Любовь-нелюбовь

Исполнение желаний

В Гармендию-дель-Вьенто вернулся страшный ветер. Носившийся в воздухе песок забивался во все мыслимые щели. Это был тот самый проклятый соленый ветер, который так не любят торговцы сластями, — весь товар на их лотках становился из-за него соленым. От этого ветра ржавели дверные петли и человеческие сердца, даже те, что были покрыты крепкой броней. Песок скрипел на зубах, и даже поцелуи оказывались с минеральными добавками.

Фьямма деи Фьори уже давно вернулась из Индии и теперь искала место для мастерской, где она могла бы заниматься скульптурой. Ей удалось найти местечко, которое не было обозначено ни на одной карте, — посреди обширной зоны известняков, где никто не селился, потому что земля была непригодна для обработки.

В этих неприветливых местах никогда не шел дождь и нельзя было встретить никого, кроме душ захороненных аборигенами мертвецов, которые бродили вокруг в ожидании дня, когда их похоронят во второй раз и они смогут наконец обрести покой.

Фьямма продвигалась в глубь этой странной зоны по дорогам, которые казались тропами, расчищенными в кустарнике с помощью мачете. Она проехала несколько поселков, и уже на самой границе с пустыней толстый мулат с белоснежной улыбкой указал ей, где найти то, что ей нужно. С любезностью, не свойственной здешним жителям, он проводил ее до Долины храпа — так в давние времена прозвали путешественники это овеянное легендами место. Ветер, пролетая между скалами, издавал здесь звуки, напоминающие оглушительный храп. Индейцы считали, что это храпит ужасное чудовище, и ни один местный житель не решался носа сюда показать.

По дороге они увидели, как целая толпа плачущих людей пирует в присутствии своих мертвецов — по прошествии десяти лет они выкапывали умерших и разводили костры, чтобы разогреть старую боль и жидкий кофе.

Эпифанио — так звали мулата — объяснил Фьямме этот странный ритуал: люди, повинуясь зову, который слышали во сне, пришли за своими умершими, чтобы на себе перенести их в свои селения и там окончательно похоронить, освободив души, которые смогут после этого отправиться в свое космическое путешествие, чтобы потом вернуться на землю дождем.

Приглашенные, одетые во все белое, принесли с собой ром и козлятину, старики громко оплакивали усохших, а какая-то женщина, удерживаясь от плача, чтобы мертвецы не унесли вместе со слезами ее душу, открывала гробы и доставала их содержимое.

Фьямма, которая уже ничего не боялась — ее страхи навсегда остались в Индии, — решила посмотреть церемонию до конца.

Она стала свидетелем эксгумации пятнадцатилетних жениха и невесты, которые умерли в день свадьбы, одновременно подавившись свадебным тортом. Они лежали в одном гробу — на единственном ложе, которое им довелось разделить. Невеста была в белом платье, поверх которого огромный букет роз еще источал слабый аромат. Казалось, они сладко спят. Возможно, их так и оставшаяся невинной любовь совершила это чудо, сохранив их тела нетронутыми на протяжении стольких лет. Посмотрев на них, мудрая старуха, руководившая церемонией, велела положить гроб с женихом и невестой обратно в могилу — сказала, что им будет лучше в этой молчаливой земле, чем вблизи шумного селения. Любовь будет продолжать жить в закрытом белом ящике, куда положили умерших их охваченные горем родители. Это настоящая вечная любовь, которую, согласно верованиям индейцев, никто не смеет тревожить, иначе на всю общину падет небесный гнев. В итоге плачущие гости прокричали "Да здравствуют новобрачные!" среди разверстых могил. Гроб опустили на прежнее место и снова закопали.

Потом стало тихо, и старуха невозмутимо продолжила свое дело — принялась мыть кости. Не зажимая носа, голыми руками. Закончив этот тяжелый труд, она сняла с себя всю одежду, повернулась лицом к солнцу и облила себя ромом, чтобы очиститься. А гости в это время пили и ели в окружении скелетов, которые когда-то были их родственниками и друзьями. Еды и питья было столько, что они могли бы провести здесь еще недели две, не проголодавшись.

Исполнение желаний

По завершении этой церемонии мужчины, женщины и дети, все в белом, выстроились в длинную шеренгу и зашагали под аккомпанемент собственного плача, напоминавшего мелодии кумбиямбы, и бряканье костей в сумках — их несли к месту последнего захоронения. Никто не упоминал имен умерших из боязни, что это принесет новое горе семье.

Когда процессия скрылась из глаз, Фьямма и Эпифанио решили продолжить поиски. Они пересекли "долину мертвых" и начали подниматься на ослах по извилистой дороге среди скал. Когда они добрались, Долина храпа приветствовала их совершенно невероятными звуками.

При виде этого места Фьямма пришла в восторг — именно это она и искала: настоящее каменное царство. Кругом бродили дикие козы, обрывавшие скудную зелень с редких кустов. Фьямма была счастлива: лучше этого уголка не найти. Она подумала, что прежде всего здесь нужно будет выстроить маленький (теперь ей так мало было нужно!) домик. Эпифанио, потрясенный мужеством Фьяммы, предложил ей свою помощь. Фьямма согласилась: одной ей было не справиться. Она рассказала Эпифанио о своих планах, объяснила, что и как нужно делать. Ей нужно было просторное жилище, в котором было бы все самое необходимое. Воду можно носить из ближайшего озера, устроив возле дома небольшой резервуар.

У Фьяммы были кое-какие сбережения, а у Эпифанио — множество друзей, так что через несколько недель простой и красивый дом-студия уже был готов.

Фьямма перевезла в новый дом свои вещи. Их было совсем немного. Для того, чем она собиралась заниматься, требовались простые инструменты, которым вскоре предстояло стать бесценными. В огромном контейнере прибыли молотки и кувалды, зубила, резцы, чеканы и даже кое-какая техника, управлять которой предстояло мулату Эпифанио. Вскоре выяснилось, что в Долине храпа скрывалось бесценное месторождение красного мрамора всевозможных оттенков. Радости Фьяммы не было предела.

Она мечтала превратить Долину храпа в "Долину гигантов": установить здесь огромные фигуры, кото-рыми любовались бы ветер, солнце, луна и звезды. Она вспомнила Давида: если бы все произошло не так, как произошло, они могли бы сейчас вдвоем осуществить эту мечту.

В тот день, когда Давид и Фьямма встретились в Каджурахо, отношения между ними резко изменились. Давид был потрясен переменой, которая произошла с Фьяммой за время пребывания в монастыре. Когда они случайно оказались рядом в храме Кандарья Махадева, Давид так и не узнал Фьямму, пока она сама не окликнула его. Он долго не мог поверить, что это Фьямма: обнимавшая его изможденная женщина, тощая, как подросток, не могла быть Фьяммой. Той Фьяммой, в которую он был влюблен как сумасшедший. Он не смог сдержать чувства и высвободился из ее объятий.

Фьямма, не ожидавшая такого, застыла на месте. Она ничего не понимала. Неужели мужчина, который казался таким глубоким, таким духовным, мог столь грубо отреагировать на изменение ее физического облика? Но потом (ей помогли в этом большой профессиональный опыт и обретенное в монастыре спокойствие) Фьямма все поняла. Случай был очевидный: у Давида Пьедры был синдром Пигмалиона — древ-негреческого скульптора, который влюбился в созданную им статую и умолил богов оживить ее. Фьямма была для Давида тем же, чем для Пигмалиона Галатея: прекрасным творением, которое он сам создал и которое потом полюбил. Давид был влюблен в определенный образ, и когда этот образ исчез, исчезла и его любовь. Его чувства были легкой влюбленностью, а не глубокой, настоящей любовью.

Давид попытался скрыть разочарование и потом, когда они продолжили путешествие, старался не показывать вида, что ему неприятна даже мысль о физической близости, но Фьямме уже было ясно: Давид утратил к ней всякий интерес.

Они вернулись в Гармендию-дель-Вьенто и еще несколько недель пытались делать вид, что ничего не произошло. Но все было напрасно: их союз распался, потому что основа его была слишком хрупкой. К тому же Давид начинал испытывать к Фьямме что-то похожее на зависть — слишком хороши были работы, которые она создавала в последнее время. Даже самому себе он не признавался в том, что в ее скульптурах больше жизни и энергии, чем в его собственных. В них было что-то детское, но это лишний раз свидетельствовало о смелости и раскрепощенности автора. И они излучали радость. А когда Давид прикасался к ним рукой, то чувствовал биение сердца Фьяммы. Они были полной противоположностью его работам, слишком профессиональным, слишком совершенным и слишком похожим на самого Давида.

Они прожили эти несколько недель в фиолетовом доме, и Фьямме эти недели дались с большим трудом. С Давидом стало невозможно жить, он превратился в упрямого раздражительного эгоиста. Он не выносил, когда Фьямма трогала его инструменты, и безжалостно критиковал все ее работы. Это был совсем не тот человек, который покорил ее когда-то деликатностью и умением тонко чувствовать.

Фьямма видела, что Давид не может сосредоточиться на новой работе — он бросал скульптуры неоконченными, не воплотив первоначального замысла. Она пыталась помочь ему, но Давид в ответ всякий раз приходил в ярость.

Однажды Фьямма обнаружила на полу возле оранжереи с бабочками вдребезги разбитую голубку из красного мрамора — свою последнюю работу. В тот день она и решила расстаться с Давидом.

Несколько дней она прожила в маленьком отеле у старой городской стены. Там, слушая оглушительный звон соборных колоколов, она думала, что это реквием по ее очередной попытке любви. Когда ей стало совсем грустно, Фьямма приняла решение навсегда покинуть Гармендию-дель-Вьенто. Устроить мастерскую где-нибудь далеко, исчезнуть из мира, слиться с природой.

Она покинула отель, когда мулат Эпифанио сообщил ей, что уже все готово. Фьямма ни с кем не стала прощаться — не хотела объяснять то, чего нельзя объяснить. С тех пор как вернулась из Индии, она так ни с кем и не виделась. Даже ее родственники были уверены, что она все еще путешествует.

Ее новая жизнь сопровождалась непрерывным шумом ветра. Вскоре она привыкла к его напевному плачу. Земля рождала мрамор, и это радовало Фьямму больше всего.

Ей предложили провести электричество, но она отказалась — столбы с проводами испортили бы пейзаж. Чистый воздух и голоса природы усиливали ее и без того мощную творческую силу. Фьямма жила в согласии в природой, днем трудилась, ночью спала и видела сны. Каждый день она встречала и провожала солнце. Она отказалась от всякого комфорта. Не повесила даже зеркала в более чем скромной ванной — оно больше не было ей нужно. Когда она набирала воду из колодца, то видела в воде свое отражение: спокойная женщина с умным взглядом и сединой в волосах. Ее черные волосы становились с каждым днем все белее, как у ее отца, и ее это нисколько не печалило. Ей не нужно было прихорашиваться и украшаться. Она всегда считала неправильным, что общество смотрит на старение мужчин как на процесс совершенно естественный, тогда как женщины должны пытаться любой ценой удержать ускользающую молодость. Они и сами первые показывают пальцем на морщины других женщин, словно этих следов времени на лице нужно стыдиться, а не гордиться ими. А ведь лицо не лжет. Оно честно рассказывает о пережитом горе и радостях, о боли и гневе. Это карта, на которой отмечены маршруты жизни.

Она не захватила с собой ни одной книги. Только дневники, которые заполняла набросками и наблюдениями. Она верила, что когда-нибудь ее размышления сослужат службу какой-нибудь заблудшей душе, помогут ей разобраться в жизни.

Подружившись с дикими козами, она стала убежденной вегетарианкой.

Она довольствовалась малым, и ей всего хватало. Не хватало лишь любви.

Шли месяцы и годы, а она высекала лица, торсы, птиц и животных, устанавливая их на равнине и среди скал. Местные жители, ее далекие соседи, привыкли смотреть на Фьямму как на богиню и с уважением относились к красноватым мраморным громадам, налитым непонятной силой.

Из инертных материалов, которые много лет прятались в земле, Фьямма одну за другой создавала фигуры, в которых вибрировала энергия, родственная энергии ветра и других стихий. В сумерках фигуры эти казались еще больше, и местность становилась от этого еще прекраснее. Творения Фьяммы были ее чувствами, высеченными в камне. Ее детскими мечтами, вырвавшимися на свободу.

Каждый день она медитировала на вершине самого высокого холма. А спускаясь с него, всякий раз пыталась разгадать загадку природы.

На этом холме Фьямма всегда ощущала себя во власти стихий. Не было дня, чтобы ее не посетило вдохновение. Каждое новое творение было словно еще одним существом, которое должно разделить с Фьяммой ее уединение, стать ей другом. И ей хотелось работать еще и еще. Работа стала ее любовью, ее радостью, ее криком, ее молчанием. Ее протестом и ее жизнью. Ее поражением и ее победой. Ее музыкой и ее застарелой болью. Работая, Фьямма слушалась только биения собственного сердца, воплощая в камне всю нерастраченную страсть, все те чувства, что ей приходилось сдерживать в далеком детстве. Работа была ее страстью. Непреходящим наслаждением.

Творения ее были необычайно утонченными и изящными. Ни одного выступа, никакой шероховатости. Она шлифовала каждый изгиб, ласкала его, пока он не становился шелковистым, и потом в полнолуние этот изгиб сиял голубоватым светом.

Скульптуры ее были просты. И обращены напрямую к душе. Эпифанио сказал ей однажды, что в них живет музыка. Что ночью он слышит их пение. Он обожал свою начальницу, потому что она относилась к нему как к сыну. Фьямма учила его понимать камень и передавала свою любовь к нему. Эпифанио никогда не мешал ей, когда она работала. Он готовил для нее пищу и часами колесил на своем тракторе по долине, извлекая из земли камни, один лучше другого. И особенно радовался, когда удавалось найти для Фьяммы красный мрамор.

Перед тем как приступить к работе, Фьямма долго стояла перед глыбой камня, обдумывая будущую вещь. Дожидалась, пока камень сам подскажет ей идею. Фьямма только слушала. Она уважала материал и никогда ничего ему не навязывала. Однажды ей пришло в голову проделать в мраморе дырки, чтобы ветер, свободно проходя через них, мог издавать более мощные звуки. Некоторые из отверстий имели форму круглых окошек, сквозь которые виднелась небесная синева, — это сочетание красного и синего цветов было повторением тех красок, в какие был окрашен когда-то их с Мартином общий дом. Только на этот раз это было природное сочетание — цвета неба и земли. "Долина гигантов" превращалась в "Долину гармонии". Если смотреть на нее издалека, могло показаться, что она охвачена пламенем, которое раздувается ветром. Но стоило приблизиться, и гармония фигур, оживляемая лишь шумом ветра, наполняла душу спокойствием. Однажды, добывая мрамор, Эпифанио нашел кусок известняка необычайного голубого цвета и сразу же побежал с новостью к Фьямме. Камень был прекрасный, похожий на лазурит. Радость Фьяммы была так велика, что она решила больше в этот день не работать.

Фьямма долго гладила огромный камень огрубевшей от постоянной работы с перфоратором и тяжелыми инструментами ладонью, а потом решила, что лучше приберечь его, пока не возникнет идея, что из него можно сделать. Сейчас она никуда не спешила. На некоторые скульптуры уходили годы. Иногда Фьямма работала сразу над несколькими: когда уставала от одной, принималась за другую. В конце концов начинало казаться, что ее "детенышей" породила не она, а сама земля, настолько естественно они вписывались в окружающий пейзаж.

Неподвижные камни обретали жизнь под руками Фьяммы.

Она постоянно была окружена облаком мельчайшей пыли — при обработке камня этого не избежать.

К вечеру кожа ее покрывалась тонким красноватым налетом. Пыль забивалась в поры, набивалась под ногти и в волосы, так что Фьямма становилась похожей на краснокожую инопланетянку Она всегда работала на свежем воздухе, стараясь не упустить ранних утренних, еще прохладных часов — днем жара была невыносимой, солнце заставляло прятаться даже ящериц, живущих среди скал.

А по ночам Фьямма любовалась небом. Иногда они с Эпифанио разжигали костер и, усевшись у огня, рассказывали друг другу разные истории. Помощник стал для Фьяммы почти родным человеком. Он пересказывал легенды о привидениях, а она вспоминала свои путешествия. Эпифанио никогда нигде не был, кроме своего пустынного полуострова. Он даже в Гармендию-дель-Вьенто ни разу не ездил: местные жители считали, что там можно набраться дурного. Он слушал Фьямму, раскрыв рот, и его агатовые глаза сверкали, как у ребенка, когда его собеседница рассказывала о далеких землях и чужих обычаях. Постепенно он выучился читать и писать, начал интересоваться искусством, особенно живописью.

Эпифанио, так же как и Фьямма, привык жить в вечном настоящем. Он не очень хорошо понимал, почему она создает свои фигуры, одну за одной, не останавливаясь. Не задумывался над тем, что будет, когда гора перестанет давать камни. Удивлялся, почему за все это время Фьямма ни разу не изъявила желания съездить вместе с ним за продуктами и почему вообще ни разу не покинула Долину храпа. Эпифанио решил, что Фьямма или много страдала, или просто у нее никого не было.

В Гармендии-дель-Вьенто родственники и друзья Фьяммы сходили с ума, разыскивая ее. Сестры подняли на ноги всех, кто мог бы помочь установить ее местонахождение. Но все было безрезультатно. Были прослежены все передвижения Фьяммы с того момента, как она рассталась с Мартином, до того, как она бросила работу и отправилась в странное путешествие по Индии, которое все считали бегством, результатом депрессии, возникшей после развода. Дальше следы терялись. Чем больше проходило времени, тем больше близкие Фьяммы склонялись к мысли, что с ней случи-лось самое страшное. Сначала все думали, что в Индии она вступила в какую-нибудь секту и осталась там, но потом выяснили через авиакомпанию, что Фьямма из Индии вернулась. Никто, даже Антонио и Альберта, лучшие друзья Фьяммы, не знали об ее отношениях с Давидом Пьедрой, поэтому к нему никто не обратился. В конце концов родственники и друзья пришли к выводу, что Фьямма бросилась в море со скалы в маленькой бухте, куда так часто ходила. С глубокой болью пришлось им признать, что Фьямму деи Фьори унес ветер.

Прошло пять лет. Фьямма так и не появилась, и родственники заказали заупокойную службу там, где Фьямма приняла когда-то первое причастие, — в часовне Ангелов-Хранителей. В тот день часовня была заполнена цветами — огромные венки из роз, орхидей, маргариток, геликоний и стрелитций наполняли душным ароматом темное помещение, в котором к тому же температура поднялась уже до тридцати пяти градусов. Над часовней кружили сотни белых голубей, а внутри не смолкало печальное пение и курился дым из многочисленных кадил, которыми помахивали юные служки.

Возле ступенек, ведущих к алтарю, поставили пустой белый гроб и рядом с ним — фотографию, с которой улыбалась красивая, вся в белом, Фьямма. Возле нее застыла в почетном карауле рыжая голубка, грустно опустившая головку. Внизу была надпись: "Покойся с миром, Фьямма деи Фьори". К гробу один за другим подходили друзья и знакомые Фьяммы — от школьных подруг до осиротевших пациенток. Здесь была пессимистка Илюсьон Долоросо, которая поло-жила на гроб кроличью лапку; ревнивица Ширли Холмс, наконец-то излечившаяся от ревности; пироманка Консепсьон Сьенфуэгос, которая едва не устроила пожар тут же, в часовне; трансвестит Марсиано, превратившийся после операции по изменению пола в прелестную Абриль, которая почтила память своего психоаналитика тем, что положила на гроб оправленную в рамочку в красный горошек фотографию со своей свадьбы в стиле фламенко. Пришла Максима Пуреса Касадо — замужняя подруга Фьяммы, вечная любовница их общего профессора психиатрии, пришла сомнамбула Росалинда Рамос со своей сестрой-нарколептичкой Сакраменто, которая заснула и свали-лась на пол с высунутым языком в тот самый момент, когда ей предстояло принять причастие. Пришла Дигна Мария Рейес со своим новым мужем и "знаменитая" Дивин Монпарнас, как всегда, в темных очках, чтобы не быть узнанной, — точно такие же очки она положила на гроб Фьяммы, возможно, для того чтобы та могла прогуливаться по раю инкогнито. И потерявшая память долгожительница Гертрудис Аньосо, которой исполнилось уже сто пять лет, но она об этом не догадывалась, как не догадывалась и о том, зачем она явилась в часовню Ангелов-Хранителей. Клептоманка Ампаро Десеос принесла с собой огромную сумку, в которую уже успела незаметно спрятать пару канделябров и несколько образков и статуэток из тех, что продавались у входа. Виситасьон Этерна появилась в образе Фиделы Кастро и, подойдя к алтарю и увидев около него множество людей, решила тут же устроить политический митинг и принялась вырывать микрофон у священника, читавшего Евангелие. Пришла монашка, которая раньше была судьей, со своими четырьмя сыновьями и бывшим мужем. Пришла вся в язвах Мария дель Кастиго Меньике с кровоточащими, оттого что она все время их кусала, пальцами. Пришла много лет прослужившая у Фьяммы секретарша, сама ставшая психологом. Все пришли почтить память Фьяммы, даже ссохшаяся старушка, ее бывшая учительница истории. Все эти люди, каждый по-своему, любили Фьямму. Был здесь даже один мрачный и молчаливый скульптор. Он тоже оплакивал потерю.

Родственники принимали соболезнования, в глубине души еще тая слабую надежду на то, что Фьямма жива. Антонио и Альберта, преодолевшие кризис в семейной жизни, оплакивали, обнявшись, ту, что была их самой близкой подругой.

И в тот же самый день в Долине храпа Фьямма с удивлением заметила, что ветер, никогда не перестававший дуть, вдруг стих и в долину летит огромное облако, состоящее из бабочек-монархов. Бабочки расселись по ее скульптурам и, помахивая крылышками, просидели так в грустной тишине долгих два часа — ровно столько, сколько длилась траурная церемония в Гармендии-дель-Вьенто. Это были бабочки из оранжереи — Давид Пьедра выпустил их в то утро на свободу, потому что они слишком болезненно напоминали ему о Фьямме.

Прошли еще годы, и все, кто пришел тогда в часовню Ангелов-Хранителей, забыли Фьямму. Все, кроме нее самой.

На другом конце света жизнь тоже не стояла на месте. Мартин и Эстрелья жили в Сомали. Они отправились туда прямо из Италии.

После разговора с лауреатом Нобелевской премии мира Найру Хатаком Эстрелья решила принять должность, которую ей предлагали, и ехать в Сомали.

Они обосновались в столице, Могадишо, где их жизнь была нисколько не похожа на ту, какой они жили раньше.

Они не успели даже обустроиться — нужно было срочно приступать к делу. Эстрелья была счастлива, что сможет работать вместе с таким человеком, как Найру Хатак, который, казалось, безоговорочно верил в ее способности, в то, что она со всем справится. Они основали Центр спасения женщин. Первыми спасенными стали две женщины из Босасо. Случай был нашумевший, о нем много писали газеты. Этих женщин приговорили к побиванию камнями. Международная комиссия по правам человека выступила в их защиту, и Центр встал во главе мощного движения за освобождение несчастных осужденных. И добился отмены приговора. Потом эти молодые женщины стали активными защитницами таких же, как они, и надежными помощницами Эстрельи.

Хотя правительство Пунтленда, которое вынесло бесчеловечный приговор, настаивало на исламском характере самопровозглашенного государства и в своей деятельности руководствовалось странной мешаниной из законов шариата и сомалийского уголовного права, оно вынуждено было уступить давлению мировой общественности, привлекавшей внимание к его действиям, о которых во всеуслышание заявлял всему миру Найру Хатак.

Благодаря тому случаю и авторитету Найру Хатака центр рос и обретал известность.

Эстрелья вкладывала всю душу в дело освобождения африканских женщин от жестоких и несправедливых законов, в жертву которым эти женщины приносились еще до своего рождения.

Они с Найру Хатаком начали постепенную борьбу с практикой ампутации клитора у девочек и устраивали тайные курсы, на которых пытались внушить матерям сомнение в правильности подобных способов превращения девочки в женщину. Они распространяли среди девочек листовки, в которых с помощью понятных рисунков учили, как защититься от произвола собственных родителей. Им приходилось работать почти в подполье. Они даже не говорили на эти темы на собраниях, которые Эстрелья время от времени устраивала в их с Мартином скромной квартире.

Эстрелья жила в постоянном шоке от ежедневных жестоких нарушений прав женщин в Сомали и очень старалась, чтобы Найру Хатак не пожалел о том, что выбрал в соратницы именно ее. Ее восхищение им граничило с обожанием. С Мартином они почти не виделись, но у них все шло хорошо. Он занимался тем, что писал статьи (темами обычно становились случаи, о которых рассказывала ему Эстрелья) и распространял их через Интернет. Он как мог помогал благородному делу, прибегая для этого к оружию, которым владел лучше всего, — журналистике.

В первый год жизни в Сомали они, каждый по-своему, пытались приспособиться к совершенно новой для них жизни. Мартин иногда скучал по Гармендии-дель-Вьенто, но понимал, что здесь, в Африке, он помогает спасти если не мир, то маленький его кусочек — Эстрелья заражала его своей самоотверженностью.

Он старался не думать о прошлом, но иногда его обуревали сомнения, и он не мог запретить себе вспоминать. Со временем такие минуты случались все чаще, а прошлое все громче напоминало о себе. Мартина мучила совесть. И он чувствовал, что стареет. Ему было уже за пятьдесят, и, размышляя о своей жизни за эти полвека, он не мог с уверенностью сказать, что достиг в жизни счастья.

Ему нужно было бы завести друзей, попытаться вжиться в новую среду — тогда бы он не испытывал одиночества, не чувствовал себя не в своей тарелке.

Когда он пытался говорить об этом с Эстрельей, той, с ее всепобеждающим оптимизмом, всегда удавалось убедить Мартина, что они находятся именно в том месте, где должны находиться, и занимаются самым благородным на свете делом.

Иногда они сбегали от чужих страданий, отправляясь в короткие поездки по Европе: выходные в Вене, Париже или Лондоне помогали Мартину переносить рутину жизни в Сомали. А Эстрелье работа давала силы, потому что, выполняя ее, она чувствовала себя важной и нужной. Если раньше она пребывала в эйфории от своих отношений с Мартином, то теперь наслаждалась своей работой. Эстрелья понимала, что ее деятельность помогает ей реализоваться в полной мере. Кроме того, ею все восхищались — от Найру до спасенных женщин, для которых Эстрелья была почти героиней. Ее имя мелькало на страницах мировых газет, писавших о ней как о сильном и решительном лидере. Слава Эстрельи росла, а вместе с нею росло и ее тщеславие.

Раньше Мартин был бы счастлив жить такой жизнью, но сейчас, сам не понимая почему, он чувствовал себя неуютно.

Месяц за месяцем его недовольство росло и уже не покидало Мартина, словно длинная тень, следуя за ним по пятам. Его жизнь свелась к трем вещам: писать статьи (хотя и глубокие, но посвященные только одной теме), готовить еду из продуктов, которые он покупал на рынке, и заниматься любовью с Эстрельей — всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Он чувствовал, что начинает походить на замужних женщин, что рассказывали о подобных проблемах на страницах женских журналов. А ведь когда-то он над этими женщинами смеялся. Иногда Мартину казалось, что Эстрелья просто использует его для снятия напряжения. Он начинал уставать от ее ласк, а она каждую ночь требовала от него любви, уверенная, что это именно то, что ему сейчас нужно. А на самом деле удовольствия искала она, чтобы на следующий день с новыми силами приняться за свое благородное дело.

Эстрелья без умолку твердила Мартину о Найру Хатаке: о том, как он добр, как благороден, деятелен и как знаменит. А Мартин старался перевести разговор в другое русло.

Он оставался в Могадишо один, когда Эстрелья вместе с Хатаком отправлялась в поездки по другим странам, чтобы привлечь в свои ряды новых сторонников. Однажды Мартин позвонил Эстрелье в Нью-Йорк, где она в то время находилась. Была уже ночь, но трубку в ее номере снял Найру Хатак. Тогда Мартин всерьез стал подозревать, что Эстрелья влюблена в нобелевского лауреата.

Прожив с Эстрельей пять лет, потратив множество часов на разговоры об их малоинтересной жизни, многократно убедившись в том, что она все понимает, но не желает ничего предпринимать, Мартин махнул на все рукой.

Он пресытился сексом и одиночеством. И осуществил не свою, а чужую мечту — мечту Эстрельи. Он снова потерпел поражение в попытке устроить личную жизнь — променял глубоко духовную женщину на женщину сугубо земную, законченную материалистку. Он ясно увидел, как мало общего у него с Эстрельей, ради которой он бросил все, что у него было. И чувствовал себя поверженным и покинутым. Обманутым самим собой. Грустные мысли не оставляли его ни на минуту. Впервые с момента, когда он отказался от старой жизни, Мартин Амадор готов был честно поговорить с самим собой.

Как всякий человек, совершивший ошибку, он сначала пытался найти виновного — другого человека, не себя. Он отматывал воспоминания назад, словно кинопленку, словно его жизнь была старым фильмом, в котором иностранные актеры произносили свои диалоги на чужом, непонятном языке. Среди ничего не значащих кадров вдруг возникал образ Фьяммы. И вновь исчезал. Мартин чувствовал почти физическую боль. И полное одиночество.

Он начал размышлять. Начал спрашивать себя: как мог он так ошибиться? Как мог оказаться в таком положении? В его-то возрасте! Подобное случается только с неоперившимся юнцом, а уж никак не с умудренным жизненным опытом пятидесятилетним мужчиной...

А потом ливень вопросов иссяк, но он так и не ответил ни на один из них. Однако это было началом спасения.

Прежде чем броситься строить то будущее, которое на поверку оказалось вовсе не таким уж блестящим, Мартину следовало разобраться, кто он есть на самом деле. В тот момент он захотел убежать от того единственного, от кого убежать невозможно, — от себя самого.

Я никто, думал он. Не редактор самой крупной в городе газеты, не блестящий и самый саркастичный журналист, не смелый семинарист, разбивающий старые схемы, не примерный сын строгого отца, не верный друг, не страстный любовник Эстрельи... Даже не муж самой известной в Гармендии-дель-Вьенто женщины- психоаналитика. Мартин остался голым и бездомным в самой бедной стране мира. Но он был беднее всех здесь, потому что он потерял самое главное: он потерял себя.

Мартин чувствовал, как глаза его наполняются слезами. И с трудом сдержался, чтобы не заплакать.

Он уехал в тот же вечер, на первом судне, на которое удалось достать билет, не позволив Эстрелье проводить его. В последний момент она протянула ему пачку банкнот, но он отказался — в нем еще сохранилась гордость. Как, впрочем, и кое-какие сбережения. Их хватит, чтобы поехать в Индию. На запад, в Гоа.

За двенадцать дней путешествия Мартин пережил больше, чем за всю жизнь.

Волны яростно били в борт судна, а Мартин в ярости метался по каюте, спрашивая себя, как мог он допустить, чтобы его жизнь сложилась именно так. Ночи напролет проводил он на палубе, глядя в звездное небо, подставляя грудь злому соленому ветру. Стоило ему вернуться в каюту, как воспоминания снова набрасывались на него. Ему казалось, что они свешиваются с потолка, как летучие мыши, качаются и кружатся, как кружилась от морской болезни его собственная голова. Тогда он снова выходил на корму и часами смотрел на оставляемый судном на воде белый пенный след, пре-даваясь мрачным раздумьям.

За последние годы Мартин совсем забыл верного спутника своих размышлений — море. Они были друзьями с детства, море много раз помогало Мартину принять правильное решение, много раз волны учили его быть сильным.

Он попробовал прислушаться к волнам, но на этот раз они бормотали что-то нечленораздельное. Однажды в этом бормотанье ему послышалось какое-то знакомое слово. Но он никак не мог разобрать его: оно ускользало, рассыпалось, как очень похожие на белых голубок хлопья пены, взлетавшие над волнами. "Фья...мма", — разобрал он, и слово это помогло ему успокоиться.

Шли дни, и Мартин выбрасывал за борт тяжелый груз своего недавнего прошлого — годы, прожитые с Эстрельей.

Постепенно, незаметно для него самого, на смену печальным воспоминаниям недавних лет начали приходить светлые воспоминания юности. Все чаще виделась ему нежная улыбка Фьяммы — он так любил когда-то эту улыбку! — ее черные локоны, глубокий взгляд аквамариновых глаз, нежный румянец ее щек. Самые прекрасные и волнующие минуты, пережитые ими, когда, с фотоаппаратом в руках, они выходили на охоту за сумерками... Когда искали в красноватом от закатных лучей песке выплюнутые морем закрученные раковины... Когда читали вместе старые стихи... Холодный пот выступал на лбу у Мартина, когда он вспоминал, как поступил с Фьяммой. Каким же он был эгоистом! Снова и снова вставала перед его глазами ночь черного снегопада. Последняя слеза Фьяммы...

Он сбежал тогда, чтобы не видеть этой слезы, которая могла бы заставить его изменить решение, отказаться от такого желанного в те дни нового счастья... Что плохого сделала ему Фьямма? Что случилось с ними обоими? В какой момент жизнь дала крен? С самого отъезда из Гармендии-дель-Вьенто Мартин старался отгонять от себя эти мысли. Предпочитал радоваться жизни, не обращая ни на что другое внимания, топя горестные мысли в удовольствиях. Ему было все равно, что стало с женщиной, которая восемнадцать лет была его женой... Вышла ли она снова замуж? Мысль эта причинила Мартину боль. Если бы они тогда не расстались, то сейчас отмечали бы двадцать третью годовщину свадьбы.

Он удивлялся тому, что все воспоминания о Фьямме были приятными.

И еще ему все чаще вспоминался родной город. Он потерял связь с Гармендией-дель-Вьенто: покинув Фьямму, он прервал отношения со всеми друзьями. Даже с Антонио уже не переписывался, последнее письмо отправил ему еще из Флоренции.

Иногда в Интернете он открывал страницу газеты "Вердад" и читал о том, что происходит в его городе. Но результатом всегда был приступ ностальгии, так что Мартин старался делать это как можно реже. Он скучал по веселым открытым лицам земляков, по крикам мулаток, по соленому ветру, по прогулкам вдоль старых городских стен, по запаху конского навоза вокруг экипажей, ожидающих туристов возле старого отеля, по звону колоколов главного собора... Но больше всего Мартин скучал по ветру. Вот уже несколько лет он чувствовал себя повсюду иностранцем, чужаком, Вечным жидом... Эстрелье нравилось жить вдали от родных мест, и Мартину приходилось скрывать ностальгию — он не хотел огорчать любимую женщину.

До прибытия в порт оставалось еще несколько дней, и Мартин решил записать все, что в этот момент чувствует, чтобы потом, на суше, спокойно проанализировать. Он исписывал листок за листком, задавая себе самые болезненные вопросы, поверяя бумаге самые горькие мысли. Казалось, он собирает воедино пестрые лоскутки, чтобы потом сшить из них одеяло, которое согреет его остывшую душу.

К тому моменту, когда судовые громкоговорители объявили о конце путешествия, Мартин уже излил все свои печали.

Он прибыл в Гоа в рождественскую ночь, и это заставило его с особой остротой вспомнить Гармендию-дель-Вьенто. Он с трудом отыскал свой чемодан среди грязных узлов и клеток с квохчущими курами и сошел на берег.

Город был празднично украшен, в белых храмах стояли рождественские ясли, ветер раскачивал пальмы, жители белозубо улыбались. Мартин шел по центру города. Навстречу двигалась многолюдная процессия, в которой было очень много детей. С горящими свечами в руках, распевая гимны, шли они к воротам храма, украшенным вырезанными из серебряной фольги звездами. На небе тоже сияли звезды — их было столько, что, казалось, небо не выдержит такой тяжести. Мартин чувствовал себя чужим на этом празднике, к тому же он очень устал. Он вошел в первый попавшийся отель с отсыревшими стенами и ужасными номерами. Мартин переночевал там, а утром отправился первым же автобусом в Кольву — на далекое побережье, где он надеялся найти то, в чем нуждался больше всего, — покой.

Дорога шла среди ярко-зеленых рисовых полей. Запад смешался с Востоком среди воды и кокосовых пальм. Маленькие синие храмы, охряные и оранжевые скульптуры. Алтари с распятием и фигурами святых (с тонзурами и восточными чертами лица) соседствовали со статуями многоруких богинь. Мартин понял, что ему здесь понравится, когда увидел море — бескрайнее море, сливающееся на горизонте с невиданным фиолетовым закатом.

Он остановился в маленьком отеле. Все номера были свободны, и Мартин мог выбрать тот, который ему больше понравился, — номер с огромным окном, выходившим на море. Здесь все дышало тишиной и спокойствием. Он распаковал вещи и отправился в долгую прогулку по пустынному берегу. Постепенно он отпускал душу на свободу, чтобы она, как птица, парила над его воспоминаниями.

Шли дни и месяцы, закаты сменялись восходами, и душа Мартина постепенно обретала покой.

И вдруг сами собой стали рождаться стихи. Они лились неудержимым потоком, слова торопились, сталкиваясь друг с другом. В стихах оживали несбывшиеся мечты. В гласных и согласных струной звенела вечная чувственность, строфы были полны невыразимых желаний.

Мартин писал и писал, не в силах остановиться. Изводил стопы бумаги и литры чернил. Он давно уже отказался от привычки курить трубку, но постоянно держал ее во рту, покусывая мундштук.

Он научился жить среди рыбацких сетей и бакланов. Снова кормил хлебом своих любимых чаек. Ходил босиком, закапывая в песок и снова выкапывая свои воспоминания. А волны потом смывали их.

Образ Фьяммы покачивался на волнах бумажного океана стихов. Просачивался в слова, наполнял собою строки сонетов. Просматривался в запятых и многоточиях.

Мартин снова начал искать раковины, отбирая самые лучшие в тайной надежде когда-нибудь показать их Фьямме. Воспоминания о ней будили его вдохновение. Все, к чему он прикасался, несло на себе печать потерянной любви. Мартин наконец-то нашел море, в которое можно выплеснуть то, что у него еще оставалось в жизни, — слово в его высшей, поэтической, форме.

Мартин подружился с рыбаками и часто выходил с ними в море на рассвете. Он привык к запаху рыбы и гнили. Любовался тем, как сверкает на солнце улов, вынимаемый из сетей и укладываемый в огромные плетеные корзины, и как женщины в сари, кольцах и браслетах чистят серебристых пленниц, чтобы тут же отправиться с ними на местный рынок.

Он привык к карканью ворон на рассвете и к тому, что они воровали у него кусочки папайи за завтраком.

Гостиничный номер, в котором жил Мартин, вскоре превратился в склад стихов — для самого Мартина в комнате почти не оставалось места.

Иногда он появлялся на рынке хиппи, где практиковался в хинди, — как-то само собой получилось, что Мартин начал изучать этот язык. Однажды он познакомился на рынке с молодым американцем, который, по его словам, сбежал от той судьбы, что уготовили ему родители, — встать во главе семейного бизнеса, основанного его дедушкой, в былые годы бродячим торговцем Библиями.

Они были единственными здесь людьми с Запада. Часто пили вместе чай на закате и скоро сдружились. Новый друг Мартина принял буддизм — он принял бы любую религию, лишь бы не возвращаться домой, пока родители не изменят своего решения. Слушая его, Мартин думал, что этот молодой человек, которому не исполнилось еще тридцати, мог бы быть его сыном, и впервые пожалел, что у него нет детей.

В один прекрасный день Мартин признался новому другу, что пишет стихи, хотя и скрыл, что источником его вдохновения стала разбитая любовь. Он прочел ему некоторые из них, и молодой человек, которому они очень понравились, вдруг сообщил, что его родителям принадлежит издательство, и предложил попробовать опубликовать там сочинения Мартина. -

Несколько дней они обдумывали, как сделать это, и наконец нашли решение, устраивающее обоих.

Мартин не хотел печататься под собственным именем, но ему нужны были деньги, американцу же нужно было оправдание его затянувшегося пребывания в Индии. Решено было, что друг Мартина выдаст стихи за свои и опубликует их под псевдонимом "Смотритель маяка".

"Морские стихи", как был назван сборник стихов Мартина, пролились на мир дождем чувств и нашли отклик во многих сердцах. Добрались они и до Гармендии-дель-Вьенто, появившись во всех книжных магазинах и киосках. Загадка "Смотрителя маяка" заинтриговала всех в городе и породила много слухов. Говорили, что это неизданные стихи знаменитого чилийского поэта, хотя стиль неизвестного автора был несколько иной. Гармендийцы дышали воздухом любви, казалось, что невесомые слова порхают вокруг влюбленных, наполняя красотой и чувством самые обычные фразы. Люди жили этими рифмами, этими одами и сонетами, находя их прекрасными и очень грустными. Никто не мог читать их без слез: каждый оплакивал собственные печали проникновенными словами удивительного поэта.

Однажды в полнолуние по улицам Гармендии потекли серебряные реки слез: они вытекали из-под дверей, капали с балконов, из окон, стекали по лестницам, пока не собрались в одну широкую реку, кото-рая влилась в море. Соленые волны чувств, преодолев семь морей, добрались до Мартина, который в приливе вдохновения обратил их в новые строки и послал эти строки миру, снова заставив его плакать, на этот раз — от радости.

Его одиночество переплавлялось в полные жизни книги, в чувства, которые живительным эликсиром проливались на тысячи страдающих душ. Всем не тер-пелось узнать, кто был тот неведомый певец, заставлявший биться сердца, оживлявший давно забытое — любовь.

Благодаря стихам Мартина расставшиеся влюбленные снова начинали встречаться, люди, утратившие любовь, вновь находили ее. Многие женщины, которые давно уже не верили ни во что, обрели веру. Мужчины, не владевшие даром слова, обрели возможность выразить свои чувства словами поэта.

Со временем многие стихи стали песнями, которые были у всех на устах. В ночи снова зазвучали серенады под аккомпанемент аккордеонов и гитар. Одна за другой следовали помолвки, свадьбы и крестины. Эпидемия разводов и расставаний, которую принесли ветра нового тысячелетия, отступила перед чудесными стихами "Смотрителя маяка".

Любовь снова вошла в моду.

На телевидении появились передачи, в которых люди в прямом эфире рассказывали о том, как "морские стихи" повлияли на их души. На улицах можно было видеть восьмидесятилетних старичков и старушек, которые шли, взявшись за руки, как подростки, и смотрели друг на друга так, словно только вчера встретились и полюбили друг друга. И ясно было, что они не расстанутся до гробовой доски. Колокола, уже много лет не извещавшие о свадьбах, сейчас радостно заливались каждый день.

В больницах заметно снизился процент неизлечимых больных, а приемные психиатров и психоаналитиков опустели.

Мартин Амадор ничего об этом не знал. Он жил тем, что воскрешал на бумаге свою любовь.

И однажды он не выдержал: набрал номер телефона Антонио, чтобы спросить его о Фьямме.

За последние годы Долина храпа превратилась в сад, полный красных объемных фигур. Вместо кактусов и низкорослых пальм теперь здесь росли овальные лица и округлые тела, напоминавшие знаменитые яйца Бранкузи. Фьямме даже не верилось, что это ее руки изменили окружающий пейзаж. Из Гармендии сюда долетали крики чаек, но только их крики. А еще Фьямма постоянно слышала здесь шепот и свист ветра, который всегда ее вдохновлял. Иногда налетали песчаные бури, которые обессиливали Фьямму, но не могли заставить ее прекратить работу. Она привязывала к поясу тяжелые инструменты и крепко вцеплялась в железные леса, так что ветер, как ни старался, не мог унести ее с собой. Без работы она уже физически не могла жить. По вечерам она долго смотрела на кусок лазурита — единственный синий камень, порожденный землей в этих местах, и представляла себе, что она могла бы из него сделать. Но так ни разу и не коснулась его резцом — боялась, что если испортит, то навсегда потеряет свое голубое сокровище. Однажды, когда Фьямма так же смотрела на него, она вдруг с нежностью вспомнила свою голубую любовь — Мартина... И с того дня уже не могла перестать думать о нем.

Она попросила Эпифанио приготовить ей "Маргариту" (Фьямма всегда просила его об этом, когда ей хотелось вспомнить былую любовь) и, отпивая маленькими глотками из бокала, погрузилась в воспоминания об одном из самых прекрасных дней в ее жизни.

С тех пор прошло уже тридцать лет, но воспоминание об этом было свежо, как розовый бутон. Это случилось во время их медового месяца. Они с Мартином попали под дождь и, чтобы обсушиться, заскочили в первый попавшийся бар. Бар назывался "Мексиканский бычок", и там они впервые попробовали коктейль с цветочным названием и играли, под аккомпанемент мексиканских мелодий, в новую игру: рассказывали друг другу все, что знали о любви. Это было прелестное местечко: зеленые стены были разрисованы яркими смеющимися солнцами, маленькие столики застланы ярко-розовыми скатертями и усыпаны лепестками роз, на каждом из которых Мартин и Фьямма написали по одному слову любви — от самого нежного до самого страстного. А потом весь вечер они дули на эти лепестки, посылая их друг другу, как воздушные поцелуи, и лепестки ласково опускались им на губы, щеки и плечи. И еще они все время касались друг друга, над столом и под столом.

Они вышли тогда из бара, сгорая от желания. Шагали под дождем и целовались на каждом углу. В отеле Мартин завязал Фьямме глаза черным платком и раздевал зубами. А она дрожала от удовольствия.

В то утро в маленькой лавочке японца-антиквара Мартин купил набор колонковых кисточек в изящном футляре — хотел красными ароматическими маслами написать на теле Фьяммы сочиненные им очень откровенные стихи о любви.

Послушная желаниям Мартина, Фьямма позволила ему писать все, что он хотел, угадывая по движению кисти, какое именно слово он пишет. Мартин начал с шеи. Влажным кончиком кисти выводил гласные, которые пылающая желанием Фьямма никак не могла угадать. С трудом ей удалось расшифровать: "...давай опьянеем от ласк..." и дальше (по мере того, как кисточка опускалась ниже, стихи становились откровеннее): "...в неистовстве жаждущей похоти..."; на грудь падали и таяли от страсти слова: "...припасть губами, как к лучшему из яств..." Из-за ее неровного дыхания капли стекали по телу и собирались в маленькие лужицы, по которым тело Мартина соскальзывало все ниже и ниже... Слова перемешивались с ласками, и Фьямма думала, что больше не выдержит, но ее тело просило еще. Она пыталась читать то, что Мартин писал на "живой странице": "...подняв ураган простыней и подушек..." Кисточка опустилась еще ниже, Фьямма уже почти теряла сознание, а Мартин все продолжал: "... и пусть желания поглотят все тревоги..." Влажная кисточка спускалась по бедрам... И когда она дошла до стоп, Фьямме показалось, что мир разлетелся на тысячу цветных осколков.

Когда Мартин закончил работу, он прильнул всем телом к написанным им стихам... Гласные и согласные смешивались с потом и срывались с губ Фьяммы и Мартина, пьяных от молодости и любви. Они еще не знали, что значит жить вместе долгие годы. Они были просто счастливы.

Фьямма допила "Маргариту" — с последним глотком отхлынули и воспоминания о той ночи. И вдруг ей пришла прекрасная идея для будущей скульптуры. Теперь она знала, что сделает с голубым камнем.

На следующий день она проснулась еще до рассвета — ей не терпелось приняться за работу. Не дожидаясь первых лучей солнца, в одной белой длинной рубашке вышла она из дома, поднялась на вершину холма и вбила в землю колышек, обозначив место для будущего памятника любви — "Неугасимого огня".

Она решила воздвигнуть на самом высоком холме долины скульптуру в виде языка живого пламени, внутри которого две обнаженные фигуры — мужская и женская — сольются в вечном объятии. Эти фигуры прекрасно впишутся в овал — мужская будет выпуклой, женская — вогнутой. Женская фигурка будет красной, мужская — голубого цвета. С первого взгляда их нельзя будет заметить, но внимательный зритель обязательно почувствует, что внутри пламени что-то скрыто.

Скульптура будет снабжена особым механизмом: стоит повернуть рычажок — и язык огня раздвинется, показав то, что находится внутри. Фьямме нужен был кусок мрамора с очень большим содержанием гематитов: внутри такой ярко-красной глыбы она собиралась вырубить полость и поместить туда собственное изображение.

Чем больше Фьямма думала о будущей работе, тем сильнее ей хотелось скорее приступить к ней. Она перенесет кусок лазурита на этот холм и здесь высечет из него фигуру Мартина. Его руки обнимут тело Фьяммы, а руки Фьяммы сольются с голубым камнем. И все это будет скрыто внутри каменного пламени.

Все свои воспоминания, всю боль хотела она излить в своем будущем творении. Она и сама себе не призналась бы, но с годами она все больше грустила по своей былой любви, первой любви.

Давид Пьедра был давно уже забыт, стерт из памяти. Фьямма даже не заметила, как это произошло. Зато Мартина Амадора она вспоминала днем и ночью. В последние годы он как-то незаметно, постепенно возникал из небытия, возвращался вместе с воспоминаниями о прежних счастливых днях и в конце концов занял все ее мысли. Фьямме казалось иногда, что Мартин ее и не покидал, что он скрывается в каждой из скульптур, о которых она мечтала с самого детства. Сейчас, когда страсть Фьяммы к камню была удовлетворена, ее любовь к Мартину вновь заявила о себе.

В то утро, пока Фьямма делала первые наброски для "Неугасимого огня", она призналась себе, что все еще любит Мартина. Она попробовала представить себе, каким он стал сейчас и как живет... Черные кудри наверняка побелели, спокойное лицо покрыто морщинами — следами улыбок и гнева. Улыбок, которых ей не довелось увидеть, и гнева, которого не довелось почувствовать. Десять лет прошли бесследно... Как ему живется рядом с Эстрельей? Здесь Фьямма заставила себя остановиться и больше не думать об этом: она может судить только о прошлом. А скульптуру она создает для себя — в память того, что было у нее с Мартином. В память Любви.

Как только Эпифанио приготовил камни, Фьямма взялась за дело. Неделю за неделей терзала она красный мрамор, не обращая внимания на кружившие вокруг нее тучи комаров. Уже много дней сюда не заглядывал ветерок, и из долины, устав жевать сухие ветки, исчезли все козы, столько лет бывшие друзьями

Фьяммы. Она скучала без них. Одиночество начинало ее тяготить. А по ночам у нее болели руки от постоянной тяжелой работы.

Годы давали о себе знать. В последние дни у Фьяммы все чаще поднималась температура, она чувствовала себя разбитой. Ей то и дело приходилось прерывать работу, чтобы хоть немного отдохнуть. Все время хотелось пить, но, сколько бы она ни пила, жажда не проходила. Фьямма решила, что, наверное, это начало климакса.

Несмотря ни на что, она продолжала работать. Прошло еще шесть месяцев, и настал вечер, когда они с Эпифанио отметили завершение первого этапа.

Мраморное пламя взвилось над долиной, запылало в закатных лучах.

Фьямме становилось все хуже, у нее почти постоянно был жар, но она не прекращала работы. Она уже почти завершила голубую фигуру Мартина. Эпифанио умолял ее сделать перерыв и хоть немного отдохнуть, но она не слушала: спешила зажечь пламя, которое осветит и небо над долиной, и ее собственную жизнь.

И вот фигура того, кто был ее единственной настоящей любовью, была готова. Фьямма уже с трудом держалась на ногах. Приступы кашля душили ее. Казалось, что тепло, которое она так любила, теперь губило ее. Она подумала, что ей, наверное, следует пить витамины и поменять, хотя бы на время, климат.

Однажды утром Эпифанио поднялся на холм и очень удивился, не увидев там Фьяммы. А она просто не смогла встать с постели. Металась в холодном поту и никак не могла освободиться ни от снившегося ей кошмара, ни от ставшего непомерно тяжелым одеяла.

Мулат на цыпочках вошел к ней в комнату, но не осмелился разбудить.

А Фьямма брела под палящим солнцем по пустыне и никак не могла добраться до манившего издали оазиса. Она шла сквозь песчаную бурю, умирая от жары, жажды и одиночества. С каждым шагом ее босые ноги все глубже увязали в раскаленном песке, и она, как ни старалась, не могла продвинуться вперед. Ей казалось, что она совершает уже сотую безрезультатную попытку сделать хотя бы шаг. Спасительный источник был уже виден, но по-прежнему оставался недостижимым. Фьямма понимала, что если сейчас же не опустит свое обезвоженное сердце в воду, то умрет. Влагой в заветном источнике было тело Мартина. Фьямма кричала, что никак не может до него добраться, но Мартин не слышал: ветер подхватывал слова и относил их совсем в другую сторону, а буря пыталась проглотить Фьямму, обратить в пыль, не подпустить к воде — к Мартину.

Весь день Эпифанио слушал, как стонет и бредит Фьямма, но так и не решился разбудить ее. Он простоял весь день у двери в спальню, охраняя ее такой неспокойный сон. Под вечер Фьямма затихла, и Эпифанио, тоже успокоенный, удалился, рассуждая про себя, что его начальница имеет право видеть во сне, что захочет, даже кошмары. Но все-таки он находился поблизости, на случай если Фьямма вдруг проснется и ей понадобится его помощь. Однако она в ту ночь так и не проснулась.

В тот день Мартину Амадору удалось отыскать в Гоа подобие интернет-кафе, и он смог отправить Антонио письмо. Интернет был последней надеждой: Мартин уже много дней пытался связаться со своим другом по телефону, но так и не смог с ним поговорить: мобильный Антонио не отвечал, как не отвечали ни домашний телефон, ни телефон в его мастерской. Мартин не мог больше жить, не зная, где Фьямма и что с ней. Ему очень хотелось позвонить ее родственникам, но удерживал стыд и чувство вины. Он знал, что сестры Фьяммы никогда не простят его за то, что он сделал. В их глазах он был подонком.

Неделю ждал Мартин ответа. Приходил в интернет- кафе каждый день, открывал свой почтовый ящик и снова закрывал его: ответа не было.

Он продолжал писать и печататься, но теперь ему было мало стихов, чтобы заполнить пустоту души: ему необходимо было любить и быть любимым. Дарить и получать. Отдавать и отдаваться. Он был уверен, что если жизнь даст ему возможность еще раз встретиться с Фьяммой, то у них все наладится. Он больше не позволит рутине погубить их чувства. Он будет каждый день будить Фьямму поцелуями. Они будут ценить жизнь, не упустят больше ничего, даже взмаха крыльев бабочки. Снова будут смотреть на море юными глазами. Каждый вечер будут мечтать вместе. Он будет ласкать ее, когда она будет спать. Целовать пальцы ног. Они будут купаться обнаженными под солнцем и под луной. Он не будет стыдиться своих стонов и криков. Будет купать ее, как маленькую девочку. Они будут говорить о Шопенгауэре и Эйнштейне. Учиться у Лао-цзы. Снова будут искать раковины на берегу. Петь вышедшие из моды болеро. Снова будут читать вместе стихи о грустных принцессах и веселых бабочках. Он будет внимать ей, затаив дыхание. Они будут лежать, обнявшись, в гамаке и слушать стрекот кузнечиков и кваканье лягушек. Он будет с уважением относиться к ее мечтам и желаниям. Они вспомнят про детей, которых у них не было, но не станут упрекать друг друга. Он расскажет ей обо всем, что пережил. Они будут вместе готовить. Он попросит у нее прощения за все потерянные годы. Они будут пить "Маргариту". Он не будет за завтраком читать газету. Он будет приносить ей завтрак в постель. И с утра до вечера повторять, что любит ее. Снова будет смотреть в любимые прозрачные зеленые глаза. Признает, что он не совершенен. Не будет пытаться заполнить пустоту ужинами с друзьями. Наполнит ее жизнь поцелуями и цветами. Выбросит телевизор. Будет чаще слушать музыку. Посадит на балконе мяту, базилик и кориандр. Будет вдыхать запах дождя. Читать не "полезные книги", а любовные романы. Они будут проводить выходные дома, вдвоем. Будут смотреть на небо и учиться видеть в облаках очертания животных. Будут смеяться над жизнью и смертью. Он станет заботиться о Фьямме, если она заболеет. Говорить о любви с собаками и крабами. Часами смотреть на волны. Всегда улыбаться. Смеяться над собственным неумением обращаться с техникой, вкручивать лампочки, жарить яичницу и пользоваться картой. Будет просыпаться среди ночи, чтобы вместе с Фьяммой посмотреть на падающую звезду или на лунное затмение. Если судьба позволит ему снова соединиться с Фьяммой, он будет жить так, словно каждый день — последний. Каждую ночь они будут проводить так, как проводят живущие вместе: сначала читать в постели каждый свою книгу, а потом любить друг друга — медленно, сливаясь душой и телом, или страстно, так, чтобы все чувства рвались наружу.

Однажды утром, устав ждать ответа, которого все не было и не было, Мартин Амадор принял решение вернуться в Гармендию-дель-Вьенто. Ему необходимо было как можно скорее найти Фьямму. Он больше не мог терять времени. Ему было почти шестьдесят. Всю жизнь он попусту растрачивал любовь — думал, что вечно будет молодым. Он не знал, сколько ему еще осталось жить, но хотел прожить оставшееся время рядом с Фьяммой деи Фьори.

В "Долине гигантов" на той неделе удары молотка слышались редко.

У Фьяммы держалась температура, так что иногда она даже не могла встать с постели, но, когда вставала, шла работать. Она была уверена, что причина ее недомогания — вирус гриппа: его часто приносили с собой карибские засухи.

Работа доставляла ей, как никогда, острое наслаждение. Она гордилась тем, что создавали ее руки.

Изваяния, в которые она вложила всю душу, были совершенны. Когда Фьямма соединила их с языками пламени, ее собственная фигура и фигура Мартина прекрасно вписались в отведенное им пространство. Они гармонично дополняли друг друга. Они были разными, но являли собой единство противоположностей. Это было как бы двойное тело. Его руки, обнимавшие ее голову, словно врастали в красный камень. Мраморное пламя передавало силу всепожирающего огня. Оно было словно внезапный всплеск раскаленной лавы, и казалось, вырывается из глубин земли, словно из жерла проснувшегося вулкана. По вечерам его гигантская тень ложилась на другие скульптуры, затмевая их. Это было произведение, достойное лучших музеев.

Все то, что сделала Фьямма за последние десять лет, отличалось удивительной новизной и мощью. Ее скульптуры поразили бы мир, если бы не были затеряны в местах, куда уже не захаживали даже блуждающие души умерших.

Фьямма приступила к полировке, вкладывая в нее всю душу. Она не столько полировала, сколько ласкала каждый сантиметр мрамора, старательно округляя каждую грань. Поднимавшийся изнутри жар плавил ее чувства, слепил глаза. Ее сил хватило на неделю. Однажды она упала, потеряв сознание. В бреду ей чудилось, будто сотни белых голубей кружатся над ее обнаженным телом, а Аппассионата, сев ей на грудь, клюет ее. Фьямма чувствовала, что горит изнутри, хотя кожа ее оставалась холодной, несмотря на палящее солнце. Она ничего не сказала Эпифанио — не хотела прекращать работу, пока не закончит.

Гармендия-дель-Вьенто-встретила Мартина Амадора засухой, какой не было уже лет двадцать. Все казалось выцветшим, даже пальмы как-то побледнели. Разно-цветные фасады выглядели изможденными и уставшими. Глядя на них, Мартин подумал, что время не пощадило и город: за годы его отсутствия Гармендия тоже покрылась морщинами.

Он два дня провел в дороге — аэропорты, ожидание, пересадки, но, едва распаковав вещи в номере отеля и приняв душ, тут же отправился на поиски.

Со странным чувством шагал Мартин по мощеным улочкам. Он был счастлив, что вернулся. До этой минуты он и не представлял себе, насколько дорог ему родной город. Все умиляло Мартина. Он здоровался с торговками фруктами, с цветочницами, уличными художниками, "живыми статуями", стариками и со всеми, кто попадался ему на пути. Как он соскучился по запаху моря и соленому ветру! Как мог так долго жить вдали от родины?!

Мартину казалось, что он проспал последние десять лет. Но он знал, на что потратить всю накопленную за эти годы энергию. Он найдет то, что ищет.

Он прошел пешком вдоль всей бухты. В маленьком кафе у старой городской стены съел яичный блинчик — он почти забыл этот вкус! — и несколько ложечек фруктового салата. Колокола приветствовали его, как когда-то в детстве. Чайки кружили над ним, словно узнавая. Он наконец-то был дома.

На улице Ангустиас Мартин на минуту задержался у дома номер восемьдесят четыре. Он сделал это намеренно — хотел проверить свои чувства. И убедился, что жизнь с Эстрельей канула в прошлое, признал свою ужасную ошибку и простил себя: благодаря тому, что случилось, он стал другим человеком.

Он остановился возле винной лавочки мулата Сесарио, черную голову которого теперь украшал пушистый белый венчик (Мартин подумал, что черные кудри Сесарио выцвели, как и весь город). Это был первый из старых знакомых, встреченный Мартином. Они крепко обнялись, и старик достал в честь встречи бутылочку старого вина, согревшего Мартину душу. Прощаясь с мулатом, он пообещал обязательно зайти еще.

Когда Мартин дошел до мастерской своего друга, он со страхом подумал, что тот, возможно, не живет здесь больше. Но поднялся по ступеням, взялся за тяжелую дверную ручку и постучал. Никто не отозвался. Мартин подождал несколько минут и постучал снова. Наконец дверь открылась, и он увидел лысого человека в заляпанном красками комбинезоне. Это был Антонио, только голова его теперь напоминала бильярдный шар. Узнав Мартина, он издал радостный крик, а потом обрушил на друга упреки, проклятия и все возможные ругательства. Когда они наконец разжали объятия, Мартин сначала вежливо осведомился о здоровье Альберты, порадовавшись, что они с Антонио до сих пор вместе, а потом не выдержал и спросил о Фьямме.

Лицо Антонио потемнело, но он ничего не ответил. Они все еще стояли в дверях, и Антонио, обняв Мартина за плечи и по-прежнему не говоря ни слова, повел его по коридору в гостиную. Там он усадил гостя на диван, налил ему и себе виски. Мартин стал отказываться, но Антонио почти заставил его взять стакан.

Сначала Мартин решил, что Антонио молчит, потому что не хочет огорчить его известием, что Фьямма снова вышла замуж. Он замер... Его привела в Гармендию надежда на то, что Фьямма свободна... Он отпил виски и умоляющим взглядом посмотрел на Антонио. Но старый художник молчал. Потом одним глотком осушил свой стакан и заговорил.

Голос Антонио был глух и печален. Он рассказал, что после отъезда Мартина и Эстрельи в Италию Фьямма деи Фьори прервала отношения со всеми друзьями. Она не хотела видеться и говорить даже с Альбертой, объясняя свое поведение тем, что ей нужно прийти в себя. Потом она неожиданно для всех оставила работу и отправилась в Индию, где, по сведениям, полученным от авиакомпании, пробыла пять месяцев. И больше о ней никто ничего не слышал. Семья Фьяммы много лет безуспешно искала ее, и под конец все пришли к печальному выводу, что Фьямма деи Фьори умерла. Пять лет назад Антонио присутствовал на траурной церемонии.

Мартин слушал, не веря... Он вдруг почувствовал страшную усталость. За одну секунду он постарел на тысячу лет. Сердце вдруг пронзила такая боль, словно по нему полоснули ножом. И в открывшуюся черную рану рухнули, как в пропасть, все мечты и надежды Мартина. Фьямма умерла! Разум Мартина отказывался понимать эти слова. Впервые он ощутил, что такое боль. Она поднималась из глубин души огненным шаром, но никак не могла вырваться наружу. Он словно онемел.

Воспоминания о Фьямме замелькали в памяти, закружились, обвились петлей вокруг шеи Мартина, и без того задыхавшегося от слез. Мартин кричал немым криком, страшнее которого не слышала Гармендия-дель-Вьенто. Он плакал, то всхлипывая, то почти завывая, затихал ненадолго и снова начинал плакать. Он выплакал все слезы, что сдерживал с детских лет. Плакал по Фьямме, по себе, по детям, которых у них не было, по растраченным напрасно долгим годам, по своей ошибке, по своей жизни, по всем, кто несчастлив в любви... по загубленному времени... Антонио стоял рядом с ним, не произнося ни слова, пока ночь не накрыла их темным покровом.

Ночь выдалась ясная, на небе сияла голубая луна, а на вершине холма пылало мраморное пламя. Фьямма любовалась на свое творение, словно мать на новорожденное дитя. В тот день она закончила свой труд, и ей захотелось посидеть вечером на холме, глядя на залитую лунным светом преображенную ею долину. Эпифанио помог ей взобраться на вершину — у самой Фьяммы уже не было сил. Луна отражалась в пылающем мраморе, и это отражение казалось прекрасной серебряной родинкой.

Уже два дня у нее не прекращалось головокружение и не спадал жар, в последнее время ее мучили колики и дважды рвало с кровью. Она не хотела думать, что серьезно больна. Не знала, что подцепила вирус страшной лихорадки денге, которая свирепствовала в то время в соседних селениях, — власти даже объявили там карантин. Фьямма приписывала симптомы лихорадки климаксу, начавшему проявляться за несколько месяцев до того. Она скрывала свое самочувствие от Эпифанио, опасаясь, что он будет настаивать на необходимости на время вернуться в цивилизацию и все кончится длинной очередью в каком-нибудь приемном покое. Фьямма до сих пор помнила свои детские ощущения.

В ту ночь в долину вернулся ветер, и Фьямма была счастлива. Ей казалось, что она никогда не видела такой огромной луны. На душе у нее было спокойно, словно она уже сделала в жизни все, что могла. Оставалось только одно — узнать, что стало с Мартином. Она не таила на него зла. Просто хотела узнать, счастлив ли он. Она даже не мечтала о том, чтобы снова соединить с ним свою жизнь. Но все еще любила его, хотя и другой, бескорыстной, любовью — той, которой научилась у своей матери.

В последнее время она мало спала и много мечтала. Лежа без сна в постели, вспоминала свое прошлое. Благодарила судьбу за то, что та научила ее наслаждаться каждым рассветом, каждым прожитым днем. Чувствовать жизнь во всей ее полноте. Принимать жизнь такой, какая она есть. Не пытаться ничего изменить, ни за что не бороться... Только за свою работу. За свои скульптуры. Фьямме было немножко грустно, что ей не довелось испытать семейного счастья, хотя она безумно любила своего мужа. Впрочем, за последние годы она пережила столько счастливых мгновений, что грусть ее несколько утихла. Она ничего ни от кого не ждала. Хотела лишь работать и работать до последнего дня. Она скучала по сестрам, но знала, что они никогда не поймут ее новой жизни, и предпочитала помнить их детьми и не думать, что с ними сейчас. Она не хотела ни с кем спорить и никого ни в чем убеждать. И ни на что не променяла бы покой, что царил в "Долине гигантов". Часто ей снилось, что ее жизнь здесь — это и есть сон. Что скоро она проснется в своей постели на улице Альмас, и будет еще один скучный день, и придется выслушать дюжину пациенток с кучей денег и кучей проблем. И, просыпаясь, она снова и снова радовалась тому, что живет так, как живет, — по-настоящему. И каждый день вспоминала то, чему научила ее Либертад, — женщина, с которой Фьямма познакомилась в далекой Индии.

Она смотрела на свое завершенное творение и вдруг ощутила безудержное желание танцевать. Она уже столько лет не танцевала! Ей захотелось, чтобы луна и ветер ласкали ее тело. Может быть, это луна зовет ее? Фьямма попросила Эпифанио оставить ее одну и, стоя на самой вершине холма, одетая в белое, начала танцевать, напевая мелодию их с Мартином первого болеро... В нем говорилось о море и о волнах. Фьямма закрыла глаза и медленно начала кружиться вокруг своей последней скульптуры. Она подняла руки, словно обнимала Мартина.

Она плыла в танце, и ей казалось, что она снова юная и счастливая девушка, что ее голова лежит на плече влюбленного тридцатилетнего Мартина, она поет и смеется, а он целует ее в смеющиеся губы. И в этот момент ее тело охватил жар, словно сотворенный ею мраморный огонь ожил и запылал по-настоящему.

Но она ничего не чувствовала... Тело стало легким... И вот огонь уже растопил его.

Когда Эпифанио поднялся на холм, он увидел в лунном свете холодное тело Фьяммы, лежавшее в луже крови. Охваченный горем, растерянный, он приложил ухо к окровавленной груди женщины, которую любил больше матери, но услышал лишь вой ветра.