Любовь принцессы

Джеймс, как и многие друзья Дианы, становился объектом внимания прессы. И когда они спрашивали у Дианы, как им быть, та беззаботно отвечала: «Поступайте, как сочтете нужным». Джеймс молчал, но другие, весьма близкие ее друзья вроде Кэролайн Бартоломью, были более откровенными. Поначалу Диана была довольна реакцией. Она чувствовала облегчение оттого, что мир наконец узнал шокирующую правду о ее браке и о ее болезни. И эта публичность ей явно пошла на пользу.

Но это оказалось западней, которая вскоре захлопнулась. Как-то незаметно облик немного таинственной, недоступной принцессы померк, и она предстала такой, какой и была на самом деле, — одинокой несчастной женщиной. Утраченного достоинства и превосходства было уже не вернуть. Она была унижена всеобщей осведомленностью о ее делах и сознавала, что последствия этого глубоко отразятся на ее жизни. Страна бурлила по поводу пошатнувшихся основ монархии, и дворец возложил всю вину на нее.

Диана отстранилась от своего прежнего круга. Джеймс не играл никакой роли в этих разоблачениях, но он был ключевой фигурой в ее судьбе. Помогая ей справиться с несчастьем, он стал свидетелем ее преображения. Диана чувствовала, что, если она желает совершить крутой поворот в своей жизни, если хочет вступить в новую полосу, ей следует оставить его позади, в прежней жизни.

Джеймс испытывал тяжкую, почти физическую боль, камнем сдавившую сердце, не дающую свободно вздохнуть. Трудно оплакивать потерю живого человека, и временами закрадывалась дикая мысль, что ему было бы проще, если бы Диана умерла. Тогда, по крайней мере, он бы твердо знал, что их любовь не вернуть, и постепенно сумел бы смириться со своей участью.

Но она была жива, и ему повсюду приходилось видеть ее. Каждый ее шаг документировался, каждая улыбка запечатлевалась кино- и фотокамерами. Он не мог забыть ее, не мог отделаться от сверлящей мысли, что, быть может, она еще вернется к нему. Он был парализован своим отчаянием. Боль была так сильна, что ему хотелось сделать ее еще сильнее. Он должен положить конец своим переживаниям, быть может, даже путем самоуничтожения.

В самые мрачные минуты его преследовала мысль, что его использовали, что он сделал свое дело и выброшен, как ненужная вещь. Диана встала во весь рост, а он повержен на колени.

Продолжая терзать себя, он доходил до мысли, что, не будь его, ту же роль мог исполнить и кто-нибудь другой. Она так нуждалась в поддержке, так жаждала любви, что всякий, кто оказался бы рядом, мог бы сделать то же, что и он. Но в глубине души он понимал, что это не так. Их свела сама судьба. Ему казалось, что он любил ее всегда, задолго до их встречи, казалось, что вся жизнь была лишь прологом к ней.

Диана тоже чувствовала это. Она не могла отпустить его и, как ни старалась, не могла выбросить его из сердца. У нее не было сил выпустить из рук последнюю связующую нить, и когда ей становилось страшно или одиноко, она натягивала ее, вновь обращаясь к Джеймсу.

В июне случилось несчастье с принцем Уильямом, который учился в школе в графстве Беркшир. Во время игры в гольф он получил серьезную травму головы. Диана обедала в «Сан-Лоренцо», когда ей сообщили об этом, и она тотчас поехала к сыну. Всю дорогу — из Королевской беркширской больницы в Рединге, куда Уильяма отвезли сначала, в лондонскую больницу на Грейт-Ормонд-стрит — ее не оставлял панический страх. И, стараясь не выдавать своего настроения, она утешала Уильяма и молилась про себя о том, чтобы только поскорее добраться до места.

Когда они приехали в больницу и Уильяма передали в надежные руки, она позвонила Джеймсу. Она нуждалась в поддержке и знала, что никто не сможет ее успокоить и утешить лучше него. Она застала Джеймса в Виндзорских казармах. Он услышал страх и отчаяние в ее голосе и испугался за нее. Он мягко напомнил ей, что всегда готов прийти ей на помощь, что она должна расслабиться, потому что за Уильямом обеспечен прекрасный уход. Он говорил ей о своей уверенности в том, что с Уильямом все будет в порядке, ведь он такой храбрый и крепкий мальчишка. А она должна держать себя в руках и не падать духом, хотя бы ради Уильяма. Она сделала все, что было в ее силах, и ей теперь остается только терпеливо ждать и молиться.

Диана сквозь слезы говорила, как ужасно беспокоится за здоровье Уильяма, как она безумно его любит и ее убивает мысль о том, что с ним может случиться что-то серьезное, что только в счастье и здоровье ее мальчиков видит она смысл жизни. Она простонала, что так страшно ей еще никогда не бывало.

О если бы только она могла взять на себя его боль, если бы только она могла вместо него лечь на операционный стол. И Джеймс слушал ее, как только он умел ее слушать, время от времени вставляя слова утешения, в которых она так нуждалась.

Почувствовав, как в ее голосе стихает тревога, он посоветовал ей пойти узнать о состоянии Уильяма и взял с нее слово держать его в курсе событий. Диана покорно подчинилась. В длинных коридорах больницы она почувствовала, что одиночество вновь подступает к ней, как тошнота. Весьма характерно, что Чарльза нет рядом и ей приходится самой справляться со своими страхами и болью. Ей вдруг отчаянно стало не хватать Джеймса — она хотела, чтобы он был рядом, хотела почувствовать его твердую руку, крепкие объятия.

Она теряла равновесие, и ей нужно было, чтобы он поддержал ее, не дал ей упасть. Она названивала ему через короткие интервалы из больницы или из машины, припаркованной рядом. Она жаловалась ему на Чарльза: все как всегда — в критический момент он ее оставил одну. Он не пожелал отказаться от посещения оперы. Она поняла, что ошибалась, полагая, что Чарльз перестал ее волновать. Она сказала, что Чарльз все еще обладает властью над ней, все еще разрывает ей сердце и беззащитность перед ним пугает ее и обескураживает.

Джеймс прекрасно мог понять, о чем она говорит, потому что и сам чувствовал то же по отношению к ней. Всякий раз, когда он слышал голос Дианы, его охватывало смятение. Он знал, что за счастье слышать ее придется потом расплачиваться, что боль потери только еще сильнее даст о себе знать. Едва он достигал хоть какого-то душевного равновесия, едва ему удавалось убедить себя, что он может прожить без нее, как раздавался ее звонок и все его усилия шли прахом.

Летом он вернулся в Германию. Это пришлось как нельзя кстати, ведь именно здесь он впервые почувствовал себя таким несчастным и все здесь было пронизано его тоской.

Впервые в жизни он явственно ощутил, что надежд не осталось, и, как ни старался, он не смог преодолеть депрессию. Ему стало казаться, что излечиться от тоски уже невозможно, что он навсегда утратил способность искренне и от души смеяться. Он обречен носить свою печаль вечно, словно толстый непроницаемый панцирь. В тридцать с небольшим лет ему казалось, что его жизненный путь завершен. С этих самых пор жизнь будет лишь медленным умиранием.

Только военная служба еще могла приносить утешение. Теперь он должен все свои помыслы сосредоточить на службе. То, что ему посчастливилось испытать, было пиком его существования, он вознесся на самую вершину и насладился открывающимся оттуда видом, но настала пора спуститься в долину.

В своей унылой квартире в Зенне он предавался долгим размышлениям о том, что, быть может, лучше было бы не бросаться с головой в водоворот жизни, а тихонько обойти стороной этот опасный омут. Быть может, не стоило отдаваться в плен любви, чтобы потом не испытывать всей глубины одиночества? Он знал, что за все приходится расплачиваться, а поскольку ему было даровано так много — гораздо больше, чем многим другим, — то и расплата потребуется большая. Но представлять себе всю свою будущую жизнь как сплошную расплату за испытанное счастье было невыносимо тяжело.

Его беспокоило душевное состояние, не дававшее ему сосредоточиться на занятиях, весьма существенных для его дальнейшего продвижения по службе, — он стал рассеян и невнимателен. Открывая книгу, на каждой странице вместо слов он видел образ Дианы. Поэтому не удивительно, что он срезался на экзамене при поступлении в штабной колледж. Впервые не сумев преодолеть препятствие, он почувствовал себя еще более подавленным и опустошенным. Теперь, когда его армейская карьера была под угрозой, когда продвижение по служебной лестнице уже не представлялось ему таким простым и гладким, он еще глубже впал в отчаяние.

Единственный проблеск надежды мелькнул, когда он получил предписание вернуться в Англию в Найтбриджские казармы. В Англии, по крайне мере, он не будет чувствовать себя таким отверженным. Быть может, он сможет начать новую жизнь. Какая ирония судьбы, что теперь, когда было уже слишком поздно, он мог сделать именно то, чего всегда хотела от него Диана. В ее письмах, которые он получал во время войны, она говорила, что мечтает о том, чтобы после войны он мог остаться в Лондоне. Как было бы замечательно, если бы он мог быть рядом, ну а о том, чтобы он оставил военную службу, она даже мечтать не смеет. Уйти в отставку, чтобы целиком посвятить себя ей!

Сколько злой иронии выказала судьба, осуществив, в конце концов, все ее желания. Теперь уже слишком поздно, и жизнь исказила все их помыслы — едва ли она предполагала, что он будет вынужден уйти в отставку против воли. Никто из них не мог представить такого оборота дел.

Когда началось сокращение штатов, Джеймс оказался первым кандидатом. Естественно, ему представили весьма вежливые объяснения: хотя он проявил великолепные командирские качества, хотя он заслуживает самых высоких похвал за проведение боевых действий во время войны, но он, как это ни прискорбно, провалил экзамены. Несмотря на то что он был представлен к награде — «Военному кресту» — и его отряд не понес потерь в ходе войны, командованию приходится в первую очередь думать о высококвалифицированных кадрах.

Этот удар сбил Джеймса с ног. Ощущение было таким, словно из него выпустили кровь. То, что сейчас, после семнадцати лет беспорочной службы, он останется не у дел, не укладывалось в голове. Мысль о мрачном будущем парализовала волю. Еще хуже было то, что командование, чтобы подсластить пилюлю, назначило ему годовое пособие. Перед ним был целый год для созерцания мрачных перспектив, и вся жизнь, чтобы понять, стоила ли любовь к Диане таких жертв. Он поставил на карту все и остался ни с чем.

Он, конечно, знал истинную причину своей отставки. Бюрократические формулировки не могли его обмануть. Он прекрасно понимал, что виной всему его отношения с принцессой Уэльской, благодаря стараниям прессы, получившие широкую огласку. Его сочли неудобным человеком из опасения, что он может запятнать славное имя королевской гвардии.

Все, чего ему хотелось в жизни, — это служить своей родине, еще в детстве он мечтал быть солдатом. И теперь, пытаясь исполнить свой долг, как он себе его представлял, то есть придя на помощь жене будущего монарха, он был лишен всего, к чему стремился. Его однополчане, на поддержку которых, как он полагал, может рассчитывать, те самые люди, которые бесстрашно бросались в бой, когда он вел их на смерть, теперь отвернулись от него. Без армии он был никем и ничем.

Он вернулся домой в Девон уничтоженный и пристыженный. Он знал, что любящая мать не осудит его и все простит, но он был унижен. Ему было тяжело сознавать, что он не оправдал ее надежд. У него с матерью были не такие отношения, чтобы она стала откровенно объяснять ему, что его промахи не могут повлиять на ее любовь. Она мечтала о его счастье, и беспокоит ее теперь вовсе не его отставка, а душевное состояние сына. Но она надеялась, что молчаливый, радушный прием, который он встретил дома, даст ему понять все это лучше всяких слов. Она никогда не касалась больной темы, никогда в ее голосе не звучало даже тени разочарования своим сыном, и такая сдержанность служила подтверждением ее материнской любви.

Отец Джеймса был тоже невозмутим, а ведь Джеймс знал, какие надежды возлагал на него отец, который часто говорил ему о его призвании. Он болезненно переживал сочувствие родителей. Он казался себе маленьким мальчиком, которого решено было не наказывать, молчаливо признавая, что последствия его проступка уже сами по себе служили наказанием. А он мечтал служить им утешением в жизни, мечтал отплатить им за все, что они сделали для него, но более всего ему хотелось, чтобы они могли им гордиться. И их великодушие усугубляло его муки.

Он пытался держаться беззаботно. Никто не говорил о его будущем, не желая ворошить прошлого, и все вели себя так, словно ничего не случилось. Пресловутая английская невозмутимость проявилась в совершенстве.

Большинство друзей Джеймса вскоре от него отвернулись. Поскольку его любовь к Диане держалась в тайне, поскольку никто не мог знать о его страданиях, друзья сделали неверные выводы. Они списали его со счетов, как плохого офицера и жалкого неудачника, не догадываясь, с каким безграничным тактом и терпением он вел себя. Быть может, он оказался слабым, но такого отношения не заслуживал. Как-то вдруг отпала необходимость в его присутствии на блестящих приемах, и обычно обильный поток приглашений иссяк сам собой. Он был один и всеми отвержен.

Те несколько друзей, которые не покинули его в эту минуту, пытались подбодрить его, убеждая воспрянуть духом, собраться и верить, что все еще образуется. И в первую очередь они уговаривали его найти подходящую женщину и жениться. Обзаведясь семьей, он почувствует свою ответственность, обретет цель в жизни. Ведь он любит детей, прекрасно ладит со своими крестниками, и по всему видно, что пора ему заводить своих. Он был бы хорошим отцом. Если он распрощается с холостяцким существованием, жизнь наполнится новым смыслом.

Хорошенько все обдумав, Джеймс решил, что, пожалуй, они правы. Все лучше того отчаяния и ужаса, которые он испытывает теперь, И, возможно, сильные эмоции пробудят его к жизни.

Но вместо того чтобы найти себе милую, скромную, тихую девушку, которая смогла бы утешить его и вернуть ему душевное равновесие, вместо того чтобы попытаться увлечься одной из тех красоток, что вращались в кругу его матери, он отыскал почти точное подобие Дианы. И как Диана в свое время обратила внимание на человека, который более всего напоминал ей Чарльза, так и Джеймс остановил свой выбор на женщине, напоминавшей Диану.

В некотором смысле он верил, что его ждет наказание за роман с Дианой. Где-то глубоко в душе суровые семейные традиции и военное воспитание подсказывали ему, что он поступил дурно. Он должен был отстраниться, нельзя ему было позволить себе приближаться к ней. Но чувства взяли верх над ним, он влюбился и понял, что эта любовь сильнее его. Она одолела его, невзирая на все его благоразумие и опасения.

И вот теперь, словно он был еще недостаточно наказан, он казнил себя сам пренебрежением к своему благополучию. И когда это меньше всего ему было нужно, когда ему не следовало привлекать к себе внимание, у него завязался роман, который не мог не получить самой широкой огласки. Словно он искал самый гибельный путь и, завидев красный свет светофора, изо всех сил нажал на газ.

Он встретил Сэлли Фейбер, жену члена парламента от консервативной партии Дэвида Фейбера, на охоте в Южном Девоншире. Как это было в свое время с Дианой, они ехали рядом верхом и болтали, и Сэлли рассказала ему свою историю. Все в ней было ему знакомо — ее страдания, ее желания. И как ни тяжело было второй раз входить в ту же реку, он хорошо знал здесь все ее изгибы.

Как и Диана, Сэлли томилась в браке без любви. Она уже пять лет была замужем за Дэвидом Фейбером, выпускником Итона, и теперь они почти не общались друг с другом. Они познакомились, когда она училась на секретарских курсах в Оксфорде, а он изучал иностранные языки в университете. Они казались идеальной парой: привлекательная девушка и готовящий себя к политической карьере, подающий большие надежды юноша. Вскоре после рождения их сына Генри очарование рассеялось. Сэлли обнаружила, что Дэвид холоден и упрям. Она была одинока, и роль счастливой супруги, которую она вынуждена была играть, истомила ее.

Это был язык, хорошо понятный Джеймсу. Эти слова он слышал раньше. Он знал, что ему следует делать, как вести себя. Он протянул ей руку, на которую она могла опереться. Он нашел в Сэлли все то, что влекло его к Диане: страдание, беззащитность, печаль и страх. И он снова ощутил себя нужным, в нем снова проснулась мужественность.

Прежде чем он успел осознать происходящее, он уже снова шел по проторенному пути: телефонные звонки, тайные встречи, объятия украдкой и мимолетные ласки, точный расчет и неусыпная бдительность.

Джеймсу пришлось испытать лишь запретную любовь, когда предусмотрительно оставляют незапертыми двери, чтобы вовремя услышать шум возвращающейся машины. Он не знал законов и правил открытой, видимой всем любви, и она пугала его. Ему не приходилось возвращаться домой в качестве законного супруга, все эти годы он вел жизнь одинокого холостяка. Он был лишен возможности делиться с кем-нибудь своими чувствами, открыто проявлять свой восторг, потому что до сих пор ему приходилось говорить вполголоса и всегда владеть собой.

Вообще говоря, Джеймс уже давно разучился выражать свои желания открыто. Он так привык во всем уступать женщинам, боясь причинить им боль малейшим отказом, что уже не думал о себе, не знал, как вести себя с позиции силы. К тридцати пяти годам он не понимал в действительности, чего он хочет, не говоря уж о том, как этого достичь.

Диана подготовила его к тому, чтобы ринуться очертя голову в объятия другой женщины с несчастливой судьбой, находящейся на грани нервного срыва. Джеймс убеждал себя, что после Дианы с тихой, покорной девушкой ему будет скучно — и с этой точки зрения Сэлли была достаточно экзотичной и яркой, — но как знать, быть может, в надежных, благодарных объятиях не столь требовательной женщины, в такой, пусть несколько тусклой, обыденной жизни он мог бы найти успокоение.

Увы, это не его удел. Он мучился в нерешительности. Сколько бы он ни уверял себя и других, что хочет вступить в брак, что именно этого он добивается, но тот факт, что он выбрал связь с замужней женщиной, убедительно свидетельствовал об обратном. Он ничуть не изменился, и брак пугал его. Ему все еще спокойней было в свидетелях, чем под венцом.

Сэлли, как и Диана, была счастлива, что встретила такого надежного, преданного человека. В отличие от ее супруга Джеймс сумел вселить в нее веру в себя. С течением лет она стала чувствовать себя посторонней в семействе Фейберов, словно она была недостаточно хороша для них. А рядом с Джеймсом она ощущала себя желанной и любимой.

Джеймс не мог ответить на любовь Сэлли с той же силой. Она привлекала его, он сочувствовал ей, но после Дианы его чувства словно дремали. Он искренне хотел помочь Сэлли и желал ей счастья, но он заблуждался, считая, что у них с Сэлли есть будущее. Его сердце было до краев переполнено болью, и в нем не оставалось места для Сэлли. Он не мог рассказать Сэлли о Диане, не мог открыть ей своего отчаяния. Он никому вообще не мог рассказать об этом. Он потерял веру в людей, разучился им доверять.

Возможно, единственным человеком, который понимал состояние его души, была мать, и то, что она видела, пугало ее. Он неотвратимо приближается к пропасти, ей остается лишь молиться, чтобы все кончилось хорошо. Она тихо невзлюбила Сэлли и надеялась, что у сына хватит сил оставить ее. С Дианой все было по-другому. Ширли Хьюитт искренне любила Диану, видя, как та относится к Джеймсу. В Диане ей нравились мягкость характера, несколько наивный оптимизм и широта души.

Сэлли, как постепенно начинал понимать и Джеймс, была совсем другим человеком. Хотя ее родители, как и родители Дианы, разошлись, когда она была еще ребенком, но она росла в ином, беспощадном, неприукрашенном мире, и у нее рано открылись глаза на суровую реальность и рано пробудился инстинкт самосохранения. В ней была твердость, отсутствовавшая в Диане. Она была горько разочарована тем, что совершила ошибку в браке, но это не произвело на нее такого губительного действия, как на Диану. Она была лучше приспособлена к жизни, когда выходила замуж, гораздо лучше представляла себе, на что идет. И она не дала погубить себя, благодаря тому, что уже с ранних лет научилась защищаться, давно уже решила про себя, что на первом месте должны стоять собственные интересы.

Через несколько месяцев Джеймс понял, что он зашел слишком далеко и уже не владеет ситуацией. Он попал в новую ловушку. Сбылись все материнские опасения. Снова разбитые сердца и сломанные судьбы.

Он чувствовал себя виноватым в том, что, стремясь утешить Сэлли, говоря ей слова, которые ей хотелось бы услышать, он невольно подал ей повод для слишком больших ожиданий. Было глупо позволить ей надеяться, что он женится на ней, и теперь он испытывал страх и угрызения совести. Как он может жениться на Сэлли, если до сих пор любит Диану? Как вообще он может жениться на ком бы то ни было, если Диана занимает все его мысли? Если он до сих пор вздрагивает от всякого телефонного звонка — а вдруг это она?!

И как он мог жениться, если и по сей день не мог ни в чем отказать Диане? И если она в трудную для себя минуту решала вновь обратиться к нему, он, забыв обо всем, мчался во дворец, чтобы только повидаться с ней.

Когда газеты заговорили о его отношениях с Сэлли, он рассказал Диане всю правду. Он считал, что обязан сделать это, обязан быть честен с нею. Пробудившаяся в ней ревность взволновала его. Его самолюбию льстило, что ей это было по-прежнему небезразлично. Но главное, вновь мелькнула слабая надежда. Он понял, что не может оставаться с Сэлли, что ему нужно бежать без оглядки.

Он решил отправиться в путешествие по Африке и пригласил своего старого друга Фрэнсиса Шауэринга составить ему компанию. Они купили подержанный «лендровер» и отправились колесить по черному континенту. Сэлли помрачнела, когда он сказал ей, что ему нужно время, чтобы все обдумать, что ему хочется вырваться на простор. Впервые в жизни он поступал, повинуясь своим желаниям.

Его несколько пугала перспектива оставаться наедине с собой под бескрайним африканским небосводом, но он надеялся, что если сможет вглядеться в себя пристальней, научится принимать себя таким, какой он есть, то обретет силы, которые ему были так нужны. Он помнил, как скрупулезно изучает себя Диана, какому дотошному анализу подвергает она свои эмоции, и думал, что если последует ее примеру, то сможет еще на что-то надеяться в этой жизни.

Со школьной скамьи он был обременен чувством долга. Впервые в жизни он был свободен и мог подумать о себе. С тех пор как отец оставил их, его не покидало чувство ответственности перед матерью, перед сестрами, потом перед Дианой, а теперь — и перед Сэлли. Он ушел из армии и больше не отвечает за судьбы своих подчиненных и может со спокойной совестью путешествовать, оставив позади женщин, свой полк и королевское семейство. Он ощутил огромное облегчение в компании Фрэнсиса, который был, возможно, единственным человеком, его понимавшим. Ему было с ним легко и просто делить тяготы путешествия: ставить ежедневно палатки, заготавливать провизию. Конечно, все это не могло не напоминать ему военные учения, с той лишь только разницей, что привычка к самодисциплине и навыки жизни в аскетических условиях теперь, когда он был предоставлен самому себе, приносила свои плоды.

Более подходящего спутника, чем Фрэнсис, трудно было представить себе: он ни о чем его не спрашивал, не вынуждал его касаться тем, обсуждать которые Джеймс был еще не готов, — словом, не мешал ему жить. Когда Джеймсу хотелось пооткровенничать, он внимательно выслушивал, но не спешил судить. Достаточно было одного его присутствия, чтобы ощутить дружеское тепло.

Проводя иногда целые дни за рулем, часто в полнейшем молчании, Джеймс имел достаточно времени для размышлений. Как ни странно, но девственная природа Африки действовала на него благотворно. Он устал от привкуса опасности — всю свою сознательную жизнь он ходил по краю пропасти. Часами вглядываясь в широкий открытый ландшафт в надежде разгадать таинственную притягательность этих мест, он пытался понять и свою суть. Он так долго стремился быть таким, каким все вокруг хотели его видеть, что утратил реальное представление о самом себе. Он знал, что может сделать других счастливыми, но не имел ни малейшего представления, как сделать счастливым самого себя.

Через два месяца Фрэнсис затосковал по своей семье, он заявил, что не может больше ни минуты находиться вдали от жены и детей, и уехал. Но Джеймс еще не достиг намеченной цели, не обрел себя и решил продолжить путь самостоятельно. В конце концов, он едва ли будет чувствовать большее одиночество, чем сейчас. Физической опасности он не боялся, ничто не могло ему нанести более глубокой раны, чем та, которую он тщетно пытался залечить. Физические невзгоды могут только помочь, притупляя душевные муки.

Проведя в путешествии всю осень, Джеймс в начале декабря вернулся в Англию. Но лучше ему не стало. Он так и не разобрался в себе окончательно. Боль и унижение, которые ему принесли любовь к Диане и попытки помочь ей, а потом изгнание из армии, заставили его замкнуться так основательно, что даже ему самому не было доступа к тайникам своей души. Ему казалось, что люди уже никогда не поймут его правильно, ему никогда не удастся оправдаться в их глазах, и он всегда будет объектом для сплетен и насмешек.

В Англии его ждал скандал по поводу их отношений с Сэлли Фейбер. Дэвид Фейбер пошел на беспрецедентный шаг — он объявил во всеуслышание в Палате общин, что решил подать на развод с женой из-за ее связи с Джеймсом. И хотя впоследствии он отказался от своих слов, скандал уже нельзя было замять.

По приезде Джеймс сразу же встретился с Сэлли, желая объясниться и сказать, что не может дать ей того, чего она хочет. Это привело к слезам и взаимным упрекам. И тут последовало заявление ее мужа. Джеймс поспешил к ней, но ей было мало одного сочувствия, а ничего большего он уже не мог ей предложить. Он совершенно растерялся и не знал, как себя повести.

Еще в Африке Джеймс узнал, что принц и принцесса Уэльские решили жить раздельно. Он позвонил Диане, чтобы поздравить ее. Он был искренне рад за нее — ее мечты сбылись. Быть может, она наконец-то найдет свое счастье и покой, которых так добивалась.

Голос Дианы звучал сухо и безрадостно. Когда Джеймс сказал, что он в восторге от того, что она добилась, чего хотела, она ответила, что сомневается в том, что она вообще когда-нибудь сможет получить желаемое. Она сомневается, что когда-нибудь сможет быть действительно счастливой. Она чувствует, что избрала верный путь, но не знает, сможет ли дойти до цели.

В отсутствие Джеймса Диана поняла, что ее отношения с ним в действительности были как раз такими, какими ей бы хотелось, чтобы были отношения с Чарльзом. Как это ни прискорбно, ей пришлось признать, что она повторила свою ошибку и только разбередила старые раны. Ведь она в Джеймсе хотела найти силу, но он оказался так же слаб, как и Чарльз.

Есть ли вообще на свете принц, достойный ее? Быть может, она сбилась с пути, но она уже достаточно наказана. Она так долго страдала. Виновата ли она в том, что обратилась к Джеймсу? Разве то, что, отвергнутая Чарльзом, она нашла в себе силы на новое чувство, может служить обвинением ей? Так ли она виновата, что искала немного радости и счастья? Разве не понятно, что, если бы муж не оттолкнул ее, она бы никогда сама не изменила ему?

Джеймс опустил трубку и, обхватив голову руками, погрузился в горькие размышления. Как ужасно, что им предстоит в одиночестве идти по жизни параллельными дорогами! Ему казалось, что теперь до конца жизни он будет один. Люди строго осудили его, не ведая, что он всего лишь слабый, мягкий человек, стремившийся сделать как лучше.

Он все еще мечтал найти добрую, любящую женщину, с которой мог бы разделить остаток дней, воплотить свой идеал: уютный дом, жизнь в окружении детей и цветов, собак и лошадей. Но он боялся причинить боль женщине, которая сблизится с ним, но не будет обладать очарованием Дианы. Потому что, кто бы ни стал его избранницей, женская интуиция безошибочно подскажет ей, что он никогда не будет любить ее так сильно, как ему довелось однажды, и что эта любовь так и не умерла окончательно в его душе. Ибо нельзя вытеснить из души пережитое однажды настоящее горе или настоящее счастье.