Маша и Медведев

7

Генерал-майор Крылов Василий Игнатьевич в одночасье лишился всей своей семьи: жены Валентины Петровны, сына Коли, невестки Татьяны и любимой внучки Кати. Чудом уцелел только Катин муж Митя, потому что именно он и должен был сидеть за рулем своего новенького «мерседеса».

Но в то раннее июньское утро за руль сел Николай — хотел проверить, что это за штука такая — иномарка и с чем ее едят. А Василий Игнатьевич с Митей поехали следом на черной генеральской «Волге».

Трагедия произошла у них на глазах, в двух километрах от дачи: на крутом изгибе загородного шоссе «мерседес» вынесло на встречную полосу, прямо под колеса груженного кирпичом «МАЗа»…

Случилось это семь лет назад. И в квартире, и на даче жить стало невозможно: все здесь кричало о невосполнимой утрате. Впрочем, жизнь вообще потеряла какой бы то ни было смысл, вне зависимости от времени и места. Что могло вернуть ему радость бытия в семьдесят пять лет? Ничего! Кому он был еще нужен на этой земле? Никому.

И Василий Игнатьевич принял, как ему тогда казалось, достойное старого солдата решение: составил завещание в пользу Мити, выпил водки и отпер маленький сейф в стене под картиной, где хранился именной «Макаров».

Но пистолета там не оказалось. Взять его мог только один человек. И пока генерал, холодея от ужаса, пытался дозвониться до Мити, пока орал на него, кроя последними словами и уже понимая, что не для себя Митя забрал пистолет, а его спасал, старого дурака, решение уйти из жизни перестало казаться единственно возможным.

Как он мог забыть о Мите! А вот тот не забыл и, сам чрезмерно страдая, думал о нем, спрятал пистолет…

И все же из Москвы Василий Игнатьевич уехал. В тот самый медвежий уголок Ивановской области, где вот уже без малого пятьдесят лет служил лесничим его старинный, еще с войны, товарищ Аркадий Иванович Бояринов. Купил в Новишках крепкий пятистенок, завел огород, курочек и стал сельским жителем. Скажи кому, что генерал-майор, не поверят.

Места эти благословенные он знал давно и очень любил — каждый год ездил сюда к Аркадию то на охоту, то на рыбалку, а то по грибы, по ягоды. Пенсии генеральской, по местным меркам огромной, на скромную здешнюю жизнь хватало с лихвой плюс хозяйство, лесные дары необоримые да река-кормилица. Плохо, конечно, что с началом перестройки заводы и фабрики по всей округе встали, зато красавица Уводь очистилась, наполнилась рыбой.

Маруся не знала, не ведала, что может быть такая красота, такой простор, неоглядные дали. Вся ее прежняя жизнь, все беды-несчастья, пыльная сумасшедшая Москва — все куда-то отступило, исчезло, будто и вовсе не бывало или привиделось в душном кошмарном сне, растаявшем бесследно прозрачным весенним утром.

А здесь орали петухи, гомонили птицы, с утробным мычанием неторопливо шествовало стадо, оставляя за собой терпкий навозный дух. Журчал вдоль огородов ручеек, ан нет, и не ручеек вовсе, а, оказывается, речка Бурничка струилась студеной ключевой водицей, купая сочные листья и стебли великого множества трав и растений, названий которых Маруся не знала, перемежаемых голубыми звездочками незабудок и почти смыкающихся над водой. И в густом, духмяном, нагретом солнцем воздухе жужжали пчелы, звенели комары и бесшумно порхали разноцветные бабочки.

За ручьем на горке среди берез и сосен стояли ладные рубленые баньки, а за ними начинался лес, сначала светлый, веселый, разрываемый полями и дальними деревнями, а потом все более мрачный, дикий, нехоженый, неезженый, до самого Суздаля.

Приходила из соседнего Фердичакова Галинка — старшая дочь Аркадия, крепкая шестидесятилетняя женщина, приносила молоко, творог, сметану, учила Марусю кормить кур.

— Лю-лю-лю, лю-лю-лю! — кричала тонким голосом, и куры, заполошно кудахтая, неслись со всех сторон, хлопая крыльями.

Все здесь било через край, достигая превосходной степени: оглушительные лягушачьи концерты, сиреневые благоуханные кущи, полянки, красные от земляники, необозримые заросли черники с мириадами матовых сизых ягод, которые не опадали до сентября, наливаясь теплой сладкой спелостью. Ну а уж грибы — это была отдельная песня!

В путешествиях по округе Марусю сопровождали два верных товарища: хозяйский спаниель Челкаш и семилетний Галинкин внук Юрка — удивительный человечек, настоящий кладезь лесных секретов.

— Откуда ты все это знаешь? — удивлялась Маруся.

— Это всем известно! — в свою очередь, удивлялся Юрка и добавлял с угадываемым презрением: — Просто вы городская…

(То есть ущербная и к жизни не приспособленная.)

Василий Игнатьевич тоже любил бродить по лесу: дважды в неделю уходил с ружьем и большим туго набитым рюкзаком. Марусю с собой не звал, а она и не просилась — чувствовала, что ему это не нужно.

Гостью свою Василий Игнатьевич представил внучатой племянницей. Впрочем, их родственными отношениями никто особо не интересовался, в душу не лез — старого генерала в округе уважали и гордились таким соседством.

Вопрос с работой тоже был улажен. В местной школе, расположенной в шести километрах от Новишек, в большом селе Вознесенье, учителей хронически не хватало, так что оставалось только дождаться сентября.

По утрам Маруся ходила на ключик, брала воду для травяного чая. Ах, что это была за вода! Хрустальная, студеная до ломоты в зубах, а вкуснющая — всё бы пил!

Потом собирала в корзинку листочки черной смородины, малины, земляники, веточки мяты, мелиссы, черники и брусники и заваривала их в большом китайском термосе. К полднику душистый настой становился нежно-зеленым, к вечеру кирпичным, как настоящий чай, а утром бордово-красным, терпким. Маруся сливала остатки чая в кувшинчик и заваривала новый.

По дороге с ключика встречала стадо, отходила в сторонку — боялась. Коровы были черно-белые, одинаковые, будто сестренки, смотрели влажными печальными глазами, меланхолично жевали.

Пастухи, Монин и Перфилыч, крыли их семиэтажно, оглушительно щелкая кнутами. Монин когда-то давно служил милиционером, и былая значимость бросала героический отблеск на его нынешнее, так ему казалось, ничтожество. Он был надменен и обидчив. А Перфилыч, доброжелательный и беззубый, как в прямом, так и в переносном смысле, всю жизнь трудился скотником и прекрасно себя чувствовал в этом качестве.

Машино знакомство с ними началось с конфуза, над которым потом потешалась вся округа.

Восхищенно глядя на гигантскую черную «корову», тяжело шагавшую среди казавшихся мелкими на ее фоне пестрых буренок, она сказала:

— Такая огромная, а вымя недоразвито. — И блеснула глубокими познаниями в животноводстве: — Мясная порода?

Перфилыч беззвучно затрясся, прикрывая ладонью беззубый рот. Зато Монин оторвался по полной программе: заржал как сивый мерин, хлопая себя по ляжкам, задыхаясь и захлебываясь словами, из которых Маруся узнала, что поразившая ее воображение черная корова — это племенной бык Черномор, а недоразвитое вымя соответственно… Ну, в общем, понятное дело.

Вообще в первое время Маруся неплохо поработала на имидж деревенской дурочки. Сначала ее буквально пригвоздил к перегородке фермы молодой бычок, зажевав подол сарафана, пока она чесала ему теплый велюровый лоб. И доярки долго покатывались со смеху, прежде чем освободили ее из плена. Потом старый коняка Матрос наступил ей на ногу, когда она кормила его хлебом. Месяц хромала! И наконец, Маруся провалилась в старый погреб, собирая малину в заброшенном саду у развалившегося дома в конце деревни. На ее истошные вопли прибежала Татьяна Рябикова по кличке Барбоска, вытащила перепачканную страдалицу и понеслась звонить по всей деревне да по соседнему Сельцу — веселить народ.

Но Маруся была девушка простая — смеялась вместе со всеми. Тем более что народ здесь жил незлобивый, очень даже неплохой народ.

А как хороши были долгие летние вечера! Когда засыпал в листве ветер, умолкали птицы, и деревенька, и так-то немноголюдная, словно вымирала.

Маруся звала Челкаша и отправлялась гулять в поля за околицу. Пес носился кругами, расходуя накопленную за день энергию, а она брела нога за ногу неоглядным затерянным миром, залитым желтым закатным солнцем, и думала-мечтала. И мысли приходили легкие, светлые, и не помнилось зла.

На обочине проторенной между полями дороги, там, где выбивалась ключиками из-под земли речка Бурничка, лежал огромный жемчужно-серый валун. Маруся садилась на его гладкую, нагретую за день поверхность, отдыхала. А то и пела! Кто ж здесь услышит, кроме Челкаша? Тот садился на задние лапы, склонял набок голову и, приподняв одно ухо, строил такую потрясенную морду, что Маруся сконфуженно замолкала — петь она не умела.

Камней здесь было великое множество: от мелкой разноцветной гальки на дне Бурнички до таких вот неподъемных сказочных великанов. И в душе у Маруси рождалось странное благоговение перед этими таинственными, как ей казалось, творениями природы.

— Смотри, Юрка, какой красавец! — восхищалась она. — Я таких никогда не видела! Зеленый камень! Может, это малахит? А этот-то! Розовый! А вот, смотри-ка, бордовый! Откуда они здесь в таком количестве?

— Из земли растут, — авторитетно пояснял Юрка.

— Ну уж, ты скажешь! — не верила Маруся.

— А чё тут странного? Не с неба же падают! Вон мы огород копаем весной и осенью и каждый раз по ведру камней собираем. А откудова им еще взяться, если здесь все копано-перекопано? Ясное дело, из земли растут.

— Ну хорошо, допустим. А вот эти-то, огромные, поди с ледникового периода здесь лежат?

— Эти давно лежат, — соглашался Юрка. — Потому что их с места не стронешь. Только если трактором попробовать. А которые вокруг полей валялись, те дачники по своим участкам растащили. Разве ж это умно?

— Это красиво, Юрка. Давай и мы с тобой натаскаем и альпийскую горку сделаем или, например, сад камней.

— Охота была камни таскать! Они же тяжелые.

— А мы на тележке.

— Баловство это, Марь Сергевна, — охлаждал ее энтузиазм Юрка. — Вы бы лучше топинамбур посадили. Я вам клубеньков принесу…

Еще Марусю восхищали поэтические названия здешних деревень: Синяя осока, Золотниковская пустынь, Лебяжий луг. И заповедных местечек в окрестностях Новишек — Сказочная поляна, Заячья горка, Редкие березы…

Были здесь и свои Кресты. Это уже в Большом лесу. Сходились вместе четыре дороги, неведомо когда проложенные, невесть куда ведущие, и уж сколько лет никто ими не пользовался, а не зарастали. Разве не странно?

Рассказывал Юрка, что черники там видимо-невидимо, а лисичек — ногу некуда поставить. Но зачем же так далеко ходить, если и в своем лесу необоримо?

И все же к Крестам они пошли, когда, по расчетам Юрки, зацвели в Большом лесу голубые колокольчики.

— Вы, Марь Сергевна, таких еще не видывали, — сказал он. — А их больше и нет нигде. Кто на те цветы посмотрит, тому большая удача привалит. Только рвать их нельзя: счастье свое упустишь, а до дому все одно не донесешь — завянут. А охраняет колокольчики сила неведомая, не всякого еще и подпустит…

— Ну, прямо «Аленький цветочек»! — улыбнулась Маруся.

В неведомую силу она не верила, а вот на колокольчики дивные посмотреть хотела. И ранним солнечным утром они тронулись в путь.

От Крестов пошли по левой дороге, уходящей в; глубь Большого леса. Солнце почти не проникало сквозь густой еловый шатер, и воздух тоже был густым, влажным, а по обочинам стояли диковинные бледные грибы с вывернутыми толстыми шляпками.

— Какие странные… — удивилась Маруся.

И голос, будто в вате, утонул в вязкой тишине.

Здесь не пели птицы, не шелестел листвой ветер, и Юрка, не закрывавший обычно рта, шагал рядом молчаливый, серьезный. Сзади понуро плелся Кузя, Юркина дворняга, увязавшийся за ними сегодня вместо Челкаша.

И Маруся совсем уж было решила повернуть обратно, прервать это безрадостное затянувшееся путешествие, как вдруг дорога почти под прямым углом вильнула в сторону и глазам ее открылось фантастическое зрелище: из черной сырой земли среди голых сучковатых стволов в великом множестве росли колокольчики. С высоких изумрудных стеблей изящной дугой свисали крупные пронзительной синевы чашечки цветков. И случайное это драгоценное озерцо в темной оправе дремучего леса будто позванивало тихим лазоревым звоном.

— Господи! — ахнула Маруся. — Откуда здесь это чудо?!

И склонилась — нет, не сорвать! — просто коснуться кончиками пальцев прохладной хрупкой синевы.

— Не трогайте, Марья Сергевна! — вскрикнул Юрка. — Худо будет!..

Маша вздрогнула и резко выпрямилась.

Что-то неуловимо изменилось вокруг. А что именно — не понять: вроде все то, да не то.

Кузя, поджав хвост, неотрывно смотрел в гущу леса и мелко дрожал. Она проследила за его взглядом, ничего не увидела, но знала, ощущала всем своим существом: кто-то глядит на них из глубины холодными яростными глазами.

Ужас зародился где-то внизу живота и медленно пополз вверх, леденя кровь, поднимая волосы, отключая рассудок.

Маленький Юрка испуганно всхлипнул и опрометью бросился бежать. Кузя рванул следом. И Маруся, охваченная паническим, первобытным, слепым страхом, кинулась прочь от этого места, ничего не видя вокруг, не замечая, что давно потеряла из виду и Юрку, и Кузю, и мчалась сквозь дикий дремучий лес, не разбирая дороги.