Летящая на пламя

Глава 6

Из Рамсгейта они отплыли на судне почтового ведомства, державшем курс на Мадейру и Гибралтар. Проведя две недели в обществе сэра Шеридана, Олимпия не могла не изумиться его осторожности и предусмотрительности. Она сама уже с трудом узнавала себя в краснощеком подростке, которого разыгрывала на людях. Поэтому девушка просто не верила, что кто-то мог проследить весь их путь во время скитаний по Рамсгейту, где они несколько раз меняли имена и переезжали с квартиры на квартиру в самых бедных кварталах.

И вот наконец в одночасье они превратились из бедняков, одетых в старую поношенную одежду, в состоятельную пару — путешествующего по свету джентльмена и его сестру-калеку, которую он будто бы вез на лечение. Вскоре к ним присоединился Мустафа, неизвестно откуда взявшийся и исполнявший роль слуги, повара и мальчика на побегушках. Он везде успевал, и поэтому нанятая Шериданом для Олимпии служанка лишь помогала ей одеваться, не имея других забот. Что само по себе, по мнению Олимпии, было неплохо, поскольку девица отличалась удивительной ленью и готова была спать целыми сутками. Олимпия не имела ни малейшего желания жаловаться на нее. Днем она сидела на палубе в кресле, втиснутом в узкое пространство между мачтой и канатом, свернутым кольцом. Ее единственной собеседницей была чахоточная леди, отдыхавшая в соседнем кресле. Время от времени к Олимпии подходил сэр Шеридан, чтобы поинтересоваться ее самочувствием; Мустафа поправлял плед, и оба вновь исчезали с поразительной быстротой по каким-то своим мужским делам, в которые Олимпия не была посвящена.

Девушка сидела, глядя на море и размышляя с беспокойством, а порой и отчаянием, о том обороте, который приняли события. Отправляясь в это путешествие, она ждала от него всего чего угодно, но только не скуки. Последние две недели она провела взаперти, с тоской глядя на изношенные вылинявшие занавески, облупленные тазы и грязные окна дешевых квартир, которые они снимали. Ей было запрещено выходить на улицу, разговаривать с людьми, а кроме того, она почти не видела своего отважного защитника, который целыми днями был занят, готовясь к отъезду, а ночи проводил неизвестно где.

Когда она однажды осмелилась спросить его, где он бывает по ночам, Шеридан ответил, что это не ее дело и ей не следует повсюду совать нос.

Олимпия живо представила себе тайные встречи с членами нелегальных организаций, явки и пароли, письма, подписанные вымышленными именами руководителей подпольных групп, и ее охватил трепет восторга, несмотря на легкое раздражение от того, что Шеридан ничего не хотел ей об этом рассказывать.

После обеда на верхнюю палубу поднимался старший сын чахоточной леди и уводил ее в каюту, чтобы она могла вздремнуть там часок-другой. А за Олимпией никто не приходил, и ей становилось обидно. Она вынуждена была долгие часы просиживать в одиночестве на палубе, поскольку якобы не могла самостоятельно спуститься в свою каюту, будучи «калекой».

Однажды к Олимпии, сидевшей в полном одиночестве, подошел матрос с ведром дегтя в руках. Он робко кивнул девушке, и его песочного цвета косичка чуть дернулась в такт движению головы. Матрос присел на корточки около ее кресла и начал замазывать дегтем трещины в палубе рядом с мачтой. Работая, он беспрестанно зевал.

— Вас, должно быть, клонит в сон, — сказала Олимпия, пытаясь завязать разговор.

Парень вздрогнул и, повернувшись к Олимпии, с изумлением посмотрел на нее.

— Мэм?

— Я сказала, что вас, должно быть, клонит в сон. Вы зевнули три раза подряд.

— А-а! — протянул он и пожал плечами. — Это оттого, мэм, что мы все здесь мало спим. Четыре часа отдыха, и снова заступай на вахту.

— Четыре часа? — удивилась Олимпия. — Но почему так мало?

— Таков приказ капитана, мэм. И простите, мэм, но нам запрещено разговаривать во время вахты, тем более с пассажирами.

— Но почему? — возмущенно спросила она. Парень снова пожал плечами.

— Не могу знать, мэм, — сказал он и многозначительно взглянул на Олимпию. — Так приказал капитан.

Олимпия помолчала, а матрос снова принялся за работу. Задумавшись, она начала, как всегда, покусывать нижнюю губу, но когда парень нагнулся совсем рядом с ее креслом, она снова заговорила с ним шепотом:

— Капитан, наверное, жестоко с вами обращается? Матрос замер, а затем оглянулся по сторонам и, не сказав ни слова, продолжил свою работу. Не поднимая головы, он промолвил, понизив голос:

— Да, он очень крут. Работаешь целыми днями без выходных и даже словом не можешь ни с кем перемолвиться. Нас кормят хуже, чем собак. Тухлой солониной.

— Тухлой! А вы говорили ему об этом?

Матрос бросил на нее быстрый взгляд и снова опустил голову.

— Простой матрос не имеет права разговаривать с капитаном, мэм. Это не положено. Капитан отдает приказы, а мы их выполняем. Мы не смеем жаловаться, мэм.

— Но тогда чем же вы отличаетесь от рабов? Неужели у вас нет никаких прав?

Парень не ответил ей. Олимпия кипела от негодования, чувствуя, как бешено бьется сердце у нее в груди.

— Сэр, — горячо зашептала она, — я думаю… я полагаю, что смогу помочь вам.

Парень бросил на нее удивленный взгляд.

— Я прекрасно сумею справиться с этим делом, — убежденно заявила она. — Я точно знаю, как облегчить вашу участь и сделать так, чтобы справедливость восторжествовала.

Говоря это, Олимпия имела в виду те многочисленные политические памфлеты и трактаты, которые успела прочитать за свою жизнь и которые содержали подстрекательские идеи общественного преобразования на якобы справедливый лад. Однако, видя по выражению лица, что матрос не верит ей, Олимпия не удержалась и выпалила:

— Вы, наверное, думаете, что я всего лишь слабая женщина, но, уверяю вас… — Она осеклась, вовремя спохватившись. Парень глядел на нее во все глаза. Придя в сильное смущение, Олимпия продолжала: — Вы можете полностью доверять мне. Я должна сказать вам по секрету — только это строго конфиденциально, — что я путешествую инкогнито с… — Олимпия закусила губу, — …с братом. Возможно, вы не узнали его, но это капитан Шеридан Дрейк. Только прошу вас, никому об этом не говорите! Будучи сторонниками демократии, мы с ним направляемся сейчас… в одно место, где вскоре произойдет революция.

Матрос открыл рот от изумления.

— О Боже! — выдохнул он. — На борту этой посудины сам капитан Дрейк? Настоящий герой?

Олимпия кивнула.

— Вы все верно поняли, но только никому ни слова об этом.

Парень облизал пересохшие от волнения губы и замотал головой. Олимпия улыбнулась.

— Теперь вы понимаете, что я действительно могу помочь вам, если вы будете делать то, что я скажу. Вы согласны?

Он вытер губы рукавом. Олимпия увидела, как на его загорелом горле заходил кадык.

— О Боже! — повторил матрос. — Можете рассчитывать на меня, мэм, я с вами!

Олимпия скрыла от него охвативший ее восторг. Все происходило так, как она и представляла себе: одного дуновения свежего ветра свободы достаточно для того, чтобы несчастный угнетенный человек расправил плечи. Лицо матроса просветлело, оно дышало теперь радостью и благоговением. Сердце Олимпии трепетало в груди от сознания того, что источником этой светлой радости была она сама.

Нет, она не подведет этого несчастного. Олимпия явственно слышала зов судьбы.

— Я все знаю! — воскликнул Шеридан, с громким стуком закрывая за собой дверь, и привалился плечом к косяку. Он грозно взглянул на Олимпию. — Мне следовало привязать вас к койке!

Олимпия слегка оправилась от неожиданности и облегченно вздохнула.

— Вы напугали меня! — сказала она и вновь устремила взгляд на широкую доску, лежавшую у нее на коленях. На ней были разложены письменные принадлежности. — Я чуть не посадила кляксу на текст петиции. Но все равно я рада, что вы пришли. Знаете, как плохо питаются матросы на этом судне? Какие у них жалкие порции? Им дают тухлую солонину! Клянусь вам, что это так! А галеты? В них уже черви завелись! — Олимпия содрогнулась от ужаса. — Я вскрыла одну пачку и сама смогла убедиться в этом. Такая еда не годится даже для животных. А капитан к тому же приказал команде заступать на вахту через каждые четыре часа, сделав из одного рабочего дня целых два. Это просто не укладывается в голове. И вот я хочу спросить, как вы думаете, два фунта сливового пирога в день на человека укрепит здоровье матросов?

— Угомонитесь! Да, теперь я понимаю, что должен был посадить вас в мешок и утопить. Дайте мне эту бумагу. — Он выхватил ее из рук Олимпии, пробежал глазами, поморщился и, смяв в кулаке, бросил на пол. Бумажный шарик подкатился к ногам Олимпии, а затем снова к двери, так как корабль сильно качало.

— Я что-то сделала не так? — тревожно спросила Олимпия.

Шеридан бросил на нее испепеляющий взгляд. Он был мрачнее тучи. В тишине до слуха Олимпии донеслись ставшие за десять дней плавания привычными звуки: скрип деревянных снастей, шум вздымающихся волн, завывание ветра.

Олимпия провела кончиком языка по пересохшим губам.

— Я что-то сделала не так, да?

— Вы — моя сестра-калека, — отрезал он. — Мы направляемся в Италию, где вы сможете поправить здоровье.

Олимпия с готовностью кивнула.

— Так почему же, — спросил Шеридан со скрытой угрозой в голосе, — вдруг выясняется, что вся команда ждет начала восстания на борту судна, целью которого является защита прав человека? — Шеридан зло сощурил глаза. — И почему, черт возьми, матросы думают, что… именно я его возглавлю?

Олимпия откинулась назад и прислонилась спиной к стене каюты.

— Нет-нет, я никогда открыто не утверждала, что…

— И почему, — перебил ее Шеридан, — один из матросов пригрозил первому помощнику, обозлившись на то, что не получил дополнительной порции рома?

— О… вы не должны неправильно истолковывать мои поступки. Эти бедняги, в сущности, умирают от голода, имея столь скудный рацион. А тот матрос наверняка не собирался пускать в ход нож. Он хотел только подчеркнуть…

— «Подчеркнуть»! Ради Бога, мэм. Это был нож, нож! Опасное холодное оружие, которым матрос угрожал офицеру! Этот ублюдок должен благодарить Господа Бога за то, что родился под счастливой звездой и этим кораблем командую не я!

— А что бы сделали вы на месте капитана? — в замешательстве спросила Олимпия. — Неужели застрелили бы беднягу?

— Я сделал бы так, что ему самому захотелось бы, чтобы его пристрелили. — Сэр Шеридан наклонился к Олимпии, опершись руками о край койки. — Послушайте, черт бы вас побрал, неужели вы думаете, что команде на этом корабле действительно приходится туго? Что их на самом деле кто-то обижает? Нет, они живут вполне нормально. Черви в галетах — это чепуха, я ел пищу намного хуже и могу вам рассказать, что такое настоящая обида и беда. Беда — это когда матрос должен работать, а у него от цинги так набухли десны, что он дышать не может, захлебываясь кровью. Беда — это когда офицер забивает насмерть матроса за то, что тот забыл поднять сигнальный флажок. Беда — это когда капитан, спятивший параноик, приказавший соблюдать на борту полное молчание на протяжении всего плавания, вдруг лишает двести матросов их порции питьевой воды за то, что его приказ нарушен. — Губы Шеридана скривились. — И как вы думаете, почему? Потому что он услышал, как один из офицеров хмыкнул, хмыкнул, хотя на корабле вот уже месяц стояла гробовая тишина! — Шеридан наклонился над Олимпией. — Я знаю, что такое беда. Ваши подстрекательские речи ведут не к восстановлению справедливости, а к бессмысленному бунту на корабле.

Олимпии удалось выдержать его тяжелый взгляд.

— Не понимаю. Я думала, что вы захотите мне помочь.

— Я не помогаю идиотам.

Презрение, слышавшееся в его голосе, было столь же оскорбительным, как пощечина. Олимпия негромко вскрикнула от обиды и разочарования; некоторое время она не могла произнести ни слова, чувствуя, что в горле стоит комок.

— Почему я должен помогать вам? — продолжал Шеридан, заглушая голосом громкий скрип корабельных снастей. — Если бы я вдруг захотел, чтобы меня расстреляли завтра на рассвете, я, пожалуй, действительно совершил бы какое-нибудь дерзкое преступление, но, уверяю вас, более занимательное, чем заговор с целью мятежа в союзе с такой витающей в облаках идиоткой, как вы.

Олимпия открыла было рот, чтобы ответить, но ничего не могла сказать, а только тяжело вздохнула. Близость Шеридана сковывала ее; она чувствовала себя на этой койке как будто в тюрьме и боялась пошевелиться. Корабль качало, и при каждом толчке она чуть не сталкивалась нос к носу с Шериданом.

— Но ведь это все во имя дела свободы и демократии! — чуть не плача воскликнула Олимпия.

— О Боже! — Шеридан отпрянул от нее. — Из-за вас я, пожалуй, лишусь обеда!

— У вас есть по крайней мере обед, которого вы можете лишиться!

— Ну и что? У меня его очень часто не было, поэтому меня всегда радует возможность хорошо поесть. — И Шеридан уцепился за потолочную балку, чувствуя, как неожиданно корабль резко накренился. — А вы, что вы, черт возьми, знаете о голоде? Вы в жизни никогда не пропустили обеда, судя по вашему упитанному виду!

Олимпия зажала рот рукой, стараясь не заплакать. Ведь мужественный человек не должен плакать или отворачиваться от истины, пусть даже беспощадной и глубоко ранящей душу.

— Вставайте! — приказал Шеридан. — Я буду последним дураком, если оставлю вас здесь дописывать проклятые петиции, за которые меня, быть может, вздернут на рее. Если уж кто-то и должен за все это поплатиться, то этим человеком, несомненно, будете вы и, надеюсь, с радостью вызоветесь пострадать за дело свободы.

Олимпия, чувствуя стальные нотки в его голосе, молча повиновалась, хотя ноги не слушались ее. Она старалась идти с высоко поднятой головой, но из-за качки и железной хватки Шеридана, вцепившегося ей в плечо, двигалась довольно неловко. Олимпия споткнулась на ступеньках трапа и чуть не упала. Шеридан подхватил ее за талию и поднял на палубу.

Девушка прищурилась от яркого солнечного света, бьющего в глаза. Шеридан, поддерживая ее под руку, увлек в сторону юта, где работали матросы. Заметив их, Олимпия огляделась вокруг в поисках путей к отступлению, но Шеридан крепко держал ее за руку.

Матросы, занятые каждый своим делом, тоже увидели ее и начали переговариваться между собой. Послышалось шарканье ног, и на ют поднялось еще несколько членов экипажа. Один из матросов кивнул Олимпии. Это был парень с косичкой песочного цвета, который помогал ей составлять петицию. Мало-помалу матросы побросали свою работу и уставились на Олимпию. Она взглянула на капитанский мостик и увидела, что стоявший у рулевого колеса офицер наклонился и тронул за плечо капитана, высокого худощавого человека с большими неловкими руками. Тот моментально повернулся и взглянул на столпившихся на юте матросов.

— Что, черт возьми, все это значит? — рявкнул капитан. Олимпия вдруг почувствовала, что Шеридан отпустил ее руку. Она повернулась и с ужасом заметила, что он бесследно исчез, оставив ее один на один с командой. Олимпию охватила паника. Матросов становилось все больше и больше, они подтягивались к капитанскому мостику, увлекая за собой девушку. Ее колени подкосились, и она чуть не упала, но тут один из матросов с ухмылкой поддержал ее. Олимпия увидела, что у многих из них в руках поблескивают ножи и железные заточки.

— Стойте! — потребовал капитан. — Ни с места.

Но никто не обратил на его слова ни малейшего внимания. Толпа, шаркая ногами по деревянной палубе, медленно надвигалась, не выпуская Олимпию из своих цепких объятий. Дойдя до ступенек трапа, ведущего на капитанский мостик, матросы как будто по молчаливому уговору остановились. И сразу же все голоса смолкли, слышны были лишь шум ветра и волн да поскрипывание снастей. Капитан с бесстрастным выражением лица следил за действиями команды, вынув пистолет и держа его наготове.

Олимпия затрепетала от ужаса, дуло пистолета, казалось, было направлено прямо на нее, стоящую у самого мостика. Она ничего не видела вокруг, кроме этого страшного оружия; ничего не чувствовала, кроме дыхания напирающих сзади матросов и нижней ступеньки трапа, впившейся ей в лодыжку. В ушах Олимпии шумела кровь, сердце бешено колотилось.

— Мэм, — обратился к ней капитан, и его голос показался Олимпии странно далеким. — Я не могу в это поверить! Вам и вашему брату должно быть стыдно за подобные поступки!

Олимпия судорожно сглотнула и подняла глаза на капитана. Выражение его лица все еще было непроницаемым, но его палец поглаживал курок пистолета. Рисуя в своем воображении этот решающий момент, Олимпия всегда представляла рядом с собой сэра Шеридана; ей слышался его твердый, требовательный голос, зачитывающий жалобы матросов, голос, которому не может не внять любой разумный человек. Теперь же, оставшись одна и пытаясь подыскать нужные слова, Олимпия с ужасом заметила, что у нее кружится голова и она близка к обмороку. Образ отважного сэра Шеридана, решительно выступающего на защиту прав человека, растаял в воздухе — сейчас в этой суровой реальности у ног капитана стояло съежившееся трусливое существо, способное в любую минуту грохнуться в обморок.

— Чего ты хочешь? — Капитан устремил гневный взгляд на стоявшего рядом с Олимпией матроса. — Говори, а то пожалеешь!

Толпа загудела.

— Мы хотим Дрейка, — сказал матрос, и на Олимпию пахнуло перегаром. — Мы хотим, чтобы капитаном у нас был порядочный человек. Мы хотим Дрейка.

Олимпия с удивлением повернулась к нему.

— Нет! — воскликнула она и ухватилась за его руку, так как корабль снова резко качнуло. — Вы хотите вовсе не этого!

Матрос вырвал у нее свою руку и, перекрывая громким голосом гул взбудораженной толпы, продолжал:

— Именно этого мы хотим! Мы все знаем капитана Дрейка, знаем, что он совершил! Мы знаем, что он будет относиться к нам по справедливости! Он даст нам столько рома, сколько мы захотим, потому что он всегда давал своей команде много рома!

— Нет-нет, вы неправильно поняли! — воскликнула Олимпия, слыша громкие одобрительные возгласы моряков. — При чем тут ром? Вы же хотите предъявить свои справедливые требования: улучшение питания, отдых…

— Дрейк! Мы требуем Дрейка! — скандировала толпа, заглушая ее слова; матросы потрясали в такт своим возгласам ножами и заточками. — Дрейка… Дрейка… Дрейка…

Олимпия оглянулась по сторонам. Между тем капитан и два его помощника, вооруженные пистолетами, прицелились в толпу. Капитан грозно поглядывал на Олимпию. Скандирование становилось все более громким и настойчивым. Олимпия почувствовала, как ее толкают в спину напирающие сзади матросы, пытающиеся пробраться к трапу. В этот момент она увидела, как капитан навел дуло своего пистолета прямо на нее. Но тут он покачнулся, сбившись с прицела, и громко выругался, а затем вновь напел пистолет на Олимпию и тех, кто стоял у трапа. «Нет, он не сделает этого», — думала девушка, с ужасом глядя на пистолет. Внезапно ее снова сильно толкнули в спину, она зашаталась, послышался громкий треск, что-то ударилось ей в плечо, раздался выстрел…

«Он застрелил меня», — мелькнуло в голове Олимпии, и она рухнула на колени. Ошеломленная толпа на мгновение замерла. Олимпия подняла голову, ее плечо жгло огнем. Она взглянула на капитана и увидела, что его пистолет поднят дулом вверх — он стрелял в небо. Плечо не кровоточило, и Олимпия поняла, что это не огнестрельная рана — ее, по-видимому, ударили сзади железным болтом.

От сильной боли у нее кружилась голова, перед глазами шли круги, шум в ушах усилился, а все остальные звуки доносились теперь приглушенно. Усилием воли Олимпия подавила приступ тошноты, и ее голова безвольно упала на ступеньку трапа, о которую она опиралась руками.

Подняв через несколько мгновений лицо, Олимпия увидела сэра Шеридана, который стоял, прислонившись спиной к борту, скрестив руки на груди, и наблюдал за всем происходящим с насмешливой улыбкой, как, наверное, поглядывал бы падший ангел на собрание благочестивых святых. Олимпия почувствовала облегчение: он здесь! Он прекратит это безобразие! Сэр Шеридан поставит все на свои места!

Но Шеридан не стал произносить зажигательных речей или взывать к разуму собравшихся. Подождав, пока шум стихнет, он сказал:

— Оставьте свою сумасбродную затею! Надеюсь, что вы, пьяные шалопаи, не считаете меня круглым идиотом, который захочет стать вашим капитаном? — Его губы скривились в усмешке. — Да я скорее возьму под свое начало полдюжины приходских священников и буду с ними плавать на речной барже!

Озадаченные такой речью, матросы смущенно молчали.

— Они лучше справились бы со своей работой, чем вы, — добавил он.

— Он шутит! — крикнул кто-то.

— Шучу? — Шеридан обвел собравшихся презрительным взглядом. — Да будь я вашим капитаном, я бы перевешал половину из вас; судно еле двигается, а я вовсе не хочу состариться здесь, на борту вашей посудины, отрастив седую бороду, прежде чем мы дотащимся до Рима. Вон та французская галоша, которая плывет за нами по правому борту, скоро обгонит нас, к вашему стыду.

Олимпия в отчаянии опустила глаза. Она наконец поняла, что сэр Шеридан, несмотря на свое боевое прошлое и пережитые тяготы жизни, не захотел встать на защиту интересов этих обездоленных матросов, оставшись безучастным к ним. Из толпы между тем раздались обиженные и возмущенные возгласы. Некоторые матросы, повернув головы, смотрели в сторону французского корабля, плывущего за ними по правому борту.

Сэр Шеридан начал насвистывать «Марсельезу». Его холодное презрение задело за живое даже капитана, который вопреки всем ожиданиям начал защищать свою команду.

— Они прекрасно справлялись со своей работой, — резко возразил он, — пока вы не посеяли смуту и не отвлекли их от выполнения своих прямых обязанностей.

— Правда? — Сэр Шеридан грустно покачал головой, словно не веря капитану. — Ставлю пятьдесят гиней за то, что французский бриг обгонит нас к тому времени, когда ударит восемь склянок.

— Ставлю сто против! — взревел капитан.

Сэр Шеридан бросил оценивающий взгляд в сторону французского судна и криво усмехнулся.

— Как я могу упустить столь выгодное пари? По рукам!

Матросы разразились грубыми криками, свистом и гиканьем. Но Шеридан не обратил на это никакого внимания, он был явно доволен собой. Капитан начал отдавать отрывистые команды, а матросы бросились по своим местам, работая с остервенением. Олимпия осталась одна. Она сидела у ступеней трапа, ведущего на капитанский мостик, и не могла понять, что же произошло. Как будто и не было пистолетного выстрела, не было попытки мятежа и петиции обездоленных матросов…

Сэр Шеридан выиграл пари, несмотря на все старания капитана и его экипажа. Через некоторое время весть об этом облетела весь корабль, о ней узнали даже пассажиры. Вскоре на корме столпились взволнованные болельщики, вцепившись руками в поручни. Их не пугали даже высокие волны, от брызг которых многие вымокли за несколько часов до нитки. Даже молчаливая пара кареглазых евреев-ювелиров вышла на верхнюю палубу, чтобы понаблюдать за состязанием. Но когда пробило восемь склянок, крики и свист умолкли, сменившись мрачным молчанием. Французский бриг был далеко впереди.

Сэр Шеридан проводил Олимпию в каюту. Там он зажег лампу, поскольку уже сгустились сумерки. В этот момент он показался ем усталым и чем-то опечаленным, а вовсе не сердитым, чего она очень боялась. Олимпия непроизвольно придвинулась ближе к нему. Но Шеридан следил за ней боковым зрением, и прежде чем она успела дотронуться рукой до его плеча, он взглянул на нее с мрачной усмешкой.

— Ну что, — резко спросил он, — вам понравился бунт, мэм? Может быть, устроим еще один подобный в скором времени?

Ошарашенная, Олимпия отпрянула от него. Усевшись на свою койку, она потупила взор.

— Я все испортила.

— «Испортила» — это не то слово. Вас чуть не застрелили, а меня могли бы запросто линчевать; теперь нас наверняка высадят на Мадейре. Все это ужасно. Но все же этот парень так и не смог снести выстрелом половину черепа такой благородной леди, как вы. Духу не хватило.

Олимпия в ужасе замерла.

— Я не верю, что капитан мог выстрелить в меня, — промолвила она неуверенным тоном.

— Конечно, нет. Именно поэтому я и позаботился, чтобы его мишенью стали вы, а не я.

Девушка открыла рот от изумления, а затем нахмурилась.

— Неужели вы заранее знали, что капитан вытащит пистолет?

Шеридан поставил лампу в закрепленную на столе медную колбу. Мигающий от сильной качки язычок пламени отбрасывал на стены тесной каюты причудливые отсветы.

— Матросы были вооружены холодным оружием, моя дорогая. Я не думаю, что в такой ситуации капитан стал бы петь церковные гимны.

— Значит, вы намеренно оставили меня одну?

— Кто-то ведь должен был испить эту чашу до дна. Я здраво рассудил, что этим человеком должны быть именно вы.

— Но ведь я… — начала было Олимпия, но тут же осеклась и покраснела.

— Принцесса, хотите вы сказать? Леди? Начинающая анархистка? Конечно, все эти бунты и восстания — грязное дело. И вы наверняка полагали, что самую черную работу за вас сделают мужчины.

Олимпия закусила губу.

— Нет, это неправда. Я только думала, что они прислушаются к вашим словам с большей готовностью.

— Нет, — вкрадчиво сказал он. — Они меня застрелили бы с большей готовностью, чем вас, в этом вся разница. Меня тут же застрелили бы, мадам, и потому-то мне сразу же не понравилось это дело. Вот я и подставил вас вместо себя, поскольку вся эта чертова затея в первую очередь принадлежала вам. Я знал, что капитан — джентльмен и вряд ли выстрелит в женщину, тем более в пассажирку. — Шеридан помолчал и снова усмехнулся, поглядывая на Олимпию. — Ей-богу, вряд ли он стал бы стрелять. Олимпия вскинула голову.

— Я готова встретить лицом к лицу смертельную опасность во имя свободы.

— Ну конечно, вы же крепки, как скала, и могли бы оказать достойное сопротивление этому парню, капитану.

— Да! — воскликнула Олимпия. — Я должна быть сильной и отважной!

Шеридан засмеялся.

— Ну что ж, смейтесь! — Олимпия задохнулась от возмущения. — Вы можете смеяться надо мной, сколько хотите. Да, я не такая, как вы; мне не хватает мужества. Но я стараюсь научиться быть мужественной и отважной. Вы можете возразить мне, заявив, что я не мужчина, у меня нет боевого опыта и поэтому ничего не получится. Вы можете заявить, что мне следует сидеть, не высовываясь, в каком-нибудь безопасном месте и заниматься рукоделием, но, уверяю вас, что в этом мое призвание! Я знаю свой долг. Как бы я хотела родиться мужчиной, таким, как вы, который не мучается нелепыми страхами. Но Бог не дал мне подобного преимущества, и поэтому я должна сама на практике научиться мужеству и отваге. Сегодня я потерпела поражение, не смогла выдавить из себя ни слова, в то время как мне следовало обратиться к людям с убедительной речью. А вместо этого я испугалась какого-то пистолета. В следующий раз…

— В следующий раз?! — изумленно воскликнул Шеридан и прислонился плечом к дверному косяку. — Да вы действительно сумасшедшая.

— Нет, я не сумасшедшая, мне просто не хватает опыта, — упрямо сказала Олимпия, — вы могли бы научить меня, если бы захотели.

Шеридан поморщился.

— Научить — чему?

— Быть мужественной и отважной, — ответила Олимпия и, взглянув на Шеридана восхищенным взглядом, продолжала: — Я видела, как вы сегодня заставили людей забыть свои намерения. Вы не дрогнули перед лицом опасности, не сплоховали. Я хочу быть такой же, как вы.

Шеридан сердито взглянул на нее. Глупая девчонка, почему она вбила себе в голову, будто он — Господь всемогущий?

— Вы не знаете и знать не можете, какой я на самом деле.

Но на Олимпию его слова не произвели ни малейшего впечатления. Она не сводила с него своих серьезных, огромных зеленых глаз, глядевших с немым обожанием. Чувство горечи шевельнулось в душе Шеридана. Конечно, она ничего не подозревала о его тайных мыслях и сокровенных желаниях. Не знала о том положении, в котором он находился, о сумятице его чувств, о том, с каким ужасом он взирал сегодня на капитана, нацелившего на нее пистолет, а затем опустившего его. В этот момент сердце в груди Шеридана, казалось, окаменело. Если бы с Олимпией что-нибудь случилось, он вряд ли сумел бы объяснить Палмерстону или Клоду Николя, что с принцессой расправились при попытке поднять бунт на корабле.

Да и сам он не был в восторге от такой перспективы. За три недели совместного путешествия он успел хорошо присмотреться к ней и изучил каждый изгиб ее нежного тела, каждый его контур, плавную линию щек и изящную форму ее ушей. Ему следовало держаться подальше от нее, если он хотел избежать ненужных мучений. Так он и поступал. На свою беду, Шеридан очень скоро обнаружил, что нанятая им для Олимпии служанка скрывает под своими пышными юбками и ватными накладками плоское, как доска, тело. Шеридан терпеть не мог худосочных женщин. И как ни пытался заставить себя пойти на компромисс, не мог пересилить свое отвращение, хотя девица была не прочь поразвлечься с ним. Шеридан устал разыгрывать из себя героя. Эта игра до последней степени опостылела ему.

— Принцесса, — сказал он, стараясь быть искренним, — мужеству нельзя научиться, и вы прекрасно это знаете.

Она потупила взор.

— Я думала… я надеялась, что смогу, что для этого есть свои правила, которые можно выучить и повторять, как заповедь, когда испытываешь страх.

Шеридан не мог удержаться от смеха.

— Что-то вроде «Чур меня, чур!». — Он присел рядом с ней на край кровати. — Как раз это заклинание я твержу постоянно, когда мне становится невмоготу.

Олимпия вздохнула.

— Вы опять смеетесь надо мной. Но я уверена, что вы никогда не испытываете страха.

Шеридан робко погладил ее по руке и, видя, что она не возражает, начал нежно ласкать ее ладонь и запястье. Олимпия опустила взгляд на свои руки, а затем взглянула на него, кусая от смущения губы.

— Принцесса, — пробормотал Шеридан, глядя ей в глаза, и поднес руку Олимпии к своим губам.

Это было так просто! Он хорошо видел, что она млеет от его прикосновений, он чувствовал, как трепещут ее пальцы. Олимпия взглянула на него затуманенным взором, в котором светилось такое восхищение, как будто он был небесным видением, а не человеком из плоти и крови.

— Сэр Шеридан, я… — И она быстро провела розовым язычком по губам, как будто дразня его. Шеридан сильнее сжал ее руку. — Сэр Шеридан, я хотела сказать вам… то, что вы сделали сегодня… вы были просто великолепны… Вы были…

Он остановил поток ее слов, прижав палец к ее губам.

— Не надо, — пробормотал он. — Замолчите.

— Но я только хотела сказать, что вы самый мужественный, самый доблестный…

— Замолчите, — повторил он и поцеловал ее.

Его поцелуй не был нежным, хотя Шеридану так хотелось быть с ней ласковым и предупредительным. Но на этот раз она не на шутку рассердила его, и он решил дать ей понять, что он вовсе не вымышленный принц, герой ее девичьих грез, а, черт возьми, живой мужчина.

Он обнял ее за талию и чуть не застонал от радости, поняв, что у него под руками не корсет из китового уса, а самая настоящая женская плоть, мягкая, нежная, теплая. Его ладони невольно заскользили по ее телу. Их поцелуй был долгим. Шеридан попытался опрокинуть Олимпию на кровать, и она действительно упала на спину под тяжестью его тела, ошеломленная тем, как он обращался с ней. Она тихо застонала, испытывая незнакомые ощущения, пугавшие ее. Ей не хватало воздуха, и она начала задыхаться. Руки Шеридана еще крепче обхватили ее за талию и внезапно начали скользить по груди Олимпии.

Ощущения от прикосновения его рук были столь ошеломляющими, что Олимпия начала извиваться, стараясь прервать затянувшийся поцелуй. Но Шеридан не выпускал ее из своих сильных рук, вновь и вновь поглаживая сосок. Дрожь возбуждения пробежала по всему телу Олимпии, и она вновь тихо застонала от пронзившей все ее существо сладкой муки. Шеридан понял, что она сейчас испытывает, улыбнулся и вновь начал целовать ее, лаская руками тело девушки и пытаясь разжечь в ней огонь сладострастия. Он хотел взять ее прямо здесь и прямо сейчас. Она сводила его с ума долгое время — такая близкая и такая недоступная. Поэтому, как в душный летний зной, Шеридан жаждал сейчас освежительной грозы, за которой, он знал, последуют умиротворение и покой.

Несмотря на свои пышные формы, Олимпия была по сравнению с Шериданом мала ростом. Она казалась ему такой мягкой и нежной, словно пушистый игрушечный птенец или новорожденный ягненок. Он перестал целовать девушку и, зарывшись лицом в ее волосы, положил голову ей на теплое плечо, не выпуская ее из объятий. Она слабо сопротивлялась.

— Сэр Шеридан, прошу вас, не надо!

Он не обращал внимания на ее лепет; женщины всегда несут всякий вздор, уцепившись при этом мертвой хваткой за шею мужчины. Конечно, Олимпия не цеплялась за его шею, а, напротив, отталкивала его от себя, и поэтому Шеридан перехватил ее руки и крепко прижал к койке, а затем начал ласкать языком маленькое, изящной формы ушко Олимпии, ощущая солоноватый вкус и аромат пахнущего лимоном мыла. Он сам купил это мыло для нее, походив по магазинам Рамсгейта в поисках того, что, как он считал, необходимо женщине в дороге. В выборе покупок он ориентировался на свой собственный вкус и поэтому купил Олимпии лимонное мыло, белые атласные перчатки и пару ботиночек на изящных невысоких каблучках с жемчужными пуговичками. Такие ботиночки были совершенно не нужны в плавании, но, стоя в магазине и разглядывая их, Шеридан представлял себе, с каким наслаждением он будет расстегивать их, открывая нежные лодыжки Олимпии. У него перехватило горло от этой картины, и он тут же выложил за ботиночки десять гиней. В конце концов, Олимпия была принцессой!

— Прошу вас, — шептала она, задыхаясь, ему в ухо, — прошу вас, не надо, вы же не хотите этого делать!

— Именно этого я и хочу! — решительно сказал он, взяв загорелой рукой ее за нежный молочно-белый подбородок. Поцеловав Олимпию в обе румяные пухлые щечки, он повторил: — Я хочу этого, принцесса!

— О… нет… — прошептала она. Ее била мелкая дрожь. Шеридан снова коснулся губами ее губ и улыбнулся ей, он находил неискушенность и наивность девушки ужасно обольстительными и не мог преодолеть соблазн. Вообще-то у Шеридана не было никакого опыта в общении с девственницами. Он обычно заявлял, что такие девицы ему не по карману, они чертовски дорого ценят себя. Но сейчас Шеридан не в силах был сопротивляться своему чувству, все другие ощущения отошли на задний план — страх перед Палмерстоном и Клодом Николя, страх смерти и нищеты. Он чувствовал только ее легкое дыхание на своей щеке и нежную шелковистую кожу. Он так страстно хотел ее. И прежде чем Олимпия вновь заговорила, Шеридан начал осыпать ее губы быстрыми поцелуями, шепча после каждого:

— Моя глупая… нежная… прекрасная… принцесса…

— Нет, не надо! — В ее голосе зазвучали нотки отчаяния. — Это невеликодушно, я знаю, вы не хотите быть жестоким со мной!

Он начал легонько покусывать ее нижнюю губу. Тогда Олимпия, словно попавший в силки заяц, принялась изо всех сил вырываться, отталкивая Шеридана локтями и коленями. Но Шеридан находился в более выгодном положении и сумел воспользоваться им. Ему не доставляло особого труда поймать ее руки и не дать ей вырваться. Скользнув рукой по нижней части ее тела, Шеридан обнаружил, что в пылу борьбы у Олимпии незаметно для нее самой задрался подол платья, открыв ноги. Когда Шеридан дотронулся до ее обнаженного бедра, он совсем потерял голову, отбросив всякие церемонии и боязнь лишить ее королевское высочество чистоты и невинности.

Олимпия вскрикнула, протестуя против подобной дерзости, но Шеридан закрыл ей рот поцелуем и начал ласкать ее мягкий живот, чувствуя, как его охватывает возбуждение.

— Вы так прекрасны, принцесса, — шептал он, не узнавая собственный голос, ставший вдруг хрипловатым и неестественно напряженным. Сила охватившей страсти испугала его самого. — Вы чертовски прекрасны, принцесса!

— Нет! — закричала Олимпия и рванулась что было сил, ударив Шеридана в висок.

Он взревел и растерянно заморгал — перед его глазами поплыли радужные круги. Когда же он снова пришел в себя, то увидел, что Олимпия сидит, сжавшись в комок, в углу койки, натянув подол юбки на ноги, и рыдает.

— Как вы могли? — причитала она сквозь слезы. — Как вы только могли? Я знаю, что рассердила вас, но издеваться надо мной — ниже вашего достоинства!

Шеридан потер ушибленный висок и ошарашенно уставился на нее, ничего не понимая.

— Я знаю, что я некрасива! Зачем вы смеетесь надо мной?

— Смеюсь? Смеюсь… — пробормотал он, собираясь с мыслями.

— Я уверена, что вы не хотели ничего такого, — продолжала она, всхлипывая. — Я вообще не могла себе представить, что вы вдруг… Я имею в виду, что вы так добры и благородны; вам на долю досталось столько переживаний из-за меня сегодня, я ведь отлично понимаю, что вы спасли нас всех от кровопролития. Теперь я хорошо вижу, что все испортила, сама во всем виновата. — Олимпия понурила голову. — Но все же если я и заслуживаю наказания, то я предпочла бы публичную порку, но не подобные издевательства!

Шеридан бросил на Олимпию недовольный взгляд и сел.

— Первый раз в жизни слышу такой вздор, — заявил он и, схватив ее за руки, продолжал: — Слушайте, прекратите ныть и слушайте. Вы слышите, что там происходит?

У Олимпии перехватило горло от волнения. Сквозь привычные шумы она явственно расслышала крики и вопли людей, едва доносившиеся сюда.

— Слышали? — грозно спросил Шеридан. — Если вы действительно хотите, чтобы вас выпороли, поднимитесь на палубу. Там вас свяжут и высекут, как и всех остальных матросов.

Олимпия оцепенела от ужаса.

— О Боже, — еле слышно прошептала она. Шеридан отпустил ее и откинулся на спинку койки.

— Отправляйтесь туда! Не бойтесь, капитан не тронет вас, он слишком сентиментален для этого. Но вы сможете облегчить муки несчастных, перевязав их кровоточащие спины.

Олимпия сжала руки так, что костяшки пальцев побелели, и уставилась на дверь. Шеридан видел, как дрожит ее подбородок. Золотистые волосы рассыпались по спине.

— Что, боитесь, что вас стошнит при виде этой сцены? — спросил он. — А я думал, что вы готовы преодолеть все трудности во имя дела свободы!

Олимпия выпрямилась и вытерла слезы. Но через мгновение, закрыв рот рукой и вновь разрыдавшись, она в отчаянии замотала головой.

— Понимаю. Вы не можете, — фыркнул Шеридан. — Как-нибудь в другой раз, да?

Олимпия закрыла руками лицо и отвернулась от него. Жалкое, нелепое создание. Шеридан смотрел на нее, размышляя над тем, какая это наивная, глупая и возвышенно мыслящая девица. Именно такие люди, ратующие за общественное благополучие, но ни черта не смыслящие в жизни, разжигают войны своими подстрекательскими речами и глупым философствованием на пустом месте, хотя их самих пугает даже вид заряженной пушки. А такие, как он сам, капитан Дрейк, должны за все расплачиваться.

Да, вся эта затея закончится как нельзя более печально. Путешествовать с этой дамой так же безопасно, как пройти по горящему дому с бочонком пороха в руках. Шеридан с горькой иронией подумал о том, что оказал бы большую услугу Ориенсу и всему остальному миру, если бы незаметно выбросил эту безумную девицу за борт.

Некоторое время он пристально смотрел на нее. А затем вдруг, не давая себе отчета в том, что делает, погладил ее по голове. Она вздрогнула от неожиданности и взглянула на него широко распахнутыми, несчастными глазами. Шеридан увидел перед собой лесную чащу во время дождя: глубина глаз стала темно-зеленой от туманящих ее слез, а длинные мокрые ресницы слиплись и торчали, словно черные иголки.

Шеридан подавил вздох и прижал Олимпию к груди, дав ей возможность поплакать вволю над своими глупыми разбившимися мечтами. В этот момент он подумал о том, что у него самого наверняка тоже когда-то были мечты, хотя он не мог вспомнить, в чем же, черт возьми, они заключались.