Лев любит Екатерину

Глава 1 Кавалер

Декабрь 1773 года. Царское Село

Одиночество – удел верхолазов. Императрица взобралась на горку и огляделась вокруг. Парк был пуст. После вчерашней оттепели сугробы слегка осели, и голые мокрые ветки казались наведены тушью в стеклянном воздухе.

В городе снег давно превратился в коричневую, вонявшую конским навозом жижу. Здесь же он матово белел даже на плотно утрамбованных дорожках. У самых ног Екатерины начинался накатанный пажами ледяной спуск. Съехать на прямых ногах было боязно. Но Като не хотела отказывать себе в маленькой шалости.

Убедившись, что вокруг никого нет, императрица подвернула под себя шубу, уселась на дорожку и оттолкнулась руками. Ехать на куньем меху было приятно и быстро. Только у самого подножия ее несколько раз тряхнуло на ледяных ухабах. Сзади раздались торопливые шаги. Като вскочила, чуть не потеряв равновесие. У нее дух захватило при мысли, что кто-то увидит, как она, вытянув ноги, сидит на земле. Но тревога была ложной – на вершине горки появилась графиня Брюс, старая подруга государыни.

– Я тебя все утро ищу! – закричала она, махая муфтой. – Как тебе пришло в голову уйти одной? Все бегают, не знают, что делать?

– Извини, душа, – виновато улыбнулась Екатерина. Неужели ее одинокое блуждание вызвало переполох?

– Прибыл курьер от брата из Силистрии, – сообщила Брюс.

– Да? И что пишет фельдмаршал? – оживилась государыня.

– Будто тебе неизвестно, – поддразнила ее графиня. – Небось донесения Румянцева попадают на твой стол раньше, чем к нам с матерью?

– Есть вещи, которые не передают в донесениях, – нахмурилась Като. – Что за бумажку ты мнешь в муфте?

Прасковья Александровна просияла.

– Пляши. Тебе письмо от твоего верного, молчаливого, доблестного и безнадежно влюбленного рыцаря.

Она выдернула длинный узкий конверт из плотной желтоватой бумаги и высоко задрала руку. Екатерине не составило труда вырвать письмо у графини.

– Твоя простота тебя когда-нибудь погубит, – строго сказала она. – Идем, прогуляемся к озеру.

– Как? – потрясенно выронила Брюс. – Ты не будешь читать сейчас?

– Всему свое время, – загадочно улыбнулась Като. – Мой верный рыцарь ждал двенадцать лет. Подождет и еще полчаса. Мы дышим воздухом.

Зима 1773 года. Лагерь русской армии на Дунае

– Господин генерал-майор, доставьте нам пропитание на конце вашей шпаги.

Потемкин вздрогнул и поднял глаза. Командующий обращался к нему.

– Провианта в лагере на сутки, – констатировал Румянцев. – Отряды Каплан-Гирея отрезали нас от магазейнов. Вашему корпусу вменяется в обязанность отбить хлеб насущный, пока басурмане его не сожрали.

Глаза фельдмаршала смеялись. Этот человек, казалось, был рожден для безвыходных ситуаций. Они его только раззадоривали. Ему ничего не стоило, имея в запасе тридцать тысяч штыков, а против себя – до восьмидесяти, отдать приказание: «Не терпеть скопления неприятеля». И ведь не терпели! С тысячей сабель ходили против шести. Что там магазейны отбить!

Три года назад новоиспеченному генерал-майору и в голову не пришло возразить Румянцеву, когда тот распорядился форсировать Прут на стремнине, против быстрого течения. Лошади захлебывались пеной, били ногами, не в силах выбраться из донных водоворотов. Впрочем, почти весь отряд Потемкина миновал препятствие, как на экзерциции. А кто утонул – плохой боец.

Гриц только тогда понял, с кем свела его судьба. Прежние командующие – Прозоровский и Голицын – неплохие генералы, с опытом, с пониманием, но… без куражу. Этот же – Везувий. Принимал армию прямо на марше. Пронесся мимо плетущихся полков, обдал пылью, а солдат, словно святой водой окатило.

Потемкин ехал впереди отряда – тогда еще не корпуса – свободно, расслабив спину и повесив голову на грудь. Запорожцы научили его отдыхать в седле. Выходило сносно, только посадка должна быть не манежная, а как у казаков: стремена покороче, спину повольнее. Он и своих кавалеристов подначил сменить манеру. Кавалергарды мигом переучились на казачий лад, и спали верхами и мочились с седла… Со стороны выглядело почти по-татарски. Начальству не нравилось. Гриц уже огреб пару выговоров, но, видно, упрямство родилось вперед него.

Генерала разбудило громовое «ура», лавиной катившееся от хвоста колонны. С таким неподдельным энтузиазмом наших не заставишь орать даже в атаке, тем более на марше, когда ноги устали, а на языке ни одного слова, кроме матерных. Солдатня и кричала матом, только в крайнем ликовании. Гриц удивленно повернулся к пехотинцам, шедшим параллельно конной колонне:

– Братцы, что это?

– Как что? Дурья твоя башка! Батюшка приехал! Петр Александрович!

– Дождались сердечного! Ура! Ура графу Румянцеву!

– Говорят, он нравом крут? – осторожно спросил Потемкин. Про Румянцева болтали всякое.

– Ох, и жутко же с ним в атаки ходить! – отчего-то в полном восторге отвечал усач-ветеран, явно тянувший лямку еще с Семилетней войны. – Ох, и стращал он нас, ох, и тяжел на руку! Отец родной! Как взглянет, как крикнет, рублем подарит. Не от неприятеля, от него поджилки тряслись! – и пехотинец в неописуемом восхищении снова затянул «ура».

Потемкин так ничего и не понял. «Собака палку любит! – внутренне возмутился он. – Хотят кнута и пряника. Да, чтоб в одной руке».

Кнут не замедлил явиться.

Румянцев мчался по пыльной дороге прямо на кавалеристов и никак не мог миновать отряд Грица. Временами он спешивался, подскакивал к какому-нибудь солдату и вопрошал: «Петрович! Ты, что ли? Узнал! Совсем седой, черт!» И они обнимались. Таких Ерофеичей, Кузьмичей и Иванычей набралась уйма. «В третью кампанию уже иду я с тобой, граф Петр Александрович, – разрыдался один ветеран. – Только ты нас, надёжа, и умел против пруссаков поставить». «Ничего, батя, – отвечал ему фельдмаршал. – Дай срок, я вас и против турка поставлю. Да мы еще десять кампаний отвоюем!»

Все это выглядело необычно. Прежних командующих служивые так не приветствовали. А те, в свою очередь, панибратства с нижними чинами не поощряли. Впрочем, через минуту Потемкин понял цену панибратства. Фельдмаршал на всем скаку налетел на его отряд.

– Это что такое?! – взвыл он. Глаза его выкатились, точь-в-точь как у покойного государя Петра Великого на чугунном бюсте Растрелли. Губы затряслись. На виске задергалась синяя жилка. Тяжелые бульдожьи брылы дрожали, косматые брови шевелились. Граф был страшен. – Как посмели?! Что за выправка?! Где ваш командир?!

Потемкин предстал пред грозные очи командующего. Сердце у него сжималось. Он не отличался робостью, но фельдмаршал запугал бы и Кощея Бессмертного. Громадного роста, тучный, на мощном першероне, у которого едва пар не валил из ушей, Румянцев подавлял любого.

– Сию минуту всех сгною! Я вам розог! В солдаты пойдете!

Гриц не выдержал:

– Ваше сиятельство, осмелюсь доложить…

– Молчать! Щенок! Набрали калек в армию! Сидеть верхом не умеете, а туда же, турка бить!

Григорий почувствовал, что его заливает холодный гнев. Если он сейчас же не осадит эту наглую скотину, то просто разорвется изнутри.

– Не смейте на меня орать! – рявкнул он. – Извольте обращаться по уставу!

– Да как ты…

Потемкин не слушал.

– Я сам кричать умею! Мои кавалеристы прекрасно обучены! Смогут продемонстрировать любой маневр. Прямо на этой дороге. Надо – сметут телеги и пехоту в кювет. Надо – пройдут из головы колонны в хвост, никого не побеспокоив. Это мы взяли укрепления под Хотином! Это мы отбили полон у Осман-паши…

Он осекся, потому что фельдмаршал, сидел, подбоченясь, и хохотал во все горло.

– Кричать ты умеешь. Это точно, – покатывался он. – Хотин – хорошо. Осман-паша – еще лучше. Но что это за выправка, сынок? Где вас учили?

Потемкин сложил руки рупором и проорал нарочито зычно:

– Слушай мою команду: на манеж! Рысью!

Кавалеристы мигом подтянулись. Спины выпрямились. Ноги пришлось выпростать из стремян – коротковаты для правильной посадки. Лошади, казалось, без всякого понукания перешли на рысь.

– Красиво, – бросил граф. – Почему постоянно так не ездите?

– Для сбережения сил. Люди отдыхают. По-казачьи вольнее будет.

– Ладно. Черт с тобой, – фельдмаршал махнул белой пухлой ладонью. – Ишь горластый выискался. Фамилия?

– Григорий Александров сын Потемкин! – отрапортовал Гриц.

Граф раздумчиво пожевал губами.

– Потемкин… А не ты… Да нет, не может быть… Не твой родственник заместителем обер-прокурора Синода служит? – По лицу Румянцева пробежала тень. – Мне здесь кузены столичных шишек не нужны. Награды чужими руками загребать!

– Это я, – смутился Григорий. – Служил в Синоде под началом господина Милиссино. Имею чин камергера при дворе… Но ведь теперь война. Какой Синод?

Граф ошалело мотнул головой. У него в мозгу не укладывалось, что петербургский хлыщ с хлебной должности сиганул в окопы. Зачем? Из каких побуждений? Либо спятил, либо… слишком высоко метит. Скорее, второе. Румянцев повеселел. А парень не промах. Ему нравились такие.

– Небось теперь в генералах ходите? – буркнул он. – В первом же деле проверю. И если что, лишу списочного чина.

Сейчас смешно было об этом вспоминать. «Первые» дела повалили, как груши с дерева. Румянцев воевал зимой. Устав ему не указ. Где вы видите зимние квартиры? В голой степи? Сначала отбейте у турков кров и хлеб, а потом лежите на печи, бока грейте! Таково было его убеждение.

Четвертого января в самый мороз случились Фокшаны. Удила примерзали к лошадиным губам. За голую саблю страшно было взяться рукой. А как пошла писать губерния, так все отогрелись, своей кровью и турецкой. Восемнадцатого января – крепость Браилов пала к ногам взмыленных всадников. Не переседлывая, отряд Потемкина совершил рейд на Бухарест и взял по дороге городок Журжу.

Дул пронизывающий февральский ветер, сметая со степи пыльный снег. Лицо распухало от тысяч колких ледяных иголок. Коней валило – такой иной раз налетал шквал. Дымом и отсутствием видимости запомнилась Рябая Могила. Когда вестовой подсказал к Потемкину и передал приказ преследовать бегущего неприятеля, Гриц удивился: «Как? Уже?» – и спросил, в какой стороне турки.

После зимних боев фельдмаршал крепко залюбил Потемкина и выхлопотал для него орден Святой Анны. Летом, как форсировали Прут, генерал получил первого Георгия. При Лагре подтвердил, что не зря награждали. А вот к Кагулу не успел – метнулся в длинный рейд на Измаил и Килию. По пути заглянул в прибрежный городок Цембры, пожег неприятельские суда и вывел с полтысячи христиан, приготовленных к отправке в Стамбул: много рабов, большие барыши… Не будет вам, басурмане, ни пленных, ни денег.

Теперь вот Каплан-Гирей отрезал армию от магазейнов, и вся надежда была на кавалеристов Потемкина. Быстро скачут, больно бьют. Авось татары не успеют все галеты понадкусывать.

– Каплан по-турецки «тигр», – бубнил справа от Грица долговязый паренек-переводчик, только что присланный из Коллегии Иностранных дел.

– Один Каплан упал в Лиман, – отозвался Потемкин. – Какие еще рифмы есть?

– Шалман и капудан, – ошалело хлопал глазами переводчик.

– Ну, до капудана нашему не дорасти, – рассмеялся Григорий. – Мы его раньше утопим.

Легко сказать. Корпус Потемкина поредел и не дотягивал до двух тысяч. С пятитысячным войском Тигра он столкнулся у валашского монастыря Родовозы. По степи на версту тянуло дымом. Не домашним, печным и хлебным, от которого весело на сердце. Другим – прогорклым, полным жирной человечьей копоти. Гриц скосил глаза на своих, многие крестились. Другие деловито матюгались, вытягивая сабли.

Стены у молдавских монастырей – так, беленая глина. Народ живет бедно. Крыши кроют тростником, полы земляные. По-нашему, хлев. По-здешнему, обитель. Не пойми на что позарились нехристи. А, скорее всего, ни на что. Так, походя, запалили. Чего собак жалеть? Они еще русским начнут провиант возить! И смешнее всего, что не народец местный снабжал армию – ему по нищете нечем – а русские нет-нет да подкидывали волохам пожрать из магазейнов. Тоже ведь христиане, дети у них.

Что-то слышал Потемкин про Родовозы. Майор Сатин был там в прошлом месяце. Закон наш, вот и поехали ребята причаститься. Ржали потом неделю, рассказывали, какие молдаване тупые, никак русского языка не разумеют. Но главное – сколотили себе крест из здешнего же белого тополя, даже обстругали хреново, весь в занозах. А архимандрит и говорит: этот крест сделан из остатков Животворящего Креста Господнего. Сами же строгали, и сами поверили. Как дети!

Гриц тогда подумал: хорошо быть такими детьми. По простодушию внидут в Царствие Небесное. А Сатину запретил людей в местные церкви водить. Некрасиво потешаться над чужой бедностью.

Пустив коня рысью, Григорий привстал на стременах и начал высматривать, нет ли поблизости татарских конников. Их летучие отряды всегда окружали большое турецкое войско, двигались параллельно ему, объезжали окрестности. Нет, уже проскочили. Ушли вперед. Дозорные метнулись к монастырю. Вернулись, едва не сблевывая через узду.

– Не надо, не надо туда! – замахали руками. – Они всю деревню… Не на что там смотреть. Живых нет. Дед один сидит у околицы, плачет.

Нашли деда.

– За что ваших, отец?

Переводчик не понадобился. По-волошски уже многие навострились. Особенно господа офицеры, которые знали французский. Одни корни у слов. Чудно: до Парижа далеко, народ кругом дикий, одевается в дерюгу, а лопочет на романский лад. Потемкин тоже пару раз попробовал – получилось.

– Что тут было? – спросил он строго.

– Хотели иконы пожечь. А наши побежали крест защищать. Все, кто был. Я вот хромой. Так они и их заодно.

Бог ты мой! Гриц провел ладонью по лбу. Ради струганных досок. Ради своей же выдумки. Сошла с ума деревня!

Он велел верховому посадить старика за спиной. Не один монастырь на свете. Найдется, где беднягу оставить. А сам галопом поскакал глянуть пепелище. Может, все-таки кто-то уцелел? Его сопровождало около десятка всадников. Настороженные, злые. Какой бы смешной и бедной ни была обитель, а все-таки своя, и глумились здесь не над дикарями-волохами – над единоверцами. Потому и убили всех.

Проехали под обугленной аркой ворот. Вокруг – мамаево побоище. Люди вповалку, порубленные, потоптанные лошадьми. Резные двери в храм – единственная красивая вещь – выбиты. Потемкин хотел спешиться. Ребята удержали.

– Я что, татарин, на коне в церковь въезжать? – плюнул, слез, перекрестился. Жутко стало стаять на земле среди мертвых тел. Наступил на створки. Под ногами выпуклые виноградные грозди, ангелы с трубой. «Что же вы, братцы, не дунули в срок? Мы недалече были, могли бы поспеть…»

Гриц вытащил из кармана платок, когда-то белый и когда-то шелковый. Закрыл лицо и переступил порог. Сгорело все. Да и чему было гореть? Даже глина стен пошла глубокими трещинами. Не осталось ни единого угла, который не облизали бы жадные языки. Потемкин глянул в алтарь. До креста огонь не добрался. Прихожане завалили его собственными телами. Генерал наклонился и не без труда поднял грубо сколоченные доски. Как были, в сучьях и зазубринах от плохого рубанка.

– Эй, Сатин, этот крест?

– Он, ваше благородие.

– Надо бы с собой забрать.

Жутко было переступать через обугленные тела. Лежали и женщины, и дети в рубашонках, обгоревших, как кора дерева.

– Поехали, – Гриц махнул рукой. – Есть у нас еще дело до одного Тигра.

Пять тысяч – не шутка. И все же после Родовозов кавалеристы озверели. Заметив издалека длинную вереницу телег, стада быков и конские табуны, Потемкин понял, что посреди этого хаоса движется вражеская конница. Идет не быстро, отяжелела от добычи. С ними пешие – полон. Где взяли в разоренной степи, бог весть.

Генерал-майор отдал приказание разделиться на отряды. По ближайшей балке пройти параллельно неприятелю. Отрезать обоз с невольниками и скотиной, чтоб не мешались под ногами. И ударить кучно. Лучше всего действовали, как всегда, казаки. Атаман Павел Головатой с двумя сотнями человек варварским, но изящным маневром отсек хвост турецкой змее. Выскочил из-за кургана и с гиканьем начал теснить полон назад.

– Стоять! Стоять! Куда прете! Скотину держи! Разбежится!

Люди настолько отупели, что не сразу поняли, где наши. А, поняв, не знали, что делать. Попадали на землю, закрыли головы руками, завыли. Боялись, что в суматохе потопчут их и ребятишек. Потемкин этого тоже боялся. Но Головатый оцепил полон и отрядил с полсотни казаков сгонять разбредшийся по степи скот.

Действовали так, будто и не сомневались в победе. Между тем кавалеристы ударили на врага, и завязалась страшная свистопляска. Вот вам Родовозы, вот вам тополиные кресты, вот пленные, вот коровы… а вот смерть с косой в образе чубатого запорожца или усатого драгуна. Никогда не считал Потемкин турецких конников слабыми противниками, правда, и не равнял с янычарами. Янычар в войске Каплан-Гирея не было. И это решило если не само дело, то скорость развязки. После яростного часового боя турки побежали. Больше половины остались на земле. Генерал-майор махнул рукой, выдвигая казаков на преследование, а своим велел перестраиваться и догонять Головатого. Мало ли что еще басурмане выкинут. На переправе через Олту запорожцы порешили остальных. Лишь маленький отряд с бунчуком успел переплыть, а в самом центре, под защитой горстки татарских конников – Каплан на белом, как пена, жеребце.

Но на этот случай у Потемкина в корпусе имелось подкрепление башкирских лучников. Как в Ноевом Ковчеге, всякой твари по паре. Подозвав одного из них, генерал спросил:

– Видишь того, в синем халате, с золоченой саблей? Снимешь его?

Башкир, не отвечая, прищурился, оттянул тетиву до уха и разжал пальцы. Секунду спустя Каплан застыл с поднятой рукой и грянулся с седла лицом в воду.

– Прямо в глаз! – восхитился майор Сатин.

– Зачем же в глаз? – с неодобрением произнес Потемкин. Ему, по причине собственной кривизны, все связанное со зрением, казалось неприятным.

– Халата пожалел, – башкир радостно осклабился щербатым ртом. – Если выловим, господин начальник, отдашь мне?

– Возьмешь и саблю в золоте, если приведешь коня.

Башкир засвистел своим, показывая на реку. Гриц обернулся к переводчику, все это время скакавшему подле него.

– Я же тебе говорил, что Тигры не плавают.

Полон был большой и разношерстный. Однако не волошский, сразу видно по платью. Вернее, по его остаткам. Женщин, как водится, больше, чем мужчин. Дети – не выше тележного колеса с матерями, остальные отдельной группой, продаваться будут без родителей.

– Насортировали уже! – в сердцах плюнул Головатый. – Нехристи. Тикайте, робяты, до мамок, у кого найдутся.

Нашлись не у всех. Иные потерянно бродили среди пленников, выкликая родные имена.

– Дяденька, – кто-то подергал Потемкина за стремя. Генерал обернулся. Внизу стоял мальчик лет восьми, ветер шевелил его грязные белые волосы. – Моих нет. Померли дорогой. – Он серьезно смотрел на Грица, от него ожидая решения своей участи. – Я побираться не хочу. Я дюже умелый. Я вам коня буду чистить, рубахи штопать. Возьмите меня с собой.

– Тебя как звать?

– Федором.

– Ступай, Федя к нашим, – генерал махнул рукой в сторону коников. – Кто-нибудь посадит тебя на круп. А там разберемся.

Мальчишка побежал к кавалергардам, сверкая угольно-черными пятками, ветер раздувал на нем рубаху пузырем.

– Я гляжу, вы русские? – с удивлением спросил Гриц одного мужичка, обеими руками сгребавшего вокруг себя мелюзгу: «До кучи, детки, до кучи!»

– Известно, не агаряне, – отвечал тот по-книжному. – С-под Елисаветграда идем. Есть еще из Бахмута. Новосербские мы, ваше благородие. Вот моя деревня, Семь Колодезей, одни ребятишки остались. Священник я тамошний. Отец Михаил.

Потемкин спрыгнул с коня, преклонил колени, сложил руки.

– Честный отче, благословите.

Поп порылся под рубахой, снял с шеи нательный крест на грязной шелковой нитке и, как положено, несколько раз осенил генерал-майора.

– Храни тебя Бог, голубчик. Что же теперь с нами будет?

– На нашу сторону пойдете, – ответил Гриц, вставая. – У Бендер христиан собирают и под охраной переправляют обратно в Новую Сербию. В Елисаветграде приют, госпитали. Магазейны полны. Не голодают, в общем. В Бахмут не ходите. Сожгли его.

Священник горестно покачал головой.

– Ну, помогай тебе Бог, сынок. Буду молиться.

Они расстались, и Потемкин поехал вдоль обоза, табором, развалившегося посреди дороги. Спасибо запорожцы всегда знали, как обиходить отбитое у нехристей добро. Уже и быков сгоняли потеснее, вокруг лошадей щелкали бичами, поправляли тележные колеса. Вот он провиант – на конце шпаги.

– Ваше высокоблагородие, – подскакал Сатин. – У одной подводы наши француза взяли.

– Какого француза? – не понял Гриц. – Где мы, где Париж? Откуда он здесь?

– От Святого Духа! – огрызнулся майор. – Мне почем знать? Говорю, француз. Сами посмотрите.

Пришлось посмотреть. И даже убедиться в майорской правде. Длинный, как оглобля, господин в белой форме – это в здешней-то грязи – без знаков различия сидел у телеги на перевернутом колесе, а казаки кружили вокруг него на конях и с безопасного расстояния тыкали пиками. Не сильно, а как лиса ежа лапой. Это еще что за чучело?

– Кончай дурить, ребята! – окоротил их атаман.

– Кто вы и как сюда попали? – обратился Потемкин к незнакомцу по-французски.

– О! – возопил тот с таким облегчением, будто ему открылись врата в рай. – Вы офицер? Европеец? Я счастлив.

– Я генерал-майор Потемкин, – представился Гриц. – Прошу вас назвать свое имя.

– Русский, – опечалился пленный. – А у вас такой хороший выговор, я подумал, возможно, вы… волонтер из Европы.

– Нет, я варвар. – Гриц начинал терять терпение. – В третий раз прошу вас назваться.

– Тысяча извинений, мой храбрый победитель. – На лице француза продолжала играть непринужденная улыбка, точно они встретились в парижском салоне, а не посреди чиста поля. – Я барон де Тотт, представитель Его Христианнейшего Величества при армии султана Мустафы III. Турки ведь наши союзники, вы знаете, – как само собой разумеющееся обронил он. – Каплан-Гирей разбит? Печальный конец всех завоевателей. Я сдаюсь в плен. Попрошу зафиксировать где-нибудь, что я не оказал сопротивления и имею право сохранить дипломатический багаж. А то эти дикари… – француз покосился на запорожцев.

– У вас нет никаких прав, – спокойно заметил Потемкин.

– Но я военнопленный!

– Вы среди дикарей.

Гриц спешился и полез в телегу. Она представляла собой походную канцелярию. На полу стояла пара сундуков, по-видимому, с дипломатическим багажом. Вскрыв их, Потемкин убедился в правильности своей догадки. «Удачно получилось, – думал он, разворачивая рулоны скрученных в трубку донесений, пробегая пальцами по плотным картонкам шифровальных кодов, вороша тетради с путевыми заметками. – То-то будет в штабе, чем заняться!» Его внимание привлек один из черновиков. Судя по дате, последнее донесение. Вероятно, уже отправлено. Интересно, что пишут в Париж из нашей глухомани?

Потемкин начал читать, и через минуту кровь бросилась ему в лицо.

– Шо вин каже? – с любопытством осведомился Головатый.

– Перевести?

Атаман кивнул.

– «До десятка невольников, три-четыре отары овец, двадцать волов, табун лошадей – добыча одного татарского воина. Что за прекрасное зрелище! Головы детей выглядывают из мешка, подвешенного к седлу. Молодая девушка сидит впереди всадника, мать на крупе, отец на одной из заводных лошадей, сын на другой. Скот впереди, – все идет и не сбивается с пути под бдительным оком хозяина. Колония, цветущее состояние которой угрожало интересам Вашего Величества на Босфоре, разорена».

Потемкин медленно поднял глаза на де Тотта. Взгляд его был тяжел, и француз поежился.

– Скажите, господин барон, – процедил Гриц, – чем все эти люди, – он махнул рукой в сторону пленных, – помешали интересам Его Величества?

Де Тотт вжал голову в плечи. Вероятно, в его багаже можно было найти много чего похлеще.

– Ну и шо з ним робить? – Головатый задумчиво мял носком сапога ком земли.

– У степ! – заорали запорожцы, крутившиеся вокруг на лошадях.

Атаман поднял на генерал-майора вопросительный взгляд. Тот молчал. Он имел право казнить любого пленника, если речь шла о татарине или турке. Но дипломатический представитель европейской державы – птица иного полета. Таких обычно задерживали, долго допрашивали, а потом предъявляли на очередной мирной конференции. Мол, вот, поглядите, Версаль тайно поддерживает наших врагов, а еще смеет предлагать посредничество! Петербургские чиновники обожали изображать обиженных. Но захваченные дипломаты, дорвавшись до конференции, начинали обвинять русских во всех смертных грехах. Звери, варвары, чума Европы! В прошлом году в Фокшанах Потемкин насмотрелся на целую свору баронов де Тоттов, запрещавшую туркам заключать мир.

Гриц пожевал травинку и сплюнул.

– Вешать, так вешать, – сказал он.

– Как вешать? – не понял Сатин.

– Высоко и коротко.

Казаки завернули барону руки за спину. Генерал-майор не стал смотреть, как они запихали де Тотту кусок бумаги в рот – то самое скомканное донесение, которое выпало у него на землю. Потом подтащили к ближайшей кривой иве на берегу Олты, посадили верхом, подвели коня под толстую ветку, накинули на шею веревку и с гиканьем ударили нагайкой по лошадиному крупу.

– У степ, – про себя повторил Григорий. Губы его сжались в жесткую складку. – В степь.

Вечером генерала пригласили в палатку командующего. «Уже донесли. – Потемкин чертыхнулся. – Что за народ?»

Румянцев сидел за раскладным походным столиком и двигал по доске шахматные фигурки.

– Научили бы вы меня, Григорий Александрович, играть, – обратился он к вошедшему. Вид фельдмаршал имел довольный, сразу ясно – сытый. – Вашими молитвами сегодня весь лагерь ложится спать не на пустой желудок.

– Рад стараться.

Румянцев указал на стул.

– Не понятно мне, почему одни фигуры ходят так, а иные по-другому. Есть которые и через клетки перепрыгивают. Эти на вас похожи. А есть, которые из пешек могут пробиться в ферзи. Эти – на меня. Я старый барбос. Давно служу. Но такого самоуправства, как с вашей стороны, под моей командой еще никто себе не позволял.

Судя по голосу, фельдмаршал даже не сердился. Он размышлял вслух.

– То ли я сдаю? То ли вы сударь – птица неведомой мне породы.

Потемкин молчал. Что ему было говорить? Теперь, охолонув, он думал, не погорячился ли с французом? Надо было его чин чином вести в лагерь, снимать показания, тащить на переговоры, а потом слушать рассказы барона о зверствах русских… Гриц почувствовал, как снова начинает закипать.

– Вы что же, прямо так его и повесили? – с нескрываемым интересом спросил Румянцев.

Потемкин кивнул.

– Дипломата?

Снова кивок.

Долгий, долгий вздох старика.

– Ну и правильно сделали.