Легенда о летящем змее

XXI

Февраль 1188 года по трезмонскому летоисчислению, Ястребиная гора

Вернувшись из конюшни, маркиза де Конфьян снова замерла у окна, но совсем не замечая, что происходит во дворе. Она неспешно размышляла о том, как найти рыцаря, которого видела утром, и чем сможет ему помочь. Что будет дальше, Катрин не думала, даже не отдавая себе отчета, зачем ей нужно помогать этому рыцарю. Но чем темнее становилось в комнате, тем чаще ее мысли обращались к Сержу. Было поздно, а он все не возвращался. То она видела, как атаман разбойников захвачен в плен или убит рукой какого-нибудь воина. То представляла, что он веселится в компании неунывающей Клодин, лицо которой почему-то очень походило на лицо Аделины.

Катрин начала метаться по комнате, пытаясь выбросить глупые мысли из своей уставшей головы. Не сдержавшись, она перевернула поднос с едой, с наслаждением прислушавшись к треску разбитой посуды. Схватив с сундука кувшин, в котором оказалось вино, сделала несколько глотков, после разбив и его. Вывернула на пол драгоценности из шкатулки, куда Серж утром бросил ожерелье, снятое с ее шеи.

Остановившись посреди устроенного разгрома, Катрин облегченно выдохнула. И, добавив к беспорядку свою одежду, отправилась в постель. Она не знала, сколько прошло времени и спала ли хоть минуту… Впрочем, наверное, все же спала, потому что совсем ничего не слышала, покуда сквозь сон ее не прорвались звуки струн дульцимера. Неспешные, тихие… Пронзительно печальные. Будто из черноты прошлого, они проникали в эту комнату и в этот мрак. Неровно подрагивала свеча. И до боли и слез глубокий голос выводил такую знакомую канцону:

Цена всей жизни — небо этим утром.

И голос той, чей образ на века

В душе моей. И вот она — рука,

Сияет совершенным перламутром,

Она сражает с нежностью цветка,

И манит лаской острого клинка.

Распахнув глаза, Катрин затаила дыхание. Она не верила своим ушам. Серж пел. Пел одну из грустных своих мелодий, которые когда-то особенно терзали ее. И сейчас маркизе показалось, что из нее снова вынимают сердце. Почему он оставил ее? И почему поет песни, которые посвящал ей? Она вцепилась пальцами в шкуру, изо всех сил сдерживая рыдания, рвущиеся наружу.

А голос все звучал, не смолкал ни на минуту, сгущая и прошлое, и настоящее, и будущее в одно только это мгновение в темной комнате. Он сидел у свечи, под окном, и лунный свет, врывавшийся в этот мрак, освещал его лицо — все то же лицо, которое когда-то раз за разом склонялось к ней, распростертой на постели, чтобы осенять поцелуями ее лоб, глаза, нос, губы. Теперь оно было отстраненным, задумчивым, будто он находился где-то далеко, безумно далеко от этого места. И только музыка и голос — все, что осталось.

То пытка жизни — холод поцелуев,

Мороз объятий, лед в густой крови.

И есть ли в том хоть тень ее любви?

Иль от любви ненужной обезумев,

Безумен только я? И как ни назови -

Господь, любовь ее благослови!

Не имея больше сил смотреть на трубадура, она крепко закрыла глаза. И приложила ладони к ушам, больше не имея сил слушать. Но голос и музыка продолжали звучать. Прорывались сквозь пальцы, проникая в самую душу, где она всегда слышала их с того проклятого дня…

Вся сила жизни — ясность ее глаз.

В которых страсти под покровом ночи

Есть исступленность…

Неожиданно струны всхлипнули, замолчали под его пальцами, и мелодия оборвалась. Он же, опустив голову, тихо и отчетливо произнес:

— Vae!

Но отчего-то это было больше похоже на рыдание, что так и не сорвалось с губ.

Наступившая тишина оглушила и разрушила хрупкий мир ее воспоминаний. Но к чему вспоминать, если рядом с ней, в этой же комнате находится единственный человек, без которого она не мыслит своей жизни.

Катрин схватилась с кровати и босиком в короткой камизе приблизилась к мужу. Опустилась на пол и, склонив голову ему на колени, проговорила:

— Я люблю вас, мой трубадур. Как бы вы теперь себя ни называли. Я люблю вас.

Он дернулся, будто она ударила его. Смотрел на ее голову на своих коленях, на то, как серебрились ее волосы в свете луны. А потом не выдержал. Протянул руку и коснулся легким поглаживанием ее макушки.

— Вы безумны, — шепнул он. — Любовь к вашему мужу сделала вас безумной, мадам… Но, Господи, я отдал бы жизнь за то, чтобы так, как его, вы любили меня.

Катрин отшатнулась и посмотрела в родное лицо, искаженное лунным светом и отблесками пламени свечи.

— Что вы только что пели?

— Я не знаю, — пожал он плечами и грустно улыбнулся. — Где-то слышал, должно быть… Я и слова-то позабыл…

Маркиза вскочила на ноги.

— Где-то слышал, — передразнила она его. — Конечно! Песенки трубадура Скриба известны во всем королевстве.

И насмешливо проговорила:

Вся сила жизни — ясность ее глаз.

В которых страсти под покровом ночи

Есть исступленность… Ах, чужие очи!

Родные очи! Уст ее атлас -

Услады, вдохновения источник.

Они блаженство или боль пророчат?

— Вы измучили меня, маркиз де Конфьян! — в отчаянии воскликнула она, развернулась и пошла обратно в постель. Наступив на осколок, она поморщилась и зло отбросила его ногой в сторону. Забравшись снова под шкуры, она не выдержала и обиду свою холодно бросила в темноту: — Не завидуйте моему мужу, Якул. Моя любовь так докучает Его Светлости, что он с завидным постоянством бежит от нее.

— Несчастный глупец, — выдохнул Якул. — Несчастный глупец… Его любили.

Он медленно встал и прошел по комнате, наклонился, подняв с пола что-то из того, что валялось под ногами. Усмехнулся и сказал:

— Спасибо, что пощадили мой дульцимер. Вполне могли и его приложить о стену.

— В следующий раз я так и поступлю, — буркнула из-под шкуры Катрин.

Он посмотрел на постель. Улыбка на его лице расползалась все шире.

Бросил назад на пол побрякушку, подобранную мгновение назад. И широким шагом пересек комнату, откинул с женщины шкуру, схватил за плечи и приподнял, чтобы их лица оказались так близко, что стал слышать ее дыхание.

— Ну, довольно, — шепнул Якул и завладел ее губами.

Со всей силой она уперлась ему в грудь руками, пытаясь вырваться из его почти жестокого объятия. И отвернулась, отняв у него губы.

Не понимая толком, что происходит, что произошло, что он делает, Якул снова дернул ее на себя, глаза в глаза, опаляя взглядом. И никогда ему не подходило так его прозвище, как в это самое мгновение.

— Ты нужна мне. Если бы только ты знала, как ты нужна мне.

Катрин начала брыкаться с еще большей яростью.

— Оставьте! — фыркнула она. — Вы столько месяцев обходились без меня.

— Сколько месяцев? Сколько? — выкрикнул он. — Я знаю тебя второй день, но ты уже теперь заслонила мне солнце! Уже сейчас ты забрала мое сердце!

Вдруг губы его скривились в презрительной усмешке, а в глазах отразилась догадка. И он ослабил хватку:

— Ах, да… Знатная маркиза и разбойник… Какая пошлость…

От удивления Катрин приоткрыла рот, позабыв, что хотела сказать. На мгновение замерла и вдруг расхохоталась. Громко и весело.

— Так значит, пошлость? — сквозь смех, проговорила она. — Поверьте, не бо́льшая пошлость, чем герцогиня и трубадур.

Он непонимающе глядел в ее гневное лицо. Одно, два, три мгновения. Потом оторвал от нее взгляд и тихо сказал:

— Я устал… Можете спать спокойно, я не потревожу вас. Завтра же изыщу способ доставить Вашу Светлость к королю.

— А если я не поеду? — усмехнулась Катрин.

Якул только мотнул головой. Отчего-то ему казалось, что теперь уже он сходит с ума. Впрочем, он и был безумен. Давно. Одно он знал наверняка — он любил эту женщину. Он любил только эту женщину всю свою жизнь. Хоть и не знал ее. Но сердце его ее узнавало.

— Чего вы хотите от меня, мадам? — хрипло спросил он. — Прикажите. Вы можете приказать, покуда я еще жив. Потому что мне неведомо, что будет завтра. Конец у таких историй один. И он несчастливый.

Усмешка сползла с губ маркизы. Однажды она его уже похоронила. И умирала день за днем без него. Она не сможет пройти через подобное снова. И жить вдали от него не сможет.

— Почему вы здесь? Почему не оставите все это?

— Потому что другой жизни я не знаю. У меня нет выбора. Я как загнанный зверь на последнем издыхании.

— Станьте моим мужем! — выдохнула она. — Уедем отсюда вместе. Вы поможете мне избавиться от графа Салета. И в Трезмоне снова наступит мир.

На некоторое время он утратил дар речи. Просто смотрел на нее, пытаясь понять, насколько она серьезна. И вдруг не выдержал, чувствуя, что к горлу подкатывает смех. Расхохотался. Зло. Неистово. Отчаянно. Оборвав свой смех на полувдохе странным всхлипом, напоминающим псиный лай.

— Вы любите меня? — спросил он, чувствуя себя так, будто опьянел. Но ведь он никогда не пьянел.

Катрин ласково улыбнулась ему. Все это уже однажды было. И даже если он забыл, она станет помнить за них двоих. Она приблизила к нему свое лицо и прошептала:

— Когда вы увидите наших сыновей, вы перестанете сомневаться в этом.

— Безумная, — шепнул он в ее губы, почти касаясь их, — такая же безумная, как и я.

Даже если бы теперь она попыталась отстраниться, он бы не позволил. В том больше не было смысла. Он сдергивал с тонкого плеча камизу, покрывая частыми жадными поцелуями шею, ловя губами биение ее сердца где-то у горла. Ниже, к ключице. Еще ниже. Туда, где так мешала ткань. Остановился на одно мгновение и помог ей снять одежду. Потом опрокинул ее на постель, где среди шкур и диковинных расшитых цветными нитями подушек, будто уже навсегда, затерялся запах ее волос — те пахли дикими травами и ветром. Он скользил губами по ее телу, не успевая восхититься, но так желая насытиться ею. И знал: никогда ему не насытиться. Она навсегда останется только мечтой, потому что большего быть не может. Не в его жизни. Да, они безумны оба. Его, разбойника, она любила вместо своего мужа. Что за рана была в ее душе? Что за рана была в его? Отчего теперь, соприкоснувшись, эти раны оказывались будто близнецами, зеркальными отражениями? Словно бы их, сросшихся душами, однажды оторвали друг от друга?

— Катрин, — шептал он ей на ухо, возвращаясь к лицу, — Катрин…

И снова овладевал ее губами. Он никогда не устанет целовать эти губы. Не было ни слаже их, ни горше. Потому что они были единственными губами, какие он желал знать.

Сдергивал с себя одеяние. Нетерпеливо, почти сердито. Потому что не мог быть вдали от нее теперь и нескольких секунд. Иначе снова начинала болеть душа там, где она переставала касаться ее души.

Она прижималась к нему так, чтобы больше никогда не оторвать. Так, что снова слышала его душу и чувствовала его сердце. Ее пальцы скользили по его лицу, плечам, рукам, спине так, чтобы уверится, что он тот же, каким жил в ее воспоминаниях. Он был тем же, несмотря ни на что. Он был прежним, тем, что одним лишь легким прикосновением губ дарил ей счастье. Только сейчас она поняла, как сильно скучала по его рукам, губам. По его глазам, которые всегда смотрели на нее так, что она начинала летать. Чтобы увидеть их в лунном свете, проникающем сквозь окно, Катрин чуть оттолкнула его от себя. И застыла.

Лунный луч выхватил грубый шрам у самого сердца. Она протянула руку, но так и не осмелилась коснуться нежной, почти свежей полупрозрачной кожи.

— Серж, — вырвалось у нее глухим стоном.

— Мое имя Якул, — прохрипел он. — Якул, слышишь?

Катрин закрыла глаза и обхватила его за шею. Не говоря больше ни слова, не издав ни звука. В своей тишине она слушала его душу и чувствовала его шрам у самого своего сердца.