Метод супружества

Я все еще сжимаю свой пустой стакан, опасно близкий к тому, чтобы разбить его о голову лучшего друга. Он тоже это знает, но не двигается.

Он не уходит, черт возьми.

— Ты должен сказать ей, — говорит Роуэн. — Насчет Габби и Эвелин.

Их имена пронзают меня, как снаряды, раздробляя кости, плоть, органы.

— Мне не нужно говорить ей ни хрена, — киплю. — Она моя жена, а не твоя, черт возьми. Ты не имеешь права диктовать, что мне ей говорить.

— Да, она твоя жена, — соглашается Роуэн. — И она беременна.

Я даже представить себе не могу, через что тебе пришлось пройти раньше. Но я скажу тебе прямо сейчас, что, если ты не вступишься за свою жену и ребенка, ты не тот человек, за которого я тебя принимал.

Что еще более важно, ты не тот человек, за которого они тебя принимали.

Вот оно что.

Теперь я должен сразиться с ним.

Потому что он сам это начал. Нанес удар ниже пояса, и я не могу оставить это дерьмо без внимания.

Однако Роуэн не дает мне ни единого шанса. Он выпил примерно на полбутылки «Джеймсона» меньше, чем я – то есть вообще ничего, –поэтому он встает со стула, одаривает меня какимто чертовски многозначительным взглядом и уходит еще до того, как я решаю заехать ему кулаком в лицо.

И этот ублюдок забирает мои ключи.

Глава 11

«Новая договоренность»

Фиона

Кип вернулся домой только на следующий день.

Неожиданно.

На самом деле, я вообще не ожидала, что он вернется. Он был довольно непреклонен в своей позиции по отношению к нашему еще нерожденному ребенку. Человек, испытывающий такие негативные эмоции к детям, не может так просто изменить свое мнение в одночасье.

Я потягивала сладкий чай за барной стойкой, когда входная дверь открылась и закрылась. Я пожалела, что это не кофе, так как прошлой ночью не сомкнула глаз, но чашка, которую приготовила, пахла как задница сатаны, и меня вырвало в раковину. Так что теперь пью чай.

Попробовала сухой тост, но он лежал передо мной на тарелке с откушенным кусочком, дразня.

Что ж, дразнил до тех пор, пока входная дверь не хлопнула.

У меня возникло странное желание спрыгнуть с барного стула, выскочить в открытые двери и побежать вдоль пляжа, подальше от Кипа. Несмотря на то, что такая идея неосуществима - куда, черт возьми, мне бежать? - я все равно не в том состоянии, чтобы двигаться.

Даже смена положения вызывает у меня спазм в животе.

К тому же это мой гребаный дом – хотя формально он принадлежит ему, но я на этом не зацикливаюсь. Кип не выгоняет

меня. Это он ведет себя как полный ненормальный мудак, а не я.

Поэтому сижу, держа

невозмутимой и бесстрашной.

в руках чай,

стараясь выглядеть

Каждый его шаг отдается вибрацией в голове.

Я знаю, что он остановился и встал в дверях кухни. Вижу краем глаза, но не собираюсь на него смотреть. Может быть, просто притворюсь, что его не существует. По-детски и нереалистично, но, тем не менее, это лучший вариант.

Он выпил. Чувствую. Меня чуть ли не тошнит от запаха спиртного, который исходит от него.

Он ходил в бар и напился до одури. Неудивительно. Стало интересно, трахнул ли он малолетку.

От одной этой мысли меня снова затошнило.

Я поперхнулась чаем. Чашка крепкого «английского завтрака14» с четырьмя кусочками сахара вылечила множество недугов, но, к сожалению, незапланированную беременность от ненастоящего мужа не смогла.

В воздухе повисла тишина, густая и напряженная.

Черт возьми, я не собираюсь начинать разговор. Мне нечего сказать. Это он должен извиняться.

— Вот новая договорённость, — наконец говорит он со своего места в другом конце комнаты. — Я буду здесь ради тебя, позабочусь о назначениях врачей и прочем дерьме. Не пойду к ним. Буду платить алименты. Позабочусь о хорошей страховке. Но это все. Я не собираюсь становиться отцом.

Я смотрю на него. И выглядит он дерьмово. На нем та же одежда, что и вчера, - его грязная рабочая. Волосы, вероятно, растрепаны под кепкой. Глаза налиты кровью, а кожа выглядит бледной и желтоватой.

Я ошеломленно смотрю на него. Ожидала ли я этого? Он хотел быть мужем только на бумаге и в спальне. Зачем ему играть в семью

сейчас только потому, что анализ мочи положительный?

У мужчин нет биологических часов. У них нет детской лихорадки. Для них ничего не меняется, когда женщина беременеет.

Они получают свои оргазмы, а потом все вылетает у них из головы.

В их теле нет ничего растущего, уязвимого… неизбежного.

Да, знаю, что это наиболее вероятный исход, особенно учитывая его первоначальную реакцию на новость, но я удивлена, насколько сильно это задело меня. Не знаю, чего ожидала.

Оказывается, что я гораздо больший романтик, чем мне думалось сначала. Оказывается, ожидала, что он придет ко мне.

Правду чертовски трудно проглотить. Я злюсь на себя. И корю.

— Как именно это будет, Кип? — спрашиваю, удивленная и впечатленная тем, насколько ровно и спокойно звучит мой голос.

— Мы будем в браке столько, сколько потребуется для получения Грин-карты, — говорит он. — Только на бумаге. Больше ничего.

Мне захотелось рассмеяться. Да, мы больше не будем трахаться, после того как ущерб нанесен. Честно говоря, в данный момент, я не могу быть менее заинтересована в том, чтобы трахнуть его. Общий неконтролируемый гнев вывели меня из себя. Он привлекал меня как самоуверенный парень, который женился на мне по прихоти, но не как будущий отец-бездельник.

— Как только с документами будет улажено, мы разведемся, —продолжает Кип. — Я перепишу дом на тебя. Уеду из города и буду присылать чек каждый месяц.

Я уставилась на него. Очевидно, он обдумал это в какойто момент своего ночного разгула. В его голосе звучит решимость.

— Ты собираешься подписать документы, переехать и присылать мне чек каждый месяц? — говорю я тихим и обиженным голосом. Мне это совсем не понравилось, но у меня просто не хватило сил напустить на себя фальшивую браваду.

Кип слышит обиду в моем голосе. Я знаю, что слышит. Но это не заставляет его смягчиться, не делает его глаза светлее и не делает похожим на человека, которого, как мне казалось, я знала. Во всяком случае, выражение его лица стало жестче, губы скривились в подобие гримасы.

— Не притворяйся сейчас обиженной, — ядовито выплевывает он. — Ты с самого начала точно знала, что это такое. Это, блять, не романтика. Я не скрывал, кто такой. На что способен. Ты здесь не жертва, детка.

Эти слова попали в цель. Все до единого, блять. Он говорит жестоко и с намерением ранить.

У меня есть в этом опыт.

Слезы щиплют глаза, но, черт возьми, я не позволю им пролиться.

— Ты прав, — соглашаюсь я, вздергивая подбородок. Смотрю на него, чуть выше головы, лишь бы не видеть его глаза. Я могу пристально посмотреть на его общую фигуру и добиться того же эффекта. — Я здесь не жертва, — говорю вслух больше для себя, чем для него. В качестве напоминания.

— Я взрослая женщина, способная позаботиться о себе и последствиях своих поступков, — говорю, снова больше для себя, чем для него. — Я достаточно безумна, чтобы согласиться выйти за тебя замуж, а потом лечь с тобой в постель без всякой защиты. Я виновата на каждом шагу этого пути. И достаточно сильна, чтобы вынести это.

Ты хочешь вернуться к тому, что было, притворяясь перед остальными? Прекрасно. Я ценю, что ты все еще делаешь это, учитывая обстоятельства. Все было бы еще сложнее, если бы ты не хотел двигаться вперед.

«Сложнее» - чертовски большое преуменьшение.

— Я сделаю все возможное, чтобы сохранить его, — указываю на свой плоский живот, — в тайне как можно дольше, чтобы нам не

пришлось иметь дело со всем этим дерьмом из сплетен маленького городка.

Мне хочется заткнуться, думая о том, как были бы счастливы все благонамеренные жители за нас. Не поймите неправильно, мне нравится это счастье, но я ненавижу то, что оно связано с Кипом, и с гребаной ложью.

— Постараюсь сделать вид, что не считаю отца моего ребенка придурком, неспособным повзрослеть или сделать шаг вперед, —сладко сообщаю я ему. — И я буду получать твои чеки каждый месяц, подарю своему ребенку ту жизнь, которую он заслуживает.

Мне очень хочется быть чертовски благородной и отказаться от его денег, но это неразумно. Дети чертовски дорого обходятся, и я хочу вырастить хорошего ребенка, дать ему хорошую жизнь. Деньги не всегда равняются хорошей жизни, но они равняются хорошему здравоохранению, крыше над головой, еде, автомобилям, путешествиям, хорошим рождественским подаркам и тому подобным вещам.

И Кип, очевидно, не нуждается в деньгах, поскольку он партнер в успешном строительном бизнесе и у него нет второго ребенка, о котором нужно заботиться.

Возможно, он выглядит так, словно мои слова подействовали на него. По крайней мере, на секунду, пока его холодная маска не натянулась обратно. Он кивает один раз.

Затем идет прочь, в направлении своей комнаты.

Вскоре после этого я слышу, как включается душ.

Он собирается жить здесь и спать в своей комнате. Несмотря на его присутствие в доме, я никогда в жизни не чувствовала себя более одинокой.

Кладу руку на живот.

— Я очень надеюсь, что у тебя получится, малыш, — тихо говорю.

Потому что жизнь уже охвачена пламенем, и я поняла, что готова сжечь все дотла ради этой маленькой штучки внутри меня.

***

Нора пришла на мой первый прием к врачу.

Ей была дана несколько сокращенная информация о реакции Кипа на беременность. Я старалась разыграть это как можно лучше не потому, что пыталась спасти его статус, а потому, что в противном случае все станет слишком сложным.

К сожалению, даже сокращенная версия его реакции вызвала раздражение у моей подруги.

Не помогает и то, что у нее есть собственный муж, который боготворит ее. Он был у нее на побегушках, когда она была беременна, наблюдал за ней как ястреб, наслаждался каждой секундой ее беременности и не пропустил ни одного приема у врача, даже не позволил ей завязывать гребаные шнурки.

Отсутствие Кипа ощущается сильнее, если сравнивать его с Роуэном. С другой стороны, они разные люди.

Роуэн лучше.

Довольно жестокая и несправедливая мысль, но в эти дни я чувствую себя именно так.

Знаю, Норе есть что сказать о Кипе, но также знаю, что она чтото скрывает. Я не стала подробно рассказывать ей о прошлом, но она узнала достаточно, чтобы понять травму, через которую я прошла.

А Нора самый чуткий человек из всех, кого я знаю. Поэтому она может почувствовать мою панику, сидя в кабинете акушера-гинеколога и ожидая, когда меня осмотрят.

Не помогает и то, что это гребаное место полно беременных женщин, выглядевших счастливыми и здоровыми, и у каждой из них рядом сидит муж. Конечно, мужчины не выглядят такими уж обрадованными своим присутствием, и большинство из них прокручивают что-то в телефонах, но они сидят здесь.

Ох.

Мне нужно прийти в себя. Все может прекратиться. Опасный период еще не кончился. Нет никакого смысла накручивать себя. Я

могу войти туда, и врачи не обнаружат сердцебиения.

Может это будет к лучшему.

Я пытаюсь убедить себя в этом. Что всем будет легче, если эта беременность закончится так же, как и все предыдущие. Я переживала это раньше, и переживу снова. В этом преимущество травмы - ты знаешь, что справишься. Знаешь, что у тебя нет особого выбора.

Хоть я и пытаюсь убедить себя, что со мной все будет в порядке, я не умею лгать себе. И правда в том, что я хочу этого ребенка.

Даже несмотря на то, что смирилась с жизнью без детей. Даже несмотря на то, что это все усложняет в тысячу раз. Даже несмотря на то, что это положило конец нашим с Кипом отношениям.

Я хочу этого.

Поэтому чертовски напугана.

Нора хватает меня за руку, лежащую на моем подрагивающем бедре. Крепко сжимает.

— Все будет хорошо, — обещает она.

Я киваю, потому что не доверяю себе, чтобы заговорить. Не верю ей. Она не может знать, что все будет хорошо. Но, держа ее за руку, я чувствую себя немного лучше. Потому что я не совсем одинока.

***

Меня чуть не стошнило по дороге в кабинет УЗИ. Потом я чуть не потеряла сознание, снимая платье.

Уверена, что разобралась с прошлым настолько, насколько вообще можно разобраться с таким дерьмом. Я горжусь тем, как восстановилась, какой крутой сукой стала. Пыталась не вспоминать о вещах, которые могут отбросить меня назад, в прошлое, со всеми травмами, физическими и эмоциональными.

Темная комната УЗИ с телевизором, примостившимся на стене, стол со стременами, шуршание бумаги под моей голой задницей - все до ужаса знакомо.

Врач милая. Наверное. Самое главное, что рядом с ней не хочется убежать из кабинета без нижнего белья.

— Хорошо, малыш на месте, а вот и сердцебиение, — говорит она, двигая ультразвуковой палочкой.

В меня не первый раз засовывают зонд с презервативом, но это не то, к чему можно привыкнуть.

За исключением того, что, уставившись на этот экран, на маленькую фигурку, похожую на мармеладного мишку, с мерцающим сердцебиением, я совершенно забываю о палочке.

Один удар сердца.

— Ваш срок - восемь недель и два дня, — продолжает она. —Все отлично.

Рука Норы сжимает мою.

Я смотрю на экран.

— Срань господня, — бормочу я.

Это становится реальностью.

***

После того как из моего влагалища извлекли гигантский зонд, и я надела нижнее белье, направилась в смотровую, сжимая в руках чернобелые снимки УЗИ и все еще чувствуя себя несколько контуженной.

Моя акушерка - пожилая женщина с доброй улыбкой и солнечным энергетикой. Она рассказала мне все основы беременности, что можно и чего нельзя, а в ушах у меня стоял низкий рев.

— Мне сказали, что я никогда… не смогу забеременеть или выносить ребенка, — объясняю я, когда она заканчивает, мой голос звучит глухо и отстраненно.

Догадываюсь, что она включила свой компьютер, просматривая мои записи. У меня их было немного, кроме мазков на рак шейки матки, когда я сюда приходила.

— Нам не удалось получить записи от предыдущего врача, —говорит она, прищелкнув языком. — Но из твоего рассказа я могу сделать вывод, что это было связано с какойто проблемой, или просто было очень-очень большим невезением, — она нажимает несколько клавиш на компьютере.

— Хотя мне не нравится паниковать. Я проведу несколько анализов, назначу пероральный прием прогестерона, если текущий уровень низкий, и аспирин в низких дозах. Не могу давать обещаний так рано, но, по-моему, все выглядит замечательно, — она одаривает меня доброй улыбкой. — Иногда подобные вещи случаются с женщинами. Иногда это можно объяснить. Иногда нет. К сожалению, наука жестока к женщинам, возлагают на нас величайшие жизненные невзгоды, о которых мужчины никогда не познают и, скорее всего, они бы этого не пережили.

Я думаю о Кипе, об этом пустом взгляде в его глазах, о том, как легко ему было уйти и оставить меня разбираться с этим в одиночку.

Затем вспоминаю о мужчине, который злился на меня за то, что я не могла посетить то или иное благотворительное мероприятие, когда у меня случился выкидыш.

— Аминь, — бормочу я.

***

— Видишь? — спрашивает Нора на парковке. — Все в порядке.

Все будет хорошо. Ты можешь дышать.

Я все еще сжимаю в руках маленькие снимки.

— Это не конец, пока толстая леди не споет15, — отвечаю я. — И

под этим подразумеваю себя, на девятом месяце беременности, кричащую в родильном зале. Тогда, может быть, я смогу дышать.

Она останавливается, ее лицо поникло, искаженное жалостью.

— О, милая, — говорит она мягким тоном, который пронзает мое сердце.

Изображаю фальшивую улыбку.

— Шучу, — лгу я. — Теперь я могу дышать. Все будет хорошо.

Нора хмурится, глядя на меня, вероятно, отметив тот факт, что я лгу сквозь зубы, но, к счастью, не обвиняя меня в этом.

Возможно, все будет хорошо.

А может, и нет.

Я не могу это контролировать.

Но переживу это.

Глава 12

«Система»

— Ты похудела.

Я подпрыгиваю.

Не знала, что Кип дома. Он делает все возможное, чтобы избегать этого места всякий раз, когда я могу здесь находиться, и, насколько знаю, возвращается домой только для того, чтобы поспать и поесть. Я стараюсь не мучить себя мыслями о том, где он в остальное время. Потому что он должен где-то быть.

С кем-то.

Не то чтобы это меня теперь касается. Пусть трахает, кого хочет.

У меня нет на него никаких прав. Помимо того, что я его жена. И мама малыша. Но это номинально. Только номинально. Это не имеет для него никакого значения.

Я уставилась на него. Он хорошо выглядит. Как всегда.

Загорелый. Фланелевая рубашка с длинными рукавами, плотно облегающая торс. На его подбородке щетина, потому что он давно не брился. Это почти можно назвать бородой. Выглядит старше и

брутальнее. Морщины на его лице тоже кажутся глубже, или, может быть, это из-за того, как он смотрит на меня.

Выражение его лица жесткое, лишенное эмоций, и он смотрит на меня. Нет, он… осматривает меня.

В его взгляде нет никакого тепла или признательности. На самом деле, кажется, что, по его оценке, мне чего-то недостает.

Я чертовски ненавижу то, как смущаюсь от этого.

Корни волос отросли, потому что я воздержалась от окрашивания из предосторожности. На мне нет косметики, и это подчеркивает бледность кожи, впалые скулы и общий изможденный вид моего обычно миловидного лица.

На мне леггинсы и майка, потому что я предприняла неудачную попытку сделать что-то вроде тренировки, но меня вырвало прямо в процессе.

Поэтому я зависла в социальных сетях, хмурясь на всех беременных женщин, бегающих марафоны и скачущих на каблуках, с макияжем как на праздник, что еще больше заставляет чувствовать себя слабой маленькой сучкой, которой не суждено стать матерью.

Я должна стать матерью, раз тело приняло маленького паразита внутри меня. Избавляюсь от всех без исключения питательных веществ, которые пытаюсь впихнуть в свой организм.

Возможно, природа пытается сказать мне, что я не должна стать матерью со всеми этими потерями, и все еще беременна только потому, что у Кипа какие-то упрямые сперматозоиды, не признающие поражения.

Подводя итог, я дерьмово выгляжу и дерьмово себя чувствую.

Это не самый мой лучший день.

— Что? — спрашиваю я, с трудом удерживаясь от того, чтобы не обхватить себя руками в защитном жесте. Понятия не имею, что делать в его присутствии. Это неловко. Как будто он какойто парень на одну

ночь, пожалевший, что трахнул меня, и слонялся поблизости, потому что ему больше некуда пойти.

Я подхожу к холодильнику, открываю его и морщусь при мысли о том, что там есть какая-то еда. От всего этого мне хочется блевать.

Вместо еды беру банку «Спрайта» – единственное, что могу надежно удержать в себе.

— Ты похудела, — повторяет он, когда я закрываю холодильник.

Он прислоняется к другому концу стойки, стараясь сохранять дистанцию между нами.

Как будто беременность заразна.

— Ну, я извергаю почти все, что пытаюсь впихнуть в свой организм, так что в этом есть смысл, — говорю я, открывая «Спрайт».

— Ты не должна терять вес. Ты должна набирать его, — отрезает Кип, в его голосе звучит раздражение.

Я свирепо смотрю на него. Его поза

прищуренные глаза смотрят на банку в моих руках.

напряженная,

а

— Ты не мой гребаный врач, — сообщаю я ему. — Ты мой фальшивый муж и сбежавший папаша будущего дитя. Ни одно из этих званий не дает тебе никаких прав комментировать мой вес, — я с грохотом ставлю банку на стойку. В последнее время я такая несчастная сука. Злость чертовски приятна.

— Ты растишь ребенка, а он не сможет выжить на гребаном Спрайте, — парирует Кип.

Я поднимаю бровь, глядя на него.

— Ты серьезно? — тихо спрашиваю я. — Ты серьезно стоишь здесь, комментируешь единственную вещь, которую я могу ввести в свое тело без последствий, ведя себя так, будто тебе не насрать на меня после месяца холодного отношения? Нет. Иди к черту. Ты понятия не имеешь, через что я прохожу, и это не твое дело!

Теперь я кричу. Кричать приятно. Мне хочется броситься и наорать на него, но у меня нет сил, и я не могу гарантировать, что меня

не вырвет ему в лицо. Хотя он заслужил это.

Кип уставился без всякого выражения, кажется, переваривая мои слова.

— Ты права, — говорит он наконец. — Это не мое дело, — затем поворачивается и выходит из комнаты.

Кип

Я кусок дерьма.

Мое отражение смотрит на меня с ненавистью и осуждением, которых я заслуживаю в полной мере. И даже немного больше.

Я пообещал себе, что никогда не буду сыном своего отца.

Никогда не заставлю свою жену чувствовать себя маленькой, уязвленной и слабой. Никогда не стану вымещать свое дерьмо на женщине, которая не сделала ничего плохого, кроме того, что оказалась замужем за мной.

И все же я здесь и делаю это. Повторяю этот гребаный шаблон.

— Ты чертовски отвратителен, — говорю я своему отражению.

Только теперь вижу не себя. Я вижу Фиону, кости ее бедер, выпирающих в леггинсах, ее лицо стало изможденным, губы бледными.

Я видел выражение ее лица, когда разговаривал с ней, наблюдал, как она замыкалась в себе в моем присутствии. Она была совсем не похожа на ту энергичную, вспыльчивую женщину, на которой я женился, готовую идти со мной рука об руку и побеждать.

Ну, мельком она показала эту сторону в конце. Ярость осветила ее лицо и напомнила, что с ней все в порядке. Что я не разрушаю ее безвозвратно.

Хотя выглядела она неважно.

Конечно, она выглядела чертовски красивой. Она всегда будет такой, несмотря ни на что.

Но казалась больной.

Разве она не должна набирать вес?

Я должен знать это дерьмо. Уже был женат раньше. Моя жена была беременна. Только меня рядом не было. Я был на другом конце света, сражаясь на войне, думая, что я благороден, храбр или еще какое-нибудь гребаное дерьмо.

Я был на поле боя, пытаясь обрести мужественность, в то время как моя жена была дома, растила нашего ребенка и делала это в одиночку.

И теперь я здесь, во второй раз моя вторая жена растит нашего ребенка и делает это в одиночку. Хотя я нахожусь дома.

Это гребаная пытка.

Я должен уйти.

У меня в грузовике собрана спортивная сумка. За последние несколько недель я бесчисленное количество раз выезжал из города с намерением уехать. Исчезнуть.

Это единственный

оставалось совершить.

благородный

поступок,

который

мне

Нет, придурок, единственная благородная вещь, которую ты должен сделать, это шагнуть вперед и быть рядом с женщиной, носящей твоего ребенка.

Я проигнорировал этот голос. Звучит слишком похоже на моего отца, хотя это чертовски правильно.

Я не могу. Не могу позволить себе привязаться к ней и ребенку.

Ни за что на свете я не переживу это. Не переживу их потерю.

Это эгоистично и трусливо.

Но даже если бы мне удалось сойти со своего гребаного пути и попытаться сделать шаг вперед, я бы облажался. Нанес бы еще больший ущерб. Это я знаю. Ей лучше без меня.

Фиона

Проходят недели, а я не теряю ребенка.

Ужасная утренняя тошнота немного ослабла. Я думала, что должна быть благодарна за это, но потом убедила себя, что отсутствие утренней тошноты означает, что что-то пошло не так.

Потом меня вырвало кесадильей, и я на мгновение успокоилась.

Потом съела целую упаковку мармеладных мишек, держала их в руках и снова начинала волноваться.

Это веселый цикл.

Подчеркнутый безразличным отношением Кипа.

Я уже привыкла к напряженной и холодной атмосфере в доме, когда подкралась зима, холод пробирал меня до костей, несмотря на отличную систему отопления.

Привыкла к его бесстрастному, пустому взгляду в тех редких случаях, когда наши пути пересекались. К тому, как он старался избавиться от моего присутствия как можно быстрее, не смотрел на меня и вообще вел себя так, словно мое существование было для него пыткой.

Нет, не мое существование, а существование ребенка, растущего внутри меня.

Я могла бы жить с тем, что он ненавидит меня по любой причине. Это то, на что я подписалась. Конечно, трудно привыкнуть после того, как мы провели приличное количество времени в гармонии, трахались и вели себя почти как пара. Если бы мы просто разошлись, было бы больно. Но это не поселилось бы глубоко внутри меня и не грызло бы мои внутренности так, как сейчас.

Я начинаю ненавидеть его.

Этот ребенок для меня драгоценный. Это становится все более и более реальным. Черт возьми, это чудо. И вот он ненавидит это,

потому что он гребаный трус.

Так что, наверное, хорошо, что он чуть не побежал в противоположном направлении, когда я увидела его, боюсь, воткну вилку ему в глаз.

И я не доверяю способности своего желудка справиться с видом крови. В противном случае точно бы проткнула его вилкой.

Живот почти не растет, так что весь город не знает о моей беременности. Это лишь вопрос времени. От постоянных клиентов не ускользнуло, что за последние несколько недель моя бледность приобрела зеленоватый оттенок, и было немало пенсионеров, которые смотрели на меня понимающим взглядом.

К счастью, никто не высказал своих подозрений вслух. По крайней мере, мне в лицо. Уверена, что существуют различные источники сплетен, спекулирующие на моем статусе фертильности.

Этот город немного странный, особенно когда дело касается какихлибо романов между известными жителями. Наша с Кипом свадьба вызвала почти такой же ажиотаж, как Роуэна и Норы. Черт возьми, в местной газете была статья о них.

К счастью, никто ничего не написал о нас. Это было бы гребаной катастрофой. Хотя это послужило бы отличным «доказательством»

наших отношений для правительства.

Однако мое ближайшее окружение знало. И о моей беременности, и о реакции Кипа на нее. И они с разной степенью ярости относилось к моему мужу. Нора бормотала об этом себе под нос в разные моменты дня. Тина не произнесла ни слова, но, когда упоминалось его имя, ее ноздри раздувались, а лицо краснело. Когда я в последний раз была у них дома, Тиффани подпиливала ногти, размышляя о том, насколько хорошо эта пилочка вонзится в его яйца.

И, насколько я знаю, Роуэн не общается с Кипом. Они больше не так близки, как раньше. Они не заходят в кафе вместе. Кип иногда приходит. Исключительно для вида. Иногда он наклоняется, чтобы поцеловать меня в щеку, и мне приходится сдерживаться, чтобы не отшатнуться от его прикосновения.

Он не смотрит мне в глаза, ни с кем не шутит, как раньше, и делает вид, что Тина и Нора не бросают в него кинжалы взглядами, прежде чем выбегает, сжимая в руке горький и подгоревший кофе.

Когда я одна ходила на ужин к Норе и Роуэну… что часто случалось – в другие дни была у Тиффани и Тины - Роуэн был задумчивый и говорил отрывисто всякий раз, когда речь заходила о Кипе. Но он был добр и нежен со мной. Больно видеть, что он способен быть таким со мной, своей женой и дочерью. Он служил вместе с Кипом, наверняка повидал кое-какое отвратительное дерьмо, но все же его человечность не уничтожилась.

Когда я не шаталась по гостям, Каллиопа приходила ко мне. Она быстро становилась еще одной моей лучшей подругой. Из-за моей истории болезни врач назначил несколько визитов, каждый из которых вызывал такой же стресс, как и предыдущий. Каждый заканчивался хорошими новостями и передышкой от беспокойства… по крайней мере, на несколько дней. Если Нора не могла прийти на эти приемы, Каллиопа ее заменяла.

Я хочу иметь возможность действовать самостоятельно. Черт возьми, я порвала отношения с жестоким и властным мужчиной, переехала через весь мир без всякой поддержки, пережила все эти годы в одиночку – я должна быть в состоянии сама сходить на прием к гребаному врачу.

Но не могу.

И мне не нужно этого делать.

Каллиопа мало что сказала о реакции Кипа на беременность, что меня удивило. Она известна как человек, умеющий подбирать слова.

Сначала подумала, это потому, что она предана ему. В конце концов, она знает его с детства. Сказала, что считает его братом.

Все остальные отвернулись от него, и я подумала, что она, возможно, проявляет к нему какую-то благосклонность, какое-то милосердие.

Но нет.

Она готовилась. И стала самой безжалостной из всех.

Я увидела это в первый же день, когда она пришла, после того как узнала обо всем. Мы сидели на кухне и разговаривали. Что ж, она готовила. Я сидела, потому что, даже если бы не была абсолютным профаном на кухне, не вынесла бы запаха овощей или мяса. Я стояла по другую сторону стойки, и свежий морской бриз дул в открытое окно, все равно боролась изо всех сил.

Кип вошел на кухню.

Я застыла, как делала всякий раз, когда он оказывался поблизости, не в силах контролировать свою реакцию.

Каллиопа, с другой стороны, не растерялась ни на йоту. Она продолжала говорить и ходить по кухне, даже не взглянув в сторону Кипа. Как будто его вообще не существовало.

Такое поведение продолжалось всякий раз, когда он был рядом.

Было холодное отношение, и что-то другое. Каллиопа сурово и начисто вычеркнула Кипа из своего мира.

Две дружеские связи разорвались.

Они дружили еще до моего появления в их жизни. Черт, казалось, они дружили с самого рождения.

Часть меня чувствовала себя виноватой из-за этого. Я стала катализатором. Но большая часть меня злилась из-за чувства вины.

Кип сам виноват, что друзья бросили его. Роуэн и Каллиопа были хорошими людьми, с твердыми ценностями и моралью.

Кип показал, что у него нет твердых моральных принципов, что он, возможно, не тот человек, за которого они его принимали. Он застелил свою постель16.

И больше не спал в моей.

«Ну и хорошо», – сказала я себе.

Вот только я не могу до конца признаться себе в этом посреди ночи, когда пялюсь в потолок, а телевизор гудит на заднем плане, заглушая тишину. Вот когда я становлюсь слабее всего. Когда ночь перетекает в раннее утро. Именно тогда мои страхи и прошлое смешиваются, сердце учащенно бьется, и все, чего я хочу, – это сбежать из собственного разума. Из собственного тела.

Секс с Кипом – был единственным способом, который успешно помогал в этом. Не другие мужчинами, заметьте. В противном случае я бы вытащила свою задницу из постели и отправилась в бар за два города отсюда, чтобы потрахаться, получить хоть какое-то облегчение — вот в каком я гребаном отчаянии.

Несмотря на то, что последние годы у меня не было особых проблем, осталось много демонов, и когда они становятся слишком громкими, я усмиряю их, как это делают большинство слегка расстроенных людей - выпивкой, походами по магазинам, едой, запойным просмотром ТВ и сексом. Не обязательно в таком порядке. И

не обязательно все сразу.

И даже если бы я сделала все это одновременно, не смогла бы полностью заглушить весь этот шум. Я уже пробовала. Перепробовала почти все.

Кип Гудман - единственный мужчина, который смог полностью вывести меня из себя, хотя бы на то время, пока его член был внутри меня - и он был чертовски хорош в этом восхитительное количество раз.

Так что да, иногда в темноте ночи я почти колебалась. Почти выбиралась из постели и прокрадывалась в его комнату.

Но для чего?

Я не вижу абсолютно никаких признаков того, что все еще нравлюсь ему. Нет, он совершенно ясно дал понять, что это не так.

И он мне не нравится.

Поэтому даже гормоны беременности и боль прошлого не могут побудить меня пойти выпрашивать его член. Ничто не заставит меня

сделать это.

Я не прошла и половины срока этой беременности, а следующие двадцать две недели разверзлись передо мной, как гребаная пропасть.

Я лениво размышляла обо всем этом, глядя в окно на океан и ковыряя чипсы с солью и уксусом, которые никогда не будут такими вкусными, как «Смитс» из Австралии.

Странно, что я не назвала это «домом».

Задаюсь вопросом, была ли Австралия когданибудь моим домом.

Дверь открывается и закрывается, и я подпрыгиваю.

Обычно слышу характерный хруст гравия под колесами его грузовика, возвещающий о его прибытии. И обычно я либо прячусь в своей спальне, надевая наушники, либо выхожу посидеть на улицу, пока мужчина, о котором идет речь, не скрывается из виду.

Но я не делаю ничего из этого.

Продолжаю есть свои чипсы за стойкой, внезапно разозлившись на то, что мне приходится ходить по яичной скорлупе в собственном доме.

Хуже того, это даже не мой гребаный дом, потому что им владеет гребаный Кип.

Придурок.

Что я хочу сделать, так это откупиться от него. Вот только я не в том положении, чтобы купить чертов дом за наличные, а мой нестабильный иммиграционный статус означает, что получить кредит, скорее всего, будет невозможно. И это при том, что у меня даже нет денег на первоначальный взнос. Все сбережения, которые были на черный день, остались сбережениями, потому что я слышала, что дети дорого обходятся.

Если бы я ожидала, что на данном этапе моей жизни у меня будет ребенок, я бы не была так равнодушна к своему образу жизни и своим финансам. Я бы экономила, вложила деньги, а не купила диван за пять

тысяч долларов - он просто сказочный и обнимает меня лучше, чем может любой мужчина, - в первом триместре я на нем и провалялась.

С тех пор как узнала, что бесплодна, ничего не делала. Таким образом, оказалась в ситуации, когда мне приходится полагаться на своего гребаного фальшивого мужа, чтобы сохранить крышу над головой и свою беременную задницу в городе.

Можно с уверенностью сказать, что я сердито посмотрела на него, когда он вошел в дверь.

Он дернулся, когда его глаза встретились с моими. Буквально дернулся. Как будто он так шокирован, увидев меня на моей кухне.

Или, может быть, он шокирован такой враждебностью. Пусть не удивляется.

Хотя у меня есть много отборных слов и обличительных речей, которые я репетировала, бросая в него, я держу губы поджатыми и не свожу с него глаз. Ни в коем случае не должна заговорить первой. Я ни за что не отступлю. Это мой гребаный дом, что бы там ни было написано в документах.

Кип быстро приходит в себя, у него пустое лицо, и он застигнут врасплох моим присутствием. Ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы вернуть себе то холодное самообладание, которое ранит меня гораздо сильнее, чем я могу признаться самой себе.

— Хорошо, ты дома, — бормочет он.

Дом.

Да.

Это мой дом.

И он все испортил.

— А где еще мне быть? — спрашиваю я, выхватывая чипсину из пакета и сердито хрустя.

Взгляд Кипа натыкается на пакет с чипсами, задержавшись там дольше, чем обычно смотрят на пакет с чипсами, прежде чем

вернуться ко мне. Или, что более уместно, в пространство чуть выше моей головы, поскольку он больше не смотрит мне в глаза.

Потому что он вонючий трус.

Хотя, к сожалению, от него хорошо пахнет. Даже сейчас, возвращаясь прямо с работы, покрытый строительной пылью и краской. От него пахнет грязью, мускусом и им самим. В эти дни мой нюх как у ищейки, и почти все запахи кажутся отвратительными. Что вызывает своего рода кризис, учитывая, что я работаю в пекарне, которая представляет собой великолепное сочетание запахов, обычно приятных, а теперь прямо-таки атакующих.

Но Кип. Кип. Конечно, он один из немногих существ, которые хорошо пахнут для меня - какимто странным образом собака Роуэна тоже в этом списке.

Кип не отвечает на мой саркастический и враждебный вопрос, хотя его челюсть напрягается. Вместо этого он сует руку в задний карман джинсов и кладет на кухонный стол блокнот.

— У нас будет система, — говорит он.

— Система? — я хмурюсь.

Он кивает один раз.

— Чего бы тебе ни хотелось, запиши это в этот блокнот, — он стучит по блокноту на стойке. — Я приготовлю эту чертову штуку, и ты ее съешь.

Я уставилась на него.

— Извини?

Он хмурится.

— Ты слышала, что я сказал.

— Я слышала, что ты сказал, — соглашаюсь. — Просто ни хрена не поняла, что это значит.

— Это значит, что ты наконец-то, черт возьми, будешь есть, —выпаливает Кип, явно ненавидя каждую секунду этого разговора.

Ненавидя каждую секунду пребывания в моем присутствии.

— Ты не готовишь, — продолжает он. — И, хотя ты часто бываешь у Норы, и она готовит, все равно в остальное время, ты нормально не питаешься, — он снова стучит по блокноту. — Итак, если у тебя есть страстное желание, дикое, как черт, мне все равно, запиши в блокнот. Я пойду куплю продукты, приготовлю, и ты, черт возьми, съешь это. Стейк, курица, вегетарианская лазанья, что угодно, черт возьми.

Приходит понимание. Я пялюсь на него - на его напряженную позу, на то, как он избегает смотреть мне в глаза, на исходящее от него напряжение, на новые морщины у него на лбу.

Он выглядит чертовски несчастным.

— Почему не уйдешь? — спрашиваю его.

Челюсть Кипа дергается.

— Что ты имеешь в виду?

Я кладу руки на столешницу, наклоняюсь вперед и пристально смотрю на него. Ни за что не стану избегать зрительного контакта, как этот бесхребетный придурок.

— Очевидно, это пытка для тебя, — говорю я. — Ты не очень хорошо скрываешь свою ненависть к сложившейся ситуации, или вообще не скрываешь. То же самое и с твоей неприязнью ко мне. На это ты не подписывался, — я указываю на свой живот, и Кип напрягается. — Да, — говорю я. — Это не было частью сделки. Ты не узник ни в этом доме, ни в этом браке. Ты можешь уходить. Разведись со мной.

Я уже бесчисленное количество раз подумывала о том, чтобы сделать то же самое. Зашла так далеко, что даже договорилась о встрече с адвокатом. Но передумала в последнюю минуту. Если бы я развелась с ним, то, скорее всего, подожгла бы заявку на получение грин-карты и свои шансы остаться здесь. Следовательно, вернулась бы

в страну, где у меня нет друзей и, возможно, бывший муж, затаивший обиду - в последний раз, когда он разговаривал со мной, то пообещал убить - беременная и без особых перспектив.

Как бы сильно я не хотела жить с этим сварливым ублюдком и продолжать теперь уже болезненную сделку, у меня нет вариантов.

Теперь мне нужно думать о ребенке, который собирался выжить в «негостеприимной среде» моей утробы.

Кип, вероятно, тоже думал об этом. Я не умею читать мысли, но уверена, что именно это увидела на его лице в тот момент, когда рассказала ему. Убежать. Бросить меня.

Но он этого не сделал.

Он вернулся, чтобы совершить благородный поступок.

Ну, почти благородный поступок.

И это сбивает меня с толку. Я знаю, что он человек слова, что обязывает его ко многим вещам, таким как этот брак. Но опять же, беременность и пожизненная ответственность за ребенка не входили в первоначальное соглашение.

— Развод не обсуждается, — говорит он напряженным голосом.

— Я никуда не собираюсь уходить. По крайней мере, не сейчас.

— Конечно, — говорю я. — Пока я не рожу.

Его рука сжимается в кулак поверх блокнота. Он гребаный сгусток ярости. Клянусь, если я поднесу его слишком близко к огню, он взорвется к чертовой матери.

— Просто запиши это в гребаный блокнот, — ворчит он и мчится прочь.

— Еще двадцать две недели, — говорю я себе, хватая пакет с чипсами, откидываясь на спинку стула и чертовски ненавидя себя за то, что теперь мне захотелось вегетарианской лазаньи.

Глава 13

«Запеканка дорито»

Хотя это идет вразрез со здравым смыслом и всеми правилами, касающимися обиды на придурковатых папаш, я написала пожелание в гребаном блокноте.

Это не моя вина.

Я три месяца извергала гребаные кишки и выживала на спрайте, тостах и крекерах «Ритц». Мне нужно многое наверстать. К тому же голод, который я испытываю, живет сам по себе. Малышу наплевать на обиду, которую я затаила. Все, что его заботит, — это умение его отца прекрасно готовить.

Он приготовил. Все, что было написано в списке. Даже то малоизвестное дерьмо, которое я написала просто для того, чтобы поиздеваться.

Мы с Норой едим запеканку «Дорито», которую он оставил в холодильнике сегодня утром. Я не видела, как он готовит рассчитывает время, как фокусник, - но в холодильнике теперь всегда есть еда. Он переполнен. И не только тем барахлом, которое я заказываю. Здоровая еда там тоже есть.

Ягоды - все вымытые и в цветочных коробочках для хранения, которые я купила с благими намерениями мыть фрукты, потому что читала обо всех пестицидах, которыми эта страна опрыскивает овощи, но потом забыла о них или была слишком ленива. Морковные палочки.

Маленькие кусочки омлета, которые выглядят - и на вкус точь-в-точь как в Starbucks.

Я ем лучше, чем когда-либо в жизни. И благодаря этому, а также волшебству второго триместра, снова чувствую себя человеком.

— Могу говорить всякую чушь о многих блюдах американской кухни, но эта запеканка - одно из величайших достижений вашей страны, — говорю, отодвигая свою тарелку и с завистью глядя на бокал вина, который я уговорила Нору выпить.

— Тебе не обязательно оставаться с ним, — говорит она, хмуро глядя на тарелку, которую только что вымыла. О мастерстве Кипа многое говорит то, что две женщины, затаившие на него злобу, принципиально не могут отказаться от его стряпни.

— С Кипом? — притворяюсь невежественной. Конечно, я знаю, о ком она говорит. В моменты, когда она говорит о Кипе, у нее появляются особое выражение лица и тон. Ее губы плотно сжимаются, брови хмурятся, ноздри раздуваются. Но она старается не говорить о нем или с ним самим. Но Нора физически неспособна полностью игнорировать человека. Поэтому, она здоровается с ним и изо всех сил старается не хмуриться.

Он почти не показывается, когда она здесь.

И когда ее нет тоже.

— Да, с Кипом, — морщит нос, произнося его имя так, словно оно оскорбительное. — Ты можешь вышвырнуть его вон. Разведись с ним.

Я не прочь. Если бы ситуация была обратной, и моя лучшая подруга вышла замуж, залетела, а ее муж стал вести себя как полный придурок, я бы подожгла его машину.

Тогда я бы посоветовала ей развестись с ним.

Как будто это легко.

Да даже обычный развод - непростое дело.

Если бы существовала такая вещь, как обычный развод.

— Я не могу выгнать его или развестись с ним, — честно говорю ей, рассматривая противень запеканки.

— Можешь, — возражает она. — Если ты беспокоишься о том, что станешь матерью-одиночкой, то не надо, потому что я буду рядом с тобой.

— У тебя есть дочь, — отмечаю я, кивая на ребенка, спящего в автомобильном кресле, которое стоит на кухонном столе. — Ты вроде

как должна сосредоточиться на ней. На бизнесе.

— Я могу делать многое одновременно, — говорит она. — Чтобы вырастить ребенка, нужна целая деревня. Ты была рядом со мной на протяжении всей беременности и родов. Что было отвратительно.

— Это не было отвратительно, — возражаю я, вспоминая тот день, когда Ана Деррик появилась на свет. Это было прекрасно и тяжело для меня одновременно.

Щеки Норы вспыхивают.

— Я обделалась, — театрально шепчет она.

Я усмехаюсь.

— Все какают.

— Ты нет, — обвиняет она. — Держу пари, ты этого не сделаешь.

— Я обделаюсь только ради тебя, — говорю ей, похлопав по руке.

— Спасибо, — отвечает она, поднимая свой бокал с вином, чтобы сделать большой глоток. — А теперь вернемся к Кипу. Я

понимаю, что у него есть проблемы, но это не значит, что он смеет бросать свою жену.

Хмуро смотрю на нее. И снова это намек на то, что она знает то, чего не знаю я.

— Что ты имеешь в виду под «его проблемами»?

Нора наклоняется, чтобы проверить Ану.

— Ну, он служил вместе с Роуэном, — говорит она. —Насмотрелся всякого дерьма, а потом пытался вылечиться, став бабником, — она гладит спящую Ану по лицу. — За короткий промежуток познакомился с тобой, влюбился и женился. Уверена, что для него это был своего рода трудный переход, потому что мужчины слабые существа, которые, похоже, не справляются с переменами и ответственностью, — она поворачивается ко мне. — Но у него было

много времени, чтобы привыкнуть к этому, взять себя в руки и быть рядом с тобой. Он этого не сделал.

Я поджимаю губы, пытаясь не обращать внимания на жгучую боль в животе, которая появилась с тех пор, как Кип узнал о беременности.

— Он этого не сделал, — соглашаюсь я.

— Ну так разведись с ним.

— Это не так просто, — пробую я снова.

Нора осматривает меня с озабоченным выражением на лице.

— Ты мне чего-то не договариваешь.

Мои щеки пылают, и я встаю, чтобы положить себе еще запеканки не только потому, что хочу есть, но и потому, что не могу сидеть перед подругой и лгать ей в лицо.

— Я ничего не скрываю, — говорю, накладывая себе на тарелку здоровую порцию. — Возможно, мы быстро вступили в этот брак, но я не собираюсь быстро разводиться, — кладу руку на живот. — Хорошо это или плохо, но я ношу его ребенка, и если он родится…

— Когда ребенок родится, — перебивает Нора твердым тоном.

Я улыбаюсь, желая, чтобы моя свирепая и любящая подруга обладала властью над такими вещами.

— Когда он родится, — уступаю я, хотя еще не полностью убеждена. — Он будет связан со мной - с нами, — поправляю, думая о маленьком человеке внутри себя. — Навсегда. Независимо от того, разведусь я с ним прямо сейчас или нет, это ничего не изменит, —поворачиваюсь, чтобы посмотреть на свою лучшую подругу. —Клянусь, попозже я выгоню его и разведусь, если он не возьмет себя в руки, — говорю я, чувствуя себя комфортно, глядя ей в лицо теперь, когда говорю что-то более близкое к правде.

Хотя вся эта ситуация является дерьмовым шоу, поведение Кипа, по крайней мере, дает мне правдоподобную причину развестись с ним,

когда мне выдадут Гринкарту.

Однако Нора все еще хмуро смотрит на меня. Ее красивое лицо морщится, бледная кожа расцветает румянцем на щеках, вероятно, от ярости.

— Я переживаю за тебя. Когда у вас наконец появится чудоребенок, он должен быть с мужчиной, который будет вас обожать и делать весь этот процесс волшебным.

Я отправляю в рот полную вилку еды и пожимаю плечами.

— Детка, возможно, у тебя получился волшебный роман, который слишком идеален для реальности, но нам, простым смертным, приходится мириться с тем фактом, что чудеса случаются не часто, и уж точно они, черт возьми, не происходят в одном и том же месте дважды. Я разберусь с этим, — указываю вилкой на свой живот. —Для меня это само по себе чудо. Для меня это уже волшебно. Даже несмотря на то, что я первый триместр сидела возле унитаза целыми днями, — шучу я.

Глаза Норы начали блестеть.

— Но ты заслуживаешь волшебства. Всего этого.

Мое горло обжигает от эмоций, прозвучавших в ее голосе.

Теперь, когда я справилась с утренней тошнотой, мое тело перенаправило свою энергию, которая ранее использовалась для вызывания рвоты, на то, чтобы заставить меня резко и гормонально реагировать на все и вся.

— Оно уже есть, — шепчу. — Правда, — указываю на окна, из которых открывается вид на океан. — Этот дом. Ребенок. Лучшая подруга, которая только может быть, — мой взгляд падает на автокресло. — Лучшая племянницаУ меня есть Тина, Тиффани, Каллиопа. Я и представить себе не могла подобной жизни. Это мое волшебство. Я чертовски уверена, что Кип мне не нужен.

Это правда.

В основном.

Но только не после полуночи.

Тогда мне правда нужен Кип.

Кип

Она повесила снимок на гребаный холодильник.

Не знаю, сделала ли она это, чтобы подразнить. Чертовски похоже на то, что так оно и есть. Но, к сожалению, я достаточно хорошо знаю Фиону, понимаю, что она сделала это не специально.

Если хочет быть стервой, она делает это в лицо, не желая, чтобы неправильно поняли ее манипулятивную чушь. Она повесила фотографию на холодильник, потому что ей так захотелось.

И, скорее всего, это не имеет ко мне никакого отношения.

Ну, вероятно, это как-то связано со мной, потому что я хорошо ее знаю, понимаю, что она приняла во внимание тот факт, что я увижу фотографию. Но, видимо, сделала вывод, что мне это неинтересно, потому что именно так я вел себя в последнее время.

Незаинтересованно.

Никакой ярости. Ни разу с того ужасного гребаного дня.

Я провожу свой день, общаясь с ней как можно меньше. Рано ухожу на работу, остаюсь там как можно дольше - к счастью, у нас чертова уйма работы, так что всегда есть чем заняться в трех городах, а потом возвращаюсь домой задолго после того, как она либо поест, либо ляжет спать.

Она часто бывает у Норы и Роуэна.

Когда ее там нет, она сидит у Тины и Тиффани.

Нора тоже приходит сюда. Она демонстративно игнорирует меня или старается изо всех сил. Я догадался, что попал в ее черный список, потому что Фиона рассказала ей о моей реакции на беременность. Не думаю, что Фиона рассказала ей о том, что весь наш брак – полная

чушь, потому что она не хочет втягивать свою подругу в это, и все еще продолжает разыгрывать, что мы вместе.

Роуэну тоже нечего сказать мне. Он разговаривает со мной, потому что должен, потому что мы деловые партнеры, но никогда ни о чем другом.

Он потерял уважение ко мне. Я вижу это. Чувствую. И это пиздец как больно.

То же самое со всеми в городе. Они не знают подробностей.

Фиона не транслирует подобное дерьмо. Но они знают, что она беременна, а я много работаю и больше не захожу в пекарню. Ни за что на свете я не смогу притворяться перед толпой зрителей. Не сейчас, когда у нее появился этот небольшой бугорок на животе.

Они не знают подробностей, но могут сделать вывод. На меня косо смотрят пожилые дамы, которые обычно подмигивали. Клиенты вежливы со мной и жизнерадостны с Роуэном. В каждом гребаном местном магазине, куда я захожу, никто не смотрит мне в глаза, и не упаковывают мои продукты.

Каллиопа. Черт, это ужасно укололо. Нора безуспешно пытается игнорировать меня - она просто слишком хороший человек для такого, – Каллиопа же ведет себя так, как будто меня даже нет в комнате. Как будто меня вообще никогда не существовало.

Это поразило меня больше, чем я ожидал. Она всегда была моей союзницей. Никогда не осуждала, даже когда я был в самом хреновом состоянии, самым жестоким по отношению ко всем окружающим. Не думал, что она когданибудь бросит меня.

Но она это сделала.

Ничего нельзя изменить.

Так не хочется с этим сталкиваться. Адвокат сказал, что мы, скорее всего, скоро получим уведомление о собеседовании. Тогда нам придется притвориться на одну встречу, и мы будем свободны.

Учитывая совокупность всех наших «улик», тот факт, что на

собеседовании Фиона явно будет беременна, и мои услуги дяде Сэму, наш адвокат не будет сомневаться.

Я могу убраться отсюда к чертовой матери и уехать… еще не знаю, куда. Разберусь с этим по дороге.

Я не позволял себе думать об этом решении или подвергать его сомнению. До тех пор, пока не увидел Фиону, и не смог отвести от нее взгляд. Какая же она чертовски красивая. У нее появился небольшой животик. Она… какимто образом изменилась. Не физически, но чтото внутри. Поведение. Возможно, это клише, но она сияет. С каждым днем становится все краше.

Слава богу, черт возьми, что она больше не худеет.

Я не смог бы с этим жить. Видеть ее такой. Это разорвало бы меня на чертовы клочки.

Несмотря на ни на что, моя решимость не ослабла.

А теперь этот гребаный снимок.

Несколько снимков. Черно-белый. Ребенок. Ни гребаная клякса, ни что-то похожее на мармеладного мишку. Нет, настоящий ребенок.

Мой гребаный ребенок.

Я тереблю края бумаги дрожащими руками.

Я уже держал в руках одну из этих фотографий раньше. В центре зоны боевых действий, когда мои пальцы были перепачканы грязью.

Повсюду носил эту фотографию с собой. А потом еще одну, когда родилась дочь. Пока она росла, их много копилось. Я носил их с собой, как талисманы на удачу. Напоминания о том, что было у меня дома. К

чему я собирался вернуться.

А потом я сжег их, когда навестил ее могилу.

Как бы сильно мне ни хотелось сорвать фотографию с холодильника и поджечь ее к чертовой матери - даже поднять руку, чтобы снять ее, - я смотрю еще секунду, запечатлевая в памяти, а затем ухожу прочь.

Фиона

— Что за хрень?

Я не смотрю в ту сторону, откуда доносится голос. Нет, продолжаю пялиться в телевизор, есть чипсы и плакать.

Слово «рыдать» точнее описывает мое состояние.

Слышатся шаги, а затем Кип огибает диван и садится на кофейный столик передо мной.

— Что за хрень? — повторяет он, нахмурив брови, с тем серьезным выражением лица, которое было у него с тех пор, как я сообщила новость о беременности.

С тех пор он ни разу не улыбнулся. Ни разу.

Ни разу за месяцы.

Кип, человек, у которого, как я думала, была постоянная ухмылка на этом чертовом рту, теперь постоянно гримасничает, будто испытывает физическую боль.

Это только заставляет меня зарыдать еще сильнее, хотя этот мудак не заслуживает моих слез.

— Какого хрена ты плачешь? — требует он, теперь уже более жестко.

Он также не заслуживает объяснений, почему я плачу. Ему, конечно, не нужно знать, что даже я сама не знаю, почему плачу.

Конечно, есть множество причин, по которым я могу рыдать сейчас: холодный фальшивый муж, тяжелое финансовое положение, нестабильная иммиграционная ситуация, покрытые венами сиськи, изжога, ночные кошмары или судороги в ногах.

Все это достойно слез, но ни одно из них не является причиной, по которой я разревелась в этот конкретный момент.

— У-уходи, — рявкаю я. Или пытаюсь. Запинка в моем голосе притупляет резкость тона.

Кип никуда не уходит. Что, конечно, только заставляет меня заплакать еще сильнее. У меня нет сил бороться с ним. И его присутствие только усугубляет все мои перегруженные чувства.

— Фиона, — говорит он настойчиво, но теперь мягче. Голосом, который я почти узнаю. Настоящего Кипа. Или настоящий Кип холодный, жестокий и бесчувственный?

— Неужели ты не можешь просто быть злым, холодным и бессердечным, каким был последние четыре месяца? — скулю я.

Кип хватает меня за подбородок, приподнимая его.

Он заставляет меня посмотреть ему в глаза. Ну или не заставил, потому что я по-детски зажмурилась. Как будто это означает, что он не увидит моего покрасневшего взгляда, покрытого пятнами лица и общего жалкого вида.

Кип гладит меня по подбородку.

— Открой глаза, — просит он. Снова с этой знакомой, но странной мягкостью в голосе.

Именно мягкость заставляет меня подчиниться его приказу, несмотря ни на что.

Исчез жесткий, непреклонный взгляд. Его радужки снова заискрились, как океан.

— Почему ты плачешь?

Я глубоко вздыхаю. Потом еще раз.

— Не знаю, — честно отвечаю.

— Не знаешь? — спокойно повторяет он.

Я качаю головой.

— В какойто момент я счастлива. В следующий момент злюсь…

в основном на тебя.

При этих словах рот Кипа кривится. Почти улыбается.

— Иногда я возбуждена, — продолжаю. Что-то мелькает в глазах Кипа, но у меня нет сил анализировать это. — Иногда это! —указываю на себя, и новый приступ рыданий сотрясает мое тело. — И

я чувствую все это, одновременно испытывая смутную тошноту, но в то же время страстно желая чертовых пирожных. И у меня дома нет пирожных. У меня есть все, что нужно для приготовления брауни, потому что Нора часто бывает здесь, но я не умею готовить долбанные брауни, — разглагольствую. — И не могу позвонить Норе, попросить прийти сюда и испечь брауни, потому что у нее есть своя семья, о которой нужно заботиться, а я должна быть взрослой женщиной.

Думала съездить в пекарню, потому что у нас есть запас пирожных, которые Нора испекла вчера, но слишком устала, чтобы ехать.

Слишком устала, чтобы сходить в туалет, — теперь я чертовски близка к истерике. Почти визжу.

Какая-то отдаленная часть меня знает, что это всего лишь гормоны, но эта логичная мысль - шепот в гребаном урагане.

Остальная часть мозга считает совершенно логичным рыдать из-за брауни.

Кип несколько мгновений пристально смотрит на меня, может быть, чтобы убедиться, что я закончила, а может быть, оценивая, насколько я в своем уме. Жду, что он снова превратится в того холодного человека, которому совершенно противна ответственность за беременную жену, и за ребенка.

— Хорошо, — говорит он, лицо его остается несколько теплым.

Он наклоняется к кофейному столику и хватает пульт от телевизора. —Сначала мы включим «Гарри Поттера», — говорит он. — Потому что именно это нужно делать, когда грустно.

Мои истерические рыдания прекращаются.

— Откуда ты знаешь, что мне нравится смотреть «Гарри Поттера», когда грустно?

Кип включает фильм.

— Потому что ты говорила мне?

Ломаю голову, пытаясь вспомнить, когда могла рассказать Кипу о том, как фильм «безопасность моего детства» заставляет меня чувствовать себя защищенной и далекой от всех проблем.

Разве мы не были сосредоточены только на сексе? Ничего не узнаем друг о друге. Не испытываем симпатии.

Тогда было много секса. Очень много. Но были и долгие обеды.

С вином. И разговорами. Не о нашем прошлом. Ну, безобидные лакомые кусочки тут и там… о ситуациях, когда я вырубалась пьяной в старших классах, и о том, что пережила до того, как оказалась здесь.

Но перед Юпитером я была довольно беспечной. В основном подростковое пьянство и мелкие автокатастрофы.

Кип так же. Он немного рассказывал о Дейдре, о том дерьме, которое она вытворяла, покупала ему презервативы и эротические романы вместо порно, потому что хотела, чтобы он читал то, что написано женщинами, а не потреблял мусор, созданный мужчинами.

Одно только воспоминание заставляет меня улыбнуться.

Я скучаю по Дейдре. Она поддерживает связь - много сообщений, фотографий и пропущенных звонков. Всегда отвечаю ей смс-ками, но мне еще предстоит сказать ей о беременности. Хотя я не очень хорошо знаю эту женщину, у меня возникло ощущение, что как только Дейдре узнает, что станет бабушкой, она бросит все и приедет навестить нас. Она будет в восторге. Мы будем ходить по магазинам.

Нора, Каллиопа и Тиффани пытались уговорить меня сходить за детскими вещами, особенно теперь, когда я в относительной «безопасности» второго триместра. Я отбиваюсь от них. Да, риски значительно снижены, но не равны нулю. А у меня есть только опыт потери. Это въелось в мои мышцы. Я все еще жду этого, все еще набираюсь сил. Покупать детские вещи — значит искушать судьбу.

Мои друзья понимают это, уважают границы.

Дейдре, благослови ее господь, не станет уважать мои границы.

Она прилетит и в течение недели построит и украсит детскую. И будет ожидать, что ее сын стал любящим, заботливым, настоящим мужем.

Мы хорошо притворялись до того, как все усложнилось, но боюсь, что на этот раз мы с треском провалимся. И черт возьми, я не хочу увидеть разочарование на ее лице, когда она узнает, что мы состоим в фиктивном браке.

— Я испеку брауни, — говорит Кип, выдергивая меня из быстро закручивающихся мыслей. — А ты посмотри это, — он кивает на экран, показывающий титры и проигрывающий саундтрек, который заставил мои напряженные мышцы расслабиться.

— Ты испечешь брауни? — спрашиваю его.

Он кивает.

Я облизываю зубы.

— Ты раньше готовил брауни?

— Не было повода, но в интернете наверняка полно отличных рецептов, где автор рассказывает историю своей жизни, прежде чем перейти к самому гребаному рецепту, — шутит он.

— Ты испечешь мне брауни? — уточняю я, чувствуя себя настороженной и ожидающей удара.

— Да, Фиона, — Кип снимает плед со спинки дивана и накидывает на меня, наклонившись, чтобы стереть слезу с моей щеки, прежде чем встать. — А теперь смотри свой фильм, — приказывает он, прежде чем выйти из комнаты.

Я так ошеломлена, что делаю, как он сказал, быстро растворившись в магии Хогвартса. Хотя не совсем вникаю в суть, слушая, как Кип возится на кухне, звеня тарелками. Я обнаружила, что мне это нравится. Сворачиваюсь калачиком на диване, в тепле и безопасности, солнце садится за океан, звуки жизни в моем доме.

Звуки, издаваемые другим человеком. Вскоре из кухни доносится глубокий и насыщенный запах шоколада.

Затем в гостиную входит Кип с тарелкой, полной пирожных, пахнущих так, словно они прибыли с небес - или из пекарни Норы, что, по сути, одно и то же, – и взбодрили меня даже больше, чем «Гарри Поттер».

— Дай мне, — отчаянно говорю я, приподнимаясь.

Он протягивает мне тарелку, которую я кладу себе на живот.

Хватаю брауни и запихиваю в рот.

— О боже мой, — стону я, все еще с набитым ртом. — Как вкусно. Чертовски вкусно.

Я не лгу.

Кип не балуется на кухне. Все, что он мне готовил, чудесно. Но я не думала, что он умеет выпекать.

Оказалась неправа.

И была так увлечена всей этой шоколадной вкуснятиной, что не заметила: Кип не уходит, успокоив бьющуюся в истерике беременную женщину брауни и сказочным фильмом.

Нет, он сел на край дивана, схватил меня за ноги и притянул их так, чтобы они лежали у него на коленях.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я, дожевывая половину второго брауни. Пытаюсь отдернуть ноги, но его хватка слишком крепкая.

— Тс-с, — говорит он. — Смотрю, как парень что-то делает с этой палкой, — он указывает на экран одной рукой, другой поглаживая мою ногу.

Затем к ней присоединяется вторая. Мои глаза закатываются к затылку, когда его сильные пальцы находят нужное место.

Несмотря на то, что у меня должно быть много вопросов, я их не задаю. Позволяю Кипу делать мне массаж ног, пока ем пирожные и смотрю «Гарри Поттера».

Глава 14

«Крушение»

Просыпаюсь я с чувством надежды.

Все говорили, что Кип придет в себя, как только осознает реальность появления ребенка, как только встанет на свой собственный путь. Что ж, все говорили это с самого начала, были уверены. Но по мере того, как шли недели, я видела, как мои - и его друзья постепенно начали сомневаться в этих заявлениях. Но они не отказались от них полностью. Даже Нора, несмотря на всю свою ярость, продолжала надеяться на это чудо.

Я?

Нет.

Я склонна верить людям, когда они показывают себя с худшей стороны. Так вот, это не означает, что я списываю их со счетов. Во мне тоже есть много скверного. Но когда люди показывают только худшие стороны себя, не имея ничего, что могло бы искупить это - как, например, мой первый муж, - лучше всего в это поверить.

Я усвоила это на собственном горьком опыте.

Так что у меня не было надежды, что Кип одумается.

За исключением прошлой ночи.

Он посмотрел на меня и разбудил то, что я считала давно умершим. Испек мне брауни. Включил «Гарри Поттера». Сел рядом со мной на диван и потер мне ноги. И он, очевидно, отнес меня в постель, потому что последнее, что я помню, — это поедание четвертого брауни, Гарри, сражающегося с профессором Волдемортом, и пальцы Кипа, поглаживающие мой ступни.

Теперь я в своей постели.

Кип не только был добр ко мне, когда я оказалась подавлена и в полном беспорядке, но и знал, что лекарство — это «Гарри Поттер» и

брауни. И он прикасался ко мне почти как… почти как муж к своей беременной жене.

Это не означает, что он прощен. Ни в коем случае. И меня не одолевают нереалистичные фантазии о том, что мы будем большой счастливой семьей. Но я вижу нечто иное, чем проплывающие в ночи корабли, каждый из которых выплескивает обиду на другого. Может быть, будет другая жизнь, а не «мать-одиночка и отсутствующий отец».

Я хватаю свой телефон, обнаружив, что сейчас всего шесть утра.

В кои-то веки мне не хочется свернуться калачиком под пуховым одеялом и проспать тысячу лет. Я выспалась. Бодрая. Готовая к новому дню.

Это не только из-за Кипа.

А потому, что прошлой ночью я хорошо очистилась. От целой куча дерьма, которую держала в себе. Слезами, которые не проливались чертовы годы.

Иногда долгих рыданий достаточно, чтобы снова почувствовать себя отдохнувшей. Этого и шоколадных пирожных.

И, возможно, парня, растирающего ноги.

Звуки шагов Кипа на кухне разносятся по всему дому. Он не шумит, но дом маленький, и, вероятно, он тоже не собирается из кожи вон лезть, чтобы вести себя тихо. Я сплю как убитая. То, из-за чего он неустанно дразнил меня - после того, как будил своим языком у меня между ног.

Пальцы на ногах поджимаются при одном воспоминании, и мое либидо воспламеняется потребностью.

Может быть, просто может быть, если он решит перестать быть мудаком, я снова смогу проснуться с его языком между моих ног.

Мне не придется прощать его, чтобы кончить. На самом деле это самое малое, что он может сделать.

С новыми силами я встаю с постели, снимаю потрепанные спортивные штаны, и выбираю легкое полупрозрачное платье, которое обычно надевают поверх бикини. Накидываю сверху халат, но оставляю развязанным. Затем быстро умываюсь и чищу зубы.

Мои глаза все еще слегка красные, а лицо немного опухшее, но выгляжу нормально. Я не делала мелирование с тех пор, как помочилась на палочку, поэтому мои грязно-русые корни видны среди искусственных прядей золотистого и бело-русого цвета. Пусть отрастают дальше.

Мои сиськи великолепны. За исключением вен и того факта, что теперь соски огромные. Я снова перешла на твердую пищу, щеки стали полнее, а глаза кажутся ярче и бодрее. Даже губы припухли.

Когда я вхожу на кухню, становится ясно, что Кип не ожидал моего раннего подъема. Он чуть не подпрыгнул, когда я вошла.

Поднимаю руки.

— Пригнись, солдат, — дразню. — Я не вооружена.

Не собиралась дразнить его. Хотела быть несколько настороже.

Хмурится на него и все такое. О том, чтобы хмуриться в этот ранний час не могло быть и речи.

Но по какойто причине я поддразнила его. Даже ухмыльнулась.

Не полная улыбка, но все же.

Кип моргает, глядя на меня, затем быстро оглядывает, прежде чем его лицо меняется. Целиком и бесповоротно. Исчезают тепло и мягкость прошлой ночи. Уходит тот мужчина, с которым я была прошлой ночью. Этот совершенно другой.

Нет, это знакомый человек. Это Кип, который был последние несколько месяцев.

Мое сердце уходит в пятки.

Он мне ничего не говорит. Буквально просто кивает один раз и возвращается к тосту, который готовил.

Меня чуть не рвет. А еще я хочу швырнуть ему в голову кофейную кружку. Моим первым побуждением было поджать хвост, убежать обратно в свою комнату, спрятаться под одеялом и плакать тысячу лет.

Вместо этого я направляюсь вперед, чтобы взять кружку из шкафчика, не обходя его, даже чуть стукаю его плечом, но он в последнюю минуту прижался к стойке.

Я чувствую в этом маленькую победу. Ставлю его в неловкое положение, заставляю двигаться ради меня. В молодости мне нравилось делать это на улице. Если я видела человека, идущего в моем направлении, на пути столкновения, не двигалась с места.

Почему женщинам всегда приходится уходить с дороги от мужчин?

Почему мужчины думают, что могут просто прогуливаться по гребаной улице, как будто она их собственность, никогда не меняя курс, пусть подстраиваются под других.

Конечно, не все мужчины такие. Есть много вежливых, порядочных парней. Я просто никогда не сталкивалась с ними на улице.

И несколько раз эти ублюдки затевали со мной игру и заканчивали тем, что сильно врезались мне в плечо.

Кип не играет. Он не хочет сталкиваться.

Проблема в том, что гребаная авария между нами уже произошла.

Кип

Я в плохом настроении.

Сейчас в этом нет ничего необычного.

Все избегают меня. Парни, которые работают на нас много лет, парни, с которыми я делился пивом и шутил, парни, которых считал друзьями, - все склоняют головы, уважительно кивают и больше не встречаются со мной глазами. Больше нет ни шуток, ни

непринужденной атмосферы на рабочем месте. По крайней мере, не рядом со мной. И я единственный человек, который виноват в этом дерьме.

Потому что не могу держать себя в руках. Потому что измотан до последней крупицы здравомыслия. Это из-за Фионы, всей этой ситуации. Я чувствую себя загнанным в ловушку. Задыхаюсь. И я мог бы уйти. Но не уверен, смогу ли жить в ладу с собой, если сделаю это.

Более того, не могу повернуть жизнь в другое русло, где меня никто не знает, где всем на меня также насрать. И список людей, которым не наплевать на меня сейчас, значительно короче, чем пять месяцев назад.

Дело не только в Фионе. Факт, что я женат на ней, мирюсь со всей этой гребаной ложью, означает, что я не могу сбежать от своего дерьма, как это было последние пять лет. Не могу утопить себя в дешевой выпивке, в киске, не могу замаскироваться под личность, которая скрывает, насколько я сломлен.

Так что да, я сварливый ублюдок. Огрызаюсь на людей, которые этого не заслуживают, отдаляюсь от своих друзей и причиняю боль своей жене.

Моей беременной, блять, жене.

Я не могу перестать думать о ее лице этим утром. Она встала рано. Гораздо раньше, чем обычно. Я заметил, что теперь, когда беременна, она встает еще позже. В этом есть смысл. Она чертовски страдает, весь день на ногах и растит человека. Ей не нужно вставать ни свет ни заря.

На самом деле однажды утром я разыскал Нору, чтобы поговорить об этом.

Та поприветствовала меня изогнутой бровью и настороженным выражением лица, когда я постучал в дверь пекарни до того, как она открылась. Чаще всего Роуэн был там с ней, потому что моему другу не нравится находиться вдали от своей жены, и ему не нравится, что она остается одна в пекарне до того, как проснется большая часть города. Я также знаю, что теперь он изменился, так как им нужно думать о ребенке, и он сидит дома с малышкой.

Настороженное выражение ее лица имеет смысл, и все же задевает. Исчезли теплые, застенчивые улыбки жены моего лучшего друга.

— Фионе нужно выйти на более позднюю смену, — говорю я, решив, что сейчас нет смысла в любезностях.

Враждебность на лице Норы сменяется удивлением. Не знаю, чего она ожидала, но явно не этого.

— Она слишком устала, ей не нужно начинать так рано, —выдавливаю я из себя. — Ей нужно поспать.

Нора наклоняет голову, теперь рассматривая меня с интересом.

Она никогда понастоящему не умела поддерживать враждебность.

Слишком хороший человек. Фиона все время разглагольствовала о том, что ей нужно называть некоторых клиентов сучками, потому что они так себя и ведут.

Фиона считает себя «стервозной опекуншей» Норы. Хотя я думаю, что эта женщина сможет постоять за себя, когда будет нужно.

— Так и есть, — соглашается она.

Я точно не ожидал споров по этому поводу, но и не думал, что получу такое быстрое согласие. Я пришел сюда довольно взволнованным.

— Ну, тогда переведи ее на более позднюю смену, — ворчу.

Нора кладет руку на бедро, и ее бровь снова выгибается.

— Я бы запомнила, если бы ты был на открытии пекарни - ну знаешь, кровь, пот, слезы, бессонные ночи, споры с французскими дистрибьюторами, — она перечисляет эти вещи по пальцам. —Потому что, если бы ты присутствовал при всем этом, у тебя было бы право диктовать мне расписание. Раз ты не был, значит, и не можешь, — ее голос резок, саркастичен, и я чувствую себя отчитанным.

Несмотря на это, стискиваю зубы.

— Ты заботишься о ней. Должна знать, что у нее не все хорошо.

Ее глаза сужаются.

— Да, я забочусь о ней, — говорит она. — Я была с ней на каждом приеме у врача, придерживала ее волосы, когда ее рвало, успокаивала, чтобы она не проходила через это в одиночку.

Слова Норы попадают в цель.

— Тогда переведи ее на более позднюю смену, — огрызаюсь я, намереваясь развернуться и уйти.

— Она не возьмет позднюю смену, — огрызается Нора в ответ.

— На случай, если ты не заметил, Фиона упрямая. Сильная. И она никому не позволит относиться к себе подругому из-за беременности, — она оглядывает меня с головы до ног таким взглядом, который наводит на мысль, что ей чего-то во мне не хватает. — Хотя она позволила своему мужу относиться к ней подругому, но это только потому, что она абсолютно не виновата в том, что он мудак.

Я застигнут врасплох. Нора явно злится на меня, если в открытую называет мудаком.

Которым я и являюсь.

— Чтонибудь еще? — спрашивает она, вздернув подбородок.

Выгоняет.

Я пришел сюда с намерением сделать чтонибудь, облегчить дискомфорт Фионы, но не могу заходить еще дальше, как сделал прошлой ночью.

Руки сжимаются в кулаки по бокам. Мне хочется ударить по чему-нибудь.

— Нет, — говорю я. — Больше ничего.

Я потерпел неудачу.

Снова.

***

Я не ожидал, что день станет намного лучше после того, как причинил боль Фионе до восхода гребаного солнца.

Но также не ожидал, что это разрушит мою гребаную жизнь.

Я на работе. Редкий день, когда мы с Роуэном работаем вместе.

Он сделал так, чтобы это случалось нечасто. Мы все еще ни о чем не разговариваем, кроме работы. Он стоит, прислонившись к своему грузовику, и разговаривает по телефону, когда я выхожу из дома, чтобы взять еще кое-какие инструменты. Мои глаза просто случайно смотрят в его сторону.

Роуэн кладет трубку и подходит ко мне с серьезным лицом.

Инструменты из руки падают на землю.

Я понимаю, что что-то не так, как только вижу выражение его лица. У этого ублюдка чертовски непроницаемое лицо - в прошлом я потерял из-за него много бабла. Но выражение его лица вселяет страх в самое сердце.

И тот факт, что он идет ко мне. Быстро. Мой лучший друг держался от меня на расстоянии в течение последних нескольких месяцев.

Это больнее, чем я ожидал.

Я и не осознавал, насколько сильно полагаюсь на него. Держался на плаву. Был стабильным. Он удерживал меня на привязи к здравомыслию, чтобы я не скатился по спирали в разрушительный цикл, который закончится тем, что я всажу самому себе пулю.

И в те редкие моменты, когда я не веду себя как жалкий ублюдок, мне просто не хватает встреч за пивом с этим ублюдком.

Те времена прошли.

— Что? — спрашиваю я, мое сердце уже ушло в пятки. Такое ведь уже случалось, да? Я видел лицо человека, который должен сообщить кому-то новость о конце света. Он сказал мне ее пять лет назад.

— Фиона, — говорит он, хватая меня за плечо. — Она попала в аварию.

И вот тогда моя гребаная жизни идет на дно.

***

Роуэн везет нас в больницу.

Я поспорил с ним по этому поводу.

— В таком состоянии ты сам приедешь на машине скорой помощи, — говорит он в ответ на мои протесты. — Залезай в гребаный грузовик.

Я не совсем в том состоянии, чтобы признать его правоту, но знаю, что, стоя здесь и споря с ним, ни черта не добьюсь, а только затяну весь процесс.

Итак, я сажусь в грузовик.

К его чести, он ведет машину как умалишенный.

И едет быстро.

У Юпитера есть небольшая больница, которая может справиться с любым дерьмом от легкой до средней степени тяжести.

Там они «стабилизировали» состояние Фионы, а затем по воздуху доставили в больницу, расположенную в двух часах езды отсюда.

Два. Часа.

С другой стороны, по дороге домой из Ирака мне не к кому было ехать.

Я провел в том полете двенадцать часов, тридцать восемь минут и около сорока секунд. Все, что я знал, это то, что мои жена и дочь попали в серьезную автомобильную аварию и не выжили.

И я провел каждую секунду полета на самолете, убеждая себя, что все будет хорошо. Что произошла какая-то ошибка, какая-то гребаная путаница, из-за которой ужасные новости доставили не тому человеку.

Да, я провел двенадцать часов, желая другому мужчине похоронить жену и ребенка.

И вернулся домой, понимая, что не существует такого понятия, как «добро», и не существует такой вещи, как «надежда».

Поэтому по дороге в больницу я сказал себе, что Фионы уже нет.

Они уже ушли.

Моя жена. Мой малыш.

Та маленькая фигурка со снимка на холодильнике.

Этот второй шанс мне преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой и забрали, потому что я жалкий ублюдок, который к тому же оказался чертовым трусом.

— Если она умрет, если они умрут… — бормочу я, глядя перед собой.

— Если они умрут, у тебя будет много времени, чтобы погрузиться в саморазрушительную депрессию и наказать себя за все, что ты сделал и чего не сделал, — отвечает Роуэн, тоже глядя перед собой. — Прямо сейчас, насколько нам известно, они живы.

Никакого дерьма. Никакой надежды. Никакой жестокости. В этот момент Роуэн просто мой друг. Дает мне то, в чем я нуждаюсь, чтобы окончательно не развалиться на части. Надежда может помочь некоторым людям продержаться, но не мне. Она меня убивает.

— Сейчас ты возьмешь себя в руки, — продолжает он. —Запрешь свои проблемы и будешь там для них.

Чувство дежавю, которое я испытываю в этот момент, комично.

Как будто мы действительно часть какойто безумной симуляции, и какойто ботаник дергает за ниточки жизни, мучая меня. Это кажется

таким чертовски нелепым, я оказываюсь в подобной ситуации второй раз в своей жизни.

Знаю, что ученые, или кто там, предсказывают, что у нас есть пятидесятипроцентная вероятность оказаться в симуляции, но я думаю, что случайность жизни, или Бога, или чего там еще, черт возьми, гораздо более вероятна. Это кажется действиями какого-то мстительного божества, наказывающего меня за грехи. За жизни, которые я отнял в пустыне, за семью, которую я бросил… дважды.

Роуэн приезжает в больницу до того, как у меня случается экзистенциальный кризис.

Я смотрю на здание и задаюсь вопросом, скажут ли мне во второй раз в жизни, что мои жена и ребенок мертвы.

***

— Вашу жену сбил водитель, который пересек центральную линию, — говорит мне врач.

У меня смутные воспоминания о том, как я носился по больнице, пока не нашел человека, лечащего Фиону. Она молода. Выглядит чертовски молодо, чтобы заниматься медициной, не говоря уже о том, чтобы отвечать за спасение моей жены.

— Она жива? — выдавливаю я из себя.

— Да, ваша жена жива, — отвечает врач. — Она получила незначительные травмы, вопреки тому, что первоначально предполагалось на месте происшествия и в больнице. Ее перевезли сюда из-за беременности и ограниченных возможностей местной больницы.

В моих ушах стоит глухой рев. Я не уверен, но мне кажется, она говорит, что Фиона не умерла.

— Ребенок?

— С ребенком тоже все в порядке, — говорит она, взглянув на карту. — Она… на двадцатой неделе?

— Двадцать одна неделя и два дня, — поправляю.

Она натянуто улыбается. Не знаю, должна ли она быть ободряющей или снисходительной. Мне наплевать.

— У вашей жены сломано запястье, несколько поверхностных порезов, на один из которых пришлось наложить швы, и ушибленные ребра, — объясняет она. — Но ничего опасного для жизни.

— Вы уверены, что с ребенком все в порядке? — спрашиваю, у меня пересохло во рту. Я готовился к тому, что она мертва или находится в какойто искусственной коме, так что теоретически эти травмы должны меня успокоить, поскольку ни одна из них не кажется опасной для жизни, но, услышав это вслух, мое сердце только начинает учащенно биться. Автокатастрофа, которая привела к этим травмам - сломанная гребаная рука - не сможет защитить беспомощного гребаного ребенка.

Еще одна улыбка. На этот раз я уверен, что она обнадеживающая.

— Младенцы очень выносливы и защищены внутри утробы.

Хотя иногда кажется, что это не так, — объясняет она. — У вас сильный и здоровый ребенок и мама скоро поправится, — ее взгляд метнулся к бумагам, ее внимание переключается с меня на то, что у нее дальше на повестке дня.

Это просто часть ее работы. Сообщать новости, которые спасают или разрушают жизни людей, она это делает перед обедом, ей приходится дистанцироваться от сострадания, чтобы оставаться, черт возьми, в здравом уме.

— Я вернусь позже, чтобы проведать ее, и мы оставим ее на ночь для наблюдения, но после этого, скорее всего, выпишем.

— Могу я ее увидеть? — почти кричу. Мой голос хриплый и звучит дико. Вот каким я себя чувствую. Сдерживаемым животным, которое когда-то было одомашнено, но так и не приручено.

Она кивает.

Роуэн хлопает меня по плечу.

— Я буду ждать Нору. Она уже в пути. Как и Каллиопа. Иди к своей жене.

Мне не нужно повторять дважды.

Глава 15

«Габби и Эвелин»

Фиона

Я довольно хорошо помню аварию. Думала, мозг людей создан для того, чтобы защищать их от воспоминаний о травмах. Или, может быть, такое дерьмо случается только в кино. Голливуд не показывает реальность, потому что это до смерти напугает людей. И не в хорошем смысле, например, с парнем в хоккейной маске или странным клоуном на трехколесном велосипеде. Нет, реальность напугает их понастоящему. На такое не будут продаваться билеты. А потом люди удивляются, когда сами попадают в автокатастрофу, и видят весь ужас, а не просто размытые фрагменты.

Был шок и удивление при виде машины, выезжающей на встречку, секунда неверия в то, что это действительно происходит, а затем инстинктивные движения – удар по тормозам, выворачивание руля, резкое осознание того, что столкновение неминуемо.

Мои руки оторвались от руля, я знала, что могу только попытаться спасти ребенка. Этого чудо-ребенка, в существование которого я наконец-то позволила себе поверить.

Металл скрежетал, звуки отдавались в ушах, когда меня трясло в машине, как на американских горках. У меня во рту был привкус меди, зубы прикусили язык, а тело изо всех сил сопротивлялось ремню безопасности. Затем пришло осознание того, что умру не только я, но и ребенок, потому что в последнее время у меня дерьмовая реакция, и я была слишком занята мыслями о том, какое вкусное мороженое я поем, когда вернусь домой, вместо того, чтобы обращать внимание на дорогу.

Моя жизнь не промелькнула перед глазами – не было вспышек всего хорошего, всего плохого, всех людей, по которым я буду скучать.

Нет, я не смогла передохнуть от ужаса, выворачивания машины и гребаной ярости из-за того, что это происходило. Затем моя голова резко упала вперед, и я почти ничего не почувствовала.

По крайней мере, на несколько минут.

Я очнулась не в больнице – опять же, еще один дерьмовый голливудский прием. Я проснулась в разбитой машине, наполовину задушенная подушкой безопасности. Возможно, мое тело кричало от боли, но я не чувствовала ничего, кроме холодной, оцепенелой паники.

Вопервых, потому что я, блять, не могла дышать, а во-вторых, потому что попала в довольно серьезную автомобильную аварию, будучи на пятом месяце беременности.

Люди прибыли быстро. Мы находимся в Юпитере, за пределами Мейн-стрит, где ограничение скорости едва достигает тридцати.

Несмотря на то, что стоял ясный весенний день, люди все еще выходили на прогулки, ухаживая за своими садами.

Сначала это были случайные прохожие, потом парамедики.

Некоторых людей я узнала, и все они находились в разной степени паники. Что только усугубляло ситуацию.

Пока не появился Фрэнк. Мой старый домовладелец и любимый клиент в пекарне.

— Уйди с дороги, мать твою, — ворчал он одной дамочке, у которой раз в неделю в пекарне проходят собрания книжного клуба.

Она плакала и что-то бормотала в телефон.

Он буквально оттолкнул ее, и она споткнулась. Мне захотелось улыбнуться. Если бы я не была наполовину заперта в своей разбитой машине с бог знает сколькими травмами, с ребенком внутри меня, который наверняка мертв.

Его взгляд скользнул по мне, и в нем не было ни беспокойства, ни ужаса, как у той дамочки. Я могла только представить, как выгляжу.

Теплая кровь стекала по лицу, но теперь, когда она остановилась, стала холодной и шершавой. Но можно с уверенностью предположить, что ее было много.

— Ты в дерьмовом положении, не так ли? — сказал Фрэнк, вздыхая так, словно у меня спустило колесо и не было домкрата.

— Можно и так сказать, — прохрипела я. Мои руки все еще были на животе. — Я беременна, — снова прохрипела. Слезы щипали глаза, и паника подступала к горлу.

И снова выражение его лица не изменилось. Он сильный, решительный. Кивнул один раз.

— Я так и понял. Ты была вся зеленая около трех месяцев, а потом всякий раз, когда я тебя видел, ты ела все сладости, что попадалось на глаза, — он протянул руку, чтобы нежно заправить прядь волос мне за ухо. — А этого в пекарне дохрена, — добавил он.

— Ставлю на девочку. У нас с женой их было трое, и каждый чертов раз первый триместр она блевала как собака, а остальное время питалась мармеладными мишками, мороженым и шоколадом.

Я моргнула, глядя на него, не в силах понять, как мы могли говорить о мармеладных мишках, в то время как я все еще пристегнута ремнями в разбитой машине.

— Девочки, как правило, доставляют своим матерям немало хлопот, начиная с утробы, а затем и в подростковом возрасте, —пошутил он. — Они крепкие орешки, — его взгляд снова опустился к моему животу. — Я думаю, ты знаешь лучше, чем кто-либо другой, милая, что девочки всегда крепче, чем мы, даже когда кажется, что они самые хрупкие.

Я издала истерический всхлип.

— Будем надеяться, что это так.

— Я знаю это, дорогая. Расскажи обо всех тех случаях, когда ты доставляла своей матери неприятности, поймем, чего ждать от твоей девчонки, — он кивнул на мой живот.

Это казалось слишком нелепым, чтобы пересказывать сейчас, но что еще мне оставалось делать?

— Ну, однажды я была концерте, и чтобы попасть за кулисы, я…

Фрэнк успокаивал меня – во всяком случае, пытался, – пока мы ждали приезда парамедиков. Затем он еще раз подмигнул мне и сказал:

— Скоро увидимся за кофе и датским пирогом, — потом ушел.

Потом была куча страшных вещей. Шейный корсет, носилки, различные вопросы, заданные спокойным и дружелюбным тоном, вероятно для того, чтобы уберечь меня от паники.

Но я правда начала паниковать. Как раз в тот момент, когда двери машины скорой помощи закрылись, и до меня дошло, что происходит.

Парамедики говорили о моем сердцебиении, о расширении зрачков.

Потом я начала расспрашивать о ребенке. Сначала тихо, но потом начала вопить. Точнее, кричать. У меня была какая-то истерика.

Это было ужасно. Пока я снова не потеряла сознание. Было ли это из-за приступа паники, или из-за моих травм, или из-за того и другого, я не знаю.

Кажется, что я была в самолете. Или на воздушном шаре. Я

какимто образом летела по воздуху.

После этого мало что помню, пока мне, наконец, не сделали УЗИ, и я не увидела нашего ребенка с бьющимся сердцем, без видимых повреждений.

Лишь тогда я расслабилась.

Настолько, насколько может расслабиться человек, лежа на больничной койке.

У меня нет с собой телефона. Сумочку тоже никто не прихватил, когда меня вынимали из машины, а потом из предосторожности перевезли в другую больницу, из-за беременности, и врач хотел, чтобы я находилась в отделении для новорожденных третьего уровня.

Нора - мое контакт в экстренной ситуации, и врачи заверили, что они дозвонились до нее, и она уже в пути. Я хотела быть жесткой, позвонить ей и сказать, что ей не нужно быть здесь, что я справлюсь с этим одна, но не могу этого сделать. Потому что, черт возьми, я ни за

что не смогу справиться с этим в одиночку. Мое сердце не переставало колотиться, пальцы онемели, и внутри меня было пронизывающее до костей чувство страха, от которого я не могу избавиться.

Да, я не могу находиться в этой стерильной больничной палате, где пахнет хлоркой и смертью, со всеми мониторами и отсутствием какихлибо отвлекающих факторов в виде моего телефона или какогонибудь сериала на «Netflix».

Мне нужна моя лучшая подруга.

Но не она вошла в дверь больничной палаты.

Нет, вошел мой гребаный муж.

Я не слишком много думала о нем. Была занята размышлениями о том, что могло случиться, что еще может случиться. Да, я слышала сердцебиение ребенка час или около того назад, но это могли быть ее последние минуты жизни. Может быть, я слишком сильно встряхнула ее, и появится какая-то запоздалая травма.

Именно такие мысли крутились в моей пульсирующей голове. Не совсем логично, но беременную женщину даже в лучший день нельзя назвать логичной.

Кип, очевидно, приехал со строительной площадки, и пережил какую-то суматоху по дороге сюда.

Выглядел он неважно. Волосы в беспорядке, как будто он вырывал их, а глаза дикие, даже звериные. Энергию, исходящую от него, можно было описать только как чистую панику. Когда его взгляд остановился на мне, лежащей на кровати, ужас исказил его лицо.

Он рядом со мной на расстоянии нескольких больших шагов.

— Детка, — шепчет он, наклоняясь, будто планируя поцеловать меня или что-то в этом роде, но останавливается на полпути.

От него пахнет деревом, солью и… Кипом. Часть меня расслабляется. Немного.

Он навис надо мной на несколько мгновений, и никто из нас ничего не говорит.

Я не хочу, чтобы он двигался. На самом деле, хочу, чтобы он приблизился. Чтобы он подошел ближе. Чтобы он был со мной в этой постели, и хочу свернуться калачиком у него на груди, зарыться в него, и чувствовать себя… в безопасности.

Может быть, если бы он задержался еще на секунду, я бы открыла рот и попросила именно об этом, но он отступает назад, придвинув стул к кровати как можно ближе. Он устраивается на нем так, словно больше не может стоять.

Я смотрю на него, не в силах вымолвить ни слова, слишком боясь разрыдаться. И, несмотря на то, что это чертовски безумно, я вспоминаю, что он говорил. Его не интересовали ни я, ни ребенок.

Но тогда почему он здесь?

Почему он выглядит таким чертовски… измученным?

— Черт, — он в отчаянии прикрывает рот рукой.

Описать выражение его лица можно только одним словом.

Мучение.

Хотя думала, что ожесточилась по отношению к этому человеку, создала щит, сквозь который он не смог бы проникнуть, чтобы причинить мне вред, мне больно видеть Кипа в таком смятении.

— Мне нужно объяснить, — говорит он, хватая меня за руки и прижимаясь губами к моим пальцам.

Жест невероятно нежный. Сладкий. Любящий.

— Объяснить? — повторяю я. — Если только ты не заплатил этому парню за то, чтобы он свернул на мою полосу и врезался в меня, я почти уверена, что тебе нечего объяснять.

Губы Кипа сжимаются, а глаза сердито сверкают при одном упоминании о человеке, ставшем причиной инцидента.

Я не завидую этому парню – или девушке – прямо сейчас.

Понятия не имею, выжили ли они вообще.

Если выжили, Кип выглядит так, словно собирается это изменить. Что в равной степени пугающе и отчасти возбуждающе.

Я не должна думать, что все его действия сексуальны, особенно когда лежу на больничной койке. Казалось, мое либидо нисколько не пострадало в результате несчастного случая.

— Я разберусь с этим… позже, — обещает он, повторяя то, о чем говорило страшное выражение его лица. Он все еще сжимает мою руку. — Я только что провел гребаный час, думая, что ты мертва, — он кладет другую руку мне на живот.

Мое тело напрягается от этого прикосновения. Кип много прикасался ко мне до того, как я забеременела, и каждый раз я расслаблялась – фактически таяла. Но он никогда не прикасался рукой к тому месту, где я растила нашего ребенка, не с таким мягким и благоговейным выражением на лице.

Мне это понравилось. Его рука на моем животе. И о чем говорил этот жест. Но я также чертовски ненавидела то, что мне это нравилось.

Я все еще должна злиться на этого парня.

— Я не умерла, — сухо говорю я. — Мы не умерли, — смотрю вниз, на свой живот, на его руку, лежащую на нем, и принужденно хмурюсь. — У нас все в порядке.

Кип переводит взгляд с моего живота на глаза.

— Ты лежишь на больничной койке с огромной раной на голове, сломанным запястьем и кучей других травм, которые могли быть намного хуже.

Несмотря на мой гнев на этого человека, его паника меня задевает.

— Хуже не будет, — мягко говорю я ему.

— Ага, — бормочет он, на секунду закрыв глаза, как будто ему нужно напомнить себе об этом. Он снова открывает их, пристально глядя на меня. — Мне нужно объяснить, почему я был таким гребаным мудаком последние пять месяцев.

Я изгибаю бровь.

— Сейчас подходящее время для этого разговора? Я на самом деле не в настроении выслушивать твои проблемы с обязательствами, и травмами стать отцом, — говорю я. — Какими бы серьезными, ты их ни считал, ты не заставишь меня почувствовать к тебе хоть какую-то симпатию на данном этапе, — теперь в моем голосе появилась резкость. Я чувствую странную злость из-за того, что он пытается оправдаться, пока я лежу на больничной койке.

— Да, я понимаю, что сейчас не самый подходящий момент для этого, — соглашается он. — У меня должно было хватить гребаных яиц сказать тебе об этом в ту же секунду, как ты сказала мне, что беременна. Может быть, это могло бы что-то изменить. Может быть, ты бы не лежала здесь.

— «Может быть» – не самая веселая игра, — сообщаю ему. —Независимо от того, сказал бы ты мне, или нет, я бы не была мистически защищена от всех несчастных случаев.

Кип не выглядит убежденным. Конечно, он думал, что достаточно силен, чтобы все изменить, если бы просто вошел в свою роль «мужчины».

— Мои жена и дочь погибли в автомобильной катастрофе более пяти лет назад, — произносит он ровным голосом, не сводя с меня глаз.

Я была меньше шокирована машиной, которая врезалась в меня несколько часов назад, чем этой новостью.

Из всего, чего я ожидала от предыстории Кипа, это было совсем не это.

Я открываю рот, изо всех сил пытаясь найти, что сказать, прежде чем снова его закрыть. Что на это ответить?

— В то время я был направлен на службу, — продолжает он. —Вообще-то, большую часть нашего брака я был на службе. Мы с Габби поженились молодыми, она забеременела в один из редких случаев, когда я был дома. Я пропустил ее рождение. Моей дочери. Эвелин.

Ее имя врезается мне в грудь. Он произнес его так деликатно, как будто это так чертовски ценно, что он боится, как бы оно не рассыпалось в воздухе.

— Мне нравилось быть ее отцом, — говорит он с улыбкой, и по его глазам видно, что он сейчас не здесь. — Даже несмотря на то, что мне не удалось нормально побыть рядом с ней, — он вздыхает, потирая челюсть. — Я думал, что заставляю ее гордиться мной, думал, что обеспечиваю свою семью, играя в героя, — он качает головой, испытывая явное отвращение к самому себе. Я это чувствую.

Ненависть к себе, сожаление. В воздухе стоит густой запах.

— Они не сказали мне сразу, — произносит он уже тише. — Я

был на задании, — он отпускает мои руки, чтобы сжать кулаки с такой силой, что белеют костяшки пальцев. — Габби погибла при ударе. Но Эвелин держалась, — он снова улыбается. Самая грустная улыбка, которую я когда-либо видела в своей гребаной жизни. Это разрывает меня на части.

— Она была сильной. Боец. Она продержалась три дня. Как будто ждала своего папочку… — его голос дрожит. Разлетается на гребаные куски.

Все мое тело дрожит из-за боли, прозвучавшей в этой фразе, изза мужчины, с которым я прожила несколько месяцев. Как я все это пропустила и не заметила, оставалось только гадать. Он смаргивает слезы.

— Но меня не было рядом с ней, — ворчит он. — Я подвел ее. И

она умерла. Без своего отца. И они похоронили их обоих еще до того, как я ступил на американскую землю. Я пропустил их похороны. Мне даже не удалось их увидеть. В один миг мы прощались, я вдыхал запах ее волос, а в следующий уже смотрел на их надгробия.

Если бы в моей жизни и была более ужасная история, которую мне рассказали, я бы, черт возьми, не смогла ее вспомнить. Я понятия не имела, что этот человек, сидящий передо мной, этот человек, который улыбался и шутил, готовил мне пироги с начинкой и растирал ноги во время просмотра «Гарри Поттера», прошел через нечто подобное. Я не знаю, как можно существовать после этого.

Но Кип сделал это.

У него была целая жизнь, семья. А потом они просто… исчезли.

— Я пообещал себе тогда, что никогда, черт возьми, не полюблю кого-то настолько сильно, чтобы не почувствовать эту боль, —продолжает он.

Его пристальный взгляд впивается в меня, расплавляя мою гребаную плоть.

— Черт возьми, я не думал, что мне придется выполнять это обещание, все внутри меня было мертво, я думал, что не способен снова заботиться о ком-то. Инстинкт самосохранения, — он пожимает плечами. — А потом появилась ты. С острым языком, огнем в глазах и без колебаний встала со мной лицом к лицу. Сначала я хотел трахнуть тебя. Ну, кто бы этого не хотел? — он пытается выдавить улыбку, но у него ничего не выходит.

Я стараюсь улыбнуться в ответ, но, боюсь, у меня тоже ничего не получается.

— Я сказал себе, что ты мне не нравишься, — продолжает он. —Сказал себе, что мне просто нравилось доставать тебя, пялиться на твою задницу, нравилось видеть, как морщится твое лицо, когда ты понастоящему злишься, и дальше ничего не будет. Я хорошо лгу сам себе.

Он сжимает подлокотники стула.

— Потом ты сидела в баре с этими гребаными печальными глазами и таким страхом в них, я ничего не мог с собой поделать.

Опять же, подумал, что лишь помогу тебе, и это, в свою очередь, помогло бы мне, потому что моя семья – в основном мать – не

оставляла меня в покое, и они душили меня своим сочувствием и беспокойством. Я не мог этого вынести. Я подумал, что женитьба на тебе избавит меня от них, — еще одно пожатие плечами. — Хотя я и дразнил тебя, у меня все равно член вставал.

Снова либидо. Автокатастрофа не убила его, и ужасная история Кипа тоже. Делает ли это меня ужасным человеком?

— Наверное, в глубине души я знал, что не смогу устоять перед тобой. Что мы будем трахаться, — он вздыхает. — Опять же, я думал, что смогу трахать тебя без чувств. Я часто этим занимался, — он проводит рукой по волосам. — Но, господи, Фиона, я влюбился в тебя.

Наверное, влюбился в тебя в ту секунду, когда ты показала мне средний палец после того, как я подкатил к тебе.

Мое тело напрягается, и низкий рев достигает ушей.

Кип говорит, что любит меня.

Пока я лежу на больничной койке.

Сразу после того, как он рассказал мне об идеальной жене и идеальной дочери, которых оплакивал долгие годы.

Я точно не знаю, что они были идеальны при жизни, но умершие жены и дети, как правило, живут в памяти вечным совершенством.

— Я думал, что смогу с этим справиться, — бормочет Кип, глядя на свои ботинки, затем снова на меня. — Заботясь о тебе. Ты самый сильный человек, которого я когда-либо встречал. Я же не на другом конце света, не на службе. С тобой ничего не должно было случиться, — он смотрит на мой живот. — А потом ты забеременела. И я не смог бы пережить потерю еще одного ребенка. Итак… я сделал то, что сделал. И мне чертовски стыдно. И ты лежишь на чертовой больничной койке.

Еще больше страданий. И чувства вины. Да, он наказывал себя.

Ясно как божий день.

Ох, как сильно мне хотелось встать с постели и заползти к нему на колени. Я хочу сказать ему, что прощаю его.

— Нет слов, — говорю я, мой голос хриплый и слабый. — У

меня абсолютно нет слов, чтобы объяснить, как мне жаль, что это случилось с тобой. Как это, блять, ужасно.

У меня мурашки побежали по коже от осознания того, что он пережил. То, что он потерял. Я не могу полностью осознать все, ведь столько дерьма произошло за такой короткий промежуток времени.

— Но мне жаль, — тихо говорю я ему. — Мне так чертовски жаль, что с тобой это случилось. И теперь, узнав, я могу понять многое. Могу понять, почему ты выбрал ту жизнь, которой жил.

Почему ты хотел, чтобы между нами была дистанция. Черт возьми, я даже могу понять твою первоначальную реакцию на беременность.

Я смотрю на сломленного мужчину рядом с моей кроватью, ловящего каждое мое слово.

Вздыхаю, хмуро глядя на гипс на своей руке.

— Могу принять все это, — продолжаю я. — На неделю. Может быть, две. Но это не сработает как полное оправдание того, что ты так обращался со мной в течение пяти гребаных месяцев.

Кип морщится, и нежная часть моего сердца отзывается болью от этого движения, немедленно желая взять свои слова обратно. Но у меня также есть более твердое, окаменевшее сердце, разбитое и разрушенное мужчинами.

— Знаю, что наши брачные клятвы были ерундой, что мы не говорили их серьезно, как большинство людей, так что у тебя не было никаких обязательств передо мной.

Я покручиваю золотое кольцо на левой руке. Мне хотелось отказаться от обручальных колец, но нужно было поддерживать образ.

— Но я также думала, что у нас было… что-то, — слабо говорю я.

— Что-то, чего никто из нас не хотел признавать, но это было, — я глубоко вздыхаю, не желая говорить то, что должна. Хотелось бы все забыть.

Это так заманчиво.

— Но ты использовал свою травму, чтобы испортить все нахрен, — говорю я наконец. — Оставил меня проходить через это в одиночестве. И у меня не было выбора.

Я прикусываю губу, готовясь к тому, что собиралась рассказать.

— Раньше у меня был муж, который сталкивал меня с лестницы или бил по лицу, когда я теряла наших детей.

Кип резко втягивает воздух, как будто высасывая весь кислород из комнаты. Его поза становится напряженнее, ярость охватывает тело.

Я ожидала такой реакции.

Возможно, за последние несколько месяцев он и не соответствовал всем правилам защиты альфасамца, но альфа-самец в нем проснулся с удвоенной силой.

Я удивлена, что он не топает по комнате, ломая вещи.

— Да, ты не единственный, у кого трагическое прошлое, —говорю я ему с грустной улыбкой. — Возможно, я оставила свое прошлое на совершенно другом континенте, но оно легко последовало за мной. И мне не удалось всего избежать. Я не могла игнорировать это так, как ты игнорировал меня.

Я кладу здоровую руку на живот. Даже сейчас моя грудь сжимается от беспокойства. На секунду зажмуриваю глаза, прежде чем открыть их и снова сфокусироваться на Кипе.

Его пристальный взгляд прикован ко мне. В них еще одна пытка.

Еще больше страданий. Еще больше ярости.

— Теперь, я уверена, у тебя было много потрясений, — говорю.

— Я не сбрасываю это со счетов. Но не могу игнорировать. Я живу в своем теле каждый чертов день. Я не могу ни на секунду отбросить мысли, что у меня случится еще один выкидыш и мне придется это пережить. Мне пришлось жить со своим ужасом. У меня не было роскоши игнорировать это.

Лицо Кипа становится пепельно-серым. Меня охватывает чувство вины. Но он заслужил это. Потому что, несмотря на мою

жалость по этому человеку, я сама прошла через своего рода ад. На самом деле, я еще там, пламя все еще обжигает.

— Итак, я бесконечно сожалею о том, через что тебе пришлось пройти, но это не дает тебе права «выйти из тюрьмы досрочно», —мягко произношу я. — Ты не вернешься в мою жизнь таким образом.

Наше соглашение, которое мы так искусно заключили, все еще в силе.

Он смотрит на меня, быстро моргая, выражение его лица напряженно, полное боли. Полное сожаления.

— Я верну тебя, — клянется он после нескольких долгих мгновений, видимо, он переваривал все, что я сейчас сказала.

Мой желудок сжимается от его слов и решительного тона. Это нервирует.

— Ты не сможешь вернуть меня, — говорю я ровным голосом, несмотря на то, что внутри у меня все переворачивается. — Вопервых, я никогда не была твоей.

— Ты моя жена, — возражает он.

— По иммиграционным соображениям. Больше ничего, —выпаливаю я в ответ.

— Может быть, в начале было так, — соглашается он. Его глаза собственнически скользят по моему телу. — Но даже если ты не признаешь этого вслух прямо сейчас, ты знаешь, что мы были чем-то большим. Особенно когда создавали ее, — он протягивает руку, будто намереваясь погладить мой живот, но в последний момент убирает.

Мое тело

разочарования.

напрягается.

Не

уверена,

от

облегчения

или

Сейчас слишком много всего происходит. Я только что попала в серьезную автомобильную аварию, думала, что потеряю своего ребенка. А потом мой муж приехал и раскрыл свое душераздирающее прошлое. Потом я сделала то же самое. Ну, не совсем раскрыла. Я

втиснула это в одно сжатое предложение, но оно донесло суть.

Физического и эмоционального потрясения хватит на всю жизнь.

И все это за несколько часов.

Слишком.

— Тебе нужно идти, — произношу я.

Его решительный взгляд меня не разжалобит. Как и этот оттенок нежной… тоски.

Я ненавижу это. И чертовски ненавижу то, что это заставляет меня чувствовать что-то еще, кроме обиды и ненависти. Чертовы беременные гормоны заставляют меня любить своего мужа.

— Уходи, — произношу я сквозь зубы.

Он рассматривает меня еще несколько долгих секунд, прежде чем кивнуть и встать.

— Просто для ясности, я покидаю эту комнату, — говорит он. —Но не собираюсь покидать больницу. Только не без тебя, — его взгляд скользит по моему животу. — Без вас.

Глава 16

«Эти гребаные мужчины»

Кип

У меня звенело в ушах, когда я шел по коридорам больницы.

С Фионой все в порядке. С ребенком все в порядке. Хотя я полностью поверю в это только тогда, когда увижу собственными глазами и услышу сердцебиение. Я сделал мысленную пометку придумать, как организовать УЗИ.

Затем меня на мгновение парализовал страх при мысли о том, что я увижу своего ребенка на экране. Моего ребенка. Тогда все станет реальным. Хотя, для Фионы это было реально с того момента, как она увидела две полоски.

Она сказала, что у нее не было ни секунды, чтобы покинуть свое тело. У нее травма. Не только травма потери детей в прошлом, но и то,

что муж бил ее после этого. Я не мог этого понять. Не мог связать такую ужасающую деталь с женщиной, которую я знаю. Но это было правдой. Я чувствовал боль в ее словах, видел в ее глазах. У меня ком застрял в горле, и я не мог его проглотить.

Черт, я не мог представить, через что она прошла. У нее не было выбора, когда я оставил ее, черт возьми.

Она поступила правильно, не давая мне поблажек. Я этого не заслуживаю.

Как и ее бывший. Тот, который скоро умрет.

Я продолжал идти, несмотря на то, как сильно мне хотелось пробить стену или разнести чтонибудь на части.

Сейчас не время, у меня куча дел.

Нора и Роуэн сидели в зале ожидания, как я и думал. На лице Норы виднелось беспокойство.

Роуэн изобразил веселое выражение лица, обнимая жену.

Нора встала в ту же секунду, как увидела меня.

— С ней все в порядке? — спросила она неистовым тоном.

Я не торопился отвечать. Все, о чем я мог думать, это о том, что сказала мне Фиона.

«Мой муж столкнул меня с лестницы после того, как я потеряла нашего ребенка».

Не знаю, почему я не разнес палату вдребезги после того, как услышал это. Это лишь превратило бы меня в жестокого человека, доказало бы, что я такой же, как тот парень, который грубо обращался с ней. Из-за которого она убегала. Из-за которого, спустя все эти годы, она боялась возвращаться домой.

Да, в моих мыслях была Фиона, падающая с лестницы после выкидыша, когда я подошел к Норе.

Я не собирался срываться на ней, но знаю, что выглядел опасным. Нора отступила на пару шагов, потом села на место. Это странно. Ведь, она не трусиха.

— Ты знала? — я огрызнулся.

Роуэн встал

убийственным.

перед

женой,

его

лицо

было

чертовски

— Отойди, — отрезал он. Я слышал, как он теряет самообладание, чувствовал, что он в нескольких секундах от того, чтобы ударить меня.

Нора положила руку ему на плечо.

— Роуэн, — тихо сказала она. — Все в порядке.

Роуэн еще мгновение смотрел на меня с предупреждением, мускул на его челюсти подергивался. Он хотел причинить мне боль за то, что я ругался с его женой. Вот как много значила для него эта женщина. Он без колебаний выбил бы дерьмо из своего лучшего друга ради нее.

Конечно, я знал, что были и другие причины, по которым он хотел избить меня.

Он отступил назад, но задержался рядом со своей женой, наблюдая за мной так, словно я непредсказуем. Опасен.

Может быть, так оно и было. Хотя сейчас мне ничего не хотелось. Я просто чувствовал себя… уставшим. И злым, наверное. В

основном на себя.

Но парни, которые злятся на себя, обычно самые опасные, не так ли?

— Ты знала? — я повторил Норе. — О том, через что она прошла?

Я почувствовал себя немного виноватым за резкий тон. Нора была чертовски нежной, одним из самых добрых людей, которых я

знал, и не заслуживала, чтобы я так с ней разговаривал. Но я ничего не мог с собой поделать.

— Разве это имеет значение? — спросила она более резким голосом, чем я привык. Я чертовски ненавидел то, как она смотрела на меня сейчас. С презрением. — Разве имеет значение, через что она прошла в прошлом? Эта информация помогла бы тебе по-хорошему к ней относиться? Она не знала о твоем прошлом, и все же она не выгнала тебя, не развелась с тобой, не ругалась на тебя, хотя ты заслуживал.

Я проглотил ярость, на которую, оказывается, способна милая Нора. С другой стороны, она была из тех, кто любил отчаянно. Фиона много значила для нее.

И я причинил ей боль. Это заслуженно.

И каждое слово было правдой.

Мне не нужно было знать, через что она прошла в прошлом, чтобы относиться к ней с уважением. Но, черт возьми, если бы я знал, может быть, тогда не был бы таким эгоистичным куском дерьма.

Или был бы.

— Ты права, — сказал я ей. — Во всем. Я облажался. В

королевском масштабе. Сейчас я ни хрена не могу с этим поделать. Но я исправлюсь.

Нора пристально посмотрела на меня.

— Мне насрать, что ты планируешь и не планируешь делать, —сказала она мне. — Я пойду посижу со своей лучшей подругой. Буду рядом с ней, как была все это гребаное время.

Она толкнула меня плечом, проходя мимо.

Я ее не винил. Ни капельки.

***

Роуэн не разговаривал со мной. Понятное дело. Я набросился на его жену совершенно неподобающим образом.

Он, возможно, вывел бы меня на улицу, если бы не появились Тина и Тиффани, обе обезумевшие от беспокойства и даже не обратившие на меня внимания, прежде чем поспешить в палату Фионы. Каллиопа не отставала от них. Она была чуть более сдержанной, но я знал ее хорошо, заметил складку у нее между бровей и сжатые губы. Она была потрясена. Впервые за несколько месяцев ее глаза посмотрели в мои. Было тяжело справляться со всем этим дерьмом от всех – дерьмом, которое я, блять, заслужил, – но хуже всего было то, что Каллиопа так отстранила меня.

В других обстоятельствах ее внимание, возможно, было бы воспринято как своего рода облегчение. А сейчас приоритеты изменились.

Сквозь туман в голове я с удивлением увидел, что Каллиопа не только смотрит на меня, но и идет ко мне, останавливаясь передо мной, чтобы протянуть руку и один раз сжать мою. Ее рукопожатие было крепким.

— С ней все в порядке, — сказала она, очевидно, ее проинформировали перед приездом. — С ними все в порядке, —добавила она. — Ты их не потерял… пока, — ее взгляд заострился, и хватка на моей руке стала сильнее с предупреждением, а не с заверением. — Считай, что это тот тревожный звоночек, в котором ты нуждался. Однажды ты уже потерял все. Ты не мог это контролировать. Это была не твоя вина, ни капельки.

Я хотел открыть рот и поспорить с ней, но Каллиопа не позволила.

— Но сейчас? Если случится что-то еще, это будет твоя вина, —сказала она. — И ты будешь носить это с собой всю жизнь. И, милый, какими бы сильными ни были эти плечи, даже они не могут выдержать вес того, что уже лежит на них. Возьми себя в руки.

Она сжала меня так сильно, что стало больно, потом отпустила, и направилась в сторону больничной палаты Фионы.

Возможно, я бы еще немного поразмыслил над ее словами, если бы шериф Финн не появился сразу после этого. Тот факт, что он вообще был здесь, кое о чем мне сказал. Что это не был гребаный несчастный случай, и мне есть кого наказать.

Короткий разговор с ним дал понять, что я прав.

Палата Фионы, скорее всего, теперь закрыта для меня. Все ее фрейлины были там и все еще ненавидели меня в разной степени.