Мэри Бартон

ГЛАВА XII

Нет, не любила я, но вот уж нет его,

И мне не мило в жизни ничего.

Твердила я себе: «Его словам не верь».

Ах, если б он заговорил теперь!

«Не он, – твердила я, – сужден тебе судьбой»,-

И изнемог рассудок бедный мой.

У.-С. Лендор. [62]

Итак, Мэри была убеждена, что прогнала обоих своих поклонников. Однако те отнеслись к этому по-разному. Тот, что любил ее всем сердцем и всей душой, считал ее решение окончательным. Он не думал (хотя он-то имел полное право так думать), что женщины всерьез не отвергают поклонников. Любовь его была так велика, что он считал себя недостойным Мэри, и подобная мысль, естественно, не приходила ему в голову. Он просто считал, что «он Мэри не по душе», и, хотя не нашел для выражения этого более высокопарных слов, тем не менее он глубоко страдал. Он готов был пойти в солдаты, напиться до бесчувствия, стать преступником, но когда эти безумные мысли овладевали им, на пути к греху, словно ангел с поднятым мечом, вставало воспоминание о матери. Он был единственным сыном вдовы, и от него зависело ее дневное пропитание. А потому он не имел права бессмысленно транжирить свое здоровье и время – тот единственный капитал, которым он располагал для поддержания ее старости. И он продолжал работать, как будто совсем такой же, как раньше, но на сердце у него лежала свинцовая тяжесть.

Ну, а мистер Карсон, как мы видели, упрямо считал отказ Мэри «милым капризом». Когда она приходила в мастерскую, Салли Лидбитер обязательно совала ей в руку страстное послание и так быстро отходила, что Мэри не успевала вернуть ей записку незаметно для остальных. Мэри пришлось даже унести домой несколько таких записок. Но, прочитав одну из них, она уже решила, как поступать дальше. Теперь она не сопротивлялась, когда Салли всовывала ей в руку очередное послание, но не распечатывала их и при случае возвращала обратно, завернув в чистый лист бумаги. Но куда больше ей досаждали постоянные встречи с упрямым поклонником на пути домой: он давно уже изучил все ее привычки, и теперь избежать его было нелегко. Поздно ли она шла или рано, она никогда не могла быть уверенной, что не встретит его. Пойдет ли она тем путем или этим – он мог неожиданно возникнуть перед ней на каком-нибудь перекрестке, когда она уже поздравляла себя с тем, что на сей раз избежала его. Словом, он едва ли мог придумать более верный способ опротиветь ей.

А Джем Уилсон больше не приходил к ним! Конечно, не для того, чтобы увидеться с ней – на это Мэри и не надеялась, – но чтобы навестить ее отца. Зачем – она сама не знала, просто надеялась, что он придумает какой-то предлог и придет, чтобы узнать, не изменила ли она своего решения. Но он ни разу не зашел. Постепенно Мэри устала ждать, терпение ее истощилось и настроение упало. Преследования одного поклонника и полное пренебрежение со стороны другого угнетали ее. Теперь она уже не могла спокойно просидеть весь вечер за шитьем, а если усилием воли и заставляла себя не вскакивать и не ходить по комнате из угла в угол, то старалась хотя бы занять себя пением, лишь бы не думать. И пела она самые веселые песни, какие только могла вспомнить. «Барбара Аллен» [63] и другие печальные баллады хороши для счастливых времен. Ей же сейчас нужно было как-то подбадривать себя, чтобы заглушить горе.

Мучилась она и из-за отца: он очень изменился и выглядел совсем больным. Однако он утверждал, что вполне здоров. Как бы поздно ни засиживалась Мэри, она знала, что не бросит шитья, пока не заработает нескольких пенсов, чтобы отец на другой день мог хотя бы раз как следует поесть (если, конечно, бедные служанки не задержат платы за починку, которую она делала за них). Однако утром, просидев допоздна накануне, она чаще всего успевала лишь забежать к заказчице, сдать работу и получить деньги. Нередко у нее не было времени на то, чтобы купить еды, и она могла только отдать деньги нетерпеливо хватавшему их отцу. Такое нетерпение объяснялось, правда, голодом, но гораздо чаще – жаждой опиума.

А в общем, он страдал от голода меньше дочери. Обед у мисс Симмондс давали в час дня, а потом Мэри нередко постилась до полуночи, когда наконец кончала работу. Но Мэри была молода и не успела еще научиться голодать.

Однажды вечером, когда она сидела за работой, распевая веселую песенку, которую лишь изредка прерывал тяжелый вздох, дверь отворилась, и в комнату ощупью вошла слепая Маргарет. Она последнее время сопровождала своего лектора в поездке по промышленным городам Йоркшира и Ланкашира, и разлука с подругой была источником дополнительного огорчения для Мэри. Дедушка Маргарет тоже уехал, решив использовать это время для пополнения своих коллекций, и их жилище уже несколько недель было заперто.

– Ах, Маргарет, Маргарет, до чего же я рада тебя видеть! Осторожнее! Вот кресло отца. Садись же!

И Мэри снова и снова принималась целовать подругу.

– Стоило тебе появиться, Маргарет, и сразу все как-то посветлело вокруг. Благослови тебя господь! Да как же ты хорошо выглядишь!

– Доктора всегда советуют больным переменить климат, а у меня этих перемен последнее время было предостаточно.

– Да, ты стала настоящей путешественницей! Расскажи все по порядку, Маргарет. Во-первых, где ты была?

– Ну, милочка, на это нужно слишком много времени. Мне иной раз кажется, что я полсвета объездила. Была и в Болтоне, и в Бэри, и в Олдхэме, и в Галифаксе, и… Кстати, Мэри, догадайся, кого я там видела? Но, может, ты уже знаешь, тогда нечего и гадать.

– Нет, я ничего не знаю. Скажи, Маргарет, а то у меня терпения нет ждать да гадать.

– Так вот: как-то вечером сын хозяйки, у которой я жила, провожал меня туда, где мне предстояло петь, и вдруг слышу – впереди кто-то кашляет. Так кашляет Джем Уилсон, подумала я. Не может быть, чтобы я ошиблась. Потом человек чихнул и снова закашлялся – тут уж я перестала сомневаться. Но все-таки помедлила, прежде чем заговорить: а вдруг это чужой – что он обомне подумает? Я знаю, правда, что если слепой и спросит лишнее, никто его за это не осудит. А потому я и спросила: «Джем Уилсон, это вы?» И, конечно, это был он. Ты знала, Мэри, что он в Галифаксе?

– Нет, – печально и еле слышно ответила Мэри, ибо Галифакс для нее был все равно что другой конец света, недостижимый ни для смиренных, полных раскаяния взглядов, ни для других подобных же знаков любви.

– Ну, он там. Устанавливает по поручению хозяина какую-то машину на одном из тамошних заводов. Он там на хорошем счету – у него под началом четверо или пятеро рабочих. Мы с ним встречались раза два или три, и он все рассказал мне про свое изобретение, которое делает ненужным какой-то там рычаг или что-то еще. Хозяин купил у него это изобретение и взял на него патент, и Джем теперь может жить как настоящий джентльмен на те деньги, которые заплатил ему хозяин. Но ты, конечно, все это уже слышала, Мэри!

Нет, она ничего не слышала.

– Я-то думала, что это произошло до того, как он уехал из Манчестера, и тогда ты, конечно, все бы знала. Но, может, он договорился обо всем с хозяином уже в Галифаксе. Словом, он получил двести или триста фунтов за свое изобретение. Но что с тобой, Мэри? Почему ты такая грустная? Не поссорилась же ты с Джемом?

Тут Мэри разрыдалась: силы ее были подорваны, она была глубоко несчастна, и ей так хотелось облегчить душу и рассказать о своем горе! Но она не могла заставить себя признаться в том, что собственной глупостью и тщеславием причинила себе столько страданий. Она надеялась, что никто не узнает об этом, – ей страшно было даже подумать о том, что это может произойти.

– Ах, Маргарет, понимаешь, как-то вечером Джем зашел к нам, а я была усталая и злая. О господи, я готова откусить себе язык, как вспомню, что произошло. Он сказал, что любит меня, а мне казалось, что я его не люблю, и я так ему и сказала. И он поверил мне, Маргарет, и ушел -очень сердитый и грустный. А сейчас я готова сделать что угодно… что угодно бы сделала… – Рыдания не дали ей докончить фразу.

Маргарет было очень жаль подругу, но в душе она не сомневалась, что это лишь временная размолвка.

– Скажи, Маргарет, – снова заговорила Мэри, отнимая от глаз передник и с живейшим волнением глядя на подругу, – что мне делать, чтобы вернуть его? Может, написать?

– Нет, – сказала подруга, – этого делать не надо. Мужчины такие чудные: они любят сами ухаживать.

– Но я вовсе не собиралась признаваться ему в любви! – не без возмущения воскликнула Мэри.

– Своим письмом ты дашь ему понять, что раскаиваешься и будешь рада, если он вернется к тебе. По-моему, он должен догадаться об этом сам.

– Но он не станет и пытаться, – вздохнув, объявила Мэри. – Как же он догадается, когда он в Галифаксе?

– Была бы охота, а способ найдется, это уж поверь мне. А тебе, Мэри, он не нужен, если такой охоты у него не появится! Нет, моя дорогая, – продолжала она уже не прежним строгим тоном, каким часто говорят люди благоразумные, а нежным и мягким, который у такого человека звучит особенно чарующе, – ты должна набраться терпения и ждать. Поверь, все кончится хорошо, намного лучше, чем если ты поспешишь.

– Но набраться терпения так трудно! – жалобно заметила Мэри.

– Да, моя дорогая. Терпение, по-моему, самый тяжкий труд, какой только выпадает на долю нас всех. Ждать гораздо труднее, чем делать. Я узнала это из-за моих глаз, а многие узнают, когда им приходится ухаживать за больными. Но это одно из испытаний, которые посылает нам бог. – И, помолчав, добавила: – Ты давно не навещала его матери?

– Давно. Уже несколько недель будет. Когда я была у нее последний раз, она так со мной обошлась, что мне подумалось: не хочет она, чтобы я к ней ходила.

– Ну, а я на твоем месте пошла бы. Джем узнает, что ты была там, и это принесет тебе гораздо больше пользы, чем письмо, которое к тому же – вот увидишь – тебе совсем нелегко будет написать. Ведь очень трудно сделать так, чтобы в нем было сказано и не слишком много и не слишком мало. Но мне пора: дедушка уже дома, и я не хочу заставлять его долго ждать – ведь это наш первый вечер вместе после моего возвращения.

Она поднялась со стула, но медлила с прощанием.

– Мэри, – сказала она немного погодя. – Я хочу сказать тебе еще кое-что, но не знаю, как лучше начать. Видишь ли, мы с дедушкой знаем, что такое плохие времена, и мы знаем, что отец твой сейчас без работы, а я получаю куда больше денег, чем мне надо. Так вот, душенька: я хочу, чтобы ты взяла у меня этот соверен. А вернешь мне, когда настанут лучшие времена.

В глазах Маргарет, когда она произносила это, стояли слезы.

– Милая Маргарет, не так уж сильно мы сейчас нуждаемся. – Но тут Мэри вспомнила об отце, о том, как он плохо выглядит, о том, что он ест всего раз в день. – И все же, дорогая, если это не обременительно для тебя… Я буду день и ночь работать, чтобы расплатиться с тобой… А дедушка не рассердится?

– Ну что ты, Мэри! Он-то это и надумал, а не я. И, пожалуйста, не торопись отдавать, потому что дома денег у нас осталось гораздо больше, чем я даю тебе. Трудно, конечно, быть слепой, зато с деньгами стало намного легче. Да и заработок это приятный – я так люблю петь.

– Жаль, что я этого не умею, – заметила Мэри, глядя на соверен.

– Один человек одним одарен, а другой – другим. Сколько раз, когда я еще видела, я завидовала твоей красоте, Мэри! Мы ведь точно дети – всегда хотим того, чего не имеем. А теперь позволь мне сказать тебе еще одно. Помни: когда у вас будет туго с деньгами, мы очень обидимся, если ты нам не скажешь. Ну, до свидания.

И Маргарет, невзирая на свою слепоту, стремительно выбежала из комнаты, горя желанием поскорее вернуться к деду и стремясь избежать изъявлений благодарности со стороны Мэри.

Разговор с подругой во многом помог Мэри. Он убедил ее в необходимости запастись терпением и надеждой; убедил в том, что Маргарет питает к ней искреннюю дружбу, и, наконец, хотя в смысле утешения это играло наименьшую роль (столь малую ценность представляют собою золото и серебро в сравнении с любовью, одаривать которой может каждый), она сжимала сейчас в руке соверен. Сколько можно купить на него! Прежде всего она решила теперь же приготовить вкусный ужин отцу и без долгих раздумий отправилась за покупками в надежде, что, быть может, еще не все продуктовые лавки закрыты, несмотря на поздний час.

В тот вечер в жилище Бартонов было необычно светло и тепло. Когда отец с дочерью сели за стол, стоявший на нем ужин показался им даже чересчур обильным. Ведь они так давно не ели досыта.

Недаром ланкаширцы говорят: «Еда делает храбреца». На другой день Мэри выбрала время и, следуя совету Маргарет, отправилась к миссис Уилсон. Она застала ее одну и встретила гораздо более радушный прием, чем в прошлый раз. Впрочем, миссис Уилсон поспешила сообщить, что Элис нет дома.

– Отправилась на почту, да, наверное, зря. Хочет узнать, нет ли ей письма от ее приемного сына Уилла Уилсона, матроса.

– А почему она решила, что ей должно быть письмо? – поинтересовалась Мэри.

– Да, видишь ли, у нас тут сосед ездил в Ливерпуль и сказал, будто туда пришел корабль Уилла. Ну, а в прошлый раз, когда Уилл был в Ливерпуле, он говорил Элис, что непременно приехал бы повидаться с ней, но корабль стоял там всего неделю и у матросов было очень много работы. Поэтому Элис и думает, что уж теперь-то он обязательно приедет, и, как услышит какой шум на улице, прикладывает руку к уху – все думает, может, он. А сегодня вбила себе в голову, что надо ей сходить на почту и спросить, нет ли письма на ее старый адрес – там, неподалеку от вас. Как я ее ни отговаривала – ведь глухая она, да и слепнуть стала: в пяти шагах от себя ничего не видит, – куда там, все равно пошла, бедная старуха.

– А я и не знала, что у нее глаза стали плохи: она, по-моему, хорошо видела, когда жила с нами по соседству.

– Это верно, да только последнее время они у нее совсем ослабли. А что же ты про Джема ничего не спросишь? – заметила миссис Уилсон, которой не терпелось заговорить о том, что ее интересовало больше всего.

– А ведь и в самом деле, – заметила Мэри, залившись краской. – Как же он поживает?

– Не могу тебе сказать, как он сейчас, потому что он ведь теперь в Галифаксе, но в последнем письме, которое он прислал нам во вторник, он писал, что живет очень хорошо. Об его удаче-то ты хоть слышала?

К великому огорчению миссис Уилсон, Мэри призналась, что слышала о том, сколько хозяин заплатил Джему за его изобретение.

– Ну, что же. А Маргарет сказала тебе, что он с этими деньгами сделал? Да только Джем, наверно, и словом ей об этом не обмолвился. А сам, как получил эти деньги, так первым долгом попросил хозяина помочь ему купить нам с Элис ренту. У Элис рента пожизненная, но она, бедняжка, по-моему, недолго протянет. Больно она последнее время сдала. Так что, Мэри, мы с ней теперь богатые. Говорят, получать мы будем по двадцать фунтов в год. Жалко, что близнецов нет в живых, – господи, упокой их души, – заметила она, и на глазах ее показались слезы. – Они бы и в школу хорошую могли ходить, и еды бы у них было вдоволь. Правда, им на небе, наверно, лучше, но мне так хотелось бы повидать их.

Услышав об этом новом доказательстве доброты Джема, Мэри почувствовала еще большую любовь к нему, но сказать об этом она не могла. Она нежно пожала руку Джейн Уилсон, а затем перевела разговор на Уилла, ее племянника-моряка. Джейн было неприятно такое равнодушие Мэри к Джему и его достоинствам, но достаток сделал ее мягче, и она не обиделась на девушку.

– Да, по-моему, он был в Африке или где-то там еще. Парень он красивый, но волосы у Джема лучше. А у него уж больно они рыжие. Когда он был тут в прошлый раз, он прислал Элис (может, она говорила тебе) пять фунтов, но это, конечно, пустяки в сравнении с рентой.

– Но не всем же удается сразу получить сотню или две, – заметила Мэри.

– Да уж что правда, то правда. Немного наберется таких, как Джем. А вот и Элис идет! – воскликнула она, услышав шаги, и поспешила открыть дверь невестке.

Элис вошла запыленная, грустная и усталая. Главное, конечно, что грустная, так как ни пыль, ни усталость не были бы замечены ни ею, ни остальными.

– Писем, значит, нет! – заключила миссис Уилсон.

– Нет, ни строчки. Придется подождать еще денек, – может, мальчик даст знать о себе. А ждать – такая мука! – сказала Элис.

Мэри вспомнились слова Маргарет: каждому приходится в свое время чего-то ждать.

– Если бы я только знала, что он жив и не утонул! – воскликнула Элис. – А если б знала, что он утонул, стала бы молиться за него, сказала бы: «Господи, да будет воля твоя». А вот ждать – очень тяжко.

– Всем нам тяжело дается терпение, – заметила Мэри. – Я это по себе знаю, но я никогда не думала, что такому хорошему человеку, как вам, Элис, это тоже трудно. И если у меня не хватит терпения, я больше не буду презирать себя, раз и вам это нелегко.

У Мэри и в мыслях не было упрекать Элис, и та понимала это, тем не менее она сказала:

– В таком случае, милочка, прошу прощения у тебя и у господа за то, что поколебала твою веру, показав, как слаба моя. Полжизни мы проводим в ожидании, и уж мне-то, облагодетельствованной столькими щедротами, никак не пристало ворчать. Но ничего – я постараюсь наложить узду на язык мой и мысли.

Она произнесла все это смиренно и кротко, точно считала себя очень виноватой.

– Да хватит тебе, Элис, – вмешалась миссис Уилсон, – нельзя так терзать себя из-за того, что кто-то немножко не то сказал. Видишь, я поставила чайник и вмиг приготовлю сейчас вам с Мэри по чашечке чайку.

И она засуетилась по комнате: принесла внушительный каравай хлеба, посадила Мэри делать бутерброды, а сама занялась чайной посудой, позвякиванье которой всегда веселит душу.

Как раз когда они садились за стол, послышался стук в дверь, а затем, не дожидаясь разрешения, кто-то поднял щеколду, и мужской голос спросил, здесь ли живет Джордж Уилсон.

Миссис Уилсон принялась печальным голосом объяснять, что Джордж Уилсон действительно жил здесь, но неожиданно упал и умер, как вдруг Элис, движимая инстинктом любящей души (ибо в обычных и повседневных делах из-за слабого зрения и слуха она узнавала обо всем намного позже других), поднялась и заковыляла к двери.

– Дитятко мое, родное мое дитятко! – воскликнула она и повисла на шее у Уилла Уилсона.

Можете представить себе, какая тут поднялась радостная суета: как миссис Уилсон одновременно и смеялась, и говорила, и плакала, если только это возможно, и как Мэри с удивлением и удовольствием смотрела на товарища своих детских игр, превратившегося в смелого, загорелого, кудрявого моряка, с открытым, доброжелательным и приветливым лицом.

Но радость Элис от свидания со своим приемным сыном была совсем необычной. Она молчала, потому что не могла говорить, – лишь слезы текли по ее морщинистым щекам, затуманивая стекла роговых очков, которые она надела, чтобы лучше разглядеть любимое лицо. Но зрение у нее было слабое, да к тому же глаза все время застилало слезами, и, отказавшись от намерения изучить его лицо с помощью этого чувства, она прибегла к другому. Она провела своими влажными от слез, старческими, дрожавшими от волнения руками по его мужественному лицу, покорно склонившемуся к ней для этого необычного осмотра. Вот теперь душа ее была удовлетворена.

После чая, чувствуя, что им надо многое друг другу сказать и что при таком разговоре мешают даже столь близкие друзья, как она, Мэри собралась уходить. Это вывело Элис из мечтательного состояния, в которое она погрузилась от избытка радости, и она заторопилась проводить гостью до дверей. Выйдя с ней за порог и придерживая рукой щеколду, она положила другую руку на плечо Мэри и сказала – это были чуть ли не первые ее слова со времени приезда племянника:

– Милочка, я никогда не прощу себе, если мои глупые слова повредят тебе. Ты видела, какое счастье послал мне господь. Ах, Мэри, если я оказалась Фомой Неверующим, я не хочу, чтобы это ослабило твою веру. Положись на господа и терпеливо жди, каковы бы ни были твои горести.