ударившись о притолоку, а дьявольский хохот Габриэля донесся уже издалека.

Два дня спустя Эмма, побежденная, склонилась под своим ярмом, обездоленная, как никогда прежде, и окончательно ставшая никем. Вот и хорошо — теперь, став никем, можно отправиться на поиски. И найти ее — Энн Кормак.

Энн смирилась. По крайней мере, внешне. Она ходила, опустив голову, не огрызалась в ответ, пела, молилась, искупала свои грехи и вышивала попеременно, смотря по тому, чего и когда от нее требовали. Мать-настоятельница позвала ее в свой кабинет и похвалила за покорность.

— Вижу, дочь моя, вы наконец обрели душевный покой, и я рада за вас. Вы обретете и благодать, к которой стремитесь.

— Благодарю, матушка, за ваше терпение и за вашу доброту, — поклонилась девушка настоятельнице, которую в эту минуту ей хотелось убить.

Однако взгляд, устремленный на монахиню, светился безупречной верой: Энн знала, что отныне это — единственный способ избавиться от неусыпного надзора. Целых три месяца она старалась ублажить настоятельницу.

Увидев, как Эмма де Мортфонтен, с разъяренным лицом, выходит из этого самого кабинета, она спряталась в тени окна — не раздумывая, повинуясь рефлексу. Должно быть, Эмма просила о свидании, а настоятельница ей отказала. Энн, сама не зная почему, обрадовалась. После аборта она стала не совсем такой, как прежде. Пока что ей не удавалось связать произнесенное ею имя с каким-то обликом или отчетливым воспоминанием — Никлаус хранил свою тайну, — но желание бежать полностью завладело Энн. Бежать от Уильяма Кормака. Бежать из Чарльстона. Бежать от Эммы де Мортфонтен. Бежать от всего, что хотя бы отдаленно возвращало ее в прошлое. Она никогда не простит отцу того зла, которое он ей причинил. И она кое-что придумала, чтобы одновременно и отомстить за себя, и вырваться из-под его власти.

Угодливо подчиняясь правилам монастырской жизни, Энн все более пристально интересовалась здешним повседневным распорядком: следила за тем, как подъезжали и отъезжали повозки, снабжавшие монастырь всем необходимым, запоминала, в какие дни и часы поставляют припасы, присматривалась к торговцам. Словом, узнавала все, что могло пригодиться ей, чтобы осуществить свой замысел.

И, присоединяя свой голос к хору монахинь, она думала об океане, о котором так часто грезила. Он в еще большей степени, чем прежде, сделался для нее символом свободы.

— Но я же не виноват, Эмма, — усмехнулся Габриэль, когда та пожаловалась, что не смогла увидеть Энн. — Я пообещал тебе только открыть, где прячут девчонку, отнюдь не способ вытащить ее оттуда.

— Я тебя ненавижу! — выкрикнула она, рванувшись к нему.

Габриэль мстительно перехватил ее руку и, притянув Эмму к себе, пылко поцеловал.

— Болтай поменьше, — посоветовал он, — не то могу прогнать тебя отсюда.

— Убью тебя к чертям, если ты это сделаешь!

— Это не вернет тебе твоего имущества, красавица моя. Мы не женаты. Я дарую тебе привилегию внешне сохранять прежнее положение в обществе. Никто не знает, что отныне я — твой хозяин. Но я нисколько не постесняюсь перестать разыгрывать из себя лакея.

— Хорошо, — вздохнула она. — Что ты мне предложишь, раз уж так гордишься тем, что решаешь все за меня?

— Пригрозить Кормаку, добившись тем самым разрешения навестить его дочь.

— Он мне откажет.

— Никогда! Ты прекрасно сумеешь его убедить, как только он достоверно узнает, что ты ее нашла.

Эмма кивнула. Только оттого, что она смогла приблизиться к Энн, пусть и не увидела ее, ей уже стало легче. Как ни странно, шаткое положение тоже действовало на мадам де Мортфонтен благотворно. Отняв у нее все и унижая ее гордыню, Габриэль вернул ей жажду завоевания, которую Эмма, как ей казалось, утратила. Она еще сможет начать все заново, если ее подручный и впрямь решит от нее отделаться. Но вот в это она не верит! Что бы там Габриэль ни говорил, Эмма убеждена в том, что слуге нравится его власть над ней, а уж тем более — непреодолимое влечение, которое она к нему испытывает…

Она неохотно отстранилась от Габриэля.

— Отвези… Можешь отвезти меня к Кормаку? — попросила женщина, еще совсем недавно приказавшая бы ему это сделать.

— Похоже, ты начинаешь понимать, — похвалил Габриэль, быстро направившись к двери, чтобы услужливо распахнуть ее перед Эммой.

28

Все до единой монахини собрались к вечерней мессе.

Энн устроила так, чтобы, как и в предыдущие дни, присоединиться к остальным с некоторым опозданием. Боязливым взглядом выпросила прощение у сестры Элизабет. Противная тетка, конечно, не замедлит донести на нее настоятельнице, но Энн на это наплевать. Главное — взойти на клирос последней, чтобы встать поближе к двери, немного в сторонке.

Никто не обратил внимания на то, где девушка встала, потому что ее поведение уже вошло в привычку. Постного выражения лица было достаточно для того, чтобы убедить всех в ее покорности. Энн между тем точно знала, что следует делать. У нее очень мало времени на то, чтобы обмануть бдительность настоятельницы, но дольше ждать она не может!

Накануне мать-настоятельница объявила подопечной, что отец забирает ее из монастыря, чтобы выдать замуж. Свадьбу сыграют скромно, без лишней огласки, венчание назначено на пятнадцатое число этого месяца. Всего каких-то десять дней до того, как Энн окажется в супружеской постели с человеком, о котором она не знает ровно ничего: настоятельница не сочла нужным сообщить ей хотя бы его имя! И речи не может быть о том, чтобы покориться!

В довершение всего тем же утром опять явилась Эмма де Мортфонтен. Энн не пожелала с ней встречаться, сказалась больной: совершенно не хотелось слушать, как та станет расхваливать преимущества жизни в браке и воспевать супружескую преданность и самопожертвование.

Сегодня же вечером она будет свободна…

С бьющимся сердцем Энн опустилась на колени и сделала вид, будто молится, как и все остальные. Покаяние растягивалось на долгие минуты — Энн сосчитала их, как сосчитала заранее и шаги коня, и время, которое требуется на то, чтобы погрузить бочки на повозку.

Стараясь унять сердцебиение, она просчитала все, что требовалось, потом начала потихоньку двигаться к двери, которую оставила приоткрытой, и бесшумно выскользнула наружу.

Оказавшись во дворе, немедленно скинула башмаки, про себя продолжая считать, чтобы ее не застали врасплох.

Энн добралась до кухни, не встретив ни единой живой души. Все были в церкви.

Все, если не считать торговца, привозившего сюда вино, который явился теперь забрать пустые бочки. Беглянка улучила минуту, когда тот вместе со своим подручным отвлекся на погрузку, приподняла крышку одной из бочек и влезла внутрь. К тому времени, как те двое вернулись, она уже опустила крышку на место.

— Ну вот, еще эти две — и все, — услышала она у себя над головой.

Прекратив, наконец, считать, Энн принялась молиться. Вздрогнула, когда по крышке ударили, сажая поглубже. С трудом удержалась от крика, когда бочку опрокинули, — как ни старалась удержаться, все-таки стукнулась лбом о доски.

Вторую бочку опрокинули точно так же и покатили к повозке рядом с той, в которой тряслась и переворачивалась Энн, больно ударяясь всякий раз, как ее бочка подпрыгивала на камнях.

Ну что ж, теперь наклонная доска, по которой бочку вкатят в телегу возчики — и всё. Бочка замерла. Если все пойдет как обычно, они уедут, не дожидаясь окончания мессы. Энн затаила дыхание. Девушка мысленно выбранила себя, стараясь убедить, что первым делом мать-настоятельница станет разыскивать ее в монастыре, а не в бочках, но все равно тревога росла с каждым мгновением. Удалось немного успокоиться, когда повозка тронулась, но вздохнула с облегчением Энн лишь после того, как услышала скрип открывающихся, а потом закрывающихся ворот монастыря.

Теперь повозка покатилась быстрее, и Энн наконец-то откинулась на стенку бочки, не переставая сжимать в руке изумрудную подвеску.

Часом позже они были в самом центре Чарльстона. Из разговора между двумя мужчинами, который Энн слышала как раз перед тем, как войти в церковь, было ясно, что они должны развезти пустую тару по нескольким трактирам, купившим использованные бочки для того, чтобы хранить в них уксус.

Ей не терпелось выбраться на воздух, мутило от испарений скверного вина, которыми была пропитана бочка. Снова началась качка, у Энн закружилась голова, и ей пришлось признать очевидное: она пьяна. Энн улыбнулась, но тут же вынуждена была зажать рот, с трудом сдерживая тошноту.

— Эй, трактирщик! — услышала она из своего укрытия.

— Рад тебя видеть, приятель. Спускай их прямо в погреб, дорогу ты знаешь.

— Если не вернусь, значит, и сам туда скатился, только под бочок к полненькой!

— Ну, в добрый час! — смеясь, ответил трактирщик.

Бочка покатилась вниз, и Энн крепче стиснула зубы.

— Что-то эта чертова бочка кажется мне потяжелей других, — внезапно сообщил один из возчиков, когда они в погребе ставили в ряд скатившиеся бочки и приподняли ту, в которой сидела Энн.

— Да ладно тебе, устал, наверное, или стареешь…

— Типун тебе на язык, — проворчал первый. — Я еще в самом соку. Спроси-ка у моей жены…

Тут дверь захлопнулась, и Энн не услышала окончания фразы. Мужчины ушли. Она еще несколько секунд выждала, потом уперлась в крышку, стараясь ее вытолкнуть. С первого раза не получилось, но в конце концов Энн все-таки выбралась из своей темницы: раскачала бочку, чтобы опрокинуть ее набок, и тогда, вышибив крышку, оказалась на свободе.

Едва встав на ноги, беглянка сложилась пополам, и ее вырвало. Дорого Энн далась свобода: живот крутило, мысли перепутались. В довершение всех бед дверь открылась, и в темноте заплясал огонек свечи, подпрыгивавшей в такт скорому шагу того, кто ее держал.

Поспешно выпрямившись, Энн утерла губы рукавом.

— Вот это да! — воскликнул вошедший. Выглядел он совершенно ошарашенным.

Парню было, наверное, лет двадцать. Славный малый, хотя и простоватый, решила Энн.

— Перестань на меня пялиться так, словно я из преисподней выскочила, — бросила она ему. — Даже если это так и есть.

— Ради такой преисподней, сестра моя, я охотно бы продал душу черту.

Энн улыбнулась. Пожалуй, он не так глуп, как кажется. Немного оправившись от удивления, парень поставил наземь светильник и подошел к бочке, чтобы наполнить свой кувшин.

— Ты что, трактирщик?

Повернувшись к ней, парень расхохотался:

— Нет! Еще чего! Жирный боров балуется со своей служанкой, которая чересчур его распалила, и мне, чтобы выпить, приходится, черт возьми, самому вставать из-за стола. Хорошо еще, я знаю, где он держит свои лучшие бочки, потому что служил у него, перед тем как завербоваться.

— Так ты моряк? — воскликнула Энн, у которой сердце едва не выпрыгнуло из груди.

— Угадала, красавица. А вот ты на монахиню похожа не больше, чем я — на кюре. Разве что одеждой — ведешь-то себя совсем не так, как они. Хотя мне нет никакого дела до этого. Если хочешь, можешь прятаться здесь сколько угодно, я тебя не выдам.

Он шагнул к лестнице, но Энн схватила его за руку и удержала:

— Ты женат?

Вопрос настолько удивил матроса, что он едва не выронил кувшин.

— Чертовски нахальная девчонка! — только и ответил он и снова расхохотался.

— Говори, что спрашивают.

— Нет, не женат и жениться не собираюсь.

— Даже ради того, чтобы спасти даму, попавшую в беду?

— И в особенности ради того, чтобы спасти даму, попавшую в беду.

— Даже если она исчезнет сразу после свадьбы?

Он снова обалдел:

— Тысяча чертей, да кто ж ты такая? Посланница дьявола, которой поручено собирать души?

— Мой отец изнасиловал меня и запер в монастырь, чтобы скрыть свой грех. Я сбежала оттуда и хочу освободиться из-под его власти. Но так, чтобы не жить с тем, кого он выбрал мне в женихи. Я не хочу снова подчиняться, теперь уже мужу.

— А кто он такой, твой отец — такой могущественный?

— Уильям Кормак.

На этот раз кувшин все-таки упал и разбился.

— Ты дочка плантатора Кормака?!

Энн кивнула. Их взгляды скрестились, и парень попятился.

— Послушай, ты красивая и имеешь причины для злопамятства, согласен, но мне-то зачем в это впутываться? У меня нет ни малейшего желания иметь дело с таким влиятельным человеком. Через два часа мы снимаемся с якоря. Найди себе другую добычу, мисс Кормак.

Энн, рванувшись вперед, загородила парню дорогу. Она могла бы найти другого, но этот успел ей понравиться. К тому же наверняка побег уже обнаружили, и торговца не замедлят спросить о том, куда он отвез бочки. А в этом наряде она слишком заметна.

— Если не хочешь на мне жениться, так хотя бы помоги мне.

— И что я с этого буду иметь?

Энн задумалась. Ей нечего было ему предложить.

— Поцелуй, — сказала она наконец.

Парень со вздохом ее отстранил.

— Этого мало. Не хватит даже, чтобы возместить убытки — вино-то я пролил.

Энн заметалась в тоске, не зная, что предпринять. Машинально потянулась к изумрудной подвеске, сжала ее в кулаке.

— Вот… — мучительно выговорила она, — если согласишься мне помочь, я отдам тебе вот это.

Энн разжала руку. Матрос поднял светильник повыше, изучил подвеску и, оценив размер изумруда, произнес:

— Ты, стало быть, и впрямь попала в отчаянное положение.

— Представить себе не можешь, насколько все плохо.

— Ладно. Чего ты хочешь? Только жениться не проси.

— Мужское платье, мне надо переодеться. Я не могу остаться здесь.

— Может, в мое переоденешься? — усмехнулся он.

— Мне все равно, только давай побыстрее. Меня тошнит от этих винных паров.

— Да уж. Что правда, то правда — выглядишь ты не очень-то привлекательно. Погоди немного, мисс Кормак, я посмотрю, что мне удастся сделать.

Она пристально всмотрелась моряку в глаза.

— Все в порядке, — заверил он. — Я слов на ветер не бросаю.

Девушка посторонилась, пропуская его к лестнице. Десять минут спустя он вернулся.

— Я же просила мужскую одежду! — жалобно вскрикнула Энн, увидев юбки и корсет.

— Я не склонен к убийству. А мои товарищи не захотели бы раздеться ради того, чтобы исполнить твою прихоть.

Энн не стала терять времени даром. Отойдя в сторонку, спряталась в темном углу за бочкой и поспешно стала раздеваться.

— У тебя верный глаз, — заметила она. — Почти что все впору.

— Изабелла примерно такого же сложения, как ты.

— Кто такая Изабелла?

— Шлюха, у которой мне пришлось позаимствовать одежду.

Энн вздрогнула — голос раздался прямо у нее за спиной, а она еще не успела затянуть шнурки корсета.

— Отойди, — бесстрастно приказала она.

Он и не подумал подчиниться:

— Не бойся, я пришел тебе помочь, а не насиловать.

— Почему я должна тебе верить?

— Джеймс Бонни предпочитает сговорчивых дам.

Энн позволила ему затянуть шнурки.

— Это твое имя?

— Да, барышня.

— Куда ты отплываешь?

— Нью-Провиденс.

— На каком судне?

— «Чарльстон-Бэй». Может, еще хочешь узнать водоизмещение и имя капитана?

Его пальцы поднялись по ее спине к шее, и Энн поежилась.

— Что ты делаешь? — растерянно спросила она.

— Беру с тебя плату, — просто ответил он.

Энн зажала в руке подвеску, которую Джеймс Бонни только что отстегнул. Парень не успел забрать добычу: дверь распахнулась, в погреб спустился трактирщик, и девушка воспользовалась его появлением. Вывернувшись из рук матроса, она оттолкнула трактирщика и молнией взлетела наверх, оставив теперь толстяка в полном недоумении: настал его черед удивляться странным играм, происходящим у него в погребе.

«Два часа, — твердила себе Энн, пробираясь переулками. — У меня есть два часа на то, чтобы хоть что-нибудь придумать».

Едва выбравшись из трактира, она первым делом остановилась поглядеть на чарльстонский порт. Но не позволила себе долго любоваться этой картиной, понимая, что Джеймс Бонни, оправившись от удивления, немедленно пустится в погоню.

Она приметила сохнущую под одним из окон на тихой улочке мужскую одежду. Взобравшись на ящик, сорвала вещи с веревки, затем высмотрела подходящий уголок и, моля небо о том, чтобы матрос свернул в другой проулок, проворно сбросила платье, которое он ей дал. Для того, что она собиралась сделать, куда больше подходили только что украденные тряпки.

Подвязав волосы тесьмой, оторванной от корсета, Энн небрежной походкой вышла из тупика. Джеймс Бонни не мог так хорошо разглядеть ее в подполе при свете фонаря, чтобы узнать в толпе.

Она шла вдоль пристани, забитой людьми, повозками и грузом, отыскивая «Чарльстон-Бэй» с твердым намерением забраться на судно и там спрятаться. Реакция Джеймса Бонни показала слабость ее плана. И правда — кто же захочет обременять себя не только супругой, но еще и неприятностями, которые навлечет на него ее родня? Лучше бежать. Так почему бы не на Нью-Провиденс? Энн уже с четверть часа, перебирая все возможности, придумывала способ попасть на борт, не привлекая к себе внимания. Внезапно она почувствовала, как чья-то рука схватила ее за ворот.

— Ты пока недостаточно хитра для того, чтобы меня обмануть, — прошептал ей в ухо Джеймс Бонни.

Девушка задрожала и вцепилась в подвеску. Джеймс Бонни крепкой рукой развернул девушку лицом к себе и притиснул к стене. Энн еще сильнее сжала кулак и бестрепетно встретила сердитый взгляд матроса.

Глаза Джеймса загорелись, он некоторое время всматривался в глубину ее зрачков, потом шумно вздохнул и довольно грубо схватил девушку за руку.

— Куда ты меня тащишь? — спросила окончательно сбитая с толку Энн.

Он не ответил, но поволок ее за собой с такой скоростью, что Энн вскоре совсем запыхалась. Остановился он только у входа в чарльстонскую церковь, ту самую, где она оплакивала мать и где вся ее жизнь переломилась.

— Пойдем, — только и сказал он.

— Зачем?

— Ты ведь этого хотела, разве не так? — снова вздохнул Джеймс Бонни.

Сердце у Энн забилось сильнее, глаза заблестели.

— Почему?.. — спросила она, позволив Джеймсу ее обнять.

— Потому что ты мне нравишься, мисс Кормак, — заявил он. — Должно быть, в тебе черт сидит, раз уж заставила меня так сильно захотеть тобой обладать.

Энн обхватила руками мощную шею и пылко ответила Джеймсу Бонни на его страстный поцелуй.

29

«Бэй Дэниел» на всех парусах несся вдоль отмелей Силвер-Бэнкс. До грузового парусника — такие из-за длинного узкого корпуса называли «флейтами», — за которым они гнались, оставалось всего несколько кабельтовых. Мери улыбнулась ветру, трепавшему ее волосы. Четыре месяца, как вышли в море, а она все не нарадуется на ход своей посудины: не просто идет — пляшет на волнах, красуясь, словно молоденькая девчонка.

Никлаус-младший рядом с новым старшим матросом Констаном стоял у руля. Команда была под стать своему капитану. Он сам набрал людей — молодых, крепких, смелых и почтительных. Никто из них не был кровожадным, никому из них не пришло бы в голову восстать против его власти. Никлаус многих из них знал раньше. Как только Мери объявила, что «Бэй Дэниел» готов снова выйти в море, многим захотелось попасть на его борт. Мери отказалась что-либо решать — не ее это дело.

Она гордилась сыном, отдающим приказания: настоящий капитан — бывалый моряк, опытный пират.

Мери поднялась на ют. Люди были готовы к абордажу, но интуиция подсказывала ей, что ничего подобного не потребуется: «флейта» же не военное судно.

— Эй, купец! Сдавайся или не жди от нас пощады! — прокричал Никлаус в рупор.

«Веселый Роджер» хлопал под ветром. Капитан «Марии» знал, что его ждет. Ему не уйти.

— Ложитесь в дрейф, — скомандовал Никлаус.

Мери удовлетворенно вздохнула. Паруса «флейты» повисли.

«Бэй Дэниел» подошел к ней вплотную. Крючья просвистели в воздухе, цепляясь за «Марию», еще мгновение — и с борта на борт брошены сходни, матросы с пиратского судна мчатся вперед с оружием в руках…

— Очень уж легко, — вздохнул Никлаус-младший. — Мне нравится, когда хоть как-то сопротивляются.

Мери расхохоталась и похлопала сына по плечу:

— Давно не работал плотником?

Подмигнув ему, она спрыгнула на среднюю палубу и шагнула на сходни. Никлаус в три шага догнал мать. Сын перерос ее на голову.

— Капитан Кальви, — представился человек, стоявший на юте «Марии».

Матросы держались спокойно. Даже слишком спокойно, подумала Мери. Оставив их под присмотром пиратов, она поднялась по трапу.

— Капитан Ольгерсен, — вежливо ответил Никлаус. — Нас интересует исключительно ваш груз, и, как только мы его заберем, вы сможете беспрепятственно продолжить путь.

— Сомневаюсь, что наш груз окажется вам интересен. Его не так легко сбыть.

— Откуда вы идете? — спросила Мери, не опуская пистолета.

— С Юкатана, — произнес за спиной у Мери сиплый, надтреснутый голос, неприятно царапнувший ее слух.

Обернувшись, она увидела перед собой какое-то закутанное в ниспадавший до щиколоток плащ существо с лицом, наглухо закрытым маской. Существо, должно быть, вышло из каюты, которую пираты еще не обыскали. А теперь поднялось на ют, хоть и без видимого труда, но — Мери сразу заметила — слегка прихрамывая… Впрочем, какое там «существо»! Таинственный облик и величественная осанка незнакомца на мгновение заставили растеряться и ее, и Никлауса-младшего.

В прорезях маски горели глаза, и Мери почувствовала, как в сердце ей вонзился острый шип. Она вспомнила взгляд такой же силы и постаралась как можно быстрее прогнать сожаления о нем.

— Это судно везет мате, — объяснил незнакомец. — Лекарственное растение. Майя используют его в своих религиозных обрядах.

— Кто вы? — спросил Никлаус-младший, которому явно стало не по себе. — И почему так странно вырядились? Может, я запамятовал дату карнавала? — прибавил он, прикрываясь насмешкой, чтобы скрыть смущение: пирату подобает выглядеть беспощадным.

— Я владелец этого судна, — ответил загадочный человек. — И пусть моя маска неприятно вас поражает, раны, скрытые под ней, поразили бы вас еще более неприятным образом, капитан.

— Ну, так не снимайте ее, — пожал плечами Никлаус. Перегнувшись через фальшборт, он крикнул своему старшему матросу: — Надо побыстрее перенести груз!

— На что он вам? — насмешливо поинтересовался незнакомец.

— Это мне решать.

Незнакомец склонил голову, и Никлаус спустился по трапу.

— Присмотри-ка за ними, — тихонько посоветовал он Мери, — не нравится мне этот парень.

Она не ответила. Темный взгляд человека в маске был по-прежнему прикован к ее глазам и пронзал ей душу.

— Когда-то я знал одно судно, носившее то же имя. Оно принадлежало капитану Корку, — уверенно проговорил незнакомец, когда Никлаус отошел достаточно далеко и не мог его услышать.

Сердце у Мери забилось чаще.

— Клемента Корка нет в живых, — ответила она. — Он погиб, когда Клод де Форбен обстреливал Венецию, уже очень давно.

— И в самом деле, очень давно. Я не помню этих событий. Впрочем, и других тоже. От тех времен у меня осталась лишь эта маска, да еще беспредельная мука. Виной тому — женщина. Женщина, которая меня покинула. Во всяком случае, я так думал.

У Мери дрогнула рука. Она попыталась справиться с собой и, когда Никлаус-младший ее окликнул, с облегчением повернулась к сыну, избегая этого пронизывающего, нестерпимого взгляда.

— Он сказал правду. В трюме только трава. Кроме еды и воды, поживиться нечем.

— Нам предстоит еще долгий путь до Венеции, — продолжал незнакомец, словно отвечая на ее мысли. — Осталась ли в вас хоть капля человечности, Мария, или вы утратили ее окончательно, когда покинули меня?

Откуда-то из самых глубин поднялся всхлип. Мери заглушила его и вновь повернулась к незнакомцу, готовая встретиться лицом к лицу с истиной, которую она предчувствовала с той минуты, как он появился на палубе, хотя и не хотела признавать.

— Только один человек так меня называл, но он погиб во время пожара, — севшим от волнения голосом прошептала она.

— Вы в этом убедились? — Голос дрогнул и прозвучал скрипуче, словно ненастроенная струна.

— Я поверила в то, что мне сказали. Никто не мог бы уцелеть в таком огне. Для этого надо быть…

— Бессмертным, Мария?

Она кивнула и, обессиленная, прислонилась к фальшборту, сдавшись и опустив пистолет.

На средней палубе суетились, перетаскивая бочки. Никлаус отдавал распоряжения, не замечая ее терзаний. Капитан Кальви незаметно удалился.

— Посмотри на меня, Мария, — потребовал голос. — Посмотри, какую цену мне пришлось заплатить, и отвергни меня. Отвергни меня, чтобы я смог наконец тебя забыть.

Его рука потянулась к маске и сдернула ее. Но вместо того чтобы в ужасе отпрянуть при виде чудовищных шрамов, изуродовавших лицо маркиза де Балетти, Мери выронила оружие и заплакала.

Уильям Кормак испытал несказанное облегчение, увидев, в какой ярости Эмма. С тех пор как ему сообщили об исчезновении Энн, он все время опасался худшего. И даже раньше — с тех пор как узнал, что Эмма отыскала ее след. Кормаку было известно, каким образом. Габриэль подкупил его доверенное лицо — мистера Блада, поставив беднягу в трудное положение: этот дурень крупно проигрался, наделал долгов, и слуга Эммы предложил ему списать долг в обмен на небольшую услугу, пригрозив, в случае если должник не согласится ее оказать, «потревожить» его семью. Угроза заставила господина Блада перечеркнуть пятнадцать лет безупречной службы. Уильям Кормак не пожелал слушать его оправданий и немедленно прогнал, взбешенный тем, что ситуация опять вышла из-под его контроля. К тому же вина отчасти лежала и на нем самом. Кормак проклинал себя за то, что не заметил ярости брата того раба, которого Энн столкнула с дерева. В тот же вечер, горя жаждой мщения, тот привел обессиленную и оставленную в одиночестве после наказания девушку в полное бесчувствие и надругался над ней. Кормак об этом узнал случайно. И был тогда — от сознания, что из-за этого Энн едва не умерла, — на грани самоубийства.

Он все еще не пришел в себя к тому времени, как Эмма, гордая своим открытием, заставила его подписать разрешение посетить Энн.

— У вас нет выбора, Кормак. Я могла бы потребовать, чтобы ее выпустили из монастыря, но я предпочитаю, чтобы за ней присматривали другие люди, не вы.

— А если я откажусь?

— Монастырские стены не так высоки и не так строго охраняются, чтобы помешать мне. Я увезу девочку. А тогда, дорогой мой, как ни старайтесь, сколько ни лейте слез, вам больше никогда ее не увидеть. И радуйтесь тому, что я простила вам вашу самонадеянность.

Он уступил, но устроил все так, чтобы Эмма не смогла исполнить свое намерение. Отсюда и поспешное решение выдать Энн замуж за сына ближайшего соседа: с того самого вечера у губернатора юноша был от нее без ума.

Кормак думал, что Эмма расстроила и новый план, но она была в бешенстве, яростно стучала каблуками по наборному паркету.

— Если вы меня обманули, Кормак, клянусь, на этот раз я буду безжалостна!

— Я вас не обманываю. Если вы не имеете отношения к исчезновению Энн, значит, ей не потребовалось посторонней помощи для того, чтобы сбежать из монастыря. Пока у меня нет от нее никаких известий, но, если хотите знать, я надеюсь, что их и не будет.

Эмма замерла на месте, побледнев до синевы:

— Почему же?

— Потому что отсутствие известий означало бы, что моя дочь обрела память и вернула себе свободу. Как ни больно мне ее терять, лучше так, чем знать, что она с вами.

— Я буду за вами следить, Кормак! — закричала Эмма. — Ни одно ваше движение, ни одна ваша поездка, ни одна ваша встреча — от меня ничто не ускользнет! Рано или поздно Энн объявится, и уж тогда-то вы заплатите мне за все обиды. За все, слышите? До самой последней.

Он кивнул. Энн не вернется. У него был лишь один способ вырвать ее из когтей Эммы де Мортфонтен. Он достаточно сильно любил дочь для того, чтобы рассудить: лучше эта крайность, чем рабство, на которое ее обрекали. Едва Эмма вышла, Уильям взял перо и начал письмо к своему нотариусу. Очень скоро весь Чарльстон будет знать, что он лишил Энн наследства. Было бы удивительно, если бы его дочь об этом не услышала и не оскорбилась настолько, чтобы избегать его. Чтобы бежать от него как можно дальше.

Узнав о поступке Кормака, Эмма впала в беспредельную ярость и приказала Габриэлю раз и навсегда ее от «этого мерзавца» избавить.

Слуга-господин, взгромоздив ноги на стол и ковыряя в зубах тонкой косточкой пулярки, смерил ее обидно-снисходительным взглядом:

— Если мы его уберем, то тем самым подпишем приговор и тебе, и мне. Я не такой дурак, Эмма. Кормак не опасен, он просто-напросто пытается помешать. Пусть делает, что хочет, мы все равно найдем Энн.

— Нет, я хочу, чтобы он умер, а перед тем помучился! — выкрикнула она. — Довольно он меня унижал!

— А я не доставлю тебе этого удовольствия, — прошипел Габриэль. Эмма сжала зубы и кулаки, загнав ярость поглубже, и лицемерно улыбнулась Габриэлю, сказав себе, что рано или поздно, если Энн снова войдет в ее жизнь, она избавится от этой зависимости и безжалостно расправится со своим палачом.

За долю секунды на палубе «Марии» все переменилось.

Капитан Кальви подошел к Никлаусу-младшему, который присматривал за перемещением груза.

— Думаю, вам следует взглянуть туда, капитан Ольгерсен, — с загадочной улыбкой произнес венецианец.

Опасаясь какого-нибудь подвоха, Никлаус обернулся к полуюту. При виде матери в объятиях незнакомца, сбросившего маску, им овладели растерянность и испуг.

Молодой человек тотчас вообразил самое худшее: Мери снова стало плохо, ее ранили шпагой или кинжалом. Должно же быть какое-то объяснение тому, что его мать вот так припала к этому человеку! Никлаус бросился к паре с пистолетом наготове и с криком «Мама!».

Мери высвободилась из рук незнакомца, обернулась к сыну, и тот опустил пистолет. На залитом слезами лице матери сияла улыбка.

— Никлаус, разреши представить тебе маркиза де Балетти, — только и прошептала она.

— Черт возьми! — изумился Никлаус-младший. — Но, насколько я помню, маркиз, вы уже были мертвы!

— И в самом деле был, — легко согласился маркиз, когда Мери от него отстранилась. — Был, мальчик мой, а теперь воскрес.

Никлаус так и замер с открытым ртом, едва не выронив пистолет из безвольно повисшей руки. Но всего лишь на долю секунды. Нет, никак не дольше. Потом он просиял, устремился к фальшборту и, схватив рупор, крикнул своей команде:

— До нового приказа остановите погрузку!

А вернувшись к Балетти, произнес:

— Думаю, маркиз, вы согласны с нами сотрудничать.

— Сотрудничать — нет. Следовать за вами — да. Туда, куда решит двигаться Мери. Думаю, нам о многом надо друг другу рассказать.

— Так куда, Мери?

— Курс на остров Черепахи, — ответила она. — Я остаюсь с ним, а ты возвращайся к себе на борт.

Сын молча кивнул. Пусть даже все это показалось ему чересчур стремительным, он понял. Увидел во взгляде матери то, о чем не говорилось в письмах, которые Форбен когда-то читал ему вслух. Балетти и Мери в прежние времена любили друг друга. И пусть его мать мечтала о жизни с Корнелем, связь с маркизом выдержала испытание временем.

Никлаус созвал своих людей, отказавшись отвечать на их вопросы до тех пор, пока «Марии» не вернут свободу. Затем велел поднять паруса и, пока капитан Кальви делал то же самое на своем судне, объяснил команде, что маркиз когда-то в Венеции спас Мери и потому следует относиться к этому человеку с уважением. Честь для пиратов была понятием священным. Ни один из них не пытался возражать своему капитану.

На борту «Марии» Мери с Балетти остались вдвоем. Когда она следом за ним поднялась по трапу, маркиз хотел было надеть маску, чтобы не смущать ее, но Мери удержала его:

— Я хочу видеть тебя таким, какой ты есть.

Ничего не ответив, он распахнул дверь своей каюты.

Обстановка оказалась скромной. «Мария» была большим голландским трехмачтовым судном, созданным специально для торговли. Комфорта особого не добивались, и Балетти извинился за неудобства, приглушив свет, вливавшийся через большие окна, выходившие на корму. Это был деликатный способ скрыть лицо.

— Хочешь что-нибудь выпить? У меня-то в горле пересохло. Волнение от встречи. Нежданной, нечаянной, — прибавил он. — Портвейн?

Она кивнула. Давным-давно ей не приходилось его пить, она даже позабыла вкус этого вина. Балетти протянул рюмку, и внезапно оба — и он, и она — почувствовали смущение от этой близости. После того как прошло столько времени… Шестнадцать лет…

— Прости, — извинилась Мери. — Я чувствую себя немного глупо и неловко. Не знаю, что тебе сказать.

— Ты уже все сказала, Мария, — грустно улыбнулся Балетти, приближаясь к ней. — Ты уже все оправдала, когда бросилась мне в объятия, несмотря на мой чудовищный облик.

— Меня ужасают лишь те муки, которые за ним угадываются.

Желая окончательно убедить в этом друга, Мери провела пальцем по шраму на его щеке. Очень нежно. Она не могла понять, почему несколько минут назад испытала такое потрясение. Мери помнила, как быстро она утешилась, утратив Балетти, как легко забылась в объятиях Корнеля. Может быть, как раз его смерть и сделала ее такой слабой, такой уязвимой? Или, может быть, призрачное явление вернуло ее к тем картинам, к тем страданиям, которые она оттолкнула тогда, в Венеции, чтобы не страдать от утраты?

— Как тебе удалось выбраться из этого пекла? — спросила она. — Твой крик навсегда остался в моей памяти, хотя ее порядком разрушили пытки, которым подвергла меня Эмма.

— Эмма тебя пытала?

— В венецианской тюрьме. До тех пор пока Корк с Корнелем меня не освободили. Корк и погиб, когда вез меня на судно Форбена. — Мери со вздохом опустилась в кресло. — Все это теперь так далеко, маркиз. Я думала, что потеряла тебя навсегда. Я больше не хотела слышать ни об Эмме, ни о сокровищах. Единственное, чего я хотела, это забрать сына и снова начать жить. Корнель мне в этом помог.

— Где он теперь?

— Умер. Несколько месяцев назад его схватили корсары. Мы с Никлаусом-младшим продолжаем выходить в море. Но хватит об этом, — усталым взмахом руки она отогнала воспоминания. — Я говорю о себе, когда следовало бы подумать о тебе. Я изменилась, маркиз. Теперь я пиратка, очень далекая от той женщины, которую ты любил.

— Нет, не думаю. Взгляд у тебя тот же, Мери. Ты по-прежнему умеешь видеть то, что скрыто за поверхностью. Ты любишь свободу и море. Я это знал. Я это всегда знал. Мне достаточно было повстречаться в Венеции с Корнелем, чтобы это понять. Я не мог лишить тебя этого. Я хотел тебе помочь стать собой, а не переделывать тебя.

Мери печально улыбнулась.

— Как тебе удалось выжить? — спросила она.

— Корк подобрал меня в подземелье. Монахи рассказали об этом, когда я пришел в себя.

— Значит, Корк тебя подобрал, — повторила она. Закрыла глаза, ослепленная очевидностью. — То есть Корнель знал. Он не мог не знать. Но он ничего не сказал мне, маркиз.

— Он любил тебя. Так же сильно, как я. И так же сильно, как Форбен.

Мери вгляделась в его глаза. Изменилось бы что-нибудь в ее судьбе, если бы ей открыли правду? Осталась бы она с Балетти вместо того, чтобы последовать за Корнелем? Она не знала. Случилось то, что должно было случиться.

— Почти десять лет у меня ушло на то, чтобы полностью исцелиться, — продолжал Балетти своим глухим голосом. — Все это время я оставался в монастыре. Конечно, дом мой сгорел, у меня уже не было хрустального черепа, который ускорил бы выздоровление, но я не лишился всего. Моя морская торговля по-прежнему шла успешно, и я все еще помнил тайну философского камня. Во дворце были собраны не все богатства. Я воспользовался тем, что у меня осталось, для того чтобы попытаться вас разыскать, Эмму и тебя. Я даже писал Форбену.

— Я много лет не давала ему о себе знать, — призналась Мери.

— Он мне именно так и ответил. Форбен ушел на покой, поселился в Сен-Марселе и думал, что потерял тебя навсегда, раз ты прервала всякую связь. Я тоже смирился. Эмму искал в Лондоне и Дувре, но тщетно. Она прекратила все свои дела, ее с трудом вспоминали.

— А зачем ты ее искал?

— Чтобы забрать хрустальный череп. Мне страшно недоставало его. У меня не только лицо было повреждено, но и все тело. Сам не знаю, как выбрался из той комнаты. У меня было чувство, будто чья-то рука отстраняет пламя, открывает дверь и переносит меня в подземный ход. Насколько помню, у меня самого ни сил, ни мужества для этого не оставалось. Все то время, пока я находился между жизнью и смертью, в моей голове пел голос и хрустальный город манил меня к себе. Я был настолько пронизан этим голосом, этим видением, что выжил вопреки всякой логике. Знаю, что мне достаточно было бы прикоснуться к хрустальному черепу, чтобы окончательно исцелиться.

Маркиз устало провел по лбу рукой. Мери не решалась его прервать, она чувствовала его боль, его страдания — словно тысячи игл впивались в ее собственную кожу.

— В конце концов я решил, что ты сумела отомстить, убила Эмму, вы вместе с Корком забрали череп, ты отправилась в Лубаантун, чтобы добыть сокровища, и погибла в море. Я не думал, что ты способна обречь Форбена на такую участь: терзаться неизвестностью…

— Я решила, что для него так будет лучше. Он не смог бы смириться с тем, что я предпочла Корнеля.

Балетти кивнул:

— Конечно. Мне следовало об этом подумать. Я отправился на Юкатан, — продолжал он, помолчав несколько минут. — Мне ничего не удалось найти, даже места, где был Лубаантун. Джунгли поглотили все. Без карты, которая осталась у Эммы, я не сумел определить его расположение. Майя, которых я встречал, могли дать мне лишь туманные сведения. Сегодня жизненным центром этой части побережья стал город Санта-Рита. Его порт дает возможность вести любую торговлю. Я изучил свойства мате. В этом регионе Вест-Индии его редко встречают, на юге — чаще. Мне хотелось верить в то, что это растение связано с черепом и что оно — как знать — может мне помочь.

— Значит, ты возвращался оттуда?

— Мы встретились благодаря случаю. Случаю или судьбе. Когда капитан Кальви обнаружил, что нас преследуют, я велел ему прибавить ходу. Потом, видя, что вы не отстаете, вооружился подзорной трубой, чтобы определить, велика ли ваша команда. Представь себе мое удивление, мою радость и мои опасения, когда я прочел имя твоего фрегата. Я попросил Кальви исполнить требования капитана этого судна, решив показаться только после того, как буду знать точно. Даже если этот корабль как две капли воды походил на тот, что был у Корка, с тех пор прошло, как ты совершенно верно заметила, шестнадцать лет.

Наступило молчание. Мери отпила глоток портвейна из бокала, который все это время покачивала, согревая вино в ладони, как раньше. Безотчетным движением.

— Я следил за вашим приближением вот из этого окна, — продолжал маркиз, указав на то, что слева; на скамье под ним все еще лежала подзорная труба. — А когда приблизились — сразу тебя узнал. Ты не изменилась. Разве что немного седины, вот эта едва приметная морщинка у губ, и еще несколько у глаз. Я помню каждую твою родинку, — шепотом признался он. — Никакая другая женщина не заняла твоего места, Мария.

Он встал и, оперевшись ладонью о раму окна, отодвинул занавеску и подставил свои шрамы ласке косого вечернего света. Мери не смела прервать молчание, причинявшее ей такую же боль, как признания Балетти.

— Да и кому нужен калека? — произнес он наконец.

Мери встала, поставила бокал и приблизилась к маркизу, все еще не решаясь коснуться — из страха пробудить боль его зарубцевавшихся ран. Удовольствовалась тем, что взяла его за руку.

— Мне не нужна твоя жалость, Мария. Она была бы еще нестерпимей для меня, чем все остальное.

— Как ты мог подумать, будто я тебя жалею?

Не отвечая, маркиз продолжил свою исповедь — так, словно давно ждал этой минуты:

— Я бежал из Венеции. Закрыл двери своего дома для посетителей. Сам выходил редко — и только скрывшись под этой маской. Я прекратил все свои дела с нищими, чтобы скрыть свое несчастье, оставил все свои мечты.

— Почему? Ведь это было смыслом твоей жизни, маркиз. Это и хрустальный череп.

Балетти безрадостно усмехнулся:

— Обман. Это была только приманка, Мери. Но я это осознал лишь после утраты. Теперь, когда я тебя нашел, это стало еще яснее.

— Маркиз…

Он повернулся к Мери:

— Я предпочел бы умереть, чем изводить себя мыслями о том, что не смог избавить тебя от Эммы. Мои телесные раны были ничто в сравнении с ранами душевными. Что ни делай, а забыть нельзя. Нельзя забыть часть себя, которую отняли.

— Я этого недостойна, — прошептала она, опустив голову.

— Нет, Мария. Если бы ты была этого недостойна, тебя бы так не любили. — Балетти приподнял подбородок Мери, чтобы посмотреть ей в глаза: — Ты знаешь, где может скрываться Эмма?

— Что ты собираешься сделать?

— Я верну то, что она у меня украла. Мою жизнь, мой облик, мои мечты. При помощи хрустального черепа.

— Когда я была ее пленницей, она говорила о Южной Каролине.

Мери готова была назвать имя Энн, но удержалась. Она зализала эту рану и не хотела к ней прикасаться.

— Это слишком большое пространство, — нахмурился Балетти.

— Чарльстон — город, в который стремятся многие. Мы могли бы начать с него.

— Мы, Мария? — удивился маркиз.

— Я не хочу, чтобы ты в одиночестве выступил против нее.

— Ты закончила свою войну. Не спорь.

— Так было раньше.

— Я уже сказал — не хочу жалости!

— Тогда прими нежность. И пойми: до того как стать твоей, это была моя война. И тебе не дано помешать мне в нее вступить. Если бы не я, Эмма никогда не искалечила бы тебя. Жажда мести пробудилась во мне, и теперь я не смогу заставить ее умолкнуть.

— Ты надеешься загладить свою вину, Мария, хотя я ни в чем не виню тебя. Это глупо.

— Когда-то ты спас мою душу, маркиз. Позволь мне теперь спасти твою. Позволь мне искупить все то зло, которое я тебе причинила.

— Ты ни в чем не виновата. Виновата только Эмма. Ты не сотрешь все эти годы, как бы ни размахивала саблей, пиратка Мери.

— Ты прав, — прошептала она, обняв его за шею и глядя ему в глаза.

— Как ты можешь, я же такой урод, — простонал он.

— Уродство — всего-навсего маска. Ты научил меня заглядывать глубже.

Он сжал Мери в объятиях, не коснувшись подставленных губ.

— Я глубоко взволнован, просто потрясен тем, что ты снова рядом, — признался маркиз, — но мне потребуется время, чтобы я мог…

— Доверять мне? Когда-то у тебя хватило терпения дать на это время мне.

Он не ответил, и на мгновение Мери почудилось, будто она баюкает новорожденного.

30

Они шли мимо архипелага Камагуэй, когда впередсмотрящий объявил, что видит справа по борту парус.

Мери следом за Балетти схватила подзорную трубу.

— Что ты об этом думаешь? — спросил маркиз, поскольку молчание затянулось.

— «Веселый Роджер», значит, пиратское судно, — вздохнула она, не отрываясь от окуляра.

— Фрегат?

— Бригантина. Это нам совсем ни к чему, маркиз.

— Быстроходное судно?

— И маневренное. На удивление проворное — проворнее, чем фрегат. Нам от него не уйти, «Мария» тягаться с ним не сможет. Лучше сдаться.

— Как скажешь, — согласился Балетти. — Кальви?

— Я придерживаюсь того же мнения, сударь, — ответил тот, взяв из рук Мери протянутую ему подзорную трубу.

Они уже собирались лечь в дрейф, когда Балетти, продолжавший всматриваться вдаль, произнес:

— Теперь под «Веселым Роджером» красный флаг. А это что значит?

Мери невольно выругалась. Мужчины разом повернулись к ней.

— Это значит, что они никого не пощадят, — объяснила она, озабоченно нахмурившись. — Не нравится мне этот флаг.

— Что предлагаешь?

— Полавировать между островками и присмотреть бухту, где можно укрыться. Если они не настигнут нас раньше. Поднимайте паруса, капитан, все паруса. И встаньте круче к ветру, мы используем береговые течения для того, чтобы набрать скорость.

— Хорошая мысль, мисс Мери, — одобрил Кальви.

— Думаешь, у нас есть шанс? — спросил Балетти, пока Кальви отдавал приказы.

— Не знаю, но им нелегко будет нас взять, — заверила она.

Отвернувшись от маркиза, она стала созывать своих пиратов, объявив в рупор:

— Аврал, господа. Поднимайте черный флаг. — И, повернувшись к Балетти, прибавила: — Лучше приготовиться к нападению. Хотя, может быть, «Веселый Роджер» заставит их призадуматься. Пираты в море относятся друг к другу с уважением. Это все, что мы можем сделать.

— Сомневаюсь, что этого будет достаточно, — заключил Балетти.

Мери, не ответив, вернулась к рулю.

…На острове Черепахи они не пробыли и десяти дней. Мери все рассказала Никлаусу-младшему, хотя и опасалась, как бы сын не рассердился на нее за то, что снова заставила его изменить курс. Но он неожиданно поддержал ее:

— Я не верю в случайности, мама. Если Балетти опять встретился на твоем пути, значит, пришло время завершить то, что ты начала. Я никогда не говорил об этом, ни разу ни в чем тебя не упрекнул, — напомнил юноша. — Я, как и Корнель, был уверен, что лучше все забыть, но сам так и не смог этого сделать. Моя жажда боя и крови — всего лишь проявление неутоленной жажды мести. Как и ты, я в этом убежден. Я уже не ребенок.

— Ты мог бы идти вместе со мной на «Бэй Дэниел».

Никлаус опустил глаза.

— Да, мог бы, но есть еще одна вещь, о которой я тебе не говорил. Не знал, как тебе сказать…

Мери нахмурилась. Они сидели в трактире Набей-Брюхо. Балетти, несмотря на все доводы Мери, так и не согласился показаться на берегу. Он с трудом переносил сам себя, и она в конце концов перестала его уговаривать.

— Пойдем, — сказал Никлаус.

Занимался день. Сын привел ее на другой конец города и остановился перед хижиной. Мери знала этот дом: там жила жена матроса по прозвищу Клещи с маленьким сыном — двадцатилетняя рабыня, которую старший матрос Корнеля освободил и оставил при себе. Мери все поняла еще до того, как Никлаус постучал в дверь и на пороге появилась Галлия — животом вперед. Никлаус-младший влюблен. Мери уже заметила, что в последние несколько месяцев он часто куда-то отлучался. Но ее сын никогда не болтал о своих любовных делах.

— Мы утешили друг друга, — признался он, обнимая возлюбленную. — Я хотел бы жениться на ней до того, как родится мой сын. Если ты согласна…

Вместо ответа Мери расцеловала обоих. И простилась с ними у порога. Ей здесь больше нечего было делать, оставалось лишь любить их издали. Так уж устроен мир.

Мери вернулась к Балетти, имея в запасе лишний довод для того, чтобы последовать за ним, — она должна сдержать обещание, когда-то данное сыну: убить Эмму де Мортфонтен.

Кинжал Никлауса оставался самым верным ее спутником, и ему следовало завершить свой путь в сердце Эммы. Мери Рид не следовало забывать об этом.

Несмотря на то что судно Балетти было далеко не идеальным для боевого похода, у Мери не было выбора, пришлось довольствоваться «флейтой». По крайней мере у нее просторные трюмы, и можно основательно запастись пищей и водой, чтобы лишний раз не заходить в гавань. Капитан Кальви оказался сговорчивым. Нескольких дней на суше ему хватило для того, чтобы понять, почему пираты настолько привязаны к Мери Рид. В знак глубочайшего уважения он предложил ей взять на себя командование «Марией», но она удовольствовалась должностью старшего помощника.

«Бэй Дэниел» в течение трех дней сопровождал их, затем, дав на прощание залп из пушек, переменил курс.

У Мери лишь слегка защемило сердце. Любимый сын прочно встал на ноги, он шел своим путем и отныне в ней не нуждался. Мери утешала себя тем, что старалась приручить маркиза. С тем же терпением и той же самоотверженностью, какие он когда-то проявил по отношению к ней. Конечно, он не был теперь тем блестящим рассказчиком, тем благотворителем-идеалистом, какого она знала раньше, но его живой ум остался прежним, и очень скоро их разговоры заблистали тем же красноречием, что и в давние времена. А когда маркиз брал в руки скрипку, Мери закрывала глаза, и в ее памяти образы Венеции смешивались с картинами жизни на борту «Бэй Дэниел». Балетти и Кристоф Раймон. Музыка их скрипок умела говорить с ее душой. И это наполняло ее покоем.

Так было до тех пор, пока впередсмотрящий не увидел этот парус на горизонте…

— Они приближаются, — бросила Мери.

Острова уже показались, но поблизости не виднелось никакой бухты, где можно было бы укрыться.

Мери, стиснув зубы, тряхнула головой. Она боялась не за себя — за маркиза. Корнель когда-то доказал, что может сражаться, несмотря на свое увечье, но она не была уверена в том, что и Балетти окажется на такое способен.

Мысль о том, что ей грозит потерять друга едва ли не сразу после того, как она вновь его обрела, на мгновение затуманила взгляд, но Мери яростно отбросила опасения. После выкидыша, после гибели Корнеля она слишком болезненно все переживала. Надо стряхнуть с себя эту слабость, как птица отряхивает намокшие под дождем перья. Какого черта, она — леди-пират! И давно вышла из возраста девчоночьих волнений.

Она постаралась вдохнуть как можно глубже, чтобы пробудить боевой дух. Ей не впервые сражаться за двоих.

— Все по местам! Дождитесь, пока они окажутся на борту, и тогда выхватывайте оружие. Только внезапность даст нам возможность победить. Никого не щадите, господа, — прибавила она, когда собралась вся команда. — Захват этой бригантины станет наилучшим завершением нашего похода.

По палубе прокатился гул одобрения. Мери знала, что может рассчитывать на своих людей. Венецианские моряки дорого продадут свою шкуру… правда, она никогда не видела их в бою, но деваться некуда.

Ко времени возвращения на свой пост рулевого Мери поняла, что теперь бесполезно пытаться бежать или ввязываться в артиллерийскую перестрелку. Балетти встал перед ней без плаща и маски. За поясом у него были заткнуты два пистолета, с бедра свисала сабля, на лице читалась суровая решимость.

— Спускаем все паруса, капитан, и ложимся в дрейф, — коротко приказала Мери. — Раз надо драться, будем драться до последнего.

И «Мария» стала ждать, когда враг подойдет с правого борта.

— Черт возьми, что они там делают? — удивился Джон Рекхем, помощник капитана Чарльза Вейна, и поскреб бороду.

— В самом деле, любопытно, — согласился капитан. — Думаю, они стараются нас обмануть, надеясь лишить желания напасть. Черный флаг нас не убедил, теперь пробуют другой способ.

— Должно быть, груз у них очень ценный, если они не хотят подставлять его под обстрел.

— Я тоже так думаю. Но у них нет орудий для того, чтобы его защитить.

— А людей много. Слишком много людей, — повторил Рекхем, разглядывая палубы «Марии» в подзорную трубу. — И готов спорить, они вооружены. Этот капитан выглядит продувной бестией. Рожа у него изрядно попорчена, и он знает, как ведут себя пираты.

— Может, бывший корсар? — предположил Вейн.

— Или просто корсар, капитан.

Вейн кивнул. Он пришел к тому же выводу, что и его помощник. Возможно, эта «Мария» — приманка. Замаскированное военное судно, намеревающееся их захватить. Он придирчиво осмотрел портики, совершенно растерявшись. Еще несколько минут — и они окажутся на расстоянии выстрела.

— Готовьте орудия к бою, — приказал он. — Срезайте мачты без предупреждения и цельтесь в корму, чтобы сломать руль. Здесь береговое течение. Мы заставим их сесть на ближайшую мель.

Рекхем кивнул. На этот раз он был согласен со своим капитаном, которого нередко считал чрезмерно осторожным.

Спустившись на батарею, он передал приказ.

Интуиция не подвела Мери. Ей достаточно было взглянуть через подзорную трубу на то, как этот ярко вырядившийся человек спускается с кормы в твиндек, чтобы тотчас разгадать намерения капитана.

Она бросилась к фальшборту и закричала:

— Отдать паруса, лево на борт!

Судно немедленно повернулось другим бортом.

— Что происходит? — спросил Балетти, удивленный внезапной переменой маневра.

Мери не успела ответить — от вражеских портиков послышался рокот пушек.

— Черт! — выругался маркиз, увидев летящие к «Марии» ядра. — Они целятся так, чтобы срезать мачты.

— Мы не доставим им этого удовольствия, — проскрежетала Мери, вцепившись в руль и отчаянно гоня судно на запад.

Второй залп задел реи фок-мачты. Бригантина нагоняла с правого борта.

— Отлично, — бушевала Мери, — раз уж тебе так хочется, сейчас ты у меня это получишь, шелудивый пес!

Балетти на мгновение оторвался от подзорной трубы, чтобы на нее поглядеть. Никогда еще он не видел Мери такой решительной и непреклонной. Она раздавала приказы матросам и пиратам, которые теперь уже не старались скрыть, что вооружены.

«Мария» на всех парусах неслась к песчаному берегу, чтобы не дать бригантине потопить себя в море. Мери была готова, если потребуется, драться не на жизнь, а на смерть, но не желала позволить этому негодяю пустить корабль на дно, не дав ей обнажить шпагу.

Капитан Кальви отступил за спину Балетти, понимая, что сам не справится с задачей и только опыт пиратки еще может их спасти.

Подводная часть корпуса увязла в песке, «Мария» села на мель в нескольких метрах от берега.

— На абордаж! — взревела Мери, когда бригантина подошла вплотную, тесня их левым бортом.

Неприятель решил не обстреливать «Марию». Именно этого она и хотела.

С марсов полетели крюки, опережая действия противника, пираты открыли яростную стрельбу.

Мери, больше не медля, бросилась в самую гущу схватки с криком:

— За мной! Никого не щадить!

— Тысяча чертей! — взорвался Вейн. — Это еще что такое?

— Нас провели! — возмущался Джон Рекхем, наконец сообразивший, что за капитана «флейты» он принял совсем не того человека.

— Этот сукин сын так легко не отделается! — продолжал бушевать Вейн, который, как и его помощник, слишком поздно сообразил, что «флейта» перешла в руки пирата. — Я не отдам им «Реванш»! — взревел он, выхватив саблю.

Теперь бой шел на обоих судах — с равным ожесточением, равным неистовством. Мери вонзала саблю в чью-то грудь и тут же разряжала пистолет в другую. Она дралась с необузданной яростью, и ее только подстегивало то, что Балетти присоединился к ней и орудовал шпагой с удивительной ловкостью. Он был почти таким же воинственным и ловким рубакой, как Корнель. Теперь, когда оснований для беспокойства не оставалось, она полностью отдалась вихрю битвы, подбирая пистолеты убитых пиратов, чтобы стрелять в нападавших.

Воздух переполнился запахами пороха и крови, чтобы, как и всегда, удесятерить ярость Мери. Она словно ослепла и оглохла, полностью сосредоточившись на одной-единственной цели: идти вперед и не оставлять ничего живого там, где прошла.

Чарльз Вейн не мог опомниться от изумления, глядя на эту бесновавшуюся на его судне фурию. А ведь перевес был на их стороне. На палубе «Марии» еще рубились, но скоро все должно было закончиться. То же самое происходило на палубе «Реванша». И только этот изуродованный парень и капитан не переставали их теснить. Эти двое сражались против десятерых и не сдавались. Они заслуживали снисхождения.

— Рекхем! — заорал он. — Берите их в плен!

Мери услышала приказ и мгновенно осознала безнадежность положения. Увидела, как гибнут ее люди под натиском численно превосходящего противника, заметила, что Балетти слабеет. Приблизилась к нему, убрав с дороги двух матросов — она не могла допустить, чтобы он остался один, оттесненный к полубаку. Еще несколько минут — и их окружили.

— Прекратить бой! — приказал чей-то голос.

Нападавшие чуть отступили, окружив их частоколом разъяренных лиц и нацеленных пистолетов, затем посторонились, пропуская капитана бригантины и его старшего помощника.

— Бросайте оружие! — скомандовал Вейн.

Мери испепелила победителя злобным взглядом и бросила саблю к его ногам. Балетти разжал пальцы, сжимавшие рукоятку, и тоже выпустил из рук оружие.

— Вот так-то лучше, — произнес капитан. — Здорово вы нас потрепали ради…

Он не успел договорить. Один из матросов, оставшихся на борту «Марии», схватил рупор и прокричал:

— У них в трюмах нет ничего, капитан, кроме запасов съестного!

По рядам прокатился ропот возмущения.

— Что ж, это только подтверждает мои соображения. «Веселый Роджер» вы подняли на мачте ради того, чтобы нас обмануть? — с недоброй ухмылкой спросил капитан.

— Да, — призналась Мери. — Только все не так, как вы думаете, капитан. Ваше судно меня не интересовало до тех пор, пока вы не захотели нас потопить.

— Надо же! — усмехнулся помощник. — Пираты катаются на «флейте» ради собственного удовольствия.

— Можешь думать, что хочешь, — бросила она, — Мери Рид никогда не лжет.

Чарльз Вейн нахмурил брови:

— Мери Рид, говоришь? Я слышал о тебе, но мне трудно было поверить в существование женщины-пирата.

Мери гордо вскинула голову.

— Ты женщина? — несказанно удивился Рекхем.

— Я бы не советовала тебе это проверять, — свирепо взглянув на него, ответила она.

Среди матросов послышались смешки, но Рекхем грозным взглядом заставил весельчаков умолкнуть.

— Что вы намерены с нами делать, капитан? — спросил до сих пор не проронивший ни слова Балетти.

— А ты кто такой?

— Меня называют маркизом. Я — помощник Мери Рид.

— Я оставила «Бэй Дэниел» своему сыну, — объяснила Мери. — Нам с маркизом надо было уладить одно дело в Южной Каролине.

— Скажи лучше, что ты хотела захватить наше судно, — прорычал Рекхем, — и что ты надеялась заполучить его хитростью.

Мери поняла, что ей не удастся никого убедить. Все факты были против нее, и ей совершенно не хотелось рассказывать этим парням свою историю!

— Хватит пустых разговоров, — повернулась она к Вейну. — Прикончи нас, если не хочешь нанять!

— Вот уж не хотелось бы иметь вас на борту, — проворчал Рекхем.

— И все же тебе придется с этим смириться. Уберите оружие, — приказал капитан Вейн своим пиратам.

Не обращая внимания на яростные взгляды, которые бросал на него Рекхем, он подобрал саблю Мери и, приблизившись, протянул оружие пиратке.

— Я был в Кингстоне, когда капитан «Бэй Дэниел» сбежал из-под самой виселицы. Это ведь ты устроила, правда?

Она кивнула.

— У тебя честная сабля, Мери Рид. Мне нет дела до причин, по каким ты оказалась на борту «Марии». Что бы там ни было, я верю твоим словам.

— Спасибо, капитан.

— Добро пожаловать на «Реванш». Я — Чарльз Вейн, а моего необузданного помощника зовут Джон Рекхем.

— Мы не задержимся надолго на твоем судне, — заверила Мери.

— Если тебя устроит, мы отвезем вас на Нью-Провиденс.

Мери согласилась.

— Но до тех пор вы остаетесь под моим и Рекхема командованием.

— Мы так и думали, — сказала Мери.

Вейн отошел от нее, вернулся к Рекхему и шепнул ему на ухо:

— Перестань смотреть волком и потопи это судно после того, как перенесем оттуда груз. Мери Рид — великолепное приобретение, и я намерен оставить ее при себе.

31

Энн пнула ногой камень, лежавший на краю мола, и печальными глазами уставилась на песчаный берег. Вот уже семь месяцев как она была женой Джеймса Бонни, и шесть прошло с тех пор, как они поселились на острове Нью-Провиденс. Никому здесь и в голову не могло прийти, что Энн Бонни и мисс Кормак — одно и то же лицо. Она должна была бы довольствоваться этим, тем более что Джеймс Бонни, против всех ожиданий, страстно в нее влюбился и не уставал твердить, как ему повезло, как здорово он сообразил оставить Энн при себе.

Она могла бы сказать то же самое, если бы месяцем раньше не встретилась взглядом с тем пиратом. Несколько секунд — и этот взгляд пронзил ее насквозь. Пират снова ушел в море, а она с тех пор не переставала ждать его возвращения.

Между тем Джеймс Бонни оказался хорошим мужем. Он научил ее всему, в том числе и как примириться с этим истерзанным абортом телом. Он сделал ее настоящей женщиной, дал имя. Он надеялся, что у них будет семья: домашний очаг, а не море. Он покинул море, чтобы быть рядом с ней. Энн должна была бы чувствовать себя польщенной. Но не чувствовала.

Джеймс Бонни сделался осведомителем на службе у губернатора Вудса Роджерса. Он получал неплохое жалованье за то, что выдавал пиратов, которые заходили на стоянку в порт Нью-Провиденс. На острове их было немало — почти две тысячи, они образовали клан. Большинство из них в прошлом были корсарами, переменившими род занятий ради того, чтобы прокормиться. Продовольствие из Англии, единственное, какое было дозволено поставлять на берега Вест-Индии, приносило немалый доход контрабандистам. Пираты перепродавали товар плантаторам с Род-Айленда, из Бостона и даже из Нью-Йорка. Никогда еще пиратский промысел не был таким процветающим, и английского короля Георга это приводило в отчаяние.

Бонни проводил время в тавернах, среди пиратов, уговаривая их вернуться к честной жизни и попросить прощения у короля. Если они отказывались, выдавал их Вудсу Роджерсу, который принимался их преследовать.

Энн упрекала в этом мужа. Ей не по душе были доносы. В конце концов они поссорились. А когда помирились, Энн сдалась лишь внешне, но не поступилась совестью: с этого времени Джеймс Бонни, пожертвовавший честью, утратил привлекательность в глазах молодой женщины. Она предпочитала пиратскую честь.

Энн напросилась ходить вместе с мужем по тавернам — под предлогом, что это привлечет к нему людей, но на деле ради того, чтобы выбраться из дома, в котором чувствовала себя принужденной играть скучную роль законной супруги. Поначалу, ослепленный собственной значительностью, Джеймс Бонни ничего не заподозрил, и так было, пока он не обнаружил, что она проводит в тавернах куда больше времени, чем стоило бы, и вовсю хохочет с матросами, а потом вздыхает в его объятиях.

Как-то днем, после того как незнакомый матрос подмигнул Энн на пирсе, Джеймс устроил сцену ревности.

— Я не позволю своей жене вести себя, как шлюха! — вопил он.

— Я имею право делать все, что мне нравится, — возразила она.

— Вот уж нет, Энн, не имеешь — с тех пор, как стала моей женой.

— Ты прекрасно знаешь, почему я это сделала. Тебе не на что жаловаться. И радуйся тому, что я все еще с тобой.

— Радоваться? Когда ты выставляешь меня на посмешище? Не вздумай мне изменить, — пригрозил он, — не то я сделаю так, чтобы твой любовник болтался на виселице.

— У меня нет любовника, Джеймс Бонни, но если ты и дальше станешь меня преследовать своими обвинениями — заведу, можешь не сомневаться!

Она выбежала, хлопнув дверью. Весь день бродила по городу, по улицам с деревянными домами, сплошь увитыми зеленью и пестрыми цветами, наугад сворачивала в переулки и наконец укрыла свою обиду в тени скал на песчаном берегу, у края пирса. Энн часто приходила сюда, чтобы вдоволь наглядеться на корабли. Ей хотелось только одного — попасть на борт и наняться в матросы, она проклинала глупые предрассудки, запрещавшие женщинам выходить в море. Она, конечно, могла бы переодеться в мужское платье и обмануть чью угодно бдительность, и она сделала бы это, если б ее так хорошо здесь не знали, и еще — если б Джеймс Бонни в свое время был моряком по призванию, а не по необходимости. Она сделала бы это, если б не вышла за него замуж. Снова тяжко вздохнув, мечтательница принялась пускать камешки, и камешки подпрыгивали на волнах, тихо угасавших у ее ног…

Получается, Энн выбралась из одной тюрьмы только для того, чтобы угодить в другую? Конечно, эта новая тюрьма приятнее, но жизнь в ней далеко не так увлекательна, как ей представлялось. Джеймс Бонни не смеет препятствовать ей встречаться с пиратами, пусть он не врет: она имеет право. Она хочет и будет упиваться сомнительной атмосферой таверн, вдыхать смесь запахов табака, вина и морской соли, смотреть, как мозолистые руки лезут под юбки девкам!

Теперь, когда муж прикасался к ней своими слишком белыми и слишком ухоженными руками, на нее это нисколько не действовало. Слишком благоразумны были его руки, как бы они ее ни ласкали. Слишком они были мягкие. Энн мечтала о яростном натиске людей, привыкших к океану.

И все из-за одного-единственного из них, который вышел из комнаты как раз тогда, когда она несла лекарства одной портовой проститутке. Благотворительность оказалась хорошим предлогом для того, чтобы бывать в этих трактирах, пользующихся дурной славой, встречаться с шлюхами, о которых Джеймс Бонни теперь и слышать не хотел — а ведь так любил их в Чарльстоне!

Энн замерла посреди трактирного коридора лицом к лицу с человеком, который затворил дверь, продолжая застегивать жилет. Их взгляды скрестились и вспыхнули.

— Здравствуй, миссис Бонни! — Поклонившись ей, он ускорил шаг.

Она не смогла ответить, горло перехватило и сердце колотилось отчаянно. Он знал ее имя. Ничего удивительного, ее все знали. Но она-то была уверена в том, что никогда с ним не встречалась. Из комнаты, которую только что покинул пират, вышла полураздетая Изабелла, бросилась его догонять.

— Спасибо тебе, Джон! — крикнула она ему вслед с лестничной площадки, послав несколько воздушных поцелуев.

Энн так и осталась стоять посреди коридора, завидуя их близости. До чего глупо…

Изабелла вернулась. Глаза у нее искрились, в руке была зажата золотая монета.

— Этот Рекхем не только отличный любовник, он еще к тому же знает, как надо разговаривать с женщинами, — сказала шлюха и затем испустила душераздирающий вздох.

Энн почувствовала, что краснеет с головы до пят, но Изабелла, поглощенная своим счастьем, казалось, ничего не заметила. Шлюха, напевая, вернулась в комнату, а Энн отправилась навещать ее соседку, не столько для того, чтобы облегчить страдания больной, сколько ради того, чтобы ее поподробнее расспросить.

С тех пор она томилась, мечтая изменить мужу с Рекхемом и обещая себе бросить Джеймса Бонни, если удалой пират поддастся ее чарам.

Но сколько она ни всматривалась в линию горизонта — все глаза проглядела! — а «Реванш», корабль капитана Вейна, где Рекхем был старшим помощником, все никак не показывался.

Вот уже целый месяц как Мери и Балетти на борту «Реванша». И вот уже месяц как у них на глазах нарастает ярость Джона Рекхема.

Несомненно, отношения между Чарльзом Вейном и его помощником обострились. Несомненно, команда встала на сторону Рекхема. Вейн был осторожным человеком. Этот бывший корсар боялся потерять свое судно в неравном бою. Если не считать нескольких баркасов, с которых и взять-то было нечего, разве что пополнить запасы еды, они почти ничем не поживились. Да к тому же Вейн ставил столько условий для захвата, что окончательно портил все удовольствие.

За два дня до того они повстречались с невольничьим судном, и все заранее радовались добыче: рабов легко продать, а рабыни еще и послужат утехой матросам. Но Вейн воспротивился этому. Чрезмерно благоразумный, он наложил запрет и помешал им получить удовольствие.

К вечеру перешептывания на батарее приобрели оттенок горечи и злобы, недовольство все время нарастало. Мери поняла, что ее присутствие на борту не улучшило отношений между капитаном и его старшим помощником. Несмотря на то что она отделилась от прочих матросов, заставив себя уважать, она отчетливо сознавала, что эти парни испытывают к ней далеко не те же чувства, что их собратья на берегу. Она была женщиной — а они лишены женщин. К тому же Вейн проводил в ее обществе немало времени под тем предлогом, что его интересуют нравы пиратов с острова Черепахи. Он пользовался немалым влиянием на Нью-Провиденс, у него нередко спрашивали совета. Мери не обманывалась. Она понимала, что понравилась Вейну. Доказательство тому — он не спешил пристать к берегам Нью-Провиденс. Рекхем тоже это заметил и относился к женщине с нескрываемой враждебностью.

Джон опасался, как бы Мери не вытеснила его, не сместила с должности, несмотря на то что «захватчица» продолжала недвусмысленно утверждать, что сойдет на берег, как только представится возможность. Рекхем был убежден в том, что она мечтает заполучить в свое распоряжение судно, и в особенности — именно это судно. Ей трудно было его разубедить, поскольку бригантина Вейна и впрямь обладала немалыми достоинствами.

— Я опасаюсь мятежа, — шепнул ей Балетти накануне вечером.

Мери кивнула. Они старались поменьше разговаривать между собой, чтобы не выдать даже малой части своих планов: чувствовали, что за ними постоянно следят. За исключением полутора десятков человек, телом и душой преданных Чарльзу Вейну, вся команда продалась Рекхему. Мери с Балетти попали на «Реванш» в неудачное время.

— Справа по борту шлюп! — закричал впередсмотрящий.

— Я его хочу, — заявил Рекхем Вейну, который рассматривал возможную добычу в подзорную трубу.

Вейн поморщился, и Рекхем, знавший, что это означает, от ярости сжал кулаки. И неприметно кивнул старшему матросу Фертерстону, который ответил ему тем же.

— Со шлюпами паршиво дело иметь, Рекхем, все равно что с тобой, — вздохнул Вейн.

— Здорово сказал, капитан, в самую точку попал, — шепнул Рекхем, упирая дуло пистолета ему в спину.

— Что это значит? — побелев, спросил Вейн.

— Что ты освобожден от своей должности, капитан.

Фертерстон коротко, пронзительно свистнул.

Команде хватило нескольких секунд для того, чтобы лишить возможности действовать всех, кто считался сторонниками Вейна. Мери и Балетти заодно с ними грубо втолкнули в трюм. Защищаться было бесполезно.

— Вперед, — приказал Вейну Рекхем.

Видя численное превосходство мятежников, тот сдался без возражений. Стиснув зубы, капитан прошел среди безмолвствующих матросов и, в свою очередь, спустился в трюм.

— Мне очень жаль, капитан, но мы ничего такого не замечали, — принялся оправдываться кок, когда за ними захлопнулась крышка люка и трюм погрузился в темноту.

— Ничего страшного, Морган, — вздохнул Вейн. — На стороне Рекхема задор молодости. Когда-то и я был таким же пылким. Я не могу его в этом упрекнуть. С возрастом все портится, господа.

Мери и Балетти воздержались от каких бы то ни было высказываний по этому поводу. На судне готовились к абордажу.

— Спасибо за поддержку, Рид.

— У меня не оставалось выбора.

Пользуясь темнотой, она опустила голову на плечо Балетти. Ей так часто этого хотелось с тех пор, как они встретились вновь. Ему, наверное, тоже, потому что он потерся виском о ее волосы. Мери закрыла глаза.

Инстинкт подсказывал ей, что надо соблюдать осторожность. Рекхем ровесник Никлауса-младшего. Ей легко о нем судить. Джон вспыльчивый и задиристый, но умеет проявить и справедливость, и дружеские чувства. Ее мстительность производит на него впечатление, и, похоже, несмотря на враждебное отношение к пленникам, он не станет убивать их ради собственного удовольствия или ради славы, — это не в его характере. Вероятнее всего, высадит на ближайшем острове, оставив запас воды и пищи ровно на столько времени, сколько потребуется для того, чтобы осмотреться и как-то устроиться. Тревожиться не о чем. Она привыкла к всевозможным препятствиям, и очередная помеха на пути оставила ее равнодушной. Что значит неделя или даже месяц в сравнении с годами, уже прошедшими в ожидании…

Балетти рядом… Мери отдалась зыбкому прикосновению, казавшемуся ей предвестием того, что в полной мере свершится в будущем, после того как она вернет ему покой. Не имеет значения, исцелит ли его хрустальный череп. Балетти всегда найдет себе место среди пиратов. В противоположность его миру, где для того, чтобы существовать, необходимо выглядеть привлекательно, здесь любой шрам вызывает уважение.

Прошло довольно много времени. Наконец их выпустили из трюма. По звону сабель и движению судна они уже поняли, что шлюп был захвачен без труда.

Выбравшись наружу, Мери невольно сощурила глаза от брызнувшего в них яркого апрельского солнца.

— Вижу, капитан Рекхем, вы были правы, а я ошибался. — Вейн поклонился ему с горькой и безнадежной улыбкой.

— Твое время прошло, Вейн, — вызывающе проговорил Рекхем, больше для того чтобы показать свое превосходство всей команде, чем из желания позубоскалить.

В его взгляде светилось искреннее уважение. Судя по всему, Мери не ошиблась: Рекхем смелый и дерзкий человек, он должен стать хорошим капитаном для «Реванша».

И, словно отвечая на ее мысли, Джон указал на шлюп, все еще соединенный с бригантиной.

— Он твой, Вейн. «Реванш» я оставляю себе.

— Вижу, кое-что из того, чему я тебя учил, в тебя запало. Пошли, матросы. Переходим на наше судно, — решил он, повернувшись к своим.

Лоб бывшего капитана прорезала горестная складка. Подачка Рекхема больно уязвила его и без того раненую гордость.

Шум докатился до Энн в ту самую минуту, как она, полуодетая, отворила ставни. Джеймс Бонни натягивал жилет.

— «Реванш» на якоре! — Она не удержалась от радостного восклицания и просияла улыбкой.

Муж нахмурил брови. Тотчас спохватившись, Энн прибавила:

— Ты сможешь поработать на Вудса Роджерса, ты ведь кипятился из-за того, что не удается ему угодить.

— Это верно, — согласился Джеймс, чью подозрительность жене тем не менее усыпить не удалось. — Дадим Вейну высадиться на берег. Я знаю, где его найти.

Энн закусила губу, подавляя желание немедленно бежать на пирс. Этого никак не сделаешь без того, чтобы муж тотчас не выяснил все, что ей так трудно было скрывать.

— Пойду посмотрю, готов ли завтрак, — сказала она, огибая кровать, чтобы добраться до двери.

Джеймс Бонни ее остановил.

— Я куда сильнее изголодался по тебе, — прошептал он, обнимая ее и чувствуя, как возбуждает его нарастающая ревность.

Энн, которой это было совсем некстати, оттолкнула мужа, жеманно проговорив:

— Ну, Джеймс, ну неужели ты не можешь подождать до вечера?

Он разжал объятия, но твердо и настойчиво проговорил:

— Нет, сию же минуту, если только ты не предпочитаешь мне кого-то с «Реванша».

— Хватит болтать глупости, — выдохнула она, позволяя ему щекотать ей шею поцелуями.

— Это не может быть Вейн, — продолжал рассуждать муж. — Слишком стар.

— Перестань, — молила Энн, внезапно испугавшись его натиска, его неровного дыхания.

— Рекхем, — решил он, увлекая ее к постели. — Ну конечно, тебя волнует Рекхем.

— Отпусти, — разозлилась она. — Ты с ума сошел.

— Да, сошел с ума, — подтвердил он, опрокидывая ее на еще не убранную супружескую постель. — Я с ума схожу из-за тебя. С ума схожу, когда представляю себе, как чужие руки касаются твоей кожи. Ты захотела меня в Чарльстоне, Энн Кормак. Ты еще со мной за это не расплатилась.

Он задыхался от неистового желания. Энн почувствовала, как рыдания обожгли горло, и перестала сопротивляться.

— Вот и ладно, — хмыкнул Джеймс, расстегивая штаны. — Я-то думал, что придворные обычаи тебе нравятся больше, чем матросские, но, как оказалось, я ошибался, так что…

Он задрал на ней юбки и грубо ею овладел. Энн стиснула зубы и подумала, что Джеймс Бонни дорого заплатит за свое непристойное поведение.

После обеда, воспользовавшись тем, что муж куда-то отлучился, Энн отправилась в таверну под названием «Топенант», где Рекхем и его люди имели обыкновение собираться, чтобы прокутить добычу.

Она сразу увидела Джона Рекхема — тот пил вино с груди какой-то девки. Та, запрокинув голову, подставляла вырез платья под льющуюся из кувшина струю.

Собравшиеся вокруг их стола громко и похабно смеялись. Энн, недовольная, остановилась на пороге. Рекхем схватил потаскуху за талию, усадил на стол, а затем еще поднял и раздвинул ее ляжки так, что и ступни оказались на столешнице.

— Надо же, вот чертовка! — воскликнул он. — Если бы не остатки хорошего воспитания, я бы взял тебя прямо здесь.

Однако вместо девки он взял второй кувшин и вылил его себе в глотку, а девка прыснула со смеху, слушая, как булькает вино. Энн почувствовала, как в животе у нее все сжалось, и хотела уже уйти, но тут взгляд Рекхема встретился с ее взглядом. Пират поставил на стол кувшин, сдвинул ноги шлюхи и предоставил другому моряку, ждавшему своей очереди, наслаждаться ее прелестями.

Энн пятилась к двери, сердце у нее колотилось: она видела, что Рекхем бросил товарищей, слишком упившихся для того, чтобы обратить на это внимание. Она замерла на пороге, разрываясь между желанием бежать и желанием остаться. Испуганная терзавшим ее исступленным желанием.

Теперь Джон Рекхем стоял перед ней. Люди входили и выходили, пробираясь мимо них, равнодушные к овладевшему ими смятению.

— Пойдем, — коротко приказал он. И скользнул в какую-то щель справа от двери.

Энн последовала за ним. Они оказались в маленькой темной кладовой, где трактирщик держал свои запасы. Джон притянул Энн к себе и страстно поцеловал. Они предавались любви стоя, наспех, не сказав друг другу ни слова.

Через неделю Джон Рекхем попросил короля о помиловании и оставил пиратский промысел, чтобы не дать Джеймсу Бонни возможности отомстить. Энн ушла к нему на «Реванш», спасаясь от гнева супруга. На судне, стоявшем у берега, в каюте своего капитана, она открывала для себя любовь. Настоящую. Открывала и клялась сама себе, что эта любовь никогда ей не прискучит.

Балетти и Мери выпрыгнули из лодки, едва ее нос ткнулся в песчаный берег. Наконец-то они добрались до Нью-Провиденс!

Перед ними вдоль прибрежной полосы тянулся ровный ряд домов из некрашеного дерева. Мери показалось, что она видит перед собой точное повторение острова Черепахи, но она ошиблась. Здесь, конечно, не меньше таверн, кабаков и трактиров, чем там, но очень сильно английское влияние. Видимо, французы, осевшие на острове Черепахи, куда менее склонны поддерживать порядок.

— Пошли, — сказал Вейн, — меня тянет к цивилизации.

Он прибыл сюда, чтобы набрать новую команду. После того как «Реванш» ушел, их шлюп, подвижное небольшое судно, как следует потрепал весенний шторм, и идти по морю долго не удалось. Они выбрались бы без потерь, если бы сразу нашли приют в какой-нибудь бухте. Но ветер внезапно утих, они двинулись дальше, тогда-то черная воронка бури и втянула в себя шлюп посреди океана. Во время этой бури их поднимало на восьмиметровый гребень волны. Никогда еще Мери не приходилось сталкиваться с такой разъяренной стихией. Несколько часов подряд они отчаянно боролись, чтобы не уйти на дно.

Вот и пришлось высадиться на небольшом островке неподалеку от Багам. Утром, совершенно измученные, они благословили судьбу: ни один человек не погиб. Мачта суденышка была повреждена, паруса изодраны в клочья. То, что все выжили, было настоящим чудом.

Здесь они протянули на подножных кормах четыре месяца, забираясь вглубь неприветливых джунглей главного острова в поисках пищи и питьевой воды. Четыре месяца они старались выстоять и подручными средствами отремонтировать корабль. Заделывали течи, чинили подводную часть судна сплетенными пальмовыми листьями на рыбьем клею, рубили деревья мачете, обтесывали доски, латали паруса — и за это время подружились так, как умеют только потерпевшие кораблекрушение.

Вейн был человеком, от природы тянувшимся к справедливости и сожалевшим о своем ремесле пирата. Он охотно попросил бы прощения у короля.

— Но этот паршивый пес пренебрегает теми, кто прежде ему служил. На ту малость, которую корсарам оставляли от их добычи, сегодня мы еле-еле могли бы прокормиться. А уж семью прокормить… — проворчал он как-то.

— Рано или поздно он вас поймает, — заметил Балетти.

— Не все ли равно — умереть от голода или на виселице? Если уж приходится выбирать, я предпочитаю прожить недолго, но чувствовать себя свободным.

Постепенно они разоткровенничались друг с другом. Маркиз рассказал, где он получил свои раны и в какую сторону намерен двигаться, чтобы за них отомстить, но все же не признался в том, какое положение занимал в Венеции. Вейн казался человеком чести, но он вполне мог бы об этом позабыть, захватить их в плен и потребовать выкуп. Вейну хотелось одного: поправить свои дела, раздобыть себе хотя бы одномачтовый куттер или двухмачтовый люгер, а может быть, даже и бригантину… Ему недоставало «Реванша».

Вот почему его лоб пересекла горькая складка, когда он, войдя узким проходом в гавань Нью-Провиденса, увидел «Реванш» на якоре всего в нескольких кабельтовых от их собственной якорной стоянки. Он ничего не сказал, но Мери догадывалась, что ему до смерти хочется изловить Рекхема, вызвать его на поединок и объяснить, как он, Вейн, на все это смотрит. Но она знала, что ничего такого он не сделает, сдержит гнев и удовольствуется тем, что смерит врага презрительным взглядом, как и положено настоящему англичанину.

Они расстались у дверей «Топенанта». Вейну не терпелось увидеть жену и сыновей, а матросам — раздвинуть ноги потаскухам.

— Мне будет недоставать вас, — сказал он на прощанье.

— А нам — вас, капитан Вейн, — ответила Мери.

Это была правда. За время вынужденной стоянки на островке они научились ценить этого человека.

Он повернулся и пошел прочь.

— Вейн напоминает мне Форбена, — сказала Мери. — Только он более тусклый, погасший.

— То есть?

Мери сверкнула глазами на Балетти:

— Форбен бы врезал Рекхему так, что тот надолго запомнил бы урок.

— Понимаю… Пойдем, нам надо узнать, что к чему. Я не заметил на стоянке ни одного из своих кораблей.

— А ты на это рассчитывал? — спросила Мери, толкнув дверь и шагнув в таверну.

Они сразу же потонули в дыму, и шум здесь стоял оглушительный. Чтобы услышать друг друга, им пришлось бы кричать. Они увидели матросов Вейна, сидевших за длинным столом, потягивая вино и поглаживая девок по заду. На краю стола еще оставалось два свободных места, одно напротив другого. Несмотря на ранний час, зал был набит битком.

Они сели. Балетти подозвал трактирщика, занятого разговором с парнем — таким же небритым и немытым, как все прочие, но, в отличие от них, казалось, не стремившимся развлекаться. Он сидел за столом в одиночестве и смотрел невесело. Трактирщик отошел от него и направился к новоприбывшим. Как и все те, с кем они встречались раньше, хозяин «Топенанта» не обратил внимания на изуродованное лицо Балетти. Маркиз понемногу переставал тревожиться из-за своей внешности, и Мери этому радовалась.

— Чего желаете? — спросил трактирщик.

— Пива и сведений. Нам надо добраться до Южной Каролины. Ты знаешь, какое судно туда направляется?

Тот поскреб подбородок и, немного подумав, ответил:

— Блекбирд и в самом деле говорил, что собирается погулять в тех краях, но я бы вам не советовал идти с ним.

— Почему?

Трактирщик наклонился к ним и кивком указал на человека, сидевшего в окружении трех потаскух и кучки мужчин: немыслимо грязного, с заплетенными курчавыми волосами, слипшейся бородой и черными ногтями и зубами. Одежда его держалась отчасти на булавках, отчасти благодаря покрывавшему ее слою крови и грязи.

— Он помешанный. Во всяком случае, так о нем говорят. Когда-то Блекбирд был лихим корсаром, в те времена его звали капитан Тич, но с тех пор он сменил имя, да и сам сильно изменился. Как напьется, становится злобным.

— Вот как? — спросила Мери, которой даже издали смотреть на Блекбирда было противно. Она не могла представить себя на борту его судна, в его власти.

— Было дело, однажды он в море напился и сильно разошелся, — в подтверждение своих слов сообщил трактирщик. — Спустился в трюм, прихватив с собой троих матросов, с которыми перед тем поссорился. «Давайте сами себе устроим преисподнюю и посмотрим, кто дольше продержится!» — сказал, а потом поклялся, что убьет всякого, кто попытается ему помешать. Задраил все люки и зажег множество плошек, наполненных серой и другими горючими веществами.

Трактирщик на мгновение умолк, боязливо оглянулся через плечо, проверяя, не встал ли с места Блекбирд, и только после этого продолжил рассказ:

— Очень скоро все судно наполнилось едким дымом, послышались крики и мольбы. Команда была в ужасе, они боялись, что все взлетит на воздух. В конце концов он вылез наружу, хохоча во все горло и высмеивая матросов, которые ревели как девчонки, кашляли и отплевывались, судорожно втягивая воздух. Блекбирд выхватил пистолеты и с дьявольским смехом уложил в упор двоих. Третьего пощадил, посоветовав тому впредь не выказывать ни малейшего признака слабости. — Заканчивая рассказ, трактирщик поежился.

Балетти и Мери обменялись сообщническими взглядами. А Блекбирд словно бы решил поддержать свою репутацию.

— Эй, трактирщик! — заорал он. — У меня в глотке пересохло! Пошевеливайся, не то взорву твою лоханку!

— Иду, Блекбирд, уже иду! — поспешно отозвался тот. И со вздохом повернулся к недавним собеседникам: — Лучше ему не возражать.

— Неужели ты нам не можешь присоветовать ничего более подходящего? — спросил Балетти, удерживая его за руку.

— Сделайтесь корсарами, — бросил трактирщик. — Тич все равно в черном списке Вудса Роджерса. Его вскоре начнут преследовать. Обратитесь к Джеймсу Бонни.

— Кто это?

Трактирщик указал на бедолагу, которого бросил, чтобы принять у них заказ, и отошел от них, спеша к нетерпеливо подзывавшему его пирату.

— Что скажешь? — спросила Мери.

— Ни малейшего желания видеть тебя в его лапах, — сморщившись, ответил Балетти. — Тебя здесь никто не знает. Благоразумнее будет скрыть твою истинную природу. Помимо этого, учитывая нынешние обстоятельства, с корсарами мы будем в большей безопасности, чем с пиратами.

Мери кивнула. Она тоже так думала. Они разом поднялись и направились к Джеймсу Бонни. Хмурый молодой человек даже головы не поднял, чтобы с ними поздороваться, сидел и крутил в руках стакан с ромом.

— Говорят, ты вербуешь корсаров? — спросил Балетти.

Бонни вздохнул, поставил стакан и посмотрел в глаза маркизу:

— У тебя есть корабль?

— Нет, мы были в команде Вейна.

На лице у Бонни появилась недобрая усмешка, и Мери увидела, что он изо всех сил стиснул стакан, едва не раздавив его:

— Вейна или Рекхема?

— Рекхем захватил «Реванш», а нас с Вейном отпустил на шлюпе.

Джеймс Бонни хмыкнул и залпом опустошил стакан.

— Рекхем все отнимает, — изрек он. — Все пачкает. Даже любовь.

Мери и Балетти не успели задуматься над смыслом его слов — у дверей раздался громовой смех Джона Рекхема. Мери стояла как раз напротив входа, и теперь ее взгляд переходил с перекошенного лица Бонни, покрывшегося крупными каплями пота, на довольную физиономию пирата, который только что ввалился в зал, обнимая за талию рыжую красотку, так и светившуюся счастьем. Талия у красотки заметно раздалась.

Бонни, по всему было видно, исходивший яростью, замкнулся в напряженном молчании. Мери и Балетти не посмели его молчания нарушить: должно быть, раздор у парней начался именно из-за этой рыжей, значит, лучше не вмешиваться.

Рекхем с притворной развязностью обогнул их стол, но Мери заметила, как он сжал пальцы на бедре девушки, бросившей на Мери мимолетный взгляд. В следующее мгновение Джон уже увлек девушку за собой, но Мери обернулась вслед: ей хотелось еще раз вглядеться в лицо рыжей незнакомки.

Должно быть, у той пробудилось сходное любопытство, потому что, воспользовавшись тем, что Рекхем выпустил ее из рук, она тоже обернулась и посмотрела на Мери с нескрываемым интересом.

— Нечего на нее пялиться, — проворчал Бонни. — Эта холера уже нашла себе хозяина!

— Кто это? — спросила Мери, не понимавшая, почему ее так странно влечет к этой девушке.

— Моя жена, — усмехнулся Джеймс Бонни.

Бросив на рыжую полный ненависти взгляд, он отвернулся и плюнул на пол.

— Мне очень жаль, — подал голос Балетти.

— Сам виноват, — проворчал Бонни. — Не надо было позволять этой твари себя охмурить. Она хотела моряка — она его нашла. Но я еще свое возьму. Рекхем получил королевское прощение, но она не захочет растить своего ублюдка на его корсарское жалованье. Мадам, несмотря на повадки портовой шлюхи, привыкла к роскоши. Рано или поздно Рекхем снова возьмется за свое. — Он опять усмехнулся и налил себе вина.

Лучше было не оставаться в его обществе. Если он и дальше будет пить, неминуемо начнет искать с ними ссоры.

— Как можно завербоваться? — спросил Балетти, возвращаясь к прежнему разговору.

— Без корабля я ничего для вас сделать не могу, — отрезал Бонни. — Вудс Роджерс наведет порядок. Все пираты, которые не оставят свой промысел, будут повешены. Советую вам не забывать об этом, — прибавил он и встал, не в силах дольше терпеть.

Его жена, сидевшая среди матросов напротив него, хохотала во все горло. Сжав кулаки, Бонни развернулся и поплелся к выходу.

— У нас остается Блекбирд, — вздохнула Мери.

— Только не это. Ты слышала, как он разговаривает? Его слова подтверждают рассказ трактирщика. Этот Вудс Роджерс, несомненно, из числа самолюбивых хищников, которые на все готовы, лишь бы очертить свою территорию. Лучше не связываться с пиратами на Багамах.

Потянувшись, он принялся рассматривать лицо Энн Бонни, которая то и дело поглядывала в их сторону. Она улыбнулась, и Балетти на мгновение замер. Повернувшись на стуле, Мери тоже посмотрела на девушку, и сердце у нее опять забилось чаще.

— Она красивая. Очень красивая, — проговорила Мери.

Балетти кивнул.

— Похожа на тебя, — заметил он.

Мери смутилась:

— Не нахожу.

— Давно ли Мери Рид в последний раз смотрелась в зеркало?

— По-моему, в Венеции, — с улыбкой призналась она.

— Ну, пойдем, леди-пират! — встав, предложил Балетти. — Если уж нам не дано сделаться корсарами, мы всегда можем стать матросами. Обойдем все трактиры — и рано или поздно найдем команду, в которую нас возьмут.

Мери кивнула и последовала за ним. Не удержавшись, напоследок еще раз оглянулась. Черты лица подруги Рекхема казались ей знакомыми. Пожав плечами, она сказала себе, что, должно быть, рыжие кудри девушки создали у Балетти ощущение сходства, а ее красота тронула его душу.

Вздохнув, Мери вышла на яркий свет дня. Да уж, давно пора собой заняться!

32

Эмма коротала время, следя за детьми, играющими в саду. У Николаса Лоуэса в Кингстоне был роскошный дом, но она ничего не замечала вокруг себя, плененная девочками, которые, заливаясь смехом, одна за другой скакали по «классикам», расчерченным рядом с празднично накрытым столом. Все домочадцы принарядились по случаю дня рождения Наталии, единственной и любимой дочери губернатора Ямайки — ей исполнилось восемь лет.

— Простите меня, дорогая, за то, что заставил вас ждать! — воскликнул губернатор, войдя в гостиную, куда провел гостью слуга.

Повернувшись к хозяину дома, Эмма протянула руку для поцелуя.

— Правильнее было бы сказать — томиться, — поддразнила она губернатора, лаская его нежным взглядом.

Лоуэс кивнул, с трудом подавив яростное желание стиснуть ее в объятиях. Эмму это забавляло. Она знала, что сопротивление его будет недолгим, что он не устоит, ей достаточно щелкнуть пальцами, как в тот раз, в тот единственный раз, когда она соблазнила его ради того, чтобы получить патент, который ей не спешили выдать. Лоуэсу доставило удовольствие добыть ей патент — это было в самом начале ее изгнания, на Кубе.

Десять лет и один брак спустя он ничего не забыл!

— Ваша Наталия совершенно очаровательна. Мне очень совестно, что я появилась у вас в такой неподходящий момент. Наверное, ее мать сердится из-за того, что я увожу вас от стола.

— Ее мать в прошлом году умерла от дизентерии, — скупо проронил Николас Лоуэс.

Теперь взгляд, которым окутала его Эмма, был исполнен сочувствия.

— Мне очень жаль, я не знала об этом, — солгала она.

Лоуэс удержал руку Эммы, коснувшуюся его щеки, и печально поцеловал ладонь.

— Ни в чем себя не упрекайте, дорогая моя. Я рад вас видеть, хоть и знаю, что вы пришли, преследуя собственные деловые интересы.

— Да, это так, — призналась Эмма.

— Выпьете чего-нибудь? Может быть, чашку шоколада?

— Нет, пусть лучше слуги балуют вашу дочку. Хотела бы я иметь возможность делать то же самое для своей.

Губернатор удивился, и Эмма пустилась в объяснения:

— Точнее сказать, это моя крестница, но я, лишенная счастья иметь потомство, люблю ее всей душой. Именно о ней я пришла поговорить.

— Чем я могу вам помочь?

— Вы знаете Уильяма Кормака?

— Кто же его не знает?

— Он отец этой прелестной девушки. Много месяцев тому назад на карету, которая везла малышку из монастыря на ее же свадьбу, напали разбойники. Кучер, сам тяжело раненый, уверяет, что ее похитили. Вероятнее всего, с целью получить выкуп. Кормак был в отчаянии, он долгие дни ждал, чтобы похитители дали о себе знать, перевернул вверх дном всю колонию, надеясь отыскать их. Я со своей стороны делала то же самое, но, увы, безуспешно. Выкупа так никто и не потребовал.

— Понимаю, — сочувственно проговорил Лоуэс. — Возможно, она убита.

— Или продана в рабство, — вздохнула Эмма. — Так вот. Кормак сдался, прекратил поиски. Я же не могу на это согласиться. Энн Кормак очень красива, губернатор. Посмотрите на ее портрет, — прибавила она, открыв медальон с миниатюрой, на которой искусный художник запечатлел черты Энн. — Если есть еще шанс на то, что моя крестница жива, может быть, ваши осведомители на Карибских островах смогут выяснить, где она находится. Я готова на все, лишь бы вернуть девочку семье, а ей вернуть положение в обществе. На все, Николас.

Непритворное отчаяние Эммы тронуло губернатора.

— Сомневаюсь, что мне удастся чем-нибудь вас порадовать, Эмма. Разве что очень повезет… Но я передам эти сведения всем губернаторам, с которыми состою в дружбе.

— Я останусь в Гаване в ожидании известий. Мой адрес вы знаете.

— Да, не забыл.

— Навестите меня, если судьба приведет вас на Кубу. Независимо от того, будут ли для меня какие-либо известия.

— Не премину это сделать. — Николас приблизился к ней. — Жаждете ли вы по-прежнему моих поцелуев, Эмма? — прошептал он.

— Куда сильнее, чем вам представляется, — шепнула в ответ она, обвивая руками его шею.

Эмма мгновенно поняла, какую выгоду может извлечь из этой встречи, помимо того, что губернатор действительно способен помочь в поисках Энн. Если Габриэль ее прогонит, Лоуэс будет для нее идеальным, да к тому же еще и богатым мужем. В сорок пять лет Эмма де Мортфонтен еще вполне могла подчинить мужчину своим прихотям. Словно для того, чтобы убедить ее в этом, губернатор Ямайки ненасытно впился поцелуем в ее губы…

Мери и Балетти покинули «Маджести» вплавь. Ночь была непроглядно черна, темные волны спокойны. По правому борту стоявшего на якоре судна виднелись огни Чарльстона, на которые должны были ориентироваться моряки. Вдали их сменяли неяркие огоньки фонарей, напоминавшие подвешенных в темноте светлячков.

Вода в мае еще не прогрелась, однако ни Мери, ни маркиз не чувствовали холода. Задыхаясь, они добрались до подножия пирса.

Восемь месяцев, проведенных в плавании, показались им нескончаемыми. Капитан «Маджести» неутомимо преследовал пиратов, заглядывал в каждую бухту, подолгу стоял в каждом порту, досматривал судна, проверяя их документы. Те редкие абордажи, на которые он соглашался пойти, Мери видела с высоты брам-стеньги, не имея возможности принять участие в деле. Балетти удивлял ее своей ловкостью. Прислушиваясь к советам и пользуясь уроками Мери, он очень быстро научился устраиваться так, чтобы не разлучаться с ней, перепоручая другим дела, которые могли бы отдалить их друг от друга. И все же они воспринимали этот переход как тяжкую повинность.

Потому они радовались долгожданной свободе, несмотря на то что, выбравшись из воды, промерзли насквозь — на резком морском ветру, в промокшей одежде.

Они немного побегали по берегу, чтобы согреться, а потом, хохоча, словно дети, повалились на песок между двумя камнями, достаточно большими для того, чтобы защитить от ветра.

— Я совсем выбился из сил, — задыхаясь, проговорил Балетти.

— Я тоже, — призналась Мери, встав на колени рядом с ним. Она распустила шнурки на своей рубашке и потянула ее за полы, вытаскивая из штанов.

— Что это ты делаешь?

— А сам не видишь, маркиз? Раздеваюсь. И тебе советую сделать то же самое, если не хочешь к утру закоченеть. Мы разложим одежду на камнях, и бриз ее высушит.

Балетти молча кивнул, взволнованный, не в силах отвести взгляд от нагого тела, белевшего перед ним в полумраке.

Мери упивалась его волнением и все же не стала провоцировать маркиза дальше. Разложив, как и собиралась, одежду на камнях, она вытянулась на песке и закрыла глаза, безмолвная и доверчиво себя предлагающая. Сердце беспорядочно колотилось в груди, которая, казалось, вот-вот разорвется.

Так прошло несколько минут, покой которых Мери не смела нарушить. Затем маркиз пошевелился, и она решилась на него посмотреть. Увидев, что он послушался ее совета, снова закрыла глаза и стала ждать, чтобы он лег рядом с ней.

Среди камней они лежали, словно в ларце, постукивание судов на рейде вторило шепоту ветра в парусах. Ей было хорошо.

— Как ты думаешь, станут они нас преследовать? — спросил Балетти.

— Нет, у них есть дела поважнее. Город большой. Если только не столкнемся нос к носу с кем-то из командного состава, мы ничем не рискуем. Завтра же начнем расспрашивать и выясним, известно ли имя Эммы в этом графстве.

— Верно ты сказала в день, когда мы встретились, — немного помолчав, прошептал он. — Ты изменилась, Мария.

Мери улыбнулась, умирая от желания прижаться к нему, лежащему так близко. Она различала в темноте локоть его подложенной под голову руки, лицо, чуть приподнятое над ее собственным. И чувствовала его страх не перенести объятий. Ей не хотелось торопить события.

— Я боялся открыть твой мир, боялся собственных ограничений, — продолжал Балетти. — Ты каждый день отодвигала границы, обучая меня всему, что знала, чтобы прогнать мои сомнения, мои страхи, мучительный ужас перед моей внешностью.

— Ты делал то же самое в Венеции. Я была такой же уязвимой и несчастной.

— И все равно, Мария, без тебя я не смог бы добраться до Чарльстона.

— Ты же добрался до Юкатана.

— Мне повезло. Но если бы я захотел пересечь Багамы и добраться до этих краев, удача бы от меня отвернулась. Благодаря тебе я вновь обрел покинувшие меня силу и уверенность. Я чувствую, что снова живу. Везде, — прибавил он, нежной и вместе с тем робкой рукой проведя по ее животу.

Мери улыбнулась и открыла глаза, позволив Балетти поймать ее взгляд.

— Люби меня, — прошептала она.

— А если я разучился? Так давно уже…

— У тебя все получится, маркиз. А если ты разучился, я тебя научу.

Она мягко притянула его к себе и отдалась ему со всей любовью, на какую была еще способна.

На рассвете они оделись. После бессонной ночи у обоих под глазами залегли темные круги, но они чувствовали себя оглушенными счастьем. Этой ночью их объятия были совсем другими, чем когда-то. Теперь в них появились нежность, терпение, бережность к ранам другого. Мери водила пальцем по вздутым шрамам на теле любовника, по зернистым рубцам, до того чувствительным к прикосновению, что всякий раз он вздрагивал. Балетти нередко обдирал шрамы снастями, когда лазал по мачтам. И никогда не жаловался на боль, постоянно поднимая все выше планку мужества, чтобы заслужить ее, Мери.

— Я всем тебе обязан, — прошептал он, перед тем как она наконец от него отстранилась. — Этим возрождением, в которое я перестал верить, этим вкусом к жизни, который я уже утратил… Я люблю тебя, Мария. Еще сильнее, чем прежде. Люблю такой, какая ты есть.

— Я тоже, маркиз. А потому давай сейчас закончим то, что начали.

Поднявшись на ноги и собираясь направиться в уже проснувшийся порт, Балетти остановился и, ткнув пальцем в стоявшее на якоре голландское судно, воскликнул:

— «Сержант Джеймс»!

— Ты его знаешь?

— Еще как знаю! Четыре года тому назад я продал этот корабль одному фламандцу. Ему надоела суша, и он надеялся разбогатеть в Вест-Индии.

— Фламандцу? В Венеции? — удивилась Мери.

— Нет, в Остенде.

— А в Остенде ты что делал?

— Там — ничего, — признался маркиз. — Я направлялся в Бреду.

У Мери глаза от удивления стали круглыми.

— Постоялый двор «Три подковы» по-прежнему выглядит так, как ты его описала. Когда я встал посреди двора и закрыл глаза, мне на мгновение почудилось, будто я слышу детский смех.

— Зачем ты совершил это паломничество, маркиз? Что оно могло тебе дать?

— Все. Ничего. Мне это было необходимо. Может быть, это покажется тебе глупым, но я, как только немного окреп, объехал все те места, в которых ты побывала, все места, которые для тебя что-то значили. Я побывал на могиле Никлауса, я встречался с твоим нотариусом в надежде, что он получил хоть какие-то вести от тебя, поскольку Форбен ничего не знал.

— Ты искал меня…

— Я никогда не переставал тебя искать — в моих холстах, в моих снах, в каждом из моих шагов на пути к исцелению. Я думал, что, если ты не умерла, то, как только отомстишь Эмме, вернешься в Бреду. Там ты была счастлива. И, разумеется, именно туда ты должна была привезти сына. И уж конечно, я никак не рассчитывал встретить тебя в открытом море, — прибавил он, мимолетно целуя Мери и весело на нее поглядывая.

В глазах леди-пирата синел океан.

— Ну пойдем, или я в конце концов подумаю, будто любовь, воскрешающая меня, для тебя проходит бесследно. Капитан тебе понравится, — заверил он.

— Если только это все тот же капитан, — заметила Мери. — За четыре года многое могло измениться.

— Этот Вандерлук, как мне показалось, не из тех людей, кого можно обвести вокруг пальца, — со смехом заявил Балетти, упоенный жизнью так, как он и не помнил за собой. И повернулся к Мери, замершей на месте.

— Ганс Вандерлук? — ошеломленная, переспросила она.

— Может быть, я не запомнил его имени, — пожал плечами маркиз. — А что, ты его знала?

Она не ответила, но первой добежала до пристани и принялась искать лодку, которая отвезла бы их на судно.

— Эй, на борту! — крикнул маркиз, когда они подошли вплотную. — Можно нам подняться?

— А зачем вам? — поинтересовался какой-то матрос.

— Повидаться с капитаном Вандерлуком. Я — маркиз де Балетти.

Матрос отошел от борта и через несколько минут появился снова.

— Можете подняться, — сообщил он, разворачивая веревочную лестницу.

— А я должен ревновать к этому Вандерлуку? — шепнул Балетти на ухо Мери, увидев, как она рванулась к лестнице.

Вместо ответа она только нежно на него посмотрела и проворно взлетела наверх.

Вероятность увидеться в Чарльстоне с Гансом Вандерлуком была примерно такой же, как встретиться с Балетти посреди Карибского моря. Мери не обольщалась, не тешила себя иллюзиями. Но одно то, что она услышала фамилию крестного Никлауса-младшего, пробудило в ней желание проверить — а вдруг это все-таки он.

Балетти стоял рядом с ней, когда Вандерлук, еще толком не проснувшийся, с растрепанными седыми волосами и бородой, выскочил из своей каюты.

— Маркиз, — начал он, направляясь к ним, — какая приятная неожиданность!.. — И замер на месте в нескольких шагах от них, глядя на прибывших округлившимися от безмерного удивления глазами. — Черт меня побери! — выругался он. — Пропади я пропадом на этом самом месте, если это не Мери Ольгерсен!

— Рада снова видеть тебя, Ганс! — воскликнула Мери, устремляясь в распахнутые ей навстречу объятия.

— Мод умерла от последствий выкидыша, — рассказывал Ганс за завтраком на борту «Сержанта Джеймса». — Я сколотил неплохое состояние, а Джеймс, мой сын, служил юнгой на каперском судне, как когда-то давно, до Орлеанской войны[14], было у меня самого с моим отцом. Во время одной из стоянок я рассказал мальчику о моем намерении зафрахтовать судно и отправиться в Вест-Индию. Он загорелся этим прожектом. Отчим Мод, который после свадьбы оказал мне доверие и взял в компаньоны, согласился меня отпустить и даже ссудил недостающую сумму. Так вот, я как раз был в порту, искал подходящее судно, и узнал, что вот это вот продается…

— Почему ты решил его продать? — удивленно произнесла Мери, повернувшись к Балетти.

— Думал, оно мне больше не понадобится.

— Но ведь тебе надо было вернуться в Венецию.

— Я не собирался сразу туда возвращаться. Собственно говоря, я еще не все тебе рассказал насчет Бреды.

Мери вздохнула, а Ганс Вандерлук грянул тем самым громовым смехом, от которого у нее защемило сердце. Правда, вместе с тем этот смех и согрел ее душу. Потом Гансу захотелось узнать, что случилось с Никлаусом-старшим, Никлаусом-младшим, Энн и с ней самой. Мери тяжко было снова ворошить эти воспоминания. Конечно же она ничего не забыла, хотя и убрала былое в самый дальний угол памяти. Сделавшись леди-пиратом, госпожа Ольгерсен поспешила избавиться от собственной уязвимости, которую ненавидела, но теперь все, от чего она бежала, настигало ее со стремительностью пушечного ядра и ранило в самое сердце.

— Убедившись в том, что ты действительно жила в Бреде, я решил обосноваться поблизости, — продолжал Балетти. — Мне ничего не хотелось тебе навязывать, просто нужно было тебя увидеть. Но за столько лет все могло случиться, ты и замуж могла выйти снова… А тут — обветшавшая вывеска покачивалась на цепях, все выглядело пустынным, заброшенным много лет назад после смены многих владельцев. И я подумал: ни к чему, если вернешься, тебе заставать свой постоялый двор в таком виде…

— Только не говори, что ты сделался трактирщиком! — не на шутку перепугалась Мери.

— Нет, конечно. Я всего-навсего выкупил постоялый двор, нанял людей и велел починить все, что пришло в негодность и развалилось. А затем покинул Бреду, наказав своим людям известить меня в случае, если ты объявишься.

Мери не нашлась, что сказать. Любовь, которую питал к ней Балетти, не знала границ. С каждым днем она постигала беспредельность этой любви.

Молчание нарушил Вандерлук:

— За то время, пока заключали сделку, мы с маркизом успели подружиться. Я даже показал ему дорогу в Бреду, не поинтересовавшись, что он намерен там делать. Сделавшись банкиром, я научился не задавать лишних вопросов, — словно бы оправдываясь, прибавил Ганс.

— Знание ничего не изменило бы, — заявил Балетти. — Но как удачно, что вы сегодня оказались здесь, у причала.

— Еще лучше будет, если я сумею вам помочь, — отозвался Ганс. — Джеймсу жизнь судовладельца начала казаться куда менее увлекательной, чем корсарская. Он будет в восторге от такой возможности.

— Он здесь? — удивилась Мери.

— Еще бы — это же мой капитан! — засмеялся Вандерлук.

Он встал, в два шага достиг двери и распахнул ее, после чего, презрев все правила приличия, пронзительно свистнул, снова напомнив Мери времена, когда они служили в армии голландского статхаудера.

— Что, отец? — почти сразу же услышала она.

— Помнишь ту женщину, которая во время войны сражалась бок о бок со мной, переодетая в мужское платье, и все те истории, которые я тебе про нее рассказывал?

— Разве такое забудешь, ты мне за эти годы о ней все уши прожужжал! — ответил невидимый парень, чей зычный голос выдавал могучее сложение.

— Ну так иди сюда, — весело скомандовал Вандерлук-отец. — Пришло время тебя с ней познакомить.

В доме царила тишина. Если не считать собак, глухо заворчавших в конуре при их приближении, в этот поздний ночной час все спали. В нескольких сотнях метров от здания в колониальном стиле, в поселке рабов, еще горел костер — пламя высоко вздымалось в черное небо.

— Джеймс пойдет слева, Ганс справа, — решила Мери, когда они поднялись по ступенькам крыльца.

Несколько минут назад, оставив коней у ворот, они тихонько прошли по краю сада, не обращая внимания на камешки, впивавшиеся в ступни сквозь веревочные подошвы сандалий. Всего в деле участвовало двенадцать человек — двое стерегли коней, шестеро окружили дом и наблюдали за окрестностями, а они вчетвером решили силой, через окна и двери, вломиться в жилище Эммы де Мортфонтен. Балетти и Мери хотелось застать ее врасплох в постели.

Дверь подалась легко, стекла в окнах они выбили камнями, точно нацелившись. Но на шум никто не прибежал.

Мери с Балетти поднялись на второй этаж, а Ганс и Джеймс, такие схожие между собой лицом и статью, принялись обшаривать первый.

В Чарльстоне им очень быстро сообщили все необходимые сведения. Здесь все знали плантацию Мортфонтен. Гансу показали дорогу, нисколько не удивившись: у него ведь были судно и груз, который требовалось доставить на место. Все получалось с легкостью, даже слишком легко. Однако Мери знала по опыту, что за этим нередко кроется опасность, а потому и сама была настороже, и другим посоветовала быть поосторожнее. Она двинулась вперед с подсвечником в одной руке и пистолетом в другой.

Балетти повернул ручку двери и тихонько отворил. Они вместе подошли к кровати, встали с обеих сторон балдахина, потом резким движением раздернули занавеси.

Кровать была пуста и аккуратно застелена. Они покинули спальню и заглянули в соседнюю комнату. Так они обошли весь дом, разочарованные и раздосадованные тем, что никого не нашли.

И вдруг послышался крик. Устремившись на голос, они увидели служанку, которой Джеймс успел одной рукой заткнуть рот, прежде чем второй наставить на нее пистолет.

— Тихо, тихо, — сказал он несчастной пленнице, — мы ничего плохого тебе не сделаем. Тихо, — повторил он, отнимая ладонь от смертельно испуганного лица.

Мери приблизилась к постели. Служанка дрожала всем телом под своей ночной сорочкой.

— Где скрывается твоя хозяйка?

У бедняжки так стучали зубы, что она только всхлипывала, но не могла выговорить ни слова. Джеймс убрал пистолет, засунул его за пояс и присел в изголовье постели.

— Успокойся, — мягко попросил он. — Тебе ничто не угрожает, даю слово.

Внешность широкоплечего исполина была не создана для того, чтобы успокаивать, и все же, видя, что он на нее не нападает, девушка сумела произнести:

— На Кубе. Хозяйка отправилась с инспекцией на свою гаванскую плантацию. Уже несколько месяцев как уехала.

— И когда же она вернется? — спросил Балетти, державшийся на расстоянии, чтобы своим чудовищным обликом не испугать служанку еще больше.

— Не знаю. Хозяйка точно не сказала.

— Где она хранит ценные вещи? — продолжал расспрашивать Балетти.

— В тайнике у себя в кабинете. Ключа у меня нет, она держит его при себе.

— Ничего, справимся, — заверил Балетти. — Джеймс, присматривай за ней.

Не успел тот кивнуть, как маркиз развернулся и вышел из комнаты. Настала очередь Мери задавать вопросы служанке. Ей надо было побольше узнать о привычках Эммы, чтобы вернее ее изловить. Девушка не заставила себя уговаривать и быстро разоткровенничалась.

Мери спустилась вниз с разгромленного второго этажа. Балетти к этому времени отыскал тайник и теперь набивал порохом замочную скважину в прикрывавшей его дверце. Потом приладил короткий фитиль и поджег его. Раздался негромкий хлопок. Маркиз нажал на ручку и без труда открыл дверцу. Просторный сейф оказался набит документами, всевозможными драгоценностями и золотом, целой грудой монет и слитками.

— Берите все, — распорядился он, расстроенный, что не нашел того, за чем явился. Обернувшись, увидел перед собой бледную и озабоченную Мери.

— Мы отправимся следом за ней на Кубу, — пообещал Балетти, стараясь смягчить постигшее обоих разочарование.

Но Мери только и сказала в ответ:

— Энн жива.

— Ты уверена? — принялся расспрашивать Балетти, пока трое мужчин запирали слуг в погребе.

Тем временем Вандерлук вместе с двумя другими запихивал в мешок все ценные вещи, которые без труда можно было бы продать.

— Не то чтобы вполне уверена, но, по словам горничной, Эмма в последние несколько месяцев была крайне взволнована исчезновением своей похищенной из монастыря крестницы. Похоже, она очень старалась отыскать девушку, пустила в ход все средства. Я ведь тоже не все тебе рассказала, маркиз, — вздохнула Мери, подойдя к окну.

За окном было тихо. Луну затянуло тучами, темнота прикроет их уход.

— Эмма долго истязала меня в тюрьме. Она хотела, чтобы я умоляла ее вернуть мне Энн, клялась, что отдала ее на воспитание некой супружеской чете здесь, в Южной Каролине. Первым моим побуждением было проверить, так ли это на самом деле, но я не нашла в себе мужества. И ничего не сказала Никлаусу-младшему. Не хотела снова причинять ему страдания. Сомнения коварны, маркиз. Я не уступила Эмме, я отказалась ей верить и предпочла стать пираткой, чтобы мне не пришлось снова пережить боль утраты.

— Понимаю.

— Приемного отца Энн зовут Уильям Кормак. Он живет по соседству, совсем рядом. Один — его жена умерла. Я не уеду, пока не поговорю с ним, — монотонно проговорила она.

— Я пойду с тобой.

— На этот раз — нет, маркиз. Я хочу выслушать правду одна.

Маркиз опустил глаза, задетый тем, что Мери его оттолкнула. Но не настаивал.

Они расстались у ворот поместья, и Мери, вскочив на коня, помчалась к городу.

Балетти и Ганс через несколько шагов одинаковым движением натянули поводья.

— Это и моя война, — заявил Ганс. — Никлаус был моим другом.

Балетти кивнул и, покинув остальных, они с Вандерлуком повернули коней, последовав на некотором расстоянии за Мери. Если потребуется, она сможет рассчитывать на их поддержку.

До рассвета оставалось три часа — вполне достаточно для Мери. Она не хотела причинять никакого зла этому Уильяму Кормаку, ей надо было лишь получить ответы на свои вопросы. В его доме царила такая же тишина, как и в особняке Эммы. Самые богатые люди Чарльстона явно не опасались разбойников. Заметив на втором этаже открытое окно и разглядев на фасаде увитую жимолостью решетку, с которой легко было попасть на балкон, Мери решила не взламывать дверь, привязала коня и проворно взобралась наверх.

Толкнув створки окна, она влезла в темный кабинет и, стараясь ничего не опрокинуть, ощупью направилась вперед. Ее пальцы наткнулись на подсвечник, Мери достала огниво, высекла огонь и зажгла свечу.

Богато обставленная комната говорила о том, что хозяин дома, Уильям Кормак, — человек явно зажиточный и могущественный. Что ж, подумала Мери, по крайней мере, Энн — если она действительно росла в доме этого человека — ни в чем не нуждалась.

С бьющимся сердцем Мери открыла дверь и наугад двинулась дальше, ориентируясь на запах остывшей трубки. Толкнула приоткрытую дверь, с досадой услышав, как скрипнули петли, и с пистолетом в руке скользнула в комнату.

Она все равно не успела бы воспользоваться оружием — кто-то невидимый, нанеся ей точный удар ногой, выбил пистолет.

— Не двигайтесь, — приказал мужской голос. — Стойте, или я выстрелю.

Не двигаясь с места, Мери повернула голову в сторону говорившего и приподняла светильник, чтобы увидеть его лицо.

— Полагаю, вы — Уильям Кормак?

— Ваше предположение верно.

— Я пришла поговорить об Энн, — просто сказала Мери.

Уильям Кормак опустил нацеленный на нее пистолет.

Над плантацией занимался день. Пели рабы. Уильям Кормак, проводив Мери до крыльца, смотрел со ступенек, как она скачет прочь, пустив коня галопом. Впервые за долгое время у него на душе было спокойно, несмотря на признания этой странной женщины. Несмотря на страдание, которое прочел в ее глазах, когда он, в свой черед, поведал ей обо всем. Теперь, наконец, он знал. Теперь у него, наконец, была союзница.

Перед тем как расстаться, они дали друг другу обещание. Поклялись, что воспрепятствуют Эмме и дальше творить зло. Кто бы из них двоих ни встретил ее первым — Эмма де Мортфонтен обречена.

На пороге дома Мери крепко пожала руку Уильяму.

— Спасибо, — сказала она. — Спасибо за то, что вы и ваша жена любили ее.

— В этом нет никакой моей заслуги, миледи. Энн — лучшее, что было у нас в жизни. Найдите ее. И расскажите девочке, как я ее люблю. Она останется моей дочерью. Если, конечно, вы на это согласитесь.

Мери Рид кивнула. Уильям чувствовал, как она потрясена. Нельзя изменить прошлое, нельзя изменить то, что уже свершилось…

Она вскочила в седло и, не оборачиваясь, ускакала прочь.

— Что это вы поднялись в такую рань? — удивилась служанка, которая только что спустилась по лестнице, направляясь в кухню.

Уильям Кормак закрыл дверь и подавил зевок.

— Вышел подышать свежим воздухом, Маргарет, — с улыбкой ответил он. — Да вы не тревожьтесь, я пойду досыпать.

Служанка некоторое время постояла в растерянности, глядя, как хозяин, потягиваясь, поднимается в спальню, потом ощутила укол ревности, вообразив, будто тот только что проводил до порога новую любовницу. Вздохнула и пошла к плите. Такой человек, как он, конечно, никогда не полюбит служанку, и все же она пообещала себе попытаться его соблазнить и поспешила приготовить завтрак, чтобы подать хозяину вовремя.

Энн стояла на корме «Реванша», подставив лицо ветру. Она была одета в мужской наряд — ноги обтянуты штанами, заправленными в высокие сапоги, поверх белой рубахи такой же алый жилет, как у Рекхема, — и гордилась своей победой.

Судно только что покинуло Сосновый остров, где она оставила Малыша Джека на попечении кормилицы в хижине, ставшей приютом для нее самой и ее пирата.

Она не хотела возвращаться на Нью-Провиденс, не хотела больше видеть Джеймса Бонни. Она не сердилась на бывшего мужа за то, что он так ополчился против нее, оскорблял, осыпал упреками. Все, что он говорил, было правдой. Она выбрала его, холила его и лелеяла, уважала — до тех пор пока он не перестал сам себя уважать, но она никогда его не любила. Энн обернулась, чтобы полюбоваться своим капитаном, стоявшим у руля. Вот ради него она готова на все. Даже на убийство.

Как-то, еще на суше, она попросила:

— Давай сделаемся пиратами, Джон!

— Твой муж нас повесит.

— Но ты же не должен подчиняться его приказам, и я тоже, — настаивала она. — По мне, так лучше смерть, чем снова покоряться принуждению.

И Рекхем согласился. От Энн он был без ума, а глядя на ее животик, который в те дни все рос и округлялся, терял остатки рассудка. Они перебрались на другое место, чтобы избежать преследований губернатора, который свирепствовал с тех самых пор, как появился на Нью-Провиденс. Многие пираты отказались покаяться, считая навязанные королем условия неприемлемыми: сдаться для них означало бы обречь себя на нищету. Тех, кто упорно сопротивлялся, подобно Вейну, безжалостно преследовали, а поймав — вешали.

На Багамском архипелаге царил террор. Бонни, почувствовав в присутствии Вудса Роджерса свое могущество, не давал Рекхему покоя, провоцировал его, требуя все большей доли добычи, из которой три четверти забирал губернатор. Энн была уверена в том, что бывшему мужу удалось настроить того и против нее тоже. Что тут скажешь — это справедливо. Она сама могла бы проявить такое же ожесточение, если бы другая попыталась отнять у нее Рекхема.

Здесь, в океане, Энн наконец-то почувствовала себя на своем месте. Слова «сокровища», «добыча» и «пираты» музыкой звучали в ее ушах и безмерно ее возбуждали. Она хотела жить сегодняшним днем рядом со своим капитаном. Хотя ей нелегко было уговорить его взять жену на борт.

— Слева по борту парус, капитан! Судно компании! — крикнул впередсмотрящий.

Энн подбежала к Рекхему, окруженному товарищами. Здесь были старший помощник Фертерстон, старший матрос Ричард Корнер и боцман Джон Девис.

— Мы ведь его захватим?! — с колотящимся сердцем не столько спросила, сколько заявила Энн.

— Может, и захватим, — сердито ответил Рекхем, взбешенный тем, что эта красавица в очередной раз собирается помыкать им перед командой.

И крепче впился зубами в табачную жвачку. Он не хотел снова устраивать ссору при своих людях, но твердо вознамерился держать Энн в стороне во время абордажа. Женщине там не место. Пусть даже эта самая Мери Рид в прошлом году доказала ему обратное. Эта чертовка все-таки исключение, она не просто женщина! А Энн такое вытворяла ради того, чтобы оставаться рядом с ним… Рекхем поморщился, когда в его памяти всплыли эти картины. Надо сказать, она сделала все, что от нее требовалось!

— А вы как думаете, господа? — спросил Рекхем.

У него-то самого уже руки чесались: их пребывание за суше затянулось, и его люди мечтали о хорошей добыче. Однако у Рекхема, не желавшего повторять ошибки Вейна, вошло в привычку обсуждать с командой каждое решение.

— Я уже так и чувствую аромат его пряностей, — ответил Девис, облизываясь.

— А я — благоухание рома. — У Энн заблестели глаза.

«Сейчас я покажу тебе, красавица моя, кто хозяин на борту», — подумал Рекхем.

— Пойдем, — сказал он вслух, передав руль Фертерстону.

Энн безропотно последовала за ним. Он затащил ее в каюту и жадно поцеловал.

— Это предвкушение абордажа тебя так возбудило, Рекхем?

— Есть, пожалуй, немного.

— Меня тоже возбуждает, — призналась она. — Слишком давно я ждала возможности в этом поучаствовать. И теперь уже нет огромного живота, который мог бы мне помешать. Я готова, — заверила она, потянувшись к его губам.

Руки Рекхема заскользили по ее бедрам, но замерли, когда раздался голос Девиса:

— Можете выйти, капитан?

— Иду.

Энн вздохнула, готовая последовать за Джоном.

— Подожди меня, — сказал Рекхем. — Я только отдам распоряжения и вернусь. Я хочу тебя. Прямо сейчас.

Она кивнула. Глаза у Рекхема горели, и ее волновала мысль о том, чтобы заняться с ним любовью перед боем. Он между тем закрыл за собой дверь. И только услышав, как в замке повернулся ключ, Энн поняла. Бросившись к двери, принялась молотить по ней кулаками. Но в ответ раздался только грубый мужской смех, а Рекхем уже кричал где-то далеко, приказывая готовиться к абордажу.

Энн разозлилась так, что заплакала от злости. А потом ее охватила жажда мести. Если Рекхем воображает, будто может заставить ее покориться, то он ошибается. Она хотела втягивать ноздрями запах пороха, хотела испачкать руки в крови. Дважды на «Реванше» ей пришлось быть лишь бессильной свидетельницей абордажа, но это — из-за беременности. Ее тогда так заворожило это зрелище, что внутри все перевернулось, и она пришла в такую ярость, какой раньше в себе и представить не могла. Из-за ребенка пришлось себя обуздать. Но не для того она оставила сына на суше, чтобы и теперь лишать себя всего, чего хочется. Энн знала, что эта жажда сражения связана с ее повторяющимся кошмаром. Она смирилась с тем, что не поймет его, но намерена была от него избавиться.

Энн выжидала, пока «Реванш» приготовится к бою и перебросит мостки на вражеское судно, а сама тем временем пестовала свою ярость, как полируют смертоносное оружие. Сегодня к вечеру либо ее убьют, либо станут с ней считаться.

Она, молясь, чтобы судно Вест-Индской компании стало обороняться, начистила саблю, которую носила на поясе, проверила кремень пистолета, как делали на ее глазах пираты.

А когда поняла, что ее молитва услышана, распахнула одно из окон кормы и, рискуя свалиться в воду, принялась карабкаться по корпусу к полуюту — три дня назад она уже проделала то же самое, воспользовавшись якорной цепью.

К тому времени, как она достигла цели, на верхней палубе торгового судна кипело сражение. Энн машинально потянулась рукой к подвеске, и в ней самой взыграла та же яростная волна. Издав воинственный клич, она бросилась в бой.

После двух недель мертвого штиля «Сержант Джеймс» полным ходом шел к Гаване. Запасы пресной воды были на исходе. Всем на судне не терпелось поскорее пристать к берегу, и Мери хотелось этого еще сильнее, чем прочим.

Покинув имение Кормака, она встретилась с Балетти и Вандерлуком и все им рассказала. Все — от начала до конца. И они решили не терять времени. На следующий день отец и сын Вандерлуки предложили свое судно для того, чтобы отправиться на поиски Эммы и Энн. Мери казалось, что, если Эмма осталась на Кубе, то сделала это из-за ее дочери.

В ней пробудилась какая-то необузданная сила. Видимо, появление Ганса стало одной из причин этого пробуждения. Им достаточно было встретиться, чтобы открыть дверь для воспоминаний. И они перебирали эти воспоминания, вызывая в памяти Никлауса, быть может, для того чтобы укрепиться в своей ненависти. Балетти слушал их молча, приобщаясь наконец ко всему тому, чего она не смогла рассказать ему в Венеции.

После того как Мери поговорила с Кормаком, в ее взгляде появилось новое выражение страдания, еще усугубившегося оттого, что она испытывала чувство вины. Отказавшись покориться Эмме, отказавшись ей поверить, Мери отдала ей свою дочь, свою кровиночку, плоть от плоти своей, и не могла себе этого простить.

— Ты понапрасну себя терзаешь, все равно ничего из прошлого не изменить, — сказал ей Балетти.

— Знаю, маркиз. Но я думаю о Никлаусе-младшем, о том обещании, которое дала ему и которое нарушила из себялюбия.

— Не из себялюбия. В силу необходимости.

— Какая разница? Я не могу вернуться назад. Даже если я снова увижу Энн, не знаю, хватит ли у меня мужества открыть ей правду. Посмотреть ей в глаза. Вымолить у нее прощение за то, что бросила ее.

— Она не была несчастна. Она поймет.

Мери вздохнула:

— Или я потеряю ее навсегда. А вот этого я не перенесу. Я никогда не стану снова матерью Энн. Любовь рождает не истина, маркиз, ее рождают доверие и присутствие рядом.

— Она зарождается в утробе, ее взлелеявшей. Доверься своему инстинкту.

— Мой инстинкт приказывает мне убить Эмму, — жестко сказала Мери и снова вздохнула. — И навеки проститься с ребенком, которого я носила под сердцем.

— Перестань себя истязать. Всему свое время. Есть время для мести и есть время для прощения.

— Пираты с правого борта! — заорал впередсмотрящий.

Мери, взобравшаяся на мачту, тоже заметила судно. Приложив руку козырьком ко лбу, чтобы защитить глаза от слепящего солнца, она вгляделась в далекий силуэт и почувствовала, как забилось сердце.

— Черт возьми! — выругалась она. — Готова спорить, это «Реванш».

Спрыгнув со стеньги на палубу, она, вся раскрасневшись от охватившего ее странного возбуждения, бросилась к Джеймсу, который всматривался в горизонт. Схватила подзорную трубу, спеша проверить свою догадку.

И тотчас, покинув Джеймса, слетела по трапу и ворвалась в каюту, где Вандерлук с Балетти определяли местонахождение судна.

— Рекхем! — крикнула она.

Оба замерли. Во взгляде Мери светился огонек безумия, какого они раньше у нее не замечали.

— Рекхем. Таверна в Нью-Провиденс, — прерывающимся голосом выпалила Мери. — Это она.

— Она?

— Жена Бонни. Это была она. Энн!

Вандерлук перевел взгляд на Балетти. Тот побледнел.

— Ты сказал, она на меня похожа, — стояла на своем Мери, чувствуя, как стучит в висках кровь.

— В самом деле, Мери, но…

— Это она, маркиз! — Мери провела по лбу дрожащей рукой. Теперь в ее взгляде читалось отчаяние.

Балетти постарался вызвать сохранившиеся в памяти картины. Они были расплывчатыми. Слишком много времени прошло с тех пор, как они покинули Нью-Провиденс. Приблизившись к Мери, маркиз обнял ее:

— Успокойся.

— Ты говорил, что я должна довериться своему инстинкту, — сказала она, и в самом деле затихая в его руках. — Он только что дал о себе знать. Когда я увидела, что к нам летит «Реванш», эта картина вспыхнула передо мной, как будто все время была здесь, ждала, затаившись у меня в голове, пока я наконец-то соглашусь ее увидеть.

— Допустим, — согласился Балетти, отстраняясь от нее.

Вандерлук протянул Мери стакан с ромом, и та залпом его осушила.

— Я доверяю твоей интуиции, — заверил Ганс. — Я достаточно часто испытывал ее во время боя.

В эту минуту вошел Джеймс.

— Они приближаются, — объявил он. — Не пройдет и двух часов, как нагонят нас. Вы уже нашли бухту, где можно спрятаться?

— Я не хочу прятаться, — твердо проговорила Мери. — Энн была беременна от Рекхема. Он, несомненно, оставил ее на суше вместе с ребенком. Мне надо знать, Ганс.

— Как ты намерена за это взяться? — вздохнул Балетти.

— Останусь на его судне. Как только буду знать точно, сбегу.

— И речи быть не может о том, чтобы мы с тобой расстались.

— Но мы не можем рисковать и тем, чтобы упустить Эмму.

— Эмму я возьму на себя, — пообещал Вандерлук. — Что скажешь, Джеймс?

— С величайшим удовольствием, отец! А вы тем временем займетесь Энн. Встретимся в Гаване.

Мери кивнула, довольная тем, как все устроилось, хотя она и продолжала испытывать смутное беспокойство.

— Сильно сомневаюсь в том, что Рекхем захочет нас взять! — вздохнула она.

— Они легли в дрейф, капитан, — объявил Фертерстон. — Такое впечатление, будто ждут нас.

Рекхем оторвался от подзорной трубы:

— Сам вижу.

Ничего подозрительного он не высмотрел. Судно выглядело совершенно безобидным.

— И все-таки поостережемся, — решил он. — Пусть орудия будут готовы к залпу. Не хотелось бы мне попасть в ловушку, расставленную этим сукиным сыном Вудсом Роджерсом.

— Слушаюсь, капитан.

Девис отдал приказ без промедления готовиться к бою.

Мери, сжав кулаки, в неописуемом возбуждении смотрела, как приближается «Реванш». Она и представить себе не могла, что после того, как изо всех сил старалась забыть Энн, одна мысль о том, что снова ее увидит, приведет ее в такое состояние. Балетти был прав. Нельзя окончательно исцелиться, если потерял руку или ногу.

— Все в порядке, Мери? — подойдя к ней, спросил Ганс.

Она кивнула.

— Почему ты не обратилась ко мне за помощью после смерти Никлауса? — резко спросил он, прислонившись к фалам.

— Сама не знаю. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, и уж совсем никакого желания не было терять время, заезжая в Остенде.

— Ты могла бы доверить мне Никлауса-младшего. Он ведь мой крестник.

Мери вздохнула:

— Ганс, я не знаю, что ответить. Просто действовала, не задумываясь.

— Интуитивно?

— Должно быть. Прости.

— Не оправдывайся, Мери Ольгерсен. С годами я сделался фаталистом. Если подруга Рекхема и впрямь Энн, значит, интуиция тебя не подвела.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Если бы не Никлаус-младший, ты, может быть, никогда не стала бы пираткой, никогда не очутилась бы в Карибском море и, может быть, не была бы сейчас здесь, совсем рядом с ней.

— Если бы не Никлаус-младший, я бы уступила Эмме и забрала Энн.

— Ты так думаешь?

Она кивнула.

— В таком случае, ты обманываешь сама себя.

— Почему?

— Потому что ты слишком сильно любила Никлауса для того, чтобы вступать в сделки с его убийцей.

— По-моему, тебе не помешает взглянуть, Мери, — прервал их Балетти, подойдя к ним с подзорной трубой в руке.

Бригантина Рекхема была теперь всего в нескольких кабельтовых и готовилась сменить курс, чтобы оказаться на траверзе «Сержанта Джеймса». Удивившись загадочной улыбке Балетти, Мери приникла к окуляру — и сердце у нее подпрыгнуло от радости.

Энн Бонни в пиратском наряде стояла на корме «Реванша», подставив лицо водяной пыли.

— Дочь ветра, — шепнул Балетти на ухо Мери, обнимая ее за талию.

— Моя дочь, — пробормотала Мери, увидев лицо молодой женщины и разглядывая его во всех подробностях, чтобы окончательно убедиться в том, что права.

Ганс взял подзорную трубу, которую Мери, стараясь унять сердцебиение, ему протянула.

— Интуиция, Мери, тебя не подвела, — объявил он. — Пусть меня повесят, если эта чертовка не Энн Ольгерсен.

— Ты? — изумился Рекхем, увидев Мери на сходнях, которые перебросили с борта «Сержанта Джеймса», чтобы она могла перейти. Вандерлук без разговоров подчинился ее решению.

— Я! — ответила Мери, с трудом взяв себя в руки ради того, чтобы с ним поговорить, но не в силах заглушить ликование, охватившее ее при виде Энн, вставшей рядом со своим капитаном.

— Я должен был об этом догадаться по вашему поведению!

Балетти шагнул вперед, и Рекхем усмехнулся:

— Стало быть, вас не повесили вместе с Вейном.

— Надо думать, нет, — ответил Балетти.

— И вы по-прежнему ищете себе судно, если судить по этому новому корыту. Похоже на то, что Мери Рид не перестает скатываться все ниже и ниже.

— Ты женщина? — вмешалась в разговор Энн.

— Я пиратка, — поправила ее Мери. — На самом деле я искала тебя, Рекхем.

— Чтобы отомстить мне за то, что я от тебя отказался?

— Чтобы наняться на твое судно.

— Лучше сдохнуть! — проскрежетал он, сплюнув на доски палубы.

— Это можно устроить, — холодно заявила Мери, вытаскивая пистолет.

Пистолет был заряжен. Рекхем побледнел. К тому же Балетти тоже выхватил оружие и теперь целился в Энн едва ли не в упор.

— Потаскуха! Значит, ты и впрямь хотела заполучить «Реванш»!

Мери улыбнулась. И в самом деле, была у нее такая мысль — вместе с дочерью забрать себе и судно, но она отказалась от этого намерения, заметив ее яростный и непримиримый взгляд. Энн любила Рекхема.

— Для этого было бы достаточно тебя пристрелить, — сказала Мери. — Однако мне этого не хочется. Когда в окрестностях рыщут псы Вудса Роджерса, надо хорошо выбирать борт. Твой мне подходит. В этих водах нет пирата лучше тебя.

Рекхем не ожидал от пиратки таких лестных слов. Он вытаращил глаза, и они совсем округлились, когда Мери, перехватив пистолет, протянула оружие вперед рукояткой.

— Прими нас на борт, — сказала она. — Ты об этом не пожалеешь.

Энн взяла пистолет у нее из рук, тогда и Балетти опустил оружие.

— Добро пожаловать на борт «Реванша», — решив все за любовника, с радостной улыбкой сказала девчонка. — Я — Энн Бонни.

Сердце Мери учащенно забилось.

— Мери Рид, — просто представилась она, открыто протягивая руку дочери.

Энн пожала ей руку, затем повернулась к Рекхему, раздосадованному тем, что подруга распорядилась вместо него.

— Только не пытайся меня обмануть, Рид, — буркнул он.

— Мое слово нерушимо, капитан.

Энн Бонни звонко рассмеялась, а у Мери душа затрепетала от радости: прямо перед ее глазами, на шее у Энн, сверкала, покачиваясь, словно дразня, изумрудная саламандра.

33

К тому времени как «Сержант Джеймс» скрылся из виду, следуя своим путем, Мери уже поняла, какое место Энн занимает на «Реванше».

Выяснилось, что в первые недели пребывания молодой женщины на борту Рекхему пришлось уговаривать свою команду, объяснять, что Энн высадят на Кубе, она останется там и будет воспитывать ребенка.

— Но у этой стервы оказались совершенно другие намерения, — объяснил Мери Харвуд с оттенком почтительности и нежности в голосе.

Она не могла уснуть, отправилась на палубу подышать морским воздухом и встретила там этого матроса. Никто из прежней команды Вейна не высказал никаких возражений против того, чтобы нанять Мери и маркиза: слишком хорошо они помнили отвагу этих двоих в бою. Сейчас Харвуду пришла охота пооткровенничать.

— Энн согласилась, чтобы ее отвезли на Сосновый остров, и была так мало настроена рожать, что осыпала Рекхема бранью — это ведь он ее обрюхатил. Рекхем намеревался сразу же сняться с якоря, но она так его околдовала, что мы простояли там месяц, — говорил матрос. — Дошло до того, что некоторые из наших сделались охотниками за буйволами, да так и остались на острове.

— А ты не захотел?

Харвуд пожал плечами:

— Для каждого своя дичь. Одним нравятся кабаны, другим — метиски… Если тебе понятно, что я имею в виду.

— Понятно. А ребенок?

— Малыш Джек? Крепкий и горластый, весь в отца. Рекхем от него без ума, равно как и его женушка. Он все откладывал наше отплытие со дня на день. Но нас-то не проведешь, мы прекрасно понимали, что девчонка водит его за нос. Но он — наш капитан, и мы достаточно хорошо его знаем, чтобы сообразить: в конце концов ему это надоест. Мы закоптили побольше мяса и рыбы, насушили фруктов, вылечили тех из наших, кого подтачивала цинга, наполнили водой бочки и купили маниоковой муки. Одним словом, наделали запасов, которых хватило бы на долгое плавание, — рассудив, что, когда выйдем в море, лучше нам не слишком часто оттуда возвращаться, чтобы она вконец не избаловала нашего капитана.

Харвуд потянулся, сделал затяжку, выпустив из трубки облачко дыма, и стал рассказывать дальше:

— Однажды утром в кубрик явился Рекхем. Приказал Фертерстону собрать команду и держать «Реванш» наготове, чтобы на следующую ночь мы могли сняться с якоря. Мы сразу смекнули, что он решил потихоньку сбежать от своей бабы. Незаметно погрузили на судно припасы и стали ждать на борту. Ты можешь мне не верить, Рид, но, когда Рекхем поднялся из лодки по веревочной лестнице на палубу, физиономию у него так и перекосило, да и у нас тоже.

— Почему?

Харвуд рассмеялся, припомнив, как это было:

— Да ведь Энн появилась одновременно с ним, только с левого борта! Взобралась по якорной цепи и раньше капитана оказалась на юте, одетая по-мужски и вооруженная. Когда она одновременно пальнула в воздух из обоих своих пистолетов, мы все призадумались, не черт ли перед нами выскочил!

Теперь расхохоталась и Мери. Она очень хорошо представила себе, каким стало лицо у Рекхема, когда он это увидел. Харвуд между тем продолжал:

— «Поглядите-ка на меня хорошенько, шайка мужланов! — выкрикнула девчонка. — И ты тоже, Рекхем! Предупреждаю: первому, кто еще надумает меня облапошить, я отрежу яйца и самого же заставлю их слопать! Что до тебя, капитан, только попробуй сделать мне еще одного карапуза, и я зажарю его на вертеле и подам тебе к столу! — прибавила она, сплюнув через фальшборт. — Не для того я бросила Бонни! Постарайся об этом не забывать!» Потом Энн шагнула через проход, раскинула руки и спрыгнула к нам, а мы так и стояли, обалдевшие до того, что не могли пошевелиться. Она перекувырнулась, вскочила на ноги, протянула Рекхему пистолеты, покраснев от злости, как поротая задница, и заявила: «Если хочешь, накажи, но если высадишь на берег, больше не увидишь меня никогда!»

— И Рекхем сдался…

— Он влепил ей пощечину и на два дня заковал в цепи. На третий день она появилась, злобно на нас поглядела, выдула пинту тростниковой водки и проворчала, что первому, кому взбредет в голову ее лапать, нечем станет дрочить. Во время абордажа она такая же бешеная, как ты, разве что опыта у нее поменьше. Эта девчонка — настоящий черт. И лучший товарищ, о каком только можно мечтать, — зевнув, заключил Харвуд.

Через минуту он уже спал, убаюканный мерным движением корабля и выпитым ромом.

Мери Рид долго сидела под усыпанным звездами небом, покуривала трубку, посмеивалась над темпераментом Энн, в котором узнавала свой собственный, и в душе радовалась тому, что они наконец-то рядом, изумлялась, как чудесно на этот раз случай все устроил — словно хотел примирить ее с прошлым. Однако чтобы вновь обрести дочь, чтобы открыть ей правду, надо для начала ее приручить. Это займет немало времени, но Энн в конце концов полюбит Мери.

Балетти согласился с ней несколько дней спустя, когда, нагнав наконец добычу, уготованную им судьбой, «Реванш» запустил когти в чужой борт, заранее хмелея при мысли о резне. Энн разбойничала бок о бок с Мери. Они безжалостно набросились на этих закаленных в боях мужчин, им не терпелось услышать звон металла о металл, их силы удесятерялись от запаха опасности, они с равной грацией приближались к смерти. И последние сомнения маркиза отпали. Эти две женщины бесспорно были одной крови. Той, которую они проливали.

Вот уже два месяца «Реванш» был в море. Рекхем решил идти на Кубу. Добыча в последнее время была жалкой, им попалось лишь несколько рыбацких лодок. Жара между тем навалилась нестерпимая, запасы провизии и воды подошли к концу. Если ветер утихнет, голод и жажда, эти два коварных врага, начнут истреблять команду. Решение было разумным, и все его поддержали, к величайшей радости Балетти, который хотел повидаться с Гансом и призвать его набраться терпения.

Близость Энн и Мери изо дня в день росла, хотя внешне и неприметно. Балетти сознательно держался в стороне, зная, как трудно создать эту драгоценную связь. Мери не хотела торопить события, и он тоже не спешил, тем более что все больше входил во вкус разбойничьей жизни, в которой ему не было надобности скрывать свои шрамы.

За четыре дня ни один парус даже не промелькнул. Океан расстилался гладкий, словно зеркало, целыми днями пылала изнурительная жара. Судно держалось курса, но шло очень медленно, продвинуться каждый раз удавалось совсем ненамного: внезапно налетавшие порывы ветра едва успевали надуть паруса, которые тут же бессильно и обвисали.

— Распроклятая погодка! — проворчала стоявшая рядом с Мери Энн, жуя табак, чтобы смягчить пересохшую глотку.

Сидя на бортовом ящике для хранения коек, обвив ногами штаг, Мери глаз не сводила со своей покачивающейся на волнах удочки, надеясь, как и все прочие, что удачная рыбалка сделает разнообразнее их меню. От черепахи, подстреленной Рекхемом на последней стоянке, к этому времени не осталось почти ничего, кроме панциря.

— Расскажи мне о себе, — внезапно попросила Энн, которой, должно быть, наскучило молчание Мери.

Дочь все чаще искала теперь ее общества. И все же просьба застал Мери врасплох. Ей столько всего надо было рассказать! А она пока не чувствовала себя готовой к этому: слишком сильно уже любила девочку, чтобы не бояться потерять ее из-за преждевременно сделанных признаний.

— Ты всегда была моряком? — не отставала Энн, нисколько не смущенная ее молчанием.

— Да, — почти не солгав, ответила Мери. — А ты сама, Энн, почему не осталась на берегу растить Малыша Джека?

— Я всегда любила море, сколько себя помню. Это было прямо как наваждение какое-то.

— То есть? — переспросила Мери, ухватившись за внезапно подвернувшуюся возможность.

Энн пристально смотрела на горизонт, наморщив лоб.

— Запах пороха и крови. С самого детства он преследовал меня в кошмарах. Отец сказал, что, когда я была совсем маленькой, на нас напали разбойники и что это произвело на меня очень сильное впечатление.

— А кто твой отец? — захотелось уточнить Мери, как будто ей требовалось подтверждение.

— Плантатор из Южной Каролины. Уильям Кормак.

Энн вздохнула. Мери безмятежно улыбалась. Теперь надо будет выяснить, что осталось в памяти Энн от Бреды, поскольку ее саму дочка не вспомнила — что черты лица, что голос оставались для нее чужими.

— Странно, — продолжала Энн, следуя за ходом собственных мыслей. — С тех пор как я живу с Рекхемом, что-то во мне начинает бесноваться перед началом абордажей. Нечто такое, что только их неистовство и может успокоить. Может быть, потому я его и ненавижу.

— Кого?

— Кормака.

Снова воцарилось молчание. Лицо Энн стало напряженным, замкнулось на мучительном воспоминании.

— Нельзя без причины ненавидеть своего отца…

— У меня есть на то причина, Рид. Самая серьезная, какая только может быть, поверь. Да. Самая серьезная, какая может быть.

Энн сжала челюсти, и больше Мери ничего не смогла из нее вытянуть, хотя и бесилась при мысли о том, что Кормак не все рассказал ей.

Назавтра с востока ударила гроза, и все бросились в трюм — выкатывать оттуда пустые бочки. Когда хлынул ливень, Энн первой выскочила на палубу и заплясала, кружась на месте, хохоча во все горло, подставляя тело спасительному дождю.

Мери угадывала, какое нетерпение охватило Энн, по одному тому, как подолгу теперь, когда с каждым днем они все ближе подходили к Кубе, дочь всматривалась в горизонт. Накануне удалось захватить баркас, это была единственная за все время добыча, да и то большой выгоды от нее ждать не приходилось. А Энн скучала по сыну. Отстояв вахту, Мери снова бросила Балетти, которого это, как ей казалось, ничуть не огорчало, и направилась к дочери.

— Малыш Джек, верно?

Энн кивнула.

— Мери, у тебя есть дети?

— Двое.

— Ты скучаешь по ним иногда?

— Постоянно, — призналась Мери. — Но они теперь уже взрослые, и они выбрали свою судьбу. Сделались пиратами, как и я.

Энн улыбнулась:

— У них есть свое судно?

— Да, — не солгав, ответила Мери.

Пусть капитаном «Реванша» был Рекхем, правила-то здесь все равно Энн!

— Я боюсь, — после короткой паузы произнесла Энн. — Я умираю от нетерпения, так мне хочется прижать к себе Малыша Джека, но я боюсь.

— Чего боишься?

— Боюсь его любить. Не могу объяснить этого. Боюсь, что у меня его отнимут. Одна мысль об этом приводит меня в ужас.

И Мери увидела, как дочь потянулась рукой к вороту.

— Откуда у тебя это украшение?

— От матери. От моего прошлого осталось, — поправилась Энн. — Но мне не хочется об этом говорить.

Вздохнув, она повернулась к Мери. Их полные нежности взгляды встретились, и младшая, смутившись, первой опустила глаза.

— Тебе когда-нибудь нравилась женщина? — тихо спросила Энн.

— Да. Мне было столько же лет, сколько сейчас тебе. Но она принесла мне одни несчастья.

— Мне нравится быть с тобой, Мери. Меня это успокаивает и в то же время пугает. Мне хотелось бы от тебя отдалиться, и в то же время…

— Обнять меня?

Энн кивнула.

— Мне тоже, Энн.

— Земля! — закричал впередсмотрящий в ту самую минуту, как Мери коснулась пальцев дочки.

Энн тотчас их отдернула, словно обожглась, и убежала.

— Скажи ей, Мери, — настаивал Балетти, нежной рукой проводя по бедру любовницы.

Они впервые за долгое время были вместе. О том, чтобы предаться любви на «Реванше», не могло быть и речи. Там не было ни одного укромного уголка, а Балетти опасался пробудить в остальных ревность. Команде было вполне достаточно слышать стоны Энн с наступлением ночи. Привилегия, которой пользовался Рекхем, вполне могла навести их на размышления.

На Сосновом острове, у которого «Реванш» стоял на якоре, Рекхему принадлежал бревенчатый дом. Едва сойдя на берег, Энн устремилась к сыну. И вот уже неделю Мери ее не видела. Балетти надеялся своими ласками заглушить тоску, терзавшую материнское сердце.

— Очень трудно выбрать момент. На судне нас все время прерывают, не дают спокойно поговорить. К тому же Энн скупо цедит свои признания.

— Так поторопи ее.

— Я не решаюсь.

— Ну, будет тебе, Мери. Это всего-навсего очередной абордаж. Ты можешь победить или проиграть, но ты не можешь продолжать свои выступления против призраков. Призраки пугают девочку. Так же, как и тебя. Либо освободи ее, либо оставь в покое.

Мери отвернулась и стала смотреть в потолок. Под потолком с жужжанием кружились насекомые. Она вся взмокла от пота после любовных трудов, тем более что на острове, несмотря на то что его продували пассаты, стояла удушливая жара.

— Наверное, ты прав. Я так и сделаю. Сейчас пойду к Энн и поговорю с ней.

— Потом, — решил Балетти, скользя пальцами по ее животу. — Попозже.

Мери притянула его к себе. Она тоже нуждалась в любви. И окунулась в нее всем существом.

— Мне надо поговорить с тобой наедине, Энн, — объявила Мери, появившись у дверей дочери несколько часов спустя, когда день уже клонился к закату.

— Входи, — ответила та, явно обрадованная появлением Мери. — Рекхем ушел, а Малыша Джека я только что уложила. Хочешь на него взглянуть?

Мери кивнула и последовала за Энн, которая отодвинула занавеску, скрывавшую супружеское ложе и поставленную рядом колыбель, взяла со стола фонарь и поднесла его к изголовью. Дом Рекхема был обставлен разрозненными предметами, добытыми им на многих захваченных кораблях.

— Он выглядит таким счастливым, — прошептала Мери, глядя, как младенец улыбается.

— А я чувствую себя такой уязвимой рядом с ним, — шепнула в ответ Энн.

— Да, понимаю. Я это чувствую.

Мери отошла на несколько шагов, чтобы разговор не потревожил сна Малыша Джека. Энн поставила на место фонарь и приблизилась к ней. Они стояли одна против другой, испытывая беспредельную взаимную нежность.

— Тогда, на корабле… — начала Мери.

— Я тоже по тебе тосковала, — прошептала Энн, взяв ее за руку. — Это плохо?

— Нет. В этом нет ничего плохого.

Ненадолго воцарилось молчание. Сглотнув, Мери решилась:

— У меня есть дочь, Энн. Одних лет с тобой…

— Знаю, — оборвала ее Энн.

Мери растерялась от услышанного, а Энн, прижавшись к ней, уткнулась лицом ей в шею. Мери крепко и нежно обняла ее:

— Знаешь?

— Знаю, и мне на это плевать. Мне дела нет до твоего пола и возраста, Мери Рид, я хочу насытиться твоими ласками.

У Мери заледенело в груди, перехватило дыхание. Она не успела прийти в себя, как чья-то рука грубо оттащила ее от Энн.

— Черт возьми! Так это ты, Рид? — взревел Рекхем.

Мери, несмотря на неудобную позу, вздохнула с облегчением.

— Это не то, что ты думаешь, — попыталась оправдаться она.

— Нет, это как раз то, что ты думаешь, — возразила Энн, встав перед ним. — Я хочу ее, как ты хочешь потаскух, которых заваливаешь, стоит мне отвернуться. И я не намерена от нее отказываться.

Мери почувствовала, как холодный пот ползет по ее вискам.

— Нет, Энн, — простонала она. — Ты не можешь меня хотеть. Не можешь.

— Почему это? — проворчал Рекхем, стиснув ее запястья и притягивая ее к себе. — А что, если и мне такая мысль в конце концов придется по вкусу?

Мери была настолько растеряна, что у нее не хватило сил сопротивляться. Губы Рекхема жадно впились в ее рот. Теперь ей пришлось ответить на принуждение. Чтобы как-то выбраться из этого кошмара. Чтобы отделаться от взгляда Энн, который все разгорался, пока ее собственные глаза наполнялись слезами.

Мери изо всех сил врезала Рекхему коленом между ног. Выругавшись, он выпустил ее и согнулся пополам. Мери попятилась, потрясенная желанием, которое прочла в глазах собственной дочери.

— Останься, Мери, — простонала Энн, пока Рекхем корчился от боли. — Он не помешает нам любить друг друга.

— Ты не понимаешь. Я не могу тебя любить… не могу любить так.

— Но почему?! — разозлилась Энн, оскорбленная ее нежеланием, а значит, своим поражением.

— Я — твоя мать! — выкрикнула Мери.

Смех Энн развеял ее иллюзии. Убегая прочь, она слышала, как та злобно прошипела:

— Чтобы получить прощение за свой отказ, придется тебе придумать что-нибудь еще!

Мери долго просидела, глядя на океан и на огромную луну, как будто бы смеявшуюся над ее бедой. Она ничего не замечала. Ничего не понимала в играх, которые затеяла Энн. Охваченная материнской нежностью, она и вообразить не могла, что дочь влечет к ней совсем другое чувство.

Но ведь по всему — по взглядам, по поведению Энн — она должна была догадаться! Однако Мери слишком радовалась сближению с девочкой, чтобы разобраться в происходящем. И теперь она все испортила. Энн не поверила ей. И неудивительно! Как можно поверить при таких обстоятельствах, без воспоминаний о прошлом? Как Энн могла не возненавидеть ее еще сильнее за то, что Мери ее оттолкнула?

Мери в смятении осознавала, что дочь оказалась еще более чувственной, неистовой и страстной, чем она сама. Видела в Энн черты ее отца, его буйный нрав. Мери недооценивала ее. Энн нуждалась не в матери, а в подруге, в нежной подруге. И как заставить ее понять, что она ищет теперь у Мери то, что у нее отняли в раннем детстве? Что это физическое влечение обманно? Мери захотелось все бросить. Балетти намеревался покинуть судно Рекхема и добраться до Кубы, чье побережье вырисовывалось на горизонте. Встретиться с Гансом, забрать хрустальный череп, убить Эмму.

Мери вполне могла бы отправиться с ним, могла бы забыть Энн. Она едва не завыла. Нет, она не в силах это сделать — только не так, не после того, что случилось. Не ей разрушать эту едва наметившуюся непрочную связь. И что она скажет Никлаусу-младшему, когда вернется на остров Черепахи?

Она с горечью усмехнулась. Что ж, придется умолкнуть и отступить, вытерпеть объединенный гнев Энн и Рекхема. Сохранить достоинство. Снова стать Мери Рид, молясь о том, чтобы когда-нибудь Энн захотела узнать правду. Мери поднялась и побрела к постоялому двору, где Балетти сейчас наверняка сидел за столом, скрывая печаль и смятение за укреплениями, возведенными гордостью.

Когда они остались вдвоем в маленькой комнате, которую нанимали здесь же, Мери, разрыдавшись, упала в его объятия: ей так больно было от того взгляда Энн.

— А где маркиз? — проскрежетал Рекхем, когда они неделей позже снимались с якоря.

Мери перед тем сообщила Корнеру о том, что Балетти покинул судно.

— Понятия не имею, — равнодушно ответила она.

— Надеюсь, он не намеревается нас продать: это не в твоих интересах!

— Я готова за него ответить, — ответила Мери, твердо выдержав злобный взгляд Рекхема.

После того случая они ни разу не разговаривали. Энн тоже дулась и при встречах подчеркнуто от нее отворачивалась.

— Ты могла бы уйти с ним.

Мери не стала развивать эту тему, ей не терпелось отвязаться от «зятя»:

— Сейчас моя вахта, капитан. Я могу идти?

Вместо ответа Рекхем повернулся спиной. Мери стиснула зубы и сжала кулаки, сказав себе, что и ей, несомненно, лучше было бы отправиться с судна куда подальше.

«Дай себе еще месяц срока, — сказал ей Балетти перед расставанием. — Если во время следующей стоянки Рекхема на Сосновом острове тебе не удастся убедить Энн, вот тогда можешь предоставить ей жить своей жизнью. Но я тебя знаю. Ты не отступишься, пока не испробуешь все. Так вперед! И помни о том, что если тебе это удалось, то и Эмма тоже вполне может отыскать твою дочь. Я, со своей стороны, вместе с Гансом постараюсь за ней присмотреть».

Но теперь, находясь на борту, среди матросов «Реванша», столкнувшись с подавленной яростью Энн, Мери подумала, что отпущенный ей месяц рискует оказаться весьма беспокойным.

— Мне скучно, — вздохнула Энн, глядя, как работают марсовые. — Нам достается лишь мелкая добыча. Я мечтаю об абордаже.

Рекхем, стоявший у руля, проследил за ее взглядом. Мери Рид что-то делала среди снастей. Энн и капитан были одни на юте.

— Я бы тоже с удовольствием ей засадил, — проронил он.

Энн, уязвленная ревностью, живо обернулась.

— И думать не смей, — проворчала она.

Рекхем расхохотался:

— Значит, я был прав, ты и в самом деле думала о ней.

Энн не ответила и снова устремила взгляд на марсовых.

— Я не знал, что тебе нравятся женщины.

— Мне не нравятся женщины. Я люблю ее, — поправила Энн.

— Если хочешь, могу ее заставить.

Энн встала перед ним:

— Никогда. Не вздумай так поступить, не то я убью тебя.

— Как скажешь. Но мне неприятно, когда твои желания остаются неудовлетворенными.

— В таком случае, дай мне корабль.

Рекхем едва не задохнулся от изумления:

— Корабль! Да на что он тебе?

— Я хочу корабль. Чтобы он был мой.

— Да ведь ты и управлять-то им не сможешь, — насмешливо произнес Рекхем.

— Мне совершенно все равно, пусть им управляет кто-то другой, лишь бы он принадлежал мне.

— Прекрасно. Если тебе так хочется, возьмем первый же, какой встретится нам на пути.

— С двумя судами мы сможем замахнуться на более крупную добычу, — объяснила Энн.

— И абордажей позволим себе больше… Черт возьми, Энн, в жизни не видел никого, кто так же любил бы кровь, как ты.

— Видел. Ее. — Она помолчала, прислушиваясь к тому, как мучительно сжимается все внутри. — Хотела бы я, — пробормотала она, — хотела бы я, чтобы это оказалось правдой.

— О чем ты говоришь?

— Я бы хотела, чтобы она и вправду была моей матерью. По крайней мере, она не отказалась бы от меня.

Два дня спустя на горизонте показался быстрый шлюп. Они шли мимо острова Андрос, и Энн целый день была возбуждена, предвкушая захват судна, а вечером, с трудом скрывая разочарование, утешилась тростниковой водкой, осушив целый кувшин: шлюп, на который она нацелилась, укрылся в порту Нью-Провиденс, и осталось только напиться да обругать Рекхема за то, что тот, обещав подарить ей корабль, не сумел его взять. После чего она уснула, совершенно пьяная, привалившись к фок-мачте рядом с таким же нетрезвым Харвудом.

— Ты мне нужна, Рид, — шепнул Рекхем, растолкав спавшую в подвесной койке Мери. — Выйди ко мне на палубу.

Мери, чертыхаясь про себя, молча кивнула.

Рекхем стоял в окружении десятка мужчин, которые зевали и потягивались спросонок.

— Энн хочет получить этот шлюп, — сказал Рекхем. — Я намерен его захватить.

Мери уставилась на него:

— На стоянке?

Рекхем кивнул:

— Готов спорить, его охраняет лишь горстка людей, остальные развлекаются на берегу.

— Это и в самом деле вполне вероятно, — признал Фертерстон.

— Кто пойдет?

Мери без колебаний подняла руку. Она извелась оттого, что не могла приблизиться к Энн, продолжавшей ее избегать. Может быть, этот аргумент позволит сломить дурацкую гордыню, в которой та упорствовала. Тем более что Мери не обманывалась — взгляд дочери выдавал ее.

Спустив на воду лодку, они погрузились, оставив мирно похрапывающую Энн и дальше спать хмельным сном. Предположение Рекхема оказалось верным: на борту шлюпа оставалось всего-навсего восемь человек. Они открыли бочонок рома и теперь были так же безобидны, как Энн. Даже почувствовав, что к горлу приставлено острие кинжала, они едва приоткрывали удивленные глаза.

Рекхем оставил пьяных в лодке, на которой приплыл со своей командой. Эрл и Мери поставили на шлюпе паруса, прочие покрутили лебедку, поднимая якорь, и корабль беспрепятственно покинул порт.

На следующее утро «Реванш» и «Уильям» были уже далеко от берега и дружно бежали под легким бризом.

Энн проснулась. В голове у нее еще был туман, язык едва ворочался. Но, увидев с левого борта за кормой паруса шлюпа, она подскочила и выругалась:

— В бога душу!..

Рядом с ней раздался смех Мери Рид, которому вторил смех Рекхема.

Несколько часов спустя, обследовав свое судно, командование которым было доверено Фертерстону, Энн с легким сердцем присоединилась к Мери на марсе «Реванша».

— Не злишься?

— Я на тебя обид не держу.

— Ты была нужна мне. Я не могла смириться с тем, что ты меня оттолкнула, — призналась Энн.

— Я этого не делала. Я испытываю к тебе искреннюю нежность, Энн. И ты должна довольствоваться этим.

— Мне этого достаточно. При одном условии.

— Что за условие? — попыхивая трубкой, спросила Мери.

— Никогда не покидай меня, — прошептала Энн. — Я такого не переживу.

— Никогда, — повторила за ней Мери, и сердце у нее сжалось при мысли о том, что подразумевает это обещание.

Балетти оставил баркас, на котором добрался до Кубы, рядом с «Сержантом Джеймсом». Вандерлуки, верные своему слову, ждали его в порту.

— А где Мери? — спросил Ганс, едва увидел, что маркиз один.

— Осталась с Энн. Она сама так решила.

— Пойдемте, — сказал Ганс, — у вас измученный вид.

Балетти и впрямь очень устал. Но ожил, за обе щеки уплетая ужин, к которому как раз поспел и за которым рассказывал о пребывании на «Реванше».

— Энн нелегко будет приручить, — закончил он. — Боюсь, Мери измучает себя попытками ее вернуть.

— Только один человек мог бы расшевелить ее память, — объявил Ганс, потирая подбородок.

— Никлаус-младший?

— Никлаус-младший. Теперь, когда мы совершенно уверены в том, что Энн Бонни — та самая Энн, думаю, можно попытаться его известить.

— А Эмма? — спросил Балетти.

— Скрылась, бесследно исчезла, — пожаловался Джеймс.

Балетти побледнел:

— То есть как — бесследно исчезла?

— Мадам покинула Кубу до того, как мы попали на остров. Больше ее люди ничего сообщить нам не смогли. Я очень огорчен этим, маркиз.

— Вполне возможно, она вернулась в Южную Каролину. Тогда мне придется смириться, — вздохнул тот.

— Давайте займемся Энн и Мери. На этот раз Эмме не спрятаться надолго, нам известны места, где она должна появиться.

— Что верно, то верно. К тому же неприятно думать о том, что Мери осталась во власти этого Рекхема.

Вандерлук расхохотался:

— Да будет вам, маркиз. Она лучше сумеет защитить себя, чем десяток мужчин. Вы ревнуете, только и всего.

— К Рекхему — вот уж точно нет, — возразил Балетти.

— А к Энн?

Балетти нахмурился:

— Не говорите глупостей, Вандерлук.

— Признайтесь: вы же боитесь, что Мери предпочтет остаться с ней, а не с вами!

Балетти потянулся руками к вискам. У него начиналась мигрень.

— Ганс, я хочу, чтобы все это закончилось. Это правда, без нее некая часть меня перестанет существовать.

— Не бойтесь, она вернется.

Маркиз откинулся на спинку кресла и положил салфетку на стол.

— Сколько времени нам потребуется, чтобы добраться до острова Черепахи? — спросил он.

Голоса споривших между собой Энн и Рекхема легко проникали сквозь деревянные переборки бригантины, и вахтенные матросы не упустили из разговора ни слова. Вахта Мери закончилась. Она села поиграть в карты с Брауном, Фенисом и Харвудом среди спавших в подвесных койках мужчин. Снаружи мелкий дождь сеялся на доски палубы.

Тот день, 30 августа 1720 года, был холодным и промозглым.

— Все равно она его измором возьмет, — засмеялся Харвуд, выкладывая карты на стол. Он снова выиграл.

— Точно. Она его всегда измором берет, — поддакнул Браун.

— И телом, — усмехнулся Фенис. — У этой шалавы огонь под юбкой.

Мери бросила деньги в середину круга, встала, потянулась и, совершенно измученная, вернулась в свою койку. У нее не было ни малейшего желания слушать, как они зубоскалят.

На следующий день Мери услышала, как Энн приказывает поставить «Реванш» борт о борт с «Уильямом».

— Что делаем? — беспечно спросила она, подойдя вплотную.

— Переходим на другое судно.

— Что мы делаем?! — безмерно удивилась Мери.

— Я сказала Рекхему, что хочу перейти на шлюп вместе с тобой.

— И он согласился?

— Наполовину, — скривив рот, призналась Энн. — При условии, что поведет его сам вместо Фертерстона. — Для него и речи не может быть о том, чтобы оставить нас там одних!

Мери звонко расхохоталась:

— Думаю, он не сможет долго довольствоваться шлюпом. Скоро вернется на «Реванш».

— Вот и я на это надеюсь, — заключила Энн, подмигнув ей.

Эта чертовка отлично умела рассуждать.

Они не успели привести в исполнение свое намерение: впередсмотрящий закричал, что видит судно, и Энн, позабыв про свой шлюп, схватилась за подзорную трубу, а Рекхем выскочил из каюты.

Два корабля взяли фрегат в тиски и без передышки обстреливали. Когда фок-мачта «Леди Сары» рухнула, матросы Джона Рекхема грянули «Ура!». Абордаж увлек их на чужую палубу всех без разбора, в едином смертоносном порыве.

Несмотря на то что наемники с «Леди Сары» ожесточенно отстаивали свое судно, вскоре их сопротивление было сломлено. Победа осталась за «Реваншем», но в жестоком бою были убиты три человека из его команды. Обе женщины, залитые чужой кровью, подошли к Рекхему, который оттеснил своих пленников к полуюту.

— Сдавайтесь, господа, вы проиграли! — потребовал он, угрожая им пистолетом.

Их было четверо — оставшихся в живых доблестно сражавшихся офицеров.

— Мы дали клятву служить королю, — ответил капитан «Леди Сары», — и защищать жизнь наших пассажиров. Мы не сложим оружия.

— Ну, раз так!.. — воскликнул Рекхем.

Его выстрел прогремел первым. Через доли секунды его поддержали другие, и королевские слуги, все четверо, почти одновременно рухнули на доски палубы.

— Рид, Карти и Бонни, пошли со мной, — решил Рекхем. — Корнер и Хауэл, уберите отсюда этих недоумков.

Матросы мгновенно расчистили доступ к каютам. Рекхем начал с той, что была справа, — они с Карти резко выбили дверь ногами, чтобы избежать подвоха. И Энн Бонни очутилась лицом к лицу с человеком в пудреном парике, готовым нажать на спусковые крючки двух пистолетов: один из них был приставлен к его собственному виску, второй — к голове девочки лет десяти.

Потрясенная суровой решимостью кандидата сразу и в убийцы, и в самоубийцы, Энн замерла на пороге. Девочка дрожала, прижавшись к ноге мужчины, смертельно испуганная, но смирившаяся со своей участью. Мери в свою очередь проскользнула в каюту, чтобы объявить о том, что Рекхем взял в плен троих французов, и тоже остановилась с разбегу при виде безмолвного поединка, в котором Энн сошлась с этим явно высокородным пленником.

— Уберите оружие, сударь, — сказала она. — Вам не причинят зла.

— Кто мне это подтвердит?

— Мери Рид никогда не лжет.

Он не пошевелился.

— Будьте любезны представиться, — сухо предложила Энн, опуская свой пистолет.

— Николас Лоуэс, губернатор Ямайки. А это — моя дочь. И я не допущу, чтобы она попала к вам в руки.

— Сдавайтесь, — потребовала Энн. — Обещаю добиться от капитана, чтобы вам не причинили никакого зла.

— С какой стати я должен верить пиратке? — усмехнулся, не скрывая презрения, Лоуэс.

— Потому что я не всегда была такой, сударь. Если мой облик не убеждает вас в том, что честь не чужда мне, может быть, мое имя поможет вас в этом убедить. Мой отец хорошо известен в ваших кругах, пусть даже из-за размолвки наши пути разошлись. Я — Энн Кормак из Южной Каролины.

Николас Лоуэс сдвинул брови, глядя на растрепанную женщину, очень мало напоминавшую тот портрет, который показывала ему Эмма де Мортфонтен.

— Прекрасно, — решился он, опуская пистолеты. — Я готов вам поверить. Но, если вы лжете, знайте: не найдется на свете такого уголка, где вы будете в безопасности.

— Я дала слово, капитан, — вспылила Энн, — отпусти их!

Остальная часть команды, равнодушная к ссоре, продолжала, затолкав пленных в каюту, грабить судно.

— За них можно получить хороший выкуп, целое состояние, — упирался Рекхем.

— Да, можно, только нас прямиком отправят на виселицу! Отпусти их без всяких условий.

— Мы могли бы, по крайней мере, оставить у себя девочку и отдать только потом, в обмен на деньги.

Энн почувствовала, как кровь нехорошо застучала у нее в висках.

— Я запрещаю тебе это делать, — прошипела она. — Я запрещаю тебе разлучать эту девочку с отцом!

У Мери, стоявшей в нескольких шагах от них, заколотилось сердце — реакция Энн подтверждала ее недавнее предчувствие. Энн пришла в смятение при виде перепуганной девочки, и это было хорошим предзнаменованием. Рано или поздно непременно настанет момент, когда воспоминания под влиянием внешних событий к ней вернутся.

— Ладно, успокойся, — вздохнул Рекхем. — Я и на этот раз тебе уступлю, но он будет последним, Энн Бонни. Мне начинают надоедать твои прихоти!

Энн смотрела, как Джон уходит прочь, крупно шагая, и никак не могла успокоиться. Стараясь как-нибудь унять тревогу, она инстинктивно прижалась к Мери.

— Если он хоть пальцем прикоснется к этой девочке, убью его, и все тут, — проворчала она.

— Я прослежу, чтобы ничего такого не произошло, Энн, — утешила ее Мери. — Я буду рядом.

Энн с признательностью на нее посмотрела. Во взгляде Мери, приблизившейся, чтобы поцеловать ее в лоб, светилась беспредельная нежность.

— На этот раз, — прошептала она, — я буду рядом. — И в свою очередь удалилась, оставив Энн растерянной и сбитой с толку.

Через два дня ярость Рекхема утихла. Примерно в одиннадцати километрах от острова Харбор он смог вознаградить себя, распотрошив семь рыбацких лодок и забрав у них груз и снасти на сумму в десятки ямайских фунтов. В тот же вечер было захвачено еще одно судно — тут пираты завладели имуществом и багажом английского судовладельца.

С наступлением ночи, лежа рядом с Энн, уснувшей после любви с легкой улыбкой на губах, Джон признал, что девчонке пришла в голову отличная мысль, когда она решила забрать себе этот шлюп. В конце концов, здесь он чувствовал себя свободнее, чем на «Реванше», и для любви у них тут было куда более уютное гнездышко.

Однако душа Энн тосковала по Малышу Джеку. Удовлетворившись абордажем, Энн захотела увидеть сына, и на следующий же день Рекхем, желая доставить ей удовольствие, приказал взять курс на Сосновый остров.

Что бы там Джон ни говорил, на самом деле он еще долго готов был терпеть и выполнять прихоти любовницы.

34

«Сержант Джеймс» уже три недели стоял на якоре у острова Черепахи, когда к берегу подошел «Бэй Дэниел». Ганс нетерпеливо его высматривал, пытаясь догадаться, узнает ли его Никлаус-младший, как узнала его мать. Набей-Брюхо, с радостью услышав, что у Мери все в порядке, принял голландца как нельзя лучше. В подробности Ганс не входил, сказал только, что Мери надо еще уладить кое-какие семейные дела. Балетти заранее оплатил стол и кров, и матросы с «Сержанта Джеймса», как и Вандерлуки, быстро подружившись с островными пиратами, убивали время самым что ни на есть приятным образом.

Вандерлук и Балетти дали Никлаусу-младшему время поздороваться со своими и только на следующее утро двинулись по переулку, который вел к его дому.

Они застали его за колкой дров рядом с хижиной, которую Никлаус-младший перестроил и увеличил после женитьбы и рождения сына. Во всяком случае, так говорил Набей-Брюхо, довольный тем, что ему есть что рассказать постояльцам.

Топор с силой вонзался в чурбаны, и Никлаус-младший их раскалывал, играя мускулами, за последнее время ставшими еще внушительнее. У Вандерлука дыхание перехватило от того, как похож оказался его крестник на отца. Ему почудилось даже, будто он видит перед собой Никлауса-старшего — в точности таким, каким оставил его двадцать лет назад.

Топор на мгновение повис в воздухе, потом глубоко воткнулся в полено. Никлаус-младший заметил гостей. Удивленный и сияющий радостью, он бросил свое занятие и устремился им навстречу.

— Маркиз! — начал он, приветливо протянув руку.

— Рад видеть тебя целым и невредимым, Никлаус.

— Могу ответить вам тем же. А где Мери?

— Это долгая история, сынок, но у твоей матери все хорошо, очень хорошо, — ответил вместо него Вандерлук, стряхнув с себя оцепенение.

Никлаус-младший перевел взгляд на Ганса:

— Мы знакомы?

— Мое лицо ни о чем тебе не напоминает?

Пристально вглядевшись в незнакомца, молодой человек признался:

— Смутно…

— Зато ты — вылитый отец! — воскликнул Ганс и расхохотался, глядя на оторопевшего крестника.

— Черт побери! — пробормотал Никлаус, вытаращив глаза. Что-что, а уж этот смех он сразу вспомнил! — Ганс Вандерлук! Это и в самом деле вы?

— Да, парень, это я собственной персоной! — заверил тот, в свою очередь протягивая ему руку.

Никлаус-младший с легким сердцем бросился в объятия крестного. Затем, посторонившись, пригласил:

— Входите же. По вашим лицам догадываюсь — вам есть, что рассказать. А мне не терпится послушать. Черт побери! — повторил он, хлопая Вандерлука по плечу. — Как же я рад снова вас видеть!

Хозяин познакомил гостей с женой и сыном, а затем, когда жена вернулась к стряпне, усадил их за стол, налил по стаканчику тростниковой водки. И заявил, что не желает знать о том, зачем они пожаловали, до тех пор пока крестный не расскажет ему всю свою жизнь — обо всем, что с ним приключилось после отъезда из Бреды и до сего дня. Маленький Марк, сидя на коленях у отца, сосал большой палец и с любопытством разглядывал незнакомцев.

— Мы встретились в Чарльстоне, — заключил Балетти после того как в дополнение к рассказу Вандерлука ввернул несколько слов о том, какой беспокойный переход им пришлось совершить.

— А Эмму и череп вы нашли? — поинтересовался Никлаус-младший.

— Нет. Она уехала из Южной Каролины, отправилась на Кубу. Именно туда мы и собрались вместе с твоей матерью, — снова заговорил Балетти. — Однако нам пришлось изменить порядок действий, другие дела оказались более неотложными.

Никлаус-младший напрягся, перехватив сообщнический взгляд, которым обменялись Ганс и маркиз. Они явно хотели что-то ему сказать, но не знали, как к этому подступиться.

— Говорите прямо, — предложил он. — Я уже не маленький мальчик, с которым надо осторожничать.

— Энн жива, Никлаус, — выпалил Вандерлук.

— И Мери сейчас с ней, — прибавил Балетти.

Никлаус-младший побледнел и недоверчиво переспросил:

— Энн? Быть того не может…

— Мы тоже поначалу так считали, — признался Ганс.

Никлаус-младший внимательно выслушал еще один их рассказ и только потом заговорил снова:

— Но почему вы настолько уверены, что это действительно Энн?

— Ты помнишь подвеску, украшенную изумрудом?

— Саламандру? Конечно. Энн очень дорожила этой подвеской, она была ее главным сокровищем.

— Так вот, девочка по-прежнему носит ее на шее.

— Сестренка жива! Ах, черт побери, не могу в это поверить. Энн жива! — твердил Никлаус-младший, не зная, плакать ему или смеяться. — Почему же вы не привезли их сюда, на остров Черепахи?

— Потому что не все так просто, как кажется на первый взгляд, Никлаус. Энн выросла в другом месте, среди других людей. Она ничего о себе не помнит. И Мери не захотела ее торопить.

— Энн могла забыть меня? Нет! — возмутился Никлаус-младший. — Это невозможно, маркиз, мы были слишком тесно связаны.

— Вот потому мы и пришли сюда. Чтобы взять тебя с собой и помочь твоей сестре изловить ее ускользающую память. Я убежден в том, что с этим способен справиться только ты один. Все, что может делать Мери до тех пор, это оставаться рядом с ней и любить ее.

Никлаус вскочил на ноги.

— Через три дня «Бэй Дэниел» будет готов сняться с якоря! — заверил он, сияя улыбкой, разъехавшейся до ушей на его неузнаваемом от радости лице.

Конец октября — после того как Рекхем и его команда в очередной раз покинули Сосновый остров, — похоже, благоприятствовал их делам.

— Каждая стоянка, когда мы навещаем сына, приносит нам удачу, — шепнула Энн на ухо своему капитану.

Она была права.

Первого октября пираты задержали два торговых шлюпа, забрав паруса и прочее имущество на сумму в тысячу ямайских фунтов. Это была самая крупная добыча за долгое время, и Энн тотчас потребовала, чтобы ей дали возможность потратить свою долю на Кубе. Никто не возражал: сражение оказалось трудным, три человека были тяжело ранены, и лучше всего было выхаживать их на суше. Так что в море они вышли только через две недели.

А вскоре, 20 октября 1720 года, они набрали на триста ямайских фунтов парусов и такелажа на торговом шлюпе под названием «Мери» в пяти километрах от Драй-Харбор-Бэй, прибавив это к добыче от захваченной днем раньше шхуны.

Энн и Мери становились все более необузданными перед сражением и во время боя, ругались крепче и громче мужчин, нападали на команды захваченных судов и осыпали их бранью, с одинаковой страстью бросаясь в битву. Они действовали во время абордажей, словно единая рука, заменяя целый десяток рук, и так слаженно, что казались близнецами.

Энн расцвела рядом с Мери. Рекхем ревновал, страдал оттого, что ему нет места в их близости. И утешался, говоря себе, что ласки Энн, все более чувственные и сладострастные, перепадают ему благодаря этому ее неутоленному влечению к Мери.

Слава о них теперь шла такая, что один только вид шлюпа, принадлежавшего Энн, и «Реванша», которым управлял Фертерстон, приводил в трепет все суда, проходившие в пределах досягаемости.

На следующий день к северу от Ямайки им повстречалось каноэ. Женщина, сидевшая в нем, удила рыбу. Мужчины принялись развлекаться, свистеть ей со снастей и перегибаясь через борт. Несчастная, до смерти перепугавшись, гребла изо всех сил, стараясь уйти подальше от шлюпа.

— Она бы нас вполне устроила, — бросил Фенис Брауну, пялившему глаза на рыбачку.

Пираты обменялись похотливыми взглядами и направились к рулю, чтобы сказать пару словечек капитану.

Энн, согнувшись вдвое, перевесилась через окно своей каюты на корме. Ее снова рвало — вот уже несколько дней как ее не переставая выворачивало наизнанку.

— Ты злоупотребила азиминой, когда лечилась от похмелья, — уверял ее судовой врач.

Она и правда неумеренно прибегала к рвотному средству — настойке семян азимины, потому что ненавидела, когда у нее болела голова наутро после попойки, и не выносила, когда Мери, лучше всех умевшая пить не пьянея, над ней насмехалась. И все же надо было взглянуть в лицо действительности. Ее недомогание не проходило, и Энн видела тому совсем другую причину, вызывающую куда большее беспокойство.

Энн уже вытирала рот, когда с палубы донесся вопль. Кричала женщина.

«Мери!» — мелькнуло у нее в голове, и она бросилась к выходу.

С трудом проложив себе путь среди похабно гогочущих матросов, она замерла в первом ряду, ошеломленная открывшимся ей зрелищем. Прямо здесь, перед ней, Фенис, пристроившись между раздвинутых ног незнакомой женщины, трудился изо всех сил, а Браун крепко держал бедняжку, не давая ей вырваться.

— Хватит! — заорала Энн. — Отпустите ее!

Но матросы только громче засмеялись. Чья-то рука, схватив запястье Энн, потянула ее назад. Энн, разозлившись, обернулась, и ее недобрый взгляд встретился со взглядом Рекхема.

— Останови их, — потребовала она, хватаясь за пистолет.

Но Рекхем быстро отобрал у нее оружие и приказал, дохнув на подругу перегаром:

— Иди к себе в каюту и не мешай парням развлекаться. А может быть, тебе хочется, чтобы они проделали это с Мери или с тобой?

— Они не посмеют! И ты тоже! — возмутилась она.

— Энн Бонни не всегда и не всему может воспрепятствовать. Скройся с глаз!

Она развернулась и пошла прочь, зажав ладонями уши, чтобы не слышать криков рыбачки и этого свинского хохота. Перед тем как закрыть дверь своей каюты, она заметила Мери, печально глядевшую на нее с марса. Энн хлопнула дверью, хоть так дав выход своему гневу и негодованию и проклиная их бабскую трусость.

С наступлением вечера несчастную женщину усадили в ее каноэ. Даже Рекхем успел с ней позабавиться — Энн поняла это, услышав одобрительные выкрики и насмешки матросов, сопровождавшие его усилия. И когда Джон захотел вломиться к ней, она отказалась его впустить.

Тем временем мужчины открыли бочки с ромом, распотрошили запасы табака и стручкового перца, захваченные на шхуне, и теперь продолжали пировать.

— Открой, Энн! — твердил Рекхем. — Открой, негодница!

Возбужденный тон быстро сменился гневным. Энн не поддалась на уговоры.

— Раз ведешь себя как свинья, со свиньями и спи! — ответила она и сердито бросилась на постель.

Свернувшись клубком, Энн обхватила руками колени и глаз не сводила с двери, твердо решившись поцарапать Рекхема кинжалом, который держала под рукой, если он все же к ней вломится, несмотря ни на что.

Она вышла из каюты только глубокой ночью, потихоньку, чтобы не заметил рулевой, стоявший как раз над ней. Судно было погружено в безмолвие. Тишину нарушал только плеск воды о корпус. Энн пробралась на камбуз и стащила там кусок прогорклого сала и несколько сухарей. Голод не тетка, даже когда тебя смертельно тошнит…

Услышав какой-то шорох, она вздрогнула всем телом и резко обернулась, напряженно всматриваясь в окружавшую ее темноту.

— Это всего-навсего я, — прошептала Мери. — Я ждала тебя.

Энн бросилась ей на шею и расплакалась.

То и дело перешагивая через пьяных матросов, она вместе с Мери все так же бесшумно вернулась в каюту — ни к чему было привлекать внимание своего капитана.

— А где Рекхем? — спросила она, едва дверь за ними закрылась.

— У руля стоит, они с Девисом сменяют друг друга.

Горло у Энн снова сдавило рыданием. Яростно зажав рот кулаком, она заглушила плач.

— Как собаки, — шептала она. — Как бешеные псы. Я не могу, Мери, не могу терпеть того, что они делают, это мерзко.

— Это закон сильного, Энн, и ты ничего здесь не в силах изменить.

— А ты-то как можешь с этим соглашаться? Ты ведь женщина, какого черта! Она никогда от этого не оправится!

Мери вздохнула и крепче обняла свою дочь.

— Я еще и не такое вытерпела в свое время, Энн. Поверь, от всего можно исцелиться, если только хочешь этого.

Энн отстранилась от нее.

— А я вот не забыла, — сказала она.

— Чего ты не забыла?

— Моего отца. Я не помню, как он мной овладел, зато помню аборт, который по его приказу мне сделали. Я знаю, как от этого больно. В животе, в голове, в сердце.

У Мери комок встал в горле. Она снова потянулась к Энн и обвила ее руками. Энн не сопротивлялась.

— Ни один отец, достойный этого имени, такого не совершит.

— Однако он это сделал.

— Значит, он им не был.

— Кем?

— Твоим отцом.

Энн напряглась в ее объятиях:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Хочу сказать, что никто никогда не бывает лишь тем, чем кажется.

Мери сняла с себя нефритовый «глаз» и повесила его на шею Энн рядом с изумрудной саламандрой.

— Когда-то, — начала она, — давным-давно, жила-была одна маленькая девочка, которая мечтала о сокровищах. Клад был далеко за морями, и путь к нему открывало вот это украшение…

Дверь распахнулась, и слова замерли на губах Мери.

На пороге стояли Рекхем, Браун и Фенис, все трое — вооруженные пистолетами.

— На этот раз, — взревел Рекхем, — на этот раз я по горло сыт твоими капризами и вашими заговорами!

Мери инстинктивно бросилась между ним и Энн:

— Я не позволю тебе ее обидеть, Рекхем!

— Да кто тут собирается ее обижать? — усмехнулся он. — Сдавайся и поклянись, что больше к ней не притронешься. И вообще я по твою задницу пришел, не по ее!

— Ты даешь мне честное слово, капитан?

— Даю, Рид.

— Нет, Мери, нет, — упавшим голосом твердила Энн.

Мери, улыбаясь, чтобы успокоить дочь, отстранила ее, потом шагнула к нескрываемо ликующему Рекхему, прошла мимо стоящей на пороге троицы, прямая и гордая… Она нисколько их не боялась. Не он первый пробует сломить Мери Рид, вот только никому это не удавалось.

Рекхем запер Энн в каюте. Она тотчас бросилась к двери и с проклятиями отчаянно заколотила по ней кулаками. Равнодушный к ее оскорблениям, Джон толкнул Мери к трапу и заставил подняться на палубу.

Там они попытались ею овладеть, но у них ничего не вышло: слишком пьяны были все трое для того, чтобы сделать свое дело.

— Не смей больше приближаться к моей жене, — проворчал Рекхем, окончательно выбившись из сил, — не то в следующий раз отдам тебя на растерзание матросам, все до одного побалуются.

— Боишься ее потерять? — усмехнулась Мери.

— Если я ее не получу, так никто не получит. Никто, и уж точно не ты, с твоим невинным видом.

Мери натянула и застегнула штаны, после чего спустилась по трапу. Дверь каюты Энн сторожил Браун.

Назавтра, когда она вышла на палубу, чтобы заступить на вахту, и собралась лезть на мачту, ей в глаза бросился баркас, пристроившийся с правого борта.

— Это еще что такое? — спросила она у Эрла, который был занят тем, что при помощи топенантов поворачивал реи.

— Рыбаки. Их снесло течением, просят, чтобы их взяли на борт и доставили в бухту Драй-Харбор. В обмен на эту услугу предлагают черепах, которых успели наловить.

— Рыбаков снесло течением? — недоверчиво переспросила Мери. — Странно как-то, тебе не кажется?

Эрл пожал плечами и присел на марсе рядом с ней. Паруса как раз в эту минуту надулись, поймав ветер с траверза, и шлюп тотчас заскользил по морю, покрытому легкими барашками.

— Такое иногда случается.

— Сколько их?

— Шестеро. Они спустились в трюм, там несколько наших никак не протрезвеют.

— А Рекхем что говорит?

— Храпит как свинья в объятиях своей красавицы. Рыбаков Корнер подобрал.

Мери покачала головой. Она не могла бы объяснить, почему, но на нее нахлынуло неприятное ощущение опасности, и ей это совсем не нравилось. Она достояла свою вахту, не переставая быть настороже. К тому времени как она спустилась, Рекхем снова оказался у руля, и вид у него был до того высокомерный, что ей захотелось его убить.

Она встала перед ним.

— Что, уже соскучилась, Рид?

— Меня такой малостью не возбудишь, Рекхем, — презрительно отозвалась Мери.

— Не беспокойся, я тебе это припомню.

— Где Энн?

— Отдыхает в каюте. Мы помирились, если тебе понятно, что я имею в виду, — насмешливо ответил он.

Мери не стала продолжать эту тему, совершенно уверенная в том, что капитан девочку запер.

— Я пришла посоветовать тебе остерегаться этих рыбаков.

— Почему? — удивился Рекхем. — Ты что, их знаешь?

— Просто интуиция подсказывает, а она редко меня подводит.

— А моя интуиция мне ничего такого не говорит, — приосанился Рекхем. — Стареешь, Рид! Если хочешь в этом убедиться, пойди загляни в трюм. Сомневаюсь, чтобы они могли сильно повредить нам после всего того, что в себя влили. Будь я на твоем месте, сделал бы то же самое, помогло бы расслабиться…

Мери развернулась и ушла, поняв, что все равно ничего от него не добьется.

Одного взгляда через люк в трюм было достаточно для того, чтобы убедиться в правоте Рекхема. Рыбаки играют в карты рядом с открытыми бочонками рома. На горизонте не видно ни одного паруса, небо чистое. К вечеру они доберутся до бухты. Рекхем, должно быть, прав: она вообразила невесть что.

Мери взяла свою порцию рома и выпила ее, не сводя глаз с двери каюты в надежде, что оттуда выйдет Энн.

Стемнело, наступила ночь, Энн так и не появилась, и Мери отчаянно искала возможность приблизиться к ней и утешить. Они стояли на якоре в маленькой бухточке. Увидев, что Рекхем спустился в трюм к рыбакам, которые за весь день так и не выбрались наружу, упившись до беспамятства, как и большинство матросов, она тихонько подкралась к двери каюты. Теперь ее дочь караулил Харвуд. Мери знала, что тот влюблен в Энн и всегда хотел молодой женщине понравиться.

— Пропусти меня.

Матрос украдкой глянул в сторону палубы и посторонился:

— Не торопись, я постерегу.

Мери улыбкой поблагодарила его и проскользнула внутрь. Энн была настолько поглощена своим занятием — она полировала саблю, — что даже головы не подняла.

— Добрый вечер, — только и сказала Мери, видя, что дочь упрямо смотрит на блестящее лезвие.

Узнав ее голос, Энн бросилась в распахнутые ей навстречу объятия.

— Я так боялась! Так боялась, что они тебя побьют. Рекхем ничего не захотел мне рассказать.

— Все хорошо, Энн. Он хочет всего лишь убрать меня от тебя подальше. Слишком боится тебя потерять.

Энн усмехнулась:

— Дело сделано, это уже случилось.

— Он взял тебя силой? — спросила Мери, приподняв ее подбородок.

— Нет, не осмелился. Он боится тебя куда больше, чем согласен показать. Но существует еще и другая причина. Я беременна. Просто сказала ему об этом, он и утихомирился.

— Тем лучше.

— Мери, но я совершенно не хочу этого ребенка! Во время следующей стоянки я заберу Малыша Джека и исчезну из жизни Рекхема.

— Куда ты собираешься идти? К отцу?

— Ни за что! Если возьмешь меня с собой, я пойду туда, куда ты скажешь. Может быть, искать те самые сокровища, — с заблестевшими глазами прибавила Энн.

— Этот «глаз» тебе хоть о чем-то напоминает, Энн?

Та помотала головой:

— А должен напоминать?

— Да. Если ты готова последовать за мной и доверять мне, я тебе расскажу. Я тебе все расскажу.

— Никогда и никому я так не доверяла, как тебе! — воскликнула Энн. — Рассказывай.

— У меня сейчас недостаточно времени для этого. Рекхем запретил мне близко к тебе подходить. Если он снова застанет нас вместе, то, боюсь, приведет свои угрозы в исполнение. Найдем на острове способ от него ускользнуть. Я не хочу потерять тебя, Энн. Слишком велика моя вина, я должна заслужить прощение.

— Мери! Энн! — прервал их смертельно побледневший Харвуд. — По-моему, вам пора расходиться. И поскорее.

Они обменялись взглядами. Вид у Харвуда был испуганный донельзя. Обе пиратки бросились на палубу. В ту же минуту рядом с бортом тихо остановился шлюп.

— Черт побери! — выругалась Мери. — Это флаг Вудса Роджерса.

Энн и Мери устремились к люку, ведущему в трюм. Рекхем поднимался им навстречу. Не успев испепелить женщин взглядом, он содрогнулся, услышав окрик из рупора:

— Говорит Джонатан Барнет. Я состою на службе у губернатора. Назовите себя, на «Уильяме»!

— Я — Джон Рекхем, с Кубы! — крикнул капитан, пока Мери с Энн, перегнувшись через край люка, безуспешно пытались разбудить пьяных.

Только Харвуд побежал на батарею и принялся заряжать пушку.

— Сдавайтесь мирно, капитан Рекхем, или мне придется вас потопить!

Рекхем не успел ответить — ядро полетело в сторону «Маджести», и грохот выстрела наконец-то разбудил упившихся матросов. Те вроде бы даже потянулись к своему оружию.

Энн заорала на них:

— Встаньте, если вы мужчины! Деритесь!

Никто и не подумал.

Мери подскочила к леерам и увидела, как уходит в море «Реванш». Эти сукины дети бросили их, оставив у них на борту Фертерстона, который явился пьянствовать вместе с Рекхемом.

Она повернулась к Энн. Та, взбешенная и доведенная до отчаяния патологическим безразличием матросов Рекхема, только что разрядила свои пистолеты в двоих из них, надеясь хоть так расшевелить пьяниц. Ничего не вышло, и ко всему еще в ответ на безнадежную пальбу Харвуда пушки «Маджести» теперь поливали шлюп сплошным огнем. Фок-мачта надломилась с сухим треском, пошатнулась, потом рухнула, накренив шлюп. Рекхем горестно оглядел разорение, к которому привела его дурацкая гордость. Они пропали. Взяв рупор, он прокричал, обращаясь к Джонатану Барнету, просьбу о пощаде.

Мери в ярости бросилась к Энн. Их взгляды, полные одинаковой решимости, встретились.

— Никогда! — хором произнесли они.

Харвуд, раненный осколками в руку, поднялся с батареи и подбежал к ним.

Солдаты губернатора уже рассыпались по палубе «Уильяма», чтобы забрать с собой сдавшихся.

Мери не раздумывала. Она не желала окончить свою жизнь, болтаясь на виселице рядом с Энн. Обе они заслуживали лучшей участи.

Выхватив сабли, женщины с ревом бросились на врага и сражались как никогда. Харвуд рядом с ними бешено вращал саблей, рубил направо и налево до тех пор, пока их, всех троих, не оттеснили к наполовину срубленной, расщепленной фок-мачте и они не запутались в перекрученных фалах и переломанных топенантах. Они были побеждены. Окровавленная рука Харвуда уже не могла поднять саблю, и Энн сочувственно положила на нее ладонь.

— Сдавайтесь, — приказал, выступив вперед, Джонатан Барнет. — Вы окружены.

— Никогда, — снова проскрежетала Мери Рид.

— Хватайте ее! — скомандовал Барнет.

Солдаты бросились на Мери. Несмотря на всю ее отвагу, и ей, и Энн пришлось выпустить из рук оружие. Они еще продолжали отбиваться руками и ногами, но в конце концов их схватили, лишили возможности двигаться и связали.

Барнет встал перед ними. Энн и Мери, вскинув голову, прямые и гордые, с вызовом смотрели на него.

— Преклоняюсь перед вашей храбростью, — заявил он. — Я предполагаю, вы — Энн Бонни и Мери Рид?

Ни та, ни другая не ответили.

— Уведите их, — со вздохом сказал Барнет и удалился.

Женщин подтолкнули к группе пленных. Рекхем уже стоял среди них, пристыженный и смущенный: он видел, как Барнет сунул в руку одному из рыбаков — вернее, охотников за черепахами — туго набитый кошелек. Интуиция не подвела Мери. Их одурачили.

Мери смотрела на «рыбака» с презрением, Энн — со злобой.

Когда их толкали к трапу, чтобы загнать в трюм «Маджести», Энн подняла голову и запела. Мери с Харвудом подхватили мстительно звучащую песню, не обращая внимания на окрики и приказы умолкнуть.

А Джон Рекхем лишь опустил глаза, совершенно уничтоженный, и прибавил шагу.

35

Суд над Джоном Рекхемом и основными членами его команды состоялся в городе Сантьяго-де-ла-Вега на Ямайке. Отголоски процесса разлетелись по всему Карибскому морю и достигли, в конце концов, Соснового острова, у которого стояли на якоре «Сержант Джеймс» и «Бэй Дэниел» в ожидании возвращения Мери.

Известие ошеломило четверых мужчин.

Никлаус-младший очнулся первым. Он грохнул кулаком по столу, за которым они собрались, чтобы выпить. Намереваясь пить до тех пор, пока из ушей не польется. Пить, чтобы забыть о своем бессилии и своей растерянности.

— Я не допущу этого, маркиз! Я хочу хотя бы раз обнять Энн, хотя бы один-единственный раз! Мери — она-то нас бы не бросила.

— Ты прав, сынок! — воскликнул Ганс, выпрямляясь во весь свой немалый рост. — Но что мы можем сделать?

— Сняться с якоря, — решил Никлаус-младший, — и отправиться туда.

Он вскочил с места и принялся распоряжаться. Джеймс следовал за ним по пятам. Эти двое сразу поладили, словно братья. В точности как когда-то Ганс и Никлаус-старший.

Балетти с Вандерлуком переглянулись.

— Это не может вот так просто кончиться. Только не с ней, маркиз.

Они обнялись. Мери указала им путь. Ради нее они выдержат все и не дрогнут.

И пока шли маневры с целью вывести «Бэй Дэниел» из бухточки, Никлаус-младший рассказал остальным о том, как Мери пыталась спасти Корнеля от виселицы. У него было достаточно времени для того, чтобы извлечь уроки из их поражения. На этот раз он ничего не оставит на волю случая.

Все вместе принялись составлять план действий, отказываясь признавать над собой власть рока, который недавно одержал над ними такую победу. Ни один из четверых мужчин не желал сложить оружие.

Мери не смирилась. Ее живот подтвердил ей то, что уже подсказала интуиция. Против всех ожиданий, она беременна. Причем это выяснилось задолго до того, как Энн сообщила ей о собственной беременности. На то, что удастся доносить ребенка, шансов было мало, но все же оставалась надежда, что он продержится до суда: ведь малыш спасет ее, Мери, от виселицы точно так же, как Энн будет спасена своим младенцем. По крайней мере, на какое-то время. Мери верила в Ганса и Балетти. Они не позволят вздернуть ее на виселицу, ничего не предприняв. Единственное, о чем она жалела, это о невозможности открыться Энн: их разлучили, считая слишком опасными. На этом этаже тюрьмы было всего четыре камеры. Остальную часть команды «Уильяма» вместе с капитаном в ожидании суда держали на первом этаже. Суд над мужчинами состоялся через месяц, и сразу после него смертные приговоры стали приводиться в исполнение.

Восемнадцатого ноября Рекхем, Фертерстон и Корнер были повешены, а потом их два дня показывали на Плам-Пойнт, Буш-Ки и Сан-Ки.

Мери думала, что Энн станет оплакивать человека, которого любила, но слез ее так и не увидела. Вместо надгробного слова та вынесла свой вердикт:

— Если бы ему яйца не заменяли мозги, то и его член не торчал бы сейчас рогулькой повешенного. Так что пусть берет ее с собой в ад! Во имя всех тех, кого он насиловал.

Энн оказалась злопамятна.

На следующий день настал черед Доббинса, Карти, Эрла и Харвуда: их должны были повесить в Кингстоне. Из всех только Харвуд и оставался им верным до конца. В минуту, когда сторожа стали уводить приговоренных, Энн заорала во все горло, чтобы ее прощальный крик смог пробиться через толстые стены:

— Храни тебя Господь, Ной Харвуд! Пусть Он тебя хранит, как ты меня берег и любил!

Всем соратникам Джона Рекхема был поочередно вынесен безжалостный приговор.

Разделенные коридором и решетками своих камер Энн и Мери молчали, не решаясь нарушить безмолвие и привлечь внимание сторожей, которые караулили их без передышки, одновременно играя в карты. Как будто женщины могли вырваться на свободу из своей темницы. Говорили между собой только их взгляды, и взгляды эти были полны нежности и сожалений. Обе ждали суда, который все откладывался и откладывался.

Мери хотела бы открыть дочери правду, но теперь у нее недоставало ни силы желания, ни мужества. К чему волновать девочку, убеждая ее в том, что они, мать и дочь, наконец-то встретились после долгой разлуки, если это причинит ей душераздирающую боль? Кроме того, Мери ни за что не хотела показать сторожам, насколько обе они слабы. Несмотря на свое численное превосходство, несмотря на то что были вооружены, охранники приближались к узницам лишь для того, чтобы принести еду, и Мери знала: ее с дочерью боятся. Репутация не ведавших жалости морских разбойниц явно опережала их. Мери не хотела наносить такой славе ущерб и рисковать, подвергая дочь опасности вожделения и домогательств со стороны их стражей.

Мрачные, унылые дни сменялись один другим, один на другой похожие.

Зал суда был набит людьми, пришедшими поглазеть на представление, людьми, полными ненависти к их женским телам в мужском платье, к их оружию, разложенному на столе перед судьями, оружию, еще покрытому кровью, которую пролили Мери Рид и Энн Бонни.

Балетти, Никлаус-младший, Ганс и Джеймс сидели в первом ряду, и Мери обратила на них взгляд, исполненный признательности. Каждый из них словно кричал ей: сохраняй мужество. От присутствия Никлауса-младшего ей стало легче. Она поняла, что Балетти рассказал ему все, что касалось Энн.

И в самом деле, Никлаус глаз не сводил с сестры, должно быть, надеясь, что рано или поздно и она на него посмотрит. Но Энн Бонни, казалось, никого не видела и не слышала, погруженная в собственные мысли. Впечатление было такое, будто она ко всему безразлична, в том числе и к самой себе. И лицо ее казалось таким холодным и бесчувственным, что зрители показывали на арестантку пальцем и перешептывались с видом испуганным и неодобрительным.

Она встрепенулась один-единственный раз, когда в зал вошел губернатор Ямайки, сэр Николас Лоуэс. Она долго на него смотрела — до тех пор, пока тот не опустил глаза. Мери невольно стала надеяться на то, что губернатор попытается за них заступиться, помня о том, как они пощадили его самого и его дочь. Или даже обратится к Уильяму Кормаку, чтобы добиться освобождения Энн. Но надежда ее оказалась недолговечной. Их адвокаты об этом сообщили. Лоуэс явился не для того, чтобы их защищать. По советам адвокатов Мери и Энн решили отрицать свою вину, в то же время прекрасно зная, что участь их уже решена.

Уильям Недхем, председатель Верховного суда, стукнул молотком о деревянную кафедру, и перешептывания смолкли.

В этот день, понедельник 28 ноября, начался суд над женщинами, наводившими ужас на все Карибское море. Их обвиняли в морском разбое, убийствах и грабежах.

В течение трех недель истцы сменяли один другого. В течение трех недель Мери и Энн, стоя перед ними, сносили бесчестие и унижения от публики. В течение трех недель Энн смотрела перед собой пустым безучастным взглядом. В течение трех недель Мери искала глазами своих, ожидая от них поддержки.

Девятнадцатого декабря 1720 года процесс подошел к концу, судья вынес приговор. Обе пиратки были признаны виновными и приговорены к смертной казни. Зал облегченно и удовлетворенно вздохнул. Энн повернулась к Мери, на ее усталом лице наконец-то появилась безмятежная улыбка. Они встали одновременно, но заговорила Мери.

— Ваша честь, — громко и отчетливо сказала она, — мы просим суд отсрочить приведение приговора в исполнение.

— По какой причине? — осведомился Уильям Недхем.

— Мы беременны.

По толпе, забившей до отказа зал и теснившейся снаружи, снова прокатился шепот. Несколько дам побледнели и принялись усиленно обмахиваться веерами, кое-кому даже сделалось дурно, а мужчины пришли в негодование при одной лишь мысли о том, что обе пиратки — хоть и столько дел натворили — все же остались женщинами, и от невозможности даже допустить мысль о том, что за демонические создания могут родиться у этих женщин.

Только четверо мужчин из всех, что были в зале, обрадовались этой новости, понимая все ее огромное значение. Балетти вопросительно посмотрел Мери в глаза. Она кивнула, тем самым подтверждая, что это не грубая уловка, и насладилась счастливой улыбкой, которую маркиз послал ей в ответ.

Судья с грохотом опустил свой молоток, чтобы заставить публику замолчать, распорядился отложить казнь и произвести проверку.

Когда заседание окончилось, Мери Рид и Энн Бонни, довольные и гордые, в окружении солдат-конвоиров прошли мимо ошеломленных зрителей и покинули зал суда.

Сторожа заставили пираток дорого заплатить за ту милость, которую они для себя вытребовали.

36

Мадам де Мортфонтен лихорадочно распечатала письмо от Николаса Лоуэса, быстро пробежала его глазами, побледнела и рухнула на руки Габриэлю, который как раз в эту минуту, охваченный любопытством, приблизился к ней.

Он перенес Эмму на диван, уложил там и крикнул, чтобы принесли нюхательной соли.

Пока служанка, придерживая одной рукой голову хозяйки, другой тыкала ей под нос флакон, Габриэль прочел письмо, и лицо его расползлось в широкой довольной улыбке.

Николас Лоуэс извещал Эмму де Мортфотен о суде над Энн Кормак и о той участи, которая ее ожидает. И прибавлял, что сделал все от него зависящее, чтобы избежать этого процесса, но, несмотря на все его влияние, пришлось отступиться: слишком уж Энн прославилась своей жестокостью во время абордажей.

Габриэля новость несказанно обрадовала. Пусть он и добился от Эммы всего, на что зарился, ему совершенно не хотелось, чтобы Энн Бонни появилась снова и заняла его место. Он, что бы там ни говорил ей сам, все же питал кое-какие нежные чувства к своей хозяйке-любовнице.

Все те месяцы невыносимого ожидания, что Эмма провела на Кубе, он, желая ее развлечь, а еще больше для того, чтобы отвлечь от Лоуэса, побуждал ее возобновить давным-давно заброшенные поиски.

— Возьми, — сказал он в один прекрасный день, вскоре после того, как Эмма вернулась на Кубу, съездив в Кингстон, чтобы попросить губернатора о помощи, и протянул ей хрустальный череп.

— На что он мне? Что мне с ним делать? — проворчала она, пожав плечами.

— Если бы ты отыскала сокровища, то вновь обрела бы свободу.

— Без второго «глаза» это невозможно.

— Невозможно? Да что ты, Эмма! Для тебя нет ничего невозможного!

Со временем мысль о возобновлении поисков клада стала казаться мадам де Мортфонтен привлекательной. Тем более что Лоуэс, хоть и изъявлял готовность помочь, все же с куда большим усердием ласкал ее, Эмму, чем разыскивал Энн. В разлуке же с ней губернатору придется заняться поисками девчонки вплотную, хотя бы ради того, чтобы заслужить ее благосклонность. Так что в конце концов она решила, прихватив с собой хрустальную иглу, которую нашла в Лубаантуне во время первой своей поездки, отправиться на Юкатан и попытаться изготовить второй нефритовый «глаз», в точности подобный первому.

Прибыв на место, тотчас занялась этим. Ей потребовалось сделать множество попыток, перепортить груду обычного хрусталя, чтобы воспроизвести форму образца и его способность преломлять лучи. Наконец она решилась пожертвовать иглой.

Но и это ничего не дало. Она не смогла проникнуть в зал, где хранились сокровища. После нескольких недель упорных, но бесплодных усилий Эмма смирилась с неудачей и решила вернуться на Кубу.

Они только что возвратились из той поездки. И вот — письмо… Габриэль склонился над любовницей, которая манила его к себе. Все ее тело мучительно сотрясали рыдания.

— Хватит, — без малейшего сочувствия произнес он. — Ты оправишься от этой потери. Как когда-то оправилась, потеряв мать девчонки.

— Никогда! Никогда! Никогда! — твердила Эмма снова и снова, исступленно, точно фурия. — Снаряжай корабль, мы отплываем на Ямайку. Я отказываюсь поверить в то, что этот трусливый Лоуэс испробовал все средства. Я не допущу, чтобы Энн повесили!

— Если тебя это развлечет, отчего не попробовать, — согласился Габриэль. — Только ты напрасно так упрямишься. Лоуэс не поставит под удар свою репутацию ради пиратки.

— В таком случае, я камня на камне не оставлю от ее темницы, но Энн не будет больше там гнить, понятно? А если я сумею ее оттуда вызволить, ей поневоле придется меня любить.

— С меня хватит, надоело бред выслушивать! — взорвался Габриэль. — Я не желаю ни с кем тебя делить, Эмма. Если ты освободишь Энн, я сам ее убью!

Эмма побледнела от ярости. Любовник мгновенно перестал ее волновать. Вошла служанка, держа в руках поднос, на котором дымились две чашки шоколада, благоухающего корицей.

— Поставьте здесь и уходите, — приказал Габриэль, отведя взгляд от хозяйки.

Та воспользовалась моментом, чтобы выдернуть из-за подвязки кинжал. Едва девушка вышла из комнаты, слуга повернулся к Эмме, твердо намеренный и на этот раз подчинить ее своей воле. Но она не дала ему времени — стремительно и точно метнув кинжал. Клинок попал в самое сердце.

— Ты это сделала, — всхлипнул раненый, падая на колени.

Эмма, зарыдав от ярости и неутоленного желания, бросилась к нему и склонилась к его губам, чтобы сорвать с них последний поцелуй с привкусом крови, одновременно всаживая кинжал поглубже, по самую рукоятку, чтобы наверняка прикончить любовника.

— Никто, слышишь, никто никогда не встанет между ней и мной!

Кто-то шел по лестнице, тяжело ступая по сырым каменным ступеням, — как всегда, как повторялось столько раз, столько дней, что Энн и счет потеряла.

Она угадала, что идущий запыхался, тяжело дышит, и инстинктивно приподнялась, потянулась навстречу этим шагам, приближающимся к ней темным коридором. Машинально стала считать шаги… Двое? Их там двое. Мужчина и женщина.

Ее горло стиснул яростный спазм. Она рванулась к прутьям, стараясь разглядеть, кто идет, еще до того, как свет, падавший через окошко камеры, позволит ей их увидеть. Она была уверена, совершенно уверена, что они пришли к Мери. Мери рожает там, в своей камере. Мери умирает. Энн повисла на решетке, когда они сворачивали за угол коридора, и завопила во все горло:

— Проваливай! Оставь ее в покое, или я тебе кишки выпущу, слышишь? Выпотрошу, как падаль! Вот так, снизу вверх! — Она быстрым взмахом руки сымитировала движение клинка.

— Ты заткнешься когда-нибудь, тварь? — взревел охранник, с яростной силой хлестнув бичом по вцепившимся в решетку пальцам Энн.

— Брось! — проворчала мулатка, протянув руку и помешав ему нанести второй удар.

По-кошачьи гибкая, несмотря на излишнюю полноту, она приблизилась к узнице и, оглядев ее с печальной улыбкой, задержала взгляд на животе, в котором колотился ребенок, тоже стремясь вырваться на свободу. Злобно выдохнув, Энн снова крикнула:

— Если Мери умрет, я тебя порешу!

Мулатка покачала головой:

— Придет и твой черед, Энн Бонни! Да, придет и твой черед, — повторила она.

И, развернувшись, пошла дальше, стиснув зубы, когда кнут снова просвистел в воздухе и обрушился на руку Энн, так, словно ее собственная плоть ощутила удар. Энн, как и в первый раз, даже не застонала. Боль гнездилась совсем в другом месте, глубоко внутри, и была такой жестокой, что все прочие мучения рядом с ней казались лаской. Истерзанная собственным бессилием, отчаявшаяся, она опять завопила:

— Не позволяй ей тебя прикончить, Мери! Пусти ей кровь! Какого черта! Пусти ей кровь, Мери!

Охранник, нагнавший мулатку на углу, повернул ключ в скважине заржавевшего от постоянной сырости замка. Дверь под его мощным нажимом открылась. Он немного помедлил, чтобы посветить мулатке, которой надо было спуститься по трем ступенькам на терявшийся в темноте пол камеры. Вопли Энн заставили Мери, лежавшую на подстилке из листьев банановой пальмы, приподнять голову. Кровотечение лишило ее сил, но, услышав родной голос, она невольно улыбнулась. И всмотрелась в еле различимые при слабом свете огарка, которым ее одарили, очертания женской фигуры. Смуглая женщина выглядела печальной, но вместе с тем величественной. И протягивала руки к ней, мечущейся в лихорадке.

— Мамиза Эдони! — удивилась Мери, узнав мулатку, которой столько раз помогала на острове Черепахи. — Что ты делаешь здесь, так далеко от своих детей?

— Я пришла освободить твоего ребенка, Мери. Маркиз прислал. Положись на меня, — прибавила она, резко ударив по животу Мери как раз над затвердевшим лобком.

От боли роженица мгновенно рванулась вперед. Ее мутило, лоб покрылся холодным потом, взгляд поплыл. Схватки пошли одна за другой, внезапно участившись после того, как в течение многих часов появлялись лишь изредка, пока не затихли совсем.

Эдони предоставила ей корчиться, отдавшись во власть боли, а сама неспешно хлопотала над плетенной из тростника корзиной, накрытой красной хлопчатобумажной тканью, которую принесла с собой. Под быстрыми пальцами повитухи вскоре утешительно затеплились десятки свечек, расставленных вокруг подстилки, на которой металась Мери. Эдони соединила свечки между собой дорожкой охристого порошка, а внутри получившейся фигуры принялась чертить странные знаки, сопровождая действо монотонными причитаниями. Мери забылась под это пение. Она так давно ждала своих. И так долго страдала…

Наконец Эдони замерла, встав между согнутыми в коленях и расставленными ногами роженицы.

— Когда скажу, будешь тужиться, снова и снова!

Мери кивнула. Эдони смазала свою правую руку каким-то ярко-красным составом и безжалостно погрузила ее в измученное болью лоно. Мери показалось, будто все тело у нее разорвалось на части, а низ живота полыхнул нестерпимым огнем. Она взвыла.

— Давай! — приказала мулатка, снова ударив по наболевшему лобку свободной рукой, сжатой в кулак.

Мери, со слезами на глазах, повиновалась, ее приподнимал и тянул вперед инстинкт выживания. Предчувствие не обмануло — крохотное существо, которого она с невообразимым усилием наконец вытолкнула, было уже до того почерневшим, что его безжизненное тельце сливалось с руками этой женщины. Как она и ожидала, ребенок не закричал. Мери, совершенно выдохшаяся, откинулась на подстилку, виски сдавила нестерпимая боль, она дрожала от лихорадки, предвидя, что та не скоро отпустит, и не могла вымолвить ни слова.

Мулатка завернула тельце в пеленку, вытащила из истерзанной утробы послед, смазала место, где он был прикреплен, каким-то неприятно пахнущим снадобьем, потом тщательно вытерла окровавленные руки. Мери была в полном изнеможении, совершенно разбитая, она теперь лежала без движения и ни о чем не думала. По полу просеменила крыса, привлеченная тошнотворным запахом. Мамиза, точно прицелившись, ударом ноги с силой отбросила животное к стене, как сотни раз приходилось делать в ее собачьей жизни. Потом нашарила в своей корзине синий стеклянный пузырек и снова подошла к женщине.

— Выпей, Мери, выпей, и успокоишься, — настаивала она, приподнимая голову роженицы.

Покорившись этим рукам, покорившись мелодии, которую напевали толстые губы Мамизы, Мери глотнула, и горькое питье пролилось в ее пересохшее горло. На мгновение в памяти закружились какие-то картины, но им не удалось закрепиться, и они стерлись, расплылись. Кровь пульсировала теперь в висках реже, а мучительные спазмы постепенно уступили место все более леденящему холоду.

— Я умираю? — обреченно спросила Мери, смирившись со своей участью.

Эдони присела на корточки рядом с ее головой, с бесконечной нежностью погладила прилипшие ко лбу рыжие волосы.

— Пусть течет, Мери, — прошептала она, — пусть льется.

Мери снова закрыла глаза. Ею овладело странное ощущение: она словно опьянела. Ей припомнились минуты, когда опорожненные бочки из-под тростниковой водки истекали последними слезинками, а сама она, прислонившись к грота-рею, позволяла качке убаюкать себя, растворялась в океане звезд. Она увидела рядом с собой Никлауса-младшего, потом Энн, тоже хмельных. На пересохших губах появилась умиротворенная улыбка. Она пошла ко дну…

Эдони еще долго стояла на коленях рядом с ней, не переставая молиться, потом поискала пульс на яремной вене, с довольным видом распрямилась и сложила мозолистые руки Мери на переполненной молоком груди. Затем торжественно уложила ребенка между ног матери, так, чтобы его маленькая безжизненная голова покоилась на ее лобке. И только после этого одну за другой загасила свечи, рассеяла в соответствии со своим странным ритуалом порошок и сложила имущество в корзину.

Уже у двери, остановившись на верхней ступеньке, мулатка протянула руку по направлению к последней свече. Словно по волшебству, язычок пламени стал уменьшаться и в конце концов исчез, унеся с собой образ Мери Рид. Тогда мулатка постучала в дверь, которая со скрипом отворилась, и вышла. Поравнявшись с решеткой камеры Энн Бонни, она на мгновение задержалась. Энн не шелохнулась. Женщины посмотрели друг другу в глаза. Эдони хотела, чтобы ее взгляд светился умиротворением и доверием, однако Энн прочла в нем лишь нечистое удовольствие и, с вызовом плюнув на пол, отвернулась, чтобы не завыть в голос. Эдони, смирившись, последовала за сторожем, вышла из здания тюрьмы, пересекла под мелким теплым дождиком внутренний двор. Добравшись до тяжелых железных ворот в высокой тюремной стене, незаметно извлекла из-под своего цветастого одеяния туго набитый кошелек.

— Не забудь, — сказала она сторожу. — Похороны сегодня вечером, не позже. В церкви Святой Екатерины. Ты не должен разлучать мать с ребенком. А гроб закроешь только перед тем, как увезти. И Энн Бонни близко не подпускай. Все понял?

Тот кивнул. Мгновение поколебавшись, прочистил горло и, наконец, осмелился спросить:

— А что с моим сыном?

— Исполни Божью волю, и Бог его исцелит, — смягчившись, произнесла Эдони, сунув ему в карман вместе с оплатой какую-то склянку.

Сторож повернул в замочной скважине огромный ключ, потом с усилием налег на тяжелую створку. Эдони своей грузной походкой вышла за ворота, не удостоив взглядом яркую пышную растительность, заполонившую все вокруг до порогов домов, как не удостаивала грязные и убогие стены темницы, которую покинула без всякого сожаления. Прошла пустынной в этот час сиесты улицей и остановилась рядом со скрытым тенью углублением в стене. Оттуда донесся мужской голос:

— Где ребенок?

— Слишком поздно, маркиз. В остальном все так, как ты хотел.

Он отозвался на ее тяжкую поступь усталым вздохом и велел идти дальше, не задерживаясь. Лежавшая перед мулаткой пыльная улица, по обеим сторонам которой стояли разномастные дома, спускалась к порту, оттуда на всех парусах один за другим уходили корабли. Жрица культа вуду еще крепче стиснула липкой рукой ручку корзины и всмотрелась в горизонт печальным взглядом, хотя на губах у нее расцвела открытая улыбка.

Энн Бонни вернулась в свою камеру. Грудь ее сжимали невидимые тиски, сдавливали так, что дыхание перехватило. Никогда бы она не подумала, что от этого может быть так больно. До того больно, что она, как вошла в камеру, так больше и не двигалась. Сидела, прислонившись к стенке, в самом темном углу, и терлась об нее спиной, чтобы холодные шершавые камни, раздирая несвежую, истрепанную одежду, царапали кожу: хотела, чтобы эта боль заглушила ту, другую, которую она в себе удерживала, не давая прорваться наружу. Чтобы тюремщики не смогли потешиться, порадоваться, глядя на нее. Чтобы остаться верной созданному легендой образу бесчеловечной твари, не знающей ни раскаяния, ни страданий. Над ее головой в стене было узкое окошко, туда залетал морской ветер, касался ее лица. Глотнуть хоть немного запретной свободы — и это тоже было воздаянием почестей умершей. Как Энн ни крепилась, смерть Рекхема сильно ее задела, но смерть Мери оставила беззащитной. Она и представить себе не могла, что будет так нестерпимо из-за этого страдать. Не знала, что так сильно ее любит. За время, прошедшее с той минуты, как объявили приговор, она успела привыкнуть к мысли о виселице. Так и видела, как бесстрашно поднимается, насвистывая, на эшафот, а Мери с достоинством идет рядом. Энн никогда не боялась смерти, слишком любила бросать ей вызов. Но эта смерть была несправедливой. Мери не должна была вот так закончить свою жизнь. Жалкий и печальный конец. В тюрьме.

На мгновение ей почудилось, будто она вновь слышит голос мулатки, проворчавшей: «Придет и твой черед, Энн Бонни! Да, придет и твой черед». Она дала себе клятву, что этому не бывать. Этим рукам она не позволит прикоснуться к своему телу. А если ведьма явится снова, чтобы украсть у нее душу, то, как бы ни была черна эта душа, Энн не отдаст ее, чтобы мулатка подкрепила собственную. Задушит своими руками, такими белыми на ее черной шее. А потом убьет себя. Она пока не знала, как это сделает и каким оружием. Но сделает. Любым способом. Для того чтобы не попасть в руки какой-нибудь другой ведьме.

…Ребенок принялся колотиться изнутри в туго натянутую кожу ее живота. Она снова выглядела пристойно благодаря чистому просторному платью, которое ее заставили надеть ради церемонии, отобрав старое, разодранное на животе, который так и выпирал наружу, будто хотел показать всю нелепость упорного стремления ребенка жить, несмотря на мерзкую обстановку, в которой его мать гнила заживо.

Энн машинально погладила живот ладонью, успокаивая ребенка. Сколько раз она представляла себе, как Мери делает в точности то же самое? По ее щеке покатилась слеза. Энн стиснула зубы, чтобы за этой слезой не последовали другие.

Она не понимала. Нет, она не понимала. Может быть, именно это ее и терзало, причиняло такую боль? Это непонимание, эта тайна, которой была окружена смерть Мери и которая отсылала ее к тайне ее собственного существования.

Мери никогда о себе не рассказывала. Единственное, о чем она обмолвилась Энн, — о своем английском происхождении. Призналась, что мать, Сесили, родила ее от моряка. Еще Энн было известно, что у Мери были дети и что ее любил маркиз. Вот и все, что она могла бы ответить, если бы кому-нибудь вздумалось спросить, кем была Мери Рид. И тем не менее эти намеки на признания и это украшение, которое Мери, словно что-то обещая, ей доверила, не шли у нее из головы. Мери могла ответить на некоторые вопросы, которые Энн задавала себе с самого детства, — это точно! Она это чувствовала.

В последние месяцы их разлучили — в наказание. Мери сначала поместили этажом выше, но потом снова перевели, уже умирающей, в тот гнусный карцер. Взгляды узниц тогда на мгновение встретились, и у Энн, все это время томившейся в разлуке, появилось ощущение, что и она сейчас не выдержит и умрет. И вот теперь и впрямь подыхает от тоски…

То, что Энн довелось увидеть за последние несколько часов, ее потрясло. Если бы они согласились хоть что-то сказать, хоть что-то растолковать — нет, не дождалась. Молчание. Энн горестно вздохнула. Нет, в самом деле, ей и вправду никак не понять, почему Мери Рид, рожденную в грязи, не бросили, как других пиратов, в общую могилу для бедняков, почему уложили в гроб, на крышке которого вместо креста была прикреплена саламандра, почему самой Энн приказали, опять без всяких объяснений, молча идти к маленькой церкви Святой Екатерины следом за повозкой, медленно тащившейся среди толпы. А толпа расступалась при виде странной процессии: повозка, на которую водружен необыкновенный, поражающий воображение гроб, и идущая следом узница, связанная по рукам и по ногам, с торчащим вперед животом и печальным взглядом, и вооруженные солдаты — справа и слева от нее.

Все это не имело никакого смысла.

Может быть, они хотели, чтобы весь город, видя младшую пиратку в таком горе, знал, что Мери Рид умерла? Но зачем это понадобилось? Энн была совершенно уверена в том, что о Мери и о ней самой позабыли сразу же после того, как закончился суд. Если так — к чему все это представление? И что такое изображал пастор, когда положил распятие прямо на саламандру, словно давая понять, что грех прощен? Может быть, такова была последняя воля Мери? Последняя насмешка?

У нее ничего не было. Никаких богатств. Так кто же за все это заплатил? Маркиз? В церкви он не появился. Пастор пробубнил свою скучную литанию, благословил гроб, который снова открыли. Зачем? Хотели убедиться в том, что она действительно спит там? Спит… А ведь и в самом деле казалось, что Мери дремлет. Дремлет, скрестив руки поверх тельца ребенка, уложенного к ней на живот так, словно они все еще были единым целым.

Энн хотелось прикоснуться к Мери, обнять, поцеловать. Но она не посмела. Из гордости. Она притворялась безразличной, а сердце у нее в это время рвалось на части.

Могильщик снова закрыл крышку. Энн было подумала, что все закончилось, но нет: пастор попросил ее проводить Мери, и Энн снова потащилась грузным шагом за гробом, который подняли на руках и отнесли на примыкавшее к церкви кладбище. Там уже зияла могила, озаренная огоньками свечей, воткнутых прямо в землю. Могильщик и один из его помощников обвязали гроб веревками, опустили в яму и засыпали землей. А потом Энн отвели назад в камеру.

Тиски снова сжались, сдавили так, что вскоре она, не вытерпев, всхлипнула. Она заглушила рыдания стиснутым кулаком, твердо намеренная с ними справиться. Но не сумела.

Слезы затопили глаза, нос, рот. Поняв, что вот-вот не выдержит и завоет в голос, она поднесла свободную руку к горлу и стиснула его. И продолжала стискивать, заставляя трахею искать воздух. Призывая на помощь в своем горе инстинкт самосохранения.

Если бы только у нее хватило мужества! Потерпеть еще несколько минут. Не ослаблять давления. Представить себе, будто это чьи-то чужие руки, не ее собственные. Но тут тиски отчаяния превратились в тиски страха.

Картинки спутались, поплыли. Мертворожденный ребенок Мери. Ее собственный ребенок, которого она еще носит. Рекхем, со смехом закруживший ее в танце на палубе «Реванша». Абордаж. Взгляд Мери, смотрящей ей прямо в глаза. Грохот выстрела, взорвавший тишину. Зияющая дыра, которую пуля оставляет посреди лба у своих жертв. Исполин, привязанный к мачте. Нет, это столб, он не похож на мачту корабля. И крики не похожи на крики пиратов. Детский голос. Девочка отчаянно вопит.

Энн разом отпустила собственное горло и закашлялась, прислушиваясь к вынырнувшему из небытия, голоску, который отчаянно взывал: «Папа! Папа!»

Она выпрямилась, безнадежно глядя перед собой, и зажала в руке изумрудную подвеску, которую носила на шее. Саламандра. Золотая саламандра, обхватившая камень. Саламандра на крышке гроба. Что Мери хотела ей сказать и не успела или не решилась, не нашла в себе смелости?

Запах пороха и крови. Энн показалось, будто она снова его почувствовала. Ее кошмар обретал плоть, впервые сопровождался картинами. Она потянула носом, стараясь вновь учуять этот запах. Снова и снова. Стараясь вспомнить себя. Вспомнить себя маленькой девочкой, какой была когда-то, вспомнить связанного человека, убитого у нее на глазах, и это украшение, которое она сжимала детскими ручонками. Кого она называла папой? Кого умоляла о чем-то? Его самого — или того, кто выстрелил? Она терзала свою память и не находила в ней лица Уильяма Кормака. А что, если Мери Рид была права, что, если Уильям Кормак не отец ей? Значит, она должна узнать правду. Но каким образом? И для чего?

«Я — твоя мать!» — крикнула Мери тогда, чтобы уклониться от ее объятий.

Энн сдержала рыдания. Нет, этого быть не могло. И тем не менее все ее существо отчаянно кричало об этом. Сломленная собственным отчаянием, Энн завыла. И выла долго, терзаясь сомнением, которого ей никогда не разрешить.

— Это здесь, жрица, — прошептал могильщик, проведя Мамизу Эдони между земляных холмиков, увенчанных деревянными крестами.

Кладбище при церкви Святой Екатерины было безлюдным, ночь выдалась лунная. В этот поздний час среди мертвых рыскали одни лишь бродячие собаки.

Эдони склонилась над могилой Мери.

— Копай, — приказала она.

Могильщик утер выступивший на лбу пот, воровато оглянулся. Его куда больше пугали призраки, которых он мог потревожить, оскорбить своими нечестивыми действиями, чем пастор, который мог застать их врасплох. И все же он повиновался, принялся загребать и расшвыривать лопатой землю, уничтожая работу, которую проделал за несколько часов до того. Когда показалась крышка гроба, Эдони поднесла фонарь к краю могилы и протянула спутнику длинный железный прут.

— Действуй им как рычагом.

Парень затрясся всем телом, но все же подчинился без разговоров. Днем он вбил всего-навсего три гвоздя, чтобы создать видимость и чтобы крышка не соскользнула, как только гроб опустят. А потом он только делал вид, будто приколачивает крышку, зажав гвозди в руке и стуча по дереву молотком. Никто не обратил на это внимания.

И вот крышка приподнята, повернута, поставлена вертикально.

— А теперь вытащи ее.

Он наклонился над телом, поднял на руки, удивляясь его гибкости, и положил перед жрицей, стоявшей на коленях у края могилы. Мулатка повернула Мери Рид на бок.

— Закрой гроб и засыпь землей.

Могильщик принялся выполнять приказ, а Эдони тем временем вполголоса бормотала молитву над младенцем, оставшимся лежать в гробу.

Когда она несколько минут спустя покинула кладбище, унося на руках Мери — словно куклу с безвольно повисшими руками и ногами, — гроб уже снова исчез под землей, а могильщик скрылся в неизвестном направлении.

У обочины пустой, безлюдной улицы Эдони ждала карета. Руки нескольких мужчин подхватили Мери, жрица, взобравшись на подножку, заняла место на сиденье.

Карета тронулась, выехала за пределы города и покатила к северу.

Увидев, что в глиняной плошке так и осталась вчерашняя похлебка, сторож решил не наливать туда полагавшуюся сегодня Энн Бонни новую порцию. Хочет уморить себя голодом — пожалуйста, ему-то какое дело! И он ушел, как обычно, не сказав ни слова. Если бы он так сильно не боялся мулатку с ее колдовскими способностями, давным-давно поимел бы эту шлюху, несмотря на ее огромный живот. Теперь, когда эта баба целыми днями ревет, она не опасна. Правду сказать, она теперь и нисколько не соблазнительна…

Энн даже головы не подняла. Вот уже три дня как вся она была одна сплошная рана. И жгучую боль, терзавшую эту рану, ничто не могло унять. Однако в пятом часу пополудни чей-то голос вывел узницу из оцепенения. Она и не слышала, как открылась дверь камеры, она давным-давно не обращала на это внимания.

— Господи боже, бедная моя девочка! До какого состояния они вас довели!

Теперь Энн подняла голову. Перед ней стояла осунувшаяся, донельзя расстроенная Эмма де Мортфонтен с глазами, полными слез. Энн посмотрела на нее равнодушно. Ей уже ничего не хотелось. Даже свобода — и та была ни к чему.

— Не могу понять, как это ваш отец позволяет гноить вас здесь! — негодовала Эмма.

— Мой отец… — усмехнулась Энн, вся еще во власти картин, отныне ее не покидавших. — Уильяму Кормаку приятнее видеть меня мертвой, чем замаранной.

— Да будет вам, я уверена, что вы преувеличиваете.

— Я опозорила и унизила его и, поверьте, предпочитаю умереть, но не вымаливать у него прощение. После того, что он со мной сделал, — еле слышным шепотом договорила она.

— Нет уж, этого я не допущу, Энн! Я слишком люблю вас, и вы это знаете. Доверьтесь мне. Позвольте помочь вам в беде, позвольте вытащить вас из этого трудного положения. В Южной Каролине никто не знает о приговоре. И я сумею убедить вашего отца простить вас.

Энн не ответила. Хотелось ли ей посмотреть в лицо Уильяму Кормаку? Хотелось ли ей призвать его к ответу? Но скажет ли он правду? Кроме этого, ее ничто не интересовало.

— Что вам от меня нужно? — спросила она наконец.

— Чтобы вы еще немного потерпели. Совсем недолго. Я хорошо знакома с Николасом Лоуэсом и уверена, что сумею уговорить его закрыть глаза на ваш побег. Только обуздайте взамен свой мятежный и вспыльчивый нрав. Покоритесь. Поверьте, вы куда больше от этого выиграете. Сделайте это ради ребенка. Я не сомневаюсь, мы найдем для него хорошего отца.

Энн опустила голову и поглядела на свой живот. Мадам де Мортфонтен закашлялась — у нее в горле першило от зловония.

— Вы ошибаетесь, Эмма, незаконный ребенок Джона Рекхема никому не нужен. Никому.

— Я сама буду его воспитывать, — пообещала гостья.

— А вам зачем это надо?

Эмма опустилась перед ней на колени, отвела с ее лица слипшуюся от соленых слез рыжую прядь.

— Я так люблю вас, Энн, дорогая моя, так люблю… Так люблю, что не могу вынести этих слез…

Она провела пальцем по подбородку Энн, спустилась вдоль цепочек у нее на шее и, делая вид, будто играет с подвесками, погладила грудь. И едва не задохнулась от изумления, увидев у себя на ладони нефритовый «глаз».

— Откуда у вас это украшение?!

Заметив выражение ее лица, Энн нахмурилась:

— Мери подарила, а что? — Она накрыла своей рукой задрожавшую руку Эммы, все еще не выпускавшую подвеску. — Вы ведь знали Мери Рид, не так ли?

Эмма, смертельно побледнев, отступила к решетке, преграждавшей выход в коридор.

— Мери жива?.. — недоверчиво прошептала она.

— Была недавно, — поправила Энн. — Она умерла три дня назад от последствий выкидыша, здесь, в этой самой тюрьме.

Несмотря на огромный живот, Энн вскочила на ноги. Она мгновенно обрела силы при виде растерянного лица Эммы.

— Стало быть, ты знаешь, — проговорила та.

— Что я должна знать, Эмма? — прошипела Энн, испытующе вглядываясь в нее. — Что вы с моим отцом от меня скрывали? Кем был человек из моих детских кошмаров — человек, которого застрелили у меня на глазах, всадили ему пулю в лоб? Кто убил его так безжалостно, что во мне и сейчас не иссякает ненависть? И что за тайна связана вот с этим кулоном, который Мери отдала мне как раз перед тем, как нас схватили? Я хочу знать правду, — твердила она, оттесняя Эмму к прутьям решетки и упиваясь ее страхом так, словно утоляла жгучую жажду.

— Она ничего тебе не сказала, — растерянно пробормотала Эмма, тщетно пытаясь собраться с мыслями. — Мери Рид ничего тебе не сказала, и сама ты не помнишь…

— О чем я должна вспомнить? Скажите немедленно! — завопила Энн.

— О ней. — Эмма дрожала, лихорадочно стараясь хоть что-то придумать. Ей в голову пришла одна-единственная мысль. И она выкрикнула: — Мери Рид убила того человека, воспоминания о котором тебя преследуют! Мери Рид убила твоего отца.

Энн побледнела и отступила назад:

— Мери сказала, что она — моя мать. Она не могла такого сделать!

Эмма зарыдала:

— Это неправда, Энн. Твоя мать… твоя настоящая мать — я!

Энн словно приросла к полу. Эмма протянула к ней руки, глядя на нее сквозь пелену слез. Но Энн не бросилась в раскрытые объятия, а лишь недоверчиво попросила:

— Объясните-ка все как следует.

— Подвеска, которую ты носишь на шее, — один из ключей, открывающих доступ к кладу. Мери Рид хотела его заполучить. Ты была совсем крошкой. Мы с твоим отцом решили отправиться за море искать сокровища, и вдруг явилась она со своими наемниками. Твой отец был убит. Мне удалось спасти свою жизнь лишь в обмен на этот кулон. Мери в то время не знала, что для того, чтобы отыскать тайник, требуется несколько ключей. Я покинула Европу одновременно с Кормаками и оставила тебя у них, в безопасности, поскольку намеревалась отомстить ей сама. А когда вернулась ни с чем, у меня недостало духу тебя забрать, да к тому же после пережитых тобой испытаний ты перестала меня узнавать. Я прошу у тебя прощения, Энн. Ты так много для меня значишь, — со слезами в голосе простонала Эмма. — Ты и представить себе не можешь, как я страдала все эти годы, а особенно — последние несколько месяцев. Я перевернула весь Карибский архипелаг, чтобы найти тебя!

Энн была потрясена. Она и раньше знала, что Мери Рид способна на убийство, но не могла смириться с тем представлением о ней, которое навязывала ей Эмма.

А ведь Мери тогда сказала: «Слишком велика моя вина, я должна заслужить прощение». Энн похолодела, вспомнив эти слова. Эмма бросилась к ней, сжала-таки в объятиях.

— Это сказочные сокровища, дорогая моя, — нашептывала она. — Мери Рид была готова на все ради обладания ими. И даже на большее, чем я могла вообразить, раз в конце концов тебя разыскала для того, чтобы снова получить надо мной власть.

В памяти Энн закружились картины прошлого. Губы Эммы, нежно касающиеся ее щеки, ее рука, ласково поглаживающая волосы девочки, ее интерес к занятиям малышки, ее постоянные ссоры с Кормаками из-за чрезмерно строгого воспитания ребенка. Энн никогда этому особенно не удивлялась. А потом ей припомнились и другие картины. Мери на корабле, одновременно такая близкая и такая загадочная… как она своими вопросами старалась пробудить воспоминания Энн… как временами смущалась. И признание, которым Мери попыталась ее обмануть, и, наконец, нефритовый кулон, который та повесила ей на шею, должно быть, чтобы заставить ее выслушать. Мери конечно же забрала бы подвеску обратно, если бы на их судно не напали. Энн стало бесконечно грустно. Мери Рид обманула ее, предала самым подлым образом, какой только можно себе представить.

Внезапно она поняла все — саламандра на крышке гроба служила мостиком, перекинутым в детство, мостиком, который она хотела возвести для Энн. Скорее всего — чтобы оправдаться перед ней: ведь они были так близки в пылу сражения. Да, несомненно, так и было. Ничего другого Энн вообразить не могла.

Побежденная очевидностью, она обняла Эмму.

— Мама, — прошептала она и тихонько заплакала, обессилевшая и беззащитная.

— Все уже кончилось, Энн, маленькая моя, крошка моя, Энн, — шептала Эмма. — Я вытащу тебя отсюда.

Когда Эмма неохотно покинула камеру, у Энн сжалось сердце. Но в эту ночь ей, сломленной напряжением и усталостью и наконец заснувшей, снилось склоненное над ней лицо Мери Рид.

На следующий день она произвела на свет девочку, которой дала имя Мария.

Мери проснулась с таким чувством, словно заново рождается. Попыталась вдохнуть поглубже и не смогла. Икнула, закашлялась и сплюнула, а потом взвыла от нестерпимой боли, пронзившей грудь. Потом вспыхнул такой же нестерпимый свет. И над ней склонилось безмятежное лицо Балетти. На мгновение ей показалось, будто она в Венеции и выздоравливает после болезни, но, увидев шрамы на лице маркиза, поняла, что ошиблась. И мгновенно вспомнила обо всем. Рекхем, виселица, ребенок. Всё. Она была мертва. Или что-то вроде того.

— Все хорошо, любимая, — прошептал Балетти, прижав пальцы к ее сонной артерии, чтобы уловить биение пульса.

Пульс понемногу выравнивался.

— Все хорошо, — повторил он.

— Где я?

— На «Бэй Дэниел». Идем к Сосновому острову.

— Энн, — простонала Мери.

— Твоя дочь присоединится к нам на острове, — заверил ее Балетти. — Не тревожься ни о чем. Спи.

Убаюканная его спокойствием, Мери закрыла глаза и вновь погрузилась в ночь без всяких снов. «Рождение. Это новое рождение было куда тяжелее целого дня сражений», — успела подумать она.

Балетти закрыл за собой дверь каюты и подошел к Никлаусу-младшему, который о чем-то разговаривал с Джеймсом, стоя у руля.

— Ну как она? — едва увидев его, спросил Никлаус-младший.

— Хорошо. Через два-три дня будет совсем здорова. Жар спал.

— Этот эликсир прямо чудеса творит! — воскликнул Вандерлук, который, как только маркиз вышел из каюты, поспешил узнать новости.

— Ее жизненная сила — тоже, Ганс.

— Эдони при ней?

— Не отходит от ее постели, — заверил Балетти. — Просто и не знаю, как бы нам удалось спасти Мери без нее. Тебе пришла в голову отличная мысль, Никлаус. Уже в который раз.

— Хотел бы я, чтобы так было и с Энн, — разом помрачнел тот. — Меня мучает мысль о страданиях, которые причинил ей наш спектакль.

— У нас не было выбора.

— Да знаю я. Только надеюсь, что мы не ошиблись, отдав ее Эмме.

Балетти вздохнул. Мысль об этом тревожила каждого из них, однако другой возможности у них не было.

Сразу после того как закончился процесс, Никлаус-младший попросил прощения у короля и получил каперское свидетельство. Защищенный таким образом «Бэй Дэниел» отплыл к острову Черепахи. Балетти знал, что ни одному мужчине не позволят навестить в тюрьме двух женщин. И тогда Никлаус-младший предложил отправить туда Эдони. Помимо магии вуду, которой она мудро пользовалась и которая могла бы им очень пригодиться, мулатка бесконечно любила Мери Рид.

Эдони обратила на себя внимание тюремных стражников и очень скоро, открыв им свои колдовские умения, заставила себя бояться. Для того чтобы вернее убедить одного из них, она наслала лихорадку на его единственного сына, твердо зная, что Балетти легко сумеет исцелить ребенка своими снадобьями.

Совершенно случайно, возвращаясь в порт, Балетти повстречал только что сошедшую на берег Эмму. Уверенный в том, что она не сможет его узнать, выследил ее, проводив до губернаторского дворца, а потом и до ворот тюрьмы.

Эдони снова исполнила свою роль и в обмен на туго набитый кошель добыла у сторожей сведения о том, как прошла встреча двух женщин.

Мери спала глубоким сном на борту «Бэй Дэниел», одурманенная настойкой мака, и во сне исцелялась от лихорадки. Убежденные в том, что Энн не отправится в Южную Каролину без Малыша Джека, все четверо мужчин в конце концов решили дать Эмме возможность ее освободить. Считающая Мери умершей Эмма ничего не заподозрит и не будет остерегаться.

Мери они известили о своих намерениях на следующий день, после того как она обняла Никлауса-младшего. Леди-пират присоединилась к общему мнению, она была уверена: Эмма слишком дорожит Энн, чтобы причинить ей хотя бы малейшее зло. И на этот раз мадам де Мортфонтен от них не ускользнет.

Энн ступила на берег Соснового острова и, опередив Эмму, почти побежала к хижине, чтобы поскорее увидеть сына. Улыбающаяся Эмма легким шагом шла следом, счастливая оттого, что видит ее такой счастливой, радуясь внезапно возникшей между ними близости. Она так об этом мечтала…

Во время плавания Энн, надеясь отвлечься от своих горестей, заинтересовалась кладом и сказала, что хочет его найти. Эмма показала ей хрустальный череп и рассказала о том, как Жан Флери его добыл. Эмма прекрасно понимала, что, как бы Энн ни уверяла, будто смирилась с утратой Мери Рид, на самом деле она просто заставляет себя думать о чем-нибудь другом. Пережив это дважды сама, Эмма знала, что оправиться от такой потери трудно. Как бы там ни было, она будет рядом с Энн и поможет ей справиться с горем! Пусть ей теперь не дано из-за своей выдумки в полной мере насладиться Энн, зато она может, по крайней мере, наслаждаться ее присутствием. У Эммы стало легко на душе. До того легко, что к порогу хижины Рекхема она подошла, напевая.

И увидела смертельно бледную Энн посреди просторной комнаты, лицом к лицу со здоровенным рыжим парнем, державшим на руках Малыша Джека. Лицо парня поразило Эмму. Ей не надо было долго рыться в памяти, чтобы его узнать. Она пошатнулась.

— Я тебя знаю. Но… Ты не можешь… Нет, ты не можешь быть… — начала она, а дверь за ее спиной тем временем захлопнулась.

— Никлаусом Ольгерсеном?! — взревел чей-то голос.

Эмма едва не задохнулась, увидев, что из соседней комнаты вышла Мери Рид. Энн задрожала всем телом, то и дело переводя взгляд с Никлауса-младшего на Мери и с Мери на Никлауса-младшего. Однако она быстро взяла себя в руки и отступила поближе к Эмме.

— Значит, тебе надо было до конца меня обманывать? — гневно проговорила она, глядя на Мери. В эту минуту зарокотали пушки, и Энн усмехнулась. На их судно напали, и сделали это, должно быть, люди Мери. — Ты охотилась за проклятым сокровищем? Ну так оно твое. В сравнении с жизнью моего сына оно для меня ничего не стоит!

Эмме хотелось броситься вон из хижины, она задыхалась в этой ловушке и уже понимала, что потерпела поражение. Но она сделала лишь шаг назад, к двери, и замерла, уперевшись спиной в дуло пистолета.

— Все кончено, Эмма де Мортфонтен, — прошептал ей в ухо чей-то голос. — Если вы хотели меня убить, тогда, в Венеции, надо было целиться мне точно в сердце.

«Балетти», — тотчас поняла Эмма.

И в то же мгновение перед ее глазами заплясали призраки всех тех, кого она безжалостно преследовала. Никлаус, воскресший в чертах сына, Мери, которую она столько раз оплакивала, этот маркиз с его обжигающим дыханием.

— Неужели вы так никогда и не сдохнете окончательно?! Энн, — взмолилась она, — Энн, спаси меня!

Но Энн глаз не сводила с Малыша Джека, тянувшегося к ней ручонками, и с незнакомца, который все же не был для нее незнакомцем.

— Возьми его, Энн, — прошептал он.

— Я тебя знаю, — сказала она, подойдя ближе и получше рассмотрев рыжеволосого. — Ты похож на моего отца.

— Это я, Энн, всего-навсего я, Никлаус-младший. Твой брат Ники.

— Ники, — повторила шепотом Энн, всматриваясь в его лицо.

— Не слушай его, Энн! — взревела Эмма, придя в отчаяние от этой развязки и не в силах поверить, что сейчас потеряет все, едва обретенное.

Повернувшись к Мери и дрожа всем телом, она упала перед ней на колени.

— Я пощадила ее, Мери. Пощадила ее и любила — ради тебя. Ну пожалуйста, прошу тебя, — молила она. — Не отнимай ее у меня!

— Она моя дочь, Эмма. И никто и ничто не сможет этого изменить! Тебе не следовало ополчаться против меня. Против них.

Малыш Джек бросился матери на шею, испуганный яростью, прозвучавшей в этих словах.

— Боюсь, — всхлипывая, прошептал он.

Его плач прорвал пелену, скрывавшую утраченные воспоминания Энн Бонни.

«Ники, спаси меня!» — плакал в ее памяти детский голосок.

Она вспомнила. Вспомнила Тоби и Милию, вспомнила себя саму, неразлучную с братом, вспомнила клады, которые они вместе зарывали в саду, вспомнила их проделки и смех, вспомнила Мери Рид, которая обняла ее и повесила ей на шею саламандру, вспомнила взгляд отца, когда она пыталась его растрогать. Вспомнила все. В том числе и эту злую тетку, которая выстрелила в лоб ее папе, а потом подхватила ее на руки и унесла.

Энн закричала, спустила Малыша Джека на пол, выхватила из-за пояса у Никлауса-младшего пистолет, посмотрела Мери в глаза, обернулась и выстрелила. Мери тоже.

Эмма де Мортфонтен рухнула наземь, сраженная этой двойной местью.

Эпилог

Никлаус-младший, его жена и дети вместе с Энн и Джеймсом Вандерлуком отправились в Южную Каролину. Там Энн и Джеймс обвенчались.

Выяснилось, что Эмма де Мортфонтен, словно желая искупить прежние свои проступки и утолить неутолимую жажду любви, отписала Энн все свое состояние еще до того, как Габриэль обобрал хозяйку. Таким образом Энн на законном основании стала ее единственной наследницей и в дальнейшем благополучно жила в Чарльстоне, помирившись с приемным отцом: тот объяснил наконец, как на самом деле над ней было совершено насилие, в котором дочь его несправедливо обвиняла.

Ганс счастливо провел остаток дней рядом с ними, ведя вместе с Мери и Балетти дела на море и создав флотилию с флагманом «Бэй Дэниел», превратившимся в торговое судно, на которое в Карибском море не осмеливался напасть ни один пират.

Подвиги Энн Бонни и Мери Рид остались только в легендах, заставлявших поколение за поколением всех любителей приключений мечтать о море.

Балетти вернулся в Венецию много лет спустя, после того как престарелая Мери в последний раз увидела восход солнца над океаном. Ее тело быстро соскользнуло по доске под плач скрипки, горизонт был объят пламенем. На этот раз хрустальный череп ее не спас. Вот такой ценой было оплачено исцеление Балетти и его долголетие, от которого он не смог избавиться, несмотря на то что вернул хрустальный череп на стелу в Лубаантуне. И больше никогда ни одной женщине не удалось занять место, которое занимала в его сердце Мери.

Верный данному ей обещанию вернуться к благотворительной деятельности, он сделался графом де Сен-Жерменом, прославился своими удивительными способностями и познаниями и обосновался при французском королевском дворе, сея вместе со многими другими семена революции, начавшейся в 1789 году.

А вот проникнуть в тайну Лубаантуна он так и не смог. Обнаружив в одной из гладко отполированных стен зала с сокровищами выемку в форме иглы, он вспомнил, что и Эмма говорила ему про иглу. Попытался эту иглу отыскать, но тщетно. Попытался и воспроизвести, только ни один из земных кристаллов так и не смог стать ключом, открывшим бы тот тайный зал.

Череп был найден в 1924 году в Лубаантуне — без нефритовых «глаз», оставшихся у Мери и Энн. Нашел его английский исследователь, работавший на раскопках в городе майя. Исследователя сопровождала его приемная дочь, Анна Ле Гийон Митчелл-Хеджес, которой в то время было семнадцать лет. Если о происхождении черепа не переставали спорить, то его невероятные способности сомнению не подвергались.

Еще и сегодня хрустальный череп из Лубаантуна остается одной из величайших тайн человечества, однако главной его надеждой быть перестал.

Величайшая надежда человечества сводится к трем словам.

Три слова обозначают великую мечту:

Свобода — Равенство — Братство.

Потому что, если в шествии теней ничто никогда не бывает таким, как кажется, каждому из нас дано все изменить.