Любовь-нелюбовь

Благовещение

В ту ночь Фьямме приснился архангел. Он нес ее по воздуху на нежнейших своих крыльях, а она безудержно смеялась. Проснулась Фьямма в плохом настроении: она всегда полагала, что сны — предвестники беды. Даже радостные сны.

Она через силу встала и направилась в ванную — смыть тяжелые мысли водой и мыльной пеной. Она давно заметила, что, когда человек трет мочалкой тело, он на самом деле пытается оттереть пятно, неожиданно появившееся у него на душе.

В довершение ко всему день выдался пасмурный. По небу бесконечной чередой ползли тяжелые облака, похожие на груженых ослиц. Такой день будет тянуться и тянуться. Стояла влажная, липкая жара, окутывающая тело душным коконом, от которого уже не избавиться.

Нахмурившись, Фьямма открыла шкаф и, пока доставала из коробки сандалии, все старалась отбросить свои мрачные предчувствия.

Она позавтракала без всякого аппетита — несколько кусочков папайи и ананаса — и, не дожевав, вышла на улицу. Утренний бриз взбодрил Фьямму. Ей нравилось вдыхать ни на что не похожий запах порта — запах мокрой соли и свежевыловленного тунца.

Взглянув на часы, Фьямма поняла, что опаздывает. Если не поторопиться, то можно и не успеть на встречу с журналисткой, которая собирается пригласить ее на свое шоу "Люди, которые исцеляют", что выходит каждый вторник на главном телеканале. Она повернула на улицу Ангустиас — в детстве она каждый день проходила по этой улице, сокращая путь до школы. В те времена она развлекалась по дороге тем, что считала разноцветные фасады. Вот они, ничуть не изменились — огромные дома с благородными колоннами, выкрашенные в яркие цвета, словно бог-художник вылил на них, не скупясь, по огромной бочке краски. Голубые, красные, оранжевые дома, а вот и тот странный фиолетовый дом, который так волновал ее воображение в детстве и который она окрестила для себя "восточным цветком".

Фьямма ускорила шаг. Она давно уже старалась думать как можно меньше. Ее жизнь превратилась в бесконечную череду несбывающихся желаний, и это однообразие сковывало ее душу, заслоняя все радости жизни. Но сегодня будет не так, подумала она. Сегодня ее ждет важное событие.

Она шагала, рассеянно глядя по сторонам и думая о встрече, на которую спешила, когда откуда-то с небес раздался душераздирающий крик, который, однако, не смог предотвратить неотвратимого.

Ужасная тяжесть вдруг обрушилась на Фьямму, ослепив ее, вырвав из окружающего мира. Она вознеслась к блаженному состоянию полного забвения.

И приземлилась на пылающий асфальт. Последнее, что она видела, было большое черное пятно. Она так и не поняла, что с небес на нее рухнул ангел.

Фьямма лежала на мостовой. Струйка крови окрашивала ее одежду в красный цвет. Рядом с ней ждал помощи от своей хозяйки ангел с благостным ликом и расколотым надвое телом.

Женщина, кричавшая с балкона, безуспешно пытаясь предотвратить трагедию, сама и была ее виновницей. Ангел — очередное приобретение для ее богатой коллекции, выскользнул у нее из рук, когда она пыталась пристроить его на отведенное ему место.

Сирена "скорой помощи" привлекла внимание соседей и прохожих, жадных до всяких происшествий. Хозяйка ангела, в ужасе от содеянного ею, сбежала по лестнице с четвертого этажа, выскочила на улицу и, расталкивая локтями толпу любопытных, добралась до того места, где распростерлись два тела. Она с облегчением убедилась, что ангела можно починить, а женщина дышит.

Когда Фьямма открыла глаза, она увидела множество испуганных смуглых лиц и очень белое лицо женщины, смотревшей на нее с тревогой и ужасом. Женщина что-то говорила Фьямме, но та не слушала. Она забыла, кто она такая. Забыла, почему она здесь. Забыла, где она. Единственное, что она чувствовала, это острую боль в переносице.

Когда подъехала машина "Скорой помощи", Фьямма пребывала все в том же состоянии. Санитары с носилками кричали, требуя пропустить их. Сама не помня как, Фьямма очутилась в машине. Там же оказалась и незнакомка, которая настояла на том, чтобы сопровождать пострадавшую, хотя и не ответила на вопрос фельдшера, кем она пострадавшей приходится.

Пока Фьямму везли в больницу, голова ее моталась из стороны в сторону в сумасшедшем ритме сирены. Признаков серьезных телесных повреждений у нее не обнаружили, но потеря памяти была очевидной.

Пробившись сквозь все пробки, машина добралась до приемного покоя больницы. Фьямму повезли по коридору, заставленному каталками с роженицами, стариками и пребывавшими в беспамятстве пьяными, а хозяйка ангела вынуждена была остаться в приемном покое, где ответила на вопросы и продиктовала свои данные, поскольку о пострадавшей ничего сказать не могла.

В белых грязноватых стенах больницы царил запах дезинфекции, который Фьямма всегда ненавидела. Запах формалина пробудил в ней первое воспоминание.

Приемные покои больниц наводили на нее тоску. Дело было не в самих этих помещениях, а в запахе смерти, с которыми они у Фьяммы ассоциировались. Это осталось с того дня, когда двухлетняя Фьямма увидела свою бабушку в гробу и впервые почувствовала этот запах: во время бальзамирования служащий похоронного бюро нечаянно пролил на бабушку большой флакон формалина. Через несколько лет, когда в той же могиле, где лежала бабушка, хоронили дедушку, Фьямма снова увидела бабушку — не тронутую тленом, точно такую же, как в день похорон, — и почувствовала тот же запах, способный поднять на ноги мертвеца. Фьямме так и не удалось до конца избавиться от этого запаха. Сейчас благодаря ему она вспоминала, кто она такая. Вспоминала случившееся очень давно и произошедшее совсем недавно — в голове мелькали смутные картины детства и всплывала в памяти встреча, на которую она шла, когда случилось то, чего она не помнила. Ей понадобилось несколько минут, чтобы убедиться: руки и ноги ее слушаются. И тогда она словно воскресла.

Фьямма резко встала: нужно было бежать из больницы, страх перед которой был сильнее недомогания. Она начала протискиваться между каталками. Наконец справа обнаружилась дверь. Это был туалет. Там Фьямма осмотрела свой распухший нос и пришла к выводу, что с синяком можно справиться домашними средствами. Ей удалось пробраться через приемный покой незамеченной. Вернее, почти незамеченной: хозяйка ангела поднялась и пошла за ней.

Фьямма почти бежала, со страхом ожидая, что в любой момент ее могут окликнуть и остановить. Соленый морской ветер постепенно приводил ее в чувство. У нее все болело, но она все вспомнила. Она испытала смертельный страх. Единственное, чего она не понимала, — это каким образом потеряла сознание.

Сзади, на расстоянии нескольких метров, шагала, в красных лаковых туфельках и безукоризненном костюме с зеленым жакетом, виновница печального происшествия. Увидев, что Фьямма остановила такси, преследовательница ускорила шаг, вежливо представилась: "Эстрелья Бланко", — и без всяких объяснений тоже уселась в машину.

Они приехали на улицу Ангустиас. Такси остановилось возле большого желтого дома: Эстрелья Бланко, после безуспешных уговоров вернуться в больницу, настояла на том, чтобы отвезти Фьямму к себе. Фьямма уступила, потому что у нее уже не было сил сопротивляться. По дороге Эстрелья, не переставая извиняться за свою неловкость, рассказала, как все случилось.

Когда они проходили через роскошный портик, Эстрелья начала объяснять, чего ей стоило заполучить ту квартиру, в которую они направляются. Она поведала, что раньше квартира принадлежала старушке-аристократке, собирательнице предметов религиозного искусства. Образованная была дама, с утонченными манерами. Рассказывая, Эстрелья открыла старинную железную дверь — скрипела эта дверь ужасно, — и они оказались в старом и уютном доходном доме, где в прежние века обитали многие благородные семейства города. Лифт поднял их на самый верхний этаж.

В прихожей они встретились с "агрессором". Его принес привратник. Расколотый надвое ангел был прекрасной деревянной резной фигурой XVI века, украшавшей когда-то нос корабля. Эстрелья взяла ангела в руки и какое-то время задумчиво прикидывала возможности реставрации. Фьямма смотрела на нее с интересом: она не переставала удивляться поведению этой женщины, которая больше волновалась за антикварную вещь, чем за нее. К тому же Эстрелья слишком много говорила, отчего казалась то очень нервной, то даже несколько фривольной.

Фьямма ее не осуждала: она была психологом и привыкла к различным типам поведения. Какие только женщины не приходили к ней на прием! Каждый день она сталкивалась со всеми возможными разновидностями боли, тиков, разочарований, маний, одиночеств и неудач, иногда молчаливых, иногда неуемно красноречивых.

Эстрелья провела ее через мансарду с очень высокими потолками в огромную открытую лоджию, где среди кустов жимолости, бугенвиллей и апельсиновых деревьев пряталось множество ангелов. Пение сотен крохотных птичек превращало это место в волшебный сад. Фьямма подумала, что этот уголок создан человеком очень тонким, чувствительным и наверняка очень много любившим.

А Эстрелья между тем рассказывала о воздушном саде. О том, как впервые его увидела. Она сказала, что никогда ничего здесь не меняла, поскольку воспринимала это место как священное, как алтарь любви. Женщина, создавшая его, пережила трагическую любовь и укрылась от своей боли среди ангелов. Она так стремилась забыть об этой боли, что в конце концов забыла, кто она сама. Она умерла от болезни Альцгеймера, но это было в те далекие времена, когда об Альцгеймере и не слыхивали, так что все решили, что она умерла от любви.

Фьямма подумала о тех бесчисленных историях несчастной любви, которые она выслушала в своем кабинете, и ей представились реки слез: они стекают по ее лестнице, сливаясь в единый шумный поток. Сама того не заметив, она произнесла вслух: "Каждому нужна мечта, иначе человек умирает по частям".

Эстрелья оставила злополучного ангела в лоджии. Руки его были опущены, ладони разведены — он словно молил о чем-то. Чудесные крылья в слабом свете пасмурного дня, казалось, вот-вот распрямятся перед полетом. Если бы здесь был Мартин, думала Фьямма, глядя на разбитого ангела, он сказал бы, что это крылья Боттичелли. Он много знает об ангелах. Внезапно у нее закружилась голова. Эстрелья подхватила ее под руку и довела до софы. Сказывалась потеря крови. В желудке возникло неприятное ощущение, но Фьямма приготовилась перенести его молча, как всегда: она с детства была такой — скрывала свои неприятности, чтобы не огорчать других.

Хотя ее ни о чем не просили, Эстрелья вышла на кухню и вернулась с чашкой дымящегося отвара мяты — нарвала листочков тут же, в саду. Душистое питье вернуло Фьямме силы. Прихлебывая из чашки и беседуя с Эстрельей, она не заметила, как они перешли на "ты", а вскоре обе так увлеклись разговором, что Фьямма забыла о своем недомогании.

Слушая, Фьямма любовалась коллекцией ангелов, прекраснее которой она ничего не видела. Она вспомнила о своем давнем желании собирать фигурки индийских божеств и неожиданно подумала: "Люди собирают коллекции, чтобы заполнить внутреннюю пустоту. Когда же мы полны изнутри, у нас просто не остается места ни для чего внешнего". Ей стало интересно, с каких пор ее новая знакомая собирает свою коллекцию. Почему-то очень захотелось узнать, когда появились здесь первые фигурки. Она неожиданно прервала Эстрелью, спросив, сколько лет та уже собирает ангелов. Вопрос был совершенно не связан с темой разговора, но Эстрелья, обрадовавшись возможности поговорить о любимом предмете, рассказала историю во всех подробностях.

В детстве она училась в монастырской школе, у кармелиток-босоножек. У входа в школу ее всегда встречал ангел с распростертыми объятиями. На каменной ленте, соединявшей его крылья, было высечено по латыни: "Ora et labora"[1]. Она очень привыкла к ангелам и верила, что в трудную минуту один из них всегда окажется рядом и поможет ей. А вот собирать их она начала совсем недавно, года три тому назад, после развода.

Фьямма подумала, что ее теория внутренней пустоты подтверждается. Она взяла приготовленный Эстрельей пакет с колотым льдом и приложила к переносице. Лицо уже сильно опухло.

Время шло. Лед таял, разговор продолжался. Фьямма узнала, что Эстрелья руководит неправительственной организацией "Любовь без границ" и всей душой предана своему делу: нести в самые отдаленные уголки земли такую необходимую каждому человеку и так редко нынче встречаемую любовь. Узнала, что она сирота, что была единственной дочерью в семье, и разглядела в ее глазах беззащитную гримасу печали и одиночества под маской доброжелательной улыбки и изысканных манер.

Фьямма привыкла задавать вопросы, заставляющие собеседника открывать душу, выкладывать все без утайки. Она не только умела слушать, она была внимательным наблюдателем. Понимала язык жестов, по малейшим деталям могла догадаться, что происходит в глубинах человеческой психики. Глядя на лицо, видела душу. Ее уделом было выслушивать горькие признания покинутых и разочарованных, сочувственно молчать и все понимать. Она была уверена, что самое главное для каждого человека, то, без чего он не может быть счастливым, — это найти понимание. Непонимание — питательная среда для хронического одиночества, разъедающий душу червь, порожденный отсутствием любви. Фьямма чувствовала, что Эстрелье нужен кто-то, кто готов был бы ее выслушать, для кого она стала бы небезразлична. За красотой, элегантностью, блеском Эстрельи прятались сиротские лохмотья.

Когда Эстрелья закончила говорить, Фьямма рассказала ей, чем занимается сама. И началась беседа о мужчинах и женщинах, о взаимном непонимании и обидах, о надеждах и разочарованиях... Об одиночестве... В каждом произносимом психологом слове Эстрелья узнавала себя. Ей никогда не приходило в голову, что она нуждается в помощи специалиста. Разговор с Фьяммой растревожил старую рану. Эстрелья никогда ни с кем об этом не говорила. Скрывала свое горе, заполняя пустоту в душе благотворительной деятельностью. Сколько уже времени несет она свое одиночество сквозь коктейли, шампанское, смех, речи? Разве есть худшее одиночество, чем то, которое сопровождается собственным смехом и чужим счастьем? А в ее жизни этого было слишком много... Эстрелья вдруг поняла, что страдает хроническим одиночеством. Кончики губ ее сами собой поднялись — она улыбнулась. Это не ускользнуло от Фьяммы, которая за много лет работы не раз убеждалась, что когда люди уже не в силах переносить боль, они улыбаются, чтобы эту боль скрыть.

В этот миг зазвонили колокола всех церквей города, возвещая о том, что уже наступил полдень. Фьямма вспомнила о назначенной на сегодня встрече и вскочила, словно подброшенная пружиной. Отыскала в сумке телефон. Она ненавидела мобильные телефоны. Поэтому свой постоянно отключала. Автоответчик был переполнен.

Какое странное ощущение... Ей казалось, что коло-кола ошибаются — не может быть, чтобы она провела здесь столько времени. Незаметно протекли час за часом — и вот уже полдень. Она слишком много говорила и еще больше слушала.

К ней вернулась боль. Нос казался ей огромным, и в нем что-то пульсировало.

Фьямма не стала подходить к зеркалу, чтобы взглянуть на распухшее лицо, и не переоделась, хотя Эстрелья предлагала чистую блузку взамен ее собственной, испачканной кровью. Она все еще порхала бабочкой среди ангелов, от истории к истории. И провела бы так целый день, слушая и рассказывая...

Она взглянула на свою рубашку и с удивлением заметила, что засохшая кровь образовала на ней странный и очень осмысленный узор. Словно рожденные кистью Фриды Кало, расцвели среди переплетения шипов восемь красных роз. Завораживающе красивая

картина. Фьямма хорошо знала судьбу мексиканки — она изучила ее жизнь по ее картинам. Искусство было самой заветной страстью Фьяммы. Душа ее замирала всякий раз, когда на какой-нибудь выставке взгляд ее встречал полотно, вдохновленное истинным даром. Розы на ее рубашке что-то означали, но она никак не могла уловить что.

Эстрелья вела ее по коридору в ванную. Со стен и сводчатого потолка коридора на нее смотрели ангелы — тонкое письмо, бледные тона (когда-то они, наверное, поражали буйством красок), обводка золотом. Ангелы трубили в трубы или взирали спокойно и невозмутимо, их золотые волосы развевались, а множество бабочек, порхающих среди цветов, создавали пестрый весенний ковер, утративший былую яркость под влиянием прошедших сотен лет и селитры — Гармендия-дель-Вьенто всегда была соленым городом.

Из венецианского зеркала в ванной на нее взглянула двадцатилетняя Фьямма. Опухшее лицо округлилось, одним махом (и одним ударом) она сбросила семнадцать лет. Она понравилась сама себе. Фьямма старательно отмыла засохшую кровь. Снова взглянула в зеркало — что ж, не так страшно, как можно было ожидать. Осмотрела блузку (на этот раз ее отражение в зеркале) и снова увидела восемь роз с шипами. Ее беспокоил этот образ. Пока она разглядывала себя в зеркале, из спальни вернулась Эстрелья с белой льняной рубашкой.

Фьямма все-таки переоделась. Складывая свою блузку, она все пыталась разгадать в пятнах засохшей крови то, что не поддавалось разгадке. Теперь она спе-шила: после обеда ей предстояло множество встреч, отменить которые было нельзя.

Эстрелье не хотелось, чтобы Фьямма уходила — она так хорошо чувствовала себя рядом со своей новой знакомой. Она сказала, что хотела бы увидеться снова. Она имела в виду встречу в кабинете Фьяммы — Эстрелья хотела записаться к ней на прием в надежде, что у Фьяммы найдется для нее чудодейственная формула, избавляющая от хронического одиночества. Но она не осмелилась сказать об этом вслух — не хотела, чтобы ее приняли за сумасшедшую или что-нибудь в этом духе, поскольку для самой Эстрельи все, связанное с психологами и психоаналитиками, было связано и с сумасшествием. А она сумасшедшей не была, она была — ОДИНОКОЙ. Слово это эхом повторялось у нее в голове, словно она выкрикнула его в бездонную пропасть. Пока она размышляла над этим, Фьямма достала из сумки визитную карточку и протянула ей.

"Фьямма деи Фьори. Психолог. Улица Хакарандас..." — прочитала Эстрелья. Только тогда она сообразила, что до сих пор не знала, как зовут эту ставшую ей такой близкой женщину. Она в удивлении подняла на Фьямму глаза — никогда раньше ей не приходилось слышать такого имени. Оно показалось ей итальянским. Фьямма еще немного развлекла ее рассказом о своем обожаемом дедушке, иммигранте из Ломбардии, что добрался сюда, спрятавшись в трюме корабля, а потом влюбился сначала в милую девушку из Гармендии, а потом и в сам город, где и поселился навсегда. Рассказала, что ветвь деи Фьори прервалась, потому что у ее дедушки был только один сын, а у того — только дочери. Одиннадцать дочерей. Рассказала, что "Фьямма" означает "пламя, огонь", а "фьор" — цветок и что ей всегда очень нравилось быть тем, что пылает в цветке. "Пламенем цветка". После этого Эстрелья спрятала карточку Фьяммы с твердым намерением ей позвонить: эта женщина могла стать хорошей подругой — она умела слушать.

Они обнялись на прощание. Ангел, казалось, тоже попрощался с Фьяммой, благосклонно улыбнувшись ей с тем выражением лица, с каким обычно отрицают вину, говоря: "Это не я". Договорились встретиться "как-нибудь" (обычно эти слова произносят, прощаясь с человеком, с которым только что познакомились и неизвестно, свидятся ли еще), чтобы выпить вместе кофе... или чаю... чтобы просто увидеться.

В воздухе пахло дождем, и этот свежий запах взбодрил Фьямму. Ветер хлестнул ее по щеке, и она окончательно пришла в себя. Был месяц ветров, и в ее городе хорошо знали, что это такое. Скоро начнутся проливные дожди. Лить будет как из ведра. "Женихи с неба посыплются", — говорила про такие дожди мать, когда Фьямма была маленькой. И она верила. И смотрела в небо, ожидая, когда же из туч начнут падать сотни мальчиков. Раскинув руки, они будут парить над землей, как чайки, не ведая своей судьбы. Фьямма думала, что для каждой девочки должен упасть с неба свой мальчик и что тот, который предназначен ей, будет самым красивым. Что может быть милее детской наивности! Как ей хотелось бы снова поверить в чудеса! Но ее вера таяла с каждым днем — Фьямма столько пережила вместе со своими пациентками, что сердце ее очерствело... Чувства умирали в ней. Как давно она не испытывала волнения? И плакать она почти разучилась, а нет ничего хуже, чем разучиться плакать, потому что слезы очищают, и когда их нет, исчезает печаль, а без печали не найти дороги к радости, к счастью ощущать себя живым и живущим.

Ей давно уже все было безразлично. Она подумала, что скоро начнет умирать по частям. Потому что больше ни о чем не мечтала. Скука и однообразие просочились в ее дом через дверную щель и заполонили все. Даже то, что она больше всего любила. "Мартин", — подумала она. Ей вспомнился день, когда они познакомились.

Был праздник. На вечерних улицах шумел карнавал, но Фьямма сбежала от его шума к влажному морю: она любила одиночество прибоя, его мерную музыку. Она сняла туфли, чтобы почувствовать, как хрустят под ногами ракушки, — этот звук она тоже очень любила. У кромки воды она села на песок и заслушалась. Волны подкатывались к ее ногам и отползали прочь. Одна за другой, одна за другой, словно вдох и выдох. В те минуты она поняла, что волны — это дыхание моря. Нахлынут — отхлынут, нахлынут — отхлынут... Словно повторяют бесконечные "да" и "нет". "Да" — когда накатывают на прибрежный песок, и "нет" — когда уползают обратно. "Да"... когда овладевают. "Нет"... когда бросают. Погруженная в свои мысли, она не сразу заметила, что уже не одна на берегу. Неподалеку от того места, где она сидела, стоял какой-то человек, наблюдая, как волны играют оторвавшейся от привязи рыбацкой лодкой.

Издалека еще слышались отзвуки праздника, с которого она сбежала.

Казалось, мужчина не обращал на Фьямму никакого внимания, но на самом деле он ее давно заметил и надеялся еще какое-то время побыть рядом с ней, наслаждаясь влажной тишиной.

Шел мелкий дождик из тех, что кажутся безобидными, но на самом деле способны промочить до костей. Неожиданный порыв ураганного ветра несколько раз перевернул лодку. Потом она еще некоторое время кружилась на месте, пока гигантская волна не вышвырнула ее на берег.

Брюхом кверху кружилась лодка по песку, словно хотела зарыться в него. Наконец, описав идеальный круг, она взмыла в воздух, поднятая новым бешеным порывом ветра, и рухнула на гребень подкатившей к берегу волны. В оставленном ею круге песчинки сверкали, словно крохотные золотые крупинки. Ураган так же внезапно утих, оставив во влажном воздухе ощущение тайны. Фьямме все это показалось знаком свыше, приглашением к чему-то необычайному. Как зачарованная, двинулась она в сторону круга, краем глаза заметив, что неизвестный сделал то же самое. Повинуясь молчаливому! приказу ночи, опустились они на песок в центре круга и бесконечный миг смотрели друг другу в глаза. И в глазах незнакомца Фьямма увидела свою душу. И полюбила его, ничего о нем не зная. А он, взрывая ночь словами, спросил ее, каков на вкус дождь. Попробовав дождинку на язык, Фьямма ответила: "У него вкус слез". И незнакомец, сделав то же самое, добавил, что у дождя еще и вкус моря.

Он отвел с ее лба длинный влажный локон и провел рукой по ее щеке так нежно, как не проводил никто и никогда. Она ждала, что он поцелует ее, но он не поцеловал. Раскинув руки, они лежали на мокром песке и, казалось, ждали, пока падающая с небес влага наполнит собою все их чувства. Глубоким сильным голосом он читал ей стихи — соленые, пенные, нежные стихи о море:

...а она была как во сне. Незнакомец, не переставая ласкать ее черные локоны, опутывал ее словами, наполняя неизведанной дотоле радостью ее детские мечты.

С тех пор они встречались каждый вечер — любовались закатами, бродили в сумерках, собирали раковины (море выплевывало их в предзакатный час), и вскоре стали неразлучны, слились в одно целое. Жили, опьяненные ласками и мечтами, проваливаясь в сладкую бездну всякий раз, когда губы их сливались в поцелуе и влажный язык, казалось, прикасался к самой душе...

Страшный раскат грома прервал ее мысли. В колокольню собора ударила молния, и все колокола тревожно зазвонили. Был полдень, но тучи так плотно заволокли небо, что казалось, уже наступил вечер. На улице не было ни души. "Наверное, все обедают", — подумала Фьямма. В этом городе еще соблюдался установившийся столетия назад распорядок дня. Когда она перестала бояться грозы? Давным-давно, совсем ребенком, она спряталась в шкаф, увидев, как молния расщепила надвое старое манговое дерево во дворике голубого дома, где они жила тогда с родителями, и мать искала ее два дня. Два дня, которые показались ей вечной ночью, потому что за закрытую дверь шкафа не проникал свет, и она думала, что до сих пор не рассвело. И что, наверное, никогда уже не рассветет. Это Мартин научил ее не бояться. Научил любить ветер и шторм, носом чувствовать перемену погоды, разбираться в ураганах и циклонах, определять время по длине теней.

Фьямма снова начала думать о муже — сегодня он должен был вернуться из командировки. У них уже не было важных тем для разговора. Они обсуждали мелочи. Спрашивали друг друга: "Ну, как твои пациенты?" Или: "Что новенького в твоей редакции?.." Любовь износилась, как подошвы любимых туфель. Они дошли до того, что стали обсуждать погоду — строили прогнозы на следующий день, перед тем как торопливо поцеловать друг друга на ночь. Они коллекционировали не новые закаты, а однообразные дни. Начался этап расставания, которого обычно никто не замечает, потому что он заполнен праздниками, ужинами и общими друзьями. Делаными улыбками, путешествиями в те места, куда ездят все, модной одеждой и ожиданием концертов, на которые заранее куплены билеты.

Вместо наслаждения минутами, проведенными вдвоем, появилась необходимость быть в толпе, но так как все другие пары были похожи на них, то они решили, что вступили в закономерный этап супружеской жизни: за спиной богатое прошлое, впереди — пустое будущее. Они не заметили, как их сердца перестали рваться из груди, когда они смыкали объятия. Теперь сердца их тихонько посапывали между подушек. Не заметили и первых вздохов скуки, и широких зевков по утрам — теперь они не будили друг друга поцелуями, а их обоих будил ненавистный будильник. Они смотрели уже не в души друг другу, а лишь в глаза. Начали подмечать неприятные мелочи: неуместный смех, мокрые полотенца, брошенные на полу в ванной, беспорядок, незакрытые тюбики с зубной пастой, мятые рубашки, газета за завтраком, холодный кофе (или слишком горячий), переваренный рис, желтые брызги на крышке унитаза. Но им это казалось вполне нормальным — нельзя же прожить всю жизнь, задыхаясь от счастья. Из чужого опыта они знали, что все стабильные пары в конце концов приходили к рутинным отношениям, и это было залогом надежного союза, крепкого, как кедровый стол, не меняющий ни веса, ни формы. И им не грозил ни разрыв, ни даже ссоры.

Фьямма вернулась домой промокшая насквозь. Набухшие от воды сандалии едва держались на ногах. В тот день она ошиблась, выбирая обувь. Она во всем ошиблась в тот день. Нужно было позвонить журналистке и объяснить, почему она не явилась на встречу с ней. Придумать что-нибудь правдоподобное. "Сегодня мне на голову упал с неба ангел и едва не убил меня" подходящим объяснением не назовешь. Лучше как-нибудь так: "Мне позвонила пациентка, она была в отчаянии, была готова на крайность, так что пришлось все бросить и..."

Хорошо, что передача идет в записи... Нужно позвонить сейчас же.

Фьямма оставила пакет с испачканной блузкой на столике в прихожей, взяла телефонную трубку и вышла на балкон. Море лежало внизу, спокойное и печальное, словно у него больше не осталось волн. Словно оно умерло. И цвет его был серым. Монотонно серым.

Она глубоко вздохнула и набрала номер. Услышала вежливый и ровный женский голос: "Вы позвонили на передачу "Люди, которые исцеляют". Если у вас есть достойная нашей программы тема, оставьте свои координаты, и мы с вами немедленно свяжемся. Спасибо". Послышался сигнал. Фьямма немного подумала... Она ненавидела говорить с автоответчиком — чувствовала себя глупо. И она повесила трубку.

"Достойная нашей программы тема" — что бы это значило? Придет же в голову такая глупость! Надо будет сказать Марине Эспехо, ведущей, — пусть поменяют текст записи на автоответчике. Она набрала номер мобильного телефона, и на этот раз ей ответили. Они договорились встретиться в следующий вторник.

Фьямма должна будет рассказать историю женщины-судьи, которая оставила мужа и ушла в монастырь, после того как родила четверых детей и пролила моря слез.

В картотеке Фьяммы было почти столько историй, сколько женщин обитало в Гармендии-дель-Вьенто. У нее уже не хватало сил. Иногда ей приходилось работать без обеда, чтобы помочь в каком-то срочном случае. В последнее время кривая разводов резко поползла вверх. Это было похоже на эпидемию. И коснулось даже самых близких друзей: Альберта и Антонио были на грани развода.

Однажды во время ужина Фьямма стала свидетельницей прямо-таки кафкианской ссоры между ними. Началось все с шутки: Антонио положил ногу на ногу, брючина поднялась, и между нею и носком обнажилась икра. Антонио заявил, что не понимает, как может его жена покупать ему такие короткие носки, что она его на смех выставляет. Он попросил Мартина показать свои носки, и тот показал. Фьямма не увидела никакой разницы в длине, но Антонио настаивал, что разница есть. Альберта уверяла, что у всех носков длина одинаковая, и глазами молила встать на ее сторону. Дело приняло плохой оборот: Антонио на глазах у всего ресторана снял носок и хорошо еще, что не бросил его в тарелку. А через пару дней Альберта подлила масла в огонь, прислав к нему в мастерскую большую коробку с чулками и запиской: "Ты хотел длинные? Эти тебе как раз до пупка".

Фьямме вспомнилось, как когда-то они вчетвером гуляли вдоль городской стены. Тогда они не говорили о носках. Тогда они жили лишь любовью. Альберта была для Антонио музой, родной душой, второй половинкой. Они вместе прожили почти год в Тибете среди монахов и тишины. Фьямма вспомнила, как встречала их в аэропорту, какими серьезными и тихими они были, каким от них веяло спокойствием. Они до сих пор хранят привезенные ими тогда четки, но вот любовь не сохранили. Болезнь началась с ног, точнее, с носков, а потом поползла наверх и поразила их сердца. С ними стало трудно разговаривать, их все раздражало. Фьямма хотела бы помочь им, но они не хотели понять, что их любовь умирает, а в этом случае протягивать руку помощи бесполезно.

Она услышала, как поворачивается ключ в замочной скважине. Это Мартин возвращался из поездки. Сейчас он войдет со своим чемоданчиком, который она подарила ему на позапрошлый день рождения. Уже давно прошло то время, когда они подолгу ломали голову над каждым подарком, тратили месяцы на то, чтобы устроить сюрприз, чтобы увидеть, как вспыхнут радостью и удивлением любимые глаза. Они говорили, что у них иссякли идеи, но не иссякла любовь. Вот уже год, как они решили не дарить больше друг другу подарков, потому что уже устали от галстуков, сережек, рубашек, браслетов и бумажников. Однажды он насчитал пятнадцать одинаковых галстуков, двадцать рубашек одного и того же бледно-голубого цвета и штук тридцать бумажников. А у нее в шкатулке собралась огромная коллекция сережек, ни одни из которых ей не нравились. Но она неизменно выражала удивление и восторг, открыв очередной красный пакетик, о содержимом которого догадывалась еще до того, как развязывала ленту.

Фьямма позвала мужа с балкона, и он подошел к ней и поцеловал дежурным поцелуем. Увидев, что лицо ее опухло, спросил, в чем дело. Фьямма рассказала ему во всех подробностях о том, что случилось в то утро: об ангеле, о больнице и бегстве из нее, о встрече, которая не состоялась, о ливне, под который она попала, возвращаясь домой. Он присутствовал-отсутствовал — его обычное состояние в последнее время: физически был рядом с ней, но мысли его были далеко. Он смотрел в лицо Фьяммы, но казалось, видел сквозь нее что-то совсем другое.

Они вместе приготовили салат и обсудили предстоящий вскоре концерт: в ближайшую пятницу болгарский хор должен был исполнять "Реквием" Моцарта в церкви Святой Девы Скорбящей, что стоит у моря, на том самом берегу, где семнадцать лет назад они полюбили друг друга (именно в этой церкви они потом и обвенчались). Чтобы не молчать, они говорили о всяких пустяках — о последних новостях, о недавней статье, посвященной войне между банановыми и нефтяными компаниями. Обсудили прогноз погоды и скорое цветение миндальных деревьев. Поговорили о кокосовом десерте и о том, что в часах Мартина пора заменить батарейку. Посплетничали о друзьях. Они говорили о чем угодно, но не о том, что касалось их самих.

Они даже не заметили, как белая голубка проникла к ним через балкон и начала устраивать гнездо на голове "Женщины с трубой" — прелестной скульптуры, которую они привезли из одного из своих путешествий. Тогда они обошли все галереи, пока в одной из них не нашли то, что искали. Они поняли это по глазам друг друга. В те времена каждый из них так много мог прочитать в глазах другого! Это была их любимая игра.

Голубка приносила в клюве веточки и переплетала их, не обращая ни малейшего внимания на Мартина и Фьямму.

У них не было детей не потому, что они не хотели их иметь, а потому, что жизнь удерживала их вместе и без того. Просто из любви к их любви. Поэтому они никогда не испытывали одиночества. Сами того не сознавая, они стремились удовлетворить потребность друг друга в детской нежности. Фьямма не раз вела себя с Мартином так, словно он был ее сыном. Однажды она ощутила неодолимое желание прижать его к груди и баюкать, и она пела ему, пока он не уснул у нее на коленях.

Она не испытала материнства, и рубашка, которую ее мать перед смертью вышила для будущего внука, так и осталась ненадеванной. Иногда она жалела, что ее набухшую молоком и жизнью грудь никогда не царапали крохотные ноготки и не кусал беззубый ротик голодного младенца. Она была готова стать матерью — много прочла об этом, но шли годы, и книги старели, старело и ее несбывшееся желание. Фьямма не заговаривала с Мартином на эту тему, но иногда, когда он не мог ее видеть, плакала из-за своего беспричинного бесплодия.

Мартин, наоборот, был, казалось, доволен. Младенцы никогда не вызывали у него трепета. Он предпочитал иметь дело со взрослыми. К тому же муж ненавидел детский плач — он выводил его из себя. Мартин не знал, как много потерял, не став отцом. А Фьямма не знала, почему они так и не стали родителями: они сдали все анализы, и ни у нее, ни у Мартина не было выявлено бесплодия. В глубине души Фьямма, самой себе не признаваясь в этом, винила мужа: все из-за того, что он никогда всерьез не хотел стать отцом.

Пообедав, они улеглись в гамаке на балконе. Они любили поваляться в нем после обеда. Это был их десерт. Лежа в гамаке, они могли смотреть на море — это было единственное, что осталось у них от прошлого, несмотря на все прошедшие годы и все произошедшие перемены.

Они качались в гамаке. Пальцы Мартина погладили руку жены. Она поняла, чего он хочет, но ей этого не хотелось — слишком болел нос. Меньше всего в те минуты она могла думать о сексе. Хотелось только, чтобы Мартин ее обнял. Но он обиделся и резко отодвинулся. На самом деле ему тоже не слишком хотелось — это был просто привычный рефлекс. Но он все же решил принять обиженный вид. Она, казалось, ничего не заметила.

Мартин Амадор никогда не был любителем телячьих нежностей. Он был очень сдержан в проявлении чувств, особенно на людях. А Фьямма Фьори, наоборот, таяла от ласк и поцелуев. Только ее нужно расшевелить. И тогда она вспыхивала огнем, который способен был растопить ледяную гору.

Впервые их тела слились на пляже. Песок был как зеркало, сумерки были такими густыми, что казалось, небо упало на землю. Они в тот вечер собирали раковины и нашли одну совершенно необыкновенную. Это была длинная, изящная, словно укутанная в тончайший тюль и воздушные кружева Spirata inmaculata, невеста южных морей. Мартин давно мечтал отыскать ее. Часами бродил по пляжу, вглядываясь в песок и пену набегающих волн. Это была очень редкая раковина, и найти ее удавалось только тогда, когда южные ветра переворачивали песок на дне, где редкие Spirata inmaculata прятались, словно робкие девчушки.

Они были счастливы. Раковину нашла Фьямма. Зажав добычу в высоко поднятой руке, она бежала по кромке воды, а Мартин догонял ее. Детская игра. Он упал и схватил Фьямму за щиколотки, чтобы она потеряла равновесие. Они лежали рядом — молодые, почти обнаженные, под фиолетово-розово-оранжевым небом, которое окрашивало их тела в те же цвета. Фьямма ощутила незнакомую дрожь в теле — ей едва исполнилось двадцать лет, она выросла в очень религиозной семье, и у нее совсем не было сексуального опыта. Годы спустя, когда ее грудь впервые не напряглась под ласками Мартина, Фьямма вспомнила ту первую ночь. Вспомнила, как он проводил острым концом Spirata inmaculata по ее бедру. Боль была такой нежной, невыносимо нежной. Раковина скользила по телу Фьяммы, выписывая волнующие кровь фигуры, лаская-раня разгоряченную кожу. Мартин рисовал на ее груди маргаритки и читал строфы из незавершенного стихотворения, того же, которое читал в вечер их первой встречи. Так прошла ночь, потом день, потом снова ночь... Они любили друг друга тринадцать дней. Тринадцать дней и тринадцать ночей. Они ничего не ели и не пили. Фьямма почувствовала, как Мартин поднимает Spirata inmaculata на самый темный из ее холмов, потом на нее обрушился водопад наслаждений, и она едва не захлебнулась в нем. Тринадцать дней они качались на волнах любви, сознавая, что это может кончиться или свадьбой, или тюрьмой — отец Фьяммы уже заявил в полицию об исчезновении дочери. И когда она появилась на пороге дома в порванной мятой одежде, со спутанными грязными волосами, он решил, что его дочь охватило внезапное безумие. Но его дочь была охвачена не безумием, а любовью.

Свадьба состоялась через пятнадцать дней. Обратились к священнику церкви Святой Девы Скорбящей — Фьямма настаивала на том, чтобы свадьба была там, где Непорочная Дева стала свидетельницей того, как она утратила непорочность. Платье Фьяммы было кипенно-белым, хотя мать умоляла ее выбрать бежевые тона — до ее подруг по Красному Кресту уже дошли слухи о том, что дочь провела тринадцать дней со своим женихом, и хотя в глаза они ей ничего не говорили, за спиной — она была уверена в этом — злословили, сидя за вязаньем пинеток для сироток из стран третьего мира.

В день свадьбы пляж был покрыт белыми и красными кружевами — ночью волны выбросили на берег множество осколков кораллов. После церемонии, которую очень украсило пение доньи Каролины Сото де Хунка, Фьямма и Мартин пошли прогуляться по пляжу (для этого они пришли на свадьбу босиком). Они шли обнявшись, и море благословляло их: на фоне красно-оранжевого заката поднимались многометровые волны. В Гармендии-дель-Вьенто никогда не видели таких красивых волн: они поднимались и опускались сладострастно и лениво, они шептали о нем-то тихонько и нежно, словно подтверждали те обещания, которые только что дали друг другу Мартин и Фьямма, словно напевали мелодию того "вальса с развевающимися локонами" из стихотворения, которое Мартин читал Фьямме в тот вечер, когда они познакомились. А сейчас Мартин читал любимой новые стихи. Никто не мог слышать того, что он шептал ей на ухо, она одна чувствовала его дыхание и слышала его голос, ласкавший душу. Но она была слишком юной и не понимала, что переживает лучшие минуты в своей жизни. И эти минуты прошли. А она не знала, что никогда больше так не опьянеет от счастья.

Как далеки были те дни! Сейчас Фьямме не осталось ничего, кроме скучных размышлений. "Почему, — думала она, глядя на спящего рядом Мартина, — когда нам удается наконец заполучить то счастье, о котором мы мечтали, мы не умеем полностью насладиться им? Почему мы настолько бесчувственны, что не можем распознать лучшие моменты своей жизни? Почему не выпиваем до последней капли радость этих лучших мгновений? Почему счастье длится только миг, а потом о нем можно лишь вспоминать? Кто нам сказал, что счастье, для того, чтобы быть нами узнанным, должно иметь при себе табличку, на которой крупными буквами было бы написано: "Эй, я здесь! Я счастье! Насладись мной!"

Неожиданно ее размышления прервал стон Мартина. Должно быть, что-то приснилось, подумала Фьямма, поглядев на исказившееся лицо и сжатые кулаки мужа. Она нежно обняла его, но он резко высвободился.

Неделя пролетела незаметно. Отек на лице Фьяммы спал. В ее ежедневнике и на магнитофонной пленке, куда она записывала истории пациенток, прибавилось записей. Статьи Мартина день ото дня становились все более острыми и злободневными. А ночи становились все более похожими одна на другую. Иногда, проснувшись утром, Фьямма не понимала, встает она или только ложится.

Болгарский хор прибыл в город в разгар такого сильного урагана, что самолет едва не врезался прямо в круглый циферблат часов на башне у старых городских ворот, и только мастерство пилота предотвратило трагедию. Газета, в которой работал Мартин, поместила на первой полосе снимок самолета, почти касающегося верхушки башни, под крупным заголовком: "Спаслись чудом".

Слушать "Реквием" Моцарта Мартин и Фьямма явились промокшие насквозь: ливень в тот вечер был такой, что море вышло из берегов. Вода не просто подошла к крыльцу церкви — она залила ступени и сквозь дверные щели (двери закрыли, чтобы улучшить акустические характеристики зала) просочилась в саму церковь, залив скамейки для молитвы и исповедальни. Потом вода поднялась на высоту пьедесталов для статуй, и скоро они уже плыли, сопровождаемые ангельским пением хора, который исполнял в эту минуту самую трогательную часть сочинения великого австрийца — "Confitatus Maledictus", "Ниспровергнув злословящих".

Несгибаемая публика дослушала, почти уже плавая, концерт до конца. Находившиеся в алтаре хористы исполняли "Sanctus" уже по шею в воде, последние звуки были больше похожи на бульканье при полоскании горла, а шум ливня и грохот волн заглушили аплодисменты.

В Гармендии-дель-Вьенто давно не происходило таких событий, но, видимо, природа решила как следует встряхнуть кастрюльку, в которой мирно булькала жизнь обитателей города.

Однажды вечером, когда Фьямма уже заканчивала прием, ей позвонили. Звонившая представилась Эстрельей. Имя это Фьямме ничего не говорило.

— Эстрелья Бланко, — настаивала звонившая. Но Фьямма все равно не могла ее вспомнить. Они виделись лишь раз, с той встречи прошло уже несколько месяцев.

Эстрелье пришлось напомнить:

— На тебя упал мой ангел. Забыла?

"Разве такое забудешь?" — подумала Фьямма и торопливо начала задавать собеседнице обычные в таких случаях вопросы: "Как дела? Что нового?" — стараясь не слишком отвлекаться, потому что напротив сидела Мария дель Кастиго Меньике — пациентка, страдающая манией преследования. Она нервно кусала ногти и не сводила глаз с телефонной трубки, уверенная, что звонит ее муж, чтобы выяснить, где она и с кем. Теле-фонный разговор привел Марию в состояние такого нервного возбуждения, что она искусала пальцы в кровь.

Эстрелья, почувствовав, что позвонила не вовремя, в двух словах, хотя и немного путано, изложила дело: она хотела бы записаться на прием. Договорились встретиться через две недели — у Фьяммы отменялась одна из назначенных встреч.

Повесив трубку, Фьямма задумалась: о чем могла рассказать ей женщина, у которой было все? Сколько же в мире людей, жизнь которых кажется со стороны такой наполненной, а на поверку оказывается такой пустой!

Звонок был началом еще одного привычного витка жизни: еще одна пациентка, еще одна проблема, еще одно разочарование... Снова слезы... Чужих проблем в жизни Фьяммы было больше, чем своих. Еще в детстве ее научили: нужно отдавать, отдавать и отдавать. Этим она и занималась всю жизнь: отдавала все другим и не думала о себе. Подчинила свои чувства одной цели: дарить надежду, нисколько не беспокоясь о том, что саму себя лишала этим надежды прожить полной жизнью зрелые годы. Фьямма была сапожником без сапог.

Ей все труднее становилось говорить с Мартином. Он был таким педантом — исправлял ошибки в ее речи, расставлял все точки и запятые так, словно речь шла об одной из тех блестящих статей, которые он печатал в своей газете. Он не вникал в смысл того, о чем она говорила, а подходил к каждому ее рассказу, как к законченному тексту: заголовок — жирным шрифтом, красная строка в начале, шрифт "Курьер нью". Мартин ограничивался формой и совершенно не интересовался содержанием. Он был очень образован, он достиг всего талантом и трудолюбием. Обладал богатым воображением и, когда хотел (почти всегда в разговорах не с женой, а с другими), мог быть очень милым, просто очаровательным.

Фьямма никак не могла раскрыть его загадку. Впрочем, возможно, никакой загадки не было — она все придумала, потому что очень любила мужа, у которого если что и было за душой, так это безудержный романтизм и идеализм в духе Платона. Известно, что, когда любишь, наделяешь любимого человека множеством достоинств, которых он зачастую лишен, чтобы не замечать недостатков, которых у него тоже множество. Любовь слепа, как говорится.

Тумбочки в спальне могли рассказать о них очень многое. На той, что стояла со стороны Фьяммы, громоздились религиозные трактаты, "Дао дэ цзин" Лао-цзы, исследования по биоэнергетике, биография Матери Терезы, пособия по аутотренингу, книги, посвященные клиническим случаям в психиатрии, размышлениям о жизни и смерти, даже способам получения физического наслаждения и искусству любви.

На тумбочке, стоявшей со стороны Мартина, лежали "Успех успеха", "Жизнь Уинстона Черчилля", "Лучшие статьи из "Нью-Йорк тайме", "От журналистики к политике", "Двустороннее мышление", "Сказать много, не сказав ничего, или Как победить врага словом".

Они были "схожие противоположности" — термин, который они придумали когда-то во время одного из давних веселых ужинов в их любимом ресторане "Заброшенный сад", где они всегда заказывали "Маргариту" — мексиканский коктейль, который оба обожали за солоноватый привкус моря. "Маргарита" на какое-то время делала их разговорчивыми, остроумными и нежными. Когда эффект алкоголя проходил, снова воцарялось молчание, но они уже успевали поиграть во влюбленных, наговорить друг другу милых глупостей, вспомнить давно забытые события и дни. Что ж, потерпим как-нибудь недельку (впервые они пришли в этот ресторан много лет назад в четверг на Святой неделе, и с тех пор каждый четверг их ждал тот же столик, та же музыка, тот же пианист, та же свеча, которую они никогда не зажигали, и тот же тщедушный официант в оранжевом пиджаке с золотыми пуговицами и большими накладными плечами).

Был четверг, и Фьямма, как обычно, ждала Мартина в "Заброшенном саду". Он появился только после одиннадцати. К тому времени Фьямма уже выпила три "Маргариты" и пылала, как костер из сухих веток. Мартин же был хмур и задумчив. Он уклонился от страстного поцелуя, которым собиралась встретить его жена. Фьямма уловила легкий запах благовоний, как в церкви на Святой неделе, но ничего не сказала.

В тот вечер Мартин отказался от "Маргариты". Он вообще ничего не стал пить. "Плохой день", — подумала Фьямма. "Прекрасный день!" — думал Мартин.

Они ужинали молча. Мартин лишь сделал Фьямме несколько замечаний: сначала за неправильный выбор закусок, потом за то, что она оставила второе почти нетронутым. Потом еще за то, что заказала целую бутылку вина, собираясь выпить лишь пару бокалов. А на десерт дал ей совет изменить прическу — сделать наконец короткую стрижку, чтобы выглядеть серьезнее. Дословно это прозвучало так: "Чтобы волосы были всегда в порядке, а то иногда у тебя такой вид, словно ты сбежала из психушки".

Ночью Фьямма, которую одолели "Маргариты", крепко спала, а Мартин, которого одолевали мысли, мучился бессонницей.

"Худший четверг в нашей жизни", — сказала себе Фьямма, перед тем как заснуть, и посмотрела на календарь в своих часах: было восьмое мая. Через два дня исполнялось восемнадцать лет с тех пор, как Мартин и Фьямма поженились.