Лорелея

4-5 мая

За сутки путешествия с Мицци в одном купе Артур уже почти привык к своей соседке. И да, он все же заснул — вскоре после того разговора с ней, когда он еще и представить себе не мог, что способен расслабиться и сомкнуть глаза в присутствии вампира. Но стук колес убаюкивал, и Артур не заметил, как провалился в неровный, поверхностный сон, почти не отличимый от яви. Один из тех, которые хуже кошмаров: там чудовища хоть и пугают, но все же остаются лишь несуществующими творениями твоего подсознания. Чудовище же в его сне было вполне реальным, оно сидело напротив и улыбалось своими острыми зубами, и говорило что-то на итальянском (что тоже было по-своему кошмарным, потому что Артур едва ли представлял, как будет общаться с римлянами, не зная их языка). Сон услужливо подкидывал ему те картины, которых он избегал в реальной жизни, стараясь не думать, что будет дальше. Что вообще может быть у них общего, когда они приедут в Рим? Он будет вновь водить Мицци по музеям? Какая глупость!

Во сне они любили друг друга в самом плотском смысле этого слова.

Во сне он прекрасно понимал, что представляет собой вампирша, видел настоящую ее сущность и все же…

Во сне они были вместе. И это пугало больше всего. Потому что он понимал, что никуда не денется от нее, а она — от него. Пока, по крайней мере.

Нервный сон то и дело прерывался; Артур просыпался и инстинктивно тянул руку к шее, пытаясь нащупать следы укуса — и вновь засыпал, убедившись в целостности кожного покрова. В купе было темно, но в какой-то момент, вновь приоткрыв глаза, он понял, что Мицци с ним нет. Напряжение, железной хваткой державшее его за горло, отпустило, но лишь на короткое мгновение — она не могла никуда деться, она все еще здесь, и Артур боялся предположить, куда она могла исчезнуть. Она ведь так и не пообещала ему, что не будет убивать. Она даже из вежливости не притворилась, что смогла бы пойти ради него на такой шаг. Так что лучше было не думать, что она делала в тот момент.

В следующий раз он увидел Мицци утром, когда окончательно проснулся. Та сидела на диванчике как ни в чем не бывало, и изучала путеводитель, решительно приближаясь к концу, где обычно автор уже удаляется от Рима и пишет о прекрасных окрестностях вроде виллы Адриана или виллы д'Эсте, которые непременно следует посетить каждому уважающему себя туристу. Представить себе вампиршу гуляющей среди остальных туристов между фонтанов эпохи Ренессанса было непросто, но книжку она читала внимательно и даже делала какие-то пометки карандашом.

Выглядела она уже значительно лучше, даже несмотря на ясный день: от вчерашних ожогов остались лишь почти незаметные следы, глаза сияли, а кожа казалась не пергаментной, а почти человеческой, только немного бледной. К сожалению, такой эффект мог быть достигнут лишь одним способом.

Поезд прибывал в Рим около девяти часов вечера, до этого времени Артуру приходилось наблюдать все проносящиеся мимо красоты Италии из коридора: занавески в купе были плотно задернуты, и Мицци трепетно оберегала свой покой. Облокотившись о поручень, Артур смотрел на проносящиеся мимо яркие пейзажи Тосканы. Виноградники и пастбища сменялись деревушками, где текла размеренная итальянская жизнь, такая живописная и самобытная, что любой художник только и мечтал бы переехать сюда на пару месяцев, лишь бы иметь возможность запечатлеть стройные кипарисы и не менее стройные станы улыбчивых селянок. Во Флоренции поезд стоял час, пока отсоединяли вагоны, а шумные итальянцы штурмовали перрон. Юноша вспоминал, что когда-то, не так давно, он мечтал остановиться здесь, чтобы все время посвятить лишь Галерее Уффици и Национальному Музею (ну и тем самым прекрасным стройным итальянкам, но этого ведь не будешь писать в заявлении профессору). Сейчас же весь этот высокий Ренессанс, ради которого в свое время он и сорвался в Гранд-Тур, казался ему далеким и эфемерным, словно из прошлой жизни.

— Мы скоро приедем, — раздался голос позади него.

Артур и не заметил, как зашло солнце: сумерки длились тем меньше, чем южнее они оказывались, и сейчас было уже почти темно. Вампирша покинула купе и нашла Артура в коридоре, где он стоял уже последние… два? три часа? Давно…

— Мне стало совсем скучно, я эту книжку уже наизусть выучила, — Мицци помахала путеводителем и протянула его англичанину. — А ты, кажется, так ничего и не прочел.

Она пристроилась рядом у окна, и некоторое время они молча стояли, изображая заинтересованность в римских предместьях, мимо которых их мчал поезд.

— Я согласна, — вдруг сказала она.

Артур удивленно посмотрел на вампиршу, пытаясь понять, на какой незаданный вопрос был этот ответ. То, что она рылась у него в мыслях, как в своих вещах, хоть и раздражало, но давно стало привычным.

— Про убийства, — Мицци произнесла это так тихо, что можно было прочесть только по губам, хотя кроме них никого больше в коридоре не было. На Артура она старалась не смотреть. — Я помню, о чем ты просил меня в Париже.

— Но вчера ночью… Ведь мне не показалось, верно? И я слышал какие-то разговоры, что в вагоне третьего класса пропал человек.

Он не закончил мысль, но вампирша согласно кивнула, все еще не поднимая на него взгляда. Разговор выходил ужасно неловким и никак не хотел строиться. Но как еще говорить про убийства, Артур не представлял, а Мицци то ли разделяла серьезность момента, то ли пыталась подстроиться под его восприятие. Но вопрос так и не был задан, а ответ не был получен.

— Я постараюсь, — вновь сказала она после некоторой паузы. — Я не могу обещать, но я постараюсь. Просто это действительно очень сложно. Но ведь по-другому не может быть?

Артур вновь отчетливо услышал это непроизнесенное «мы». «Ведь по-другому у нас не получится?» — хотела спросить девушка, но так и не смогла. «Ни по-другому, ни как-либо еще, дорогая Мицци, и ты это прекрасно знаешь». Юноша осторожно прижал вампиршу к себе и обнял: ту, о которой он только и мечтал последнее время, которую боялся, и которая теперь принадлежала только ему. Ее волосы, ранее расплавленным золотом мерцающие среди огней ночного Парижа, смешно щекотали нос и были мягкими на ощупь. И — если уж быть совсем романтичным — можно было попытаться представить, как ее сердце бьется в унисон с его.

Впрочем, неважно, длилась ли их идиллия несколько секунд или десятки минут, но ее разрушили пассажиры с чемоданами, стремящиеся к выходу из вагона. Поезд прибыл на вокзал Термини, чье строительство завершилось совсем недавно, но который уже по доброй итальянской традиции был полон людьми, как встречающими и провожающими, так и торговцами всех мастей, и попрошайками, и затерявшимися среди них карманными воришками… Носильщики уже поджидали, и, когда двери в вагон первого класса открылись, принялись наперебой предлагать свой услуги. Дешевле, конечно, во всей Италии было и не сыскать.

На конверте Артур привычно написал адрес: Роуздэйл, Суффолк, Англия. И, немного задумавшись, в левом углу вывел «… Рим, Италия». Это было первое и последнее письмо, написанное сестре из Вечного Города. Прежде чем заклеить конверт, он скептически пробежал глазами несколько исписанных листов. Вроде бы все как надо. Особое внимание, конечно же, он уделил музеям. В первую очередь — Ватиканскому, куда уже давно съезжаются туристы и ценители искусства со всей Европы.

Артур чувствовал, что письмо это сильно отличалось от тех, что он писал сестре раньше из Парижа. Тогда все было намного проще: можно было писать правду. Сейчас же приходилось думать над каждой фразой, словно любым неосторожным словом Артур мог выдать себя и Мицци заодно. Поэтому-то он ничего и не рассказывал о себе, отделавшись фразой, что с ним все в порядке. Зато в красках расписал римские церкви, музеи, виллы и парки, частично пересказав путеводитель — этого должно было хватить. Он давно уже не писал на родину — с конца апреля или, по его собственным ощущениям, с прошлой жизни.

Пропасть, разделяющая его теперешнего и того жизнерадостного юношу, которым он приехал в Париж, была огромной. Ему казалось, что изменение это было лишь внутренним, но и из зеркала на него теперь смотрел совсем другой человек. Ну хорошо, допустим, что это было художественным преувеличением — Артур в зеркале оставался все тем же Артуром, только словно постаревшим на десяток лет, с залегшими под глазами синяками и тревожным взглядом, которого раньше он у себя не замечал. Окружение тоже изменилось, но, погрузившись в себя, Артур уже не восторгался красотами, которые, словно драгоценная шкатулка, прятал Рим.

…Артур приехал в Париж, когда весна только начиналась. Она уже чувствовалась в свежих порывах ветра и робких солнечных лучах, но земля была еще серой и холодной после зимы, деревья стояли голыми и одинокими без нежной весенней зелени. И все равно он жадно вдыхал парижский воздух и не мог надышаться. Он готов был днями бродить по широким проспектам и уютным улицам, улыбаться очаровательным парижанкам, дышать, смотреть, чувствовать. Иногда он возвращался в свой тесный номер лишь к рассвету, иногда не возвращался вовсе. Каждый новый уголок города был для него открытием, каждая картина или скульптура, до этого виденная лишь в книге, заставляла сердце биться быстрее от восторга. Он сам себе тогда казался совсем глупым, но эта была приятная, легкая глупость, которую не хотелось прекращать.

Здесь в Риме он был уже не один и жил не в маленьком отельном номере где-нибудь около вокзала, а снимал квартиру в одном из тех огромных домов, что стояли покинутыми в самом центре города, словно призраки былой роскоши. Окна выходили на пьяццу Навона, которую называли самой красивой площадью в Риме. Но фасад дома был совсем не примечательным, скорее тусклым и облезлым, а где-то там, в лабиринтах многочисленных коридоров, жил хозяин дома, которого Артур видел лишь однажды; о других жильцах он и не слышал. Прислуги также почти не было видно — в таком дворце легко было затеряться.

— Это чудесное место! — воскликнула Мицци. — Здесь никто не будет нам мешать.

Ее каблучки звонко процокали по внутреннему двору, где плитка была настолько старой, что частично успела порасти сорняками, а частично отсутствовала вовсе.

— Ты ведь тоже этого хочешь, правда?

— Конечно! — ее бездонным глазам невозможно было противиться и ответить «нет».

Они жили здесь вдвоем, вдали от всего мира, спрятавшись в старых стенах особняка, скучающего в тишине.

Артур давно уже потерял счет дням, которые слились в один бесконечный, окутанный туманом и затерянный между сном и явью час. Порой он просыпался от этого сна, и чувство тревоги наполняло его, хотелось бежать прочь или же наоборот — спрятаться в глухих стенах, где никто не смог бы его найти. Это обычно случалось утром, когда солнце медленно выкатывалось на небосвод, осторожно освещая первыми, еще холодными лучами каменные стены. Но этого Артур не видел. Ставни всегда были плотно закрыты, и он мог лишь догадываться, что за окном уже светало. Тогда он просыпался, а Мицци лежала рядом с ним, уже погруженная в свой тяжелый, мертвый сон. Однажды он поймал себя на мысли, что мог бы уйти. Встать, собрать самые нужные вещи, деньги и идти прямиком до вокзала, не оборачиваясь, все ускоряя и ускоряя шаг. Юноша почти представил себе, как покупает билет в кассе: до Парижа, Женевы или… неважно. Но потом он вновь взглянул на лежащую рядом вампиршу, чьи золотистые волосы рассыпались по подушке, а белая кожа сливалась с батистом простыней, и понял, что этого он сделать не может. Просто не может.

Как ни пугала его эта мысль, но Артур понимал, что любит Мицци. Впервые в жизни, так, как никогда и никого ранее. Как вообще, пожалуй, нельзя было любить человека. Он не думал о том, что будет дальше, не понимал, что происходит сейчас, забыл, что было раньше. Но, чувствуя, как ее нежные руки ласкают его лицо, а губы целуют его губы, не хотел, чтобы это когда-либо заканчивалось.

— Я хочу, чтобы наша любовь продолжалась вечно, — сказала как-то Мицци, обнимая его и прижимаясь всем телом. — Все было бы настолько проще!

Артур не сразу понял, что она имела в виду. Вечная любовь — та самая, о которой сочиняли стихи и превозносили до небес — в ее понимании могла оказаться и концом всего. Смертью. Укусом вампира. То чувство страха, что уже было оставило его, вновь кольнуло где-то под сердцем. Он мягко отодвинул девушку от себя и постарался как можно более серьезно сказать:

— Ты же знаешь, что это невозможно.

— Знаю, — рассмеялась она маленькими серебряными колокольчиками. — И знаю, что ты все равно любишь меня, ведь правда? А пока любишь — ничто остальное не важно! Лучше обними меня, Артур!

И хотя бы в тот момент они были счастливы.

… А момент тот все длился и длился. Иногда Артур спохватывался, что проходили часы, а то и сутки, а он не помнил, куда исчезло это время. Но Мицци была рядом, сладко улыбалась ему, и он вновь погружался в океаны ее глаз.

Конечно, не все время он проводил с ней, но часы разлуки были просто невыносимы. Всякий раз, ступая за порог, он чувствовал, как рвется незримая связь с вампиршей, и от этого становилось почти физически больно. Но сидеть взаперти он не мог.

Во-первых, Мицци нужна была кровь. Артур заставил ее пообещать, что она не будет убивать людей, и девушка согласилась. Он не знал, чего стоило ей это решение, но чувствовал свою ответственность перед ней. Ведь только ради него она пошла на такой нелегкий шаг, и эту жертву он не мог не оценить.

Но Мицци оставалась вампиром, и ей нужна была кровь. Она этого не говорила, но это и так было ясно. И когда на второй день после их приезда в Рим она стала совсем слабой и раздражительной, побледнела и осунулась, Артур понял, что теперь должен что-то сделать для нее.

Нет, убивать людей он не собирался. Но зато смог договориться с мясником, сочинив ему что-то про медицинские цели. Впрочем, Артур не говорил на итальянском, мясник же не знал никакого другого языка, и вопрос решился с помощью универсального переводчика — денег. Вначале англичанин с нескрываемой брезгливостью смотрел, как темно-красная кровь стекала в бидон, и даже отвернулся и закрыл рукой рот, сдерживая рвотные позывы. Через какое-то время эта процедура стала столь же привычной, как поход в прачечную.

— Свиная кровь?! — с омерзением воскликнула вампирша, принюхавшись и оттолкнув стакан. — Она… отвратительна! Я не буду пить эту гадость!

Артур растерялся. Он отчего-то ожидал, что его приношение воспримется с трепетом и радостью, как живительное спасение, но Мицци была очень расстроена и рассержена.

— Но ведь это не может быть человеческая кровь! — попытался оправдаться он.

— Почему?

Ах, почему! Потому что это негуманно, жестоко, ужасно! Преступно, в конце концов. Так ведь нельзя, и ты это знаешь, милая маленькая Лорелея, живущая засчет человеческих жизней. Но разве ты поймешь?

— Она невкусная, — произнесла Мицци, осторожно взяв стакан с красной жидкостью. — И она делает меня слабой. Это не может сравниться с… Ах, ну хорошо! — она картинно закатила глаза и отпила глоток, поморщившись. — Только ради тебя.

С тех пор это стало некоторым ритуалом, и не самым неприятным, стоит сказать. Артур приносил ей кровь и был уверен, что вампирша больше не убивает людей. Откуда взялась такая уверенность, он и сам не знал; возможно, это был вопрос веры. Он хотел верить, что она его не обманывает, что самое главное условие, при котором они могли быть вместе, соблюдено. Вопреки словам Мицци, свиная кровь не сделала ее слабее, она так же возвращала ее щечкам нежный розовый оттенок, а коже — тепло и мягкость, словно у живого человека. Когда Артур ласкал ее нежную кожу, когда видел ее лучистые глаза и сотканные из золота волосы, он чувствовал себя счастливейшим человеком.

Иногда англичанин вспоминал, зачем вообще он приехал в Рим, и тогда рано поутру отправлялся по сонным улочкам в музеи Ватикана или виллу Боргезе, или Музей ди Рома — на встречу со своей ожившей мечтой. Однако, гуляя по роскошным залам среди таких же, как он, приехавших со всех концов Европы и Америки людей, Артур не мог понять, отчего же его оставляют равнодушным произведения давно почивших мастеров, которые он столь долго мечтал увидеть. Из души будто бы вырезали кусок и заменили его другим чувством, более насыщенным, более настоящим, и теперь оно полностью занимало юношу, а не те куски холста, что равнодушно взирали на него из рам.

Понимая, насколько бессмысленными теперь стали его занятия, Артур все же продолжал поддерживать привычный ему порядок вещей, который создавал определенную стабильность и той соломинкой, что вытягивала его в нормальный, человеческий мир. Он даже взял книги в библиотеке — те немногие, что нашел на английском и французском языках, а в музеях всегда ходил с блокнотом, записывая свои мысли и наблюдения. Мысли получались удивительно скучными и сухими, словно выдержки из энциклопедической статьи, и чем-то очень напоминали лекции профессора Риверса. Впрочем, для искусствоведа это было и неплохо. «Возможно, — думал Артур отстраненно, — эти заметки пойдут в мою работу». О будущем этой работы, как и о возвращении в Англию и продолжении учебы, мыслей у него почему-то не было.

В те дни, когда он не выходил, он часто оставался в их доме с огромными комнатами и высокими потолками, где в пустых коридорах заблудилось эхо. Артур сидел за письменным столом при мягком свете газовой лампы, разложив свои книги и записи, бумагу и чернила, но смотрел поверх них — на Мицци, в уютной полудреме лежащую на диване в ворохе подушек и шелков своих юбок. Конечно, занавески были плотно задернуты — об этом Артуру не приходилось напоминать. Разумеется, он сделал бы все, чтобы она была в безопасности. Сейчас она казалась ему такой слабой и беззащитной, что юноше хотелось обнять ее и укрыть, как нежный, ранимый цветок. Днем она была вся в его власти, но он не знал, что с этой властью делать, а потому лишь мог находиться рядом и наблюдать за ней, спящей. Иногда Мицци просыпалась и кидала быстрый взгляд из-под пушистых ресниц: здесь ли он еще, не ушел ли, не бросил ее?..

То были самые любимые дни, в которых время терялось и забывалось, которые пролетали одним мгновением, чтобы потом наступила долгожданная ночь. Тогда он с радостью проваливался в мягкий туман, с которым не мог сравниться никакой наркотик, и руки Мицци вновь обвивали его, а губы щекотно шептали какие-то ничего не значащие слова на ухо; тогда он был по-настоящему счастлив.

Она пела своим нежным, тягучим, как мед, голосом стихи какого-то немецкого поэта, своего современника, чье имя не было столь известно, но чьи слова Моцарт переложил на музыку. Артур не понимал слов, но чувствовал, что смысл их — здесь и сейчас, прекрасный момент вечности, который никогда не кончится.

И тот июньский вечер — кажется, это был еще июнь, хотя Артур не был уверен — ничем не отличался от других. Возможно, стал еще более жарким и душным; возможно, ночь стала на пару минут длиннее, чем была еще вчера, но здесь юноша тоже не мог сказать ничего определенного, ведь засекать моменты счастья с секундомером было бы просто глупостью. Он шел домой чуть позже, чем обычно, задержавшись на мосте Святого Ангела. Холодные лунные блики — точь-в-точь как те из немецкой песенки Мицци — танцевали вальс на воде Тибра, а величественные скульптуры ангелов казались ожившими и готовыми воспарить в небо. Сегодняшнюю ночь он хотел провести именно здесь, гуляя с Мицци по ночному Риму.

Еще одним тот вечер все же отличался — романтические настроения Артура нашли воплощение в одной изящной безделушке, купленной у местного ювелира. Нитка розового жемчуга лежала в бархатном футляре и приятно утяжеляла карман. Артур представлял себе, как Мицци радостно рассмеется при виде этой вещицы, как нежно будут оттенять переливающиеся жемчужины ее кожу и отражаться в глазах. Да, ей определенно должно понравиться; он улыбнулся своим мыслям и зашагал в сторону дома.

Когда же он понял, что в тот вечер все пошло не так?..

Уже подходя к пьяцце Навона, петляя в узких улочках недалеко от дома, Артур с удивлением ощутил, как романтическая легкость сменяется необъяснимым волнением, тем чувством, о котором он почти забыл, но которое преследовало его по пятам в Париже. Сердце усиленно забилось, когда разум еще только пытался понять, что же происходит. Юноша остановился посреди дороги, переведя дыхание. Скоро, очень скоро он вернется домой к властительнице его мыслей, и снова все станет хорошо и спокойно, исчезнут страх и глупые сомнения, Мицци ласково улыбнется ему и поцелует его в губы. Как всегда, как было и должно быть. Только отчего вдруг его охватила эта внезапная тревога, от которой хочется бежать, не оборачиваясь?..

Он глубоко вздохнул и продолжил свою дорогу — до пьяццы Навона оставалось не более пятисот футов, и сейчас не могло быть ничего лучше, как оказаться в спасительной тишине своей квартиры, рядом с той единственной, которую…

Но что это? Этот звук — такой тихий, почти на грани слышимости — которого не должно быть. Эта тень, мелькнувшая так быстро, что ее легко можно было не заметить — и ее тоже не должно было здесь быть. Это предчувствие — единственное, в чем Артур мог быть уверен той ночью. Но все вместе было уже странным образом ему знакомо, и чем дальше, чем ощутимее становилось déjà vu.

И вот, словно во сне, юноша медленно поворачивает на соседнюю улицу. Фонарь горит тускло, вот-вот погаснет, и его нервный свет создает причудливые тени на мощеной улочке. Фонарь качнулся на ветру, и из тени выступает туфелька: обычная, женская, небольшого размера — в темноте большего и не углядишь. Артур делает еще шаг и видит выступающую из темноты девичью ногу в грязном чулке. А вон и сама девушка — лежит, бесформенной тряпичной куклой прислонившись к стене. Что с ней? Она пьяна? Ее избили? Мертва? Но она тут же перестает интересовать англичанина, когда привыкшее к темноте зрение различает еще одну фигуру, склонившуюся над ней.

С ужасом Артур осознал, что уже видел эту картину. Был ее непосредственным участником. И знал, что чувствовала эта девушка еще минуту назад, когда была жива: это всепоглощающее счастье, сродни любовному экстазу, которое длится вечно… до конца жизни.

— Ты… — прошептал он. Или подумал, неважно.

Мицци — конечно же, это была Мицци Фогель, прекрасная, божественная, любимая — оторвалась от своей жертвы и повернулась к нему лицом монстра. С острых клыков на подбородок капала темная кровь, и рот ее — нежный, розовый ротик с пухлыми губками — застыл в зверином оскале. Но больше всего пугали глаза. Те самые, которые преследовали его в Париже и навевали сладкие грезы. Те, которые смотрели на него с любовью и обожанием в Риме. Зеленые, как два сияющих в ночи изумруда, и бездонные, как сама ночь. Но где все это? Куда исчез их волшебный свет? Они светились, да, но холодно и злобно, делая ее еще более похожей на опасного хищника.

— Артур! — прошептала она. Или подумала, неважно.

Он сделал шаг назад. Потом еще один — почти незаметный, крошечный шажок назад, туда, где не было никакой Мицци, где не действовали ее чары; в тот мир, который он покинул вместе с Парижем. Артур решительно развернулся и пошел прочь, все быстрее и быстрее, хотя знал, что ей ничего не стоит догнать его в одно мгновение. Все мысли, что беспорядочно роились у него в голове, он яростно впечатывал в мостовую. Голова была предельно ясной, в один миг ушло то сладкое забвение, которым вампирша окутывала его, словно пуховым одеялом. Любовь, страсть, что за глупость! Все это время он был охмурен дурманом вампирши, чувства, которыми он жил — были чужими, диктовались ему злой волей Лорелеи, которая околдовывала мужчин, играла ими, а затем кидала на скалы. Но теперь он видел все так ясно и четко, как никогда прежде. Теперь, в общем-то, у него не было выбора.

Он мог бежать из Рима сейчас, когда никакие больше цепи его не держали. Но смог бы он сам себе простить это постыдное бегство? Поэтому он, как обычно, вышел к пьяцце Навона, зашел в темный дом, где в пустых коридорах ему так никто и не встретился — даже слуги уже легли спать в столь поздний час. Не торопясь поднялся на свой этаж, зажег газовую лампу и, собравшись с мыслями, решительно кивнул сам себе. Из кармана пиджака он достал маленький футляр с прелестным украшением внутри и швырнул на стол. И принялся ждать.

Так ждут смерти — покорно отсчитывая мгновения, когда придется идти на эшафот, но втайне надеясь, что часы замедлят свой ход, а палач опоздает на работу.

Но уже скоро — или не скоро, какая, в общем-то, разница? — Артур услышал шаги в коридоре, затем ближе, в соседней комнате… Он не хотел выходить, не хотел видеть ее лица, столь любимого и ненавистного, боялся вновь поддаться чарам и уже никогда не спастись.

— Я просто хочу поговорить, — слышалось из-за стены. — Ты должен меня понять! Я… я просто не могла по-другому. Ты знаешь. Ты ведь знаешь, Артур? Ты ведь простишь?

Ее голос шептал то ли у него в голове, то ли в соседней комнате. Потом она замолчала, и эту звенящую тишину он уже не мог вынести. Артур осторожно подошел к двери, медленно открыл ее и остался стоять на пороге, убрав руки за спину.

— Ты простил меня, — улыбнулась она, примеряя жемчужное ожерелье, которое он оставил в комнате.

Никакого оскала монстра, никакой крови, никаких убийств — перед ним вновь его милая, хрупкая Мицци. Улыбается чуть смущенно. Жемчужинки одна к одной так чудесно лежали на ее груди, оттеняя нежно-розовым цветом тонкую кожу.

— Простил! — счастливо засмеялась она, повернулась к нему и тут же изменилась в лице. Прочитала мысли, как делала это и раньше. Хотела что-то сказать, но застыла, глядя на англичанина.

Артур молча поднял пистолет и нажал на курок. Попасть в сердце с такого расстояния было несложно, и вот уже через мгновение она оседает пеплом на пол. Большой, пугающе большой кучей пепла. Как и сказал Люк: «Стреляй наверняка, целься в сердце. И помни, у вампиров нет чувств. Они не могут любить».