Лев любит Екатерину

Глава 3 Леди невозмутимость

Декабрь 1773 года. Санкт-Петербург

Статс-секретарь императрицы Иван Перфильевич Елагин застыл на пороге кабинета с почтой в руках. Дверь неслышно распахнулась. На посетителя пахнуло ароматом утреннего кофе, свежих французских булочек и яблочного варенья. Ее Величество, как обычно, намеревалась позавтракать во время работы. На турецком ковре перед камином дремала белая левретка. Тишина и умиротворение царили вокруг.

Когда-то британский посол лорд Бакингем назвал императрицу «Леди Невозмутимость». Прозвище прижилось. Глядя, как Екатерина, склонившись над конторкой, чиркает пером по бумаге, Елагин оценил справедливость слов дипломата. Спокойствие было написано на ее полном белом лице, точно умытом сливками. Государыня повернула голову и улыбнулась секретарю.

– А, Перфилич, здорово. Как почивал?

Отношения их были теплы. В домашней жизни императрица не терпела этикета. Елагина она знала около двадцати лет. Когда-то он служил канцлеру Бестужеву и, по приказу своего патрона, много общался с великой княгиней. Именно Елагин в день ареста канцлера успел сжечь бумаги, изобличавшие участие Като в заговоре. Тогда Ивану Перфиьевичу досталось. Он прошел по следствию, посидел для порядка месячишко в крепости, был сослан, но ни словом не обмолвился о делах своих покровителей. Когда через четыре года Екатерина вступила на престол, она вспомнила о нем и пожелала иметь при себе. Молчание – золото.

– Погоди маленько, – плавным жестом государыня указала на кресло у камина. – Я сейчас закончу.

От Елагина не укрылось, как поспешно она сунула в кожаную папку вчетверо сложенную страничку письма.

– Полистай, вон из Парижа прислали. Новые комедии.

Иван Перфильевич потянул с круглого малахитового столика толстенный конверт. Там были и ноты, и вырезки из газет, и крошечные, величиной с ладонь, уличные памфлеты для черни, осуждавшие королевскую власть – Екатерина все хотела знать о делах своих главных противников – и, наконец, пьесы, игравшиеся на Масленичном карнавале. Одна из них – «Севильский цирюльник» – наделала много шуму.

Елагин с крайним предубеждением воззрился на синеватые листы дешевой бумаги. Как Като не противно брать их в руки? О содержании он был наслышан. Автор камня на камне не оставлял от аристократии, церкви, брака…

– Господин Бомарше – большой шутник, – осторожно начал статс-секретарь. – В иной стране он лишился бы языка.

– Что-то ты, Перфилич, больно свиреп, – подтрунила над ним императрица. – Нынче в Европе костров из книг не складывают.

– А жаль, – Елагин почувствовал, что начинает злиться. – Зато у нас на Яике Самозванец не одну крепостицу запалил, пока мы с вами французские сатирки почитывали. Ничего, дайте срок. И в Париже полыхнет. Хоть бы черни такую писанину не подсовывали!

– Все имеют равные права на смех, – отчеканила Екатерина.

Елагин вспыхнул.

– До сих пор с господином Вольтером смеялись только партер и ложи. Но, поверьте, когда засмеется раек, королю станет не до смеха.

Екатерина всплеснула руками.

– Разве у нас беда стряслась оттого, что вы переводили Вольтера, а я правила ваши сочинения?

Иван Перфильевич потерял терпение.

– А от чего же?

– Оттого, что и совесть иметь надо! – вспыхнула императрица. – Наши дворяне никого, кроме себя, за людей не считают. В редком доме нет цепей, плетей и ошейников для наказания холопов.

– Как же, люди они! – Елагин перестал сдерживаться. – Поглядите, что эти люди выделывают! Я донесения принес. Офицеров живьем в землю закапывают. Девок насилуют, пускают по кругу. Имения сжигают вместе с помещиками и челядью! Вы с лорнеткою у нас третье сословие ищите, дворянство ругаете. А как Емелька нагрянул, где оно, третье сословие? Только дворяне еще и верны.

«Страх это, а не верность», – подумала императрица, но вслух сказала:

– Полно, Перфилич. Извини меня, я погорячилась.

Елагин чувствовал, что погорячился-то именно он. Но государыня имела обыкновение всегда мириться первой, и окружающие с удовольствием этим пользовались.

– Да и вы тоже хороши, – продолжала она примирительным тоном. – Кричите на меня, будто я горничная. К делу. Что там натворил этот недотепа Кар?

Секретарь раскрыл папку.

– Войска, которые Ваше Императорское Величество соизволили вверить генерал-майору Кару, разбиты. Сам он бежал в Москву, явился в Благородное собрание, откуда был изгнан негодующим дворянством.

– Русский бы этого не сделал, – болезненно поморщилась Екатерина. – Откуда узнали о случившемся?

– Ночью прибыл курьер из Первопрестольной. От генерал-губернатора князя Волконского. Сразу не решились будить.

– Напрасно, – императрица кивнула. – В другой раз не робейте. Я хочу говорить с ним. Он здесь?

– Дожидается за дверью, – секретарь поклонился. – Но осмелюсь доложить, целесообразно ли? Курьер сам на месте не был. Что любопытного он может рассказать?

– Ошибаетесь, – усмехнулась Като. – Какая мне нужда выведывать подробности разгрома Кара? Главное мы знаем: войско рассеяно, командир бежал. Нужно новое войско и новый командир. А вот Москва – другое дело. Полезно расспросить о тамошних настроениях.

Елагин пожал плечами и отправился к двери. В кабинет неловко протиснулся рыжий детина лет тридцати, курносый и конопатый до неприличия. Форма штаб-ротмистра Кирасирского полка сидела на нем, как детский кафтанчик. Ручищи торчали из рукавов, не по уставу обнажившись выше запястья. Фалды едва прикрывали зад. Впрочем, тяжелую кавалерию отправили в Москву не на парад. Императрица усилила кирасирами гарнизон старой столицы.

Увидев перед собой государыню, штаб-ротмистр так смешался, что рухнул на колени и не мог слова из себя выжать.

– Что вы, что вы, – испуганно воскликнула женщина, отпрыгнув назад. – Встаньте немедленно. Вы не себя, вы меня позорите.

Кирасир еще больше смутился, вскочил и вытянулся в струну. Государыня протянула ему руку.

– Целуй, дубина, – толкнул его в спину Елагин.

Курьер сочно, как кузине на именинах, чмокнул душистую царственную длань.

– Скажите, сударь, – обратилась к нему императрица. – Как в Москве приняли известие о бегстве Кара?

– С негодованием, Ваше Императорское Величество!!! – гаркнул штаб-ротмистр. Хрустальные подвески на люстре жалобно звякнули.

– Не ори, – снова ткнул курьера секретарь.

– Говорите спокойнее, – ласково улыбнулась Екатерина. – Так что же думают в Москве о Самозванце? Боятся ли?

Курьер глотнул и, переведя дух, сообщил вымученно ровным голосом:

– Все с негодованием приемлют вести, до Самозванца относящиеся, – это была единственная фраза, которую он сумел построить красиво. А дальше полезли какие-то обрывки: – Однако есть иные, которые и ждут. Из холопов. Гулящие люди. Бог весть, откуда их столько вдруг взялось. Чуваши, мордва, татары. Не знаю, как и набежали в Москву. Кабаки бы позакрывать.

Курьер испугался своей наглости. Кому вздумал советовать!

– Здраво, – ободрила его императрица. – Отчего же князь Волконский медлит?

Штаб-ротмистр на секунду расслабился и всей пятерней поскреб в затылке.

– Заколотишь двери в кружала, голытьба пойдет по улицам собираться. Что из того последует, вестимо. Два года как Москва отбунтовалась. У многих еще свербит.

Екатерина кивнула. Ей сегодня попался на удивление полезный собеседник.

– А купечество?

– Богатые купцы, слышно, хотят деньгами пособить. Смекают так, что от Оренбурга злодею путь на Казань, а оттуда уж и до Москвы не далече.

– А полки, расквартированные в Первопрестольной? Рвутся ли в бой? – последние слова императрица произнесла с легкой усмешкой, позволившей собеседнику не принимать их всерьез.

– Мало нас, – признался он. – Разговор такой, что, ежели не перебросят войска с юга, то нам здесь и помереть. Больно много с собой Самозванец народу волочет. А против него кто? Инвалидные команды?

Екатерина помрачнела. Здраво, здраво судил курьер. Да не его это слова. Общее мнение, которое лишь озвучено на сотни разных голосов, а, в сущности, повторяет одно и то же. Как их снять-то с юга, войска, когда война не окончена?

– Ну, хорошо, а что говорят о правительстве? – молвила императрица.

Штаб-ротмистр побелел и умоляюще уставился на Елагина. Но тот смотрел в окно.

– Говорят ли, что я, начав войну на границах, допустила мятеж внутрь державы?

Кирасир не знал, куда деваться от смущения.

– Что проспала Россию? Что бабе страны не удержать? Что правлю по рецептам французских безбожных философов? – голос у императрицы был вкрадчивый. Она все ближе подходила к собеседнику, и он чувствовал, как ему не хватает воздуха. – Что есть близ меня законный государь. Обиженный. Что подрос и пора бы…

Кирасир схватил посиневшими губами пустоту и готовился грянуться в обморок.

– Ну что вы так испугались? – рассмеялась Като, отступая от него. – Или сами в полку не болтаете? Не бойтесь. Вам ничего не будет, – ее, кажется, очень развлекал вид несчастного курьера.

Елагин, наконец, соизволил отлепиться от окна и кивнул штаб-ротмистру: можешь идти. Тот не чувствовал ног, когда выходил из дверей, не слышал ободряющего голоса секретаря:

– Чего вы, батенька? Жалки, немы. Ее Величество этого не любит.

Бедняга не помнил, как добрался до стула, и, стянув с себя парик, обхватил руками совершенно мокрую голову. «Теперь крепость», – думал он.

– Прикажите подробнее допросить? – бесцветным голосом спросил Иван Перфильевич, затворяя двери в кабинет. – Кто говорит? Как?

– Зачем? – пожала плечами Екатерина. – На каждый роток не накинешь платок. Важно, что шепот перешел в голос. А курьер пускай едет. Не трогайте его.

Через пару дней штаб-ротмистр рассказывал товарищам в полку:

– Держится она просто и ласково. Все, что про нее врут, знает. И хочется упасть на колени, крикнуть: «Не верьте, Ваше Величество!» – целовать руку и так умереть.

А служивые пожимали плечами и посмеивались:

– Хитрая стерва.

Январь 1774 года. Лагерь русских войск на Дунае

Рождество в лагере под Силистрией прошло весело. Пушки на сутки перестали лупить по городу, фейерверкеры заряжали их хитро придуманными снарядами и салютовали ввысь, горстями разбрасывая цветные искры по черному небу. Солдаты зажигали костры из фашин. Между неглубокими траншеями минеров крутились шутихи. Из-за огненного веселья была опасность запалить палатки. Но, слава богу, обошлось.

Офицеры не раз поднимали штофы в честь памятного рейда Потемкина за провиантом. Только благодаря кавалеристам Грица, праздник отмечали честь по чести: с пуншем, жареной на сломанных шпагах дичью, венскими колбасками и портером из Туманного Альбиона.

Повидавшие виды ветераны голодной осаду тоже не называли. «Прямо жируем, братцы!» – говорили они, запихивая в земляные печки собственноручно замешанные ржаные калачи. Поднимали ядра с деревянных крышек и отведывали из кадок кислой капусты: «Еще чуть-чуть и будет в самый раз». Для солдат выкатили бочки венгерского. Только часовым ничего не досталось. Но товарищи в нарушение устава носили им чарки опохмелиться.

«Бери нас теперь голыми руками», – думал Гриц, с неодобрением разглядывая хмельной лагерь. Но Румянцев знал, когда позволить армии пить-гулять. На много верст вокруг степь была расчищена от неприятеля. Турки ушли на юг за Дунай. Осажденные не решались делать вылазки, поскольку видели: враг вокруг города залег, как медведь в берлогу, и собирается зимовать сыто-пьяно.

Все господа старшие офицеры получили подарки от жены фельдмаршала графини Екатерины Михайловны Румянцевой, приславшей из Петербурга целый обоз. Тот-то хохота было в расписном шатре командующего, то-то шуршали бумагой и рвали ленточки. Как дети в Сочельник.

Даже любовнице мужа госпоже Черкасской, явившейся в лагерь перед самым праздником, графиня отправила презент и ласковое письмо. Увидев это, Петр Александрович прослезился, предложил за столом троекратно пить здоровье своей супруги и все повторял:

– Что за женщина! Знал бы, кто любовник, обязательно поздравил бы!

Но в том-то и дело, что Екатерина Михайловна была дама выше всяких похвал. Терпела неверность и шумные выходки своего барбоса, нарожала ему детей и всеми силами старалась выжать из нынешнего, высокого положения мужа пользу для семьи – подгрести именьица на Украине, определить сыновей к чинам повыше… Удивительного терпения, такта и снисходительности матрона! А если и были у нее свои грехи, про это история умалчивает. Жена Цезаря вне подозрений.

Утром прискакал давешний башкир на лошади Каплан-Гирея. На голове мохнатая шапка, золотая сабля в руке. Полы его синего парчового халата волочились по земле. Высоким был турецкий паша, а степняк – маленький, кривоногий. Но лучник не унывал.

– Домой поеду, свататься буду. У нас один мала мала богатый есть. Дочка не отдает. Скажу: смотри, какой халат! Какая сабля! Зачем такой важный? Давай сюда девка.

Гриц принял у него повод, поблагодарил башкира рублем за меткий выстрел и побрел на крутой берег реки посмотреть крепость – тоже ведь развлечение.

Силистрия сдаваться не собиралась. Ее склады ломились от хлеба, гороха, кукурузы и сушеного мяса. Мало ли что русские обрезали округу по самые стены. Как пришли, так и уйдут. Не впервые крепости принимать незваных гостей. Не впервые султану посылать ей помощь, не впервые месить под стенами снег с кровью. Только вот зима. Только вот холод. И ветер в степи. Не дойти сейчас подкреплению ни из Бухареста, ни из самого Константинополя. Но ведь и гяурам деваться некуда.

Видел Газы-паша, комендант Силистрии, сон на Рождество. Праздник неверных и сны на него неверные. Явилась ему сквозь морок бурана Жена, закутанная в Солнце и попирающая ногами Луну. Стояла она на узком серпе полумесяца, как на лодке, и плыла к крепости над серыми не замерзшими волнами Дуная. «Отдай, – сказала, – город». И голос ее был ласков, точно говорила с ребенком. Хоть и неразумное дитя, а свое. «Не жалко тебе, разве, вдов и сирот? Сдашься, русские их пощадят. Не откроешь ворота – пеняй на себя». И разломила руками золотой полумесяц. Поплыли, дробясь на воде, его осколки.

Газы-паша проснулся. Затеплил лампу. Пошел молиться. Велик Аллах! Не прорвутся гяуры. Пришлет Стамбул помощь. А не пришлет, так он, комендант, больше боится шелкового шнура с султанским благословением, чем Жены, закутанной в Солнце.

На следующее утро наладили русские штурм. Не самого города. Он стоял крепко. Но на подступах к нему, посередине реки, лежал островок, заметенный снегом. Турки не раз пытались переправиться туда, чтобы делать диверсии против осаждающих. В свою очередь, засевший напротив одноглазый командир – его Газы-паша высмотрел в подзорную трубу – установил батареи прямо на взгорье и сметал огнем всякого, кто пытался высадиться. Знал паша, чем приглянулся русским этот безымянный клочок земли. Они хотели навести понтоны, перетащить пушки и уже с него жарить по стенам. Но то-то и оно, что кукиш посреди реки простреливался и с турецкой стороны. Из укреплений в местечке Гуробалы.

И вот старый толстый командир двинул свои войска в лоб. А шустрый одноглазый ушел с кавалеристами вверх по реке. Зачем бы это? Что за блажь? Ведь пушки Гуробал не молчат. Бьют и взрывают землю островка, как быки копытами. Или эти несчастные думают, что можно верхом форсировать Дунай? Река, даром, что льдом не покрылась, струи ее холоднее булата. Только крылатые кони перенесут гяуров на турецкий берег.

Сивки-бурки фыркали и не хотели вступать в воду. Поартачились, но пошли. Потемкин поздравил себя с тем, что приказал кавалеристам пересесть на степных казачьих кляч. Породистые кони были бы погублены в эту переправу. Может, и переплыли бы, но потом все равно околели. А запорожским ничего, только отряхнулись и не шибко потрусили вперед на взгорье. Низенькие, коротконогие, лохматые, так что не сразу разберешь, где кончается шерсть и начинается грива. Их дразнили Коньками-горбунками. Вот на горбунках-то и форсировал корпус Грица зимний Дунай и ударил по Гуробалам. С ходу влетели на земляные волы, с которых били турецкие пушки. Опрокинули нечастые изгороди, мешки с песком, подожгли деревянные башенки игрушечной фортеции. Османы не ожидали увидеть русских так близко, не успели сбежать под защиту силистрийских стен. Думали, что такая пакость может приключиться только весной. А до нее еще ой как далеко. Обманулись.

Переправлявшиеся в лоб войска под началом самого Румянцева сразу поняли, что Гуробалы взяты. Потому что, тявкнув, захлебнулась последняя батарея, и наши вступали на островок уже без боязни. Затащили по понтонам мортиры, начали окапываться. Благо земля вокруг вся разворочена снарядами. Спасибо туркам, не надо долбить мерзлый грунт.

Кавалеристы в лагерь вернулись уже по наведенным мостам. Их бы приветствовали, как героев, но уж больно потешно они смотрелись с поджатыми под лошадиное брюхо ногами. Потемкин немедленно перелез на белопенного своего скакуна, поехал красоваться.

Жеребца назвали Тигром, в честь Каплана. Был он пакостен и лукав. В бой на нем Гриц не рисковал. Норовистый и в голове одни кобылы. А когда ему вставит, так хоть вдесятером держи – всех перекусает и умчится хвост по ветру. «Пристрели ты эту сволочь, – говорили товарищи. – Или отдай выхолостить. Все равно от него пользы нет». Но Потемкину было жалко – такой красивый! Ноги тонкие, только браслетов не хватает. Голова маленькая. Шея лебединая, хвост – плюмажем. Где еще такого найти? Вернется Гриц в Петербург, будет на нем выезжать, все барышни с балконов попадают.

– Вы, я вижу, прогуливаете свою лошадь, как собаку? – услышал Потемкин за спиной насмешливый неприязненный голос.

На взгорье, заслоняя вид на крепость, стоял генерал-поручик Репнин. Сухой, как щепка. В темно-синем, почти черном сюртуке поверх форменного кафтана, но без шапки, даже без треуголки, подставляя холодному ветру рано начавшую лысеть голову.

Потемкину был неприятен этот человек. От него исходил удивительный внутренний холод. Точно там, в сердцевине, за корой синего сюртука, кафтана и даже тела, душа была сделана из какого-то иного материала, чем у других людей. «Ртутная кровь» – так Гриц для себя определял эту породу.

– Вы в очередной раз прославились, – с нескрываемой издевкой бросил Репнин. Его изломанные треугольником брови сошлись над переносицей. – Ждете нового чина? Или новой побрякушки на грудь?

Потемкин знал, что следует сдержаться. Когда-то его отряд входил в корпус Репнина, а теперь Гриц сам командовал корпусом и был равен прежнему начальнику. Такое не прощалось.

– Пока вы читаете Сен-Мартена, война пройдет, – усмехнулся он. – Философский камень еще не нашли, чтоб возвращать время и участвовать в пропущенных битвах?

Репнин побагровел. Он действительно везде таскался с Сен-Мартеном, как с молитвенником. И язвительный Потемкин уже прозвал его «Опус негридо», что значит «Делание в черном» – первая ступень алхимических работ. Гриц, смеясь, говорил, что ее следовало бы именовать «Черное дело». Не так уж он мало знал, этот кривой чудак!

Год назад между ним и Репниным вышла ссора. После возвращения из Фокшан с мирной конференции, Потемкин получил от командира корпуса приказ двигаться на соединение с войсками Гудовича у крепости Турны. К Гудовичу же поскакал вестовой с повелением отходить. И когда отряд Григория приблизился к Турне, русских там уже и след простыл. Зато явились татарские конники в несметном числе, да осажденные турки, увидев, что противник уходит, открыли ворота и выступили навстречу горстке неверных.

Вот это была драка! Двое суток. Без передышки. Пять тысяч против двадцати. Гриц лишился под проклятой крепостью трети своих людей. А мог бы половины. Вырвались из кольца, думали удирать. Но посмотрели на врага и поняли – навели страху. Со стены рожок проиграл отступление, знатная часть османов ринулась в ворота. Татарские же конники потеряли много народу и откатились в степь. Черные от усталости и крови кавалеристы, не сговариваясь, повернули коней. Потемкин кричал команду едва ли не в спины. Дал шпоры, чтобы не отстать от своих, опередил, как положено командиру. Но, в сущности, последняя атака была на едином порыве. Его кавалеристы оставили поле у Турны за собой и, чуть не падая с седел – в обратный путь. Только одна мысль крутилась в головах: кто же их подставил?

– Как вы смели?! – Никогда фельдмаршал не отличался спокойствием. Но сейчас, казалось, бутылки с портером начнут взрываться. Так, наверное, трубит боевой слон индийского раджи, топча англичан в красной форме. – Как вы могли отдать два противоположных приказа?!

Репнин стоял перед командующим навытяжку и смотрел прямо перед собой. Лицо его было непроницаемо. Тут же, в палатке, собрались остальные офицеры. Командиры корпусов притихли, не смели выдохнуть. Гудович бледный от изумления: «Да кабы я знал, я бы никогда…» Потемкин с рукой на перевязи один сидел в углу на сундуке. Ему можно, он не держался на ногах.

– Мы потеряли полторы тысячи! Ни за что! Даром! По вашей глупости! Я отстраняю вас от руководства корпусом! Немедленно отпишу в Петербург! Пусть там решают! А пока – под арест!!!

Репнин повернулся на каблуках. В лице у него не было ни кровинки. Тонкие губы сжались в щель. Но в колких глазах почему-то застыла усмешка.

– Прежде чем вручить свою шпагу вашим адъютантам, позвольте переговорить с вами наедине.

Он смотрел на Румянцева, будто имел право на эту привилегию.

Странно было видеть, как старик мнется. Грозный отец-командир опустил глаза, ворчливо бросил в сторону: «Все идите», – и остался с виновником торжества с глазу на глаз.

Товарищи помогли Потемкину выбраться из шатра, хотели увести. Не тут-то было. Гриц сел на барабан недалеко от входа. «Я здесь подожду». Он хотел знать, чем кончится дело.

Сначала послышались голоса. Репнина – ровный, внушительный. Румянцева – раздраженный, резкий. Потом все смолкло. Зашуршала бумага. Повисла долгая-долгая пауза. И наконец раздался крик фельдмаршала:

– Во-о-он!!!

Из палатки вылетел Репнин с какими-то листочками в руках. В след ему неслось:

– И ты мне, православному, командующему армии, посмел!!!

Из-за полога донесся грохот, это их сиятельство переворачивал походную мебель – бушевал. Жалко всхлипнула кровать, на которую с размаху рухнуло тучное тело. Кажется, молодец-фельдмаршал проломил свое ложе.

Через минуту снова раздался скрип, и голос, уже усталый, но все еще грозный окликнул Потемкина:

– Заходи! Я же знаю, что ты там, за дверью!

Григорий встал. Товарищей уже рядом не было, и потому он шел медленно, но ровно. Наклонился, вступил в шатер. Петр Александрович сидел посреди развороченной комнаты на походной койке и задумчиво грыз согнутый палец.

– Ты, брат, почему не сказал, что за тобой эти гоняются?

Гриц непонимающе пожал плечами.

– Ой, только не ври мне! – Румянцев замахал руками. – Не сейчас. Говори правду. Ты потому из Питера в армию сбежал, что тебя эти обложили?

– Ваше сиятельство очень обяжет меня, если пояснит, о ком речь?

– А ты не знаешь? – взвился Румянцев. – Завелась у нас тут порода… Мне святым Мартыном каким-то в нос тычут. Гороскопы твои показывают. Ни черта я не понял. Да и ни к чему мне это!

Потемкин смотрел на старика. Долго молчал, запоздало понимая, что Репнин – близкий друг Милиссино. А с Милиссино у Григория счеты особые и не о них сейчас речь.

– Ваше сиятельство ошибается, полагая, что названные люди при дворе так сильны, – наконец выдавил из себя Гриц. Он сел возле Румянцева на корточки и протянул ему чудом уцелевший кувшин воды. – Я уехал в армию по своей воле, волонтером. Посчитал недостойным оставаться в столице, пока война. У меня есть на это свои причины, но, поверьте, они личного свойства…

Румянцев усмехнулся. Знамо дело. Кому неизвестно, что камергер Потемкин влюблен в императрицу? Впрочем, как и многие.

– У меня создалось впечатление по письмам Ее Величества, – осторожно заметил фельдмаршал, – что вы ей дороги. Это так?

– И да и нет, – нехотя ответил Григорий. – Мы старые друзья. Не больше. Но и не меньше.

– Так просветите меня, дурака, – фельдмаршал обмакнул в кувшин руку и всей пятерней вытер лицо, – как императрица относится к этим «мартынам»? Боится их?

Гриц вздохнул.

– Ее Величество старается делать вид, что их нет. Но всегда имеет в виду их позицию.

– Хитро-о, – протянул Румянцев. – Я вот что тебе скажу, сынок: ты с ними не связывайся. Странные это люди. Как дерево бывает в лесу: с виду крепкое, зеленое, а сердцевина гнилая. Ударь обухом – от здоровых аж звон идет, а эти глухо так стонут, угрожающе… И жена моя, Екатерина Михайловна, в письмах весьма от них остерегает. Она ведь обер-гофмейстерина малого двора, а там «мартынов» целый клубок.

Потемкин улыбнулся. Ему был очень мил этот сильный, грузный человек, уверенный, что все на свете дела решаются криком, но в сущности добрый и незлобивый.

Граф кивнул каким-то своим мыслям.

– Я вот что, я тебя из корпуса Репнина заберу. Примешь корпус Боура.

Расстались уже в ночи. Потемкин побрел к своему шатру и у самого входа услышал резкий, надтреснутый голос:

– Эй, сударь, вы напрасно продолжаете переписку с известной особой.

Гриц обернулся и лицом к лицу столкнулся с Репниным.

– Какое вам дело до моей корреспонденции?

– Я вас предупредил.

После взятия островка граф не долго нянчился с осадой. Подолбил из пушек. Сбил кое-какие лобовые укрепления и задумал пробное наступление. Навели переправу, по ней, как по ковровой дорожке, решили подкатиться к самым стенам и попробовать на зубок, хорошо ли стоят турки?

Турки стояли хорошо, потому что давно врылись в землю и уходить не собирались. Газы-паша больше Жену в Солнце не видел и решил, что поблазнилось. Только однажды, взойдя на бруствер, глянул вниз и аж назад откинулся. На волнах реки дробилось золотыми осколками отражение полумесяца с самой высокой мечети города, точь-в-точь как во сне…

Неверные же шевелились на противоположном берегу и грозно урчали, как медведи, разбуженные зимой. Плохо дело, будет приступ.

Румянцев распределил силы так: в авангарде гренадеры, на флангах конница. Грицу досталось левое крыло. Утром под барабанный бой полки двинулись к крепости. Знамена развернуты. Трубы раздирают морозный воздух. Турки вывесили со стены пять золоченых конских хвостов на древках – по числу полков, которым паша положил участвовать в деле. Открыли ворота. Увидели гренадер с гранатами, не стали пехоту тратить, сразу пустили конницу. Гренадеры гранаты пометали, с треть верховых выбили. Но и только.

Закрутились, заплясали турецкие всадники, засверкали кривые сабли. Только и слышно со всех сторон: «Аллах! Аллах!» Дрогнули гренадеры, побежали бы, да некуда. Враг обступил их и с фронта, и с флангов. Повернулись назад, и ам агаряне замкнули кольцо. Гренадеры – ребята крепкие, и против конного могут выстоять, но уж больно сегодня турки в большом числе. Озверели, мстят за Гуробалы.

Однако ведь есть и своя конница! Потемкин на левом фланге чуть ремень повода не грыз от нетерпения. Когда же велит командующий выручать? Не дождался, послал вестового к графу с просьбой переменить приказ и ему нестись в авангард, где сейчас драка. Румянцев же конницу придерживал. Крепка была его надежда на гренадер. Полковник Семен Воронцов всегда неплох казался в деле. Но, видно, не судьба сегодня ему пить победную чашу.

Как оценил граф положение, так махнул вестовому рукой, мол, знаю, парень, знаю, с чем ты прискакал. Разрешаю. Кавалеристы к бою! Вестовой лошадь поворотил на левый фланг. А там уже никого нет. Понеслась конница. Сатин смотрел на фельдмаршала в трубу, ждал, когда тот перчаткой дернет. «Есть сигнал, ваше благородие!» – «Поехали!!!»

Румянцев усмехался в кулак, глядя, как его непослушный любимец лавиной разворачивает конницу. Как она врезается турками в бок, сминает их, вклиниваясь между агарянами и гренадерами. Да те тоже не стали безучастно смотреть, как и спасают. Мигом грянуло ура. Ударили вместе. Была турецкая кавалерия и нет. Поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?

Да уж известно кто. Снова сегодня пить за здоровье Кривого. Одни рады, а другие не очень. Всюду он лезет, везде ему надо. Других командиров разве нет? Или полковник Воронцов сам бы не выстоял против турков? Там у ворот, казалось, помирают. А теперь пришла уверенность, что справились бы. Почему нет? Задним числом каждый мнил себя победителем.

Раненный в голову, весь в бинтах плакал от обиды Семен Воронцов: «Он помешал мне! Помешал! Отнял викторию!» И находились многие, кто с ним соглашался. «Этот Потемкин каждой бочке затычка». А генерал Репнин у себя в шатре, в кругу близких приятелей, ради смеха, по орденскому обряду написал на бумажке имя Кривого и сжег. Пепел же выкинул за полог, пусть его ветер несет в холодные воды Дуная, раз они сопернику не преграда!

И надо же так случиться, что в ту же ночь скрутила Грица злая лихорадка. Простудился во время атаки, скакал с голым горлом, много кричал. Молдавская земля, где сухая, как камень, где болотистая. В гнилой трясине живет лихорадка, похожая на ту, что англичане встретили в Индии. Британцы заливали ее джином с хиной. А запорожцы – конской мочой с чесноком. До костей пробирало.

При Потемкине были два запорожца и мальчик Федор. Паренек прижился, сам себя назвал камердинером. Иностранное слово ему очень понравилось, выходило важно, как сенатор. Варил щи, чистил форму, учился ухаживать за Тигром. Гриц его не гнал. Казаки, они если не воюют, то всякий день пьяные. А мальчик к водке еще не пристрастился и справлял по хозяйству всю работу.

Запорожцы решили отливать генерала ледяной водой. Как у них положено. Потом сразу водки с перцем и – в медвежью шкуру, пока не пропотеет. И снова ледяной водой. Федор смотрел, смотрел, да побежал к графу:

– Ваше благородие, пришлите доктора! Совсем барин мой помирает!

Румянцев всполошился, отдал своего медика. А Федора потрепал за ухо, молодец, не побоялся к самому командующему идти, и вынес шесть бутылок джина. Но запорожцам запретил показывать, они, ироды, сами выпьют. Врач осел в палатке у Потемкина, достал хину. Сначала мешал ее с джином, а потом уж с водкой.

Медленно-медленно шел Гриц на поправку. Только когда почти все силы из организма вытекли, тогда перестала его бить лихоманка. Осунулся, почернел, треть веса сбросил, что при его росте превратило добра молодца в волчью сыть. Федя все это время сидел около него.

– Батюшка, барин, не помирайте, один вы у меня.

– Не бойся, рано мне еще, – голос Григория был слабоват, улыбка… вот только улыбка и осталась.

Но стоило силам прибавиться, тут же возвращалась и болезнь. Доктор уже устал пускать кровь. А Грицу все не хотелось прибегать к последнему казацкому утешению. Но запорожцы настояли. Прогнали эскулапа и взялись за лошадиную мочу. Федя принес бутыль от Тигра. Так ему казалось благороднее. Все-таки не какая-нибудь кляча! Разбавляли зелье водкой, чтобы не слишком противно пилось. С первого раза пациента вырвало, со второго тоже. Потом превозмог себя. И через пару дней полегчало.

Когда встал, то сказал, что против лошадиной мочи никакое сен-мартеновское заклятие не выстоит. Ведь по лагерю уже ходил слушок о сожженной бумажке.

Совсем, совсем тихо было у Силистрии, когда в первых числах января прискакал курьер из Петербурга и привез почту. Фельдмаршал послал за Потемкиным, чего обычно не делал.

– Вот, сударь мой, и вам депеша.

– От кого? – не понял Гриц. Ему на адрес командующего никто не писал. Это он передавал письма императрице через сестру Румянцева графиню Брюс, свою старую знакомую.

– Сами увидите, – оборвал его граф. – Берите не мешкая. В письмо ко мне запечатано, – и, заметив, что руки у подчиненного дрожат, сам пошел к пологу в шатер, чтоб задернуть. Лишние глаза тут не нужны.

Между тем Потемкин держал конверт и не знал, как сломать печатку. Потом все-таки справился, развернул лист, строчки поплыли перед глазами. Успел прочесть начало и конец. Ничего не понял. Голова шла кругом.

Не обращая внимания на Румянцева, сел. Это надо же так забыться!

Старик с добродушной усмешкой наблюдал за ним из угла. Ждал, пока Григорий перечитает.

– Мне, батюшка, надо большое донесение в столицу отправлять. Поедете с докладом, – наконец сказал он. – Вижу, пора расставаться.

Грица качнуло. Ничего такого в письме не было. Его никто никуда не звал.

– Поезжайте, – молвил граф. – Даже если обманетесь, хоть моим приветы передадите.

Оба уже знали, что не за приветами едет генерал.