Марсельская сказка

Глава 2. Прихоти миссис Маклауд

Мой отец когда-то сказал мне, что гнев – самое очевидное проявление слабости.

Я упорно хранила его заповедь в сердце, совершенно не принимая во внимание тот факт, что до сего момента никто по-настоящему не выводил меня из себя. В действительности та сила, которую, как мне казалось, я взрастила в себе, веря словам отца, оказалась лишь едва уловимой взором призрачной оболочкой. Мне не приходилось сталкиваться с гневом как таковым в своей короткой, скудной на события жизни: люди, окружающие меня, были тактичными и деликатными, принимающими мою страсть к одиночеству и не нарушающими моих личных границ; каждый день был похож на предыдущий, что лишало моё душевное равновесие возможности пошатнуться; а внезапная кончина отца вызвала во мне скорее тупую отравляющую боль, чем огнём полыхающую ярость. В самом деле, я не знала себя в гневе.

До этого момента.

Я самой себе казалась капризным ребёнком, которого вырвали из зоны комфорта и бросили в самый водоворот событий, его устрашающих. Мне хотелось забиться в угол, кричать и плакать, и эмоции кипели во мне, как лава в жерле вулкана, грозясь вырваться из заточения хилого самообладания истинной катастрофой. Стиснув зубы до болезненного скрежета и сжав в руках серебряную вилку так, что та в любой момент обещала согнуться пополам, я смотрела на свою по обыкновению невозмутимую мать, жующую апельсиновый кекс, и едва сдерживала себя от совершенно необдуманного и импульсивного нападения на её решение провести бал. О, Розалинда наверняка чувствовала мой прожигающий взгляд у себя на лбу, но талантливо не подавала виду. Она никогда не проявляла лишних эмоций, способных показать её уязвимость, и мне стоило бы этому поучиться. Но сейчас, краснея и пыхтя от негодования, я едва могла вспомнить и о словах отца, и о железной выдержке матери.

И все же я продержалась до десерта. Это было моим маленьким достижением, и я даже облегчённо вздохнула, когда Розалинда убрала вилку в сторону, сложила руки в замок и посмотрела на меня из-под своих тонких чёрных бровей.

– Эйла, полагаю, наш диалог ещё не закончен. Через полчаса я буду ждать тебя в саду. И, ради бога, переоденься уже наконец. Что подумают люди, увидев тебя в университетских лохмотьях?

Раздув ноздри, я резко втянула воздух и отвернулась. Всё это время Шарлотт смотрела на меня с сочувственной улыбкой, давая мне понять, что она на моей стороне. Я ничего не ответила сестре – ни словом, ни взглядом, мысленно отсчитывая секунды. Одна, две, девять… стул скрипнул, и Розалинда встала, удаляясь в коридор, ведущий из столовой к главной лестнице. Меня будто освободили от невидимых пут: я часто задышала, заморгала, заёрзала на своём стуле. Шарлотт придвинулась ближе и сжала ладонью мои заледеневшие пальцы.

– В чём дело? Ты не вымолвила ни слова с того момента, как я показала тебе платье. Неужто расстроилась из-за бала?

В карих глазах Шарлотт плескалось такое искреннее беспокойство, что я решила не взваливать на её плечи груз своих предположений. Сестра всегда была слишком добродушна, слишком наивна, чтобы принять реальность такой, какая она есть, без прикрас. Но разве можно, живя двадцать три года под одной крышей с Розалиндой, решить, что она устраивает бал, руководствуясь лишь скукой и импульсивным желанием потратить все имеющиеся у нас сбережения? В прошлый раз Шарлотт даже не догадалась об алчных мотивах матери. Я не стану портить её веру в людей, во всяком случае, не сейчас.

– Не бери в голову, это все из-за неожиданности. Ты меня ошарашила, – я обвела нашу просторную светло-зелёную столовую расфокусированным взглядом. Злость постепенно стихала, но я знала: стоит мне увидеть бесстрастное выражение лица Розалинды, как всё внутри заполыхает и задрожит. – И она тоже. Вы ведь не предупредили меня. К слову, когда состоится бал?

– О… в эту субботу.

Я поперхнулась воздухом, запила свое негодование ненавистным бургундским вином и прямо посмотрела на девушку перед собой.

– В субботу… мне остаётся лишь гадать, сколько времени заняла подготовка, – я обречённо вздохнула. Посмотрела на кекс в тарелке и откусила кусочек. Настроение окончательно испортилось – Морна переборщила с содой. – Должно быть, она начала рассылать приглашения с прошлой зимы, сразу же после похорон.

– Не говори так! – Шарлотт слегка шлепнула меня по руке, прямо как в детстве. – И не смей держать на нас зла. Мы руководствовались исключительно добрыми намерениями.

– Правда? Какими же, например?

Внезапно она помрачнела. С худых щёк бесследно пропал здоровый румянец, а глаза опустели, будто из них одним только щелчком пальцев высосали всю жизнь. Я видела такой взгляд лишь однажды. На похоронах отца.

– Ты ведь знаешь. Этот год был тяжёлым для всех нас. Нам просто необходимо такое событие, как маскарад, чтобы…

– Постой, – я бесцеремонно прервала сестру, повернувшись к ней всем телом. – Маскарад? Она устраивает маскарад?

О, Боги… просторная столовая вдруг сузилась до размеров спичечного коробка. Мне стало нечем дышать, ярость снова затмила разум, пока я шатко балансировала на грани. Маскарад, она задумала маскарад! События обретали новый, совершенно безумный ход, и я не успевала за ними, задыхаясь и останавливаясь на полпути. Только кто-то все равно тащил меня вперёд, в самую их гущу, и от этого становилось только хуже… Нужно было послушать Уллу и остаться в Кембридже ещё на месяц. Мы бы без конца курили её припрятанные на чёрный день Мальборо, читали вслух и сплетничали, как пожилые брюзгливые аристократки, о том, что нас не касается. Это не было бы для меня синонимом идеальной жизни. Но это было бы приемлемо. Более приемлемо чем то, что задумала моя мать.

В конце концов, даже несмотря на свой мечтательный нрав, я ненавидела не знать, что ждёт меня впереди. Мир моих фантазий просто был отдельным уютным местечком, в которое я уходила в стремлении спрятаться от проблем. Оно было безопасным. Я знала, что придет время, и дверь откроется, я сама ее открою, обратив мечты во вполне осуществимые планы. Таким образом, сейчас я была совершенно не готова броситься в неизвестность – каждая минута моей жизни была расписана вплоть до последнего вздоха. И сейчас мне казалось, будто Розалинда собирается посягнуть на мою обыденность, внести в расписание свои коррективы. Всё начиналось с выбранного ею платья и угрожало закончиться чем-то вопиюще неправильным. Неправильным для меня.

Разумеется, я догадывалась – чем именно.

Она решила самым наглым и бесцеремонным образом нарушить наш уговор.

– Мне стоит переодеться и отправиться к Розалинде, – холодно отчеканила я, отодвигая стул и вставая. Лотти побледнела ещё сильнее, растерянно уставившись на меня. Мне пришлось смягчить тон: – Я найду тебя сразу после этой злосчастной беседы.

– Я буду в библиотеке. Нам с тобой многое нужно обсудить, – она мягко улыбнулась, и мы обе вышли из-за стола, направившись к коридору.

Наши пути разошлись, когда она растворилась в бесконечных лабиринтах первого этажа поместья, а я поднялась в свою спальню. Наш тёмный холодный дом ещё никогда не казался мне настолько чужим, как сейчас: портреты с картин на панельных стенах точно смотрели на меня с осуждением и угрозой, а сами эти стены всё сужались и сужались с каждым моим шагом, грозясь навсегда заточить меня здесь. Скрип половиц под ногами оставался едва ли не единственным звуком во всём Роузфилде, а оттого мне хотелось как можно скорее очутиться где угодно, только не здесь. Но у двери меня уже ждала Мариетт – моя горничная. Она сообщила, что разобрала мои вещи и робко предложила помощь «в чём бы то ни было», а затем, получив мой деликатный отказ, удалилась вниз, вероятно, в прачечную. Несмотря на все мои протесты в отношении личной прислуги, Мариетт действительно иногда была мне просто необходима. Тактичная, всегда с опущенным взглядом и лёгкой улыбкой, она не могла не понравиться мне. Я любила тихих людей. Они не нарушали моих границ, даже когда я просила их об этом. Тем не менее, сейчас я жаждала остаться одна хотя бы на те ничтожные десять минут, которые оставались мне до беседы с матерью в саду.

Войдя, я с опаской оглядела свою спальню. Двухместная деревянная кровать с резным изголовьем и восхитительными узорами роз стояла у самого окна, на нём покоилось бледно-голубое постельное белье в тон стенам с этими отвратительными белыми лилиями, которые мозолили мне глаза всякий раз, когда я испепеляла взглядом пространство перед собой… и портьерам, этим ужасным тяжёлым портьерам. Здесь не было ничего от нашей с Уллой уютной крохотной квартирки в Кембридже. Будто больничная палата для особо важных пациентов, она не имела души, даже если я и отдала этой спальне все свои мечты, все свои слёзы и всё своё счастье, ночами рыдая, смеясь и фантазируя на жёлтых страницах, не смея вынести за пределы маленькой белой двери ни единого лишнего слова. Даже фотографии на стенах и на комоде не придавали моей комнате душевности – все самые важные снимки я всегда возила с собой в чемодане, уверенная в том, что они однажды они пригодятся мне в моём новом жилище где-нибудь на юге Франции. Письменный стол никогда не использовался по назначению – я забиралась на него, чтобы уловить горящим любопытством взглядом как можно больше событий, происходящих за окном. В конце концов, оно выходило прямо на передний двор, а там постоянно что-то происходило – хорошее или плохое.

Подойдя к огромному платяному шкафу из белого дуба, я распахнула дверцы и оглянулась на свою кровать, где теперь лежало, угрожающе глядя на меня и скалясь в отвратительной ухмылке, дорогое платье из благородного атласа жемчужного оттенка. Мне захотелось разорвать его в клочья. Я упорно продолжала подавлять в себе это желание, пока не встретилась со своим взглядом в отражении зеркала, прикреплённого к дверце шкафа. Дьявольщина. Она мелькнула в моих чёрных зрачках зловещим блеском и прошептала мне: «Сделай это». Всего лишь маленькая глупая шалость, как в детстве. Всего лишь открытое выражение протеста. Я не терплю, когда с моим мнением не считаются и строят козни за моей спиной. Я не столь наивна, как Шарлотт, чтобы не догадаться об истинных причинах проведения сего безобразия.

Направившись к комоду, я отодвинула второй ящик и гордо улыбнулась, заметив блеск маленьких канцелярских ножниц.

Я набросилась на платье с милосердием палача. Кромсала его, как старую газету, не жалея трудов и денег, вложенных в него, не жалея даже своих сил – клочки невесомой ткани летали по комнате подобно перьям изжившей свой век подушки. Никакого облегчения и удовольствия не наступало, однако я знала, что заменить платье в столь короткий срок невозможно – мне останется надеть что-то из своего гардероба. Это станет настоящей катастрофой, истинным оскорблением для Розалинды Маклауд. А для меня – долгожданным триумфом. Просто маленькая победа. Она была необходима мне, как воздух.

Наконец, расправившись с платьем, я наспех переоделась в шёлковую юбку оливкового цвета, белую блузу с рюшами и тёплый шерстяной жакет – июнь выдался по обыкновению промозглым. Теперь из отражения в зеркале на меня смотрела абсолютно довольная собой и своим поступком женщина. «Пакость, не достойная ни моего статуса, ни моего возраста», – добавил голос разума, но я его проигнорировала, поправила завитки на голове и вышла из спальни, отправившись в сад на поиски своей матери. Кучка разорванного тряпья так и осталась валяться у кровати. Мариетт, должно быть, придёт в ужас, когда увидит это безобразие, и сразу доложит мисс Синклер о случившемся. Она, в свою очередь, все расскажет Розалинде. Превосходно.

В весьма приподнятом настроении я, наконец, добралась до нашего грушевого сада. Розалинда стояла у тропинки, ожидая меня и, услышав шорох травы под моими ногами, даже не удосужилась обернуться.

– Ты знаешь, Эйла, как я не люблю, когда меня заставляют ждать. Вопиющее неуважение.

– Прошу прощения, —я остановилась рядом. – Пришлось немного помучиться, подбирая жакет под цвет блузы.

Разумеется, это сработало. Розалинда была атеисткой, если не считать того, что она фанатично и влюблённо поклонялась моде. Полагаю, это единственное, что вызывало в ней страсть – стильные наряды, роскошные образы, дорогие украшения… Её знали и уважали во многих модных домах Лондона и Парижа. Она была одержима модой и требовала, чтобы люди в её окружении самозабвенно разделяли эту манию.

Губы матери дернулись, когда она обернулась ко мне и критично оглядела мой наряд. Больше она ничего не сказала. На её языке это означало «недурно». Мы двинулись вниз по узкой тропинке, проложенной сквозь безупречно ровные ряды груш. Зелёные ветви, нагромождённые поспевающим сладким грузом, почтенно склонились перед нами, пока мы молча брели по густому коридору. Здесь пахло свежестью, едва наступившим летом, морским ветром и влажной почвой – сочетание этих ароматов и ассоциировалось у меня с Роузфилдом. Я провела в нашем небольшом саду, не насчитывающим и двух руд, всё своё детство: играла в прятки с Лотти, собирала с Морной груши для пирога, читала… «Вот бы закупорить этот запах в маленькую бутылочку и увезти с собой!» – сокрушалась я, уезжая в Кембридж четыре года назад. Я не была привязана к Роузфилду, но я без конца купалась в горько-сладких воспоминаниях, связанных с ним. И все они были крепко пропитаны запахом нашего грушевого сада, даже несмотря на то, что главным достоянием поместья Роузфилд всегда были розы. До той злосчастной зимы тридцать четвёртого.

И теперь так странно было находиться здесь вновь.

– Ты, верно, знаешь, что разговор будет не из приятных, – Розалинда прервала тишину, сбавив темп.

Я обратила взор к небу, укрытому тяжёлыми оловянными облаками, и вздохнула.

– Ну, разумеется.

– Мне не нравится твой тон. И глубокая складка у тебя между бровей. Что я говорила тебе о морщинах? – Розалинда сказала это, даже не повернувшись ко мне. Я нахмурилась сильнее, но затем расслабила лицо. – Полагаю, так на тебя подействовала новость о грядущем маскараде? Право, я думала, ты будешь рада. Ты всегда любила наряжаться.

– Это ты любила наряжать меня, – проблеяла я, зная, как она терпеть не может, когда я бубню себе что-то под нос, будучи обиженной до предела. – Не могу поверить, что всё это ты провернула у меня за спиной!

Внезапно она остановилась. И, как встревоженный часовой, повернулась ко мне – резко и с опасностью, от неё исходящей. Как хорошо, что мы были одного роста. Это делало меня менее уязвимой перед ней.

– Да, провернула. И что с того? Я имею на это полное право. И не могу поверить, что ты смеешь высказывать мне свое недовольство.

– По-твоему, я не должна?

– С самого твоего рождения мы с отцом потакали всем твоим прихотям. Хочешь готовить завтраки с Морной вместо уроков музыки? Пожалуйста. Хочешь изучать только французский? Хорошо, мы отошлём твоего учителя итальянского обратно в Эдинбург. Ах, ты решила изучать литературу в Кембридже, а не поступать на медицинский факультет в Сент-Энрюсе, где училась твоя сестра? Мы и в этом не прекословили, – её тон вдруг вновь приобрёл эти ужасные обвинительные нотки. – Ответь мне, Эйла, остался ли хоть один твой каприз, который был проигнорирован хоть кем-либо в этом доме? И теперь, когда что-то вдруг идёт не по-твоему, ты смеешь портить мне обед своими уничтожающими взглядами и раздражающими ёрзаньями на стуле?

Выслушивая упрёки Розалинды, колючие и холодные, как осколки льда, я так крепко сжимала кулаки за спиной, что ногти начали больно впиваться в ладони, и от этого лицо моё наверняка казалось ещё более напряжённым. Да как она смеет? Все мои незначительные прихоти были платой за жизнь в этой тюрьме! Я всегда стремилась к свободе, но была вынуждена днями и ночами смотреть на настоящий мир сквозь окно, забранное железной решёткой. И писать об этих мирах, о мирах, о которых я ни черта не знаю! Я молила отпустить меня в Кембридж, только бы быть как можно дальше от Розалинды и этого жуткого дома. «Не прекословили». Ха! Как же! Ни мать, ни отец не приняли мою просьбу сразу, пока она не превратилась в безжалостный ультиматум. И как она могла посягнуть на святое – на готовку завтраков с Морной? Разумеется, ведь наша добродушная кухарка заменяла мне мать.

Почувствовав себя котёнком, которого ткнули в изодранную его когтями мебель, я насупилась и уже собралась до последнего отстаивать свою правоту, когда Розалинда подняла в воздух ладонь и уже более спокойно продолжила:

– Если ты хочешь знать, я нисколько не жалею о своём решении не рассказывать тебе о готовящемся маскараде вплоть до твоего приезда. Я же знала, что ты закатишь истерику в любом случае. Одно письмо ничего не изменило бы.

Я обиженно сверкнула взглядом.

– Разве я когда-либо закатывала истерики?

– А разве я когда-либо давала тебе для этого повод? – парировала она. – Клянусь, Эйла, Кембридж сделал тебя просто невыносимой. Хотя, будь здесь твой отец, ты была бы покладистой, как голодная кошка. И это несмотря на то, что он сделал.

Я ошарашенно вздохнула, а она кивнула в сторону тропинки и возобновила путь. Догнав её, я выпалила то, что яростно бурлило во мне с того самого момента, как я увидела это злосчастное платье в руках Шарлотт.

– Я не глупая девочка, мама, и я прекрасно знаю, для чего ты устраиваешь этот маскарад!

– О, неужели?

– Последний бал в нашем поместье проводился тогда, когда у отца на фабрике начались проблемы. В те дни ты тоже что-то напевала о «необходимости» и «тяжёлом годе», но ведь было очевидно, что истинная причина крылась в наличии у вас сразу двух незамужних дочерей. Разумеется, когда дела плохи, почему бы не показать нас миру в самом выгодном свете! Ты ведь всегда играла по-крупному, простые приёмы не для тебя – нужен выбор, огромный выбор неженатых снобов во фраках, получивших позолоченные приглашения с твоей печатью! Тогда это сразу сработало: у Шарлотт, наконец, появился ухажёр, который в случае их женитьбы не откажет в финансовой помощи новоиспеченным родственникам. Итак, осталось выполнить несложные арифметические махинации: каков будет ответ, если в условии задачи у нас имеется ещё одна незамужняя молодая девушка и грядущий бал-маскарад?

– В самом деле, Эйла, каков же?

– У нас заканчиваются деньги, – слова мои горьким привкусом отозвались на кончике языка. Розалинда посмотрела в сторону. – Ты поэтому наплевала на наш с отцом уговор? И насколько все плохо? Не могу поверить! Это так на тебя похоже! Спустить остаток средств на какие-то… смотрины! И снова с размахом, ведь ты не можешь допустить новой волны сплетен о нашем материальном состоянии! Уму непостижимо!

Разоблачение глубокой тенью легло на её лицо. В то время как мои лёгкие работали почти как насосы, она, кажется, и вовсе не дышала. Розалинде совершенно не нравилось, когда её загоняли в угол, а мне не нравилось то, что той, кого загнали в угол, на самом деле была я. Чувства во мне полыхали настолько жгучие, что контролировать их с каждой секундой становилось всё труднее. Я уже проявила слабость и поддалась гневу, разодрав платье в клочья, но этого было недостаточно. Мне хотелось волосы на голове рвать, выть и молить о пощаде, но только ни за что и ни при каких обстоятельствах не соглашаться с уготованной для меня судьбой. С повторением судьбы Шарлотт… бросить учёбу и все свои мечты возложить на алтарь материального благополучия нашей семьи… для меня это стало синонимом самой смерти.

И Розалинда, будто насквозь меня видя и слыша каждый мой мысленный вопль, гордо улыбнулась, прежде чем елейно пролепетала:

– Сообразительным женщинам непросто живётся в современном обществе. Почаще притворяйся дурочкой. Кандидаты в твои мужья имеют склонность к безмозглым девицам.

– Так пусть ищут себе безмозглых! Я не собираюсь принимать в этом участие!

– Полагаю, ты хочешь быть, как твоя тётушка Меррон? Жить одной в большом городе, по утрам собирать виноград, а по вечерам – грязные слухи о своей личной жизни? Моя сестра так же, как и ты, слишком много грезила, а по итогу осталась совсем одна!

– Что плохого в том, чтобы быть, как тётя Меррон? Она ещё молода, встретит свою любовь! У неё замечательная жизнь, я бы ни за что от такой не отказалась! Ты ничего в этом не смыслишь. Тебя заботит лишь выгода.

– Ради бога, Эйла, оставь при себе свои детские капризы. Ты закончила университет. Пора вступать во взрослую жизнь и брать на себя ответственность. Замужество – твой единственный выход. Это твой отец обещал не давить на тебя с браком, а не я. И именно его ты просила дать тебе время на написание этой своей книги. Теперь его же ты можешь благодарить за то, в каком положении мы оказались.

– Как ты можешь говорить такие вещи? – вспыхнула я. – Папа никогда бы не поступил со мной так. Он знал, как это для меня важно. Я возвращалась сюда и знала, что проведу весь следующий год не за поиском супруга, а за написанием книги. Но тебя заботит только одно!

– Не смей дерзить мне, – Розалинда фыркнула, с вызовом посмотрев мне в глаза. – Твой отец был далеко не святошей. Ты не знаешь и половины того, что он делал при жизни, и за что мне приходится отвечать после его смерти. И поскольку ты всё еще часть этой семьи, тебе придётся отвечать тоже. Я ясно выразилась?

У меня не нашлось слов, чтобы ответить ей. Как она смеет винить отца в чём-либо, о какой ответственности говорит? Папа был замечательным человеком. Он управлял целой фабрикой, и даже во время безжалостного кризиса находил средства, чтобы платить зарплату рабочим. Он всегда ставил чужие нужды превыше своих, и сердце его слишком много болело за других. В конце концов, это его и сгубило – в конце января прошлого года отец скончался от сердечного приступа. А Розалинда… ей управляет гнев за то, что он её оставил. Она не верит, во что говорит.

Так почему же должна верить я?

***

Дверь за мной захлопнулась с неистовой силой. Влетев в свою спальню, я подбежала к кровати и рывком опрокинула стоящий возле неё чемодан. Всё содержимое тотчас оказалось на полу. Рухнув на колени, я принялась разбирать завалы своих вещей, когда заметила капли, падающие на жёлтые страницы – то были мои слёзы. Как глупо, Эйла! Утерев их тыльной стороной ладони, я схватила маленькую записную книжку, открыла её и совершенно бессердечно вырвала оттуда несколько последних страниц. Под порыв моего гнева попали самые живые, самые красивые сцены: главный герой догоняет уезжающую героиню на мосту, признаваясь в своих чувствах, ссора и поцелуй влюблённых под проливным дождём, ночные откровения во время шторма… Я сжала губы, замечая среди вороха вырванных страниц ту, где каждая строчка была безобразно зачёркнута. Кажется, это было бесполезное описание рыжеволосого бармена, который не сыграл бы в моей истории совершенно никакой роли.

Внезапно дверь за моей спиной скрипнула.

– Эйла, что ты делаешь? – шикнула Лотти, разглядывая учинённый мною беспорядок.

Я горько всхлипнула, отвернувшись. Послышался стук – это Шарлотт закрыла за собой дверь. А затем тихие, осторожные шаги. Лотти приземлилась рядом со мной, положив ладонь на моё содрогающееся от тихих рыданий плечо, и, недолго думая, я уткнулась носом ей в грудь в надежде хотя бы на мгновение ощутить себя в безопасности, ощутить себя дома.

– Что же она тебе наговорила? – сестра погладила меня по волнистым волосам, прижав моё тело к себе. – Так я и знала: нельзя вас оставлять наедине!

– Лотти, – прохрипела я, отстраняясь и заглядывая в её тёплые карие глаза. – У неё совершенно нет совести.

– У кого? – изумилась она. – У матери?

– Ну, конечно! – высвободившись из объятий Шарлотт, я поднялась на ноги и вырвала ещё несколько страниц из своей записной книжки. Сестра тоже встала, поднимая с пола исписанные листы. – Год! Я просила их не трогать меня с этим треклятым браком всего год! Разве я просила о невозможном?! Разве нам есть, куда спешить? Я возвращалась домой, зная, что напишу прекрасный роман, и у меня будут сотни возможностей для этого, но что теперь?..

От отчаяния мне хотелось лезть на стены. Больше всего на свете я любила писать. Тяга к сочинительству росла во мне с самого раннего детства, и я знала, всегда знала, что однажды напишу прекрасную книгу – о любви, о горе, о счастье… да о чём угодно! В Кембридже у нас был маленький писательский клуб, где мы делились своими зарисовками, критиковали и восхваляли других. Там же во мне и взрастили эту уверенность – по приезде в Роузфилд я должна написать книгу. Мой преподаватель по зарубежной литературе, мистер Мэнфилд, вызвался первым её прочесть и взял с меня обещание – через год я вернусь в Кембридж с увесистой стопкой собственной рукописи. Но теперь… теперь, кажется, я вернусь туда лишь с увесистым камнем на безымянном пальце и крикливым младенцем на руках.

Как же это всё ужасно!

– Я не понимаю… почему ты решила, что таких возможностей у тебя не будет? – Шарлотт подняла взгляд со строчек на измятых страницах. – Или это из-за бала? Перестань, Эйла, мама не станет заниматься глупостями, которые ты себе там надумала. И хватит вырывать страницы! Ты пишешь очень интересно! Что это?

Подойдя к сестре и грубо вырвав листы из её рук, я смяла те в маленькие комки и бросила к шкафу.

– Не будь столь наивной, Шарлотт! – выпалила я. – Как, по-твоему, ты познакомилась с Луи?!

– У нас с Луи искренние чувства! – принялась защищаться сестра. – Как ты смеешь такое говорить?

– Никто не сомневается в ваших чувствах! Но разве не странно то, что за месяц до вашего знакомства Розалинда стала частой гостьей в имении твоего обожаемого будущего мужа?

Мой голос звонким эхом отбился от стен. Шарлотт замерла, уставившись на меня, как на предательницу, но я знала, что её обида не продлится долго. Все понимали, что их встреча с Луи не была подарком судьбы. Скорее… одолжением нашей матери.

– Даже если и так, – черты её лица смягчились, и она подошла ко мне, уже мечтательно улыбаясь. Ах, мне бы взять от Лотти хотя бы жалкую толику её мягкого и покладистого характера! – Мы полюбили друг друга. Разве это не прекрасно?

– Это везение, дорогая моя, но никак не закономерность. Вероятнее всего, на этом чёртовом балу меня заприметит какой-нибудь старый толстосум, и Розалинда продаст меня ему, как молодую кобылку, – с обидой выплюнула я. – В таком случае та любовь, о которой я мечтаю написать, никогда со мной не случится.

– И о какой же любви ты мечтаешь написать?

Я усмехнулась, устремив взгляд к небольшой картине, что висела возле окна, сколько я себя помню. Это был старый рыбацкий домик на берегу взбунтовавшегося моря. Лодка, прислоненная к замшелой стене, покосившаяся крыша, разбросанная у двери галька… мне нравилось смотреть на эту картину, она каким-то чудом приводила мои мысли в порядок. О какой любви я мечтаю написать, что хочу испытать? Какой банальный вопрос! Такой же банальный, как и ответ на него!

– О яркой, как вспышка, яркой и запоминающейся, – тихо сказала я, переведя взгляд на Шарлотт.

– Но ты же знаешь: вспышка длится всего мгновения.

– А воспоминания о ней могут остаться навечно. Видишь ли, Лотти, стабильной и тихой любви до гроба я предпочту яркий роман, пусть даже он разобьёт мне сердце. Любовь должна быть полна приключений. Испытаний. Двое постоянно должны проверять свои чувства на прочность. Понимаешь, о чём я говорю?

– Тогда, боюсь, Розалинда и впрямь зря задумала бал. Кажется, она совсем тебя не знает.

В глазах моих тотчас вспыхнул неистовый блеск – результат пламени, разверзшегося в душе. Я улыбнулась Лотти, опустив взгляд на записную книжку в своих руках, а затем вновь посмотрела на картину за её спиной. Шарлотт права. Розалинда совсем меня не знает.

А потому она и представить не может, на что я способна.