Львиное Око

XX ФРАНЦ. 1913 год

После отъезда из Вены и возвращения в 1909 году в Берлин меня направили в Каракас. Правительства похожи на строгих отцов. Если вы малость поразвлекались, скажем, имели должность в столице большого государства, вам непременно нужно дать возможность замолить грехи. Каракас оказался дырой, и даже германской секретной службе, интересующейся всем на свете, не было никакого дела до грошовых революций, то и дело вспыхивавших в этой дремучей стране. Я так опустился, что схватил дурную болезнь, с которой пришлось немало повозиться.

Оттуда я попал в Константинополь — порочный, кишащий беднотой, неописуемо грязный город. Этот восточный бордель, рассадник крамолы я нашел восхитительным.

Франция и Россия по-прежнему использовали допотопные методы подкупа должностных лиц. Несмотря на голод в России и социальные бунты во Франции, правительства этих стран перекачивали потоки золота в сундуки великого визиря и чиновников сераля. Десятки подкупленных кокоток соблазняли разряженных как павлины офицеров полков султана. Вместо того чтобы очутиться далеко за пределами веселого Стамбула, эти проигравшиеся в пух и прах негодяи продавали все, что им было известно. Но какой прок от продажных евнухов или военных секретов, если власть переходит из рук в руки? Ни умные французы, ни романтические русские не понимали, что в период революции ни один человек, которого вы можете купить, не стоит этих денег.

Мы, тевтоны, вели более мудрую политику, которой обязаны кайзеру Вильгельму II. Возможно, оттого, что я был все еще холостяком, за Высокой Портой и ее интригами я наблюдал пристальным холодным взором. Многие турки старшего возраста, как и их жены, были истеричными. (Для того чтобы турчанки всегда оставались неудовлетворенными, у них удаляют клитор.) Друзей я выбирал из числа так называемых младотурок, часть которых успела проникнуть в правительство султана. Когда начнется война, Турция после некоторых колебаний, я был убежден, поддастся чувству ненависти и выступит со своей устаревшей армией на стороне кайзера, поскольку Великобритания была ее традиционным союзником, а Россия исконным врагом. В Турции ненависть сильнее любви. Она будет воевать вместе с врагами ее врагов.

Я также выдвинул блестящее предположение. Во время поездки в глубь страны я познакомился с никому неизвестным офицером с плотно сжатыми губами по имени Мустафа Кемаль и заметил, что нам, сотрудникам германской разведки, следует наблюдать за ним. Впоследствии он отличился в Галлиполи.

Когда обстоятельства и каприз королевы Вильгельмины вынудили меня вернуться в 1912 году в Берлин, «дядюшка Гельмут» был не на шутку раздосадован.

— Achmeingott[90], — огорчился он. — Вы отлично поработали на Среднем Востоке. На кой дьявол нам еще один голландец в Берлине?

В марте 1913 года мы сидели у него в кабинете и обсуждали, что нам делать с Мата Хари. Гастроли ее в «Винтергартене» закончились, и она находилась у меня на содержании. Я утверждал: чтобы она смогла оказаться полезной, необходимо вкладывать в нее много денег. Где, как не в «Адлоне», этом гнезде иностранцев и шпионов, она могла бы развернуться!?

Сколько же она стоила? Не секрет, что некоторые из наших высокопоставленных чиновников включали своих любовниц в списки агентов и содержали их за счет казны, но я не принадлежал к числу таких избранных. Не предупредив Герши, я внес ее в платежную ведомость как агента Х-21, но для этого понадобилось согласие самого Краузе.

Адам фон Рихтер не одобрял подобную затею. Прежде всего, он был чистоплюем. Во-вторых, он презирал меня. В-третьих, он был слабаком.

«Дядя Гельмут» еще не решил, как быть.

— Вы действительно полагаете, что в случае войны сможете получить направление во Францию и взять ее с собой?

— Когда начнется война, — поправил его Адам.

— Думаю, да. У меня есть на то основания. А если я зарекомендую себя как ее покровитель, то смогу наилучшим образом использовать ее. Признаюсь, на это понадобится время, сударь, но ведь мы, как правило, действуем с дальним прицелом.

А у немцев были большие планы. События в Марокко показали, что Англия, на первый взгляд, поддержит французов, однако я был одним из немногих, кому стало известно о состоявшемся недавно секретном совещании в Шварцвальде.

В нем участвовали виконт Холдейн и Уинстон Спенсер Черчилль, с одной стороны, и герр фон Киндерлен Вакстер, генерал фон Геринген, адмирал фон Тирпиц и Мориц фон Ауффенберг — с другой. У наших агентов сложилось впечатление, что им удалось убедить британских представителей, в чем на самом деле состоят интересы Англии. Оба государства обладают такой мощью, что гибель Германии означает и гибель Англии. Действуя же, совместно, они смогут решить судьбы мира. А продолжающиеся разговоры о войне между обеими этими державами имеют единственной целью пустить пыль в глаза третьим странам.

Разумеется, Германия должна получить нидерландские порты. Кстати, моя родина, Голландия, отнюдь не против вступления в Германскую федерацию. Маленькая и слабая Бельгия — не проблема. Если вспыхнет война на Балканах, заявил саженного роста, голубоглазый, с окладистой бородой адмирал фон Тирпиц, то он в течение двенадцати часов сумеет запереть выход из Балтийского моря. Соединенные Штаты? Quatsch[91]! Германия писает на них с четвертого этажа. Что же касается Австро-Венгрии, то ей нужно лишь получить выход к Средиземному морю и выровнять свои границы на Балканах. Кайзеровской же Германии нужны порты, а не колонии. Кроме того, она всегда была, остается и будет производящей страной, идеальным партнером Англии.

Франция станет сопротивляться. Pauvre[92] Франция. Многие ее государственные деятели понимают, что, если это произойдет, она обречена. Но что поделаешь с такой темпераментной, истерично патриотической, проникнутой чувством ненависти нацией? В конечном счете ее придется перестроить, расчленить, возможно, разрешить ей образовать небольшое королевство, управляемое представителями Орлеанской династии.

Если я окажусь во Франции, когда будет решаться ее будущее, то, имея в своем распоряжении достаточно средств и Мата Хари в качестве любовницы и хозяйки, я смогу наконец-то играть роль настоящего руководителя шпионской сети. В пользу своего плана я приводил самые убедительные доводы.

— Подумаю, — заявил Краузе и отпустил меня.

— Она бросит тебя в самый неподходящий момент, — заявил Адам.

— Ни в коем случае!

Мои оптимистические настроения вечером рассеялись. Охваченный страхом и желанием, в ту ночь я подверг покорность Герши вопреки ее протестам самым невероятным испытаниям. Затем, уже одевшись, чтобы уйти, я вдруг остановился и выдернул из брюк ремень. Закончив, я наклонился и поцеловал подвергнутое экзекуции тело.

— Бедный Франц! Бедный мальчик! — рыдала она.

Своей жалостью она выбила меня из колеи. Обливаясь слезами, слезами настоящими, я умолял ее о прощении:

— Не покидай меня, Герши. Не покидай.

— Не покину, — обещала она. — Ну правда же.

— Можешь сама причинить мне боль, — предложил я униженно. — Я тебе разрешаю.

Моя мать почти не наказывала меня, даже когда гневалась. Она была гордой и высокомерной. Лишь когда она вспоминала о своем девичестве, о доме, в глазах ее появлялись искорки тепла. Я всегда старался уговорить ее рассказать о своем доме. Когда однажды, испуганный и отчаявшийся, я подошел к ней и начал жаловаться на притеснения учителя немецкого языка, она отстранилась от меня со словами:

— У нас не принято рассказывать, что происходит в школе. Мы терпим заслуженное нами наказание. Ты понимаешь?

— Мы — это прусские мальчики? — с любопытством спросил я, приблизившись к ней. — Расскажи мне, мама, об отважных маленьких пруссаках.

Сменив гнев на милость, она мне рассказала, и я им завидовал. Завидовал больше, чем мальчику-спартанцу, который не подал вида, что ему больно, когда лиса грызла его внутренности.

В следующий раз учитель заставил меня выйти в одной ночной сорочке на балкон и считать по-немецки до миллиона за то, что я плохо решал задачки на сложение. Я успел досчитать до двух тысяч, после чего принялся колотить замерзшими кулачками по запертым стеклянным дверям, прося пустить меня в теплую комнату.

— Я не могу, — произнесла Герши. — Не могу ударить тебя. Прости. Будь добрым, Франц… будь нежным. Ведь ты же такой нежный.

И какое-то время я действительно нежно ласкал ее и позволил ей обнять меня.

— Не сдерживай себя, мой милый, — мурлыкала она, словно заметив своими бархатными глазами «мартышку», сидящую у меня на плече. — Отдохни.

— Фу! — спохватился я, придя в себя. — Ты обращаешься со мной словно черномазые, кровь которых, как ты говоришь, течет в твоих жилах.

Я говорил это с целью зажечь в ней огонь, чтобы она не превратилась в болото, засасывающее меня своей беспредельной терпимостью. В таком случае она хотя бы поддерживала свою легенду насчет «языческой» крови, «жрецов» и «принцев» и прочей чуши.

Иногда она рассказывала о том, как обстоят у нее дела, и я понял, что Герши тревожит будущее. Импресарио «Винтергартена» снял с моих плеч заботу, заявив, что сможет использовать ее летом.

— Пригодится в цирке, — объяснил он. — У меня слоны. Восточные танцы не привлекают такое количество зрителей, как прежде, но мне они нравятся. Мне надоело выступать летом с животными и акробатами. Вы можете сопровождать укротителя львов, моя милая. Мы будем звать вас леди Львица. Неплохо, верно? И немножко переделайте сценарий своих выступлений.

— Только для вас, Зигфрид, — проронила Мата Хари, целуя его в лысину. — Звучит действительно неплохо, по-моему. Верно, Франц? Львиное Око, желтый, как солнце, глаз, Мата Хари будет ронять одно за другим свои одеяния…

— Подумай, моя кошечка, подумай, — произнес Зигфрид, поворачиваясь к своей конторке. — Но имей в виду, расходы нужно поурезать. Гастроли начинаются седьмого августа.

— Ну его, этого Зигфрида, — сказала Герши, когда мы вышли. — Конечно, он знает, что я очень дорого стою. Но зато я придаю блеск его постановкам.

— Ты останешься со мной, моя баядера? — ворковал я.

— И позабуду про свою публику, — согласилась она совершенно серьезно. — Я так счастлива с тобой.

Счастлива? Не думаю. Это не то слово. Она была умиротворенной. Чувствовала, что о ней заботятся. Судьба на какое-то время отвернулась от нее. Но поскольку я заполнял ее жизнь, предоставлял ей пищу, кров, развлечения и довольно дорогостоящую раму для ее портрета, ничего иного она не желала. Хотя я и не был большой ее страстью, она могла делать вид, что это так. В ответ ей приходилось удовлетворять самые дикие мои желания и вытирать злые слезы батистовым платочком.

Проблему продолжающихся отношений с Мата Хари решил за меня сам кайзер. Случай беспрецедентный. Подобного в моей жизни больше не случалось.

Вечером меня вызвали на Вильгельмштрассе. Естественно, столь необычный вызов был надлежащим образом закамуфлирован. Записку прислал мне Адам. «Один твой голландский приятель попал в сложное положение. Не думаю, что стоит беспокоить вашего посла по такому пустячному делу, поэтому попрошу тебя прибыть ко мне в кабинет в половине одиннадцатого. Неофициально, старина. Будем вдвоем, ты и я. Рассчитываю, что ты будешь пунктуален». «Попрошу» означало «это приказ». Слово «неофициально», за которым следовало «старина», имело противоположный смысл. Слово «пунктуальный» именно это и означало.

Адам ждал меня в пустынном кабинете, где я обычно встречал его в обществе Краузе. Одобрительно посмотрев на мой вечерний костюм и белый галстук, он заставил меня дохнуть. Но в ресторане Кемпинского я выпил совсем немного.

— Везет тебе, поросенок, — ни с того ни с сего произнес Адам, а затем жестом пригласил меня спуститься следом за ним по лабиринту коридоров этажом ниже, в более респектабельную часть старого здания.

У анфилады комнат, принадлежавших самому могущественному человеку в Германии — личному советнику кайзера, нас ждал чиновник. Адам подтвердил мой кодовый номер, 14–29, и передал меня чиновнику. В приемной перед кабинетом советника уже сидел какой-то господин. Мы молча поклонились друг другу. Сотрудники имперской секретной службы не ведут праздных разговоров с людьми, которых встречают на службе. Мы сидели целый час, прежде чем советник пригласил нас, к моему удивлению, обоих. Как правило, такого рода встречи происходят наедине. Советник познакомил меня с господином, который оказался бывшим офицером второго драгунского полка, одним из военных советников турецкой армии. Польщенный, я полюбопытствовал, какова причина того, что я удостоен приема столь важным лицом.

— В половине двенадцатого, — внушительно произнес советник, — вас обоих отведут в одно помещение. Вы пройдете на середину комнаты, повернетесь направо, лицом к портьере, и встанете по стойке «смирно». Отвечайте на все вопросы, не делайте никаких замечаний, если вас об этом не попросят. Понятно?

Мы поклонились, где-то внизу прозвучал гонг.

— Готовьтесь, — сказал он и показал нам на выход.

Спустившись на следующий этаж и пройдя по большому коридору, мы очутились у массивной двери, охраняемой часовыми, возле которой стоял скороход в ливрее прислуги императора. Теперь я был уверен, что мне предстоит официальный прием у кронпринца. Оттого что я видел его два дня назад, мое волнение нисколько не уменьшилось.

Дверь открылась. Офицер первого лейб-гвардии полка отдал нам честь. Согласно инструкции мы вытянулись по стойке «смирно» и вышли на середину просторного, ярко освещенного помещения, которое было отделено портьерами от соседней комнаты, в которой горела только настольная лампа под зеленым абажуром, установленная на массивном бюро. Мы повернулись к бюро.

За ним восседал Вильгельм II, германский кайзер.

Никогда еще я не был столь неподвижен, как в продолжение тех пяти минут, в течение которых я наблюдал за этой одинокой фигурой, сидевшей в полумраке. Главный военачальник Европы внезапно заговорил. У него был резкий, довольно высокий голос. Мой спутник удалился. Мне было приказано подойти на три шага к кайзеру и остановиться рядом с его личным советником.

Кайзер выглядел хорошо, но старше, чем его изображали на портретах, и гораздо старше того императора, чей портрет с детских лет висел на стене материнской спальни. В волосах его проглядывала седина. Ни одна фотография не смогла передать взгляд его глаз — стальных, скорее, серых, чем голубых, холодных глаз, оценивающе смотревших на мир, — глаз человека, который был одним из немногих его властелинов.

Пронзительным и четким голосом он задал мне два вопроса о Турции. Потом с поразившей меня любезностью произнес: «Я знал вашу мать», после чего отпустил меня. Когда я выходил из кабинета, не сводя с него глаз, кайзер не удостоил меня ни единым взглядом, углубившись в чтение какого-то документа. До сих пор вижу, как сидит поздно вечером этот одинокий человек с седеющими волосами, вырабатывая политику, которую он не обсуждал ни с кем, кроме лица, приведшего меня к нему, или, пожалуй, старшего сына.

Я поклялся отдать за него жизнь. И я сделал это.

После того приема мой престиж поднялся настолько, что я был вправе принимать самостоятельные решения.

Мы с Мата Хари представляли собой прекрасную пару. Сезон был великолепен; Берлин словно предчувствовал, что никогда уже не станет прежним Берлином. Мой посол даже предупредил меня, чтобы я не допустил перерастания моей связи со столь ослепительной женщиной в нечто большее. Мне удалось убедить его, что на такие глупости я не способен и что, кроме всего, я неисправимый холостяк. Он отнесся к моим словам благосклонно, но напомнил, что такие женщины нередко бывают агентами крупных держав, и не велел ей ничего говорить.

Отель «Адлон» был действительно гнездовьем шпионов, но рослый белокурый дипломат, влюбленный в театральную диву, вряд ли мог у кого-то вызвать подозрение. Из осторожности я использовал Герши лишь изредка. Я просил ее задавать известным господам, завсегдатаям ресторанов, где встречались люди со всего света, определенные вопросы и передавать мне слово в слово их ответы. Она добросовестно выполняла эти поручения. И мужчины, глядя в ее огромные темные глаза, доверялись ей.

Берлин — не Турция. Тут никто не спрашивал в лоб, где находятся оборонные заводы или каково количество запасных полков. Даже политические вопросы конкретного содержания могли вызвать подозрение у столь искушенных клиентов. Однако важно было знать, как относились те или иные лица к конкретным проблемам. В таких делах ей не было равных.

Я сообщил Герши, что работаю на благо Нидерландов ради сохранения мира, и она мне поверила. Ей хотелось верить. Она боялась смерти, а значит, и войны.

Я сказал, что попросил начальство перевести меня в Париж и что возьму ее с собой!

— Ты и вправду меня любишь! — радостно воскликнула она. — Что я тебе говорила?

Решив захватить ее с собой в Париж и там обосноваться, я думал не о ней, а о собственных интересах: «Прикрываясь ее обаянием, пользуясь ею как любовницей и хозяйкой моего дома, я всегда буду рядом. Она будет наживкой, а я удильщиком. Она будет соблазнять, а я разрабатывать планы».

Можно было не опасаться, что, ведя столь праздный образ жизни, она утратит свою привлекательность. Мата, словно атлет, постоянно поддерживала свою форму. Когда я подшучивал над ней, видя, как она, лежа на бархатном ковре спальни, по многу раз отжимается, она напоминала мне, что упражнения танцовщицам столь же необходимы, как пища.

Пока она оставалась мне верна. Она по природе своей была женщиной преданной. Позднее мне не раз пришлось унижать ее, как это делают сутенеры. Я даже был настолько глуп, что пообещал Адаму передать ее на один день, вернее, ночь. Ему страшно хотелось обладать ею, и он понимал, что подобрать к ней ключи сможет лишь с моей помощью. Но он не представлял себе, насколько она чиста. В этом была моя ошибка.

В апреле мне пришлось поехать в Гаагу, чтобы обсудить мою работу в Париже. Я предложил Герши съездить в Ниймеген, где училась ее дочь. Там мы должны были встретиться. План был разработан заранее.

Госпожа Маргарита Мак-Леод сняла квартиру на Ваале, недалеко от пансионата, где жила ее девочка. Все шло как по писаному, но когда приехал я, то выяснилось, что дела из рук вон плохи.

Бедная Герши от души пыталась наладить дружбу с шестнадцатилетней девушкой, которую оставила младенцем. Бэнда-Луиза — неуклюжий, неприветливый, неряшливый подросток — была расстроена и крайне озадачена появлением матери, которая заплетала волосы в две толстые косы, чтобы подчеркнуть свою «туземную» внешность, и при появлении которой на улице все начинали шушукаться. Более того, кадеты местного военного училища все как один влюбились в нее. Ян Зелле, брат Герши, был выпускником этого училища, и под этим предлогом кадеты каждый день заходили к госпоже Мак-Леод на чашку кофе. После того как один из них, старшекурсник, был задержан в два часа ночи, когда попытался вернуться в здание училища, на доске приказов было вывешено следующее объявление:

Сами понимаете, произошел скандал в городском масштабе.

Бэнда-Луиза желала лишь одного — чтобы мать умерла или уехала. А Герши хотелось, чтобы дочь ее любила. Она стала настолько добродетельной, что даже мне не разрешала оставаться надолго.

Такова была ситуация, из которой следовало найти какой-то выход. В мои планы входило сблизиться с Бэндой-Луизой. Используя весь свой такт и умение, мне удалось примирить ее с матерью. Герши нашла, что у меня ангельский характер, и даже вообразила себе, будто я намерен жениться на ней, сделав ее баронессой ван Веель.

Фрейлейн Луиза довольно легко попалась на мою удочку. Она призналась, что сохранила поздравительную открытку, которую много лет назад прислал ей из Вены один «поклонник». По ее словам, это был перст судьбы, что именно я прислал ей подарок, ставший тайным ее сокровищем. Я фотографировал девочку с этой открыткой в самых живописных позах с помощью вошедшего тогда в моду фотографического аппарата. Потом стал уговаривать вернуть подарок в обмен на более дорогие вещи. Вскоре она стала подражать Герши, строя из себя соблазнительницу, с целью отбить меня у матери.

Напряжение дало о себе знать. Герши продолжала играть роль целомудренной родительницы. Некрасивая дочь ее заглядывала мне в глаза, грызя при этом безобразные ногти, и писала записки. Кроме того, сырость вредна для моих легких.

Я продолжал эту комедию до тех пор, пока мне не удалось завлечь девочку в паутину своих интриг. Как бы доверившись ей, я попросил ее стать моим добрым другом.

— Есть некоторые сведения интимного свойства, — сообщил я ей по секрету, — которые я должен передавать некоей «Адели», которая на самом деле является фрейлиной нашей королевы. Раз в месяц к вам будет приходить очень милая женщина и забирать все мои письма, которые я буду отправлять вам вместе с мамиными. Все они будут подписаны «Х-21». Даже чистую страницу со знаком «Х-21» на полях следует тщательно сохранить и передать. Вы должны быть очень скрытны, милая. Ваша мама не обладает той серьезностью, какая есть у вас, и я не скажу ей, как это важно. Я могу довериться только вам. И вы не должны обсуждать это дело ни с кем.

— А папа можно рассказать? — спросила эта идиотка.

— Полковник Мак-Леод, — решительно одернул я ее, — первый приказал бы своей дочери не сообщать об этом никому. Даже собственному отцу.

— Никому, — едва слышно прошептала она.

Все происходило как в романе Дюма, и ей это страшно нравилось.

Мне не терпелось отделаться от них обеих и уехать в Париж. Я велел Герши оставаться в Голландии до тех пор, пока не вызову ее. Я был настолько самоуверен, что позволил себе устроить отпуск.

Видите ли, ненависть к Мата Хари была оборотной стороной страстного желания, которое постоянно возникало во мне. Чтобы разорвать эти путы, забыть ее податливое и сладострастное тело, я завел себе арабскую наложницу, еще совсем подростка. А с целью забыть совместную жизнь с Герши, отправился в Пиренеи в обществе альпинистов, исключительно мужчин.

Но все оказалось тщетно. Должен признаться, мне недоставало Герши. Она была мне нужна, я скучал по ней. Однако несколько недель я даже не отвечал на ее полные отчаяния письма, полагая, что, предоставив ей распоряжаться собою, сумею забыть ее. Если бы мы не расставались, все было бы гораздо проще.

Очутившись на палубе всемирного корабля, устремлявшегося в бездну войны, люди пытались удержаться на ногах. Вернувшись из поездки в горы, я с радостью узнал, что der Tag[93] не за горами и никакая сила не сможет предотвратить войну. Я тотчас вызвал к себе Герши. Теперь она была мне нужна. Я хотел, чтобы она вместе со мной стала свидетелем начала конца.

Но я опоздал. Эта дура уже уехала в Берлин.

Занятый собственными планами, я забыл о том, что ей предстоят гастроли в цирке. Я не учел ни ее нервозности ни оскорбленной глупости. Надев костюм укротительницы львов и захватив с собой кофр, она отправилась к преддверию ада, а следом за нею — заплаканная, перепуганная Елена. Когда объявили войну, Герши видели на улицах Берлина в обществе Адама фон Рихтера и барона фон Ягова.

Мою игру раскрыл ей Адам, этот болван. Не видя никакого просвета в своем жалком мирке, он страстно возжелал Герши. Будучи уверен, что в число платных агентов секретной службы она включена с ее согласия, он, как один из ее хозяев, потребовал, чтобы Герши наградила его своим вниманием. Требование его Герши встретила ледяным молчанием, мгновенно мобилизовав все свои тайные силы — единственный источник ее душевного могущества.

Герши, глупая, насмерть перепугалась. Такие опасные игры были ей не по нраву. С войной шутки плохи.

Адам ни в чем ее не подозревал. Ему казалось, что она уступит во всем. Герши разрешала ему говорить, и он был уверен, что она во всем с ним согласна. Но когда явился, чтобы предъявить на нее свои права, она от него сбежала.

Она вернулась в Голландию, и я на некоторое время потерял ее из виду. Когда же отыскал ее вновь, то единственным приемлемым для меня способом увезти ее в Париж было отдать ее в шпионскую школу доктора Эльспет Шрагмюллер в Антверпене.

Чем не комедия ошибок! Герши — и вдруг школьница!