Любовь принцессы

Впрочем, все это не входило в его служебные обязанности. Это были негласные законы любви. Он чувствовал, что, пока достанет сил, он будет стараться облегчить ее страдания, что при всякой возможности будет стремиться доставить ей радость, способную исцелить ее боль. Преданная любовь не отделяет своих чувств от чувств предмета своей любви. Радость, страх и боль одного становятся радостью, страхом и болью другого. Но боль одного ранит вдвойне другого, который, чтобы защитить любимого, старается взять на себя его боль, нести ее за двоих.

И Джеймс окунулся в изучение милых подробностей ее жизни. Она спрашивала его, понравилось ли ему платье, в котором она была накануне, и смеялась, когда он, смешно юля и изворачиваясь, вынужден был признать, что не помнит, как она была одета. Ибо Джеймса не волновал внешний вид Дианы. Он любил ее слишком сильно, чтобы останавливать взгляд на столь несущественной материи, как ее наряды. Он видел истинную Диану, ее лицо, лучащееся красотой или омраченное горем. Ему она всегда казалась прекрасной и блистательной. В его глазах никаких погрешностей в ее облике просто не могло быть.

Более всего ему нравилось помогать ей готовить выступления, оттачивать речь и обретать уверенность. Он понимал, что тут он может оказаться особенно полезным, найдя наилучшее применение своим критическим дарованиям в точных советах, где, на его взгляд, следует возвысить голос, а где понизить.

Особенностью их отношений вскоре стало то, что по утрам они регулярно встречались на уроках верховой езды, а вечера проводили врозь, каждый в своей компании в Кенсингтонском дворце, и лишь при счастливом стечении обстоятельств и совпадении расписания им доводилось провести вместе еще несколько часов.

Конечно, к тому времени они уже оба прекрасно понимали, что она приезжает не ради верховой езды, что верховая езда вообще не ее спорт, что ей бы больше подошло плавание или теннис. Диана, которая, если знала, чего она хочет, могла добиваться этого достаточно упорно, избавилась от присутствия Хейзл Уэст, получив возможность оставаться с Джеймсом наедине.

Хотя в их поведении на людях не заметно было никаких перемен, но даже страшно было подумать, что произошло бы, если кому-нибудь — хоть этим солдатам, неизменным свидетелям их встреч, — открылась истина об их интимной близости, тщательно скрываемой за светскими рукопожатиями, поклонами и приветствиями.

В Джеймсе Диана нашла истинного кавалера. И правда, он родился не в то время, он был человеком другой эпохи. Он был воспитан в строгих старомодных правилах чести, и пока он был рядом, на нее не могла пасть даже тень подозрения.

Она могла быть твердо уверена, никогда даже не обсуждая с ним этого, что он никому ни при каких условиях не поверит тайны их отношений, что их роман надежно упрятан от любопытных глаз; что Джеймс не позволит себе даже ласкового взгляда в ее сторону, если он может быть нежелательно истолкован; что он давно привык скрывать свои чувства и так научился владеть лицом, что по его виду никто ни о чем не смог бы догадаться.

Правила поведения при адюльтере составляли часть того кодекса поведения, которого он, как человек военный, будет строго придерживаться. Диана была уверена, что, достаточно скрытный всегда, он и в чаду ночной пирушки в офицерской столовой, когда алкоголь развязывает любые языки, не поддастся искушению похвастаться перед приятелями своими победами. Нет, он был слишком выдержанным человеком, чтобы хоть на мгновение забыть о том, как много поставлено на карту.

И все же риск был очень велик. Что и говорить, они всегда соблюдали осторожность, их встречи планировались с аккуратностью военной операции, в присутствии посторонних они соблюдали все приличествующие нормы, но знали, что случай, сведший их для счастливой любви, рано или поздно потребует от них расплаты.

В первые месяцы они не заглядывали в будущее и жили только в настоящем, только в той идеальной, похожей на сон тонкой прослойке времени, где гнездилось их счастье. Их общение ограничивалось теми часами прогулок в Гайд-парке, когда, пустив лошадей шагом, ехали они бок о бок и вели неприхотливую сдержанную беседу.

Когда в 1987 году Джеймсу присвоили звание майора и перевели служить в Комбермерские казармы, расположенные в непосредственной близи от Виндзорского замка, Диана попросту последовала за ним и они продолжали уроки на просторах элегантного Виндзорского парка. Там, уносясь легким галопом в глубины старинного парка, под сень редких вековых дубов, чувствовали они себя еще вольготней и невинней. Иногда Джеймс стремительно вылетал вперед, демонстрируя яркое искусство верховой езды, и в такие минуты, восхищаясь его ловкостью и смелостью в обращении с лошадьми, Диана испытывала особое влечение к нему. Безусловно, в этом занятии, украшающем всякого мужчину, проявлялся его особый талант, особое умение. И легкость, с которой Джеймс переключался на лошадей, мгновенно забывая о ее существовании, сердила и одновременно необъяснимо притягивала.

Союз их был настоящим и полным слиянием душ, тел и разума. Им не пришлось притираться друг к другу, сглаживать острые углы, потому что таких углов и вовсе не было. Они подходили друг к другу плотно, словно две части разрезной картинки. И как Джеймс, терпеливо выслушивая Диану и стараясь вникнуть в ее заботы, стараясь поддержать ее веру в важность той общественной работы, которой она отдавалась с такой страстью, давал Диане дополнительный стимул, так и Диана болела за него и верила в его успех. О своем восторге по поводу его продвижения по службе она не уставала повторять ему в многочисленных письмах и поздравительных открытках. Она знала, что при его терпении, рвении и прилежании, при его бесстрашии, при его вере в воинский долг и той гордости, с какой он его исполняет, он был прирожденным лидером.

Она любит его, хочет стать частью его жизни, а значит, должна разделять и все его служебные заботы. Она знала, как серьезно он к ним относится, как много они для него значат, и задавала бесчисленные вопросы, желая знать о его службе все до мелочей.

Он рассказал ей, что на прежнем месте, когда он занимал должность начальника штаба, в его ведении было три конюшни и весь штат служащих в них. Он объяснил, что в его обязанности входило проведение публичных мероприятий и инструктирование подразделений содействия армии, прибывающих в Лондон для исполнения церемониальных задач, а также надзор за информационной службой гвардейской дивизии.

С радостью узнала она, как он быстро проявил себя на прежнем посту, предложив новую систему набора конюхов, а наблюдая его в общении с другими офицерами, она оценила его вежливость и выдержку. Он часто непринужденно беседовал с подчиненными, всегда интересуясь их жизнью и заботами, и в эти минуты можно было видеть, что они ему не безразличны. И у нее не оставалось никаких сомнений, что и на новом посту он исполнит свой долг безупречно и сможет снискать уважение подчиненных, потому что ни на минуту не забывает о своей ответственности перед ними. Впрочем, он не забывал, что в ответе и за нее.

Несколько раз, во время обедов в Кенсингтонском дворце, Джеймсу довелось видеть ее сыновей, юных принцев Уильяма и Гарри. Перед сном они вбегали в гостиную пожелать ей спокойной ночи, всегда чистенькие, в уютных старомодных пижамках и халатах. Эти сцены счастливой семейной жизни восхищали его. Джеймс, придерживаясь вполне традиционных взглядов на воспитание детей, дурное поведение и непочтительность к взрослым считал недопустимым, и в этом отношении безупречно вежливые дети Дианы — им было в то время четыре и два года — его не разочаровали. При этом их не отягощали пустые формальности, которым подчинялось все в детстве Дианы и ее супруга Чарльза. Они не мялись на пороге, не умея ступить и шагу без руки гувернантки, и не замирали беспомощно, не зная, что сказать и что сделать.

Одного лишь Диана ни за что не хотела и не могла уступить королевской семье, ломая устоявшиеся традиции, — воспитания своих детей. И в этом одном она сумела одержать победу. Уильяму и Гарри не приходилось сомневаться, что их любят, что каждая грань их благополучия тщательно отделана и продумана. И насколько это было в человеческих силах, Диана стремилась сделать так, чтобы ее сыновья, не забывая о том, кто они и какую роль призваны играть в будущем, жили по возможности нормальной человеческой жизнью.

Как резвые щенята вбегали они в гостиную, ожидая ее одобрения и любви. И хотя ее любовь к ним не знала границ и она не прибегала к мрачным угрозам и пустым обещаниям, которые даются, лишь бы отделаться, и никогда не исполняются, они всегда понимали, когда заходили в баловстве слишком далеко. Ибо она любила их слишком сильно, чтобы сойти с порой весьма тернистого пути поддержания дисциплины или чтобы ослабить ограничения, которые, может быть, и заставляли их плакать, которым они противились, но в глубине души были благодарны. Ведь Диана чувствовала, что, даже если все, вокруг начнет рушиться, если жизнь примет непривычный оборот, твердые жизненные правила, воздвигнутые на надежной основе, смогут по крайней мере послужить им верной опорой.

Джеймс видел, что Диана от присутствия детей получает чуть ли не физическое наслаждение, что бурные объятия и нескончаемые лобзания действовали одинаково благотворно и на них, и на нее, что она нуждалась в чистой, бескорыстной любви не меньше, чем они. Встречаясь со своими сыновьями в конце долгого, изнурительного дня, она словно спускалась на бренную землю и одновременно, ощутив твердую почву под ногами, приободрялась — ведь она видела, что как бы то ни было, пусть в меру своих слабых сил, но свой материнский долг она выполняла. Стоило ей только взглянуть на своих благоразумных и благовоспитанных, весело резвящихся детей, и было ясно, что в этом она преуспела. Что бы ни происходило за фасадом дворца, какие бы дрязги ни окатывали ее, она всегда могла найти утешение в доверчивых взглядах своих сыновей, могла прочесть в них, что она нужна им и незаменима. Целуя расцарапанную коленку, или гладя горячий лобик, или утоляя их ненасытную любознательность, она черпала моральное утешение, обретала ощущение своей нужности.

Как и все мальчики, Уильям и Гарри мечтали стать военными и жадно расспрашивали Джеймса о его жизни. С Джеймсом они сразу поладили: ничего от них не требуя, он уделял им ровно столько внимания, сколько нужно, чтобы возбудить их интерес. И не то чтобы они его не занимали, просто он знал, что, навязывая неоправданно близкие отношения, можно только оттолкнуть ребенка, вызвать его недоумение, а чересчур потакая, только подвергнуть излишнему искушению. На собственном опыте общения со своими крестниками, которых нежно любил и с которыми прекрасно ладил, он убедился, что самое лучшее — это «держать их в узде».

Быть может, подсознательно мальчики тянулись к Джеймсу потому, что чувствовали, как благотворно он действует на их мать, как она повеселела, и радость ее искренняя, а не притворная, не наигранная, как бывало раньше, о чем они временами смутно догадывались.

Поэтому, когда Диана сказала им, что Джеймс устроил им экскурсию в Комбермерские казармы, преподнося это как ценный подарок и великую честь, они просто запрыгали от восторга и возбуждения.

День складывался очень удачно. Диана была приятно удивлена, а мальчики завизжали от радости, увидев, что Джеймс приготовил им пару артиллерийских кителей по их размеру, по паре брюк защитного цвета и два берета. А затем Джеймс, окруженный в глазах мальчиков ореолом героя, повел их, облачившихся в свои мундирчики, в сопровождении матери, одетой для верховой езды в брюки-галифе, высокие башмаки, бледно-розовую рубашку и камзол, показывать казармы.

Им продемонстрировали разнообразный военный транспорт, пушки и — гвоздь программы! — позволили даже залезть в танк. Потом их провели по офицерским квартирам, угостили апельсиновым соком в офицерской столовой и представили нескольким солдатам, находившимся при исполнении служебных обязанностей. Рассмотрев и пощупав все, что только можно было, мальчики смогли почувствовать вкус реальной армейской жизни.

Диана словно витала в счастливом тумане. Ее переполняла благодарность Джеймсу за то, что он так заботливо все устроил, все продумал, предпринял столько хлопот, чтобы порадовать ее сыновей. Он понимал, что, радуя их, он радует ее, и это глубоко ее трогало. Ей нравилось смотреть на него в форме, легко исполняющего роль радушного, но сдержанного и серьезного хозяина. При мысли, что скоро хозяин сегодняшнего дня сожмет ее в своих объятиях, сердце ее сжималось от сладкого предвкушения, пробуждая в ней женщину. Каждый раз, когда они виделись на людях, ее с новой силой охватывало это волшебное, чарующее состояние, и подчас она опасалась, что, если он не приблизится к ней сейчас и немедленно, что-то внутри оборвется, не выдержит напряжения.

Сила взаимного притяжения возрастала прямо пропорционально преградам, встающим на их пути. То, что они не могли встречаться каждый день и им приходилось скрывать свои душевные порывы за холодными, светскими, пустыми разговорами, означало, что когда они оказывались в безопасности, в гостиной Кенсингтонского дворца, то освобождались от всех оков. Их чувства накапливали неимоверную энергию именно потому, что им приходилось их все время сдерживать, с натянутыми как струны нервами и болезненно обостренными слухом и зрением.

Джеймс так чутко относился к Диане, что подмечал мельчайшие колебания в ее настроении. И все чаще его огорчала беглая тень печали, мелькавшая в ее взгляде и отзывавшаяся неприятным холодком в его сердце. В те вечера, которые они проводили вместе, и часто в телефонных разговорах Диана постепенно открывала ему всю глубину своего несчастья.

Ей двадцать шесть лет, и она заточена в темнице брака без любви. Губительней всего, говорила она Джеймсу, действует на нее отчаянное одиночество: она чувствовала, что не может поведать друзьям всей правды, потому что они сами желают верить в ее счастливую, похожую на волшебную сказку брачную жизнь. Поддерживать этот миф, казаться такой, какой ее хотят видеть, всего мучительней и тяжелей. Это ее выхолащивает и опустошает. Временами, говорила она, ей кажется, что у нее нет больше сил — или даже желания — бороться за жизнь.

В такие минуты Джеймс окружал ее заботой и вниманием и убеждал в том, что ей дано слишком многое, чтобы от этого отказываться: она очаровательная молодая женщина, замечательная мать и настоящее благо для своей страны. Что бы там ни говорили во дворце, ей достаточно посмотреть на лица тех, кто приходит, чтобы только один разок взглянуть на нее, на то, как больные приподнимаются со своих коек навстречу ей, мгновенно забыв о своих страданиях, когда она входит в госпитальные палаты, находящиеся под ее опекой, чтобы понять, как важно ее дело и как высоко оно ценится. Она — национальное достояние, говорил Джеймс, и он любит ее.

Оставаясь наедине, он размышлял об этих бесплотных призраках прежней неуверенности в себе, так пугавших ее, разрушающих ее представление о себе, и пытался разобраться, откуда они берутся, почему до сих пор посещают ее, разъедая душу. Он никак не мог понять резких смен ее настроения: как на нее, такую счастливую и спокойную, пока он был с ней рядом, вдруг, когда ему наступала пора уходить, накатывалась волна неоправданной мрачности, грозящей увлечь ее в пучину отчаяния.

Когда они оставались одни, Диана чувствовала себя в такой безопасности, такой защищенной, такой убаюканной, как еще никогда в жизни. Поручив свои физические и нравственные нужды столь нежному и предупредительному человеку, она вновь обретала ощущение своей значимости, веру в себя, которую, как ей казалось, она уже навсегда утратила. Рядом с Джеймсом она чувствовала себя так, словно вернулась домой, не в смысле физического места обитания, а в смысле уютного уголка души, где она была освобождена от пут дворцовых традиций и публичных обязанностей, где могла быть сама собой. Это было место, где она ощущала чистое, естественное биение жизни, чувствовала себя, по крайней мере, в душевном покое и здравии.

И ей хотелось сохранить этот уголок души чистым и неоскверненным ее мрачными тайнами. И потому она решила пойти на риск и рассказать ему всю правду. Если она поведает ему самую нелицеприятную правду, все сразу станет ясно. И если это оттолкнет его, если это вызовет его неприязнь, значит, он такой же, как и все, и оправдаются ее давние подозрения, что ее нельзя полюбить и она никогда не будет счастлива.

И все же, бросая вызов судьбе, рискуя навсегда потерять его, она вместе с тем взывала о помощи. Вернее, этим поступком она как бы признавала, что впервые встретила человека, достойного знать правду, что обнаружились в ее жизни обстоятельства, ради которых стоило жить.

Итак, низко опустив голову, медленно и с трудом выговаривая слова, Диана поведала Джеймсу, что она серьезно больна, что у нее булимия. В первый момент ее слова не произвели на Джеймса никакого впечатления. Джеймс никогда не слыхал о такой болезни и не представлял себе даже, что это такое.

Не жалея себя, во всех мелочах она выложила нелицеприятную правду вперемешку со слезами. Она рассказала ему, что накануне свадьбы она была в таком взвинченном состоянии, чувствовала себя такой потерянной, такой одинокой и нелюбимой — вернее сказать, недостойной любви, — что после еды ей становилось плохо. Ее тошнило, и тогда становилось немного легче. А ночью, в одиночестве, когда никто не видит, она способна была поедать без разбору все подряд, не жуя и не останавливаясь, пока не очистит весь стол, и тут же ей нужно было как можно скорее от всего избавиться.

Слушая ее отчаянную исповедь, Джеймс испытывал брезгливый ужас. Никогда не слышавший ни о чем подобном, он не мог вместить этого в своем сознании и был неприятно поражен. При его умении подавлять плотские потребности, при его простом и здоровом отношении к пище, он не мог понять такого неумения владеть собой, такой явной избалованности.

Но он сделал над собой усилие, чтобы ни одним мускулом на лице не выдать своих ощущений. Он знал, что она нуждается в помощи и поддержке, и нуждается именно сейчас, а не когда-нибудь потом, когда у него будет время совладать со своими эмоциями. И он обнял и поцеловал ее.

Он словно вкладывал в поцелуй целительную силу, подкрепляя его утешительными словами, что, мол, все в порядке и ничто на свете не может оттолкнуть его от нее, что он любит ее не только за ее силу, но и за ее слабости и что вместе они сумеют побороть ее недуг.

Диана приклонила голову к нему на грудь и зарыдала, и в ее рыдании было столько муки, рвущейся из самой глубины ее души, что Джеймсу показалось, что никогда еще ему не приходилось слышать столь мучительного, горестного стона. От близости такого глубокого отчаяния и неизбывного горя ему становилось страшно, но он крепко сжимал ее в своих объятиях.

«Поплачь, дорогая, — сказал он, — поплачь». И она плакала с облегчением и одновременно со страхом, что никогда не будет здоровой, что пища будет ей вечной мукой и искушением, что ей суждено всегда смотреть на накрытый стол с жадностью и завистью, что она никогда не сможет обращаться с едой так же спокойно и просто, как все остальные, и, не смея приблизиться из опасения, что потеряет контроль и самообладание в присутствии гостей, принуждена будет утешать себя, что ее час настанет, когда они все разойдутся.

Она плакала от страха, что ее никто никогда не поймет, и от облегчения, что наконец нашелся человек, которому это небезразлично. И облегчение, что есть человек, который подаст ей руку, несмотря на открывшуюся правду, брало верх. Удивительно, что в противоположность Чарльзу, который с гримасой отвращения дразнил ее за столом, Джеймс не отвернулся от нее.

Конечно, Джеймс не мог вообразить себе эмоциональную и физическую боль, которую испытывает Диана, не мог понять непреодолимую, затмевающую разум потребность в еде, потребность в поглощении пищи в любом порядке, в любом виде, в любое время. Потребность, граничащую со страстью. Диана не могла успокоиться до тех пор, пока не ощущала пищу горлом, сначала сладострастно ее поглощая, а затем отдавая, очищаясь от нее. Но и тогда, вместо облегчения, ее начинал душить стыд.

Она чувствовала, что если ее не убьет физическое напряжение, то сгложет стыд. Она чувствовала себя обманщицей, стараясь предстать перед людьми очаровательной и невинной, тогда как изнутри ее сжигал порок. И вместо того чтобы гордиться своим истощенным голоданием телом, она упрекала себя в том, что недостаточно следит за собой, что еще не слишком стройна, и, разглядывая себя в зеркале, видела только лишние складки, как вечное напоминание о ее слабости, заметные всем свидетельства ее постыдного поражения. Страх перед собственной неуверенностью приумножал ее муки.

Наверное, даже хорошо, что Джеймс не знал, до какой степени демоническая сила завладела сознанием Дианы. Если бы он это понял, то счел бы себя бессильным ей помочь. Он же знал только, что должен своим благоразумием и спокойствием поддержать ее. Поэтому он стал интересоваться подробностями болезни, от которой страдала Диана. Он выяснил, что этот изнуряющий недуг, причиной которого часто становятся детские психические травмы, тяга к совершенству, подразумевающая, что страдающий этой болезнью ребенок никогда не чувствует себя достаточно хорошим и боится взрослеть, боится потерять ощущение вожжей, управляющих им в жизни. Больной булимией отчаянно нуждается в надзоре над собой.

Он подозревал, что в Дианином случае толчком к развитию болезни послужило то, что Чарльз отверг ее физически, чем разбил в прах ее уверенность в себе. Всякий раз, когда ее рвало, она избавлялась от мрачной ненависти к себе, но, кроме того, она исторгала из себя разочарование, утрату надежд, отравлявших ее существо. Словно ее организм отказывался переваривать все это, отказывался принимать безответность ее любви к мужу.

Ее отношения с Джеймсом подтвердили предположение о причинах ее болезни, ибо когда она была с ним, впервые за пять лет, она чувствовала себя достаточно уверенной и достаточно привлекательной. И если ей удавалось умеренно справиться с каким-либо блюдом и благополучно проглотить пищу, это вселяло в нее еще большую надежду. И она чувствовала себя не отвратительным, неестественным существом, а нормальной, гордой собой и своим обаянием женщиной.

Джеймс не вполне ясно представлял себе ее состояние, но смело бросился к ней на помощь. Она сказала ему, что, когда приближается час встречи с ним, болезнь отступает. Словно она боится утратить хоть один миг их общения, столь для нее драгоценного, что у нее не возникает потребности избавляться, исторгать из себя неприятные ощущения, источать себя саму.

Она старалась донести до его сознания, как ужасен ее недуг, как тяжело и одиноко становится от сознания, что болезнь тем сильнее дает о себе знать, чем глубже в себе ее прячешь. Словно она скрывает от людей свою беременность — эта болезнь, как ребенок, носимый под сердцем, не дает забыть о себе ни на минуту, требует неусыпной заботы и ублажения. Уйти от этого невозможно. Но вместо законной гордости, какую испытывает беременная женщина, ее тайна вызывает только неутолимый стыд. Всегда и всюду — в жаркий солнечный день или светлое морозное утро — ваша тайна при вас, застилая черной пеленой взор, и всякий раз, когда, забывшись, вы позволите себе беззаботный смех, она жалит вас предательским жалом. О ней нельзя забыть ни на одно мгновение, она не знает снисхождения.

Она благодарила Бога за то, что он послал ей Джеймса, ибо ей становилось так худо, что она стала опасаться за свою жизнь. Она рассказала, что недуг преследует и гонит ее, как дикого зверя, и какой смертельный страх охватил ее в мае, в этом году, когда она решила, что загнана в угол, что секрет ее вышел наружу. Быть может, он помнит, как во время путешествия с Чарльзом по Канаде в Ванкувере она вдруг потеряла сознание и упала к ногам Чарльза? И вместо сочувствия, говорила она сдавленным от обиды голосом, — только негодование, — вот все, чего она может ждать от Чарльза. Его волновало лишь то, что ее неумеренное пристрастие к диете, — «пунктик», как он считал, — может повредить ее публичным обязанностям. Если она собирается падать в обморок, если она собирается и впредь потворствовать своим причудам, ей следует делать это вдали от посторонних глаз. «Нет, — говорила она Джеймсу, глядя на него красными от слез глазами, — нет, даже потом, уже вернувшись в отель „Пан-Пасифик“, на берегу Ванкувер-бей, не встретила она сочувствия — ни сочувствия, ни помощи, ни поддержки».

Пытаясь найти выход из положения, ни в коем случае не ставя под сомнение его серьезность, Джеймс сказал, что если она чувствует себя хорошо только рядом с ним, то им просто следует встречаться чаще. Она ведь знает, что он всегда достижим для нее по телефону и, чтобы быть еще доступней, он купил переносной аппарат. Едва почувствовав потребность в нем, она должна тотчас ему позвонить. Он всегда рядом, и он любит ее. Она прекрасна, и ничто, ничто на свете не сможет поколебать его в этом.

Диана почувствовала, что груз ответственности, который она пыталась нести одна, спал с нее, едва она поделилась своей тайной с Джеймсом. Словно она начала потихоньку стягивать пелену, так долго не пропускавшую свет, так плотно обволакивавшую ее, почти уже приросшую к ней, и поэтому делать это нужно было крайне осторожно, чтобы не содрать кожу. Их опасения, что внезапный резкий свет может подействовать губительно, по счастью, не оправдались, и чем больше света вливалось в ее жизнь, чем шире становилась брешь в темной пелене, тем большую силу в себе она ощущала.

Джеймс стал замечать, что радость, которую он испытывал за нее — да и за себя тоже, — омрачалась растущим гнетом принятой им на себя ответственности. Он понимал, что не может отказаться от счастья, ни с чем не сравнимый вкус которого ему довелось отведать, и все же постепенно, по мере того как она освобождалась от своих секретов, ему становилось все труднее нести бремя собственных тайн.

При том что его духовная жизнь была полностью подчинена любовной страсти, течение жизни повседневной не должно было отклоняться от раз и навсегда установленного порядка. Ведь чтобы не навлечь на себя подозрение, чтобы сохранить в неприкосновенности свою тайну, ему следовало вести себя в точности так же, как всегда. Ему следовало сохранять видимость жизни беззаботного холостяка и не чуждаться прежних компаний. Но попойки и шумные вечера в фешенебельных ресторанах его ничуть не привлекали.

Он тяготился ими, испытывал неловкость, словно потерял какую-то часть себя. Переполненные людьми залы казались ему пустыми — там не было ее.

Только в редкие уик-энды на охоте он мог забыться, отвлечься от неотвязных мыслей, отдавшись любимому времяпрепровождению. Верховая езда была для него занятием столь естественным, что не требовала с его стороны никаких усилий, словно тело его живет и движется само по себе, без его участия. В такие минуты он пополнял запас жизненных сил.

Но часто по ночам, когда он лежал без сна, на него накатывались волны парализующего волю страха. Он очень серьезно и с гордостью относился к своему воинскому долгу, обязанностям командира гвардейского эскадрона. И вот он, верноподданный королевы, позволяет себе любовную интрижку с принцессой Уэльской, супругой будущего короля. В эти минуты его переполняли страх и отчаяние, беспомощность и одиночество.

Было понятно, что, даже если бы у него хватило духа, он все равно бы не оставил Диану, ибо именно этого она боялась более всего на свете. И он видел, что может ей помочь. В ней постепенно происходили перемены к лучшему, возвращались силы, она вырастала в собственных глазах, становилась по-настоящему счастливой. Как может он перечеркнуть те блаженные минуты, когда они были вместе? И разве возможно отказаться от любви, которая заставила его почувствовать, что вся его жизнь до сих пор была лишь тусклым существованием?

Давая волю своему беспокойству, он начинал размышлять о своем будущем. Женитьба, к которой он так стремился, к которой еще более склонялся, глядя на своих друзей, идущих по проходу в церкви или гордо стоящих у купели, теперь казалась чем-то нереальным и далеким. Разумеется, он продолжал приглашать девушек на ужин, продолжал флиртовать с ними, но душой был далеко. И он знал, что все эти игры бесплодны, поскольку не затрагивали его сердца.

Джеймс был убежден, что его любовь к Диане — не минутное наваждение, не пустой мираж, который вскоре растает без следа. Он знал, что это большое чувство и, пока он жив, оно не увянет.

На первых порах, в самом начале их отношений, Джеймс понимал, что Диана, несмотря на все унижения, все еще любит Чарльза и питает надежды на возрождение их семейной жизни и на то, что ей удастся вернуть любовь мужа.

Она старалась быть физически притягательной для Чарльза, как будто бы достаточно мужу заметить ее ново обретенную веру в свои женские чары — и его чувства возродятся. Хотя Джеймс старался отгонять чересчур коварные подозрения, но в глубине души признавал, что его в каком-то смысле используют, словно он ублажает ее только для того, чтобы она ощутила себя желанной и привлекательной для другого мужчины.

Он видел, что Диана отчаянно пытается сохранить свой брак, что она любит Чарльза, и восхищается им, и пойдет на все, чтобы завоевать его любовь. Но чем ближе он узнавал Диану, тем очевидней ему становилось, что ей не светит удача. Он опасался, что, если ее усилия ничем не увенчаются, ее любовь обратится в ненависть. Чем более она пыталась понравиться Чарльзу безупречным исполнением своих общественных и материнских обязанностей и чем грубее он ее отталкивал от себя, тем сильнее распалялось ее ущемленное самолюбие.

Теперь она стала осознавать, что сделала все, что могла, для спасения своего брака. И это не ее вина, что она все еще достойна любви — ведь полюбил же ее Джеймс, — и чем сильнее она становилась, тем горше отзывалась в ней измена мужа. Она вытеснила ноющую жалость к себе холодной, мертвенной ненавистью. Ибо настоящая ненависть рождается лишь из настоящей любви, а Диана любила по-настоящему.

Когда Джеймс задумывался о том, может ли он оставить Диану, сама мысль причиняла ему такую боль, что он подавлял ее, хороня глубоко в душе, как поступал со всяким душевным волнением. Уже много позже он стал думать, что, видимо, разумнее все же было расстаться с Дианой, что будущее оправдало бы такое решение, но оставшись вдвоем, в разгаре страсти, они забывали о благоразумии. Вдали от нее он понимал, что его будущее заметно поутратило ясные очертания, но едва лишь оказываясь рядом с ней, он ощущал такой восторг, что все сомнения затихали. И смысл имела только их близость, когда все страхи и беспокойства таяли в чистом сиянии их любви.

Если он пытался мягко говорить Диане о своих сомнениях, то она изо всех сил убеждала его, что у них есть общее будущее. В это время она так страстно желала в это верить, так отчаянно надеялась на новые перспективы жизни, что решила обратиться за подтверждением к ясновидящим и телепатам.

Астрологи предсказывали, что рано или поздно она будет свободна: ей предстоит преодолеть долгий тернистый путь, но впереди ее ждет свобода. Впрочем, ей нужно было только подтверждение того, что — как бы ни была тяжела ее жизнь, как бы тяжки ни были ее испытания — в будущем все наладится. Втайне Диана верила, что судьба, держа ее крепко за руку, проведет через все тяготы жизни и подчас нестерпимые страдания к счастливому будущему.

Джеймсу было не до астрологов и астрологии. Для него, убежденного рационалиста, все эти материи были не более чем шарлатанство, однако он вовсе не собирался отнимать у нее надежду, в которой она так нуждалась. Он чувствовал, что надежда — это единственное, что у нее осталось, и если такая чепуха приносит ей радость, то и слава Богу.

И когда она пыталась убедить его, что у них есть все основания надеяться на счастливое совместное будущее, ему и самому хотелось в это поверить, — и он готов был поверить, но в глубине души копошился червь сомнения.

Такую борьбу надежды с сомнениями он переживал каждый раз, когда они с Дианой обедали в «Сан-Лоренцо», ее излюбленном ресторане, где, среди нехитрого убранства в стиле семидесятых, она чувствовала себя безмятежно и уютно, словно вернулась в родной дом. Изящная обстановка этого найтбриджского ресторана, с его бледно-желтыми стенами, пышной растительностью, яркими картинами и бумажными меню, приколотыми к плетеным салфеткам, создавала безмятежную, покойную атмосферу детской. А Мара Берни, хозяйка-итальянка, содержавшая вместе со своим мужем Лоренцо это заведение, казалась старой уютной няней. Она усаживала Диану и Джеймса за дальний угловой столик, под высокой светлой стеклянной крышей, и тут же подавала им шипящее жаркое.

Потом, когда Диана опасливо возилась с салатом из крабов, а Джеймс расправлялся с большим блюдом спагетти с моллюсками, Мара подсаживалась к ним, повинуясь мощному материнскому инстинкту. Она брала Диану за руку и, глядя на них глубокими карими совиными глазами, тихим, доверительным голосом с сильным итальянским акцентом изливала на Диану елей утешительных слов, которые та так жаждала услышать, — слов ободрения и надежды. «У вас все будет в порядке, — приговаривала она, гипнотизируя Джеймса пронзительным взглядом, и, похлопывая его по руке, добавляла: — Вы как раз то, что ей нужно. Вы сильный. А она такая очаровательная, и, кроме вас, ей некому об этом рассказать. Только вы можете открыть ей глаза. Вы можете дать ей многое. Вы такой хороший, умный человек. Вместе вас ожидает такое счастье. Вы просто созданы друг для друга».

Воспитание не позволяло Джеймсу выказать хотя бы тень недоверия. Он просто тихо улыбался, глядя в глаза Дианы, зачарованно внимавшей пророчествам Мары. Несчастья, обрушившиеся на Диану, пробудили у нее интерес к спиритизму, в котором она стала находить душевный покой, а повышающаяся самооценка оттеснила внутреннее одиночество. Конечно, Джеймса ничто не вынуждало предаваться этим занятиям вместе с Дианой, и он мог бы спокойно взирать на нее с безопасного расстояния, однако в этом увлечении Дианы он не усмотрел ничего предосудительного. Он, наверное, не отдавал себе в этом отчета и был бы крайне возмущен, если бы кто-нибудь сказал ему об этом. Но при его чувствительности и растущем ощущении, что это судьба ведет его, он был и сам не прочь заглянуть в неведомый мир. Во всяком случае, он уже стоял на самом его пороге.

Хотя Джеймс сознавал, что в жизни каждого мужчины наступает момент, когда любовь для него становится реальностью, определяющей дальнейшие события, но все же испытывал какую-то неуверенность. Конечно, он понимал, что для расцвета любви требуется высвободить всю ее преобразующую силу, и, в общем, не противился ей и был бы даже рад ей подчиниться, но что-то в нем заставляло уклоняться от слишком бурных перемен. Он не знал, нужно ли и хочет ли он платить такую цену за свои чувства.

Не проще ли отказаться от головокружительных взлетов и непредсказуемых падений ради более приземленного, монотонного существования? Не лучше ли для всех изменить направление, сбавить скорость и продолжать жизнь пусть скучную, но спокойную? Конечно, он сознавал, что так было бы, вероятно, проще, но не мог обманывать себя, понимая, что, однажды испытав подобное чувство, отказаться от него можно, лишь умертвив какую-то часть самого себя.

Обуреваемый подобными мыслями, Джеймс отправился в Корнуэлл повидаться со своим отцом Джоном Хьюиттом. Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как начался его роман с Дианой, и пока он еще никому об этом не рассказывал, однако тайна начинала его угнетать. А неумолчный тревожный гул в душе лишал его душевного здоровья и покоя.

Капитан Хьюитт жил в небольшой корнуэльской рыбачьей деревушке. Он жил тихо и скромно, так как женщина, которую он полюбил и ради которой оставил свою жену, приходилась ей невесткой. Если Джеймс и не одобрял их союза, то воспитание не позволяло ему проявлять свое неудовольствие. Своему отцу он желал счастья не меньше, чем матери, и если отец обрел его, то он, Джеймс, готов подавить свои чувства и принять все как есть.

Дом отца так и не стал ему родным. Однако ему нравилось бывать у отца, потому что Джеймс любил его и восхищался им.

Капитан морской пехоты Джон Хьюитт был высоким и привлекательным мужчиной. Всю свою жизнь он посвятил военной службе, точнее говоря, морскому флоту — он был адмиралом. У него было суровое, лишенное материнской любви и ласки детство, ибо, когда ему было семь, его мать умерла от рака. И все же, в рамках традиции, которыми определялось его воспитание, Джон Хьюитт унаследовал редкую способность ладить с людьми, что в системе армейских отношений подчеркивало его превосходные командирские качества.

У Джеймса с отцом сложились хорошие, хотя и несколько формальные отношения. Ему всегда было важно заслужить отцовскую похвалу. Зная, что отец ставит на первое место хорошие манеры, Джеймс добивался того, чтобы его манеры были безупречны. И все же Джеймс мог бы позволить себе несколько большее проявление теплых чувств к отцу.

Ребенком Джеймс, подражая отцовской вежливо холодноватой манере обращения, выработал ответную хрупкую, по-детски слабую форму поведения. Повзрослев, он стал сожалеть, что прятался за воздвигнутой им самим стеной бесчувствия. Он с большой нежностью вспоминал о том, как отец усадил его в седло чуть ли не раньше, чем он научился ходить, о его добром отношении. Один лишь неприятный эпизод ему хотелось навсегда стереть из памяти.

Это произошло, когда он учился в Сомерсете в школе Норвуд-Хаус. Отец приехал, чтобы отвезти его домой, и Джеймс, чувствовавший себя скованно, поскольку редко с ним виделся, так как тот по большей части бывал в плавании, всю дорогу до Девоншира не проронил ни слова. Впоследствии он часто думал, как это должно было огорчить отца, как больно должна была ранить его замкнутость сына.

Но это вышло невольно, само собой. Он любил отца, хотя и не мог проявить этого открыто, и изо всех сил старался ему угодить. Во время учебы в Миллфилде он отчаянно добивался славы отличного спортсмена. Его отец увлекался олимпийским пятиборьем, и Джеймс изо всех сил стремился не отстать от него. Он больше всего боялся в чем бы то ни было не оправдать отцовских ожиданий. Поскольку у него было позднее физическое развитие и почти до двадцати лет он отставал в росте от своих сверстников, трудно было рассчитывать на большие успехи в плавании и беге, что было причиной его горького разочарования. И неважно, что он был лучшим в верховой езде, прекрасным стрелком и фехтовальщиком. Неважно, что отец им гордился. Всего этого, как считал Джеймс, было недостаточно. Он оказался недостаточно хорош.

Теперь единственное, чего ему хотелось, это побеседовать с отцом, поделиться с ним своими тяготами. Хотя Джеймсу всегда была ближе мать, ему было легче говорить с отцом, точно так же, как многие англичане чувствуют себя свободней в своем клубе, чем в родном доме.

Джеймс чувствовал, что, если не получит совета и поддержки от человека, мнением которого дорожит, он не выдержит. Носить в себе свой секрет он уже был не в состоянии, чувствуя, что теряет способность рассуждать здраво, теряет жизненные ориентиры, и единственным человеком, который мог бы теперь помочь ему разобраться в жизни, был его отец. Отец, который поймет его лучше всех и наставит на путь истинный.

Едва выехав на извилистые корнуэльские дороги, пролегающие между высоких склонов, он почувствовал себя уверенней. Словно само намерение искать поддержки уже облегчало его ношу, словно он мог быть теперь уверен, что в любом случае он не останется один на один с суровой судьбой.

За завтраком, состоявшим из цыпленка-гриль с овощами и бутылки доброго красного вина, они с отцом обсуждали успехи Джеймса по службе, его новое положение в Виндзоре и жизнь сестер. Это была вежливая, скупая беседа, скользящая по поверхности, но ни на чем по-настоящему не задерживавшаяся.

Когда подали кофе, Джеймс, сильно волнуясь, сдавленным голосом, поведал отцу о том, что произошло в его жизни. Педантично, не упуская никаких подробностей, он рассказал о встрече с принцессой Уэльской на приеме, как начал давать ей уроки верховой езды, как Диана стала поверять ему свои тайны. Он рассказал о том, как был потрясен, узнав, что ее брак с принцем Чарльзом трещит по всем швам и в каком плачевном состоянии находится Диана, и как он попытался поддержать ее и, стремясь лишь протянуть руку помощи и быть полезным, страстно и необратимо влюбился в нее, а она — в него.

Джон Хьюитт слушал Джеймса не перебивая. Он был тронут и взволнован тем, что его сын пришел к нему за помощью, что ему первому выпало узнать правду, но виду не показывал. Быть может, именно потому, что Джеймс знал, как его слова будут восприняты — без паники, без истерики, не вызовут неуместных вопросов и не подвергнутся цензуре, — он и смог говорить так свободно.

Он испытывал непередаваемое облегчение оттого, что поделился своей тайной, одновременно и радостной и невыносимой. Чем дольше он говорил, тем сильнее ощущал, как постепенно ослабевает напряжение, терзавшее его так долго, и он наконец может вновь вздохнуть спокойно.

С мольбой во взгляде он спрашивал отца, дурно ли он поступает, нужно ли положить этому конец, а значит, распрощаться и со своим счастьем, но одновременно и со своей болью.

Джон Хьюитт спросил спокойно и мягко: действительно ли так глубоки их чувства и что ждет их впереди? Нахмурившись, Джеймс ответил, что просто не представляет себе, какое будущее может их ждать. Но они отчаянно любят друг друга, и он еще никогда никого так не любил, и, хотя он сознает, что окружающих это должно шокировать, их взаимоотношения нежны и чисты. Когда они вместе, это представляется им столь естественным и нормальным, и ему начинает казаться, что так и должно быть.

Джон Хьюитт сочувствовал сыну, который познал такую сильную страсть и дал полную волю своим чувствам, но при этом беспокоился о его будущем, опасаясь, что впереди Джеймса ждут горькие минуты. Он мгновенно оценил положение, в котором оказался его сын: Джеймс никогда не ввязался бы в такую историю, если бы не верил искренне, что поступает правильно, оказывая помощь женщине тем более существенную, что она занимает такое высокое положение. Добрый и благородный по натуре, Джеймс никогда намеренно не причинил бы вреда никому, но любовь к Диане может сильно навредить ему самому.

Однако Джон Хьюитт постарался скрыть тайные опасения. Он сказал лишь, что Джеймс уже взрослый человек и может поступать как считает нужным. Не высказав ни малейшего упрека, он продолжал внимательно слушать сына. Джеймс, видя, что отец воспринимает его исповедь совершенно спокойно и не спешит осуждать его, испытал прилив благодарности к нему. Это было чувство, которое не требовало выражения, ибо они оба знали, что особое напряжение этого момента связывало их, как никогда ранее.

Джон Хьюитт мягко поинтересовался, способен ли Джеймс оставить Диану и что тогда произойдет. Джеймс ответил, что, если отец действительно считает его помощь женщине, которая стала столь зависима от него, так в нем нуждается, непростительным грехом, тогда, конечно, он уйдет от нее. И все же он должен сказать, что такой оборот его страшит. Он боится потерять ее, боится, зашептал он, того будущего, которое простирается перед ним — тусклого, пустого и лишенного любви. Но еще более он боится за нее, потому что знает, в каком обостренном, часто неуравновешенном эмоциональном состоянии бывает Диана. Ее, однажды уже отвергнутую одним мужчиной, разрыв с другим, как раз в тот момент, когда она едва-едва стала вновь обретать веру в себя, может просто погубить. Джеймс признался отцу, что никогда еще не видел человека, столь надломленного и обиженного жизнью, и он серьезно опасается за ее жизнь, если решится разорвать их отношения сейчас.

Джон Хьюитт посоветовал сыну быть бережным и внимательным, чтобы не причинить ей боли. Затем он тактично сменил тему, и Джеймс понял, что получил от отца молчаливое благословение и поддержку.

Диана была в восторге, когда Джеймс рассказал ей о поездке к отцу, ибо ему необходимо было с кем-то поделиться своей тайной и отец понял его. Она видела, что эта поездка повлияла на него весьма благотворно — ее уже начинало беспокоить, что он стал терять присущую ему уверенность.

Между тем их отношения вышли на новый виток. Словно они перемахнули через барьер и могут передохнуть, наслаждаясь легким бегом по гладкой дороге, открывающейся впереди.

Диана сказала, что была бы счастлива повидать отца Джеймса, человека, о котором он говорит так трогательно и уважительно. Она испытывала к нему глубокую благодарность за то, что он благословил их, и хотела бы при встрече как-то выразить свою признательность. И вот капитан Хьюитт вместе с дочерьми, Кэролайн и Сирой, приехал в Лондон, и было условлено, что он пригласит всех на обед. Чтобы не привлекать лишний раз внимание публики, они выбрали не фешенебельный ресторан, а заведение средней руки в переулке на Фулем-роуд. Основную клиентуру здесь составляли местные жители, которым это место казалось вполне сносным. Впрочем, пища здесь была, во всяком случае, обильная.

Пока ее охрана в штатском расположилась на втором этаже, Диана ускользнула вниз, в отдельный кабинет, который занимал Хьюитт. С радостным удивлением она отметила про себя, что желает понравиться капитану Хьюитту так, как будто он был ее свекром. Одобрение отца Джеймса и его сестер теперь казалось ей крайне важным.

Все были в веселом, приподнятом настроении, и вечер прошел замечательно. Диана была ослепительна. В атмосфере признания и дружелюбия она не стала скрывать своего восторга и чувствовала себя так естественно в окружении родственников Джеймса, которые приняли ее тепло и ласково, без тени лести, так ей опостылевшей. Однако, как и Джеймс, они все соблюдали приличную дистанцию, что было особенно ценно, ибо давало ей время раскрыться самой.

Она испытывала гордость, сидя рядом с Джеймсом, который — она это знала, даже не касаясь его рукой, по одним лишь мимолетным взглядам — сопереживает ей и всей душой надеется, что она покорит его семью. Впрочем, в ее успехе он даже не сомневался, но ему была приятна сама мысль, что они могут полюбить ее, как полюбил он.

На еду они не обратили почти никакого внимания, но напитками занялись всерьез. Даже Диана осушила несколько бокалов вина и слегка раскраснелась. Разговор на общие темы вскоре заискрился весельем и шутками. Сестры Джеймса рассказали Диане немного о себе, бегло скользнув по событиям своей недавней жизни в форме вопросов и ответов, к которой люди часто прибегают в подобных — нередко таких мучительных — ситуациях первой встречи.

В этот вечер не было в их беседе неловких пауз, повисших в воздухе банальных вопросов. И все было так непохоже на вечера в кругу семьи ее мужа, где, при всем их королевском величии, она чувствовала себя словно на скамье подсудимых, словно совершенно чужой человек, затесавшийся в их семейный круг, и ловила на себе их недоброжелательные, критические взгляды.

Наблюдая семью Джеймса, их сдержанность и вместе с тем искренность, видя, как они любят Джеймса, она начинала любить его еще сильнее. Они всегда уважительны и внимательны друг к другу и говорят языком, ей близким: традиционным, но не архаичным, строгим, но раскованным, лишенным всякой высокопарности и склонным к иронии. Ей было с ними особенно легко и просто еще и потому, что их юмор был близок ей по духу: добродушный и незлобивый, без напыщенного, интеллектуального высокомерия. В их шутках было больше простого, открытого юмора, заставляющего прикрывать рот рукой и со слезами на глазах подавлять приступы смеха. И никаких высокопарных насмешек или замаскированного подтекста.

Все это время, весной 1987 года, Диана пребывала в сильном замешательстве. Она была захвачена потоком своих чувств и понимала, что нужно долгое время, чтобы разобраться в них.

Когда Джеймс был рядом, ей казалось, что она переносится в некий сказочный мир своих фантазий, мир, где она может оставаться сама собой и строить свою жизнь на прочной основе новообретенного счастья. Само его присутствие освобождало ее от условностей реальной жизни и открывало свободный путь к исцелению. Когда он был рядом, она с детским восторгом ощущала его власть над ее душой и телом, как женщина, льнущая к своему возлюбленному. В такие светлые минуты она забывала о том, что могут подумать о ней люди, что скажут или чего не скажут во дворце или в прессе.

Глядя на Джеймса и завидуя тому, что он может быть так спокоен и уверен в себе, когда у нее самой земля уходит из-под ног, она понимала, что ей еще далеко до совершенства. Ей часто казалось, что она воспринимает жизнь как спектакль и как посторонний зритель разглядывает тех, кто в нем участвует, в особенности Джеймса. В такие мгновения она, как никогда, нуждалась во внимании к себе и требовала его от Джеймса.

Убеждение, что Джеймс способен снять тяжесть с ее души, оборачивалось тем, что в его отсутствие она впадала в еще большее отчаяние. Временами страх, что ей предстоит справляться с собственной неуравновешенностью, повергал ее в такое паническое состояние, что единственным выходом было бежать от себя самой. Тогда она бросалась звонить Джеймсу: ей нужно было сейчас, немедленно слышать его голос, нужно было, чтобы он успокоил ее, восстановил душевное равновесие. Если она не могла связаться с ним по переносному телефону, она звонила по служебному в Комбермерские казармы и, прижимая к трубке платок, чтобы изменить голос, просила позвать майора Хьюитта. И вскоре он нежными словами разгонял ее страхи.

Мучительнее всего было сознавать, что ей все-таки придется взглянуть в лицо горькой реальности: ее брак рухнул. Как она ни старалась, но ничего не смогла добиться. И хотя она уже давно это понимала, смириться с этим не желала. Надежда, еще недавно жившая в ее мечтах, увяла и рассыпалась в прах. Она чувствовала, что стала заложницей своих несчастий, что не властна над судьбой.

Она понимала, что, если ей суждено продолжать свой путь без любви и поддержки мужа, без одобрения его семьи, то потребуется много сил, нужно будет обрести смысл существования. Лишь тогда сможет она бороться за себя и детей. Ведь на ее пути вставали стены дворца, и если она не разрушит их своей решимостью, не проявит свою железную волю, ей отрежут путь и она потеряет все, потеряет самое важное в жизни — возможность воспитывать детей.

Поддержка Джеймса давала ей необходимую точку опоры, а его любовь приносила ей счастье, которым питалась ее решимость. Она искала помощи и у врачей, главным образом у доктора Мориса Липседжа, специалиста по пищеварительным расстройствам, работавшего в больнице Гая в юго-восточном Лондоне.

То, что для доктора Липседжа ее болезнь не явилась открытием, что он уже встречал такие случаи раньше, подбодрило Диану и укрепило решимость. Она посвящала Джеймса во все мельчайшие подробности лечения и рассказывала об успехах, которых она достигла. Джеймс был полон надежд, однако кое-что в ее поведении его беспокоило. Несколько недель подряд она чувствовала себя хорошо, упиваясь ощущением здоровья, а затем вдруг, словно поняв, что она забежала слишком далеко и что радоваться еще рано, вновь падала духом. И тогда она погружалась в еще более глубокое отчаяние.

И тем не менее, несмотря на скачкообразную кривую ее душевного состояния, почти незаметно она набиралась сил и к ней возвращалось веселое настроение и озорство. Находясь с принцем Чарльзом и герцогом и герцогиней Йоркскими на швейцарском лыжном курорте, в Клостерсе, Диана, надев под куртку крикетный свитер Джеймса, устроила шутливую потасовку с Сарой прямо на виду у многочисленных фоторепортеров, вечно вертевшихся вокруг в надежде запечатлеть удачное мгновенье. Хотя этот эпизод усыплял подозрения, что в королевском доме не все в порядке, и вроде бы служил доказательством любви между Дианой и Чарльзом, но каникулы были для Дианы настоящей мукой.

За стенами шале она оказалась жертвой собственных переменчивых настроений. Она звонила Джеймсу каждый вечер, чтобы сказать, как ей тоскливо без него. Она говорила ему, что никогда еще не чувствовала себя так одиноко и от Сары она не получает никакой дружеской поддержки, скорее наоборот — в ее присутствии чувствует себя только чужой и лишней. Она знала, что Чарльзу легко с Сарой, что он восторгается ее здоровьем и вкусом к жизни; но быть свидетелем этого было для Дианы губительно. Словно успех Сары высасывал из Дианы последние соки.

То обстоятельство, что Чарльз не склонен был проводить с ней все время, что, когда ему хотелось потанцевать, он предпочитал приглашать других, усиливало чувство одиночества Дианы, которое в свою очередь вызывало приступы булимии. А следом возвращались стыд и слепая ненависть к себе самой. И когда она погружалась в глубокое отчаяние, ничего удивительного, что окружающим общаться с ней было трудно и неловко.

Быть может, безотчетно, подчиняясь внутреннему требованию восстановить хотя бы отчасти свое достоинство, Диана предстала перед собравшимися в кафе отеля журналистами с прикрепленной к груди медалью, которой, как объяснила она им, наградила себя сама за заслуги перед отечеством, ибо знала, что никто другой этого не сделает.

Когда потом она рассказывала об этом Джеймсу, он шутливо заметил, что это не совсем верно, ибо ей хорошо известно, что он считает ее достойной всяческих похвал и не скупится на них. Возможно, это было глупо, согласилась она, но иногда ее просто раздирает желание поведать всему миру, как на самом деле обстоят дела — как она выбивается из сил, но встречает лишь хмурые, неодобрительные взгляды.

Так же было и в Португалии, куда они с Чарльзом приезжали с визитом перед поездкой на лыжный курорт. Он был рассержен тем, что она позволила премьер-министру Кавасо Сильва поцеловать ей руку. Но Диана, поверившая в свою привлекательность после встречи с Джеймсом, была уверена, что премьер-министр очарован ею, и позволила себе немножко продлить приятные ощущения не без доли мстительности. Но как Чарльз смел попрекать ее, делая вид, что это его задевает, когда в действительности ему было безразлично?

Из Клостерса она вернулась, настроенная, как никогда, решительно сразиться с демонами, отгоняя от себя мысль, что вступила в безнадежную борьбу. Она сознавала, что легко может заблудиться в окружающем ее мраке, и поэтому прежде всего ей необходимо вырваться из царства теней, где она не может в полной мере реализовать себя как личность. Ей нужно было еще глубже разобраться в себе.

Любовь Джеймса придавала ей уверенность в себе, но все более казалось, что этого недостаточно. Словно он открыл для нее смысл, дал сигнал к старту, но всю дистанцию ей предстоит пройти самой. Сколь ни сильна любовь, сколь ни сильно желание избавить от боли возлюбленного, излечиться человек может только сам. И ничья помощь не избавит вас от первого шага, который следует сделать самостоятельно.

Диана понимала, что для восстановления своих душевных сил ей нужна более серьезная помощь, и знала, каким образом этого достичь. Она могла бы пойти к докторам и психиатрам, которые прописали бы ей транквилизаторы и антидепрессанты, но она хотела выздороветь, а не успокоиться. Она не нуждалась в лекарствах — пластыре, наложенном на кровоточащую рану. Она желала, как бы это ни было болезненно и долго, подставить рану солнцу и позволить самой природе — жизни — исцелить ее.

И она искала альтернативные методы лечения так, чтобы одно, сменяя другое, готовило и неизбежно подводило к третьему. Лечебный массаж Стивена Твигга, гипнотерапия Родерика Лейна, ароматерапия Сью Бичи и акупунктура Уны Тофоло призваны были помочь Диане познать и полюбить свое тело. Каждый своим особенным методом внушал ей, что если она не научится любить себя, любить и лелеять себя изнутри, то и никто другой этого не сделает. Если она хочет сохранить гармоничный, вечный союз души и тела, ей прежде всего нужно установить союз с самой собой.

Лечение помогало ей воссоединить разум и тело, чтобы разум не мог больше разрушать тело. А когда она почувствует себя больше не жертвой, а госпожой, — обретет истинную уверенность в себе и силу. Все эти разнообразные способы врачевания, перераспределяя ее внутреннюю энергию, избавляя от омертвевших участков души, наделяли ее новой жизненной силой. Постепенно ее физическое и душевное равновесие стало восстанавливаться.

Конечно, процесс лечения был долгий и напряженный, предполагавший, что, однажды начав, придется продолжать его всю жизнь. Ей предстояло не только восполнить урон, нанесенный булимией, но и научиться избавляться от отрицательных эмоций: чувства вины, страха, отвращения к себе и — самое трудное — от депрессии.

Иногда, когда у нее уже не было сил плакать, она пыталась подавить свою боль, загнать ее внутрь — казалось, что так будет легче. Ибо терпеть нечто уже привычное, каким бы ужасным оно ни было, бывает не так страшно, как, сбросив бремя, ринуться наугад в неизвестное.

Но со временем она поняла, что терпеть старую боль долгое время труднее, чем избавиться от нее, решительно вскрыв нарыв. Она знала, что всколыхнула темный омут, но знала также и то, что чем раньше она разберется в водовороте своих чувств, тем быстрее разгладится поверхность воды и она сможет разглядеть самое дно.

И постепенно она усвоила самый сложный урок: не быть столь строгой к себе; закрывать глаза на свои проступки; уметь видеть хорошее в себе, а не сосредоточиваться на дурном. Лежа на бесчисленных узких и неудобных массажных кушетках, она позволяла себе роскошь внимания к себе, столь ей необходимого, она научилась ублажать себя, слышать в целительной тишине робкий шепот внутреннего голоса. И она знала, что чем больше она прислушивается к нему, чем больше идет навстречу истинным желаниям тела и души, тем сильнее она становится. И рано или поздно она уже не будет нуждаться ни в чьей помощи. Она сможет справляться сама.

В мягком свете предзакатного солнца дороги Глостершира выглядели удивительно живописно. Джеймс был на вершине счастья. В машине звучал голос Паваротти, его страстный тенор как нельзя лучше отвечал настроению Джеймса. Он ехал в Хайгроув, где собирался провести уик-энд с Дианой.

Предвкушение нескольких дней подряд наедине с Дианой, долгих ночей вдвоем и утренних пробуждений, интимных бесед — заглушало все его сомнения. Теперь он чувствовал, что любые жертвы, какие он принес или должен будет принести в будущем, стоят тех драгоценных мгновений, когда можно будет наконец сбросить напряжение, забыть о бдительности, пожить хоть чуть-чуть как все нормальные люди.

Диана ожидала его в лихорадочном напряжении. Ей не верилось, что он будет безраздельно в ее распоряжении, что весь этот дом будет принадлежать только им двоим, что она сможет проявить себя совсем с другой стороны. Это казалось слишком невероятным, чтобы быть правдой. Неужели судьба так ее балует, что три человека, которых она любит больше всего на свете, будут все вместе с ней под одной крышей. Чарльз уехал, и то обстоятельство, что она может провести уик-энд с мальчиками и Джеймсом, явилось в какой-то мере вознаграждением ей за все страдания. Прислушиваясь, не зашуршит ли гравий под колесами его автомобиля, она подумала, что вот, наверное, такой и должна быть ее жизнь.

Вскоре «рено» Джеймса уже огибал круглую клумбу перед домом, где среди пышных трав ярко вспыхивали маки и анютины глазки. Вслед за Джеймсом из машины выпрыгнул его черный лабрадор Джестер и бросился приветствовать Диану с не меньшим пылом, чем его хозяин. Диана подставила Джеймсу щеки для формального поцелуя, и, едва лишь рука Джеймса легла на ее плечо, она почувствовала облегчение. Так бывало всякий раз, когда они встречались, — одно его прикосновение возвращало ей уверенность, грозившую иссякнуть в разлуке.

Она хотела, чтобы он почувствовал себя здесь как дома. Вернее, даже больше — ей хотелось, чтобы он возвратил этому дому веселье и покой. Когда она бывала здесь с Чарльзом или даже одна, ей было как-то не по себе, она ощущала себя посторонней в собственном доме. Отвергнутая Чарльзом, не удостоенная его любви, она распространила свою обиду и на Хайгроув. Если бы она хоть на минуту задумалась и спросила себя, в чем причина ее переживаний, то поняла бы, что дело не в доме, просто ей неуютно с самой собой и от перемены места ничего не изменится.

Пока слуга заносил сумки Джеймса в отведенную ему комнату, Уильям и Гарри бросились навстречу их общему другу. Но еще больший восторг вызвала у них встреча с Джестером, который от такого к себе внимания был в крайнем возбуждении. Джеймс уступил просьбам мальчиков, пообещав завтра поучить их ездить верхом, и шутливо заметил, что скоро они будут держаться в седле не хуже матери.

Диана пребывала в радостном возбуждении. Наблюдать, с каким неподдельным интересом, с какой добротой и вниманием Джеймс общается с ее мальчиками, было для нее счастьем — счастьем безграничным и никогда еще не испытанным. Впрочем, вскоре гувернантка Барбара Барнес, ревностно следившая за тем, чтобы мальчики не слишком устали и не перевозбудились, увела их спать.

Когда Диана повела Джеймса по широкой лестнице наверх, он был приятно удивлен непретенциозностью обстановки в Хайгроуве. Дом был обставлен тщательно и богато, но без особых излишеств, и мало чем отличался от других загородных особняков состоятельных людей его круга. Многие детали показались ему знакомыми в его, оклеенной бордовыми обоями, комнате: бутылка Хиллсдаунской минеральной воды и стакан на столике у кровати, коробки печенья и мятных пастилок. Рядом стопки старинных книг в твердых переплетах, потрепанные триллеры и старые с выцветшими обложками экземпляры журналов Тэтлера, Вога и Харперз-энд-Куин. Вазы со свежими цветами соседствовали с херендским фарфором на туалетном столике; гербовая писчая бумага с конвертами на письменном столе.

Закрыв дверь, Джеймс заключил Диану в объятия, и они слились в долгом, глубоком поцелуе. Им обоим необходимо было это тесное слияние друг с другом. Они хотели убедиться, что все осталось по-прежнему между ними, а их чувства если и претерпели какие-то изменения, то стали разве что еще сильней. Они лежали на кровати под пологом, Джеймс гладил Диану по затылку и осыпал поцелуями. Когда они бывали наедине, то забывали обо всем на свете и ощущали себя единым целым.

Такие уик-энды, которые с тех пор случалось раз в месяц, проходили в блаженном забвении. В эти краткие райские мгновения им не приходилось ни о чем сожалеть. По ночам Джеймс тихо проходил по коридору в спальню Дианы, находящуюся тремя комнатами дальше. И неизбывное чувство одиночества покидало Диану.

В тиши ее выдержанной в кремовых тонах спальни, на прикрытой пологом кровати, засыпали они глубоким, безмятежным сном счастливых любовников, даже сквозь сон ощущающих присутствие друг друга.

Никогда Диана не испытывала такого умиротворения, как по утрам, просыпаясь одновременно с Джеймсом в своей спальне. Даже то, что Джеймс вынужден уходить от нее спозаранку, чтобы Уильям или Гарри, не дай Бог, не застигли их, не огорчало ее, — ведь она знала, что вскоре они встретятся вновь, когда, подтянутый и бодрый, он выйдет к завтраку.

Диана начинала завтрак в обществе Уильяма, Гарри и Барбары Барнес, а затем к радости мальчиков, под их звонкие восклицания к ним присоединялся Джеймс. Как всегда безупречный в манерах и одежде, — он являлся воплощением комильфо. И тогда они с Дианой начинали игру в хозяйку и гостя, с непременным «доброе утро», «как-вам-спалось» и «присаживайтесь».

Конечно, гувернантку детей Барбару Барнес дурачить не имело смысла. Наблюдая за происходящим с веселым любопытством, она, конечно же, прекрасно понимала, почему этот красивый гвардейский офицер так часто появляется именно в те дни, когда Диана живет здесь одна, без мужа, но никогда ни взглядом, ни словом, ни жестом не проявляла своей осведомленности. Это ее не касалось.

Когда Уильям и Гарри убегали в конюшни, Джеймс и Диана обычно еще некоторое время сидели, наслаждаясь полным покоем. Джеймс нежно целовал Диану в затылок или клал ей руку на плечо, и в эти минуты им этого было достаточно, ведь наконец-то они могли распоряжаться своим временем.

Конечно, в Хайгроуве они предпринимали все меры предосторожности, чтобы Уильям и Гарри ничего не узнали об их истинных отношениях. Даже беглые поцелуи или мимолетные ласки они позволяли себе лишь тогда, когда были совершенно убеждены, что их никто не видит. Если не принимать в расчет слуг — повара, служанок, дворецкого и швейцара, умевших сливаться с окружающей обстановкой, когда в них не было нужды, — Диана и Джеймс были одни во всем доме. Даже телохранители в Хайгроуве держались незаметно, так что Диана и Джеймс едва ли даже подозревали об их присутствии.

Наибольшее наслаждение в эти уик-энды им доставляло ощущение, что они могут испытывать то же, что и всякая другая влюбленная пара, счастливая уже одним тем, что они вместе. И им уже не важно, чем они заняты, лишь бы быть вместе, упиваться обществом друг друга, чувствовать поддержку и электризующую близость любимого.

Часто, когда Джеймс принимался читать газеты, аккуратно перегибая листы, она тихо наблюдала за ним, слишком погруженная в свое счастье, чтобы самой сосредоточиться на чтении. Ей хотелось глубже уйти в себя, чтобы запечатлеть, посмаковать это ощущение. И тогда ее охватывало беспокойство, она начинала тормошить Джеймса и они вместе отправлялись в конюшни смотреть, как мальчики ездят верхом по окрестным полям. И когда Джеймс, прислонясь к изгороди рядом с Дианой, подбадривал их и давал советы, Диана чувствовала, что сбывается то, чего она так жаждала.

Ведь она не ждала, что перед ней ковром расстелется дорожка к счастью, и не мечтала о всеобщем обожании, она хотела построить то, чего была лишена в детстве. И в Парк-Хаусе, и в Олторпе она мечтала по ночам о счастливой семье, которую непременно создаст, о верном супруге, гордо стоящем рядом с ней. Ей представлялось его ликование, когда она подарит ему ребенка, и как полным любви взглядом он скажет ей, какая она молодчина.

Острая обида пронзала ее при воспоминании о том дне, когда она впервые показала Чарльзу новорожденного Гарри и он, почти безразлично заметив, что это мальчик и что у него рыжеватые волосы, поспешил на стадион. Именно в этот момент она поняла, что что-то в ней умерло, и как бы отчаянно она ни старалась, ей не вернуть мужа. Она поняла, что это было началом конца ее брака.

Теперь, глядя, как умело обращается Джеймс с детьми, она позволила себе помечтать, каким хорошим отцом он был бы, добрым, но строгим; как бы он заботился об их благополучии, но еще более — об их счастье. Если бы только она могла выйти за него замуж, если бы только она могла подарить ему ребенка; вот перед ней мужчина, который ее не предаст и, дав брачный обет, никогда не изменит ей с другой.

В эти уик-энды тихими вечерними часами они часто подолгу сидели в саду Чарльза, вдыхая аромат трав, столь густой и насыщенный после жаркого дня. Или медленно, держась за руки, прогуливались по увитой мускусными розами дорожке. Все сокровища этого сада — тщательно остриженные газоны, изысканные оттенки цветочного бордюра, усыпанные крупными бутонами розовые кусты, аккуратные дорожки, жимолость со свисающими до самой земли побегами — все это усиливало наслаждение от ощущения свободы и гармонии мира.

Однако именно это ощущение благополучия и вызывало беспокойство Джеймса. Он боялся, что если потеряет Диану и эту любовь, то никогда ничего подобного уже не испытает. Ему казалось, что, достигнув вершины, он теперь обречен в вечном мучительном напряжении готовиться к неизбежному спуску в унылом одиночестве. Мрачная меланхолия временами затуманивала его взор, как будто уже настала пора бежать, ища спасения в жизни без нее.

Диана, уютно устроившись рядом с ним, погружалась в волнующий мир грез. В идеале все, чего она хотела в жизни, — быть любимой этим человеком и быть ему необходимой. Она не могла расстаться со своей мечтой и надеялась на то, что, если она действительно от всего сердца будет желать этого, Бог услышит ее молитвы.

Диана была столь чувствительна, что всегда могла уловить мельчайшие оттенки настроения своего спутника. Она мгновенно распознавала, когда Джеймс замыкался в себе, когда его одолевали дурные мысли. Она всегда ощущала, что есть некоторая область в нем, куда ей нет доступа. И тогда ее охватывала паника, возвращались прежние страхи, что она потеряет его. Она снова и снова умоляла его поделиться с ней своими сокровенными мыслями, открыть, что его мучает. Она хотела вразумить его, заставить его понять, что любовь позволяет ей почувствовать его глубокое внутреннее одиночество как свое собственное; что она жаждет помочь ему, как он помогает ей. Если он не будет с нею до конца откровенен, если не позволит ей узнать о его слабостях, между ними всегда будет сохраняться дистанция, а это было для нее невыносимым.

Но все ее мольбы были бесполезны, ибо последнее, что Джеймс согласился бы сделать, это взвалить на хрупкие плечи Дианы груз своих собственных тревог. Ему казалось, что его долг — по возможности оберегать Диану от волнений. И он накрепко запирал свои чувства и облачался в броню лжи во спасение. И убеждая Диану, что с ним все в порядке, что он на вершине счастья и что, разумеется, они всегда будут вместе, ему удавалось на некоторое время убедить в этом и самого себя.

Позже вечером, приняв ванну и переодевшись, они снова встречались. Это тоже были счастливые, покойные минуты. Они смотрели телевизор, листали журналы и предавались любимой игре Джеймса, подбирая себе на страницах «Кантри-Лайф» удобный и красивый дом. Несколько глотков вина окончательно рассеивали недавнюю меланхолию, и он уже не видел ничего вокруг, кроме Дианы.

Джеймсу нравилось, как кормили в Хайгроуве. Диана сама составляла меню, а повар готовил отменно. Летом ели обычно отварную лососину, спаржу, горох и молодую картошку с маслом, завершался обед, как правило, пудингом с жирными, густыми сливками; зимой — некоторые местные блюда с пирогами и пудингами и горячим кремом на десерт. Джеймс ел всегда со вкусом и удовольствием. Он подметил, что степень благополучия можно определять по тому, как ест Диана. Правда, случалось, что она по целым месяцам не прикасалась к еде и угрожающе худела, но он предпочитал не касаться этой темы.

Летние дни, когда они все время проводили около бассейна, были самыми чудесными. Диана очень любила плавать, и гладкая поверхность воды ее всегда успокаивала. Плавание стало для нее своего рода навязчивой идеей. Всякий раз, когда она чувствовала, что не может совладать со своими эмоциями, она шла в бассейн и, пересекая его взад и вперед, с каждым взмахом руки избавлялась от доли напряжения. В воде она чувствовала себя защищенней, вода сообщала ей уверенность. И какие бы мысли ее ни мучили, какие бы волнения ни терзали, она знала, что одолеет их, потому что может властвовать над своим грациозно рассекающим воду телом. Потом, сидя на краю бассейна с сильно бьющимся сердцем, раскрасневшаяся, она чувствовала себя успокоенной и очищенной.

Первое, что сделал ее отец, когда получил титул графа Спенсера и перевез свою семью из Норфолка в Олторп, фамильное поместье семнадцатого века в Нортхемптоншире, это построил бассейн. Диана говорила Джеймсу, что самые счастливые ее воспоминания связаны с веселыми играми и возней вокруг бассейна, неизбежно заканчивающимися прыжками в воду. Бассейн в Хайгроуве подогревался круглый год, и когда ею овладевало навязчивое стремление похудеть, она старалась плавать как можно больше. Она даже зимой вставала на рассвете и бежала по снегу к бассейну. Бывало, что она плавала ночью, а однажды в темноте оступилась на ступеньках, ведущих к воде. Однако недавно она поняла, что между стройностью и сумасшествием пролегает едва заметная грань, что здоровое тело должно быть упругим и полнокровным, а не бледным, тонким, покорно гнущимся прутиком.

Джеймс любил играть с Дианой и детьми в воде. Они шумно плавали наперегонки, кружились, перебрасывались мячами, наскакивали друг на друга. Когда Диана выходила из воды он укутывал ее большим махровым халатом, и они часто подолгу лениво пили чай на краю бассейна или в не менее благодушном и расслабленном настроении — хоть и не в таком вольном одеянии — садились завтракать с хорошо охлажденным белым вином.

Иногда в эти уик-энды к ним в Хайгроув приезжали Кэролайн и Уильям Бартоломью. Кэролайн, с которой Диана дружила со времени учебы в Вест-Хете и делила одну квартиру, была ее самой старой и самой близкой подругой и свидетельницей начала романа Дианы с принцем Чарльзом, а спустя несколько лет тяжело переживала крушение их брака.

Она как истинный, заботливый друг говорила Диане не то, что та хотела услышать, а то, что, считала, ей следует знать. Сдержанная, бескорыстная, великодушная и уверенная в себе, она любила Диану настолько, чтобы быть с ней предельно откровенной. Когда Диана рассказала ей о своей болезни, уже давно терзавшей ее, Кэролайн настояла на том, чтобы Диана обратилась к врачу, и не успокоилась, пока не нашла доктора Липседжа.

Счастливая в браке с Уильямом Бартоломью, наследником пивоваренного магната и распорядителем на приемах, Кэролайн от всей души хотела помочь Диане обрести счастье. Их связывала редкая для наших дней дружба, основанная не на стремлении к лидерству и мелочном соперничестве, а на искренней привязанности.

И Кэролайн, и Уильям были глубоко опечалены, когда узнали, сколь несчастлива Диана в личной жизни, тем более что они любили принца Чарльза и дружили с ним. Однако больше всего им хотелось, чтобы их подруга снова стала прежней веселой и беззаботной Дианой. Кэролайн удручал бледный, унылый вид подруги, когда та приходила к ней в Фулхэме и в рыданиях изливала душу.

Поэтому ее радовало то, что к Диане вернулась ее прежняя жизнерадостность. Оба они — и Кэролайн, и Уильям — всей душой одобряли выбор Дианы. Это вовсе не значило, что они легко относились к супружеской измене, однако, зная, со слов Дианы, об отношениях ее супруга с Камиллой Паркер-Боулз, всерьез тревожились за душевное здоровье Дианы.

Сейчас, глядя на Диану рядом с Джеймсом, они словно возвращались в те дни, когда она была веселой, беззаботной девушкой. Джеймса они оба полюбили и скоро и легко сдружились с ним. Словно обеспокоенные родители, испытывали облегчение, видя, как благотворно подействовала на Диану встреча с Джеймсом, как к ней возвращается чувство собственного достоинства, как мягко и внимательно он относится к ней. В минуты легкомысленной откровенности Диана посвящала Кэролайн в некоторые интимные подробности и говорила о том, какое сильное влечение испытывает к Джеймсу.

Все вместе они представляли собой удивительно дружную и веселую компанию, создавшую в доме атмосферу радости и веселья. Никакого жеманства и претензий — просто четверо приятелей, наслаждающихся обществом друг друга и простыми дачными развлечениями. Они совершали долгие прогулки, после которых уютно устраивались за чаем, играли в теннис, хохотали и сплетничали ночи напролет или до утра смотрели видео. Все они были поклонниками оперы — Кэролайн недавно окончила курс вокала в Королевском музыкальном колледже — и часто слушали записи опер и концертов.

То, что Хайгроув оживал, а она чувствовала себя здесь хорошо, как никогда прежде, Диана ощущала особенно остро, потому что она начинала уже тихо ненавидеть это место, зная, что именно здесь Чарльз и Камилла проводили свое счастливейшее время. Она с горечью думала о том, что в ее отсутствие Камилла была здесь хозяйкой, что слуги невольно становились соучастниками этой комедии. И поэтому для Дианы дом этот ассоциировался только с ненавистным образом Камиллы. На что бы ни падал взгляд, она всюду видела следы прикосновений Камиллы. Ясно представляя себе обычный распорядок дня своего супруга, она не могла избавиться от наваждения: повсюду ей мерещился Чарльз, а рядом с ним Камилла.

И если ей хотелось растормошить спящих демонов, причинить себе боль и убедиться в собственной ничтожности, Диана сосредоточивалась на своей ревности. Ненависть к Камилле доводила ее до исступления — это было мгновенно возникающее, удушающее отвращение к женщине, в которой она видела корень всякого зла. Ее терзала мысль, что эта женщина лишила ее самого дорогого в жизни, украла у нее то, что по праву принадлежало Диане. Ибо больше всего на свете она дорожила любовью мужа.

А его любовь принадлежала Камилле. Она представляла себе их вместе, и была уверена, что, когда Камилла входила в кабинет Чарльза, тот не встречал ее скучающей гримасой и его любящий взор выражал радостное удивление и восхищение.

Если Джеймс был рядом, то Диане удавалось подавить гнев, охватывающий ее всякий раз, когда, приезжая в Хайгроув, она находила там незначительные перемены в обстановке: цветы, расставленные не так, как она это делает, какие-нибудь распоряжения прислуге, которых она не отдавала. Но если она оказывалась одна, ожидая приезда Чарльза и мальчиков, то впадала в неукротимую ярость от того, что эта женщина хозяйничает в ее доме. Хуже того, ее, Дианы, собственный муж дал Камилле такое право. Она могла принимать его гостей — вернее, их гостей, давать распоряжения дворецкому, развлекать дам после обеда, любезно интересуясь, не нужно ли им чего-нибудь в ее, Дианы, доме, может быть, даже в ее, Дианы, ванной комнате. И уже на грани истерики она звонила Джеймсу.

Джеймс старался успокоить ее, объяснить, что он понимает, как тяжело ей это переживать. Он пытался внушить ей, что нужно быть сильной и не показывать Чарльзу, как ее задевает эта ситуация. Он говорил, что если она найдет в себе силы, то сможет взять верх над обстоятельствами, и что ревность дурное, губительное чувство, на которое не стоит тратить время и силы. Ему это было особенно близко и понятно, потому что в последнее время он и сам хотел бы научиться справляться с этим проклятым чувством.

Джеймс не одобрял ревности, давно уже убедив себя, что это чувство постыдное, что мужчина всегда должен быть достаточно уверен в себе, чтобы побороть мелкие сомнения, лежащие в его основе. Но вот ему самому пришлось столкнуться с этим иррациональным чувством, и он растерялся.

При мысли об этом, ему на память всегда приходил тот случай, когда он, затаив дыхание, следил за телерепортажем об официальном визите Дианы с принцем Чарльзом в Австралию. И когда на экране появилась Диана в кремовом с синими цветами платье из шифона, с оголенными плечами и в ожерелье из бриллиантов и сапфиров, служащем ей чем-то вроде повязки для волос, а принц Чарльз закружил свою ослепительную, неотразимую супругу в танце, Джеймс почувствовал, как душу его заливает свинцовое уныние и разочарование.

Он так много дал Диане и готов был отдать все до последнего вздоха, чтобы вернуть ее к полноценной жизни, и вот она так самозабвенно и преданно кружится в танце с человеком, про которого говорила, что он не любит ее, что он разбил ее сердце и она ненавидит его до умопомрачения.

Разумеется, не в характере Джеймса было выражать обиду, поэтому, когда на следующий день Диана ему позвонила, он просто поинтересовался, как проходит ее путешествие, и не стал говорить об этом эпизоде, который склоняла на все лады пресса. Диана, тотчас же почувствовав, что он что-то недоговаривает и явно расстроен, спросила о причине.

В конце концов ей удалось вытянуть из него правду: ему больно было видеть на экране телевизора, каким влюбленным взглядом смотрела она на своего партнера по танцу.

Уверяя в неизменности своих чувств, она умоляла его поверить, понять, что она любит его даже сильнее, чем ей казалось раньше. Он-то лучше других знает, что в действительности происходит, знает, что ее брак с Чарльзом погряз во лжи. И он не может не понимать, какой мукой оборачиваются для нее эти путешествия, но это ее долг, своего рода обязанность — казаться веселой и счастливой. Чарльз ожидает от нее соблюдения на людях видимости полного благополучия, но едва лишь они остаются вдвоем, как он теряет к ней всякий интерес. Она говорила Джеймсу, что чувствует себя потерянной вдали от него, что считает дни до их встречи и не спит по ночам, пытаясь представить его рядом.

Джеймс подозревал, что принц Чарльз знает об их любви, но если и так, то виду не подает. Они изредка виделись на матчах по конному поло, и принц Чарльз был неизменно вежлив и расположен вполне дружелюбно.

Однажды, после матча в «Смит-Лаун», Джеймс, с бокалом в руке, оживленно беседовал с группой юных болельщиц, когда к нему подошла Диана, видимо, слегка встревоженная этим обстоятельством. Диана никогда на людях — сколько это позволяли приличия — не скрывала своей радости при встрече с Джеймсом. Внезапно Джеймс с ужасом увидел, что к ним приближается принц Чарльз, однако сумел сохранить невозмутимость и спокойствие. Он совершенно не представлял себе, что собирается сказать принц Чарльз, как на это будет реагировать Диана и как он сам должен себя вести. К счастью, принц Чарльз всего лишь дружески поприветствовал его и спросил, как идет обучение Дианы верховой езде. Джеймс ответил, что обучение продвигается хорошо и что Ее королевское высочество делает большие успехи. Принц заметил, что очень этому рад.

Странное беспокойство охватило Джеймса при виде Дианы, стоящей рядом со своим мужем и веселым смехом отвечающей на похвалу Джеймса. Он, конечно, заметил некоторую скованность в их общении, но и это его не успокоило. Он ничего не мог с собой поделать — ревность вновь прокралась в душу. Как бы сильна ни была их любовь друг к другу, но когда Диана стояла рядом с Чарльзом, они являли собой настоящую супружескую пару и это был союз, который он не смог бы разрушить, даже если бы пожелал. Лицезрение этого союза подчеркивало деликатность его положения и беспомощность. Почему они не могут всегда быть вместе, почему лишь украдкой могут выражать свою любовь, должны окутывать свои чувства плотной пеленой тайны? Конечно, он все прекрасно понимал, но были минуты, когда ему трудно было одолеть сомнения.

Тогда он испытывал желание вырваться из пут своей тайны, сбросить с себя необходимость постоянно контролировать свои эмоции, ему хотелось открыться перед всем миром. Почему, в конце концов, он должен оставаться вечным праведником, почему он должен вечно пребывать в таком двусмысленном положении, почему он не может забраться на самую высокую вершину и что есть силы прокричать оттуда о своей тайне на весь мир?

Прощаясь с принцем и Дианой и глядя на их удаляющиеся фигуры, он подумал, что, возможно, принц Чарльз благодарен ему за то, что он дал Диане почувствовать себя счастливой. И коль скоро статус-кво не нарушался, Чарльз наверняка должен быть рад за нее. В конце концов, Чарльз явно рассчитывал на то, что в этих сферах они должны вести каждый свою жизнь, и как будто не мог взять в толк, почему она не способна понять правила игры и подчиниться им.

Вообще говоря, Джеймс мог гордиться тем, что не дал Диане пасть духом. Диана не уставала повторять ему, насколько лучше она себя чувствует, какой счастливой он ее сделал и что она воспринимает его как вознаграждение за все прежние муки. В эти счастливые уик-энды в Хайгроуве Джеймс с радостью замечал, как тает страх и сомнение в ее глазах. Временами, однако, Джеймса потрясало и пугало, насколько зыбким оказывалось достигнутое равновесие. Часто по воскресеньям, к вечеру, когда Джеймс уже мысленно готовился к отъезду, Диана начинала нервничать и заметно сдавала. Она знала, что ему скоро уезжать, что ему нужно возвращаться в казармы, и теряла самообладание. Она не могла сосредоточиться ни на чем ином, кроме мыслей об одиноких ночах в Кенсингтонском дворце, и впадала в отчаяние и подавленность сродни тем, которые испытывает ребенок, когда после каникул, проведенных в домашнем тепле и заботе, ему предстоит вернуться в школу, где придется считаться с чужими желаниями и волей и подчиняться им.

Она боялась этой разлуки, а потом ненавидела себя за то, что превращала ее в муку для него. И все же каждое новое расставание, хотя и понимая, что оно неизбежно, она воспринимала как разлуку навеки. То, что у него не было иного выбора, как вернуться к служебным обязанностям, не избавляло ее от чувства одиночества и страха, и при виде его исчезающей за поворотом машины, она ощущала, что вместе с ним ее покидают силы и присутствие духа. Грядущая неделя казалась ей бесконечностью. Она не могла избавиться от сосущего страха, что не вынесет боли разлуки.

Когда Джеймс начинал собираться, она подходила к нему и, оказавшись в его объятиях, часто плакала, как ребенок, боящийся остаться один. Она льнула к нему, и он крепко прижимал ее к себе, пытаясь утешить и напитать своей силой. Часто Диане требовалось подтверждение его чувств, последнее впечатление, которое она могла бы беречь в душе и лелеять. Однажды, когда она возилась в ванной, Джеймс вошел попрощаться; он сказал, что ему уже пора ехать, и благодарил за божественные часы, которые провел здесь. Диана бросилась к нему и, осыпая поцелуями, зашептала, что желает близости, желает сейчас и здесь.

Подчас ее страсть пугала его. Выслушивая ее долгие душевные излияния по телефону, он чувствовал, что пока не окажется рядом с ней, он бессилен, и боялся, что она может что-нибудь с собой сотворить. Он не переставал удивляться ее резким эмоциональным перепадам. Стоило ему порадовать себя мыслью, что она стала гораздо уравновешеннее и счастливее, только она начинала заверять его, что, теперь уже не позволит обстоятельствам взять верх над собой, как ее решимость таяла и она впадала в дикое отчаяние.

Сила этих приступов потрясала его, но он не умел ей помочь. Он знал, как она нуждается в его любви и энергии, но не был уверен, что сможет дать столько, сколько ей нужно. И тогда его самого охватывали отчаяние и досада на самого себя за то, что он никак не может убедить ее в том, что она прекрасна и несравненна и обладает достаточной силой сама, если только поверит в себя.

В это время Диана стала все глубже погружаться в благотворительную деятельность, которая за многие годы приобрела самые разнообразные формы. Но наибольшее удовлетворение ей приносила работа с больными СПИДом. Она воспринимала свою работу крайне серьезно, и не только потому, что была искренне заинтересована в тех акциях милосердия, за которые поручалась своим именем, но и потому, что ей требовалось постоянное подтверждение своей полезности, значимости. Ей нужно было ощущать важность своей миссии, отличным исполнением которой она продемонстрирует мужу и его семье свои способности. И они не смогут отмахнуться от нее, как от взбалмошной, легкомысленной любительницы красивых жестов, если, будучи, к примеру, патронессой Британского общества глухих, она изучит — что она и сделала — язык глухонемых.

За пределами узкого и надежного круга друзей детства ее ожидали знакомства, обернувшиеся прочными и долгими дружескими связями, как, например, с Адрианом Уорлд-Джексоном, председателем Общества по борьбе со СПИДом.

Адриан оказал на нее сильное влияние. Человек, живущий богатой духовной жизнью, знающий с середины 80-х годов, что он неизлечимо болен СПИДом, нес в себе необыкновенную веру в жизнь. Это именно благодаря ему она поняла, что даже в ее страшных несчастьях, возможно, есть свой смысл; что, если бы ей самой не приходилось страдать, она бы никогда не повзрослела; если бы она оставалась наивной, изнеженной девочкой, витающей в мире детских грез, то не смогла бы проявить к другим искреннего сочувствия; что, быть может, это потрясение, эта измена были ей необходимы, чтобы она трезво оценила окружающую реальность.

Она не смогла бы помогать людям, если бы не видела ясно горькой правды жизни. Ибо только если самому приходилось страдать от отчаяния, можно понять людей, оказавшихся в таком же плачевном положении, и воспринять их боль сердцем и душой. Если вы никогда не оказывались на вершине скалы, то вы не можете знать, какое непреодолимое желание прыгнуть вниз вас охватывает.

Визиты к бездомным, больным и умирающим наполняли смыслом ее существование. Ее ободряла мысль об оправданности ее прежних страданий, которые дали ей способность чувствовать чужую боль. И чем отчаяннее она нуждалась в любви и внимании, в признании и одобрении, тем более убеждалась в том, сколь это необходимо каждому. Этот опыт помог ей вернуться к реальности: это было трезвое напоминание о том, что за роскошными нарядами, драгоценностями и титулами она обычный человек из плоти и крови. Ее нужды были их нуждами, и наоборот.

Выслушивать печальные исповеди, утешать людей своим вниманием было ей важно не только потому, что она испытывала облегчение от сознания, что она не одна в своих несчастьях, но и потому, что она обнаружила, как, проникаясь чужой болью, забываешь на время о своей.

И Джеймс и Диана стремились делиться друг с другом всеми подробностями своего существования. Их отношения развивались, и все это время, с лета 1987 года — когда пресса страшно взволновалась по поводу того, что Диана и Чарльз провели 39 дней врозь, — вплоть до первых месяцев 1988 года, Джеймса грызла неприятная мысль, что Диана до сих пор не встречалась с его матерью. И то, что Диана познакомилась с отцом, тогда как мать не имела представления об их отношениях, мешало ему наслаждаться своим счастьем. Это было нехорошо.

К тому же после стольких уик-эндов, проведенных в радушном комфорте Хайгроува и многочисленных веселых и щедрых обедов в Кенсингтонском дворце, Джеймсу хотелось отплатить Диане тем же. Он мечтал пригласить ее к себе в девонширский дом, где он мог бы окружить ее заботой на своей территории.

Ширли Хьюитт привыкла к тому, что Джеймс приводил подружек в дом. Она даже гордилась тем, что он не стесняется приглашать девушек на уик-энд, прекрасно зная, что с ее стороны не последует никаких нетактичных вопросов и они будут предоставлены самим себе. Она считала его взрослым и обращалась с ним соответствующим образом, считая себя не вправе выражать неодобрение его поступкам.

Поэтому, когда Джеймс как бы невзначай спросил мать, может ли он пригласить подругу на уикэнд, она ответила, что, разумеется, может, и только деликатно поинтересовалась, знакома ли она с ней.

Джеймс сказал ей прямо, что речь идет о принцессе Уэльской, и она не моргнув глазом только спросила, в какой спальне ее разместить. Джеймс сказал — в его. Только и всего, просто и ясно. Теперь она знала все. И восприняла это известие с удивительным хладнокровием, на которое способны только англичане и в котором нет места драматизму, никаким нескромным, любопытным вопросам.

Первый раз Диана приехала в Девоншир с детективом Кеном Уорфом, а за ее зеленым «ягуаром» неотступно следовал автомобиль с четырьмя полицейскими. Охрана разместилась за углом в ближайшем отеле, тогда как Кен Уорф ночевал в свободной спальне Хьюиттов. Джеймс полагал, что четверо полицейских, пожалуй, излишняя мера предосторожности, которая может только привлечь ненужное внимание в таком тихом местечке. Впрочем, с тех пор как она стала женой принца Уэльского, это было непременным условием.

Она приехала ранним вечером в пятницу, и Джеймс, в блаженном предвкушении, ожидал ее в своем кабинете, выходящем окнами на дорогу. Завидев машину, он открыл настежь дверь, служившую запасным входом, и шагнул ей навстречу.

Диана тоже с волнением ждала встречи. Она сказала Джеймсу, что доехала хорошо, и он знал, что за рулем, когда она как бы своими руками может воздействовать на происходящее, она чувствует себя несколько свободнее. Она, впрочем, не сказала ему, что всю дорогу пыталась представить себе, как выглядит дом, куда она едет, как выглядит мать Джеймса и как она ее примет. Столь приятно прошедшая встреча с отцом Джеймса и его сестрами не оставила никаких сомнений, однако с матерями все иначе — они могут быть крайне пристрастны, чтобы не сказать одержимы любовью к своим сыновьям. Она вспомнила, как королева могла буквально уничтожить ее одним недоверчивым и подозрительным взглядом, словно Диана здесь совершенно посторонняя, и это отчуждение только усиливалось по мере узнавания друг друга.

Диана знала, что Джеймс нежно любит свою мать, он часто говорил о ней с неизменным уважением, и надеялась понравиться его матери и добиться ее расположения. По рассказам Джеймса, она знала, что миссис Хьюитт тяжело пережила разрыв с мужем, и надеялась, что общие переживания станут основой взаимной симпатии и даже дружбы.

Все сомнения Дианы были напрасны. Едва лишь Джеймс провел ее через свой кабинет с низким потолком, подпираемым темными дубовыми балками, в гостиную, где их ожидала мать, Диана поняла, что все будет хорошо. Увидев Ширли Хьюитт, ее доброе лицо и умные глаза, она сразу же инстинктивно почувствовала, что перед ней друг, женщина, которая, страдая скрытно, по-своему, не станет строго судить ее или чего-то требовать. Диана могла быть уверена в том, что, хотя Ширли Хьюитт все видит и все понимает, она не считает возможным высказывать осуждение.

Диана с радостью отметила, что мать Джеймса была прямой противоположностью всем тем, с кем ей приходилось встречаться в королевских кругах. Слава Богу, у матери Джеймса не было и тени высокомерия или внушающей трепет строгости. Скорее, между ними сразу установилось что-то вроде молчаливого понимания, даже признания.

Оглядевшись в доме, Диана увидела, что тут не было ничего показного, никакой демонстрации роскоши, которую ей так часто приходилось встречать в других домах. Небольшой и теплый, обставленный просто и только самым необходимым, это, скорее, был дом семьи военного, но гостеприимством напоминал дома дипломатов.

Ей нравился этот старый невысокий дом, так уютно примостившийся в излучине дороги, он не пугал ее зияющей пустотой зал, только усугубляющей чувство одиночества. Напротив, низкие потолки как будто склонялись над вами с материнской заботой, небольшие размеры комнат создавали уютную атмосферу.

Дом Хьюиттов чем-то напоминал Диане Парк-Хаус, в котором она жила в детстве, с его несколько старомодным духом. Словно время, сделав большую петлю, вернуло ее в детство, и на нее это подействовало умиротворяюще.

Джеймсу было странно видеть, как его мать ухаживает за женщиной, с которой он так близок, но он испытал облегчение и радость, видя, что они так непринужденно держатся друг с другом. Пока миссис Хьюитт провожала Кена Уорфа в его комнату, Джеймс повел Диану по винтовой лестнице наверх в свою спальню. Увидев его комнату с двумя узкими кроватями с изголовьями из орехового дерева, Диана замерла: ей потребовалось время, чтобы переварить впечатление от увиденного, так много говорившего о любимом человеке. И поняв, что в нем до сих пор еще живет мальчишка-школьник, она еще больше полюбила его. Она почувствовала прилив нежности, глядя на развешенные повсюду групповые фото спортивных команд и снимки, запечатлевшие мгновения его спортивных побед. В этот сокровенный, сугубо мужской мир не было доступа женщинам, которые прошли через его жизнь, и она должным образом оценила честь быть в него принятой.

Джеймс и Диана сошли вниз, миссис Хьюитт накрывала стол к чаю, и они оба были поражены удивительной естественностью этой сцены. Сидя в покойном кресле вблизи огня, Диана чувствовала себя так безмятежно, как ей уже давно не доводилось. Вот он — достойный семейный быт: миссис Хьюитт, доброжелательная, дружелюбная, разливала чай, стараясь всем угодить. Вот такого именно уюта, такой домашней атмосферы, где нет пустых условностей, где не нужно искать чьего-то одобрения, где можно быть уверенной в том, что тебя любят, — так давно жаждала Диана.

Хотя главы семьи с ними здесь не было, однако в доме по-прежнему ощущался дух семейной солидарности. Стоило только послушать непринужденную беседу матери с сыном, чтобы понять, что за внешней почтительностью скрыта истинная любовь — любовь тем более глубокая, что не требует постоянных признаний и напоминаний.

Диана и Джеймс оставили Кена Уорфа в обществе миссис Хьюитт и ускользнули наверх, чтобы побыть наедине. Диана жаждала оказаться в объятиях Джеймса, жаждала избавиться от чувства опустошенности, которое ее охватывало вдали от него. И хотя она убеждала себя, что старается изо всех сил решать свои проблемы самостоятельно, она все же не могла обойтись без Джеймса, без его тепла, чтобы успокоить издерганные нервы.

У Дианы и Джеймса впереди было еще много таких уик-эндов. Часто, пока Диана плескалась в ванной, где все было так удобно устроено, Джеймс приглашал Кена Уорфа в местный паб на кружку-другую пива. Порой он оставлял открытым у нее на виду какой-нибудь томик стихов: Теннисона, или Вордсворда, или сонеты Шекспира. И Диана, лежа в ванне, читала и наслаждалась трогательным посланием. Ей нравилось, когда он читал ей низким, ясным голосом, мягко выделяя нужные слова. Он часто прибегал к цитатам из своих любимых поэтов в качестве способа выражения чувств, которые затруднялся выразить своими словами; ему было много легче воспользоваться чужим, более красочным описанием страсти. Хотя Джеймс ни за что не хотел признавать своих романтических наклонностей и, когда она пыталась уличить его в этом, отшучивался, изображая благородное негодование, Диану трогала его сокровенная сентиментальность.

Джеймсу очень нравился Кен Уорф, и он был рад, что это чувство взаимно. Ведь и Кен полюбил Джеймса и был очень высокого о нем мнения. Более того, он явно одобрял ситуацию, видя, как благотворно Джеймс влияет на Диану, как он умеет успокаивать ее, как она преображается при нем и как она с ним счастлива. В каком-то смысле Джеймс снял долю забот с Кена. Этому доброму, преданному детективу приходилось нести основную тяжесть Дианиных несчастий, и когда на сцену выступил Джеймс, он смог спокойно отойти на второй план.

Кен отличался тем, что в нем прекрасно сочетались качества внимательного, вызывающего доверие собеседника со строгими манерами официального телохранителя. Держась дружелюбно, он никогда не переходил границу фамильярности, и все это при его остроумии обеспечило ему теплый прием в доме Хьюиттов.

Диане еще ни разу не приходилось видеть Джеймса таким веселым и беззаботным, как вечерами в этом девонширском доме. Ей нравилось наблюдать его в роли хозяина, нравилась его предупредительность. Они сопровождали миссис Хьюитт в столовую, словно были одной семьей, легко и непринужденно, без излишних церемоний. В уютной столовой, за длинным полированным обеденным столом, уставленным в строгом порядке серебряными приборами — высокими подсвечниками и серебряными фазанами, повернутыми хвостами к центру стола, — устанавливалось молчаливое понимание и родство душ.

Когда сестры Джеймса обедали с ними, то они брали сторону Дианы и вместе поддразнивали его. А тот, стоя поодаль, мог слышать их серебристый смех и был доволен тем, что их шутки в его адрес всегда носили такой безобидный характер. Единственное, о чем Диана хотела говорить, — это о своем возлюбленном. Она обожала слушать истории из его детства, задавала миссис Хьюитт бесчисленные вопросы и в восторге заливалась смехом, когда слышала, как мать подшучивает над его крайней серьезностью и педантизмом.

Часто просиживали они у камина до раннего утра, женщины болтали и смаковали какой-нибудь сладенький экзотический ликер, а Джеймс и Кен потягивали виски. Наконец Джеймс и Диана возвращались в свою тихую гавань наверху. Они сдвигали вплотную кровати и блаженствовали, осознавая, что в этом доме они могут проводить ночи, как всякая другая влюбленная пара.

Когда они были вместе, они забывали обо всем вокруг — долге, ответственности. Словно в эти дни время прекращало свой бег. Только настоящее имело значение, а будущее отходило в какую-то туманную даль. Им приходилось заботиться о том, чтобы Диану не узнали, и поэтому они редко выходили из дому. А тот факт, что они не тяготились пребыванием в замкнутом пространстве, подтверждал прочность их союза.

Джеймс разбудил дремавшую в Диане страсть невиданной силы, и поскольку на их долю выпадало так мало полноценных ночей, они подолгу не могли разомкнуть объятий. А по утрам в блаженной усталости они подолгу нежились в постели, сплетясь телами. Живя в вечном напряжении от необходимости скрывать свои отношения, они, оказываясь наедине, позволяли себе роскошь быть утомленными и заспанными. Эти часы в полудреме и глубокой расслабленности обновляли их и придавали им новые силы.

Они не испытывали и тени смущения, спускаясь по воскресеньям к завтраку, вернее, уже к ленчу — и это благодаря лояльному отношению миссис Хьюитт. Впрочем, то, что могло показаться странным другим, им, смотрящим на все сквозь призму любви, представлялось вполне естественным и уместным.

Диана нравилась миссис Хьюитт. Мать Джеймса находила ее очаровательной, хрупкой красавицей, вполне заслуживающей того преклонения и пыла, с которым ее сын относился к Диане. Она гордилась и была глубоко тронута тем, что стала свидетельницей такого чистого и трогательного чувства.

В марте 1988 года Диана должна была вместе с принцем Чарльзом и его компанией отправиться на ежегодную лыжную прогулку в Клостерс. Как всегда, она чувствовала себя чужой и одинокой среди его родственников и друзей. В компании с ними поехали принц Эндрю с беременной Сарой; друзья Чарльза Палмер-Томкинсоны и майор Хью Линдсей. Майор Линдсей, бывший конюший королевы, не взял с собой свою жену Сару, подругу Дианы, работавшую в пресс-бюро Букингемского дворца, потому что она была беременна и предпочла остаться дома.

Диана большую часть времени проводила в шале, чувствуя себя больной и глубоко несчастной. Возобновились приступы булимии, и вдобавок она простудилась. Однако ощущение того, что она заперта в четырех стенах, не оставлявшее ее ни вечерами у камина, ни ночью в постели, казалось ей мучительней, чем ее обычная меланхолия. Она заметила, что сейчас ощущает себя особенно беззащитной, словно интуитивно готовилась к новому потрясению. Она беспрерывно звонила Джеймсу и говорила ему, что не может совладать с чувством потерянности, брошенности. Она нуждалась в нем сейчас более чем когда-либо.

И тут случилось несчастье. Пресс-секретарь принца Чарльза принес дурное известие, что в горах сошла лавина и один человек погиб. Когда выяснилось, что погибший — майор Линдсей, Диана не стала замыкаться в себе. Быстро и решительно, словно исполняя чьи-то точные указания, взяла она на себя практические хлопоты. Она сама не понимала, откуда у нее вдруг взялись силы в такой ситуации. Как мать, способная в критическую минуту приподнять автомобиль, чтобы высвободить из-под него своего ребенка, Диана сумела вывести всех из шока и увлечь за собой. Они должны немедленно вернуться назад с телом несчастного. Они должны поехать к жене Хью, убеждала она. Сейчас это самое главное.

Пораженный трагедией и словно оцепеневший, принц Чарльз поначалу не понимал, почему так важно немедленно возвратиться в Англию. Ведь его подруга Пэтти Палмер-Томкинсон сильно повредила ногу и нуждалась в серьезной операции и долгом лечении. Почему бы не задержаться на некоторое время в Швейцарии и не прийти в себя?

Но Диана была непреклонна. Они должны ехать и быть рядом с Сарой Линдсей. Сердцем она была уже там и знала, что должна сделать все, что в ее силах, чтобы помочь убитой горем подруге.

Впоследствии, когда у нее уже было время оправиться от потрясения, к ней в Хайгроув приехал Джеймс. В его объятиях, позволяя излиться накопившимся чувствам, она горько зарыдала. Преодолевая обиду, она сделала первые робкие шаги по пути к достойной самооценке. Она гордилась тем, что в этот критический момент единственная из всех владела собой. Она действовала не по годам благоразумно. Но почему Чарльз никогда не видел этого? Почему он никогда не считал ее способной на такое? Словно взбираясь по крутому склону, поминутно оскальзываясь и падая, она не в силах приблизиться к нему. Но отныне все будет по-другому: она оценила свое благоразумие, свое умение справляться с обстоятельствами. Во всяком случае, невзирая на весь этот ужас, она уловила первые признаки долгожданного выздоровления, признаки того, что наконец она научилась находить в себе силы и применять их.

После возвращения из Швейцарии она искала спасения от одолевшей ее в тесных стенах дворца клаустрофобии на пляжах Дорсета. Низко опустив голову, в темно-сливовой дутой куртке, которую ей дал Джеймс, бродила она по пустынному берегу, вновь и вновь пытаясь осмыслить горькую правду. Ее браку пришел конец. Настало их время. Словно под воздействием отрезвляющего морского бриза она стала понимать, что, если ей предстоит начать новую жизнь, нельзя тревожить призраки обиды и разочарования, что ей надо научиться верить в жизнь. В конце концов, нет худа без добра: в ее жизнь вошел Джеймс и помог ей обрести себя.

Диана с огромным нетерпением ждала этих девонширских уик-эндов, которые — как это ни парадоксально, если вспомнить, насколько скована она была там в своих передвижениях, — были для нее глотком свободы, без которой она задыхалась. Отпустив полицейскую машину сопровождения, она брала с собой Кена Уорфа или сержанта Аллана Петерса. Подчиняясь неукротимой силе, мчалась она на встречу с Джеймсом и часто приходила в такое волнение, что по приезде тут же увлекала Джеймса наверх в его комнату, где они могли быть наедине.

Поскольку ее зеленый «ягуар», стоящий за забором, не вызывал никакого ненужного любопытства, Джеймс и Диана стали вести себя немного смелее. Они стали совершать романтические прогулки по пляжам Эксмута и Бадли, оставив позади на приличном расстоянии охрану. Диане нравились прогулки вдоль моря. Словно в монотонном грохоте прибоя и реве ветра ей было легче прислушаться к себе.

Джеймс всегда полагал, что природа, так много безвозмездно отдавая человеку, не требует ничего взамен, кроме уважения. И когда он делился с Дианой своим пониманием природы, тесной связью со всем окружающим, она словно вступала в новый мир — его мир. Бывало, когда они колесили по дорогам Дартмура, упиваясь суровой красотой его ландшафта, разворачивавшегося за окном автомобиля, Джеймс вдруг притормаживал, чтобы обратить внимание Дианы на какую-нибудь маленькую птичку, умело маскирующуюся в высоком мху. Так они сидели в тишине, наблюдая за ней, и в эти минуты влечение Дианы к возлюбленному обретало новый смысл.

Когда стало потеплее и холмы вдоль тропинок запестрели желтой жимолостью и розовым шиповником, Джеймс и Диана стали выезжать на пикники в отдаленные уголки Дартмура. Джеймс любил, стоя на вершине холма, обозревать благоухающие в солнечных лучах пустоши и с умилением глядел на то, как мягкий девонширский воздух покрывает нежным румянцем щеки Дианы.

Однажды на одном из таких пикников произошел неприятный случай. Погода стояла ясная, на небе не было ни единой тучки, и, закусив сандвичами с холодным мясом, помидорами и фруктами, Джеймс, счастливый и довольный, откинулся на спину, прижимая к себе Диану. Он убеждал ее отведать самодельной лимонной водки, и она, поддавшись на его уговоры, сделала несколько глотков. Джеймс, разогревшись от нескольких выпитых рюмок, думал о том, какое это райское блаженство лежать вот так в обнимку и целовать ее нежно, но не пробуждая в себе бурной страсти, а просто упиваясь ее близостью.

Но Диане этого было мало. Она хотела большего. Ей нужно было немедленного и ощутимого подтверждения. Она стала ласкать и целовать его, стараясь растормошить. Но ему совершенно не хотелось выходить из тихой неги, разрушать гармонию и тишину этого мгновения.

Диана ласкала и целовала его, не допуская мысли, что может не встретить взаимности. Джеймсу не хотелось ничего объяснять, и он предпочел красноречиво молчать, не откликаясь на ее призывы. Как ужаленная, отстранилась она от него: худшие ее опасения подтвердились, ее снова отвергли, и он ничем не лучше других. Мгновенно потеряв четкость восприятия реальности, она оказалась во власти всех своих прежних сомнений: значит, это правда, думала она, значит, она недостаточно хороша, он пресытился ею.

В отчаянной попытке защититься, смягчить неминуемый удар, она стала нападать сама.

«Почему? — закричала она. — Чего ты добиваешься от меня? Почему ты причиняешь мне такую боль?»

Последний упрек она бросила хмуро, едва слышно, словно понимая, что он не совсем справедлив, она старалась поскорее избавиться от него.

Джеймс был утомлен. За последние два года он привык безоговорочно исполнять все ее желания. Но как она не понимает, что сейчас его отказ продиктован именно безграничной любовью? Он ведь не бездушная машина. Зачем она унижает его, унижает его мужское достоинство? А ему хотелось всегда быть с нею честным и неповторимым.

Услышав нотки недоверия в ее голосе и увидев ее ярость, впервые за время их романа он рассердился на нее и обиделся. Ее выходка была неоправданна и смешна. Если бы злость не мешала Джеймсу трезво и честно оценить ситуацию, он бы понял, что ее гнев, способность мгновенно впадать в крайности, скорее, заслуживали сострадания. Ее легкоранимость, ее способность так внезапно терять самообладание крайне беспокоили его.

Однако сейчас гордость не позволила ему прийти ей на помощь, утешить ее. Вместо того он заговорил тихо, но твердо. Он сказал, что любит ее, что всегда стремился доставлять ей счастье, но он все-таки не машина, которую можно включать в любой момент по своему усмотрению. У него тоже есть чувства и желания. И ничего такого не произошло. Он просто устал. И ей не следует принимать это на свой счет, она должна понять его правильно.