Любовь принцессы

Он отсел в сторону и отвернулся, с большим трудом сохраняя спокойное выражение лица.

Диана не могла выносить его хладнокровного самообладания. Она не могла понять, как он может сидеть спокойно, видя, в каком она состоянии, не могла поверить, что он не подойдет к ней прямо сейчас и не прижмет ее голову к своей груди, давая ей выплакать свою боль. Он вел себя в точности как Чарльз, не замечая ее страданий. Это было выше ее сил, и с воплем боли и отчаяния она побежала по полю.

Джеймс не пошел за ней. Злость сковала его. Ему уже не хватало терпения на эти театральные жесты. Кому они нужны? Довольно.

Неторопливо, преодолевая напряжение, он собрал остатки пикника и пошел к машине, где поджидал его Аллан Петерс. С полчаса они ожидали, что Диана вернется, и за это время, показавшееся Джеймсу вечностью, он поделился некоторыми своими опасениями с Алланом. Он сказал ему, что все его усилия бесплодны и, видимо, отношения с принцем Чарльзом оставили в ее душе такой рубец, который никогда уже не затянется. Временами ему кажется, что их любовь тщетна и все его старания рассыпаются в прах. В конце концов, у него тоже есть чувства, он не робот.

Аллан Петерс сказал лишь, что понимает и сочувствует ему, и они погрузились в типичное для мужчин молчание, которое многие считают более достойным, чем многословные разбирательства. Диана вернулась к машине с покрасневшими от слез глазами и молча забралась на заднее сиденье. Джеймс сел за руль и повел машину домой.

С переднего сиденья Аллан Петерс упрекал Диану за то, что она убежала от них. Он сказал, что это не только крайне опасно, поскольку они не знали, где она, но и — если быть вполне откровенным — несправедливо по отношению к Джеймсу, который всегда так добр к ней. Диана ничего не ответила.

В ней все клокотало. Она будет отмщена. Еще никто безнаказанно не говорил с ней так. И вскоре сержант Петерс действительно был переведен из телохранителей.

После храброго выступления Аллана Петерса весь путь до самого дома они проделали в полном молчании. Диана сразу же побежала наверх, а Джеймс, совсем подавленный, смотрел на нее снизу. Он чувствовал, что глубоко ранил ее и тем самым ранил и себя. Его самые сокровенные опасения оправдались. Обидеть женщину, тем более Диану, было для него последним делом.

Сев рядом с ней на кровать, он гладил ее по влажным от слез щекам и говорил, как сильно он ее любит, признавался, что не может видеть ее огорченной и печальной, не может выносить льда размолвки. Он говорил, что единственное его желание — доставлять ей счастье, и мысль, что он причинил ей горе, просто убивает его. Диана легла, свернувшись клубком, и Джеймс прижался к ней, повторяя изгибы ее тела.

Он нашептывал ей, что она самая прекрасная, самая притягательная женщина на свете. Просто он устал — и ничего больше. Он чувствовал, как постепенно в его объятиях смягчается судорожная скованность ее членов, как все ее тело уступает его ласкам. «Я люблю тебя, я люблю тебя», — повторял он нежно, и Диана повернулась к нему лицом. Ей, словно ребенку, необходимо было снова и снова слышать эти слова, получать постоянное подтверждение того, что все хорошо. Ей ужасно не хотелось портить эту светлую и чистую сторону своей жизни, ее сводил с ума страх лишиться этого, и она с облегчением и благодарностью приняла его объяснение. Они поклялись никогда не ссориться — пусть только смех, а не слезы, сопровождает их встречи.

В ноябре 1988 года Джеймс получил приглашение на бал, дававшийся по случаю сорокалетия принца Чарльза. Он знал, что герцогиня Йоркская и Диана рассылают приглашения некоторым своим друзьям, и был весьма польщен желанием Дианы видеть его.

Это был в высшей степени строгий официальный прием. Весь королевский клан был в наличии, так что атмосфера, несмотря на группку звезд, таких как Фил Коллинз и Элтон Джон, присутствовавших в числе трехсот гостей, была крайне чопорная. Была тут, помимо прочих, и вся хайгроувская компания Чарльза, но самым почетным гостем была вдова майора Хью Линдсея Сара. Однако кульминационным моментом всего бала для Чарльза стало появление Пэтти Палмер-Томкинсон, сделавшей первые робкие шаги без костылей, на которых она вынуждена была передвигаться после полученной в горах травмы.

Обед, предшествовавший балу, прошел для Джеймса почти незаметно, ибо все его помыслы были устремлены к моменту, когда он сможет увидеться с Дианой во дворце, а это могло случиться не раньше половины одиннадцатого вечера. Он понимал, что им с Дианой едва ли удастся остаться наедине, едва ли удастся насладиться обществом друг друга, но он хоть сможет увидеть ее. Ему было достаточно хотя бы просто находиться в одном с ней помещении, пусть и среди множества гостей.

Во всяком случае, так ему казалось. Однако ему почти не пришлось видеться с Дианой. Добраться до нее было невозможно: почти все время она героически провела в обществе родственников Чарльза. Никто никогда не определил бы по веселому лицу Джеймса, что его снедает ревность, что каждый раз, когда он видит, как Диана запрокидывает голову в заливистом смехе, каждый раз, когда она выходит с кем-нибудь танцевать, он отдал бы все, чтобы только быть рядом с ней. Однако он великолепно умел владеть собой.

Он кратко побеседовал с королевой и герцогом Эдинбургским о полковых делах и о верховой езде. Ему было легко разговаривать с ними, так как он точно знал, что им нужно говорить и что они хотят услышать.

Он знал многих из гостей по игре в поло или по службе в гвардии, так что, продвигаясь между столиками и при неверном свете свечей вглядываясь в лица собравшихся, не испытывал недостатка в собеседниках или партнершах по танцам. Ему нравились такие приемы, и он чувствовал себя как рыба в воде. Он любил царящее здесь оживление, сияние лиц в полумраке. И сегодня, как и всегда, он любовался женщинами и цветами. Но никогда еще ему не приходилось видеть такой уверенности в своем обаянии, такого шика, как на этом балу. Многие из гостей носили весьма и весьма увесистые драгоценности столь небрежно, словно это был какой-нибудь старый шарфик, обмотанный вокруг их гладких бледных шей. Свои привилегии они воспринимали как божественное право, неоспоримость которого не вызывала у них сомнения.

Диана тоже могла бы быть не той, знакомой ему Дианой, а принцессой Уэльской, то есть выглядеть поважнее и повлиятельней, чем большинство из здесь присутствующих, но, слава Богу, она еще не утратила непосредственности. Молодость и веселость, хоть и притупленные страданиями, все еще бурлили в ней. Конечно, она была совершенно иной, особой породы, говорил он себе, и ее привлекательность была выше этого несколько гнетущего великолепия.

Наконец ему удалось добраться до Дианы. И хотя вокруг них теснилась и раскачивалась толпа танцующих, это было их время. Они старались смотреть друг на друга как можно более безразлично, понимая, что их тайна может раскрыться из-за одного лишь любопытного взгляда. К счастью, никто на них не смотрел, но все же им нельзя было забывать об осторожности.

Под утро, плотно позавтракав, под нарастающее звучание гимна «Боже, храни королеву» Джеймс удалился. Он ощущал себя каким-то опустошенным. Нет, он ни за что не согласился бы упустить такой редкой, фантастической возможности наблюдать эту словно ожившую сцену из жизни старой Англии, в которой элегантность традиций переплелись с неброским великолепием старинного богатства.

Однако это был вовсе не тот вечер, воспоминания о котором он будет бережно хранить в памяти. Такой вечер случился в его жизни позже, в мае 1989 года, — то был прием по поводу шестидесятилетия Рейн Спенсер. Ее супруг, граф Спенсер, устраивал танцевальный вечер в ее честь в Олторпе, и Диана пригласила Джеймса.

Джеймс никогда раньше не был в Олторпе, нортхемптонширском родовом поместье Спенсеров, но много слышал о нем от Дианы и давно мечтал побывать там. Но самое замечательное, как сообщила она ему взволнованно, это то, что принц Чарльз не собирается ехать туда и у них будет возможность побыть вместе.

За обедом, предварявшим бал, Диана со своими сестрами Джейн и Сарой и братом Чарльзом расположились за небольшим столиком. Было бы слишком откровенно пригласить Джеймса на обед, который предназначался исключительно для семьи и семидесяти самых близких друзей, и поэтому он столовался в одном из домов местных жителей. Благодаря строгости и простоте этой прочнейшей британской традиции, Джеймс, как большинство людей его круга, не чувствовал никакого стеснения, останавливаясь на постой в совершенно незнакомом ему доме.

Почти по всей Англии это протекало приблизительно одинаково. Как правило, хозяйка выходит навстречу вам после того, как вы потратили добрый час в попытке найти удобный подъезд к дому. Она дает распоряжение своему отпрыску или одному из близких друзей проводить вас в вашу спальню и показать, где находится ванна, а затем вас приглашают выпить чашку чая или чего-нибудь покрепче. Между гостями завязывается вежливая и оживленная беседа, пересыпанная добродушными шутками и постоянными представлениями новоприбывших. Нередко вам выпадает делить комнату с кем-нибудь, с кем вам, возможно, уже доводилось встречаться, например, по дороге из Лондона. Все продумывалось до мелочей.

Около семи вечера в доме начинается робкое шарканье, поскольку каждый слишком воспитан, чтобы первым занять ванную комнату. Наконец дом приходит в движение, хлопают двери, льется вода, все прихорашиваются, наводят лоск и «чистят перышки».

Постепенно гости собираются внизу, в гостиной, и тогда благодушное остроумие, с которым их тут встретили, уступает место светской чопорности, которая более соответствует вечерним туалетам. И в просторной комнате гостей, затихших в благопристойных позах и потягивающих шампанское или что-нибудь покрепче, не может не посетить ощущение остановившегося времени, ощущение, что сейчас они исполняют точно такой же ритуал, какой из поколения в поколение соблюдался их предками.

Наконец безлюдный Олторп оживает, по всему фасаду зажигаются огни, и он сбрасывает свой привычный унылый облик школы для мальчиков-сирот. Вереницы огней тянутся по дороге, выхватывая на мгновение из темноты уголки волшебного парка с мирно пасущимися овцами. Возбуждение и оживление царят в зале Палладиума, где собираются гости: соскальзывают с плеч теплые шали, подается шампанское и слышны приветствия и поцелуи. Джеймсу понравилось холодное достоинство помещения, его высокие потолки, во всю длину стен — сцены из сельской жизни работы Джона Вуттона, бюсты государственных деятелей, мраморные столики, китайские вазы с пышной зеленью и стулья со спинками, украшенными гербом Спенсеров.

Оказавшись в большом зале со старинной галереей, Джеймс тотчас увидел Диану, которая искала его. Она взяла его под руку, украдкой чмокнула в щеку и повела на экскурсию по своему дому. Она хотела, чтобы он увидел все. Она очень гордилась Олторпом и признавалась самой себе, что ей хочется, чтобы дом произвел впечатление и на Джеймса.

Прежде всего она провела его в большую столовую, где обедали некоторые гости, сидя за длинным столом из розового дерева, вокруг которого стояло пятьдесят четыре стула красного дерева. Гости с бокалами в руках прогуливались по всему дому, и их экскурсия то и дело прерывалась, когда Диане приходилось здороваться с гостями своего отца. Много веселья вызвало недавнее происшествие с электричеством, отключившимся почти на час около половины седьмого.

Детям Спенсеров было позволено пригласить своих гостей, и разнообразие возрастов привносило домашний оттенок в яркую церемонию. Не менее пяти сотен человек разбрелись по всему дому в изящном беспорядке: кто беседовал, устроившись на небольших бархатных стульях, расставленных вдоль фамильной картинной галереи, но большинство прогуливалось по бледно-желтым коридорам, уставленным шкафчиками с майссенским, краун-дербийским, херендским и дрезденским фарфором. Теперь Джеймсу стало понятно пристрастие Дианы к мелким фарфоровым украшениям.

Но более всего ему понравилась библиотека, служившая семейной гостиной. Ее заставленные книгами стены и гигантский письменный стол, из-за которого открывался вид на симметричные аллеи итальянского сада за окном, внушали ощущение мира и покоя. И легко было представить, как собиралась вокруг камина за чаем семья, а дети вольготно располагались на розовых ситцевых диванчиках и стульях, обтянутых красной кожей.

Через холл с большим роялем, на котором были расставлены семейные фотографии — Джеймс заметил, что не было среди них ни одного снимка принца Чарльза, хотя было много других представителей королевской семьи, — Диана подвела его к широкой дубовой лестнице, и пока они всходили по ней, Джеймс узнавал лица многих известных политиков, местных аристократов и общественных деятелей, улыбавшихся Диане.

Танцы были устроены в картинной галерее, и поскольку на балу было много молодежи, вскоре некуда было ступить. Диана и Джеймс танцевали, пили шампанское и кружились, чувствуя себя безгранично счастливыми. Если Диану кто-нибудь приглашал потанцевать, Джеймс не возражал — он знал, что ревность его неоправданна, что сегодня она безраздельно принадлежит ему одному.

Джеймс перекинулся несколькими словами с ее братом Чарльзом и его невестой Викторией и имел долгую беседу с отцом Дианы, графом Спенсером, который ему чрезвычайно нравился. Он встречал его несколько раз в Кенсингтонском дворце и в те дни, когда тот приезжал в Хайгроув на ленч или к чаю, посмотреть, как мальчики учатся ездить верхом. Джеймс видел, что отец Дианы обожает свою дочь и гордится ею и своими внуками. Он души в ней не чаял и страдал, видя ее несчастной. Он поинтересовался у Джеймса, как идет обучение Дианы, и сказал, что очень доволен тем, что она снова села в седло. Они говорили о том, какие многообещающие успехи делают Уильям и Гарри, и граф, со свойственной ему учтивостью, сказал, что счастлив видеть Джеймса на балу.

Когда экскурсия была закончена, Диана повела Джеймса в расположенную наверху небольшую столовую, чтобы представить его своей мачехе и ее матери, легендарной гранд-даме Барбаре Картланд.

Знакомясь с достопримечательностями дома, с анфиладами его гостиных и спален, полотнами выдающихся живописцев и старинными украшениями, он оценил естественность Дианы — как, выросши среди всего этого, непринужденно и счастливо чувствовала она себя в тесной кухоньке его матери, болтая и попивая кофе. Он видел, что она не имеет вкуса к аристократической помпезности и церемонности, скорее можно было сказать, что она тоскует по семейному уюту. И в то же время Диана была настоящей аристократкой. Ей было важно в людях какие они, а не кто они; в ней не было ни на грамм пустого снобизма.

Джеймса поразило обилие прекрасных цветов в доме. Великолепные конструкции из белых лилий и листвы возвышались над головами гостей, которые становились все шумнее и веселее под действием неиссякающих потоков шампанского. Джеймс тоже выпил изрядно, позволив себе расслабиться и забыть на время об осторожности.

Уже глубоко за полночь Диана взяла его за руку и повлекла за собой. Запыхавшиеся и разгоряченные после танцев вышли они в сад. Ночная прохлада остудила их, а сумеречный свет придавал таинственный смысл происходящему. Диана повела Джеймса за угол дома под нежно раскачивающимися ветвями деревьев в садовый павильон. Они медленно шли по мокрой траве, вдыхая ее свежесть, и, миновав живую изгородь, вышли к бассейну. Диана подняла стеклянную дверь павильона, и они уместились вдвоем на старом, выцветшем от солнца шезлонге, глядя в тишину ночи и на могильный покой воды.

И тут как-то само собой они заговорили о своей любви. Между ласками и поцелуями они шептали друг другу, какой это был чудесный вечер, как они гордятся друг другом, как им хорошо и радостно вдвоем. Джеймс говорил Диане, как важно для него было увидеть ее дом. Теперь он лучше представляет себе ее детство, может легко вообразить себе, как она гуляла по этому огромному парку, как сидела у этих высоких окон и мечтала о том времени, когда станет взрослой и свободной. Он крепко обнял ее, страсть разжигала их ласки, и она жарко зашептала ему на ухо. Сейчас. Сюда никто не придет. Никто нас не увидит. И то, что никто из стольких людей, находящихся совсем рядом, не догадывается об их уединении и близости, придавало особую остроту их свиданию.

Когда они вновь присоединились к гостям, которые направлялись в столовую, то сразу ощутили ароматы завтрака, накрытого в Сандерландском зале. Этот зал с камином, перевезенным из прежнего лондонского дома Спенсеров, и светлым, расшитым розами ковром часто использовался для торжественных трапез. Диана смеялась, глядя, как Джеймс наваливает на свою тарелку кеджери, сосиски и яйца. Сидя рядом с ним за одним из круглых столиков, которыми был уставлен зал, она испытывала безмерную гордость за него. Они обменивались лукавыми взглядами, и никогда еще их тайна не казалась им такой многозначительной и драгоценной.

Вернувшаяся к Диане уверенность в себе и своих силах подверглась суровому испытанию, когда она решилась присутствовать на праздновании сорокалетия младшей сестры Камиллы Паркер-Боулз — Аннабел. Аннабел и ее муж, архитектор-реставратор сельских усадеб и антиквар Саймон Эллиот, были постоянными участниками хайгроувской компании принца Чарльза. Поскольку принц Чарльз и Диана вели практически совершенно независимую, раздельную жизнь, ему или Камилле и в голову не могло прийти, что принцесса захочет появиться в их обществе.

Однако Диана, уже прекрасно понимая, что раны ее никогда окончательно не затянутся, все еще надеялась вырвать занозу, причиняющую ей такие страдания. Она поделилась с Джеймсом своим решением пойти на прием. Она сказала, что больше не позволит хайгроувской компании унижать ее и что, если она не увидит Камиллу Паркер-Боулз, если не взглянет ей прямо и твердо в глаза, она никогда не избавится от зловредного влияния этой женщины на свою жизнь.

Джеймс, как всегда, поддерживал ее. Хотя он избегал резких столкновений, не желая видеть грубых и дурных проявлений человеческого характера, но он благословил ее на этот шаг. Иди, говорил он, и держи голову выше. Будь в себе уверена. И никогда не забывай, как ты привлекательна и любима.

И вот, ко всеобщему изумлению, на изысканном балу, который давала в Лондоне леди Аннабел Голдсмит, появилась принцесса Уэльская вместе со своим супругом. Бал, устроенный в старинном, восемнадцатого века, доме леди Аннабел на Хэм-Коммон, неподалеку от Ричмонд-парка, при большом стечении элегантной публики, был великолепен.

Едва лишь к Диане стало возвращаться чувство собственного достоинства, как из стороннего наблюдателя, не решающегося выйти на сцену, она превратилась в действующее лицо. Она чувствовала себя таким же полноправным участником вечера, как и всякий другой гость, и даже более. И это был ее вечер, ее час, о котором она так долго мечтала, который не раз проигрывала в своем воображении.

Конечно, она слишком утомлена, чтобы мстить, и уже оставила надежду восстановить свой брак. Она знала, что навсегда потеряла своего супруга, и теперь уже испытывала к нему только презрение за то, что он сгубил ее молодость и осквернил чистоту. Он ей больше не нужен. Она хочет, чтобы он ушел из ее жизни. Конечно, она отдавала себе отчет в том, что их всегда будут связывать дети, но больше не испытывала к нему влечения. Она отчаянно ненавидела его за то, что он истерзал и сломил ее.

Теперь, утратив желание бороться за своего мужа, ей уже нечего было опасаться. Улучив удобный момент, она решительно направилась к Камилле, чтобы высказать ей все, что думает о ней. Найдя Камиллу наверху беседующей с гостями, она с удивительным самообладанием и хладнокровием отвела ее в сторону и выложила все начистоту.

Диана сказала Камилле, что знает о ее отношениях с Чарльзом, о том, что в ее отсутствие Камилла чувствует себя хозяйкой в Хайгроуве и как это Диане отвратительно, что она осведомлена обо всех их задушевных телефонных разговорах и постоянных свиданиях.

И в те мгновения, когда Диана изливала свою боль, гнетущую ее долгие годы, и смятение, надломившее ее дух, к ней возвращались силы. Она знала, что положение не исправить, но не в этом суть. Ей теперь не нужен больше ее супруг. Главное, что она высказала Камилле все, с полной откровенностью, без истерики и неприличных воплей, а просто как сухое изложение голых фактов. Она говорила то, что думала. И теперь уже обстоятельства не возьмут верх над нею. Она стала хозяйкой положения. Власть Камиллы кончилась.

Диана позвонила Джеймсу рано утром на следующий день и пересказала события минувшего вечера подробно, шаг за шагом. Она испытывала такое ощущение, словно тяжкий груз спал с ее плеч и теперь можно вздохнуть полной грудью. И отношения Чарльза и Камиллы не представляются ей больше такими уж зловещими. Словно, высказав Камилле свои претензии и дав выход самым затаенным чувствам, она стала отчетливей понимать, что произошло. Это вовсе не означает, что она способна простить, но она может теперь не придавать этому большого значения и сосредоточиться на своей жизни. Все, что ее теперь интересует, — это ее новообретенное счастье, ее жизнь с Джеймсом. Ну почему, почему, она не сказала всего этого Камилле раньше? Ведь тогда все могло сложиться иначе.

Джеймсу предстояло участвовать в финальном матче по конному поло в команде королевских гусар, полковником которых числилась Диана. Матч должен был состояться в Тидворте, в том самом месте, где некогда Джеймс испытал первый прилив нежности к Диане, тогда только еще помолвленной с принцем Чарльзом, когда увидел ее рыдающей. Диана сказала, что хочет прийти посмотреть, как он играет, и сделать это будет совсем просто, поскольку все будут считать, что она пришла поддержать свой полк, и никто не заподозрит истинной причины ее появления.

Джеймс был безмерно рад и глубоко тронут, ибо знал, что в действительности поло вызывает у нее скуку — слишком много в свое время посещала она матчи ради Чарльза. Он испытывал гордость от сознания, что она будет стоять здесь и смотреть на него — своего возлюбленного.

Это был памятный день. Мать и сестры Джеймса тоже находились среди зрителей. Понятно, что Диана не могла быть рядом с ними — ее место было на особой трибуне, — но казалось, что они ощущают присутствие друг друга и вместе болеют за него.

Диана, в длинной и широкой белой юбке и черной в белый горошек кофточке без рукавов, казалась лучащейся счастьем. Уильям и Гарри были рядом, и она ни на одно мгновение не сводила глаз с Джеймса.

Во время игры Джеймс получил довольно болезненный удар клюшкой по предплечью. И Уильям, увидев зловеще темнеющий синяк, размером со сливу, очень забеспокоился. Он подбежал к краю поля, стал звать Джеймса, и никак не хотел успокоиться, пока тот не подошел к нему и не сказал, что на вид его травма много страшнее, чем на самом деле. А затем, исполняя роль героя до конца, вскочил в седло и ускакал на поле, где продолжалась игра.

Словно для того, чтобы показать Джеймсу, что боги на его стороне и ничто не должно омрачить радости этого дня, гвардейцы одержали победу. Диана согласилась вручить капитану кубок — увесистую серебряную чашу, и Джеймса весьма позабавила щекотливость ситуации: зачем ему этот приз, если он уже получил высшую награду — любовь самой прекрасной, самой желанной женщины на свете.

Твердым шагом подходя к Диане, Джеймс собрал всю свою волю, чтобы подавить свои истинные чувства. Когда он поклонился и поблагодарил Диану за приз, она засмеялась, изображая, будто сгибается под тяжестью кубка, но в действительности ее веселил тайный, понятный только им двоим, смысл происходящего. Склонив очи долу, чтобы случайно не выдать себя, она перехватила мимолетный взгляд Джеймса, говоривший красноречивей всяких слов.

Позднее, когда игроки отдыхали на лужайке рядом с полем, Уильям захотел повидать Джеймса, и Диана последовала за ним. Пока Уильям играл с разрезвившимся Джестером, Джеймс и Диана сумели тайком, почти незаметно, перекинуться несколькими фразами. Она сказала, что он был великолепен, что она гордится им. Они оба признали, как мучительно находиться так близко друг к другу и не сметь даже прикоснуться. Необходимость изображать внешнюю бесстрастность только усиливает внутреннюю страсть и жажду интимной встречи. Диана удалилась, а Джеймс провел остаток дня со своей матерью и сестрами в местном пабе. Он смотрел на их довольные лица и думал, что его счастье заразительно.

В глубине души Джеймс сознавал, что их с Дианой любовь слишком фантастическое явление и, словно яркая вспышка, не может длиться долго. В ней было что-то от волшебной сказки, и в сравнении с протяженностью всей его жизни она могла составить лишь краткий миг. А поскольку она покоилась на столь неправдоподобной, невероятной основе, на им одним известном секрете, она не могла иметь никакого реального воплощения. Дело не в том, что их чувства были нереальны, совсем напротив: никогда еще Джеймс не испытывал такой остроты чувств. Но именно его страсть, требовавшая более практического выражения, определяла в конце концов ход развития их отношений.

Когда он оставался один, его терзали ужасные сомнения. Внутренний голос предостерегал его, что так не может длиться долго. Он забрел в мир сновидений, мир тревожный, таинственный и колдовской, где рядом с высочайшими, дух захватывающими вершинами зияют глубочайшие, мрачные пропасти. И после пробуждения его может ожидать только горькое разочарование и перспектива остаток дней влачить жизнь убогую и серую.

Из любви к Диане он ни за что не хотел омрачать ее радость или лишать надежды, и потому скрывал от нее свое беспокойство. Он знал, в каком напряжении ей приходится жить, и не хотел усугублять его. Тем не менее он отдавал себе отчет в том, что у них нет будущего. Их любовь не выдержит яркого света, ибо взросла вдали от людских глаз, как влажный мох, находящий защиту в густой тени других растений.

Для Дианы Джеймс был единственной реальностью, и больше ее ничто не интересовало. Верит она в свои грезы или нет, она и сама точно не знала, но отказаться от них не могла. И когда они были одни, она снова и снова твердила ему, что мечтает увидеть его своим мужем, родить от него ребенка.

Джеймса не на шутку пугали эти разговоры о разводе с принцем Чарльзом. Он не понимал ее: как она, столь ревностно прочившая принца Уильяма на августейшую роль и считавшая его достойнейшим ее исполнителем, одновременно собирается официально расстаться с Чарльзом. Он пытался убедить ее, что если английское законодательство и способно предоставить ей развод, то традиции королевских дворов никогда этого не допустят. Это совершенно невозможно.

А оставаясь один, он испытывал страх — страх за свое будущее. Что ему делать? Он все больше тяготился такой жизнью. Он вдруг затосковал по нормальному существованию — насколько это было бы проще! Ему хотелось отношений, при которых можно вместе проводить отпуск, вместе встречать Рождество, Новый год — все вместе. Ему не хотелось в такие дни оставаться в одиночестве. У него возникла потребность заложить основу обычной, нормальной человеческой жизни.

Но он попал в западню. Он даже не мог помыслить о расставании с женщиной, которую так любил. Никогда еще он не испытывал — и едва ли когда-нибудь испытает — такого слияния душ. Он боялся ранить ее. И должен был признать, что, как это ни печально, у него нет сил, чтобы оставить ее, даже ради спасения самого себя. И теперь он отчетливо понимал, что, даруя жизнь ей, он губит свою жизнь.

Гордость мешала ему поделиться своими сомнениями с кем бы то ни было, и он слишком ушел в себя, чтобы обратиться к отцу. Печальный и одинокий, он замкнулся в своей тесной квартире в Виндзорских казармах, с крошечной гостиной и ванной, лежа на железной койке и стараясь отогнать непрошеные мысли о своих отношениях с Дианой. Но хуже всего бывало, когда ему начинало казаться, что он сделал свое дело и уже не нужен. Он знал, что Диана любит его, но порой не мог избавиться от коварной мысли, всплывающей из глубин сознания: а что, если, с его помощью вновь почувствовав себя женщиной, она легко найдет ему замену? Как только ему на ум приходило нечто подобное, он старался убедить себя в том, что это совершенно невозможно — их отношения слишком подлинные и глубокие, чтобы кто-нибудь другой мог его заменить.

А Диана словно услышала отголоски его мыслей. Во всяком случае, она понимала, что он начинает чувствовать себя скованным, и старалась успокоить его, планируя совместный отдых. Они раздразнили себя, строя планы о совместной поездке на юг Франции к его старинному и верному другу Фрэнсису Шауэрингу. Фрэнсис не был знаком с Дианой, но Джеймс всецело доверял ему и страстно мечтал провести с Дианой неделю на прекрасной вилле Шауэрингов. В конце концов они все-таки решили, что не могут так рисковать, и он поехал один.

Оставшись один, он почувствовал облегчение. Не то чтобы он не тосковал по Диане, просто отпала необходимость вечно притворяться. Он устал нести на сердце груз их тайны. Здесь он был среди настоящих друзей и мог расслабиться. Мог быть самим собой. Еще со времен обучения в Миллфилдской школе у Фрэнсиса и Джеймса установилась дружба, овеянная романтикой в стиле журнала для мальчиков, и теперь, во Франции, верные этой дружбе, они взбирались по меловым кручам на мотоциклах и уходили на веслах в лодке Фрэнсиса далеко в море.

Диана почувствовала на расстоянии его настроение и потеряла покой. Она писала ему, что ужасно по нему тоскует, что если она потеряет его сейчас, то просто умрет. Да и где ей взять силы продолжать жить? Она писала Джеймсу, что не спит по ночам и только благодарит Бога за то, что он даровал ей его. Ей даже трудно оценить, какую перемену внес он в ее жизнь, какую жертву он принес ей — жертву, которую она никогда не сможет оплатить по достоинству. Она писала, что знает, как мучительна для него эта жертва, как трудно ему быть прикованным к ней, понимает, сколько ему приходится преодолевать ради нее. Понимает ли он, что она чувствует его страдания, потому что, когда страдает он, страдает и она?

Догадывается ли он, спрашивала она, какой счастливой он ее сделал и как счастлива она, что встретила его? Догадывается ли он, как он ей дорог? Каждую минуту, когда они в разлуке, она думает только о нем; она не спит по ночам, мечтая о той минуте, когда окажется в его объятиях, о том времени, когда они смогут быть вместе. Всегда вместе. Потому что так тому и следует быть. Не в силах сдержать слезы, она писала, что даже не предполагала, что можно полюбить так, как она полюбила его. Все ее существование, вся ее жизнь — в нем одном.

Читая это письмо, Джеймс тоже не мог удержаться от слез.

Позднее, в том же 1989 году, Джеймс получил назначение в Германию, где ему предстояло провести два года. Он долго не решался сообщить эту новость Диане. Однажды, после тихого ужина в Кенсингтонском дворце, он наконец собрался с духом. Реакция Дианы была именно такой, какую он и предвидел: она рассердилась и обиделась. Она не хотела, чтобы он уезжал, чтобы он покидал ее.

Терпеливо Джеймс пытался объяснить ей, что при всей его любви к ней, при том, что мысль о долгой разлуке ему так же невыносима, как и ей, она ведь должна понимать, как много значит для него военная служба. Он выполняет свой долг и должен ехать. Он перестанет уважать себя, если не сделает этого, а тогда и она потеряет к нему уважение. Он должен быть там, где его сослуживцы. И она-то должна лучше других понимать, что значит долг и ответственность. Она — так серьезно относящаяся к своей работе, никогда не изменяющая своему слову. Ему поручено возглавить командование танковым соединением, и он намерен выполнить задание.

Возможно, именно потому, что ему предстояла разлука с Дианой, и потому, что в их отношениях наметилась трещинка, Джеймс стал постепенно замыкаться, уклоняться, не представляя себе жизнь без нее.

А Диана, почувствовав его отчуждение, решила, что он отверг ее. Самые худшие ее опасения снова сбывались: человек, которого она любила, на которого полагалась, оставляет ее, несмотря на все свои клятвы.

Видно, ей на роду написана такая участь, и вот она снова совсем одна. Ей нельзя быть такой чувствительной, нельзя придавать такого значения каждому слову. Ей следует стать более жесткой, говорила она себе, иначе она утратит волю к жизни.

И вот, чтобы унять свою боль, избавить себя от дальнейших мучений, она решила сама отдалиться от Джеймса, убедить себя, будто ей безразлично, что они расстаются на целых два года. Если она некоторое время не будет встречаться с Джеймсом, ей потом будет не так тоскливо, не так страшно.

Джеймс не понимал, почему она не отвечает на его звонки. Не понимал неожиданной прохлады в ее голосе, когда ему все же удавалось дозвониться. Перемена пронзила его, как нож в сердце. Удар был ужасным, он не находил себе места, однако не мог понять причины. Он узнал только, что она очень занята и не может с ним встречаться. Раньше она нашла бы лазейку в самом плотном расписании, но теперь, похоже, ей не очень даже хочется, теперь он утратил прежнее значение — может и подождать.

Что ж, он ждал. Хотя и понимал, что в их отношениях происходит что-то очень серьезное, но не заговаривал об этом с Дианой. Если она сама не собирается ему ничего говорить, то и он не будет ни о чем ее расспрашивать. Ее внезапное охлаждение лишило его присутствия духа, лишило прежней уверенности.

Сидя в своей небольшой, опрятной конторе в Виндзоре, глядел он уныло на голый плац за окном. Этот ландшафт как нельзя лучше отвечал его настроению. С каждым днем на душе становилось все тяжелее, им овладевала апатия.

Он не думал требовать от Дианы разъяснений. Он готов был принять все, что ему уготовано. Он надеялся справиться с любым поворотом судьбы. Сейчас он был слишком слаб и жалок, чтобы добиваться ее внимания, слишком подавлен, чтобы заставить ее образумиться. Старомодное воспитание не позволяло ему потребовать объяснений и излить свою душу. Он никогда первым не заговорит о своих страданиях. Это ему казалось совершенно неприемлемым. Он так долго и верно служил женщинам, так долго потворствовал их прихотям, что потерял собственный голос.

Итак, он держал все в себе, он подавлял свои эмоции, как подавляют приступ тошноты. Он не решался дать им выход, зная, что не справится с ними.

И он оставил Диану в покое. Он уже не спрашивал, когда сможет увидеть ее. Он предоставил решать ей. Накануне отъезда в Падерборн в Германии, он полагал, что все кончено. Он не знал почему. Он знал лишь, что будет вечно, до конца дней своих, оплакивать потерю и их любовь. Пожалуй, лишь там, за гробовой чертой, он сможет избыть свою тревогу.

Оказавшись в Германии, он ухватился за возможность устремить все свои силы и помыслы на службу и заботу о подчиненных, чтобы отвлечься от собственных переживаний. Он был профессиональным военным и остро ощущал свою ответственность за вверенных ему людей. С огромным облегчением он отодвинул в сторону свои несчастья, которые обступали его вновь лишь наедине с собой. Он мог благодарить Бога за свою службу, которая придавала ему силы и окружала утешительной атмосферой мужской солидарности.

Теперь ему более чем когда-либо нужно было осознание цели своего существования. В душе он ощущал только бессилие. Он не решался заглядывать в будущее дальше, чем на день вперед, — слишком устрашающие перспективы рисовались ему. Беспокоило лишь одно — чтобы его волнения не отражались на отношениях с солдатами: командир должен излучать только спокойствие и уверенность. Он так увлекся обустройством их быта, словно его собственная жизнь зависела от этого. Ежедневные заботы о своих подчиненных, которые раньше ему представлялись нудными обязанностями, приобретали теперь новый смысл. Словно он приник к чаше с целебным бальзамом, излечивавшим его от приступов самоедства, и он с благодарностью принимал все, что избавляло его от необходимости задумываться.

Готовя своих солдат к танковым маневрам, он мог гордиться усвоенным еще в детстве умением отвлекаться от своих болезненных переживаний; это умение, в котором иные, в особенности женщины, видели его слабость, очень ему пригодилось теперь. Разлуку с Дианой он воспринял как заболевание, вроде злокачественной опухоли: в хорошие дни она почти не беспокоит, но иногда дает о себе знать с первых минут пробуждения и до самого сна.

За занятиями военной подготовкой и отработкой приемов ведения танковой атаки Джеймс не позволял Диане владеть его мыслями. Но ночью — он был бессилен. Сколько бы он ни пытался утопить в алкоголе непрошеные образы, едва наступала ночь — они были тут как тут. Как он ненавидел эти ночи! Ненавидел неотступные видения, четкие до мельчайших подробностей, почти осязаемые, он даже мог слышать ее голос, казалось, будто она зовет его по имени. Тоска иссушала его.

Даже в спорте он не находил утешения, хотя и старался все свое свободное время посвящать поло или охоте. И вот, в попытке воспрять духом, в раздражении на самого себя, он решил отправиться в путешествие. Это могло бы послужить ему на пользу. Он совсем не знал Германии, да и вообще этой части Европы, и теперь мог бы ее изучить. Можно ли надеяться, что вид новых мест возродит в нем интерес к жизни?

Он уже достаточно времени провел один на один со своей печалью в Падерборне, неподалеку от военного лагеря Зенне. Этот город, расположенный в глубине северной Германии, там, где начинается Тевтобургский Лес, носил отпечаток трагедии, что действовало на него одновременно и утешительно, и пугающе. Много сумрачных вечеров провел он в кафедральном соборе, словно только это величественное старинное здание могло помочь ему, и он уходил, чувствуя себя успокоенным и ободренным.

В попытке то ли найти самого себя, то ли убежать от себя — точнее он и сам не мог бы определить, — он посетил столько стран и городов, что потерял им счет. Он передвигался поездом, на машине и даже пешком. И всегда один — в его взвинченном состоянии ему было тяжело делить чье бы то ни было общество.

Антверпен, Амстердам, Мюнхен, Зальцбург, Франкфурт, Баден-Баден, Вена, Берлин — он посмотрел все. Он ходил на лыжах в Альпах, проводил летние дни на озерах, часами сидел в соборах и молился о том, чтобы горечь потери рассосалась и он снова мог чувствовать себя свободным. Он молился о том, чтобы ему не пришлось остаток дней влачить в таком жалком, полуживом состоянии, в котором невозможно воспринимать жизнь во всем ее великолепии.

Время от времени Диана звонила ему, но от этого ему становилось только хуже. Этот натянутый, сухой тон, пропасть, разделившая их, только усугубляли его тоску. Ему было трудно поверить, что они могли дойти до этого.

В качестве последнего бесплодного средства вырвать ее из своего сердца и вычеркнуть из памяти он завел новый роман. Сможет ли он, сосредоточив свои помыслы на другой женщине, вытеснить Диану? Ведь раньше он именно так и поступал. Его уже так давно не волновала, не привлекала ни одна женщина, что он даже стал беспокоиться. И поэтому, когда на танцевальном вечере в Мюнхене он оказался рядом с очаровательной немкой и почувствовал, что она нравится ему, то обрадовался. Баронесса Софи фон Реден была длинноногой, движениями немного напоминающей цаплю, интригующей и жизнерадостной брюнеткой. Неуклюже и робко начал он флиртовать и был удивлен, с какой легкостью ожили в памяти привычные приемы и фразы, которые казались ему давно забытыми.

Джеймс изо всех сил старался убедить себя, что Софи сможет вытеснить Диану. Он хотел верить в это. Ведь насколько ему будет проще, если это произойдет. Однако он скоро понял, что всего лишь дразнит себя, что в конце концов будет только хуже.

Упрямый голос здравого смысла подсказывал ему, что пора остепениться, что решение проблемы в том, чтобы найти симпатичную девушку, которая стала бы ему хорошей женой. Но сейчас он был, как никогда, далек от брака. Где он сможет встретить девушку, которая могла бы сравниться с Дианой? Нет, он был уверен, что никогда не найдет человека, с которым бы мог разделить свою жизнь. И он остановил свой выбор на Софи, разведенной женщине с маленьким сыном. Когда они встретились, она только что ушла от мужа — момент для Джеймса был самый подходящий. Она нуждалась в поддержке и была польщена его вниманием; ей тоже нужен был красивый и легкий роман. Ни он, ни она даже не помышляли о том, что их отношения могут привести к чему-нибудь более прочному и долговременному.

Восемнадцать месяцев спустя Джеймс вернулся в Англию, чтобы провести дома некоторое время накануне Рождества. Это был 1990 год, и ему очень хотелось повидать родных. В Персидском заливе вот-вот могла разразиться война, и он прекрасно понимал, что его место на фронте.

Диана тоже понимала это и попросила его приехать в Хайгроув. И, разумеется, он согласился, поскольку никогда и ни в чем не мог ей отказать, но по пути его стали одолевать страшные сомнения. Уже зарубцевавшиеся душевные раны стали вновь кровоточить, и он не хотел бередить их. Что, если прежние чувства, пробудившиеся вновь при виде ее, не найдут взаимности? Что, если она будет говорить с ним с той прохладной сдержанностью, которую он слышал по телефону? Он боялся, что не вынесет этого, и хотел бы, ради разнообразия, иметь возможность поступать так, как ему нравится, а не так, как она или кто бы то ни было хотят от него. Почему он не отказался приехать? Почему не сказал, например, что очень занят? Он мог бы избавить себя от новых мук.

Но эти первые, поверхностные соображения захлестывало нарастающее волнение: невероятным казалось, что он скоро снова увидит ее, что она позвала его. Не может быть, чтобы это ничего не значило. Надо полагать, это означает, что не все еще забыто.

Со слегка дрожащими коленями, чувствуя себя скованным от напряжения, вышел он из машины и направился в гостиную. Одного взгляда было достаточно. Достаточно было увидеть блеск в ее глазах, чтобы понять, как она рада его видеть. Ее глазам было так же трудно обмануть его, как и ему скрыть свой восторг при виде ее. Он нашел ее еще прекрасней, чем всегда, и как будто повзрослевшей, словно она наконец нашла себя и обрела покой и силу духа, к которым так стремилась.

Они пили чай и обменивались новостями, стараясь ничем не выдавать своей интимной близости. Они ощущали несообразность этой благовоспитанной сдержанности, но отбросить ее еще не решались. Положение был нелепым: они были слишком близки, чтобы говорить друг с другом на посторонние темы, но слишком долго пребывали в разлуке и утратили уверенность друг в друге, чтобы перейти на язык возлюбленных. И им ничего не оставалось делать, как продолжать этот глупый разговор — им нужно было время.

Через некоторое время Диана встала и пристроилась в ногах у Джеймса. Боясь взглянуть ему прямо в глаза, она села к нему спиной, но набралась храбрости сделать красноречивый жест, выражающий прощение. Она откинулась назад и положила голову к нему на колени. Непроизвольно Джеймс стал гладить ее по голове и по щекам, не прерывая беседы.

Так им было много проще. Им было проще преодолеть неловкость, не глядя друг на друга.

Когда напряжение стало слишком сильным, когда отпала необходимость искать обходных путей, Диана обернулась к Джеймсу, который принял ее в свои объятия. Их страсть, так долго остававшаяся невостребованной, стала еще сильнее. Разлука не смогла погасить прежних чувств, а их пыл мог служить подтверждением того, что в разлуке только усиливалось влечение.

Лежа, обнявшись, на кровати Дианы под защитой высокого полога, они говорили в один голос, какими они были глупцами. Отчего они хотели лишить себя этой любви? Какая в том была необходимость? Сколько боли они себе причинили. Почему они пытались убедить себя в том, что их любви не существует? Что она умерла, когда она жива и стала еще сильней?

Но времени для сожалений не было. Они жаждали насладиться моментом, отпраздновать свое возвращение. Прижимая Диану к себе, Джеймс ощущал, что все его мольбы к небу услышаны, что ему вовеки не забыть этого дня. Даже не верилось, что все, о чем он мечтал долгие восемнадцать месяцев, вдруг сбывается, что ему не придется, проснувшись, увидеть вокруг себя неприглядную реальность. Сейчас его сны сбывались, и он оживал. И если ему нужно было подтверждение — вот оно. И никто никогда не заменит Диану в его сердце.

В его отсутствие Диана так же, как и Джеймс, пыталась избавиться от старой любви, заводя новые знакомства. Ей требовалось подтверждение своей привлекательности, она нуждалась во внимании к себе и, ощущая некоторую уверенность в себе, жаждала радости. Она полагала, что заслужила этого, и стала искать развлечений.

Все мужчины, с которыми ей было легко общаться, казались милыми и симпатичными. Безупречно вышколенные в том надежном, традиционном британском «бриджи-с-запонками» стиле, они автоматически подавали правильные сигналы. Они владели тем легко узнаваемым кодом, который усваивают члены одного клана: неторопливая, самоуверенная походка, тягучая речь и беззаботность, с которой они проплывают сквозь любую социальную ситуацию. Их манеры были ее манерами, и с ними она могла расслабиться, чувствуя себя надежно и безопасно.

Но как бы она ни старалась, даже если бы захотела завести роман с кем-нибудь из своего эскорта — скажем, с Джеймсом Джилби или майором Дэвидом Уотерхаусом — в надежде избавиться от Джеймса Хьюитта, она видела, что ей не достичь тех же высот. Джеймса никто не мог ей заменить. Ибо то, чего недоставало в Джилби и Уотерхаусе, было именно тем, чего ей больше всего хотелось. Бессознательно в Джеймсе Хьюитте она разглядела человека, наиболее похожего на принца Чарльза — не столько манерами, сколько эмоциями. Ибо, когда дело касалось женщин, Джеймс, как и Чарльз, оказывался перед ними бессилен.

Диану очаровывали в Джеймсе именно узнаваемые черты, позволявшие вновь разыгрывать уже известную схему отношений, схему, способную воспроизводиться до бесконечности, пока не будет сознательно разорван замкнутый круг. Физически и эмоционально Джеймс мог дать Диане все то, чего не мог дать принц Чарльз, и все же она ощущала себя в знакомой и привычной обстановке. Она разглядела его сразу, не отдавая себе отчета, что в действительности ее влечет к человеку, напоминающему ей мужа.

Мы сами заключаем себя в замкнутый круг отношений. Силой инстинкта мы возвращаемся вновь и вновь к одной и той же ситуации, к тем же людям, и наши впечатления, вынесенные из детства, и пример родителей играют большую роль в формировании наших симпатий. И пока мы не становимся достаточно самостоятельными во взглядах и смелыми, чтобы разрушить привычную схему, предначертанную нам с рождения, нам суждено повторять ошибки наших родителей и родителей наших родителей.

Девочкой Диана заметила, что не все ладно в отношениях ее родителей, и ее мучили вопросы, на которые она не находила ответа. И вот, сама того не ведая, она выбрала себе человека, который точно так же вскоре бросил ее, а их отношения грозят поселить в душах ее детей такое же смятение, какое в ее душе оставили отношения родителей.

Джеймсу тоже суждено было повторить путь, пройденный его родителями. В детстве он чувствовал, что мать, которую он так любит, страдает, и с тех пор его всегда привлекали женщины несчастливые. Это получалось так же неосознанно и естественно, как дыхание. Он почувствовал озабоченность Дианы прежде, чем она заговорила об этом, ощущал ее глубоко скрытую боль прежде, чем дотронулся до ее руки. Как в свое время он стал утешением и опорой для своей матери, впервые обретя в этом ощущение своей небесполезности и представление о том, что значит быть настоящим мужчиной, так теперь он относился к Диане. Иначе он и не представлял себе их отношений. Это было ему предназначено судьбой, в которую, впрочем, он не верил. Точно так же, как он ни за что не сознался бы в том, что до самозабвения любит мать, так он бы не сознался и в своей любви к Диане.

Для человека, которого пугает перспектива брака, который боится стать заложником дурной наследственности и невольно причинить боль сродни той, которую его отец причинил матери, Джеймс не мог сделать более удачного выбора. Влюбившись в принцессу Уэльскую, жену будущего короля, он мог быть уверен, что их отношения не получат развития. И Джеймс мог клясться в любви самыми страшными клятвами и хранить верность их тайной близости, прекрасно зная, что их отношения никогда не перерастут в настоящий союз, который мог существовать лишь в области сновидений, никогда не воплощаясь в реальности.

Однако трагедия Джеймса заключалась в том, что он обманывал себя. Поверив в безопасность отношений с Дианой, он позволил себе влюбиться в нее. Он не убоялся этого, уверенный, что здесь его не может ждать западня. И вот он дал волю своим чувствам и загнал себя в угол. Он клялся Диане в вечной любви, даже не подозревая, как это верно. Но судьба провела его. Ему никогда не освободиться от нее, не перестать любить ее. Он попался в ловушку, которую сам себе расставил.

Джеймс с восторгом встретил известие о том, что ему предстоит участвовать в войне в Заливе. Словно Бог снова услышал его молитвы. На войну он рвался не только для того, чтобы испытать на практике свои накопившиеся за шестнадцать лет теоретические познания, но и в надежде встретить смерть.

В смерти нет бесчестья, особенно в смерти на поле боя. Он долго думал об этом и пришел к убеждению, что это будет самым лучшим и честным выходом из тупика, в котором он оказался.

Джеймс вернулся в Германию к своим солдатам и офицерам к Сочельнику. Накануне вылета в Залив с небольшим авангардом он хотел провести с ними вместе Рождество.

Бессонной рождественской ночью, лежа на своей жесткой армейской кровати в лагере Зенне, испытывая одновременно и счастье и печаль, он обдумывал всю свою жизнь. Конечно, она была богата событиями. Ему посчастливилось родиться в такой любящей и дружной семье. И, конечно, он ощущал свою избранность, понимал, что роль, которую ему выпало играть в романе с Дианой, исключительна. Судьба, решил он, до сей поры оберегала его от серости и посредственности существования. Но теперь он почувствовал, что не может больше жить с тайной мукой в груди. Последняя встреча с Дианой вновь вознесла его на вершину счастья, но он знал, что это не может продлиться долго. По-прежнему впереди зияла пустота. Вся его жизнь, как она ему представлялась сейчас, пришла к своему логическому завершению.

Ведь рано или поздно их тайна непременно раскроется, и они предстанут на всеобщее обозрение. Яд публичного осуждения отравит их отношения. Чистота их союза будет осквернена, ибо едва ли посторонний грубый взгляд сможет уловить ее волшебный оттенок. И не померкнет ли этот оттенок в ярком свете? Кроме того, возникала опасность и для его армейской карьеры. Ему было страшно подумать, что придется, возможно, расстаться со своим полком. Он опасался, что эта потеря станет последней каплей.

Мысль о бесконечной и пустой жизни, которая предстоит ему без Дианы, была невыносима. Он не желал обрекать себя на вечное одиночество, но иного выхода не видел. Он всей душой хотел поверить ее словам о том, что они смогут вести собственную жизнь вдвоем, жаждал, чтобы эти слова оказались правдой, но знал, что это невозможно. И не стоит понапрасну распалять воображение.

Если бы ему посчастливилось погибнуть в бою, было бы прекрасно. Если бы ему выпало умереть сейчас, пока еще так живо в памяти их примирение, ему бы не пришлось уносить с собой в могилу леденящее одиночество. Конечно, Диана будет в отчаянии, но сможет, по крайней мере, гордиться им и не разочаруется в нем. Им никогда не придется испить всю горечь от неизбежного разрыва их отношений. Они будут избавлены от лицезрения этой жестокой реальности.

Он пойдет на все, чтобы не пришлось пережить снова такие страдания, какие он перенес за последние восемнадцать месяцев. Он не хочет больше так мучиться; он хочет сохранить лишь незамутненный образ последних чистых дней, проведенных вместе.

Смерть представлялась ему великой честью. Речь, разумеется, не может идти о самоубийстве — об этом он никогда даже не помышлял, считая постыдной, недостойной слабостью. Это была бы последняя пощечина тем, кого он любит, а Джеймс не хотел доставлять им неприятности, позорить их имя. Нет, это даже не приходило ему в голову. Но окончить жизнь так же достойно, как следовало ее прожить, казалось ему славным и мужественным.

Он боялся жить гораздо больше, чем умереть. Жизнь представлялась много труднее смерти. Какая роскошь, какое блаженство — вдруг все сбросить, мгновенно освободиться от бремени ответственности. Собираясь к отправке из Германии, он заметил, что, как это ни странно, его ничуть не пугают война и предстоящие тяготы. Он был уверен, что отлично подготовлен к войне. Под его началом состояло сто двадцать человек команды и двадцать пять единиц бронетехники, в том числе четырнадцать танков, и он мог гордиться своими подчиненными. Он приучал их к мысли о возможной войне. Он подготовил их к любой неожиданности, и теперь наступал час великой проверки. Он всегда ждал подобного испытания, готов был с радостью выполнить любое задание, и выполнить хорошо — в этом он был уверен.

Нет, его не пугала перспектива провести долгие месяцы в Персидском заливе, не пугали боевые действия или волнение, не отпускающее все двадцать четыре часа в сутки. Его не страшили физические тяготы, груз обязанностей командира, бесконечная череда неотличимых друг от друга дней и ночей, протекающих в вечном напряжении. Все это, в конце концов, признаки того, что вы еще живы, что вы еще дышите и боретесь за выживание. Что у вас еще осталось за что бороться.

Пугало его далекое будущее, та крошечная точка на горизонте, к которой сходилась вся его жизнь, а вернее — жалкое существование, ожидающее его после окончания войны. В отличие от большинства его подчиненных у него не было ни жены, ни детей, к которым он мог бы вернуться, ни даже собственной жизни. Он не заложил никакого фундамента. Не было в его жизни ничего, что бы он счел достойным сохранения; лишь память о Диане, сохранить которую в неприкосновенности поможет смерть.

Сейчас ему трудно было даже представить, что он может когда-нибудь жениться. Никогда ему не освободить своего сердца для другой. Без Дианы все вокруг меркло, а вдвоем их путь едва ли будет усыпан розами. Вот почему он жаждал смерти. Умереть казалось ему привлекательней, чем влачить жизнь только ради самой жизни, ради того, чтобы уныло проплестись по всему предначертанному кругу.

Психологически Джеймс был прекрасно подготовлен к войне. Он побывал дома и убедился, что там все в порядке. Обе его сестры вышли замуж и жили недалеко от матери в Девоншире. Он оплатил все счета, написал завещание и, что самое важное, помирился с Дианой. Когда он собирался поехать в Германию на встречу со своей командой перед отправкой в Кувейт, он почти достиг душевного покоя. Он был готов к битве, готов отдать свою жизнь за родину и за любимую женщину.

Разумеется, он не говорил о своей жажде смерти кому-нибудь из друзей или родных и, конечно же, Диане. Он понимал, что это только причинит ей невыносимые страдания и она не сможет понять чистоты его намерений.

По правде говоря, их прощание после двух дней, проведенных в Хайгроуве перед его отъездом в Германию, могло бы возродить надежды. Были, конечно, неизбежные слезы, но Диана держалась молодцом, забыв о своих обидах. Словно она почувствовала, что к нему вернулась прежняя сила, что стремление ринуться в бой возродило в нем чувство собственного достоинства, и она была рада увидеть в нем прежнюю уверенность, которая всегда так привлекала ее.

Она знала, что война это серьезно и много значит для Джеймса. Но ничего, кроме восхищения, его обостренное чувство долга у нее не вызывало. Конечно, ее огорчала предстоящая разлука, но она понимала, что на сей раз бессильна повлиять на ситуацию. То был перст судьбы, а с судьбой не спорят. Она знала, как ей будет не хватать его, особенно теперь, когда после их примирения она осознала, насколько он ей небезразличен, насколько необходим. И все же верх брала гордость за него, за то, что он готов жертвовать жизнью во имя страны — страны, за которую и она в ответе.

И теперь впервые ей представилась возможность играть значительную роль в его судьбе. Ее муж никогда не нуждался по-настоящему в поддержке, которую она жаждала ему оказывать. Он искал утешения в иных местах, а она страдала от острого ощущения невостребованности своей любви. Джеймс, хоть и не с таким холодным безразличием, тоже не допускал ее слишком близко к своим мужским делам. И поскольку он никогда не делился с ней своими сомнениям и опасениями, ей казалось, что он отвергает ее заботу. Но истинный смысл настоящих отношений, как поняла она сейчас, состоял в способности одного сохранять присутствие духа, когда другому изменяют силы. Никогда еще они не достигали такого состояния взаимного равновесия, взаимоподдержки.

Она понимала, что раньше была слишком слаба, что ее источник энергии иссякал и, сберегая для себя каждый импульс, ей нечем было поделиться с ним.

Но постепенно, и в особенности за последнее время, она окрепла. В каком-то смысле пребывание Джеймса в Германии пошло ей на пользу. Оно заставило ее обратиться к своим внутренним резервам, а не надеяться на него; и чем более она полагалась на свои силы, тем сильнее она становилась и понимала, что способна на многое.

Теперь она мечтала найти приложение своим силам. Она была рада возможности достойно отплатить ему за его великодушие. Ей было важно показать ему, что она способна вынести все, пока он там, на войне, где в любое мгновение его подстерегает смертельная опасность. Даже находясь физически на разных континентах, они всегда будут вместе. А вдвоем им будет легче пережить тяжелое время.

И вот, пока Джеймс был в Заливе, каждый день, без исключения — а часто и дважды в день, — она писала ему длинные, многословные письма. В этих письмах, исполненных светлой любви, она поверяла бумаге все, о чем она размышляла, — все без утайки.

Более всего ей хотелось убедить его, что он не забыт, что она по-прежнему не мыслит жизни без него. Она хотела вдохновить его силой и надеждой, как вдохновлялась сама. Но еще хотела напомнить ему о своем существовании. Возможно, ее побуждало опасение, что он может погибнуть; возможно, поскольку она любила его и изучила достаточно хорошо, она догадывалась, что он боится будущего и ищет смерти. Разве она могла допустить это, когда ей самой будущее рисовалось в радужном свете? Разве это возможно, что сейчас, когда мелькнула слабая надежда на развод с Чарльзом, он может вдруг оставить ее навсегда. Именно теперь она может потерять его — это невыносимо. Этого не может — не должно — быть. И она писала ему, чтобы напомнить о своей любви, напомнить ему, как сильна была их любовь и как много она для них значила, как наполняла она смыслом их существование.

Каждую подробность своей жизни она доносила до Джеймса. Своими письмами, обсуждением всего, что с ней происходит, она пыталась сделать его соучастником всех событий ее жизни, убедить его, что он все еще составляет неотъемлемую часть ее жизни. И только в те минуты, когда она писала ему и представляла, как он будет читать ее письма, она могла ощутить себя частью его жизни. И тогда отступала на время боль разлуки и потери.

Диана все еще страдала, но уже не отворачивалась от своих несчастий, смело глядя им в лицо. Чем более она размышляла о себе и о том, что с ней произошло, тем ожесточенней ей приходилось бороться с подступающим отчаянием. Но она хотела дать ему выход, хотела избавиться от него и была готова вынести все ради этого. Странным образом ей казалось, что сейчас ее страдания осмысленны. Она считала, что страдать вместе со своей страной и болеть за свою страну — делает честь каждому. Переживая за Джеймса, она знала, что каждая жена или девушка, чей муж или возлюбленный на войне, чувствуют то же, что и она. И она полностью отождествляла себя с ними и пыталась им помочь. Словно Бог намеренно поставил ее в положение, в котором она могла оказаться полезной.

Она серьезно хотела внести свою лепту в военные усилия своей страны и старалась изо всех сил. Страсть к Джеймсу она перенесла на свою деятельность. В Кенсингтонском дворце она удивляла всех своими познаниями в области военной стратегии, танков, ракет и прочей боевой техники и получила шутливое прозвище «дворцового военкора». Она смотрела и слушала бесконечные военные бюллетени, часто не смыкала глаз всю ночь, надеясь услышать что-нибудь о лейб-гвардейцах или увидеть мельком на экране Джеймса.

Во время визита в зону боевых действий Джон Мейджор побывал в расположении лейб-гвардейцев, и камеры выхватили на мгновение профиль Джеймса. Диана попросила прислать ей видеозапись, и просмотрев ее и прослушав речь Джона Мейджора, она написала премьер-министру о своем впечатлении. Она рассказала в письме Джеймсу об ответе Джона Мейджора, и Джеймс с нежностью подумал о ее трогательной наивности: принцесса Уэльская приходит в такой трепет, получив собственноручное письмо от премьер-министра.

Она спрашивала, почему он носит берет, тогда как все вокруг, как показали в том сюжете телевизионных новостей, были в касках? Не потому ли, шутливо заметила она, что ему кажется, будто берет ему больше к лицу? Она очень встревожена, что он выглядит таким бледным и худым. Понимает ли он, как она беспокоится? Знает ли он, что единственное, что она может делать, это думать о нем и волноваться — как он, где он и все ли с ним в порядке?

Впрочем, о том, что она совершенно истомила себя сосредоточенностью на военных делах, Диана Джеймсу не сказала. Она почти не выходила в свет, остро чувствуя неуместную легкомысленность в посещении оперы или балета в такие времена, да и к тому же она предпочитала проводить все время у телевизора, жадно ловя свежую информацию. Даже непогода была ей в радость, потому что позволяла проводить весь день в постели, не сводя глаз с экрана.

Она заметила, что все больше замыкается в себе, но при этом чувствовала, что это идет ей на пользу, что приучаясь быть наедине с собой, она становится сильнее. Она испытывала одиночество, но и это было не так ужасно, поскольку в таком же положении были тысячи женщин, волнующихся за судьбу своих мужчин, но готовых многое перенести ради них. И это чувство сопричастности, солидарности успокаивало ее.

Мысли ее были целиком заняты Джеймсом и приятными воспоминаниями о нем, но к ним присоединялись и надежды и планы на будущее. Она не собиралась отягощать его своими переживаниями, находя это бездушным и эгоистичным по отношению к нему в том положении, в котором он находился, но она нашла в себе смелость разобраться в своих страхах сама. Она была горда тем, что наконец-то не бежит от себя, не прячется от своих чувств и способна справляться с ними. Иногда все же страх и подавленное волнение низвергали ее в отчаяние, опустошавшее ее. Ей еще предстояло снять излишнее напряжение, обезвредить мину замедленного действия, что тикала внутри нее.

Из ее писем Джеймс мог себе составить представление о внутренней борьбе, в ней происходящей, и был рад за нее. Эти письма, то не приходившие целыми неделями, то вдруг обрушивающиеся целым потоком, служили ему спасательным тросом. Они поддерживали его нравственный дух. Как всегда он не мог поделиться своим секретом с товарищами, не мог себе позволить, как они, открыто радоваться, получая письма от своих жен и подруг. Однако, если он не мог зачитывать вслух отрывки из своих писем, наедине он наслаждался каждым словом. Он читал и перечитывал их не меньше, чем другие.

Но как Джеймс не мог довериться никому, так и Диана никому из своего ближайшего окружения не могла поведать своих волнений, кроме разве что Кена Уорфа и Кэролайн Бартоломью, с которыми она часто говорила о Джеймсе. Когда Кэролайн уехала на несколько недель на Багамы, где ежегодно проводила каникулы, Диана оказалась лишена и этой возможности. Больше всего Диане хотелось быть вместе с семьей Джеймса в Девоншире. Она знала, что они тоже беспокоятся за Джеймса и ей было бы много легче, если бы она могла открыто делиться с ними своей тревогой.

Через две недели после его отъезда она приехала в Девоншир на ленч к миссис Хьюитт и сестре Джеймса Саре. Всю дорогу она слушала их любимую запись Паваротти, и каждая ария знаменовала собой какой-нибудь конкретный день, проведенный ими вместе. Сворачивая к дому Хьюиттов, она уже несколько успокоилась. А когда вошла внутрь, ей, с одной стороны, показалось странным находиться здесь в его отсутствие, но, с другой стороны, было радостно оказаться в кругу его семьи. Словно она одновременно и удалялась от него и приближалась к нему.

Они мирно беседовали, и темой их разговора был, конечно, Джеймс. Единственное, чего хочется влюбленным, это говорить о своей любви, и Диана не была исключением. Какое блаженство не контролировать каждое свое слово, иметь возможность говорить свободно. И она скоро излила весь поток чувств к Джеймсу. Снова быть в его доме, сидеть у огня и весело шутить с его сестрой — сколько счастливых воспоминаний всплывало в памяти! Они беззлобно посмеивались над ним, притворно удивляясь, как он обходится без отутюженных рубашек, своего виски и свежего номера журнала «Лошади и собаки».

Перед уходом она заглянула в комнату Джеймса и некоторое время сидела в одиночестве на его постели. Здесь она могла вдыхать воздух, которым он дышал. С тоской она глядела на аккуратный ряд ботинок с деревянными колодками в них для сохранения формы; рассматривала фотографии на стенах и прижимала к груди его подушку. Сколько счастливых минут испытала она в этой уютной комнате с низкими деревянными потолками. Ей было так хорошо с ним. Если с ним что-нибудь случится, она не знала, сможет ли это пережить.

В первые шесть недель пребывания в Заливе перед Джеймсом была поставлена задача подготовить своих людей к боевым действиям. Им предстояло освоиться в непривычных климатических условиях, привыкнуть к высоким температурам воздуха и подготовить себя психологически. Ему нравился дух армейского братства, причастности общему делу, было приятно разделять со своими людьми их ежедневные заботы, но, коль скоро он был их командиром, он понимал важность соблюдения строгой субординации. Он не мог себе позволить слишком дружеских отношений, опасаясь ослабления общей дисциплины, но должен был оставаться вполне доступным для своих солдат.

Это была тонкая грань, которую он остро ощущал и никогда не переступал. Если перспектива войны вселяет в людей тошнотворный страх, она же и сплачивает их духом молчаливой взаимовыручки. И проходя подготовку, они спаялись в единую команду, черпая стойкость и выдержку друг у друга.

Джеймс должен был объединить людей и помочь им обрести силу духа. Он должен был быть всегда на шаг впереди, держа себя в руках, ибо нельзя вести людей в бой со страхом в душе. Чем ближе подступала война, тем мрачнее они становились, тем меньше им хотелось шутить и дурачиться. И охотников играть в бейсбол в свободное время уже не находилось; нарастающий страх не располагал к привычным армейским шуточкам, и улыбки на лицах становились все более натянутыми.

За несколько дней до отправки на центральный сборный пункт команда прошла особый инструктаж. Им сказали, что они должны быть готовы к страшному зрелищу и грохоту боевых действий, что им придется слышать душераздирающие крики их товарищей и видеть разрываемые взрывами тела. В считанные секунды люди становятся калеками или погибают. И их предупреждали, что некоторые не смогут вынести этого кошмара.

Все это, как объяснял проводивший инструктаж офицер, им говорят так грубо и откровенно, без прикрас, потому что они должны знать правду о том, что их ожидает. В противном случае под впечатлением увиденного они потеряют способность действовать должным образом в боевых условиях, утратят автоматизм выполнения отработанных приемов. Они не смогут применять навыки оказания первой помощи для спасения себя и своих товарищей.

Постепенно они начали осознавать кровавую реальность. Им предстоит вступить в настоящий бой. Они легко могут погибнуть, но даже если выживут, они уже никогда не будут прежними людьми. Им никогда не излечиться от потрясения. Некоторые без стеснения отирали безмолвные слезы, невольно наворачивавшиеся на глаза при мысли, что они уже никогда больше не увидят своих родных, что обязательно погибнут. Но как ни страшна была правда, которую они услышали, они все же были благодарны за это.

Им сказали, что они обязательно должны дать выход своему страху, что только выговорив его, ясно сформулировав, можно открыть дорогу храбрости, заключенной в каждом человеке, как естественная составляющая. Но это должно произойти своевременно, и единственный путь к этому лежит через откровенное обсуждение своего страха, а не подавление его. Они должны, по крайней мере, быть твердо уверенными в своих профессиональных качествах, потому что, как говорили им, все они профессионалы высокого класса. Они прекрасно подготовлены и должны лишь реализовать свои возможности. На них возлагается огромная ответственность, но их командиры не сомневаются, что они оправдают оказанное им доверие.

Слушая эту речь, Джеймс не мог думать ни о Диане, ни о чем постороннем, кроме своего служебного долга. Все его мысли сосредоточились на его подразделении. Перед ними поставлена гигантская задача; разворачивается кровопролитная битва. Потом, во время еженедельной воскресной службы, вместе со всеми шепча молитвы, он понял, что не хочет умирать. Все ждали этой службы, ждали ободряющих слов капеллана. Молитва перед походным алтарем действовала утешительно, и несмотря на то, что они распевали гимны посреди голой, открытой всем ветрам, пустыни, они ощущали, что Бог их не оставил, что он на их стороне; и они молились истово, как еще никогда в жизни им не приходилось.

Когда, вливаясь в монотонный хор солдатских голосов, под шелест пустынного ветра, вздымавшего песчаную поземку, Джеймс затянул «Воинство Христово впереди идет» и «Господь мой пастырь», он устыдился своих мыслей о смерти. Теперь он не вправе был думать о себе — он мог думать только о вверенных ему людях. Он испытывал гордость за людей, способных перед лицом смерти самозабвенно распевать гимны. Он должен жить ради того, чтобы обеспечить их благополучное возвращение домой, к своим родным. Это его прямой долг, и он попытается сделать все от него зависящее.

Джеймс неустанно повторял солдатам, что они должны помнить, за что они сражаются, и должны думать о возвращении домой. Он старался внушить им, что каждый должен помнить о приятной цели, к которой будет стремиться: будь то первый глоток пива в любимой пивной или объятия подруги. Они никогда не должны забывать о мотивах их действий. Сам он знал, ради чего живет. И как бы он ни старался убедить себя, что дело не в этом, он жаждал вернуться к Диане.

А в Англии Диана тоже молилась. Когда она дала своим чувствам большую свободу, ее потянуло в церковь. Она осознала, что обрести долгожданный внутренний покой нельзя без поддержки, которую можно найти в стенах храма.

Она стала видеть, что процесс выздоровления невозможен без приятия действительности, как она есть. Прошлого уже не изменить, значит, нужно научиться легко нести его груз. Если она действительно хочет душевного покоя, ей следует смириться. Ей следует довериться Богу и повторять снова и снова: «Да будет воля Твоя». Ей нужно осознать силу собственной воли.

В детстве она искала утешение у Бога и в горестные и печальные минуты подолгу просиживала в домовой церкви в Олторпе. Она всегда считала для себя большим везением, что у ее родителей есть своя часовня и нужно лишь подняться по лестнице и войти под ее священные своды, чтобы вернуть себе душевный покой. Она садилась на одну из узких деревянных скамеек, под уходящим ввысь цветным окошком, и погружалась в атмосферу мира и благодати.

Позднее она стала находить в религии истинное утешение. Она заметила, что ее общение с высшими силами стало много проще, много яснее, и взрослея душой, отчетливей слышала их немой призыв. Она все больше ощущала склонность к католичеству и высокой церкви. Католичество привлекало ее еще и потому, что две ее ближайшие подруги были убежденными католичками. От Роуз Монктон и Люсии Флеча-де-Лима, жены бразильского посланника, находящейся тогда в Лондоне, Диана узнала, что уклад католичества много прочнее и суровей англиканского. Она узнала, что этот суровый уклад требует большей самодисциплины и что через нее можно достичь высокой самооценки и обрести покой.

При всякой возможности Диана заходила в церковь и ставила свечку за здравие Джеймса. Она чувствовала себя ближе к нему во время церковной службы, в особенности в часовне лейб-гвардейцев вблизи Букингемского дворца, которую посещал его полк. И, стараясь не пропустить ни одного воскресного утра, она поспешно вбегала по широким ступеням часовни и, затаившись в глубине ее современного здания, выстаивала службу. В такие минуты, когда ей хотелось побыть наедине с Богом и своими мыслями, она не хотела быть замеченной. В эти священные минуты ей не хотелось испытывать на себе жадные и любопытные взоры. Ей нужен был покой, чтобы думать и молиться.

Бывали мгновенья, когда она испытывала нестерпимое желание быть как все, поступать как все и раз и навсегда перестать впадать в панику и делать из всего трагедию. Даже стоя на коленях в этом священном месте, с нарастающим раздражением ощущала она, как затылок ей сверлят чьи-то косые взгляды. Она задыхалась от недостатка чистого воздуха, все вокруг нее было пропитано ядом кривотолков и сплетен. И тогда она обращала свои мысли к небесам и молилась о том, чтобы когда-нибудь ей была дарована свобода, возможность вырваться из этой затхлой атмосферы.

Тяжелее всего ей было во время уик-эндов. Она поймала себя на том, что боится их наступления, потому что в эти два дня, тянущиеся бесконечно, она ощущала себя особенно одинокой и покинутой. Ей не хотелось ехать в Хайгроув и не хотелось надолго покидать Кенсингтонский дворец, на случай если вдруг, каким-нибудь чудом, позвонит Джеймс. Как-то раз, в субботу вечером, ему действительно удалось позвонить, и его голос перевернул ей настроение. Уже одно то, что с ним все в порядке, что он думает о ней, заставило ее сердце лихорадочно биться.

Большую часть времени Диана проводила в Лондоне одна, Она превратилась в отшельника, редко виделась с друзьями, и в затворничестве ее одолевали мрачнейшие мысли. Она могла только думать о Джеймсе и беспокоиться о его благополучии — ни на что другое ее не хватало. Если какое-то время она не получала никаких известий о нем, поток безумных фантазий увлекал ее в бездну отчаяния. Не знать наверняка, что он жив, было выше ее сил. О, если бы только ей заранее был известен день возвращения, чтобы можно было, возлагая на него все свои надежды, рассчитать свои силы. Ее терзала неизвестность, то устрашающая самыми мрачными предчувствиями, то исполненная сладостного предвкушения его возвращения.

Как-то в воскресенье она решилась выйти и, поскольку Уильям был в школе, взяла с собой Гарри на ленч с несколькими друзьями в окрестностях Уонтейджа. То была идиллическая сцена — счастливая супружеская пара в очаровательном доме и двое малышей резвятся вокруг. Насколько хорошо ей было в компании этих счастливых, нормальных людей, настолько же подавленной и незащищенной почувствовала она себя дома. Самое печальное, что ей нужно так немного: то, чем она насладилась сегодня, — и это все, о чем она молит Бога.

Единственные уик-энды, которые действительно доставляли ей удовольствие, она проводила в Девоншире с миссис Хьюитт. Напряжение слегка отступало, когда она делилась своей тревогой с Ширли Хьюитт, такой доброй и понимающей. Ей самой эти поездки были очень важны, и она смела надеяться, что ее посещения воспринимаются так же и матерью Джеймса; в такие времена все нуждаются друг в друге. Часто она брала с собой Гарри, потому что он любил смотреть на лошадей в загоне и любил слушать истории про Джеймса. Хоть и гораздо меньше, чем его мать, он тоже был поглощен военными событиями; он стал настоящим маленьким солдатом и даже в постель тащил с собой полную боевую амуницию.

Обычные дни протекали не так томительно, как мрачные уик-энды в Кенсингтонском дворце, поскольку хоть на время она могла занять свои мысли работой. Но как бы она ни была занята, как бы поздно ни возвращалась во дворец, она всегда садилась писать письмо Джеймсу. Она не могла смириться с мыслью, что ее письма не доходят до Джеймса, и однажды позвонила на почту, а затем в офицерскую столовую в Виндзоре, чтобы узнать, сколько времени идут письма.

Она писала Джеймсу, что любит его, и всегда рядом, и ужасно гордится им и его людьми. Она писала, что, несмотря на его неодобрение, составила его гороскоп. Она звонила его матери, чтобы узнать, в какое время он родился, и была у астролога, который помог ей. Несмотря на все волнение, Диана старалась выдерживать тот легкий тон, который должен был нравиться Джеймсу, и убеждала его держаться молодцом, не унывать, потому что у него прекрасные командирские задатки. Он рожден быть лидером и должен помнить, что люди признают в нем человека сильного и неординарного.

Диана изо всех сил старалась сдерживать себя, чтобы ее неизбывные страдания не изливались на бумагу. Она хотела облегчить Джеймсу его задачу, убедить его в своей поддержке и любви. Она писала ему о своей радости оттого, что наконец-то ей предоставилась возможность оказывать реальную помощь: она получила разрешение посетить жен военнослужащих в Германии. Ее так влечет к ним, так хотелось бы принести им утешение, ведь она точно знает, как им тяжело, потому что сама прошла через это.

Когда она посещала лепрозорий в Кембридже, кто-то спросил ее, почему она такая стройная. Она ответила, что это благодаря гимнастике, но в действительности она худела от переживаний. Бессонная вахта, которую она несла, волнуясь за Джеймса, истомила ее, начисто лишив прежней жизнерадостности и непосредственности. Она ощущала только усталость и тревогу.

Она описывала Джеймсу, в весьма прозрачных выражениях, как нелегко ей приходится во дворце, и подчеркивала, что ей необходимо сохранять хорошую физическую форму, чтобы не поддаваться душевной слабости. Она замечает, что окружена людьми завистливыми, стерегущими каждый ее шаг. Атмосфера накалена, и ей бы не помешали глаза на затылке. Она знает, что не может позволить себе расслабиться, чтобы не погибнуть. Но мучительные ожидания вестей о нем, страх неизвестности много хуже. Пожалуй, ничего более ужасного ей еще не приходилось испытывать.

Диане, которой казалось, что любой вздох ее протоколируется, представлялось невероятным, что история отношений Чарльза с Камиллой Паркер-Боулз не стала достоянием публики. Ей было обидно, что люди не понимают ее отчаянного положения. Она приходила в ярость оттого, что никто не видит ее горя и не стремится помочь ей. Однако она набралась терпения, уверенная, что правда рано или поздно выплывет наружу, — она ждала.

Духовные наставники, к которым она обращалась за советом, твердили ей, что нужно лишь исполнять свой долг, и счастье улыбнется ей, и она получит развод, о котором так мечтает. Раньше она готова была поверить им только потому, что ей хотелось верить в счастливый исход. Но теперь в ней зрела неосознанная уверенность, что конец уже совсем близок. Она знала, что журналисты вот-вот раструбят об их угрожающе скверных супружеских отношениях. Уик-энд, проведенный с Чарльзом в Хайгроуве, окончательно убедил ее, что им невыносимо находиться под одной крышей, не то что в одной комнате. Диана больше не могла переваривать ложь. Она потеряла волю к борьбе за Чарльза — она опустила руки, и глыба, которую она все это время толкала в гору, покатилась вниз.

С той же щедростью, какой отличались их эмоциональные отношения, Диана и Джеймс осыпали друг друга подарками, трогательными символами их любви. Диана покупала Джеймсу рубашки и джемпера ко дню рождения, к Рождеству и по разным иным поводам в благодарность за поддержку и терпение. Ее трогало, что Джеймс приходил к ней неизменно с букетом белых лилий или флаконом ее любимых духов. Когда она бывала в Девоншире, он одалживал ей свою одежду — крикетный свитер или куртку, которые она бережно хранила у себя. И он пообещал ей, что, если она прекратит грызть ногти, он подарит ей нечто совершенно особенное.

Перед отъездом в Персидский залив он купил и послал ей в подарок пару дорогих сережек с изумрудами и бриллиантами, которые пропали на почте. Он очень огорчился, когда узнал, что она не получила его подарка, и Кену Уорфу было поручено разобраться в этой истории. В конце концов посылка была обнаружена, и развернув ее, она была вне себя от восторга. Она тут же написала ему, что он чересчур балует ее, и потому спешит сообщить, что ногти ее в идеальном порядке, что она тратит многие часы, покрывая их ярко-красным лаком, и если бы ему удалось хоть мельком увидеть ее, он бы сам убедился.

Из писем Дианы Джеймс мог уловить, как крепнет в ней чувство собственного достоинства. Обретая веру в себя и изгоняя страх перед жизнью, она все больше набиралась сил и гораздо уверенней справлялась со своей работой. Она не переставала заботиться о больных СПИДом и писала Джеймсу, что собирается произнести большую речь. Его, быть может, это удивит, поскольку он знает, как она ненавидит публичные выступления, но тема представляется ей слишком серьезной и она хочет придать ей больший резонанс. Она посетила большой благотворительный прием в Палате общин по сбору средств на борьбу со СПИДом и была сама поражена тем, как умело она вела беседу с парламентариями. Своей осведомленностью в этом вопросе она особенно гордилась, поскольку у нее была точка опоры в ее споре с родственниками мужа по поводу ее благотворительной деятельности: теперь они больше не смогут так легко отмахнуться от нее, словно от назойливой мухи.

Пусть Диане не удалось склонить Чарльза позволить ей посетить театр военных действий в Заливе, но зато она, по крайней мере, сможет поехать в Германию — в тот самый военный лагерь, где был Джеймс, — и провести восемь часов с женами офицеров из Зенне и Падерборна. Она очень хотела побывать в Заливе, и даже не из-за волнующего предвкушения, что может повидать Джеймса, а потому, что испытывала гордость за английскую армию и хотела подбодрить бойцов. Она знала, что никто лучше нее не может поднять боевой дух солдат, и улыбалась про себя при мысли, что едва ли кто-нибудь догадывается, насколько хорошо она разбирается в военных вопросах. Представление о ситуации изнутри она получала от Джеймса, а официальные данные — благодаря постоянному просмотру новостей. Но во дворце отказывались от ее услуг, говоря, что она может отвлечь внимание от визита Чарльза. Непререкаемым тоном ей заявляли, что именно Чарльзу необходимо поехать, потому что для него крайне важно, чтобы его увидели в зоне боевых действий. Сдерживая бессильный гнев, Диана уступила. Что толку возражать? Она знала, что во дворце все на стороне Чарльза. И ее во дворце ничто не удерживало — она стояла на распутье.

Ничто так не поднимало моральный дух солдат, находящихся в Заливе, как письма из дому. Это была единственная ниточка, связывавшая их с родными и близкими. Диана если и была самым активным, то далеко не единственным корреспондентом Джеймса. Родные писали ему регулярно, время от времени приходили письма от друзей. Некоторые письма явились для него полной неожиданностью, поскольку он долгое время ничего не слышал об этих людях.

Одной из таких неожиданностей оказалось письмо от его прежней возлюбленной Эммы Стюардсон, с которой до встречи с Дианой у Джеймса были весьма серьезные отношения. Как и большинство его связей, этот роман стал затухать, и Эмма покинула его, не встретив со стороны Джеймса ожидаемой пылкости. Едва лишь в их отношениях наметилась настоящая душевная близость, он отступил. Его опасения обидели Эмму, которой казалось, что они предназначены друг другу самой судьбой. Понимая, что он не готов соответствовать ее притязаниям, и опасаясь, между прочим, что вообще никогда не будет к этому готов, Джеймс оттолкнул ее своей пассивностью. И уже сам факт, что он не стал противиться, когда она пригрозила ему разрывом, и ничего не ответил ей, говорил сам за себя. Эмма бросила его, но не забыла.

Узнав, что он находится в Персидском заливе, она написала ему нежное письмо. Ведь никто не был ей так дорог в свое время, как Джеймс, и не исключено, что еще не все потеряно. Джеймс был искренне рад получить от нее письмо, как вообще был рад узнать, что так много людей думают о нем, пока он томится в этой пустыне. Он ответил ей, впервые не заботясь о том, как это может быть воспринято. Какая разница, что он напишет, если каждое письмо может оказаться последним? Конечно, чужбина и роковые неожиданности, какие преподносит война, обостряют чувства. Словом, он был несколько более щедр и благожелателен в излиянии своих чувств к ней, чем прежде, невольно внушив ей ложные надежды.

Поэтому, когда Эмма прочла в колонке сплетен о том, что Джеймс регулярно получает письма от принцессы Уэльской, она была потрясена. Решив отомстить Джеймсу, она продала историю их связи одной воскресной газете.

Джеймсу переслали экземпляр газеты, и он читал злополучную статью, не веря своим глазам. Было что-то противоестественное в том, что ему приходилось узнавать об этом последним. И у него не было возможности оценить реакцию тех, кто уже имел сомнительное удовольствие прочесть это. Как и во всяких статьях подобного рода, которые любила читать Эмма, но о существовании которых Джеймс даже не подозревал, здесь упоминалось и о том, что Диана осыпает его письмами и подарками. Уже при беглом прочтении, прежде чем он успел вдуматься в смысл написанного, его обуяла бессильная ярость.

Наверное, если бы все дело было только в его гневе или в том, чтобы проглотить горькую пилюлю предательства, ему было бы много проще. Он мог бы в порыве гнева грубо оборвать Эмму и выбросить всю историю из головы.

К сожалению, дело обстояло гораздо сложнее. Случилось именно то, чего он страшился больше смерти. Пусть он давно это предвидел, его охватил панический страх. Теперь, когда тайна их раскрылась, покоя не будет. В его жизни произошли необратимые перемены. Коль скоро газеты обратили на них с Дианой внимание, они станут постоянной мишенью, любимой темой. И с этим ничего не поделаешь — журналистов не переспоришь. Это конец, потому что никто не узнает истины, никто не сможет понять их.

И эта мерзкая газета в его руках — сигнал для всех, кто был рядом с ним, что и они окажутся под прицелом грязных сплетен. И, как это ни прискорбно, кое-кто, оказавшись в центре внимания, еще и будет гордиться. Увы! — такова человеческая природа.

Почва уходила у него из-под ног. Неужели теперь он не сможет рассчитывать на бескорыстную дружбу? Неужели теперь никому нельзя будет довериться? Как ужасно, что теперь ему придется облачиться в броню цинизма, что он не сможет больше с открытой душой обращаться к людям. Теперь он вынужден подвергать сомнению всех и вся, и, прежде чем сделать шаг навстречу, он должен все досконально проверить.

Он вспомнил об одном недавнем письме Дианы. Теперь-то он понял, о чем она говорила. Как грустно, писала она, что людям, связанным с нею, приходится, как и ей, претерпевать беспардонное вмешательство в личную жизнь. Как несправедливо, что невольно она подставляет под удар тех, кого любит. Речь шла о ее младшем брате Чарльзе, который всегда был ей особенно дорог и близок. У него возникла мимолетная связь в Париже с небезызвестной Салли Энн Лассон, вскоре после женитьбы на манекенщице Виктории Локвуд.

Газетчикам стало обо всем известно из-за того, что Салли Энн решила устроить скандал, и Чарльз попал в осаду. Он позвонил ей, чтобы извиниться за причиненные неприятности, и Диана почувствовала только жалость к нему и гнусность своего положения. То, что ее брату, совершившему ошибку, приходится теперь расплачиваться перед всем миром, Диана переживала очень остро. Проступок брата не вызвал у нее стыда за него, а только горькое к нему сочувствие. Все ее симпатии были на стороне семьи. А на попытки сохранить видимость благопристойности во имя королевского дома она давно уже махнула рукой.

По счастью, Джеймс не мог себе позволить бесконечно предаваться своим переживаниям, хотя газетчики в Англии уже пронюхали о переписке с Дианой. Они узнали, что она посылает ему сигареты, сладости и батарейки, и, кроме того, продуктовые посылки от «Фортнум и Мейсон», и рубашки от «Тернбулл и Ассер». Однако война, в которой он участвовал, избавляла его от душевных терзаний. Перед ним стояли гораздо более важные, боевые задачи, во всяком случае к ним он был лучше подготовлен и соответствующим образом вооружен. А как вести внутренние битвы, каким оружием? Такого оружия, увы, нет и быть не может…

В редкие спокойные минуты он искал ответ на вопрос: кто же, в конце концов, выдал их с Дианой журналистам? Его всегда немного беспокоила дружба Дианы с майором Дэвидом Уотерхаусом, и именно на него пали сейчас подозрения Джеймса. Дэвид Уотерхаус, племянник герцога Мальборо, тоже был на фронте в составе лейб-гвардейских частей, и Джеймс предположил, что, возможно, он страдает от отсутствия внимания принцессы.

Еще с того времени, когда Диана, познакомившись с Уотерхаусом у герцогини Йоркской, сфотографировалась вместе с ним на концерте поп-звезды Дэвида Боуи в 1987 году, Джеймсу не по душе была их дружба. И даже то обстоятельство, что значение этого события было в значительной степени раздуто прессой, позабывшей упомянуть сына принцессы Маргарет, виконта Линли, точно так же присутствовавшего на концерте и стоявшего по другую руку от Дианы, не могло унять наихудших подозрений Джеймса. Диана не раз пыталась разубедить Джеймса, снова и снова повторяя, что они с Дэвидом просто друзья, и ничего больше.

Теперь в письмах Диана все чаще стала повторять, как ее тяготит мысль, что Джеймс огорчен всем этим и что он далеко от нее. Она писала, что если Дэвид и мог так поступить, то только по глупости, и Джеймс должен поверить, что между ними ничего не было, она никого так не любила, как его, Джеймса, и только он может ее защитить. Она боится, что он сочтет ее глупой наседкой, но это все от тревоги за него.

Джеймс был сильно напуган тем, что их тайна раскрылась и впереди его ждет общественное осуждение, и никакие ее доводы не могли его успокоить. И даже страх перед сражением, бомбами и гибелью людей отступил на второй план, ибо он понимал, что их отношениям с Дианой отмерены последние дни.

И потеряв надежды на будущее, зная, что на виду у всех их любовь погибнет, Джеймс стал отступать. Ему снова, как уже было один раз, придется готовить себя к разрыву с ней. Только во второй раз это будет гораздо труднее, потому что он уже знал, как нелегко дается разлука. И не имеет значения, что однажды он сумел это пережить. Теперь перед ним открывалась ужасающая перспектива испытать все сызнова — и он знал, что страданиям его не будет конца, быть может, никогда.

Восторг Дианы, узнавшей голос Джеймса в телефонной трубке, тотчас сменился отчаянием, когда она, не уловив в нем обычной радости, различила только холодок озабоченности. Джеймс, стараясь подавить волнение, поинтересовался, как там, в Англии. Что говорят о них? Диана попыталась успокоить его, сказав, что эта история уже забылась, что она не должна стать препятствием между ними. Она пыталась развеселить его, спросив, где он сейчас находится, и сказала, что, как только они закончат разговор, она непременно найдет это место на карте.

Однако после разговора на душе у нее было очень тяжело. Ей казалось, что она нашла подход к нему, нашла путь, ведущий сквозь его эмоциональную отчужденность прямо к сердцу. Но выходит, что она еще так далека от него. Она пыталась объяснить это его страхом — но что, если он сейчас бросит ее? Что, если он не вынесет пристального внимания, не вынесет бесчестия и уйдет? Она знала, что ему приходится платить весьма высокую цену за то, чтобы быть с нею, а если он больше уже не в силах расплачиваться?

Она стала слушать оперные записи, и скорбные звуки музыки отзывались в ней душераздирающим одиночеством. Тогда она поставила песню «Ничто с тобой не сравнится» ирландского певца Шиньяда О’Коннора и зарыдала от отчаяния. Она была истерзана, измучена любовью, не зная, чем это все закончится. Она знала лишь, что не остановится, что будет двигаться вперед, не разбирая дороги. Она не могла ничего поделать с тем, что ей не хватает Джеймса, что она не может без него.

И снова молитва стала ее спасением. Каждую ночь и всякий раз, когда она вспоминала о нем днем, она молилась о его благополучном возвращении. Вера придавала ей силу и уверенность в том, что, какие бы испытания ей ни преподносила судьба, — все к лучшему. Как бы то ни было, она ведь научилась владеть ситуацией. Ее охватывало головокружительное ощущение свободы от сознания, что она предъявила принцу Чарльзу свой ультиматум. Она была горда тем, что сумела самоутвердиться, поставив ребром вопрос об их браке. И теперь, когда она сделала все от нее зависящее, ей оставалось только набраться терпения и ждать.

Однако менее всего ей бы хотелось, чтобы ее супружеская жизнь так бесславно закончилась. Она прекрасно сознавала, что такой исход исцелил бы ее душу от тяжких ран, но не могла отказаться от своих романтических грез. Ее душило низменное чувство ненависти к Чарльзу, но где-то в глубинах сознания еще теплилась мысль, что абсолютная ненависть может быть чувством чистым и прозрачным, от которого до любви всего лишь шаг. Она была слишком горда, чтобы признаться себе в этом, но даже в приливе ненависти все же ждала, что он придет к ней, придет просить прощения, упрашивать начать все с начала.

Вот почему, когда пресса раздула шум вокруг герцогини Йоркской, которая добивалась развода с принцем Эндрю, — что Диана давно уже предсказывала Джеймсу, — Диана не поспешила присоединиться к герцогине в ее попытке отдалиться от королевской семьи. И вовсе не стремление быть ближе к своим сыновьям удерживало ее и не желание подготовить Уильяма к его великой роли, но слабая нить надежды, которую она никак не могла выпустить из рук.

Наблюдая за тем, как Сара пытается вырваться, слыша в дворцовых покоях дружный гул осуждения, она не позавидовала ей. Она не собиралась приостанавливать ход своих собственных действий — она понимала, что и не смогла бы этого сделать, даже если бы пожелала: ведь они с Чарльзом неудержимо неслись вниз под уклон, — но за Сару ей было страшно. И услышав дальние раскаты грома, она пока предпочла оставаться в укрытии.

Диана и Сара никогда не были особенно близки, но теперь Сара нуждалась в Диане как в союзнице, как в человеке, на плечо которого можно приклонить голову. Ведь только отсюда, изнутри, можно понять, как это бывает тяжело; только тот, кто сам бился головой о дворцовые стены, знает, как они тверды и неподатливы; и только человек, который вошел в этот круг со стороны, может знать, как одиноко и неприкаянно бывает здесь, когда приходится подчинять свои чувства долгу.

Диана все это знала и понимала. Ей всегда можно было позвонить, и она, как могла, старалась поддержать Сару. И в то же время ее участь была счастливей. Она говорила с Джеймсом по телефону и, услышав прежние, бодрые интонации в его голосе, вновь прониклась надеждой. Ощутив прежнюю нежность, она вновь поверила, что у них все будет хорошо. Но в отличие от Сары у нее еще было время. Она могла ждать подходящего случая, утешая себя ложными надеждами, что своим терпением заслужит справедливого вознаграждения.

Диана сознавала, что теперь она стала много сильнее, но, прокладывая путь в королевском доме, чувствовала себя так, словно к ее ногам привязаны тяжелые гири. Чем отчаяннее билась она в силках, тем более запутывалась в них. Она была связана по рукам и ногам, но теперь обрела волю к борьбе.

Она отказалась поехать с Чарльзом кататься на лыжах, находя это занятие пустым и неуместным в то время, когда английские войска сражаются на фронте. Более всего бесило Диану то, что во дворце считали, будто всякий ее поступок направлен исключительно на то, чтобы отвоевать у Чарльза долю популярности. Правда, она не объясняла им, что ею движет волнение за жизнь людей, находящихся на фронте, и в особенности, до замирания сердца, тревожит судьба одного человека, но то, что они не воспринимали ее всерьез, сердило и обижало ее.

Они все еще видели в ней капризное, избалованное дитя. И именно на нее, а не на Камиллу Паркер-Боулз, которую можно было благодарить за разлад их брака, обрушивалась их слепая враждебность. Королева принимала Камиллу Паркер-Боулз в своем доме, и это было для Дианы как пощечина. Если они хотели уничтожить Диану, прогнать с глаз долой — лучшего и придумать нельзя было.

Однако Диана тем временем тоже кое-чему научилась. Тихо и покорно наблюдая за происходящим, она усвоила их правила игры. Они держали ее в заточении в королевском лабиринте добрых десять лет, зато теперь она могла найти дорогу в самый его центр. Она отклонила предложение Чарльза дать в июле большой бал по случаю ее тридцатилетия и десятилетия их свадьбы. Она знала, что этого хотят во дворце, что это даст возможность Чарльзу предстать перед публикой заботливым, любящим супругом, но время таких представлений уже прошло. Она больше не могла участвовать в этой лжи. Ей хотелось развеять ядовитое облако обмана, разъедавшее ее душу. Принц Чарльз был вне себя, он не ожидал встретить с ее стороны такое хладнокровное неповиновение. И это бесило его больше, чем истерики, на которые он давно уже привык не обращать внимания. Честно говоря, его даже напугало поведение Дианы, поскольку оно стало непредсказуемым.

Диану раздражало, что Чарльз вдруг решил последовать давнишним советам проводить больше времени со своими сыновьями и вообще поддерживать образ хорошего семьянина и заботливого отца.

Она не могла без гордости смотреть на своих мальчиков; их счастливое, благополучное детство служило ей вечным напоминанием, что хотя бы в одной сфере жизни она не потерпела крах. Ей часто приходилось собирать остатки последних сил, чтобы предстать пред ними уравновешенной и спокойной, но она знала, что сделала для них все, что могла. И когда она теряла веру в себя, ей достаточно было одного взгляда на них, чтобы убедиться, что она преуспела в их воспитании. Ее переполняла гордость за Уильяма, легко входящего в предназначенную ему роль — уже серьезно обсуждалась его поездка в Кардифф ко дню Святого Дэвида.

Она не собиралась лишать своих детей тех часов, которые они проводили с отцом, так как понимала, что они нуждаются в мужском влиянии. Хотя сама она изо всех сил старалась, чтобы при упоминании принца Чарльза в голосе ее не звучали горечь и обида, но когда они уходили к нему и она вновь оставалась одна, сердце ее разрывалось от тоски. Больше всего ей хотелось, чтобы можно было вдвоем со своим мужем наблюдать, как подрастают их дети, а дети, взрослея, могли видеть их с Чарльзом единение в теплом чувстве родительской гордости, на которую могли твердо опереться. Но такие мысли неизбежно вызывали в ее памяти иные эпизоды: как они с Джеймсом, облокотившись о белую изгородь выгона, радовались первым прыжкам Гарри верхом на пони или как во всплесках брызг и смеха аплодировали мальчишкам, плававшим наперегонки в бассейне.

Она не хотела, чтобы Уильям и Гарри росли в постоянном страхе и неопределенности, не зная, что произойдет в следующую минуту между родителями.

Она не могла выносить вида их милых, доверчивых лиц и замерших в нерешительных позах тел, когда они видели, что она подходит к их отцу. Она старалась быть в их присутствии всегда мягкой и покладистой, но детей обмануть намного труднее, чем взрослых.

Диана отложила намеченный визит в Индию, считая его неуместным, пока в Заливе идет война. Но на самом деле, как она рассказала Джеймсу, ей не хотелось уезжать, чтобы не пропустить его звонков. Да и от своей работы в Англии она получала большое удовлетворение. Она писала ему после посещения богадельни, что практически всю дорогу не могла удержать слез. Видеть столько больных и умирающих было тяжким эмоциональным переживанием, но этот визит дал ей ощущение собственной значимости. Сидя на койках больных, прислушиваясь к их жалобам, она понимала, что может быть им полезна, потому что ей есть с чем сопоставлять их страдания. Увы, в этом у нее большой опыт. Ей стали скучны пустые разговоры за обедом, поскольку она уже не может всерьез воспринимать мелкие заботы своих прежних друзей. Какая разница, куда ехать отдыхать или где самый шикарный ресторан, если в душе отчаяние? И чем прекрасней окружающая обстановка, тем сильнее боль и одиночество. Нет, как уверяла она Джеймса, сейчас она предпочитает посещать богадельни, а не слушать праздную болтовню.

Когда стало известно, что Кувейт освобожден, что иракская армия разбита, Диане показалось, что от радости сердце готово выпрыгнуть из груди. Она понимала, что еще не время для эйфории, не время для торжеств, но уже можно испытывать гордость. Слезы струились по ее щекам, когда она слушала волнующую речь президента Буша. И она плакала не о себе, не оттого, что наконец-то спало невыносимое напряжение, она плакала о своей стране. Она плакала о матерях, потерявших своих храбрых сыновей, о женах, потерявших своих мужей, о девушках, потерявших своих возлюбленных, и детях, потерявших своих отцов. Это были ужасные три месяца, и народ устал, но это была достойная битва, в которой объединилась вся страна. Теперь, наконец, страна воспрянет духом, встречая своих героев, и впереди вечность, чтобы оплакивать павших.

Диана продолжала писать Джеймсу, понимая, что прекращение огня еще не означает, что следующим самолетом войска вернутся домой. Оставалось еще много работы.

Она писала Джеймсу ободряющие письма. Она говорила ему, как любит его, как беспокоится о том, что он, наверное, чувствует себя подавленным и измученным, и обещала исполнить все его сокровенные желания. Она посмеивалась над его усами, которые он отпустил в пустыне, и выражала надежду, что он сбреет их прежде, чем она его увидит, так как уверена, что они ей не понравятся. Она любит его гладко выбритым, таким, каким он был всегда.

Джеймс вместе со своей командой вернулся в Германию, чтобы не пропустить дружескую встречу своего полка. Его встретили у заднего выхода самолета и на штабной машине отвезли в казармы, потому что он высказал решительное нежелание встречаться с фотографами, которые собрались в аэропорту. Он не хотел портить этот день пустой суетой, как неизбежно будут испорчены следующие дни. Ему хотелось разделить триумф со своими солдатами, с гордостью похлопывать их по плечу и влажными от нахлынувших чувств глазами наблюдать, как их душат в объятиях родные. Оркестр играет, реют знамена, и он знает, что этого дня ему никогда не забыть. Быть может, ему уже никогда не придется испытывать таких чувств; быть может, никогда не придется видеть, как взрослые люди, не стыдясь, утирают слезы радости от возвращения, оттого, что остались живы.

На следующий день он прилетел в Англию и отправился прямо в Хайгроув. Диана распорядилась, чтобы его встретили на пол-пути и, укрыв в машине, довезли незамеченным. Они не хотели, чтобы их долгожданное воссоединение, ради которого они жили все последнее время, было опошлено болтовней или, того хуже, фотографами. Они оба трепетали в сладостном предвкушении. Пульс Джеймса еще бился в боевом ритме. У него не было времени остановиться и перевести дух. Страх, горе, возбуждение, долго копившаяся усталость — все это теснилось в нем; он все еще жал на всю железку, не замечая, что кончилось горючее.

Едва он завидел Диану, ожидавшую его в гостиной, как они тотчас оказались в объятиях друг друга. Они лишь чувствовали, что больше не способны сдерживать внутреннее напряжение. Напряжение не от разлуки, не от томительного ожидания, но от страха перед будущим. Теперь, когда пресса знает об их дружбе, они не ведали, что их ожидает впереди. Они понимали, что им нужно быть еще осторожней, чем прежде, и теперь это будет еще сложнее.

Они лежали, тесно обнявшись, и ни о чем таком не говорили. Им нужно было так много рассказать друг другу, что они не знали, как начать. Они не знали, хватит ли у них сил и слов, чтобы выразить все, что каждому из них пришлось претерпеть и что было для каждого из них самым болезненным.

Казалось, у них было много времени впереди.

Перед ними простиралось ясное пространство будущего, словно тихая гладь моря, убегающая к горизонту. И все же они не могли обманывать себя и сознавали, что все дело именно в будущем. Джеймс давно уже понял, что их любовь вроде волшебной сказки, существующей лишь как миф, а не реальность. Пока Диана верила в их безмятежное будущее, он готов был, угождая ей, поддерживать этот миф.

И вот теперь, лежа на спине и чувствуя на себе приятный вес ее тела, он ощутил ее сомнения. Он понял, что ей вдруг открылась истина. Для Джеймса это был сокрушительный удар; он оцепенел от горя, от сознания, что наступил роковой момент. Он не знал, когда ей открылась истина, но подозревал, что в ту самую секунду, когда она увидела его и поняла, что это не может продлиться долго.

Она хотела верить в реальность их сказки, пока он был далеко. Ее грезы помогали ей сохранить себя, она мечтала о том, что, когда он вернется, они заживут вместе и их сказка станет вдруг явью. А теперь он был рядом, и она испугалась. Вот она реальность, вот его крепкая грудь, на которую она склонила голову. Ведь этого она ждала так долго, однако то, чего она ждала, — было сном. И этому сну, как она поняла сейчас, не суждено сбыться.

Джеймс и Диана лежали обнявшись и плакали. Они были напуганы своим открытием и не решились поделиться друг с другом истинной причиной своих слез. Оба прекрасно знали правду, но делали вид, что это слезы радости. Они сохраняли видимость благополучия, тая в груди смертельное отчаяние. Они оба понимали, что великая любовь не может иметь счастливого финала, что их чувство было слишком мощным, чтобы длиться долго. В постоянной опасности, скрытая от всех, их любовь могла существовать, а теперь, когда она могла быть открыто провозглашена, они испугались. И не боязнь предстать на всеобщее обозрение обессилила их, а, скорее, страх, что то прекрасное, что связывало их, не выдержит испытания повседневной жизнью. Такое мощное чувство оказалось слишком хрупким перед суровой реальностью. Они были словно во сне, а теперь, когда на них упал холодный свет дня, пора было просыпаться.

Они понимали, что если останутся вместе, то скатятся к заурядности, а великая любовь не выносит заурядности. Ей присущи великие страсти и великие потери. Похоже, только разорвав их роман, они могли его сберечь. Рискнуть пойти дальше и убить его им не хватило духа.

Джеймс покинул Диану на следующий день издерганный и усталый. Между ними не последовало никаких объяснений, никаких разговоров, все и так было понятно без слов. Она не собиралась больше испытывать судьбу, не хотела продолжать борьбу. Она больше не нуждалась в его поддержке, чреватой большими потерями. Она обрела собственную силу и готова тихо и не спеша удалиться. Случилось то, что и должно было случиться. Это не будет резким разрывом, это будет медленное, томительное расставание. Она будет поддерживать с ним связь ровно настолько, чтобы держать его в подвешенном состоянии, чтобы подавать ему несбыточную надежду.

Он никогда не докучал ей своими страданиями и не собирался этого делать и впредь. Он будет зализывать свои раны в одиночестве и всякий раз встретит ее бодрой улыбкой, чтобы ей не пришлось в нем разочароваться.

Когда Джеймс сумел чуть-чуть остыть, когда немного затянулись рубцы, нанесенные войной, и ослабла горечь разочарования, он попытался спокойно разобраться в происходящем. Ни о чем другом, кроме Дианы, он думать не мог. Диана поглотила его целиком, всего без остатка, и это начинало его злить, несмотря на душевные муки. Он читал и перечитывал ее письма — увесистую связку, которую она попросила уничтожить, — и, встречая в них сладостные обещания, он ощущал, как крепнет в нем обида на жестокость судьбы. Если бы только у них было время найти свой естественный путь! Если бы пресса не пронюхала про их отношения, они, возможно, смогли бы вместе все уладить. А теперь Диана отступила. Теперь она была слишком занята и не могла с ним встречаться; она вела новую жизнь, в которой, как оказалось, ему нет места. Он чувствовал себя покинутым и одиноким. И, хотя признаться себе в этом было тяжело, его использовали и бросили, как ненужную вещь.

Ведь он делал все, что только мог, ради нее, ради ее счастья и благополучия. Но теперь, окрепнув, она могла пожинать плоды его труда с другим мужчиной. Теперь, когда она стала такой умудренной, и опытной, и еще более привлекательной, она ускользала из-под его влияния.

Он не мог, однако, понять, что Диана отвернулась вовсе не от него — в стремлении развить свои силы, в желании построить свою собственную новую жизнь ей нужно было отринуть свое прошлое во всех его проявлениях. Взрослея, она меняла круг общения. Не довольствуясь уютным кругом старых друзей, искренне любивших ее и всегда готовых помочь ей, она стала искать путь наверх, в блестящие сферы. Как могли ее новые друзья, такие, как досточтимая Роуз Монктон и неутомимая общественная деятельница леди Палумбо, разглядеть что-либо заслуживающее внимания в человеке вроде Джеймса Хьюитта? Он не отличался ни богатством, ни интеллектом. Откуда было им знать, что он добрый, надежный друг, сделавший много для того, чтобы Диана стала такой, какой они ее узнали и какой восхищались, что он помог ей собрать по крупицам обломки ее разбитого существа.