Львиное Око

XIV ЛУИ. 1905 год

Париж в августе. Каждый квартал — это собственная загородная резиденция. Буколические ранние вечера, тучи насекомых. По утрам, выметая на пустынную улицу пыль, проникшую в окна, зевают домохозяйки. В полдень можно, не держась за руль, проехать по всей площади Согласия на велосипеде. Влюбленные допоздна сидят в парках и общественных садах. Заслышав удары барабана или звон колокольчика, они уходят на набережную.

В сентябре, после завершения выставки автомобилей в «Гранд Палэ», начинались наши гастроли в театре «Олимпия». Мата Хари должна была стать сенсацией. Но это еще не давало гарантий на успех и новых ангажементов.

Ее разоблачение должно было осуществляться по-королевски, чтобы не произвести шокирующего эффекта; а танцы исполняться в подчеркнуто сакральной манере, чтобы оттенить их сексуальность. Я работал день и ночь, подгоняя портных, внося изменения в декорации и костюмы. Подбирая музыкальное сопровождение, я уволил двух композиторов, зато третий заломил непомерно высокий гонорар. Впервые в жизни я не считался ни с какими тратами. Ведь мюзик-холлы любили ее, спорили из-за нее, «сливки общества» открыли ее (как будут открывать теперь кого-то еще). Перспектива остаться без работы нам больше не угрожала. Нельзя, чтобы Герши обманула надежды буржуа на осуществление их мечты.

Герши делала все, о чем я ее просил, но ей недоставало той особой трепетности и целеустремленности, которые были свойственны моей любимице. Сначала меня это даже обрадовало. Пусть отдохнет и развлечется. Зато потом, когда придется выкладываться, ей будет легче добиться своего.

А мне бы следовало встревожиться. Моя девочка утрачивала свой характер. Эту опасность я не предвидел и поэтому не прилагал никаких усилий к тому, чтобы предотвратить беду.

Оба Валлона оставались в городе и по пятам преследовали ее. Возникла довольно пикантная ситуация, а такого наблюдателя, как я, она не могла не развлечь. Оба были ничем не примечательные, крепко сбитые, до комического похожие друг на друга, буржуа. Среднего роста, в меру румяные. Среднего размера носы, возвышающиеся над одинаковой формы усами. Одинакового размера туфли. Даже манеры у них были одинаковые. К примеру, оба начинали разговор одними и теми же словами: «Ну. Ах. Однако…», и оба, заканчивая фразу, взмахивали фалдами фрака. После вечеринки у нее на квартире, окончившейся приходом полиции, Герши стала выказывать явное предпочтение им обоим. Мы часто спорили с нею касательно ее выбора.

— А почему не дю Ман? Он в два раза красивее твоих провинциалов, вместе взятых.

— Это модные панталоны. А ты сноб, — отрезала Герши.

Я сказала, что возражаю против такого обвинения. Я стал изгнанником по своей воле. Но если вы хотите знать правду о Мата Хари, то я должен рассказать и о себе. Моими предками были Валлоны (а не дю Маны), но мы, парижане, презирали своих лионских родственников.

— Эмилиана д'Алансон или Коко Марньер обменяла бы шесть Валлонов на одного дю Мана…

— Пускай они забирают и его себе, — сказала надменно Герши. — Я не кокотка, мой друг. Я не меняю своих мужчин, как драгоценности, и не нахожусь на содержании! Мата Хари — артистка. Я выбираю себе того, кто мне нравится. Кроме того, у меня больше никого нет.

— Ну что ж, мадам Артистка, у вас довольно странные вкусы: сегодня у вас папаша, завтра — сын.

Герши сидела за туалетным столиком, аккуратно подкрашивая веки. Со свойственным ей инстинктом она применяла чуть меньше грима, чем знаменитые кокотки, но и днем заботилась о своей внешности. Ведь без грима у нее было совсем детское лицо. Завершив макияж, она встала, взмахнув юбками.

— Странно, не правда ли? — Она улыбнулась, посмотрев на себя в зеркало. — Роже похож на пожилого мужчину, а Габриэль смахивает на мальчика. Мне нравятся оба.

— Будь осторожной, Мата Хари. — Слова мои прозвучали так сурово, что она обернулась.

Конечно, все ситуации, в которых замешаны члены одной семьи, потенциально взрывоопасны, но о чем я мог предупредить Герши? Она умела обращаться с мужчинами не хуже дипломатов высшей пробы. Умела утешать, льстить, отказывать в своих милостях с удивительным тактом и обладала особым талантом — не ущемлять их гордость. По существу, я не чувствовал приближения грядущей катастрофы, но мне было как-то не по себе. Так я ей это и сказал.

Суеверная, она нахмурила брови и взяла в руку гладкий камень, который называла счастливым амулетом и всегда носила с собой.

— Не надо, — произнесла она умоляюще, сжимая пальцами камень. — Мне так хорошо живется.

В том-то и дело. Именно этим и объяснялась перемена в ней. Наряженная по последней моде, она покидала свои роскошные апартаменты и вместе с Роже Валлоном отправлялась кататься на роликовых коньках на каток, расположенный на улице Сен-Дидье, на пикник, велосипедную прогулку или на ярмарку. Габриэль Валлон чаще всего увозил ее по вечерам. Думаете, в ресторан Максима? Вовсе нет. По ее настоянию они отправлялись в пивные и таверны, где она заказывала много блюд, съедала большое количество картофеля и завязывала дружеские отношения с владельцами этих заведений. Или в дансинг-холлы, где они с Габриэлем нередко выигрывали призы за лучшее исполнение танца — какую-нибудь безобразную куклу или огромную коробку дешевых карамелек. Ее вполне можно было принять за продавщицу из шляпного магазина.

Ведя эту странную двойную игру, Герши делала вид, что старается ради их удовольствия, а они — что все делается ради нее. Хуже того, иногда они устраивали такие вылазки втроем, en famille[34]. Со стороны трудно было определить, какого рода этот треугольник: сын, невестка и влюбленный папа, или же папа с молодой женой и влюбленный пасынок.

Каким образом я мог протестовать? Я мог бы посмеяться над Герши, но я давно исключил юмор как способ общаться с ней. Она была начисто лишена чувства юмора и ненавидела остроумие.

Хотя в салонах, где ее воспринимали так же серьезно, как она сама, остроумие было не в моде, она могла бы стать его жертвой, если бы не ее редкое умение держать язык за зубами. Вместо того чтобы ответить так, как она отвечала на ядовитые выпады в ее адрес, Герши хранила полное молчание. И она никогда не появлялась на людях в обществе де ля Сера, потому что у того был чересчур острый язык. Нет, если бы я посмеялся над ней или стал бы ее поддразнивать, она бы никогда меня не простила.

Кроме того, я находился в неловком положении. Оба Валлона вложили средства в осенние выступления Мата Хари. Предполагалось, что ни тот ни другой не станут требовать проценты и что я, в награду за оказанную ими финансовую поддержку, употреблю все мое влияние на свою подопечную. Нет нужды говорить, что ни один из них не знал о намерениях другого.

Поэтому я пустил дело на самотек. Так продолжалось до той злосчастной репетиции. Мы еще не разучили новые танцы, но мне захотелось прорепетировать с нею танец смерти в новом костюме и с музыкальным сопровождением в новой редакции. Я также хотел проверить, как подготовлена сцена; управляющий согласился предоставить нам зал. Мне хотелось взглянуть на Герши в новой обстановке, дав ей возможность выступить одной, как бы начерно.

Но из любопытства в зал пришли несколько человек из персонала «Олимпии». Я мог бы настоять, чтобы они ушли, но не решился настраивать против себя театрального казначея, главного декоратора или, скажем, главного администратора. Поэтому одни ошивались в зале, другие, сложив на груди руки, стояли, прислонившись к стене, и пристально наблюдали за происходящим.

Развязный смех и наглый треск мотора «Де Дион», принадлежавшего Габриэлю Валлону (у отца был спортивный автомобиль, у сына — экипаж), объявили о прибытии миледи — с небольшим опозданием. Запыхавшаяся, с виноватым видом она вошла в зал.

Лишь в эту минуту я заметил, что лицо ее чуть пополнело, как у ребенка, и на щеках появились ямочки. Я совсем не учел, что ее веселое времяпрепровождение сказалось на ее внешности.

Без танцовщиц, без декораций, на голой сцене, освещенной лишь жутковатыми огнями рампы, выступать было трудно. Никто не ожидает многого от рабочей репетиции, да и певцы при таких обстоятельствах едва слышно выводят свои арии, однако ей было необходимо показать нечто необычное, какую-нибудь изюминку.

Герши попыталась это сделать, принимая позы в своих живописных одеждах, попыталась воссоздать свойственную ей некогда остроту впечатления за счет натренированных мышц. Зрелище было просто ужасное. С сытым, обласканным солнечными лучами лицом, она была красива, как картинка, и бросала в трепет не более успешно, чем кусок мяса, находящийся в движении. Обнажившись окончательно, она стала столь же «эротична», как хорошенький младенец, играющий на медвежьей шкуре.

Случайные зрители в конце зала разошлись один за другими, сохранив прежнее мнение об артистке. По опыту они знали, что всегда следует придерживаться собственного мнения. Я, возможно, и сдержался бы, если бы не два обстоятельства. Первым из них была полнейшая безмятежность этой чертовки.

— Ну как, папа Луи? — наклонив голову, она улыбнулась в ожидании похвалы. Словно я — один из Валлонов.

— Ни к черту не годится, — ответил я.

Я произнес это в присутствии музыкантов, которые, сделав вид, что ничего не слышали, стали торопливо собираться.

Признаюсь, мне доставило удовольствие видеть, как эти огромные темные глаза расширились от ужаса. Я осознал, чего мне не хватает в ней: печали, чувства прошлого, которое невозможно забыть и которое прежде сквозило даже в самой сердечной ее улыбке, в показной веселости. Уже давно она стала такой же довольной своим существованием, как корова, пасущаяся на лугу. Повернувшись на каблуках, я направился к музыкантам, чтобы расплатиться с ними.

Пробираясь между штабелями декораций к артистической уборной, я решил отчитать Герши — не сурово, но достаточно серьезно. Строгая диета. Упорная работа без свидетелей, со мной в роли аккомпаниатора. Меньше свиданий. Снова тяжкий труд — основа совершенствования искусства!

Прикрыв ладонью глаза, подросток с заячьими зубами, сметавший метлой пыль, какая накапливается в бездействующем театре, глядел на просцениум. Во мраке зрительного зала, среди плюшевых кресел, обтянутых муслином, где даже настенные бра были закрыты чехлами, кто-то заворочался.

— Эй, — бесцеремонно крикнул подросток.

— Ну что? — На первом ряду, у самой оркестровой ямы, возникла чья-то жалкая фигура.

— Эй, папаша. А кто эта jeune fille hollandaise[35]?

— Сезон открывает Мата Хари. Ничего пышечка, а?

— Вот уж точно.

Когда я добрался до гримуборной, меня всего трясло. Если бы этот мерзавец назвал ее «полукровкой» или «шлюхой» или дал ей иной оскорбительный эпитет, я был бы спокоен. Мы уже слышали такие нелестные определения. Завсегдатаи галерки недаром платят свои деньги. Но jeune fille hollandaise…

Я подождал, когда уйдет костюмерша. Старая Мадлена так обрадовалась, когда вновь вернулась к своей хозяйке, что то и дело расточала ей комплименты. Выставив плечо в мою сторону, Герши поцеловала ее в обе щеки, и каждая из женщин пожелала другой успеха и славы в наступающем сезоне.

— Будут стоять в проходах и аплодировать тебе. Вот увидишь, милочка. — С этими словами Мадлена вышла, продолжая хлопать своими мозолистыми ладонями со скрюченными пальцами.

— Теперь, когда ты избавилась от своих подхалимов, — сварливо начал я, — давай поговорим начистоту.

Охваченный холодным гневом, я сверлил Герши взглядом. За два с половиной года нашего знакомства я никогда еще не обращался с нею подобным образом. Назидательный тон и вспыхнувший во мне гнев поразили не только меня самого, но и ее.

Герши, застегивавшая в эту минуту перчатки, нервно произнесла:

— Не понимаю, о чем ты.

Она все отлично понимала. Как и я. Герши сознавала, что она стала отрываться от тех истоков, которые питали ее искусство танца, — искусство, отражавшее трагизм жизни.

Каковы были эти истоки, не имеет значения. Она лгала так же легко, как дышала. Одна ложь нанизывалась на другую. Так некоторые женщины красят свои волосы в разные цвета до тех пор, пока не забывают подлинный их оттенок. Я давно оставил все попытки установить «факты». Обладая аналитическим складом ума, я тем не менее понимал, что это несущественно. Какое имеет значение, где она научилась поклоняться кумирам — на берегах Ганга или на побережье Явы. В глазах ее я прежде видел отблеск страшных воспоминаний, которые на всю жизнь врезались в ее сознание. Их следует пробудить в ней снова.

— Сходи отмени свидание с очередным Валлоном и возвращайся назад, — приказал я.

Прежде чем выполнить мое распоряжение, Герши как-то стихла.

Я взглянул на себя в беспощадное зеркало, перед которым она гримировалась. На худом лице застыло выражение жестокости, которая в действительности мне чужда. В такие минуты я мог произвести устрашающее впечатление. Надо воспользоваться моментом и взять Герши в оборот. Иначе между нами вновь восстановятся добрые отношения, и тогда будет поздно.

Вернулась она наполовину хмурой, наполовину покорной, готовой умилостивить меня.

— Приведи мне хоть одну причину, — проговорил я, стараясь быть как можно жестче, — которая помешала бы мне сегодня же оставить свои обязанности твоего импресарио.

Не ожидая такого оборота, Герши воскликнула:

— Луи! Неужели ты это серьезно? Я знаю, у меня не очень-то получается, однако…

— Не очень-то получается! Черт побери! «Пирид вами выступаить мадимуазель Герши Зелле, вэпускница танцивальнава класса мадам Гумпельфингер для маладых барышень. Она исполнить екзотический васточный таниц!»

Чего она стоила без напряженной душевной работы и печали? Ведь надо было добиться того, чтобы зрители утратили душевное равновесие, чтобы не вздумали хихикать. Их можно было даже рассердить, но соблазнить. Если во время выступления она предстанет этакой пышечкой, какой я ее видел во время злополучной репетиции, эта шпана поднимет Мата Хари на смех, и тогда карьере ее конец. Часто я сам находился на грани срыва, боялся, что у нее не хватит пороху, но силы ее оказались неисчерпаемыми. Всякий раз Герши удавалось воспринимать себя со всей серьезностью и увлечь за собой и зрительный зал.

Во время исторического дебюта Герши в «Музее Гиме» мне стоило нечеловеческого труда добиться успеха у светской черни. Если бы ее осмеяли, на нас можно было бы поставить крест. Но во время последующих выступлений Герши в частных салонах я мог уже не переживать. В обстановке, кажущейся интимной, священная печаль и возвышенная чувственность воспринимались без оговорок.

Настоящее испытание нам еще предстояло. Еще бы — выложить из кармана от восьми до двенадцати кровных франков! Да эти люди шкуру с тебя сдерут, если не оправдаешь их ожиданий!

Издерганный своими тревогами, я взорвался.

— Ты мошенница! — завопил я, лупя себя кулаками по голому черепу. — Мошенница! Мошенница!

Что со мной произошло, я и сам не понимаю. Ведь если она халтурила, первой ее жертвой был я сам.

— Ты не должен, — произнесла она негромко трагическим голосом. — Не должен забывать ни на минуту, что я…

В словах ее мне померещилась дешевая мелодрама.

— Не забывать чего? Ах, храмы! Ах, похищена! Наври еще с три короба! Merde! Jeune fille hollandaise[36]! Чего тут забывать-то?

— Да будет тебе известно, что я…

Я решил, что она скажет: «Я мать» — и напомнит о своем отпрыске от Мак-Леода, которому то и дело посылала игрушки. «Повалили ее где-нибудь под забором и все дела», — подумал я в бешенстве и, откинув назад голову, расхохотался ей в лицо.

— …Я убийца!

Смех застрял у меня в глотке. Я в ужасе уставился на Герши. Лицо ее внезапно осунулось, глаза вылезли из орбит, того и гляди упадут мне в ладони, как огромные шары из черного мрамора. «Мата Хари…» Любопытное дело, я назвал ее именно так, а не «Герши».

Голос ее звучал монотонно и негромко. На фоне побеленной стены покачивалась ее тень, которая отражалась в зеркале, стоявшем на туалетном столике.

— Женщина, которую я убила, убила ребенка. Совсем младенца. И я… была… избрана… орудием мести. Мы… люди добрые до тех пор… пока нас не призовут к отмщению. Ребенок… умер, я убила… убийцу и сама стала… убийцей. Так было нужно. И я сделала это.

Завороженный, я закачался вместе с ее тенью. Виски ломило.

— Правды не существует… Существует лишь смерть.

Она выпрямилась. Достала из ножен саблю. Крепко сжимая рукоять, взмахнула. Возникла пауза, длившаяся долю секунды, невидимое острие встретило сопротивление. Напряглись мускулы, вторая ладонь легла на рукоять, и стальной клинок вонзился в распростертое на полу тело.

Все это я явственно представил себе.

Не идет ли речь о том ребенке-призраке, о котором она иногда упоминала? Не его ли она мнила живым и не ему ли, не в силах смириться с его смертью, посылала в Голландию игрушки? Кто же был убит, он или же другой ребенок? Не ее ли это был ребенок?

— Это был твой ребенок? — прошептал я.

— Убить можно лишь тогда, — говорила она медленно, раздельно, — когда это не касается тебя лично. Если иначе… то ты сойдешь с ума. Я ненавижу смерть. Ненавижу… — воскликнула она истерическим голосом и рухнула на пол, — смерть…

Сначала я решил, что она упала в обморок. Потом она начала кататься по полу, зажмурив глаза, из которых лились слезы.

— Ай-и… ай-и… ай-и… — голосила она.