Магия и кровь

Глава двадцать первая

Долго жить без мод-эйча дядя Ваку не может, поэтому его выгнали из мужского реабилитационного центра, куда его в последние несколько лет то берут, то не берут.

Сейчас вот не берут.

Люк сообщил мне об этом сегодня утром. Дядя Ваку живет в многоквартирном доме из тех, где больше полусотни этажей и все набиты бедняками. По закону нужно, чтобы в каждом округе было не меньше пяти таких зданий, чтобы не выгонять неимущих неведомо куда, как раньше. Только эти дома никто нормально не обслуживает и не ремонтирует. На крыльце расселись жильцы с вейпами, стены покрыты свежими надписями и рисунками, но не цветными граффити, как в нашем районе, куда приглашали художников за деньги, а просто черными каракулями непристойного содержания. Когда я подхожу к домофону, в воздухе еще витает химический запах краски.

Когда я в последний раз видела своего родного дядю — сына бабушки, брата мамы и тети Мейз, — мне было одиннадцать лет. Он вломился в заднюю дверь с мешком для мусора и стал хватать фамильное серебро, которое бабушка хранила в подвале, с криками, что оно принадлежит ему по праву. Я была дома одна, потому что болела, а все остальные пошли на Международный рынок, кроме мамы, которая выбежала купить мне лекарства. Я попыталась остановить дядю Ваку, а он отшвырнул меня, так что я упала на пол, и удрал. И без того больному организму было в три раза больнее. Я сидела и плакала, пока не вернулась мама.

Я думала, после этого он сбежал в дальние края. А оказывается, он жил себе в Этобико, в сорока минутах от нас.

Я проскальзываю в узкое пространство между стеклянными дверями перед вестибюлем, стараясь не обращать внимания на здешних обитателей, которые так и глазеют на меня. Читаю списки жильцов возле домофона. Дядюшкиной фамилии там нет. Но я вижу имя и фамилию дедушки — Лоуэлл Харрис — и набираю код.

Домофон звонит, но дядя Ваку не отвечает. А Люк заранее проверил локацию его телефона, так что я точно знаю, что дядя дома.

У домофона есть тачскрин, и я набираю ему сообщение: «Это Вайя. Впустите, пожалуйста».

Минуты две я топчусь перед домофоном, после чего мне становится ясно, что отвечать он не собирается.

Зря я сюда пришла. Верить дядюшке, мягко говоря, не стоит. И кто его знает, в каком он будет состоянии, когда я поднимусь.

Но все равно он мой родственник, и хотелось бы думать, что для него это не пустой звук, что бы он ни делал и до чего бы ни дошел сейчас.

Я еще раз нажимаю кнопку вызова. Гудки все идут и идут. Я уже хочу набрать новое сообщение, но тут экран вспыхивает и на нем появляется дядюшка.

Дело в том, что дядя Ваку — так называемый высокофункциональный наркоман. Да, он часто бывает в отчаянии. И почти всегда озлоблен, хотя мод-эйч тут ни при чем. Но, чтоб меня хакнуло, какой же он ухоженный! Волосы аккуратно подстрижены, щеки гладкие — видно, что он регулярно пользуется увлажняющим кремом. Подбородок у него такой же, как и у дедушки, волевой, квадратный. Даже брови выщипаны и подбриты — дядя Катиус никогда так не мог, а папа даже не пытался. Глаза у дяди Ваку того же оттенка красного дерева, что и у Алекс, только ледяные и ничего не выражающие.

— Ты меня нашла. Что тебе нужно? — Слышать знакомые переливы его густого баса — просто потрясение. Почему-то я думала, что голос у него изменился. — Это мать тебя подослала — забрать серебро с опозданием на пять лет? — Он ухмыляется.

Я скриплю зубами.

— Можно подняться?

Он тут же отключает связь. Мне ничего не остается — только стоять и ждать. Через добрых полминуты дверь наконец с жужжанием отворяется. Я проверяю, правильно ли запомнила номер его квартиры, и бегу в вестибюль.

Там висит густой запах запущенного дома. Я подхожу к лифту и поднимаюсь на тридцать шестой этаж.

Дрожащими руками набираю сообщение Кейс:

Я поехала к дяде Ваку. Он живет к северу от нас, в той сиреневой высотке возле Ислингтонского вокзала.

Какого черта тебя туда понесло?

Лифт звякает, я выхожу и шлю ей ответ:

Я знаю, что тебе неинтересно про тетю Элейн, а мне интересно. Он был на ней женат.

Просто я не хочу поощрять твои попытки отвлечься. И толку от него и в лучшие времена было ноль.

Все со мной будет хорошо. Если нет, ты знаешь, где я.

Кейс не отвечает. Или жутко разозлилась и притворяется, будто я ей ничего не писала, или уже мчится сюда, чтобы меня остановить. Даже если так, уже поздно.

Дверь с номером 3607 распахивается при моем приближении. Дядя Ваку стоит на пороге, скрестив руки на груди.

— У меня что-то с магией. Даже дверь не могу открыть.

— Извините, это я виновата.

— Почему-то я не удивлен. — Он отступает назад, но не приглашает меня зайти.

Так что я захожу без приглашения.

Это холостяцкая студия, маленькая, но чистая. Двуспальная кровать, втиснутая под единственное окно, и кухня с узкой барной стойкой — одна-единственная кружка с кофе, один-единственный высокий табурет. А больше, собственно, и ничего.

Дядя Ваку садится на край кровати и машет рукой:

— Устраивайся где хочешь.

По его голосу слышно, что он понимает, что устроиться особенно негде.

Я решаю взгромоздиться на табурет. Кофе горячий, свежесваренный, от его аромата становится спокойнее.

— Ну что, провалила Призвание? Это какая-то особая кара? — интересуется он.

— Нет! — Ноздри у меня раздуваются. — Я работаю над заданием. На него нужно больше времени, чем обычно, и поэтому наши колдовские способности слабеют.

Я считаю, незачем ему знать, что, если я провалюсь, он больше никогда не сможет колдовать.

Дядя Ваку кивает с понимающим видом:

— Слишком уж ты похожа на отца. А ведь его никогда не было рядом.

«На себя посмотри, тоже мне, идеальный отец!» Я прикусываю язык, и дядя Ваку понимает, что я хотела ответить резкостью. Вечно он так. Доводит, пока не огрызнешься, а тогда он сможет рявкнуть в ответ и сорвать на тебе злобу и досаду, которых так много за этой маской бесстрастного самообладания. Я глубоко вздыхаю, чтобы успокоиться.

— Я хотела узнать, над чем работала тетя Элейн с Джастином Трембли.

Дядюшкины губы безобразно кривятся:

— Над чем работала? Ноги раздвигала, вот и все.

От его слов меня корежит.

— У нее титул Мамы.

— А почему я должен уважать ее за это? Можно подумать, она меня уважала! — Он не встает с кровати, но ощущение такое, словно он нависает надо мной. — Это что, проявление уважения — когда она стала заниматься чужим пациентом и замутила какой-то идиотский проект с его сынулей?

— Геномоды, — говорю я, не затрагивая сомнительный вопрос о супружеской верности и профессиональной этике тети Элейн.

— Хотела исцелить весь мир. На самом деле она подправляла человеку ген-другой, действительно исцеляла его мутацию, потом списывала все на диагностическую ошибку, чтобы замести следы колдовства, — а потом ей нужно было несколько дней проваляться в постели, чтобы прийти в себя. Но и тогда она могла делать только самые простые вещи, а мать требовала от нее сложных. Элейн не умела управляться с собственным даром. Тот богатенький парнишка хотел себе такие же способности. Теперь он делает на них миллиарды. А где она? И где я? Где вся наша семья? Элейн была ни на что не способна, но, по-моему, титул Мамы может получить любая мученица.

Когда он умолкает, его крепко сжатые кулаки так и трясутся. На лице читается смесь бешенства и… облегчения.

Конечно, у него накипело: его выгнали из семьи, которая не желала разговаривать о его покойной жене. Похоже, он давно ждал кого-то вроде меня, чтобы наконец исполнить этот монолог.

А значит, геномоды были не просто научным открытием, в котором тетя Элейн участвовала. Это был ее дар. Вот зачем она была нужна Джастину. Однако сама она не могла делать ничего сложного — вот зачем ей был нужен Джастин.

— Она не любая мученица, она ваша жена, — шепчу я.

Дядя Ваку ничего не отвечает.

Я слезаю с табурета. Мне непонятно, что он хочет сказать.

— Мне надо в туалет, — заявляю я и, не дожидаясь разрешения, забиваюсь туда и сажусь на закрытую крышку унитаза.

Зря я к нему пришла. С чего я решила, что дядя Ваку будет готов пуститься в воспоминания, если знала, что между тетей Элейн и Джастином было что-то помимо научного сотрудничества? Стоит нашим предкам уйти из жизни, и мы считаем, что они вне всякой критики, — но это ведь не всегда справедливо. Дядя Ваку поворачивает все так, словно его жена сама напросилась, чтобы ее убили. Будто для того она и связалась с Джастином — потому что хотела, чтобы ее зарезали и бросили в переулке.

В дверь громко стучат, и я подскакиваю.

— Ты там что, трогаешь мои вещи? А ну выходи!

— Ничего я не трогаю!

О чем это он? Я спрыгиваю с унитаза и бегу мыть руки. Мыла у него нет. Я открываю шкафчик — и на меня смотрит единственное неприбранное место во всей квартире. На полки напиханы десятки шприцов.

Говорят, наркоманы, сидящие на мод-эйче, хранят старые шприцы, потому что иногда наркотик конденсируется и они могут ввести себе те капли, которые в первый раз остались в игле.

Дверь распахивается, я громко вскрикиваю. Дядя Ваку захлопывает шкафчик, хватает меня за локоть и грубо разворачивает лицом к себе.

Его лицо уже не назовешь спокойным. Глаза вытаращены, жилы на лбу и на шее вспучились так, что видно пульсацию. Пальцы сжали мой локоть с такой силой, что мне не пошевелиться.

Мне не шестнадцать, я не в дядиной квартире, куда пришла по своей воле. Мне одиннадцать, я болею — да так, что горло пылает, а в голове стучит. Мама оставила мне лечебное питье, и во рту ощущается вкус чеснока и меда. Я одна в огромном доме, и этот человек сейчас сделает мне больно.

Дядя весь морщится, на его лице проступает выражение, какого я еще никогда у него не видела. Мне надо срочно вытереть слезы свободной рукой, я очень боюсь разреветься в голос, поэтому мне не до того, чтобы задумываться, что это за выражение.

Дядя Ваку отпускает меня.

Я закрываю лицо руками и плачу. От рвущихся наружу всхлипов трясутся плечи, и я не могу остановиться.

— Я не хотел… я не думал, что напугаю тебя. Просто… не надо трогать мои вещи.

Дядин бас звучит тихо и мирно — я не слышала такого с тех пор, как была совсем маленькая, а он еще не подсел на мод-эйч.

— Ничего я не трогала! — пронзительно кричу я сквозь слезы. — Я хотела узнать про свою родную тетю и думала, что вы мне поможете!

Я отрываю ладони от глаз и вижу, как дядя Ваку беспомощно сутулится.

— Я бы не сделал тебе ничего плохого, — шепчет он. — Я бы ни за что…

Я гнусаво смеюсь. На руке будут синяки. После того как он оттолкнул меня в тот день, у меня на груди остался отпечаток его ладони.

Лицо у него меняется, дедушкин подбородок дрожит:

— Я стараюсь выздороветь. Я очень болен, Вайя. Ты себе не представляешь, какой я больной.

— Я хочу домой. — Мне бы выйти из ванной — но он преграждает мне путь. Из глаз у меня снова текут слезы. — Я ухожу!

— Ладно. — Он отступает в сторону, и я бросаюсь к выходу из квартиры. — Подожди!

Не стоило бы мне останавливаться, но я останавливаюсь.

Все потому, что в его голосе звучит паника, — вот почему. Рвущееся наружу отчаяние заставляет меня остаться.

— Как… Как там Алекс?

Я резко поворачиваюсь к нему и смотрю на него таким взглядом, что он опускает голову. С чего бы мне рассказывать ему о ней? Если хочет восстановить отношения с дочерью — пусть сам это делает, я тут ни при чем.

— Мне пора.

— Постой! У Алекс все хорошо? И как твоя сестренка?

Я моргаю. Меньше всего на свете я ожидала, что он спросит меня об Иден.

Он, конечно, знает о ней. Знает, что она на самом деле тоже Томас, знает, какие узы связывают ее с нашим домом и нашей магией. Вопрос в том, почему он вдруг об этом заговорил. Я прищуриваюсь.

— Они тебе не сказали, — произносит он, видимо, истолковав выражение моего лица как недоумение. Глаза у него распахиваются, спокойствие отчасти возвращается к нему. — Я тебе все расскажу, если скажешь, как дела у Алекс.

Значит, он хочет обменять информацию о дочери, которую он бросил, на какую-то известную ему тайну, от которой зависит жизнь и смерть моей сестренки. Мне становится смешно. Я открываю дверь и выхожу на площадку.

За спиной слышны торопливые дядюшкины шаги.

— Постой! Я хочу извиниться.

— Я ухожу! — И я со всей силы нажимаю кнопку лифта.

— Она умрет, если мы все потеряем колдовские способности! Тебя предупредили? Не знаю, что там у тебя с заданием и почему слабеет наша магия, но, если она иссякнет, Иден умрет!

— Да, я знаю. А если бы вы не были под кайфом в ту ночь, когда она родилась, вы могли бы и сами ее спасти, — рычу на него я. — Тогда ее жизнь не была бы сейчас в опасности — если бы только вы могли держать себя в руках, чтоб вам пусто было! Зато мне приятно, что вы были готовы допустить, чтобы я этого так и не узнала, — если бы я взяла и ушла, не рассказав вам ничего о вашей дочке, которую вы сами решили бросить!

Я понимаю, что это удар ниже пояса. Я в курсе, что бороться с зависимостью очень трудно.

Однако мне не под силу остановить поток собственной ненависти.

К горлу подкатывает тошнота, я хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Приходит лифт, и я вбегаю в кабину. Дядя Ваку остается на площадке.

Спотыкаясь, я выбегаю из вестибюля на крыльцо, не обращая внимания на недоуменные взгляды курильщиков. Внизу меня ждет Кейс — рюкзак за плечами, руки скрещены на груди. Увидев меня, она шагает навстречу.

— Что было-то?..

— Зря я тебя не послушалась. Не стоило мне приходить.

Кейс моргает:

— Что?!

— Все, поехали отсюда.

— Тебя трясет!

И точно. По всему телу пробегают волны дрожи, которой я до сих пор не замечала.

Что я делаю? Почему я вбила себе в голову, что стоит мне узнать все про тетю Элейн, как все волшебным образом сложится в цельную картину и я найду выход из тупика с этим моим заданием? У самой тети Элейн никакого счастливого конца не получилось. Да и счастливой жизни тоже. Теперь я вижу, какое это было слабое оправдание. Наверное, в глубине души я с самого начала сомневалась, что из этого выйдет толк. Но очень уж мне хотелось отвлечься от мысли, что придется убить мальчика с серо-синими волосами.

— Я сама не знаю, что делаю, — говорю я Кейс.

Она протягивает ко мне руки, и у меня не хватает сил отказаться. Не могу я сейчас лишить себя утешения, которое мне предлагают и которое мне так нужно.

Так что я стою столбом и позволяю лучшей подруге обнимать меня, пока я реву ей в футболку.