Лучший друг девушки

11

– А это что такое? – спросила Диана, держа на весу серебряный предмет, который она только что вытащила из вороха тонкой оберточной бумаги.

Ее мать оторвалась от внушительной стопки списков, над которыми колдовала, галочками отмечая в них имена людей, которым были вручены приглашения. Она тоже с недоумением уставилась на предмет, напоминавший собой старинную автомобильную фару, но отлитую из чистого серебра.

– Понятия не имею. А от кого этот подарок?

Диана взглянула на визитную карточку.

– От кого-то по фамилии Холман-Прентисс. – Удивленно поднятые ее брови выражали полное неведение.

– Видимо, кто-то из папиных знакомых, а может быть, кто-то из списков Брукса. Отложи-ка его пока в сторону, а я попрошу Джеймза выяснить, кто бы это мог быть.

– Но если я их не знаю, почему же они приглашены на мою свадьбу? – не унималась Диана.

Снова склонившись над списками, Ливи ответила:

– Милая, если их пригласил папа, что же еще можно сказать по этому поводу? Его слово – закон, кроме того, кто же еще, как не он, все это оплачивает, и, поверь мне, торжество вылетит ему еще в ту копеечку!

– Он может себе это позволить, – возразила Диана, – ведь я его дочь, не так ли? Его единственная дочь.

Последнее было шпилькой в адрес единоутробной ее сестры, которая вот уже десять лет находилась вне семьи. Диана толком и не помнила ее, пока она не появилась на свадьбе Джонни и Полли Бенедикт, состоявшейся в Нью-порте. Как будто нож всадили в сердце Дианы – так сильно Роз оказалась похожа на их общую мать. После бурного истерического припадка Дианы и последовавшего за ним не менее бурного семейного скандала в ту памятную зиму три года тому назад ее с диагнозом полной потери аппетита доставили в одну из клиник в Швейцарии. Тамошний врач, сама когда-то пережившая подобное, нашла в себе достаточно душевной теплоты и понимания, помноженных на проницательный ум и профессиональное мастерство, чтобы убедительно продемонстрировать Диане разницу между понятиями «быть тонкой» и «быть скелетообразной».

Длительные, терпеливые разъяснения и ежедневные часовые занятия с терапевтом помогли Диане понять, что элегантность матери всецело зависела от ее умения правильно одеваться, благодаря чему одежда не висела на ней, как тряпка. А для того чтобы одежда сидела на человеке, а не висела, как на чучеле, кости должны быть покрыты мясом, но не в чрезмерных количествах, а в достаточно необходимых. Наглядные примеры и демонстрации возымели свое – Диана убедилась, что одержимое желание стать похожей на свою мать довело ее до грани полного истощения.

Шаг за шагом, с помощью длительных уговоров и умелого подхода, лечащий врач убедила ее набрать необходимый вес, который позволит правильно копировать стиль матери. В качестве компенсации и вопреки мнению Ливи – как всегда, отвергнутому Билли, который не видел ничего дурного в желании Дианы во всем походить на свою мать: «Я-то думал, что это только польстит твоему самолюбию», грубо оборвал он жену, когда та высказала недовольство по поводу столь рабской имитации, – Диане было позволено сделать пластическую операцию у одного из самых известных в мире хирургов, в результате которой она обрела новый нос, великолепные скулы и изящно утонченный подбородок. Когда были сняты бинты и с лица исчезли шрамы, она перекрасила волосы. Льняные ее лохмы, коротко остриженные, чтобы открыть обновленное лицо, и уложенные, как у Ливи, приобрели золотистый оттенок. Сама она, облаченная в изысканнейшие одежды, на покупку которых Билли не поскупился, весила сто десять фунтов, а ее пять футов два дюйма роста превратились в шесть футов благодаря туфлям на высоком каблуке, которые она носила постоянно.

– Ты испортишь себе ноги! – пыталась втолковать ей Ливи, но Диана и слушать не желала.

Никакие уговоры разгневанной матери, которую ужасала сама мысль, что каждое ее движение будет теперь бездумно копироваться поверхностным клоном, не меняли одержимости Дианы во всем походить на свою мать. Теперь она могла носить те же наряды, что и Ливи, глядя на себя в зеркало, видела там женщину, которой мечтала сделаться всю свою жизнь.

Оставался завершающий штрих. Необходимо было найти в пару себе еще одного клона, на этот раз имитирующего Билли Банкрофта, за которого она вышла бы замуж. Тогда можно было бы считать, что сражение выиграно по всему фронту.

Она нашла его в лице Брукса Гамильтона – вернее, он сам наскочил на нее, так как Билли просто поставил его прямо у нее на пути. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы Диана сказала:

– Папуля, купи мне это...

Высокого роста, темноволосый, красивый, Брукс был воплощением того, о чем повествовалось в лучших из литературных произведений. Как и она, он был полуангличанином, полуамериканцем, правда, в его случае порядок был несколько иным. Мать его была англичанкой, одной из двух дочерей сэра Реджинальда Брукса, банкира-коммерсанта; отец – американцем, прямым потомком Александа Гамильтона. У Брукса было двойное гражданство, но воспитывался и обучался он в Америке – Гротон, затем Гарвард. Он был богат, принимаем в свете по обе стороны Атлантического океана, и ему было тридцать лет против ее восемнадцати. Билли был обеими руками «за». Со своей стороны, Брукс был польщен такой честью и достаточно умен, чтобы по достоинству оценить свои возможности в ранге мужа Дианы Банкрофт. Гамильтоны считались богатыми людьми, но в сравнении с Билли они были не более чем состоятельными. Билли мог запросто купить и продать Рокфеллеров вкупе с Асторами.

Последнее обстоятельство и привлекало Брукса больше всего. Диана будет ему прекрасным партнером. Изящная, хорошенькая, всегда изысканно одетая, не слишком умная, чтобы быть опасной, но и не слишком глупая, чтобы с нею нельзя было показываться на людях. Она была во всех отношениях продуктом той жизни, о которой Брукс только мечтал. Если обрести эту жизнь можно было, лишь став мужем Дианы, то, значит, так тому и быть!

Свадьбу назначили через две недели в «Уитчвуде» – во второй половине июля в саду во всей красе уже будут благоухать цветы. Этот фактор органично входил в цветовую гамму свадебной церемонии, как ее задумала Ливи, учтя цвета платьев шести подружек невесты, цвет шатра, в который гости смогут попасть прямо с террасы дома, собственного ее платья, даже цвет еды, которую будут подавать гостям. Все продумала она, не упустила ни одной детали в своем неизбывном стремлении во всем достигать совершенства.

Свадьбой ее сына Джонни заправляли родители невесты, и, хотя Бенедикты были вполне светскими людьми и имели весьма обширные связи в обществе, торжество, состоявшееся в ньюпортском «коттедже» Бенедиктов, хотя и обладало внешней, показной красивостью, было лишено, с точки зрения Ливи, самого главного компонента: элегантности. Никто, однако, не посмеет сказать такого об этой свадьбе.

Вот почему она была столь строга в отношении приглашений. Однако в самый последний момент Билли перечеркнул ее планы, с треском припечатав ладонью к столу два листка с проставленными в них именами.

– Этих пригласи обязательно.

– Но я бы хотела сократить число приглашенных... Ты же знаешь, церковь наша слишком мала...

– Тогда избавься от других. А эти должны быть там обязательно. Я ясно выразился?

– Как хочешь.

– Вот именно, – хмыкнул он.

Но в виде компенсации предоставил в ее распоряжение чек с непроставленной суммой.

– Сколько потребуется, столько и трать, – великодушно распорядился он. – В конце концов я выдаю замуж не кого-нибудь, а свою первую и единственную дочь.

Ливи пропустила мимо ушей шпильку в адрес Розалинды. У Билли уже вошло в дурную привычку без всяких видимых причин лягать свою падчерицу. В последний раз, когда все они виделись с ней на свадьбе его пасынка, где Диана исполняла роль цветочницы, а Роз была просто гостьей, он вел себя по отношению к ней как совершенно чужой человек, ни разу даже близко не подошел к ней и не перемолвился ни единым словечком.

Вечером того же дня, во время обеда в «Сан-Лоренцо», Диана спросила своего жениха:

– Кто такие Холман-Прентиссы?

– Понятия не имею. А почему ты спрашиваешь?

– Они прислали какой-то странный подарок... мы с мамой долго ломали голову, что бы это могло быть, но так и не пришли к единому мнению, правда, отлита эта вещица из чистого серебра.

– Тогда, кто бы они ни были, они очень богаты. Видимо, кто-то из знакомых твоего отца.

В голосе Брукса звучало уважение. Как и для его тестя, деньги составляли весь смысл жизни. Даже очень много денег было для него мало. Женитьба на Диане Банкрофт несомненно должна была приблизить его к вожделенному пределу. А то обстоятельство, что она была еще и дочерью Ливи Банкрофт, гарантировало ему точную копию той совершенной домашней жизни, которую ее мать обеспечивала ее отцу. Билли прямо так и сказал ему:

– Диана – истинная дочь своей матери, как ты, надеюсь, это уже заметил. Ты выиграл гран-при, Брукс. Полагаю, ты сам понимаешь это.

Брукс понял его слова правильно. В них было предупреждение. Ты обязан содержать свой приз в образцовом порядке и держать его всегда на виду у людей, ни в коем случае не давать ему тускнеть, но самое главное – не позволять никому пользоваться им. На сей счет можно бы и не беспокоиться, подумал про себя Брукс.

Ливи, со своей стороны, ничего не сказала Диане. Призвав помолвленную дочь в свою гостиную и предварительно выкурив целую пачку «Данхилла», она попыталась было завести с ней разговор о супружеских обязанностях, на что Диана только снисходительно улыбнулась.

– Мамуля, я все это прекрасно знаю, у нас в школе, между прочим, были специальные занятия по анатомии и по гигиене половой жизни. Я знаю, что меня ждет.

– Скорее я имела в виду, чего ждут от тебя.

Диана нахмурилась.

– Что ты имеешь в виду?

– Как и твой папа, – начала Ливи, – Брукс очень требовательный человек...

– А, все это я уже слышала, – перебила ее Диана. – Папа сказал мне, что я должна быть такой же идеальной женой для Брукса, какой ты была для него.

– Каким же образом? – поинтересовалась Ливи.

– Ну, во-первых, умопомрачительно одеваться, быть великолепной и гостеприимной хозяйкой, всегда стараться показать своего мужа в выгодном для него свете, никогда не забывать имени, даже если забудешь лицо, вести домашнее хозяйство, не прибегая ни к чьей помощи и советам, так как муж будет вечно занят собственными делами, а дом остается полностью на моих руках, и потому его, мужа, не следует теребить по пустякам, присматривать за воспитанием детей, не давать повода к сплетням и скандалам, быть неизменным образцом для восхищения и подражания. Короче, быть такой, как ты.

– А он случайно не упомянул, что должен делать Брукс, чтобы быть тебе идеальным мужем?

Обескураженная холодностью и насмешливостью ее тона, Диана примирительно буркнула:

– Нет, но зато он сказал, что я должна во всем следовать твоему примеру. А я ему сказала, что всю жизнь ни о чем другом и не мечтала, – простодушно добавила она.

– Понятно, – после довольно продолжительного молчания выдавила наконец Ливи. Прикрыв глаза ладонью от яркого света, она опустила их в свою записную книжку и потрогала пальцем вложенный в нее карандаш в золотой оправе. – Все это намного труднее, чем может показаться с первого взгляда, – снова выдержав паузу, сказала она. – Даже не знаю, отдаешь ли ты полностью себе отчет, насколько труднее...

– Но ведь тебе же это никогда не было трудно.

– Просто потому, что я старалась, чтобы этого никто не замечал. Твой отец – очень требовательный человек; если и Брукс такой же, тогда тебе придется вечно быть начеку, стараться предупреждать его желания, внутренним чутьем угадывать, как вести себя в том или ином случае, тысячу раз проверять и перепроверять себя...

– А слуги на что?

– Но именно ты несешь ответственность за их действия, твоя задача – следить за тем, чтобы они выполняли не только то, что ты им приказываешь делать, но и то, чего от них ожидает Брукс. Ты, и никто иной, будешь обязана знать, что ему нравится, а что не нравится.

– Я и так это знаю. – Диана веселилась от души: не столь часто удавалось ей показать матери, что и она чего-нибудь да стоит. – Сладкому он предпочитает острое, «Эвиан» – «Перрье», ненавидит зеленые овощи, не переносит мясных, рыбных и овощных соусов, обожает, чтобы яйца варились ровно четыре минуты, чтобы кофе был крепким и без молока, чтобы красное вино было нагрето до комнатной температуры, а белое охлаждалось ровно в течение одного часа. Спать он любит на трех подушках и чтобы всю ночь были открыты окна, независимо от погоды на дворе. Да, еще ему очень не нравится, когда я надеваю что-либо зеленого цвета: он считает, что зеленый цвет приносит ему неудачу. А так как я вообще очень редко ношу зеленый цвет, мне это абсолютно безразлично.

– И это все, что ему от тебя нужно?

– Не совсем; он говорит, что несомненно появятся и другие пожелания, но что я смогу к ним приноровиться постепенно, по мере их появления. Я тоже составила ему перечень того, что нравится и что не нравится мне, чтобы между нами не возникло никаких недоразумений.

– Как мило с его стороны.

– А я его и не спрашивала. Теперь супружеская жизнь уже не считается улицей с односторонним движением, или тебе об этом неизвестно? Во всяком случае, именно так утверждает тетя Тони, а кому, как не ей, знать это лучше других, если она уже в третий раз выходит замуж – причем за человека, который на пятнадцать лет моложе нее.

Ливи смотрела в ясные, невинные глаза своей дочери и думала: для твоего отца супружество – уж точно улица с односторонним движением, подозреваю, что и ты окажешься замужем за человеком, который полностью разделяет это его мнение. В противном случае Брукс ни за что не приглянулся бы Билли. Но стоит ли мне разрушать твои иллюзии? Да ты и не поверишь мне, даже если я бы и попыталась это сделать. Билли – твой обожаемый кумир, мне же ты стремишься подражать настолько точно, что это меня даже не столько тревожит, сколько, откровенно говоря, ужасно коробит. Ты даже не представляешь себе истинного положения вещей и не поблагодаришь меня, если я открою тебе на них глаза. Впрочем, мне и самой бы этого не хотелось. Если бы я провела тебя по изысканно убранному склепу моей супружеской жизни, то разрушила бы твое искреннее восхищение отцом, твою абсолютную веру в меня, а самое главное, уничтожила бы основу основ твоей жизни, потому что ты бы увидела, что покоится она на лжи и обмане.

Я, видимо, очень плохая мать, признавалась себе Ливи, и мне это очень хорошо известно, но слишком поздно сейчас что-либо менять. К тому же я добровольно избрала себе такую жизнь, я сама этого хотела и, если и подозревала, что цена будет непомерно высока, втайне надеялась, что платить придется не мне, а кому-то другому. Естественно, вся вина лежит на мне самой.

Ливи быстро пробежала пометки в записной книжке: каждый час ее был расписан по минутам. Не на это ли с таким отчаянием сетовала Сэлли Ремингтон много лет тому назад? На пустые страницы в своей записной книжке.

«Когда была замужем, в сутках явно не хватало часов. Теперь их сразу стало сорок восемь».

И это ты считала полнокровной, богатой событиями, интересной жизнью? – с горечью думала Ливи. Не стану отрицать, моя жизнь действительно богата разнообразнейшими событиями, но сами по себе эти события пусты. Вокруг меня сплошная пустота... Это вовсе не то, что ты имела в виду и к чему стремилась я, но это единственное, что у меня есть, и если я от всего этого откажусь, что получу взамен? Еще большую пустоту. Но сейчас уже поздно что-либо изменить. Да и не смогу я этого сделать. Я так долго жила во лжи, что она сделалась единственной моей правдой.

На своей руке Ливи ощутила теплую ладонь Дианы и, подняв глаза, увидела, что та нежно улыбается ей, как всегда неверно истолковав ее мысли.

– Не стоит беспокоиться обо мне, мамочка. Все будет хорошо. Я люблю Брукса, а он любит меня. Папа обеими руками одобряет наш союз, а я согласилась выйти за него, потому что ты и папа...

Ливи потянулась за сигаретами.

– Все считают вас идеальной парой... а те, кто так не считает, – ну что ж, они просто завидуют вам, вот и все. Брукс говорит, что всегда найдется пара-другая людей, чьи собственные недостатки заставляют их отрицать совершенство, с которым они сталкиваются в других людях, а это именно то, чем обладаете вы с папой. Совершенством супружеской жизни. То же самое будет и у меня, вот увидишь. Ты будешь гордиться мною, мамочка, вот увидишь, я смогу...

Она смотрелась прелестно в подвенечном платье. Когда, ведомая под руку своим отцом, она прошла под украшенной разноцветными цветами арной и ступила на красный ковер небольшой сельской церквушки в Аппер Уитчвуде, Ливи удовлетворенно вздохнула, что сумела убедить Диану отказаться от чистого шелка для платья, заменив его на воздушную массу хрусткой органзы, обработанной таким образом, чтобы ткань совершенно не мялась. Ливи содрогнулась, когда увидела, в каком состоянии находилось подвенечное платье леди Дианы Спенсер, когда она вышла из кареты у собора Святого Павла: все в складках и помятинах, как половая тряпка, к тому же слишком аляповатых тонов. Совсем иное дело ее Диана. Платье сделали упрощенно строгим, без ненужных деталей, в основе его лежали прямые линии, великолепие создавалось слоями струящейся, ослепительно белой органзы и широким изгибом длинного шлейфа, дополнявшего общий эффект. На голове невесты красовался венок из белых роз, фрезий и флердоранж, по цветовой гамме соответствовавший букету в ее руках, срезанному и составленному особой командой флористов за тридцать минут до того, как отец взял ее под руку. Единственным ее украшением была нить жемчуга, которую в то утро подарил ей отец: восемнадцать тщательно подобранных жемчужин, каждая размером со спелую брусничину.

Для себя Ливи избрала коралловый цвет: узкое платье из чистого шелка с надетым поверх него длинным жакетом, вокруг шеи и в ушах скрученные нити из кораллов, жемчужин и сапфиров, на голове огромная широкополая шляпа из накрахмаленного до упругой твердости шифона в тон жакету, надетая под прямым углом к лицу, иначе шляпа совершенно бы не смотрелась. Но на Ливи она смотрелась как нужно. Выглядела она сказочно, так как яркий цвет только подчеркивал ее смуглую кожу цвета топленых сливон, черные глаза и губы, накрашенные под цвет ее туалета.

– Бог мой, да за такую экипировку и умереть не жалко, – шептались между собой приглашенные.

– Как же ей это удается? Я имею в виду ее возраст – ведь ей уже пятьдесят один год! Кому из нас дано ее перепрыгнуть, если ее планка поднята на такую огромную высоту?

Мать жениха, одного с Ливи возраста, но выглядевшая лет на десять старше нее, в качестве образца для подражания избрала Ее Величество Королеву Англии и напялила на себя светло-голубой костюм из крепа, а на голову – шляпу, очень напоминавшую цветок гортензии.

Ливи полностью затмила ее.

Прием состоялся в нежно-розовом шатре, отчего кожа женщин обрела дополнительную прелесть, просторном, как цирк-шапито, и вмещавшем не только двести гостей, приглашенных на церемонию в церковь, но еще и триста человек, пожаловавших на прием. В качестве закусок им подали половинки маленьких мускусных дынь, наполненные малиной, красной смородиной и персиками; лисички со сливками, копченую семгу и мусс из спаржи, уток и перепелов с трюфелями, хрустящий салат-латук и салат из водяного кресса под апельсиновым соусом и классический английский бисквит, пропитанный вином и залитый сливками, который, как заметил один из гостей, по крепости мог поспорить с шампанским.

– Как всегда великолепно, других слов не найдешь, – заплетающимся языком прокомментировала все это одна из приглашенных дам.

– А по-моему, это чересчур, – огрызнулась ее приятельница. – Я уже по горло сыта этой суперсовершенной Ливи. Больше всего мне бы сейчас хотелось не восхищаться ею, а увидеть на этом бездушном памятнике совершенству какое-нибудь душевное и броское граффити!

Глядя, как молодоженов засыпают лепестками роз по пути к машине, которая отвезет их в Хитроу, где их ждет самолет Билли «Грумман Гольфстрим 2», готовый к полету на Сейшельские острова, Джеймз пробормотал, обращаясь к Роз:

– Двух уже сплавили, остались еще двое.

– Нет уж, спасибо, я свое отработала, – сухо отрезала она. – К тому же если учесть внимание, которое как молодые, так и пожилые дамы проявляют к Дэвиду, следующим несомненно будет он.

– Я бы на это не рассчитывал, – возразил Джеймз. – Дэвид обожает, чтобы им восхищалась толпа, и вовсе не собирается лишать своих поклонников этого удовольствия.

Что-то в его тоне, внешне игривом, заставило Роз внимательно взглянуть на него, прежде чем спросить:

– У меня такое чувство, что вино малость горчит, или я ошибаюсь?

– Из всех детей вашей мамы он стоит у меня последним в списке. – И после паузы: – Вы все так же первой. – Он с удовольствием оглядел ее. – Вы прекрасно выглядите.

На Розалинде было платье, ради которого пришлось специально слетать в Рим. Созданное Валентине, оно было сшито из мягкого нежно-желтого шифона с широким свободным подолом, а ее соломенную шляпку, перевитую шелковой лентой, украшали желтые розы, чудесно оттенявшие ее нежную кожу.

– Спасибо.

– Вы унаследовали внус своей матери.

– Я не всегда так выгляжу. А за это платье мне пришлось заплатить больше, чем за всю одежду, которую я покупала себе в течение последних пяти лет.

– Оно стоит того. – Джеймз внимательно поглядел на нее, прежде чем спросить: – Вы счастливы?

– Скажем так – довольна. Мне нравится моя работа, я живу в городе, который сам по себе живой музей, у меня там есть друзья.

– А любовники?

– Я человек невлюбчивый.

Уклончивый ее ответ понравился Джеймзу, но заставил его тотчас сказать:

– Вы человек явно независимый, как в моральном, так и материальном плане, но мне кажется, вы не из тех женщин, которым суждено долго оставаться в одиночестве. Вы еще достаточно молоды... Смею вас заверить, в конце концов обязательно появится ваш человек. Как и мама, выглядите вы гораздо моложе своих лет. Видимо, это у вас в крови.

Роз обернулась, чтобы посмотреть на свою мать, как всегда, окруженную толпой поклонников.

– Она неотразима, не правда ли?

– Несомненно, если к тому же учесть, под каким прессом все время она живет.

– От которого, стоит ей только захотеть, она могла бы легко избавиться.

– Каким образом? И ради чего? Или кого? Ваша мама полностью отдает себе отчет, что, как Фауст, заключила сделку с дьяволом, условия которой вынуждена будет соблюдать до самой смерти.

Роз мгновенно все уловила.

– Почему вы заговорили о смерти?

– Потому что в последнее время она явно недомогает. Нет, нельзя сказать, что болеет, но и не сказать, что она совершенно здорова. Она и слышать не желает, когда я предлагаю ей обследоваться у врача. Говорит, чтобы я не поднимал лишнего шума по пустякам, что чувствует себя превосходно. Но меня очень беспокоит ее состояние.

– Намекните невзначай об этом его величеству Прохиндею. Он же ипохондрик: скажите, что, вероятнее всего, болезнь ее заразна, и не успеете вы произнести «сэр Уильям Банкрофт», как она окажется в полной изоляции!

– Теперь ему уже недолго ходить в сэрах, – вполголоса пробормотал Джеймз. – Согласно спискам награждаемых по случаю Нового года, ему будет дарован титул первого барона Банкрофта. Пока слух этот неофициальный, но с ним уже велись предварительные переговоры... остается только уточнить вторую часть титула.

– Ну, это совсем просто... барон Бермондзийский.

– Это на другом берегу. Он же родом из Уайтчепела.

– Значит, барон Банкрофт Уайтчепельский.

– Сомневаюсь. С каждым уходящим годом его предки все более и более отдаляются от него в глубину веков. Когда же он станет лордом Банкрофтом, сомневаюсь, что мы вообще когда-нибудь о них услышим.

– А куда подевались близнецы? Что-то я их нигде не вижу.

– Увы, они реликты прошлой жизни, – пробормотал Джеймз, – в этой жизни у него не нашлось для них места.

– Они всегда казались мне странной парочкой, вечно старались быть незаметными, я так толком ничего не знаю о них.

– Никто о них толком ничего не знает. Да и вряд ли сэр Уильям поощрил бы того, кто попытался бы кое-что узнать о них. В сборнике «Кто есть кто» ничего не сказано о первом его браке, лишь о втором, и упомянуты только Диана и Дэвид.

Роз улыбнулась.

– Логично... – Затем, грустно вздохнув, нахмурилась: – Честно говоря, я и Диану-то толком не знаю. Она была совсем ребенком, когда я сбежала отсюда...

И фактически так и осталась ребенком, первое, что пришло ей в голову в тот момент, когда невесту уже должны были вести в церковь (Роз нарочно так рассчитала время). Подойдя к своей единоутробной сестре, вместо ожидаемого сестринского поцелуя Роз получила протянутую для рукопожатия руку.

Приветственные слова Дианы тоже были сдержанно-прохладными:

– Мы так давно не виделись, что я вообще с трудом тебя припоминаю.

Взгляды их встретились, и Роз заметила, как фаянсово-голубые глаза Дианы вдруг полыхнули затаенной злобой и обидой. Сама же Роз была неслыханно удивлена очевидной разницей между бывшей толстухой-подростком и стоявшей перед ней по моде тонкой, молодой женщиной. Диана меньше всего походила теперь на многократно увеличенную живую голландскую куклу с льняными волосами, скорее она напоминала утонченную Барби. Как и подобает выпускнице одной из престижных школ, держалась она безукоризненно, сокращала гласные в словах, как и любой другой представитель ее класса; к своему удивлению, Роз подметила, что даже ее мать говорила теперь скорее как англичанка, чем американка. И этот факт еще больше увеличивал и без того довольно широкую пропасть, разделявшую их. Роз была на все сто процентов американкой, Ливи же, проведя почти двадцать лет жизни среди англичан, тоже стала почти англичанкой, ну а Диана была полностью ею. Не то что ее муж.

– Кто и что такое Брукс Гамильтон? – спросила Роз у Джеймза, пытаясь разгадать, что кроется за внешне блестящей оболочкой этого образцового на вид мужчины.

– Весьма честолюбивый молодой человек. Ваш отчим считает его своим прямым продолжателем, естественно, до совершеннолетия своего истинного наследника Дэвида. Он обретет всю землю – Вселенную, если его отцу и ее удастся прибрать к своим рукам.

– Мне кажется, Дэвид и сам верит в это, – рискнула предположить Роз, задумчиво глянув в сторону своего единоутробного брата, окруженного толпой поклонниц, буквально на лету ловивших каждое его слово. – Надеюсь, Брукс – парень с мозгами.

То, что у Брукса были не только мозги, но еще и необузданный, дикий нрав, Диана выяснила в первый же вечер своего медового месяца, который они проводили в Париже, остановившись в гостинице «Крийон», дорогу куда проложили имя и деньги Билли. Бруксу очень понравился их номер люкс, особенно выложенная мрамором ванная номната, но восторги его кончились, когда, подойдя к холодильнику, он обнаружил, что тот до отказа набит «Перрье», а не «Эвианом». Как потом плача рассказала своей матери по телефону Диана, позвонив ей через четыре часа после того, как Брукс, наорав на нее, в ярости хлопнул дверью и до сих пор еще не вернулся:

– Он закатил мне такую истерику, мамочка... сказал, что мог бы это понять, если бы я не была дочерью Ливи Банкрофт, но последнее обстоятельство якобы делает мой поступок совсем непростительным. – В голосе Дианы зазвучали недоверчивые нотки. – Господи, мамочка... ведь речь идет всего о какой-то там паршивой воде!

С этого дня по частоте и характеру жалоб Дианы Ливи мысленно повела отсчет постепенного хирения и окончательного краха супружеской жизни своей второй дочери. В отличие от матери, Диане не внушили с детских пеленок, что к мужу следует относиться как к предмету священного почитания; божеством она считала себя. Это потрясение, многократно увеличенное постоянной, ежедневной необходимостью поддерживать на должном уровне не только свою репутацию, но и репутацию своего весьма требовательного и, с ее точки зрения, сверхкритично настроенного мужа, вскоре привело ее к мысли, что она не знает и половины того, что должна знать, даже толком не может оценить и понять те неимоверные усилия, которые все эти годы предпринимает ее мать, чтобы поддерживать жизнь отца на высочайшем уровне. Единственно, что теперь оставалось Диане, – это по возможности быстро заделывать то тут, то там возникающие проколы в семейной своей жизни, но самым большим и серьезным проколом было ее разочарование в сексе.

В первую брачную ночь она явилась Бруксу в облаке полупрозрачного шифона, сквозь который, как ей казалось, дразняще просвечивало ее тело, омытое и смазанное возбуждающими чувственность маслами. Но вместо того чтобы, как она ожидала, восхититься ею, он сказал только: «Тебе это не понадобится» – и резким движением сдернул с нее весь шифон. Не было медлительно-томных ласк, готовящих ее к половому акту. Он не встал перед ней на колени, не сказал ей тех благоговейных слов, которые она хотела услышать, не начал мягко и нежно готовить ее к неизбежному – она ни в какую не соглашалась переспать с ним до того, как он обретет на это юридическое право: то, что в свое время позволила себе ее мать, для нее было одиннадцатой библейской заповедью – а тут еще масла в огонь подлил ее собственный папочка, заявив ей:

– Ты – моя дочь, и с тобой у меня связаны самые большие мои надежды.

Но о надеждах самой Дианы так ничего и не было сказано, и потому она почувствовала себя жестоко и бесстыдно обманутой, когда нетерпеливый муж силой раздвинул ей ноги, облапил ее всю с таким напором, что сделал ей больно, затем, грубо схватив ее за руку, притиснул к своему пенису, такому огромному и твердому, что она завопила от страха, но эта, как он назвал ее, «игра в невинность» еще больше разозлила его. Когда же Диана заявила, что вовсе никого не строит из себя, он ей не поверил.

– Я же тебе не папочка, чтобы утаить от меня правду, мне-то известно, как все обстоит на самом деле, кстати, он тоже неплохо об этом осведомлен – да что там неплохо, отлично осведомлен, – поэтому нечего разыгрывать из себя невинность, таких дур сейчас и днем с огнем не сыскать...

– Но я и правда ни с кем не спала и никого из себя не разыгрываю!

И когда Брукс обнаружил, что она сказала чистую правду, увидел очевидное свидетельство этой правды, размазанное по всей простыне, когда ему вконец надоели ее слезы и жалобные крики, он одной рукой припечатал к кровати оба ее запястья, другой силой раздвинул ей ноги и до конца вошел в нее, правда, не без некоторого усилия – ее девственная плева оказалась на диво крепкой, – а войдя, сразу же опал, так как слишком долго провозился вначале, отчего вконец рассвирепел.

– Черт побери! Ты же ни хрена не умеешь делать! Разлеглась тут, как чурбан; разве это так делается? Тебя что, никто никогда не лапал на заднем сиденье?

– Не лапал! – Диану ужаснула сама мысль, что ее могли заподозрить в столь вульгарном и низком.

– Что же вас в этой вашей особой швейцарской школе блюли, как чашу Грааля, что ли?

Поскольку легенда Дианы утверждала, что она была помещена в одну из частных школ в Швейцарии, а не проходила курс лечения для больных, страдающих полным отсутствием аппетита, она только смущенно пробормотала:

– Да, там были очень суровые правила.

Что, в общем, было чистой правдой.

– Ну ладно, значит, придется мне самому кой-чему тебя научить. – Он зевнул, потом дружески похлопал ее по плечу. – А в первый раз ни у кого все равно толком ничего не получается. Как и в жизни: все познается в процессе практики...

Но практика пришлась ей совершенно не по душе. Она испытывала омерзение, когда приходилось брать его в рот, у нее тотчас срабатывал рвотный рефлекс и она опрометью бежала в ванную; когда он начинал целовать и языком облизывать самые сокровенные места на ее теле, она закрывала глаза и корчилась от стыда и смущения, меньше всего при этом испытывая чувство наслаждения. Когда же он наконец входил в нее, она пыталась делать то, чему он ее научил: поднимать ноги, захватывая ими его, или класть их ему на плечи, – но физические упражнения всегда вызывали в ней отвращение, все они сводились к тому, что она с ногами забиралась на мягкий диван, прихватив туда коробку шоколада и стопку журналов.

Руки ее безжизненно, как плети, свисали с его плеч, и в тягостном молчании она терпеливо сносила его тычки и похрюкивания, сначала мысленно моля его побыстрее все это кончить, а чуть позже научившись переключаться на другие мысли и думать о том, что наденет завтра на званый ленч, или чем все кончится между Армани и Верзасом, или действительно ли изящно облегающее фигуру Донны Коран платье принадлежит ей лично, или стоит ли перекрашивать свои волосы в более темные тона; но вот что непременно нужно будет сделать – нанести новый лак на ногти, потому что этот не держится и пяти минут...

Она унаследовала от своей матери полное отсутствие либидо и потому никак не могла взять в толк, что особенного находят люди в любви и почему так носятся с ней! Когда Бруксу в конце концов все это надоело, Диана вздохнула с облегчением, но, когда одна из ее подруг сообщила, что ее муженек в открытую занимается сексом на стороне, она прижала неверного мужа в угол и негодующим свистящим шепотом отчитала его, заявив, что ей наплевать, где, с кем и когда он этим занимается, главное, что не с ней, но что впредь он должен вести себя более осмотрительно, в противном случае... ибо замужем она или нет, но она все еще дочь своего отца...

Брукс внял предупреждению. Жене же его оставалось только сетовать на то, что ни у кого не нашлось времени и желания саму ее предупредить обо всем. С глаз ее спала не столько пелена, сколько плотно закрывавшие их ставни: супружеская жизнь, оказывается, включала в себя вещи, о существовании которых она даже не подозревала. Слишком поздно она пригляделась к супружеской жизни своих родителей и впервые постигла ее суть: поняла, каким она была бездушным, напрочь лишенным взаимной любви и уважения, формальным соглашением. Слишком поздно увидела она своего отца новыми, обновленными глазами, как увивался он вокруг какой-нибудь смазливенькой юбки, слишком поздно поняла, где он пропадал и чем занимался в те ночи, когда не появлялся дома. Каков тесть, таков и зятек, язвительно думала она. Но более важным был другой факт: какова мать, такова и дочь. Теперь у нее было более чем достаточно оснований точно ее копировать. Как она злилась! На свою мать, на своего отца, на своего мужа, на себя. Меня обокрали! – хотелось ей кричать во все горло. Никто не догадался объяснить мне того, что действительно имеет значение! Ну если то, чем я занимаюсь, и есть жизнь, тогда, да поможет мне Бог, как и мама, я попытаюсь мужественно сносить все напасти. Нью-йоркская квартира ее была точной копией дома Морпетов, ей удалось даже приобрести небольшое поместье в десяти минутах езды от «Иллирии», которое она начала переделывать в стиле имения матери.

Когда отец намекнул, что очень хотел бы стать дедом, Диана хладнокровно вычислила время своей овуляции, приняла небольшую порцию виски, чтобы было не совсем уж тошно, и совратила своего мужа. В должное время забеременев, она произвела на свет прелестную девочку, весившую семь фунтов, которую назвала Оливией Банкрофт Гамильтон. Брукс и Билли были ею весьма довольны, и все вокруг говорили, что супружеская жизнь несомненно пошла Диане на пользу.

– Истинная дочь своей матери, – говорили они. – Теперь у Ливи наконец-то проявилась реальная соперница...

Но у Тони, как всегда, было особое мнение на этот счет. Отведя Роз в сторонку во время церемонии крестин дочери Дианы, она заметила:

– Я знаю, все только и твердят, что супружество пошло на пользу Диане, но по мне, так лучше держаться подальше от такой пользы.

– То есть?

– Именно она, эта польза, повинна в том, что Диана превратилась в стопроцентную, трижды отдистиллированную сучку.

– Понятно, что ты имеешь в виду, – согласилась с ней Роз. – Но в данный момент у нее такой вид, будто ее заново опрыскали. – Роз помолчала, потом добавила: – С другой стороны, мама тоже выглядит не лучшим образом, но у нее это потому, что что-то в ней погасло. – Она посмотрела своей тетке прямо в глаза. – Она так и не соглашается обследоваться у врача?

– Ей пришлось это сделать, когда она заболела пневмонией.

– Когда это случилось? – вид у Роз был явно напуганный. Она все еще жила во Флоренции и ее визит в Лондон просто удачно совпал с данным семейным торжеством. Она ничего не знала об ухудшении здоровья матери, если не принимать в расчет того, о чем ей намекал Джеймз во время свадьбы Дианы. На что, со стыдом призналась она сама себе, она совершенно не обратила внимания.

– В прошлом году, они с Билли путешествовали на яхте Ниарчоса, когда у нее вдруг понялся сильный жар – температура подскочила до ста четырех, и она с трудом могла дышать. Вертолетом ее отправили в больницу в Сардинию, и там-то и обнаружили пневмонию. Билли свез туда врачей со всех концов света, но они только подтвердили ранее поставленный диагноз, тогда он привез ее в Лондон, и новая армия врачей занялась тщательным ее обследованием – рентген, анализ крови, ну и так далее, все, что полагается в таких случаях. Они посоветовали ей бросить курить. Как видишь, она не сделала этого. – Тони помолчала. – У нее какой-то странный, навязчивый кашель. Рентген ничего не выявил, а кашель все никак не проходит. Я предложила, чтобы ее осмотрел мой личный врач – он хоть и грубиян, но ему единственному я бы доверила свою жизнь. Но она отказывается. Говорит, что на ближайшее будущее с нее достаточно докторов. – Вторая пауза Тони была значительно длиннее первой. – У меня неприятное ощущение, что она весьма ошибается на этот счет.

Тони не отвела взгляда от потрясенной Роз.

– Ливи очень сильно похудела. Больше, чем она может себе позволить. О, она умеет здорово это скрыть – там, где дело касается выбора одежды, ей нет равных – но, по моим подсчетам, она уже потеряла около десяти фунтов, а так как речь идет о женщине, которая в течение тридцати лет не отклонялась в ту или иную сторону более чем на один фунт, такое не может не настораживать.

– Меня тоже, – откликнулась Роз.

– Тогда почему бы тебе не попытаться поговорить с ней?

Роз отрицательно покачала головой.

– Я последний человек, которого она станет слушать. Наши жизни слишком долго не соприкасались.

– Тем не менее она тобой очень интересуется – более того, проявляет прямо-таки поразительную заинтересованность. Когда из печати вышла твоя книга, она очень этим гордилась. Купила сразу сто экземпляров, чтобы дарить своим друзьям.

Роз ошеломленно поглядела на нее.

– Мне даже трудно себе представить, что моя мать может интересоваться искусством.

– Она всегда им интересовалась, – сказала Тони. – И даже немного рисовала.

Роз была поражена.

– Мама!

– Ты еще многого не знаешь о своей матери, – не без ехидства ответила тетка. – Мне кажется, вам обеим давно уже пора сесть рядком да поговорить ладком.

– Да мы вообще с ней толком никогда не говорили; первый раз это было, когда я высказала ей все, что думала о своем дебюте.

– Тогда почему бы не попытаться заполнить этот пробел? Мне кажется, ничего другого она так сильно не желает. Диана у нее все время под рукой, а Дэвид... Ладно, Бог с ними, скажем просто: она ужасно бы обрадовалась, если бы первый шаг сделала ты сама. Тебе это еще под силу. А вот способность твоей матери на эмоциональное проявление своих чувств уже давным-давно атрофировалась. – Тони в упор посмотрела на племянницу. – Она прекрасно сознает, что в своем норковом благополучии все эти годы живет в самой настоящей тюрьме, но она не из тех, кто будет рассказывать об этом каждому встречному и поперечному: нам с детства вбили, что свои проблемы мы должны решать сами. Вот уже несколько лет подряд, регулярно, дважды в неделю, твоя мать ходит на прием к психиатру, но так и не может избавиться от внутренних переживаний.

– К психиатру! – поразилась Роз. Дело действительно принимало критический оборот, если ее суперрациональная мать вынуждена была обратиться к помощи психиатра.

– Ей только и осталось: либо сойти с ума, либо найти хоть кого-нибудь, кто бы выслушал ее. А кто сделает это лучше других, если не тот, кому за это хорошо платят? У твоей матери никогда не было трудностей с наемной рабочей силой – трудности у нее возникают всякий раз, когда она имеет дело со своей плотью и кровью, своими детьми. И почему бы тебе первой не сделать шаг в ее направлении? Не слишком ли надолго затянулось ваше странное отчуждение?

– Тогда это казалось наилучшим выходом, чем постоянная грызня.

– Поверь мне, грызться она не станет. У нее для этого больше не осталось зубов.

Все еще ярко-голубые глаза Тони встретились с черными глазами Розалинды и застыли в долгом пронзительном взгляде, которым сказано было все. И Роз поняла.

– Да, – проговорила она наконец, – видимо, действительно настало время...

Внешне без видимой цели она начала потихоньку протискиваться сквозь толпу, то и дело останавливаясь, чтобы поболтать то со своей теткой Корделией и ее мужем, то со своими кузинами и их мужьями, то с людьми, которых не видела много лет, неизменно держа в поле зрения мать, пока, подойдя поближе, не заметила, что Тони уже держит ее на приколе. Роз только сейчас заметила, как сильно потускнело как бы изнутри излучаемое яркое сияние ее матери. Кожа ее обрела пергаментный оттенок, на скулах появился лихорадочный румянец, но не от возбуждения и не от искусно наложенных румян. Сами скулы скорее напоминали острые каменные выступы. В руке она держала длинный мундштук из слоновой кости, была невероятно шикарной в светлом чесучовом костюме, состоявшем из укороченного жакета, широкие лацканы которого были подбиты норкой под цвет игристого шампанского, элегантной прямой юбки и небольшого, точно подобранного по цвету, норкового же, лихо сдвинутого набекрень берета.

Но никакой искусный покрой костюма не мог скрыть от прозревших глаз Роз, что ее мать была не изысканно стройной, а болезненно худой. Хотя, как всегда, на лице ее играла яркая улыбка, и тирады, которыми она обменивалась со своими слушателями, если судить по их смеху, были, как всегда, блестящими; к тому же она много пила шампанского, но Роз знала эту манеру матери умело скрывать свои эмоции за плотной завесой юмора и посылать на сцену актера-комика, всегда готового развлекать публику.

Выбрав место, где скользящие по лицам гостей глаза матери обязательно должны были остановиться на ней, она поймала их взгляд и заставила их расшириться от удивления. Глаза нервно забегали по сторонам. Как она и предполагала, вскоре взгляд матери снова вернулся к ней. На этот раз, уловив в нем немой вопрос, начертанный поверх (в чем она не сомневалась) робкой надежды, Роз молча просигналила ей взглядом, и мать мгновенно прочла этот сигнал. С этой минуты между ними установилось полное взаимопонимание, чего никогда раньше не бывало.

– Думаю, нам пора поговорить, – просили глаза Роз. – Самое подходящее время, не так ли?

Роз увидела, как ожили черные бархатные глаза, словно в глубине их зажглись огоньки, как незаметным движением мать наклонила голову, как был отставлен в сторону бокал шампанского. Только тогда Роз сдвинулась с места и, легко пройдя сквозь группу обступивших ее людей, непринужденно сказала:

– Я пришла отнять у вас свою маму. За весь день у нас не было возможности даже словечком перемолвиться...

– Ну конечно же, – хором пропели придворные, отступая от королевы и приседая в реверансе перед принцессой. – Конечно же...

Они остались наедине.

– Мы можем где-нибудь присесть? У меня от усталости буквально ноги подкашиваются, – солгала Роз.

– Не возражаю, – благодарно откликнулась Ливи.

– Где-нибудь, где нам никто не помешает.

– Обеими руками «за».

– Тогда я знаю одно такое местечко...

Роз повела ее через лужайку к большой оранжерее, приткнутой к дому чуть сбоку. В сплошь застекленном помещении с прикрывавшими его верхние филенки голландскими ставнями, было прохладно и чисто, росли огромные папоротники и декоративный кустарник, на белой плетеной мебели вразброс лежали красочные, яркие подушки.

– Как хорошо... – вздохнула с облегчением Ливи, утопая в глубоком кресле. – Такое чувство, что на всех этих церемониях только и делаешь, что без конца стоишь и стоишь. – Она утомленно откинулась в кресле и закрыла глаза. Роз ужаснулась, заметив, как лицо ее исказилось от сдерживаемой боли.

– Что-то быстро стала я теперь уставать, – неожиданно открыв глаза и перехватив ее испытующий взгляд, игриво пропела Ливи. – Видимо, старею. – Она вдруг поперхнулась и зашлась сильным кашлем: у нее перехватило дыхание, и она резко выпрямилась в кресле, с усилием ловя ртом воздух и стремясь унять сотрясавший ее кашель.

– Вот... выпей это. – Роз плеснула в стакан ледяную воду из запотевшего кувшина, стоявшего рядом с ней на плетеном столике, но Ливи не смогла удержать в руках стакан, тело ее буквально содрогалось в приступе яростного кашля.

– Да что же это такое, так же нельзя! – вскрикнула, вскакивая, Роз.

Ливи сделала умоляющий жест рукой, прося ее не уходить, так как не могла выговорить ни слова.

– Мама, тебе нужна помощь.

– Нет, – выдохнула Ливи, из глаз которой ручьем лились слезы. – Мне скоро станет легче...

И действительно, надрывный кашель через некоторое время перешел в хриплое дыхание и редкие покашливания. Когда она снова опустилась на подушки, лицо ее посерело и стало совершенно измученным.

Роз взяла ее сумочку, вынула оттуда бумажную салфетку и осторожно промокнула ею щеки матери, стараясь не смазать тщательно подведенные глаза.

– Спасибо тебе, – застенчиво пробормотала Ливи и, ободренная жестом дочери, потянулась к ней, взяла ее руку в свою и легонько пожала ее. – Дай мне еще немного так посидеть...

– Да сиди, сколько тебе хочется.

Когда наконец хриплое, натужное дыхание стало более или менее ровным, Ливи сказала:

– Понимаю... это оттого, что я слишком много курю...

– «Слишком» – не то слово, – коротко отозвалась Роз, уверенная, что причина кашля иная.

Глаза Ливи широко распахнулись навстречу дочери.

– Только прошу тебя, не надо меня ругать, – взмолилась она, но затем переменила тон: – Во всяком случае, не сейчас...

Но Роз была непреклонна. То, чему она стала свидетельницей, глубоко потрясло и напугало ее.

– Не стану тебя ругать, если согласишься пойти на прием к врачу.

– Да я уже счет потеряла этим врачам и осмотрам... все это нормальные последствия пневмонии, которую я недавно перенесла. От моих легких остались теперь только клочья.

– Почему бы тебе не пойти на прием к врачу тети Тони? Она головой за него ручается.

– У Тони всегда есть кто-нибудь или что-нибудь, за кого она ручается головой: косметический крем, особая диета, личный врач.

– Лучше ручаться головой, чем терять ее понапрасну да выслушивать, как тебя ругают.

Ливи снова улыбнулась, на этот раз, словно вспомнив что-то приятное.

– Да ты и ругаться-то толком не умеешь... когда отец услышал от тебя какое-то бранное слово, он положил тебя на коленку и здорово отшлепал: тебя это так поразило, что с тех пор ты уже не пыталась ругаться...

Глаза их встретились.

– Ты всегда была себе на уме. В отличие от меня. Мне было легче подчиняться таким, как ты. Потому все и помыкали мной: мама, мой первый муж, хотя Джонни никогда не был деспотом, потом Билли, который всегда им был, есть и будет...

– Почему же ты осталась с ним?

Ливи прямо и честно, как никогда раньше, посмотрела в глаза своей дочери, как женщина женщине:

– Потому что мне некуда было идти.

– Да ты что, мама...

Ливи жестом остановила ее:

– Позволь мне объяснить тебе кое-что, чего ты, увы, так до конца и не сможешь понять. А именно: как обстояли дела тридцать лет тому назад, какой тогда была наша жизнь. Она была полностью другой, чем сейчас. Единственное, что могла позволить себе женщина пятидесятых, – это выйти замуж. Если она хотела посвятить свою жизнь чему-либо другому – стать врачом, архитектором, писателем, дизайнером, – она должна была отказаться от замужества или прекратить свою профессиональную деятельность, когда ей все же удавалось найти мужа. О, конечно, были женщины, которым удавалось и то и другое: правило ведь не без исключений. Но для большинства замужество оказывалось единственным, чем могла занять себя женщина. Больше всего боялись тогда остаться в старых девах. – Ливи помолчала, чтобы отпить немного воды из стакана, который ей подала Роз. – Женское движение в те годы не выходило за рамки умозрительной идеи. Женщины должны были стремиться к тому, чтобы стать образцовыми женами, и точка. Они заботились о своих мужьях, следили за домашним хозяйством и воспитывали детей, которых производили на свет вместе со своими мужьями. Считалось, что большего они и сами не хотели, а если хотели, то с мозгами у них явно было не в порядке.

Ливи снова помолчала, прежде чем продолжить.

– Из меня воспитали отличную жену. Мама надеялась, что все три ее дочери сумеют, как она говорила, удачно выйти замуж, и была вознаграждена. Когда погиб твой отец и я осталась одна, я знала, что это будет не надолго, иного выхода я не видела. Но думала: может быть, через год или два. Спешить было некуда. И вот однажды я встретила женщину, которая сама настояла на разводе со своим мужем из-за его частых измен, а потом горько об этом пожалела. Она обрисовала мне картину существования незамужней – в ее интерпретации «лишней» женщины. Картина меня ужаснула. Я не могу жить одна, я не такая независимая, как ты. Мне необходимо иметь кого-либо, на кого я могу опереться, кто сумеет справиться с тем, с чем не справиться мне. Она снова помолчала.

– Мне казалось, что я нашла блестящий выход, когда встретила Билли. – Еле заметная, но горькая усмешка тронула губы Ливи. – Я сразу поняла, что он заинтересован во мне, но знала я и то, что он тогда был женат. Мне казалось, что я так умно вела себя с ним, когда он пришел ко мне и заявил, что теперь он свободен и хотел бы, чтобы я стала леди Банкрофт. Я-то думала, что это я кручу им. – Короткий смешок снова вызвал приступ кашля, но она сумела справиться с ним. – Я была либо слишком наивной, либо слишком эгоистичной, чтобы понять, что я оказалась именно той, которая ему и была нужна. Каждый из нас вступил в этот брак из сугубо личных побуждений. Я хотела обезопасить себя, выйдя замуж за богатого, всесильного мужчину, потому что была до смерти напугана Сэлли Ремингтон. Билли же нужна была жена, обладавшая безупречными связями в свете и принадлежавшая миру, который он хотел сделать своим, жена, которая наверняка сумеет сделать его супружескую жизнь предметом зависти всего мира. Если мне удастся создать при этом образ неповторимой леди Банкрофт, то будет еще лучше.

Ливи осторожно вздохнула, боясь вновь закашляться.

– Каждый из нас получил то, что хотел, но в моем случае с течением времени образ, который я сама создала, заменил собой меня как личность, наши отношения стали напоминать, как это теперь говорят, симбоз?..

– Симбиоз, – поправила ее Роз. – Длительное сожительство организмов разных видов, приносящее им взаимную пользу.

– Вот именно. Каждый из нас жил за счет другого и брал только то, что ему было необходимо.

– В основе своей все человеческие особи эгоистичны, – заметила Роз, – особенно когда речь идет о выживании.

– Но все это выглядит весьма неприглядно, не правда ли? Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы об этом стало широко известно. – Голос ее, слабевший с каждой минутой, вновь обрел силу, когда она прямо взглянула в глаза дочери: – Но ты должна это знать. – Роз увидела, что глаза матери наполнились слезами. – Почему я не рассказала тебе об этом намного раньше? Но тогда я и сама толком ничего не понимала... видишь ли, должно было пройти слишком много времени, прежде чем я поняла, что натворила и почему.

Впервые в жизни Ливи позволила слезам пролиться и потечь по искусно нарумяненным щекам. Именно это обстоятельство, как ничто другое, показало ее дочери, как далеко зашла болезнь.

– Как бы я хотела, чтобы тогда у меня хватило смелости все тебе рассказать. Ты бы сразу верно оценила ситуацию и подсказала мне, как поступить. – Дрожащей рукой Ливи коснулась щеки дочери. – Ты умна, чего не могу сказать о себе, – призналась она. Из нас троих самой умной всегда считалась Делия, а Тони всегда блестела, как новенький грош... мне же при рождении ничего не досталось, кроме красоты и врожденного чувства вкуса, с таким багажом я и пошла шагать по жизни.

– Ничего себе «ничего», – поддразнила ее Роз, пытаясь увести разговор от рифов раскаяния. – Я знаю много умнейших женщин, которые с готовностью променяли бы все свои ученые степени за одну десятую долю твоего изящества и блеска.

Как всегда, комплимент попал в точку, в Ливи словно впрыснули адреналин. Она засмеялась, смахивая слезы, и глазами стала искать свою сумочку из сатинированной телячьей кожи.

Роз подала ей сумочку, и Ливи, вынув маленькое в золотой оправе зеркальце, внимательно осмотрела свое лицо.

– Господи... вот и закатилась моя звездочка.

– Нет, и еще раз нет, – торжественно, как клятву, произнесла Роз, упрямо тряхнув головой.

– Увы, это горькая правда, особенно в последнее время. – Ливи начала рыться в сумочке в поисках тоже оправленного золотом несессера с помадой и кисточкой для бровей. – Теперь приходится прилагать все больше и больше усилий, чтобы поддерживать старую развалину в относительно приличном состоянии.

То, что это не было преувеличением, Роз видела – рука матери дрожала от одной только попытки удержать перед собой на весу зеркальце.

– Дай-ка мне, я подержу...

Она взяла зеркальце и держала его перед Ливи, пока она, поддерживая правую руку левой, чтобы та не тряслась, восстанавливала ущерб, нанесенный ее лицу слезами.

– А теперь для полного завершения реставрационных работ хорошо бы выпить бокал шампанского... – весело объявила Ливи, решив, что обновленному ее обличью более всего соответствует выражение дерзкой мужественности.

– Сейчас принесу.

– Спасибо, милая... – Когда Роз встала, Ливи удержала ее за руку. – За все, – сказала она, сумев в этих двух словах выразить и признательность Роз за сострадание, и за это их новое, неожиданно возникшее взаимопонимание. На какое-то долгое мгновение глаза их снова встретились, и Ливи их не отвела. И тогда Роз улыбнулась.

– Это я должна тебя благодарить, – ответила она. Заметив официанта всего в дюжине шагов от теплицы, сняла с его подноса два бокала и быстро вернулась к матери. – А вот и шампанское, – объявила она, – такое же игристое, как твои глаза, и такое же холодное, как... Мама!!! – Ливи в кресле не было. Каким-то образом она сползла с него и теперь лежала прямо на полу. Со стуком поставив на ближайший столик оба бокала, Роз подбежала к ней и опустилась на колени. – Господи, мама...

Но Ливи не слышала ее. Она была без сознания.

– У нее на левом легком небольшая опухоль, – озабоченно сказал врач, – и опухоль эта злокачественная. Удаляя ее, придется вырезать и часть легкого. Только таким образом можно исключить рецидивы.

Билли вскочил на ноги вне себя от негодования.

– Не хотите ли вы этим сказать, что после того, как почти год с лишним ежемесячно проверяли мою жену под рентгеном, вы только сейчас обнаружили у нее рак? Что же вы тогда за врачи, черт бы вас побрал! Она находилась у вас под так называемым пристальным наблюдением, почему же раньше не удалось это обнаружить?

– Потому что раньше рентген не выявлял опухоль. А теперь, когда показал, ее необходимо как можно быстрее удалить.

– Другими словами, быстро захлопнуть ворота конюшни, когда дошади уже успели драпануть, так прикажете вас понимать?

Лицо Билли пошло красными пятнами, верным признаком надвигавшегося гнева. И, как презрительно подумала Роз, дикого страха. Болезнь всегда была анафемой для него. Раковой же опухоли он боялся больше всего на свете.

Лицо Дианы было белым как мел, белым же отсвечивали костяшки плотно сжатых в кулаки пальцев. Сидевший рядом с ней муж положил на них свою ладонь. Она смахнула ее, как назойливую муху. Дэвид, весь подобравшись и подавшись вперед, с руками, зажатыми между колен, неподвижно смотрел на ковер прямо перед собой. Не было только Джонни – он находился в это время где-то на просторах Тихого океана, испытывая ходовые качества своего нового катамарана.

– Предупреждаю, – опустил свой кнут Билли, – моя жена должна выйти из этого здоровой, иначе будут заданы именно те вопросы, которые больше всего принесут вам вреда! Я понятно выразился?

И, круто развернувшись, зашагал к выходу, оставив своих детей, как всегда, следовать за собой.

Два дня спустя хирурги «Роял марсден» удалили опухоль, а вместе с нею и треть легкого Ливи. Она хорошо перенесла операцию, но выздоровление ее протекало медленно, первые шесть недель она провела в «Уитчвуде». Джеймз, как всегда, неотлучно оставался при ней, дав возможность Билли отправиться в первую из своих многочисленных поездок в поисках надежного средства, с помощью которого можно было избавить жену от рака.

Диана находилась в Лондоне, где Брукс в отсутствие своего тестя возглавлял «Банкрофт холдингз». Дэвид возвратился в Кембридж. Его мать сама настояла на этом, заявив, что он ни в коем случае не должен забрасывать учебу.

– У меня наистрожайший приказ – ничем иным не заниматься, кроме как просто отдыхать; тебе нет никакой нужды здесь торчать и наблюдать за тем, как я стану его исполнять. Возвращайся в университет, милый, и приступай к работе; получи свою степень бакалавра юридических наук, чтобы я могла гордиться тобой, когда приеду на церемонию вручения вам дипломов.

Ему не нужно было повторять это дважды: как раз в это время у него протекал хитросплетенный роман по принципу классического треугольника, в котором он делил свое время между одним из мужчин-профессоров и своей сокурсницей. Ему всегда нравилось вести свои любовные игры в тандеме: это было вызовом его изобретательности, ему доставляло удовольствие ходить по острию бритвы, тем более что оба его партнера ничего не знали друг о друге, каждый был уверен, что обладает на него исключительным правом.

Розалинда снова уехала в Италию. И снова на этом настояла сама Ливи.

– Со мной постоянно находится Джеймз. Возвращайся к своей работе, но не порывай больше связи, которую мы наконец обрели с тобой.

– Как же много времени упустили мы даром... – вздохнула Роз.

– А разве раньше смогла бы ты все понять, как поняла это сейчас?

Врожденная честность Роз заставила ее сначала подумать, прежде чем она ответила:

– Вряд ли. Слишком молода я была и слишком нетерпима. Но теперь я уже не делю мир только на черное и белое. Жизнь скорее похожа на картины Ван-Гога, чем на рисунки углем.

– Лично моя жизнь больше напоминает мне картины Иеронима Босха, – усмехнулась Ливи, и на щеках ее заиграли ямочки, а Роз в который раз за этот день удивилась. – Но я ужасно рада, что исповедалась тебе в своих грехах. Это ведь помогло перебросить нам мостик через пропасть, как ты считаешь? – В запавших ее глазах мелькнула тревога: побороть вечное сомнение ей было весьма нелегко.

– Отныне, присно и во веки веков, – заверила ее Роз, склоняясь к ней, чтобы поцеловать похудевшую и ставшую пергаментной щеку. – Слава Богу, мы наконец снова обрели друг друга.

Ливи облегченно кивнула.

– У меня такое же ощущение.

– А если так, то как только я тебе понадоблюсь, сразу же посылай за мной, хорошо? – попросила ее Роз. – Обещаешь?

– Обещаю, – радостно согласилась Ливи.

Билли распорядился, чтобы личным его вертолетом ее доставили в Оксфордшир, так как шел уже конец января и было типично по-английски промозгло и холодно, к чему она так и не сумела приноровиться.

Когда она прибыла в «Уитчвуд», в каждой комнате обнаружили пылающий камин; заново установленное центральное отопление приводилось в действие нажатием кнопки, расположенной на специальной консоли, в спальне ее стоял новейшей марки, изготовленный по специальному заказу телевизор с экраном двадцать шесть дюймов, а за складками льняной драпировки в Главной гостиной помещался недавно установленный лифт, с помощью которого она могла подниматься прямо к себе в спальню. Билли подарил ей новую шубу из русских соболей, такую длинную, что полы ее касались земли, с огромным, как шаль, воротником, накрывавшим ее с головой, когда она сидела на террасе и наблюдала за прилетавшими к кормушке, которую он приказал соорудить прямо за парапетом, птицами. Он знал, что ей доставляли удовольствие и нахальные маленькие малиновки, одетые в свои ярко-красные камзолы, и дрозды с блестящими глазками, и крохотные сине-зеленые синицы, и редкие гости щеглы, и неизменные воробьи. Он приказал поставить рядом с ней десятифунтовый мешок, доверху наполненный птичьим кормом, чтобы она могла их прикармливать. Он энергично, даже истово стремился оградить ее от любых, даже непредвиденных напастей.

– И не столько меня, сколько прежде всего себя, – был лаконичный вывод, к которому пришла Ливи в беседе со своей сестрой Тони, приехавшей погостить к ней на длинный уик-энд перед тем, как отправиться на лыжные склоны Сан-Морица. – Ему во что бы то ни стало необходимо добиться отмены моего смертного приговора, так как, если ему не удастся вытащить меня, он сам понесет тяжкое наказание: одинокую старость. А тебе, как и мне, хорошо известно, как Билли переносит одиночество.

И это было истинной правдой, что с изумлением отметила про себя Тони. Билли словно рехнулся. Часами кряду висел он на телефоне, обзванивая всех и вся, кто хоть как-то мог помочь ему в его страстном желании сохранить жизнь своей жены. Как подметила проницательная падчерица, он был до смерти напуган. Столь основательный монолит его жизни дал трещину в самом своем основании, подточенный как сухой, так и мокрой гнилью – всем тем, что в конце концов неизменно ведет к краху. Его преследовали ужасные кошмары, в которых он видел себя заживо похороненным в обломках собственной жизни. Привыкший контролировать каждый аспект своего безукоризненно отлаженного существования, он отнесся к болезни жены, как к факту захвата недругами одной из своих дочерних компаний. Этого еще никому не удавалось, не удастся и теперь.

Когда, уже поздней осенью, Ливи впервые появилась в обществе после болезни, заметки об этом событии появились и в популярных ежемесячных, и в еженедельных журналах.

«Законодательница моды возвратилась, чтобы снова ослепить нас своим блеском, – захлебывался от восторга один из писак журнала мод, – явившись во всем своем великолепии в «Ля Гаврош» в шикарных, обтягивающих ноги черных бархатных брюках и белоснежной шифоновой рубашке поверх белого же сатинового лифа, с огромными бриллиантами в ушах и на изящных пальцах. Если вас в ее отсутствие снедало сомнение, как это делается, то делается это именно так, и не иначе».

Но после, казалось, полного выздоровления хрупкое здоровье Ливи вдруг резко пошло на спад. У нее возникли трудности с дыханием: снова пришлось пользоваться лифтом, после того как она с гордостью отказалась от него и пешком поднималась наверх к себе. Билли снова бросился колесить по свету, оставив Ливи на попечение Джеймза, Дианы и Корделии – Тони находилась в Бразилии, где ей предстояла операция на глазах и на горле. Билли прочесывал землю в поисках совета и любого другого средства, которые помогли бы ему, как подметила Ливи, добиться отмены приговора. Но ближе к лету была обнаружена вторая опухоль, и остаток ее левого легкого был удален полностью.

Морально опустошенный и напуганный, как никогда в жизни, Билли, одержимый стремлением отыскать чудодейственное лекарство, иногда проделывал тысячи миль, чтобы увидеться с теми, кто обещал исцеление или заявлял, что изобрел такую микстуру, или утверждал, что способен заговорить болезнь. Он познакомился и беседовал со всеми видными специалистами в области раковых заболеваний, с пристрастием допытываясь у них, есть ли шансы на полное выздоровление.

Однажды вечером в квартире Роз, помещавшейся в некогда величественном особняке на площади Микеланджело, зазвонил телефон. Звонил Джеймз. У него были, как он сказал, плохие новости, касавшиеся, однако, его лично, а не ее матери, состояние которой, учитывая обстоятельства, можно было считать удовлетворительным. Ему только что сообщили, что его брат вместе с женой и двумя детьми погибли в автомобильной катастрофе на шоссе М4. Забрав из Итона своего наследника Чарлза и его сестру из Сент-Мэри, что в Уэнтедже, они возвращались в Челм, когда сорокатонный грузовик, неожиданно выехавший на встречную полосу, как ножом пырнул первую же мчавшуюся ему навстречу машину, отбросив ее на следующую за ней другую машину, в результате чего около тридцати машин, как фишки домино, врезались друг в друга, что повлекло за собой смерть одиннадцати человек. Еще сорок два человека получили серьезные ранения.

Их смерть означала, что теперь Джеймз унаследовал титул семнадцатого виконта. В этом качестве он не мог продолжать службу у Ливи.

Роз, подсознательно готовившая себя к такого рода звонку, исходя, правда, из других предположений, ответила:

– Я приеду незамедлительно. По возвращении я переговорила со своим начальством, предупредила, что мне может понадобиться длительный отпуск.

– Все, как обычно, предусмотрено и четко организовано, – облегченно выдохнул Джеймз, негласно сделав ей очередной комплимент. – Дайте мне знать, когда вы прибываете в Хитроу, и я вышлю машину, чтобы встретить вас.

– Отчим дома?

– Нет, в Китае, выясняет насчет тамошних лекарственных трав. Он в буквальном смысле следует изречению «заглянуть под каждый камешек».

– Кроме вас, кто еще находится с мамой?

– Госпожа Уинслоу позавчера улетела в Нью-Йорк; принцесса фон Ангальт в Баварии, наводит блеск в родовом замке; ваша единоутробная сестра в Лондоне, исполняет роль хозяйки дома во время официальных приемов своего папы, а ее муж, в отсутствие лорда Банкрофта, ведет его дела; ваш брат Джон жил здесь проездом в течение месяца и только недавно улетел в Сан-Диего вместе с женой – снова, кстати, беременной: они приехали, чтобы сообщить об этом радостном событии вашей матери, – а Дэвид все еще занят завершением своего юридического образования. Каждый из них готов приехать по первому же зову, но ваша мама не просит их об этом. Она хочет, чтобы приехали именно вы.

Ни секунды не колеблясь, Роз сказала:

– Передайте ей, пожалуйста, что я уже еду.