Львиное Око

XXIII ФРАНЦ. 1916 год

Активными действиями мне нужно было оправдать свое существование. В конце 1916 года, покинув Париж, я отправился по поручению своего правительства в продолжительное путешествие через нейтральную Скандинавию, побывав по обеим сторонам фронта.

Мое начальство желало знать, кто же вероятнее всего победит. Я послал в Нидерланды великолепный, взвешенный доклад. Я отдавал должное отваге солдат обеих сторон. И, по настоянию шведов, призывал воюющие государства прислушаться к мнению президента Соединенных Штатов. (Этот школьный учитель, как ему и положено, пускал слюни, умоляя заклятых врагов начать мирные переговоры, тем самым предав своих павших.) Я докладывал своему правительству то, что ему было угодно услышать: будто обессилевшие противники, возможно, готовы прекратить боевые действия. Но что же было у меня на душе?

Пустота.

Гамбург, этот гордый, богатый город, питался кислым хлебом и эрзац-кофе, куда была добавлена игрушечная ложечка молока. На мертвых верфях ни души. Лишь в доках, служивших общественными столовыми, теплится жизнь. Из зданий германско-американского общества судоходства ведрами выносят жидкий, похожий на помои суп. На верхней палубе огромного «Императора», борта которого облупились и заржавели, на ветру трепыхаются грязные одеяла. Теперь это судно называется «Кап Полония». За целый день, проведенный в Гамбурге, я встретил лишь три такси.

Берлин. В витрине дома на Унтер-ден-Линден — сводки военных действий; на тыльной стене здания военного ведомства вывешены списки убитых и раненых. Повсюду военные, калек не видно: из опасения, что вид их деморализует и без того деморализованное население города, им запрещено появляться на улицах. Воинские эшелоны отправляются на фронт в мертвой тишине. Женщины и русские военнопленные копают и чистят сточные канавы, прокладывают трамвайные пути…

В воскресенье я отправляюсь в зоопарк, решив освежить детские воспоминания. За столиками с унылым видом сидят несколько человек. Перед ними кружечки с эрзац-пивом или мороженое из ароматизированного льда. Ссорятся голодные обезьяны, исхудавшие львы не находят себе места. Если умирающие от голода берлинцы не успеют вовремя съесть отощавших зверей, те вырвутся из клеток и сожрут тощих берлинских детей.

Все, даже солдаты, ропщут. Появилась поговорка: «Dorrgemüse; Trocken Brot; Marmelade; Heldentod» («Сушеные овощи, черствый хлеб, мармелад и смерть героя»). На Фридрихсштрассе каждый третий в трауре или с нарукавной повязкой из крепа. На улицах падают лошади — одни ребра.

Чуть ли не над самой головой у меня проплывает «цеппелин». Он держит курс на деревянный городок, построенный в предместье, где учатся бомбить наземные цели неопытные экипажи. Хорошенькое дельце!

Когда я попадаю в Германию в следующий раз, меня раздевают донага. Бумаги и одежду подвергают испытанию на кислотность с целью обнаружить следы симпатических чернил. Подошвы сапог прокалывают иглами. И так далее. Принадлежащие мне вещи возвращать не спешат. Я заявляю Гельмуту Краузе, что если не получу своевременно свое имущество, то… Ну и что я сделаю? Чтобы задобрить меня, он заказывает бифштекс. Бифштекс наполовину из мяса, наполовину из соевой пасты. Гельмут выходит из себя: начальство не желает признать тот факт, что французам и британцам удалось «расколоть» некоторые наши шифры. Краузе это известно наверняка, но тупоголовое руководство упорствует: «Коды абсолютно надежны, ergo[110], расшифровать их невозможно». По словам «дяди Гельмута», такое отношение чревато непредсказуемыми последствиями.

По всему Берлину расклеены объявления с предложениями награды за поимку преступников. Текст одного из них таков: «3000 марок будет выплачено любому, кто сообщит о местонахождении автора брошюры „Великие уроки великой забастовки“». Три тысячи марок, подумать только! Юнкера недовольны кайзером, который заигрывает с демократами. Кронпринц находит больше поддержки, чем его отец.

Тиргартен уставлен чудовищными деревянными Denkmale[111]. Я плачу свои несколько марок за право вбить гвоздь в Гинденбург-Denkmal и смотрю на праздную, напряженную, угрюмую толпу. В людях не осталось ни куража, ни самоуверенности.

Все те, кого я люблю, умерли или умирают. В Вене я не встретил ни одного человека моложе семидесяти, к которому не испытывал бы чувства, похожего на презрение. Говорят, будто австрийцы оказались плохими солдатами, будто русские воевали только с австрийскими частями. Я иного мнения: первыми гибнут самые отважные.

Один офицер сказал мне в Мюнхене, что от австрийцев никакого проку. «Это милые, но совершенно безответственные люди, — пояснил он. — Блиндажи соорудят такие, что дубинкой проломишь. Повсюду, где провели хотя бы одну ночь, высаживают цветочки. Подавай им музыку, вино и отборные яства. Оттого немцы и гибнут. Велика ли охота погибать за них».

Ненавижу баварцев, которым приелась война. Они называют ее «заварухой, затеянной пруссаками».

В Бухаресте на вокзале — толпы народа. Население города эвакуируется. В поездах — ни воды, ни света, ни продовольствия. На каждой станции, где останавливается состав, — палатки. В них русские. Сплошь дикари.

У поляков привычка — ложась спать, они оставляют на печке вещи. Немецкие хозяева пытаются перевоспитать их, чтобы прекратить пожары. В Польше запрещено все английское, кроме фильма «Собака Баскервилей», который демонстрируют во всех кинотеатрах. Слышен жуткий голос «Толстой Берты», «Деловой Берты» или Brummer[112], как называют эту изготовленную на крупповских заводах гигантскую пушку. Из уст в уста передаются слухи: «На рассвете наступаем!», «Враг прорвал линию обороны!», «Едет кайзер!»

Я обращаюсь к толковому, из хорошей семьи, голландскому журналисту. Это граф ван Марейк де Бофор. Славный малый. Похоже, ему известно, куда именно приедет император и когда. Я сопровождаю графа.

Точно в назначенный срок поезд крайзера прибывает на варшавский вокзал. Подается двадцать семь моторов. Автомобиль кайзера ярко-желтого цвета. По обочинам дороги на Жгеж выстроились бородатые ландштурмисты. Заранее были отправлены целые фургоны флагов. Они трепещут на холодном ветру, который дует с польских равнин.

Проезжаем мимо полей былых сражений, видим разбитые повозки, изувеченные орудия, телеги, сани… сотни, тысячи деревянных крестов. На некоторых из них уже не видно имен. В деревнях новые названия: Кайзер-Вильгельмплатц, Гинденбургплатц.

На плацу в море грязи и грязного снега выстроились три полка с полной походной выкладкой. На автомобиле установлен золоченый алтарь.

Гусиным шагом проходят двадцать знаменосцев и два полковых оркестра. Солдаты в мышиного цвета шинелях вскидывают ружья «на караул» и кричат «хох!» В приветственный клич они вкладывают всю душу.

Иногда кайзер подпевает псаломщикам, но большей частью молчит. У него седые волосы и усы, глаза запали. В уголках рта, у ноздрей глубокие морщины. Некогда лихо закрученные усы обвисли. По окончании богослужения он говорит волнующими душу отрывистыми фразами о великом Союзнике, который стоит на нашей стороне: «Всевышний… Тот, на кого возлагали свои чаяния мой отец и мой дед… Дух Его да пребудет вечно в германском солдате и германском народе. Мощь наших противников будет сломлена. Они будут повергнуты на колени. Бог справедлив, он разобьет их и поможет нам победить!»

Почему же я так растроган? Почему душа моя очищена от грехов? Смыто все, что сделали со мной женщины, все то, что я причинил женщинам. Я мужчина, человек долга и чести. В душе моей мир, какого я не ведал прежде. Я люблю этого человека всем сердцем, я буду служить ему.

И я готов умереть за него. В этом мой долг, мое блаженство.

Когда я вернулся в Париж, то увидел, что там ничего не изменилось. Я был взбешен. Вульгарный, богатый город! На виду у всех целуются и обнимаются парочки. На каждой скамейке, вдоль каждого бульвара, в каждом парке. В чайных толпятся сластены, в кафе — любители выпить. В шесть часов вечера положено гасить все огни, но лоточницы продают фрукты при свете свечей. Одно время были перебои с продовольствием, но они ушли в прошлое. За витринами ресторанов, занавешенными плотными портьерами, ярко горят огни, посетители, принадлежащие к нижним сословиям, тратят свои баснословные заработки военного времени. Оперный наполнен ранеными, которые получили бесплатные билеты. Им улыбаются, их приветствуют, а с теми, кто потерял зрение, любезно беседуют.

В первый же погожий январский день на набережной Тюильри, на участке в сорок шагов я насчитал полтора десятка рыбаков и столько же зевак, наблюдавших, как те рыбачат. Я возненавидел их.

Но не ужасы войны, увиденные мною, преисполнили меня решимостью умереть. Чтобы погибнуть с честью, мне самому придется испытать те же ужасы. Я не смогу жить в условиях того мира, который наступит, где царят женщины, праздность, бессилие и страсть к красивым вещицам. Или же в революционном мире, французском или американском. В любом ином, кроме мира, где правят Пруссия и Австрия, которые дополняют друг друга, делая свой союз идеальным.

Полный решимости умереть, я хотел, чтобы умерли и все остальные. При виде детей, играющих в Тюильрийском саду, я думал: «Умрите, пока не повзрослели хотя бы на день!» Влюбленным, целовавшимся взасос на улицах, я мысленно твердил: «Умрите, пока не поженились и не наплодили потомства!» («В отношениях между полами нет ничего пристойного, только похоть», — внушал я им.)

«Умрите!» — говорил я простым солдатам, которые, налакавшись, бродили с остекленевшими глазами по улицам Парижа. «Умрите!» — твердил я, обращаясь к продавцам газет, книготорговцам, цветочницам и нищим.

Но прежде всего надо, чтобы умерла одна особа, женщина. Лишь тогда я смогу уйти в могилу с миром.

Моя мать оставила меня, избегала меня — и умерла. Моя суженая избегала меня — и умерла. Мата Хари избегала меня, покинула — и должна умереть.

Пожалуй, я был чуточку сумасшедшим. Жил я какой-то странной добродетельной, полубезумной жизнью. Над всем, ради чего стоило жить, нависла угроза.

Мой отпуск должен был начаться в сентябре 1917 года. Из Голландии я поеду в Германию, сброшу с себя маску подданного нейтрального государства, отцовскую фамилию и стану честно сражаться за настоящую свою родину. Я не боялся, что война к этому времени кончится. Она будет продолжаться до тех пор, пока все гордые и благородные люди, такие же достойные люди, как и я, не погибнут все до одного… Пока я жив, она не кончится. Но тем временем я должен убить одну женщину.

В течение одной недели произошли два события, которые дали мне возможность и стимул, подтолкнувший меня к достижению своей цели.

Список, который я отправил вместе с последним письмом Герши своей дочери, был тщательно проверен германской секретной службой в Бельгии. Пятеро из шести человек, рекомендованных Мата Хари комиссаром Ляду как связные, были известными нам французскими агентами. Но ведь смысл игры в том, чтобы жить и давать жить другим. Шестым был человек, которого мы считали своим. Очевидно, это был двойной агент. Поэтому его пристрелили. Теперь французы наверняка заподозрят Мата Хари в том, что она выдала его.

В числе моих знакомых дипломатов был испанец, женатый на кузине одного герцога. Педро нередко посещал салон Мата Хари. Это был молодой человек с узкой талией, голубыми глазами, большой любитель пошлых развлечений. После авиационной катастрофы, происшедшей в начале века, на нем не оставалось живого места. Потом кости у него срослись, однако, несмотря на мудреное устройство, компенсировавшее ему потерю слуха, Педро почти ничего не слышал. Чтобы скрыть от всех свой недостаток, он постоянно болтал, причем довольно беспечно. У него была любовница, французская потаскушка, в прошлом единственная подруга Герши.

В январе мы с ней случайно встретились. Она спросила, что же случилось с ее милой Мата Хари. Куда она пропала? И нельзя ли получить кое-какие вещи с виллы в Нейи, которые ей когда-то пообещала Мата Хари. Жизнь в Париже такая дорогая, а Педро уехал в Испанию раздобыть деньжат, чтобы можно было жить более-менее сносно.

Я ответил, что пока ей не удастся ограбить Мата Хари. Но со дня на день она должна приехать.

— А разве вы не расстались с ней?

— Небольшая размолвка. Только и всего.

Педро вернулся из Мадрида, и я тотчас испытал на себе его испанские abrazo[113], хотя мне никогда не нравилось, когда меня обнимают за плечи или чмокают в щеку мужчины. Латиняне не понимают по-настоящему, что такое мужественность, хотя испанцев в ее отсутствии не упрекнешь. Если бы это не была латинская страна, то, возможно, я обрел бы в Испании родину. Испанцы не утратили добродетелей средних веков. Но только в Германии такие добродетели сочетаются с промышленной мощью, благодаря чему и возникла иерархическая цивилизация во всей ее красе, в которую Австрия внесла элемент изящества.

Мне не пришлось притворяться перед Педро, будто Мата Хари в Париже, поскольку он сам беспрестанно торопливо говорил об этом, перемежая речь вульгарными выражениями, и все рассказал о ней сам.

— Матерь Божья, живет она припеваючи, — тараторил он. — Устроилась в «Отель де ла Пас». Это самый лучший отель в Мадриде. Ее встречают повсюду, чаще всего в обществе капитана первого ранга фон Крона, помощника германского военно-морского атташе. Вот это был скандал, чтоб я сдох! Каждое воскресенье в barerras[114] вместе с Домесса, пикадором. Представь себе, женщина в barerras! А Лаланда всякий раз вешает свой плащ перед ее креслом. Даже когда она пришла с англичанином, лордом Латрелом, который вздумал жалеть лошадей. Все эти «томми» пускают сопли насчет лошадей и ни хрена не смыслят в бое быков. Хотят, чтобы убивали не лошадь, а человека. Представляешь? И все равно El matador magnifico[115] Лаланда воздал почести нашей темнокожей красавице. Что ты на это скажешь? Испанские дамы не принимают у себя Мата Хари; еще бы, ведь она танцует нагишом. Но какая жопка у нашей девочки! Пальчики оближешь, клянусь Пресвятой Девой! — Пока он трещал без умолку, я представил себе высокое синее небо Испании. Она сидит за столиком в ресторане «Льярди», если он еще открыт, ест рыбу под коньячным соусом, ягненка, извлеченного из овечьей утробы до его рождения. Купит себе резной гребень и кружевную мантилью — в такой дурнушка становится хорошенькой, хорошенькая — красавицей, а красавица — богиней.

Представил себе, как Герши флиртует, принимает гостей, но не мог допустить мысли, что она якшается с тореадором. В ней самой была капля крови простолюдинов. Она с таким трудом пробила себе дорогу в аристократические салоны с целью приобрести какой-то вес в светском обществе, что вряд ли станет рисковать своей репутацией, связавшись с каким-то тореро. Зато я видел ее в изящных гостиных за чашкой чая, а затем за рюмкой аперитива в баре, где собираются светские бездельники. Закрыв глаза вуалеткой, она ведет изысканные разговоры, а тем временем севернее Пиренеев бушует война. Представляя себе, как она в послеполуденный зной отдыхает нагишом, как лежит она ночью… Потом усилием воли заставлял себя забыть о том, что она в Мадриде.

В Мадрид точно бабочки на огонь слетаются агенты, контрагенты, шпионы и прочие, чтобы обделывать свои делишки. Пока она в Испании, ничего сделать нельзя. В этой стране шпионы в безопасности, это убежище, и оно неприкосновенно.

Надо проследить за ней и ждать, когда она появится в Париже, как ждет у мышиной норы свою жертву кошка. Она настолько глупа, что вернется в Париж. Но когда?

Любопытно, передала ли она капитану Ляду информацию о наших субмаринах, действующих у побережья Марокко, которой я ее снабдил? Когда я ее передал, спасти подводные лодки было невозможно: британская военно-морская разведка успела обнаружить их. Но связь между различными родами войск ненадежна в любой стране, а в странах Антанты — в особенности. Все ревнуют и завидуют друг другу. Вполне возможно, что Герши приобрела репутацию агента, предоставившего Франции ценную информацию.

И я нанес визит Ляду.

Любопытную мы с ним вели игру. Ни тот ни другой не знал, что именно известно партнеру и каково его истинное положение. Однако, как мне представляется, я извлек больше выгоды из нашей встречи, чем француз.

— Сударь, — начал я, изображая смущение. — Общеизвестно, что некая дама длительное время была, скажем прямо, моей любовницей. С недавних пор у меня появились основания подозревать ее… — не решаюсь произнести это слово, питая глубочайшее почтение к вашим методам и зная, что вы пальцем не тронете невинного человека, — в государственной измене.

— Измене по отношению к кому? — спросил капитан Ляду, царапая на клочке бумаги. Скрип пера, применяемого во всех французских канцеляриях, раздражал меня, и я едва сдерживался, чтобы не попросить его перестать действовать мне на нервы. — Мадам Мата Хари голландка.

— По отношению к Франции, сударь, а следовательно, и Голландии. Мы страна нейтральная, а быть нейтралом означает не вставать ни на чью сторону.

Я извлек китайскую шкатулку, которую похитил из комнаты Мата Хари перед тем, как она уехала в Виттель.

— Эту игрушку я обнаружил у мадам дома, после ее отъезда и, помня, как по-детски она развлекалась с этой шкатулкой, решил из любопытства заглянуть в нее. Внутри, в тайнике, я обнаружил вот это. — Я протянул капитану оригинал списка. — Брюссельские адреса. Ничего не могу сказать об остальных, сударь, но, к сожалению, одно из этих лиц, как мне стало известно, германский агент. Почему у нее есть такой список? Почему она спрятала его? — Придав своему лицу недоуменное выражение, я опустился на стул.

— И вы решили принести это мне? — спросил Ляду, взглянув на составленный им самим список.

— Сударь, я дипломат, представляющий нейтральное государство, и это меня не касается. Однако мне не хотелось бы думать, что женщина, с которой я столько времени жил в городе, который я люблю, предала его. И не желаю, чтобы мое имя было запятнано.

— Ваши чувства, в известной мере, делают вам честь, — заявил наглый француз, почесывая ухо свободной рукой. Потом с покровительственным видом продолжал: — Хочу сообщить вам строго конфиденциально, что мадам предложила нам свои услуги и этот список мы передали ей сами.

— Ах, вот оно что, — облегченно вздохнул я. — Она напрасно так поступила, однако это меняет дело. — Потом я недоуменно спросил: — Но право же, капитан Ляду, по моим сведениям, этот человек… — указал я на фамилию убитого агента. — Этот человек работает на противника, то есть, хочу сказать, на бошей.

— Мы знаем, — мрачно проговорил Ляду. — Нельзя ли вас попросить забыть подобного рода информацию?

— Разумеется. Должен признаться, я рад, что пришел к вам. — Поклонившись, я привстал со стула.

— Очень любезно с вашей стороны, сударь. Если сможете, не поделитесь ли своими впечатлениями от совершенного вами путешествия? Вы имеете перед нами преимущество. Можете побывать по обеим сторонам фронта. — Каким любезным был он в эту минуту.

Пока я излагал свои, довольно невинного свойства, наблюдения, неожиданно, чтобы застать меня врасплох, Ляду спросил:

— Вы когда-нибудь слышали о Х-21?

— Х-21? — хладнокровно повторил я. — Что это значит? Я не…

— А о Докторше?

— Конечно. Об этой слышал. Это германская шпионка. Кто о ней не слышал? Кому не любопытно узнать о столь знаменитой личности. Даже если половина того, что о ней рассказывают, правда, она самый опасный враг Франции!

Вокруг имени Эльспет создавались легенды, хотя никто, кроме тех, кто никогда ничего не расскажет, не знает, кем она была на самом деле. Конечно же, ее предали, правда, о том, что ее предали, говорили раз двадцать. Где она скрывалась, не знал никто.

— У нас есть основания полагать, что Докторша и Х-21 — это одно и то же лицо. Но это лишь усугубляет тайну. Так сказать, вместо одного икса получаются два. Если вам вдруг доведется напасть на ее след, буду вам чрезвычайно признателен…

Машинально кивнув головой, я сказал:

— Любопытное совпадение.

— Какое именно?

Усмехнувшись, я махнул рукой:

— Дело в том, что Х-21 — это метка на белье Мата Хари.

— Действительно, любопытное совпадение. Как смешно. — Но по глазам капитана Ляду нельзя было сказать, что ему смешно. — Острый же у вас глаз, если вы сумели разглядеть метку на дамском белье. И где же? На интимных деталях туалета? — Мы с Ляду были светскими людьми.

— Разумеется, нет. — Я высоко поднял брови. — Ведь такого рода швейные изделия доверяют лишь горничной. Но наволочки и простыни, украшенные чрезвычайно изящной вышивкой, сдавались в прачечную. Знаете ли вы, что однажды за пару простыней она уплатила пятьсот франков?

— Господи помилуй, — искренне удивился Ляду. — Неужели кто-то действительно спит на таких простынях? — Но он тотчас вернулся к интересующей его теме: — И все-таки, каким образом вам удалось разглядеть метку?

— Видите ли, — проговорил я, словно объясняя бестолковому немудреную шутку. — Однажды я видел, как она составляла список и в конце его поставила обозначение Х-21. Я поинтересовался, что это значит, и она объяснила, что постельное белье у нее настолько дорогое, что она собственноручно пересчитывает простыни, а Х-21 — это ее метка. X — значит Хари, 21. Конечно, больше я об этом не задумывался, но при вашем замечании по поводу агента с таким шифром мне на ум пришел этот эпизод. Я вовсе не намеревался шутить. Я полагал, что речь идет о серьезных вещах.

— Шутка делу не помеха, — заметил Ляду. — И всегда уместна. Позвольте поблагодарить вас, барон, за ваш визит.

— Могу ли я надеяться, что мое посещение останется между нами?

— Ну, разумеется.

— Вы представить себе не можете, какой камень свалился у меня с души. Я не мог даже мысли допустить, чтобы дама, с которой мы так мило проводили время, работала на бошей. Но в военное время ни в чем нельзя быть уверенным. К тому же, я обнаружил этот список. — Ляду, естественно, оставил его у себя. — Умоляю, не заставляйте мадам выполнять задания, которые могут оказаться опасными для нее. Мы с ней более не «друзья», но я очень к ней расположен.

— Ни в коем случае, — вежливо проговорил Ляду, выпроваживая меня из кабинета.

Я вернулся к себе, идя по набережной Сены. Опустились сумерки. Один за другим вспыхивали газовые фонари, живописно освещая дома и улицы. Днем было заметно, как устал Париж. Холод, голод, тяжкий труд сказывались на тех его жителях, у которых не было достаточно денег. Наблюдалась нехватка мыла и предметов роскоши. Все чаще встречались люди в трауре, даже маленькие дети были в черном. На улицах попадались главным образом военные автомобили — угловатые, безобразные. Голые ветви деревьев не были подстрижены, студеная зима, казалось, охладила пыл парижан. Но в сумерках, при свете газовых рожков город был прекрасен. Так увядшая женщина кажется красавицей при свете свечей, если те горят не у самого лица, а поодаль. Кроме того, серые краски города и лиловые оттенки закатного неба создают великолепную живописную палитру, и картину эту дополняет перламутровый туман, поднимающийся над рекой.

Я мечтал о том, чтобы снаряды дальнобойных орудий стерли Париж с лица земли, чтобы после моей смерти любоваться вечерней столицей не смог бы никто.

В моем воспаленном уме стали возникать самые дикие планы. Если кто-то полагает, что мы — сотрудники секретной службы — чересчур закомплексованы, то это не так. Простые сюжеты иногда приносят успех, но наиболее успешными оказывались акции, сюжет которых был закручен наподобие лабиринта Минотавра.

Ляду располагал доказательством того, что Мата Хари находится на службе германской разведки: после того как ей стало известно имя двойного агента, тот погиб. По словам Краузе, французы расшифровали код, который я использовал для передачи в Берлин донесения о деятельности Х-21. Скорее всего, им удалось раскрыть шифр в силу самой протяженности донесения, в котором перечислялись мнимые успехи Мата Хари. Теперь же, благодаря моей подсказке, Ляду заподозрил, что агентом Х-21 была Мата Хари, а не Докторша.

Поэтому он и счел целесообразным арестовать ее.

По этой же причине нужно было бы расстрелять Герши. В те дни французы были озлоблены и мстительны. Ко всему, они не смогли нам простить смерть Эдит Кавелл. Кровь ее была на наших руках, и французы не поколебались бы обагрить свои руки кровью шпионки, работавшей на немцев. Ни слабый пол, ни красота, хотя и поблекшая, не спасли бы Герши, если бы ее признали виновной.

Одно время я жалел, что снабдил Мата Хари столь ценной информацией с целью убедить Ляду в искренности ее желания служить на благо Франции. Германские субмарины, находившиеся у побережья Марокко, были потоплены. Но потом я пришел к выводу, что это мне на руку.

Если она шпионка такого масштаба, какой я изобразил Х-21 в своем донесении, то для германской секретной службы она стоила гораздо больше, чем две подводные лодки, даже если она и была принята на французскую службу в качестве агента. Во всяком случае, они решили бы, что мы станем рассуждать именно таким образом.

Никто, кроме меня, не сумел бы определить, на что она действительно способна, а на что — нет. Сомневаюсь, чтобы кто-либо из моего германского руководства счел разумным выдать Мата Хари союзникам. Но мне было виднее.

Вздумай Герши «признаться», она сделала бы это так величественно, что никто бы не принял ее признание за чистую монету. Я изучил свою танцовщицу.

Даже если бы она выдала меня, я сумел бы скрыться, но дело было не в этом. Едва бы ее схватили, я бы исчез через черный ход, прежде чем жандармы пришли за мной с парадного. Я уже поставил крест на своей деятельности голландского дипломата и немецкого агента. Я не желал попасть в западню именно в эту минуту и сообщил Краузе, что «лег на дно». Не желал умереть в безвестности, запятнав свое имя. Нейтрал, служивший Германии за деньги? Нет, это не для меня. Как только дело Мата Хари будет завершено, я стану солдатом кайзера.

А тем временем я осуществил последнюю свою операцию в качестве агента германской секретной службы. После того как Мата Хари будет осуждена как Х-21, другие сотрудники германской секретной службы, действительно проделавшие ту работу, которую я ей приписал, облегченно вздохнут. Эльспет Шрагмюллер будет в большей безопасности, а разведывательная сеть Центральных держав станет прочнее.

Когда Мата Хари поставят к стенке, я смогу сказать себе: «Молодец».

В тот вечер я выпил за собственное здоровье лучшее шампанское, привезенное из Реймса. Осушив бокал, я разбил его вдребезги.