Миланская роза

Глава 1

В золотом свете летнего послеполуденного солнца Роза увидела незнакомца. Он шел по дороге, обсаженной белыми акациями и липами. Силуэт его словно колебался в жарком августовском воздухе, наполненном стрекотанием цикад, жужжанием мух и ароматом полей. Раскаленная почва дышала теплом, а он уверенно шагал по дороге, и фигура его, приближаясь, обретала реальность и четкость.

Роза сидела на корточках, прижавшись к Ивецио, и долго молча разглядывала незнакомца. Когда наконец девочка убедилась, что перед ними действительно не мираж, а человек, она толкнула брата-близнеца локтем.

— Смотри, чужой идет…

Ивецио поднял наголо обритую, как у буддийского монаха, голову, оторвавшись от созерцания оловянных солдатиков, выстроенных в ряд.

— Действительно, чужой, — согласился с сестренкой мальчик, посмотрев на приближавшуюся фигуру.

Ивецио пугливо огляделся, ища защиты. Теперь незнакомец был уже совсем близко: высокий, крепкий молодой человек, он шел бодрым размашистым шагом. В руке путник нес тяжелую, до отказа набитую дорожную сумку.

— Что будем делать? — спросила Роза.

Она совсем не испугалась, напротив, в ней проснулось любопытство.

— Пошли в дом и дверь запрем, — предложил брат, не отрывая глаз от незнакомца.

— А давай узнаем, кто он, — прошептала сестренка.

Широко распахнутыми глазами она следила за человеком на дороге.

— Может, какой-нибудь разбойник, — испуганно проговорил Ивецио и бросился собирать оловянных солдатиков — свое единственное сокровище.

Роза коснулась пухлой загорелой руки брата и возразила:

— Нет, он похож на настоящего синьора. Никакой это не разбойник.

Ивецио, однако, хотелось поскорей спрятаться, правда, он несколько успокоился, разглядев, что на незнакомце — приличный костюм и хорошие туфли.

— Все равно, мы не знаем, кто он, — настаивал мальчик.

— Бродяги так не одеваются, — заметила Роза, проявив практическую сметку и наблюдательность.

— Ну, раз он не бродяга, так, наверное, и не разбойник, — согласился Ивецио, пряча на всякий случай солдатиков подальше.

Дети стояли, прижавшись к стене дома, заложив руки за спину — Роза справа от двери, Ивецио слева. Они стояли и смотрели: в конце концов любопытство победило страх. Встреча с незнакомцем была для них своего рода испытанием на смелость.

В те тяжелые годы всякие подозрительные личности частенько захаживали к Дуньяни. Они искали работу или просили милостыню. Нередко, оглядевшись, возвращались ночью с сообщниками, угоняли скот, крали еду. Роза и Ивецио, младшие дети семьи Дуньяни, владевшей «Фаворитой» — самой крупной фермой в округе, накрепко запомнили слова родителей: «Чужим верить нельзя».

Говорили, что название свое ферма получила по старой харчевне, где когда-то останавливалась Орсола Изимбарди, фаворитка Лодовико Моро, властителя Милана. Сегодня, в жаркий день Феррагосто, на ферме остались только младшие дети да женщины. Все остальные ушли в деревню на праздник Мадонны. Не так уж часто бывали у крестьян праздники, хватило бы пересчитать по пальцам одной руки. Феррагосто был одним из них.

Роза и Ивецио стояли неподвижно, словно охраняя распахнутую дверь в кухню. Вход в кухню, любимое место обитателей дома, прикрывала желто-зеленая, плетенная из пеньки штора, защищая помещение от жары и мух. Крупная, с зеленым отливом муха запуталась в пеньке и билась с металлическим жужжанием, пытаясь освободиться. Мама с бабушкой спали в комнатах наверху, старший брат Пьер Луиджи ушел с отцом в деревню.

Незнакомец подходил все ближе. Он шел, освещенный солнцем, запылившийся, но бодрый и свежий. Юноша остановился перед девочкой, и Роза увидела его открытую улыбку. Ей сразу показалось, что незнакомец станет ее другом. Да, улыбка ей понравилась, и девочка, забыв о наставлениях матери, улыбнулась в ответ.

Молодой человек опустил на землю тяжелую дорожную сумку.

— А вы — близнецы! — звонко воскликнул он, и Роза увидела, что глаза его смеются.

— Да, близнецы, — в один голос откликнулись удивленные брат и сестра.

— Ты Роза, — уверенно заявил молодой человек, показав на девочку пальцем, — а ты — Ивецио, — и он перевел взгляд на мальчика.

Юноша, как и дети, говорил на диалекте, сочно и выразительно, правда, не на чисто миланском. Что-то странное слышалось в его произношении.

— Может, я ошибся? — насмешливо обратился он к детям.

Близнецы взглянули друг на друга, не зная, что ответить. Но, не найдя слов, лишь рассмеялись серебристым смехом, чувствуя себя неловко рядом с этим необычным человеком.

— Так я ошибся? — повторил незнакомец.

— Нет, — покраснев, ответила Роза.

А пришелец смотрел на нее с нежностью. Такую нежность читала она в глазах своего приятеля Клементе. Но Клементе хорошо ее знал, они всегда играли вместе, поэтому Клементе и любил Розу. Неужели этот чужой человек тоже ее любит?

Они так увлеклись, что не обратили внимания, как отодвинулась занавеска, прикрывавшая вход в кухню. На пороге появилась статная фигура матери в темно-зеленом хлопчатобумажном платье, доходившем до носков черных туфель. Большие светлые глаза освещали правильные черты лица, обрамленного тяжелыми каштановыми волосами.

Роза и Ивецио с изумлением заметили, что в глазах юноши блеснуло что-то похожее на слезы.

— Кто вы такой? — холодным тоном спросила Алина Дуньяни.

Молодой человек весь напрягся и с трудом сглотнул слюну. При появлении Алины выражение лица его изменилось.

— Вы меня не узнаете? — прошептал он.

— А что, я вас разве знаю? — возмутилась женщина.

Она разговаривала сурово с незнакомцем, вторгнувшимся в ее владения.

Улыбка слетела с губ молодого человека, у рта появилась горькая складка. Роза и Ивецио, замерев, переводили взгляд то на мать, то на юношу, ожидая какого-то объяснения.

— И голос крови вам ничего не говорит? — спросил гость. — А я вас сразу узнал, мама…

Дети увидели, как смягчилось прекрасное и суровое лицо матери, в глазах появилась тревога и растерянность. Потом они наполнились слезами, и, запинаясь, женщина едва пролепетала:

— Анджело!.. Мальчик мой!

Губы Алины дрожали, а незнакомец смотрел на нее с благоговением.

— Это я, это я, мама! — повторял он.

— Дети, смотрите, кто приехал! — воскликнула женщина, обращаясь к малышам.

Она призывала близнецов в свидетели, потому что не могла поверить собственным глазам. Наконец, протянув руки к сыну, Алина разрыдалась.

— Вернулся, ты вернулся…

— Да, мама, я вернулся.

И молодой человек, как ребенок, бросился в материнские объятия.

— Анджело! Мой Анджело! Тебе всего восемнадцать, а выглядишь настоящим мужчиной.

Впервые в жизни Роза видела, как мать плачет.

— А вы, мама, не изменились. Я вас такой и запомнил.

Муха, похоже, выпуталась из занавески, и металлическое жужжание растворилось в том хоре, что доносился с опаленных солнцем полей.

— Сколько времени прошло! — всхлипнула Алина. — Почему тебя не было так долго?

Она нежно упрекала сына, взяв его лицо в ладони и пытаясь увидеть в загорелых, мужественных чертах юноши того ребенка, каким он был когда-то. Мать не могла признать, что детство сына ушло навсегда. В книге жизни Алины Дуньяни не хватало нескольких важных страниц, которые уже не восстановить: она не знала Анджело подростком, не видела его в те годы, когда мальчик становится мужчиной.

…Анджело ушел из дому в тринадцать лет. Роза и Ивецио тогда только-только родились, а он, прошагав километры по полевым дорогам, пристал к труппе бродячих акробатов. Потом, с помощью новых друзей, перебрался через границу в Домодоссоле, спрятавшись под товарным вагоном. Оттуда, пережив множество приключений, он добрался до Англии и осел в этой стране.

Когда отец, Иньяцио Дуньяни, узнал о бегстве старшего сына, было уже поздно догонять Анджело и пытаться возвратить его в семью. А сегодня, жарким августовским днем, мальчик вернулся. Теперь ему исполнилось восемнадцать, и он стал мужчиной.

Для близнецов имя Анджело всегда связывалось со слезами и печалью. Раза два в год приходили в «Фавориту» письма с иностранными марками, с непонятными печатями, адресованные госпоже Алине Дуньяни. Анджело писал матери. Она закрывалась в спальне, читала и перечитывала послания сына, пока не истрепывались листки, потом появлялась, и глаза у нее были красны от слез. А Анджело снова надолго замолкал.

Как-то Роза спросила у матери:

— А почему Анджело убежал? И когда же он вернется?

Алина горестно вздохнула и ответила:

— Вот такой он, Анджело. Уехал, не спросив, и вернется, когда пожелает.

Правду о бегстве Анджело близнецы узнали от Пьера Луиджи, второго сына Дуньяни. Оказалось, что Анджело сбежал после страшной истории.

— Видели у папы на правой щеке белую отметину? — как-то спросил у близнецов старший брат.

Конечно, Роза и Ивецио прекрасно знали этот белый шрам — он выделялся белесой дорожкой в темной отцовской щетине. Они привыкли и не обращали внимания на отметину на лице отца. Шрам у него был всегда, как всегда было на лбу у матери небольшое родимое пятнышко, а у Ивецио на ноге — крупная багровая родинка.

Старший брат взял с малышей клятву, что они ничего никому не расскажут, и открыл им страшную тайну:

— Это Анджело его так…

— Анджело? — Роза недоверчиво раскрыла глаза.

— Ну да… хлыстом, — уточнил Пьер Луиджи.

«Хлыстом», — подумала Роза, и ей припомнился свист кнута, которым мастерски владел отец. Погоняя лошадей, он громко щелкал кнутом над крупом коней, не задевая, однако, животных. А Пьер Луиджи продолжал рассказ:

— Анджело тогда исполнилось тринадцать…

— Значит, он был уже большой, больше тебя, — заметила Роза.

Ей самой в тот день, когда старший брат рассказывал эту историю, исполнилось только пять. Девочка слушала рассказ Пьера Луиджи словно страшную сказку.

— Да, он был старше меня, а вы оба только-только родились, — подтвердил Пьер Луиджи.

Розе не терпелось все узнать.

— А что же Анджело сделал? — недоверчиво спросила она.

Старший брат склонился к малышам и сообщил таинственным тоном:

— Однажды Анджело что-то натворил, такое с ним часто бывало.

— А что он натворил? — прервала рассказчика девочка.

— Если будешь мне мешать, ничего не скажу, — пригрозил Пьер Луиджи.

— Молчу, молчу, — успокоила его Роза, прикрыв рот ладошкой.

— Ну ладно, так вот, однажды Анджело что-то натворил, и отец схватился за ремень.

— А зачем ремень? — удивился Ивецио.

— Чтобы наказать Анджело.

— А нас он так никогда не наказывает, — снова вмешалась Роза.

— А тогда наказывал, — отрезал Пьер Луиджи. — Папа, значит, взял ремень, а Анджело, раньше он отцу никогда не перечил, вдруг говорит: «Папа, не делайте этого». И таким голосом сказал, что мурашки по коже побежали. А глаза у Анджело стали прямо неподвижные. «Я уже не ребенок», — добавил Анджело. А папа ему: «Шалопай ты, таких драть надо». Отец замахнулся, но Анджело мигом схватил хлыст, что валялся в хлеву в углу, и как хватит прямо по лицу!

— Ударил? Прямо так, как бьют лошадей? — с ужасом спросил Ивецио и инстинктивно закрыл лицо ручонками.

— Так и ударил… — подтвердил старший брат.

— А ты откуда все знаешь? — спросила Роза.

Она все еще не хотела поверить рассказу Пьера Луиджи.

— Я же их видел! Спрятался за тюком сена и все видел… Отец стал прямо каменный, только кровь по щеке бежит. А сам молчит. Коровы, что там стояли, и те жевать перестали, на них уставились. Анджело хлыст швырнул и выбежал вон. А отец опустился на скамеечку, на которой коров доят, и провел рукой по щеке. Вся рука в крови была… я сам видел.

— А что потом? — разволновалась Роза.

— А потом у него слезы по щекам побежали.

Девочка не могла вообразить, чтобы отец, такой большой, такой сильный, рыдал, как ребенок. Конечно, Анджело, ее родной брат, которого она совершенно не знала, сотворил ужасную вещь!

— А что дальше было? — не унималась Роза.

— Анджело больше не вернулся. Его потом видели с бродячими акробатами. Знаешь, бродячий цирк…Теперь он иногда пишет из далекой страны. Может, в «Фавориту» Анджело не вернется никогда. А отец с тех пор не хватается за ремень.

Розе эта история показалась невероятной, и она долго не могла опомниться. Образ незнакомого брата, осмелившегося поднять руку на отца, постоянно грезился ей. А теперь Анджело стоял перед ней, красивый, хорошо одетый, с манерами настоящего синьора.

Анджело вгляделся в полумрак кухни.

— А где же Пьер Луиджи? — спросил он, осторожно освобождаясь из материнских объятий.

— Ушел с отцом в деревню, — ответила Алина. — Сегодня праздник Мадонны. А ты через деревню не проходил?

— Нет, я шел пешком из Милана, через поля, по короткой дороге.

— Заходи в дом, — пригласила сына мать.

Они прошли в кухню к погашенному очагу. Здесь царила приятная прохлада, пахло хлебом, парным молоком и прогоревшими дровами.

— И вы заходите, — сказала мать близнецам, которые не осмеливались без приглашения перешагнуть порог.

Роза заметила, что мать утратила обычную сдержанность и выглядит веселой и счастливой. Алине так хотелось, чтобы сын, отшагавший километры по пыльной жаркой дороге, возвращаясь в родной дом, отдохнул здесь на славу. Анджело зачерпнул ковшиком холодной воды из сверкавшего медью ведра, стоявшего под посудной полкой, и жадно, с позабытым уже наслаждением, выпил.

— Хороша наша водичка, — сказал он, устраиваясь поудобней на лавке. — Пахнет родником и речкой.

Роза и Ивецио, справившись со своей обычной застенчивостью, уселись у ног Анджело на каменную ступеньку.

— Ты, наверное, голодный, — забеспокоилась Алина.

Она была готова выполнить любое желание вновь обретенного сына.

— В такую жару есть не хочется, — ответил Анджело.

— Ну уж руссумату я для тебя сделаю! — с улыбкой сказала мать.

У близнецов сразу же слюнки потекли, и оба облизнулись в предвкушении. Руссумату мать готовила только по праздникам, взбивая в снежную шапку белки яиц и смешивая их с желтками, стертыми с сахарным песком. Потом добавлялся стакан красного вина, и получался густой крем цвета сливы. В него макали сухой бисквит — настоящее объедение!

— Давай я руссумату приготовлю, — предложила Роза. — У меня хорошо получается.

Анджело с благодарностью улыбнулся. Он наслаждался прохладой, поскольку на улице стоял нестерпимый летний зной.

— Пожалуй, попозже, — сказал он. — Мне сейчас ничего не хочется. Лучше давайте заглянем в мою сумку, может, найдем кое-что интересное.

Дорожная сумка Анджело осталась за порогом, и он с улыбкой предложил малышам:

— А ну-ка посмотрим, хватит ли у вас сил притащить ее сюда.

Дважды ему повторять не пришлось: Ивецио и Роза бросились на улицу, схватились за ручки и, стараясь изо всех сил, приволокли сумку в кухню, поставив ее к ногам брата.

— Вижу, сил у вас много! — похвалил Анджело довольных близнецов.

— Хватает! — гордо заявил Ивецио.

Анджело выудил из нагрудного кармана ключик и открыл сумку. Пока он священнодействовал с ключом, остальные взирали на него в полном молчании, которое нарушало лишь жужжание мух. Взгляд Розы притягивали крепкие загорелые руки брата. Ей припомнились отцовские руки: с мозолистыми ладонями, обломанными короткими ногтями, обведенными темной полоской — ее ничем нельзя было отмыть. У отца были руки настоящего крестьянина — привычные к полю, к пашне, к плодам, что дарила земля. Руки, умевшие молотить и веять, чистить скребницей коней и доить коров, полоть и мотыжить, работать в кузнице. Владели эти руки и хлыстом…Вспомнив об этом, девочка с тревогой взглянула на старшего брата. Она сразу полюбила этого по-господски одетого человека, но в душе Роза чувствовала: Анджело относится к опасному разряду бунтарей.

Близнецы понимали друг друга мгновенно; в любой ситуации им достаточно было обменяться взглядом — и каждый схватывал чувства другого. Они переглянулись и в ту же секунду одарили полным доверием доселе неизвестного им брата.

Анджело тем временем развернул перевязанный синей ленточкой сверток и вынул что-то голубое, воздушное, усыпанное желтыми звездами цвета пшеничного поля.

— Кашемировая шаль, — сказал Анджело. — Для вас, мама.

Алина так растерялась, что ничего не могла выговорить. Она с восторгом посмотрела на чудесный подарок, осторожно взяла шаль и изящным жестом накинула ее на плечи, прикрыв коленкоровое платье.

— Красота-то какая! — покраснев, произнесла женщина.

— Вы прямо как синьора из Брайтона, — сделал Алине комплимент сын.

Мать, не поняв похвалы, нахмурилась.

— Что еще за Брайтон? — спросила она.

— Город, где я живу, — спокойно объяснил Анджело. — Это в Англии, у моря. Летними вечерами, когда становится прохладней, элегантные дамы набрасывают на плечи шали вроде этой и выходят на набережную прогуляться.

Роза представила себе элегантных дам, которых никогда не видела, набережную и море, о котором понятия не имела. А Алина смущенно улыбалась: ей очень польстило сравнение сына.

Впрочем, мать тоже никогда не видела моря, но шаль сразу стала для нее драгоценной реликвией. Она набрасывала подарок на плечи, запершись в одиночестве в спальне, и воображала себя элегантной дамой из далекого города Брайтона.

А Анджело обратился к Ивецио:

— Мама мне писала, ты хорошо рисуешь…

Мальчик почувствовал, что за замечанием брата последует что-то важное.

— Да я так… когда делать нечего, — прошептал Ивецио.

— Нет, у него действительно хорошо получается, — вмешалась Алина.

— Тогда я правильно выбрал тебе подарок.

Анджело протянул брату коробку и добавил:

— Тут карандаши, но, если намочить кончик, ими можно рисовать как красками.

Ивецио поднял крышку деревянной коробочки: там аккуратным рядком лежали разноцветные карандаши, начиная с белого и кончая черным, а между ними — целая цветная радуга. Ивецио словно завороженный смотрел на многоцветье карандашей, таких новеньких, таких прекрасных, глубоко вдыхая их запах.

Мальчик взглянул на сестренку.

«А Анджело совсем не злой», — прочла Роза во взгляде брата и, опустив ресницы, беззвучно согласилась с ним.

— Вот и подарок для сестренки! — объявил Анджело, и в его натруженных руках блеснуло ожерелье, показавшееся Розе невыразимо прекрасным.

— Это мне? — не веря собственному счастью, спросила Роза, осторожно дотронувшись до серебряного ожерелья, сделанного в форме розочек.

— Как настоящие розовые бутоны, — прошептала она, не отрывая взгляда от нежданного подарка.

— Так оно и есть, — с улыбкой объяснил Анджело. — Это бутоны розы, ты ведь у нас Роза, Роза в бутоне. Я выбрал это украшение для тебя.

Слова брата звучали нежно, он надел ожерелье девочке на шею, и Роза почувствовала прикосновение серебряных розочек. Она коснулась их пальцем, опустила глаза, чтобы рассмотреть получше. Она почувствовала себя иной, единственной в своем роде, и ощутила непривычное волнение. Раз брат сделал ей подарок, как настоящей женщине, значит, она действительно становится женщиной.

— Ты прямо красавица! — заметил брат, с улыбкой наблюдавший за изумленной Розой.

— Как те дамы в Англии? — робко спросила она, не поднимая от смущения глаз.

— Лучше, куда лучше, — рассмеялся Анджело.

Алина строго взглянула на детей, но решила пока не вмешиваться, опасаясь нарушить хрупкую гармонию этой минуты.

— Спасибо! — произнесла Роза.

Она подошла к Анджело, поцеловала его в щеку, ощутив на нежных губах колкую щетину, и еще почувствовала какой-то неизвестный, но приятный запах.

— Ну хватит, — заявила Алина, похоже, несколько раздраженная.

— Конечно, хватит, — согласилась Роза, думая, что мать намекает на полученные великолепные подарки.

Женщина же имела в виду этот неуместный, на ее взгляд, поцелуй. В доме Дуньяни целовались лишь в особых случаях. Едва дети вставали на собственные ноги, их уже не брали на руки. А родительская ласка напоминала скорее подзатыльник, чем нежное выражение чувств. Но дети росли в довольстве. Достаточно было слушаться родителей, и никакое наказание тебе не угрожало. Роза помнила лишь один случай, когда мать поцеловала ее. Девочка тогда лежала больная, с высокой температурой. Зато очень часто приходилось Розе целовать распятие и край одежд гипсовой Мадонны в маленьком гроте, окруженном садом, по ту сторону дороги. Все работники «Фавориты» принимали участие в постройке этого святилища.

Она ничего не чувствовала, касаясь губами холодных святынь, разве что леденящий страх перед карой небесной. А щека Анджело была теплой, живой и пахла марсельским мылом и солнцем.

Анджело приподнял сестренку сильными руками и посадил ее к себе на колени.

— Поможешь мне достать остальные подарки? — спросил он.

— Нет, мне хочется пойти к Клементе, — ответила девочка и умоляюще посмотрела на брата.

— Ну раз это так важно, беги к Клементе, — согласился он.

Роза соскользнула с колен Анджело, а Алина облегченно вздохнула: ей не очень-то понравились те знаки нежности, которыми обменялись Анджело и девочка. Она подумала, что в далекой стране ее сын приобрел чужестранные привычки и забыл о приличиях.

Клементе ждал их, сидя на земле рядом с хлевом. Он терзал перочинным ножом, своим единственным сокровищем, тополиную веточку. У ног его свернулась Лилин, черно-белая дворняжка, неразлучный спутник и товарищ в играх. Из хлева доносилось протяжное мычание коровы.

— Я вас уже сто лет жду! — недовольно проворчал Клементе.

Это был худой, крепкий мальчишка, смуглый от солнца и грязи, с кроткими, спокойными глазами.

— Анджело вернулся! — объяснил возбужденный Ивецио. — Анджело, наш брат, ты его не знаешь. Он в Англии жил!

Про Англию Клементе никогда не слышал, он припомнил знакомые названия: Крешенцаго, Колоньо, Вимодроне, Монца, Лоди, Бергамо, нет, такого названия он не знал.

— Смотри, что он мне привез из Англии, — похвасталась Роза.

Ей нравилось произносить само слово «Англия», и она с детской непосредственностью продемонстрировала свое сокровище. Клементе, увидев украшение, даже глаза вытаращил.

— Оно что, твое? — спросил он, хотя знал, что у хозяйских детей бывают вещи, недоступные простым смертным.

— Мое, мое собственное, — гордо подтвердила Роза.

— Вот оно как! — проговорил Клементе, повторяя любимое восклицание своего отца.

Отец мальчика был самым высокооплачиваемым работником в поместье. Этому уроженцу Бергамо ферма во многом была обязана своим процветанием, поскольку он великолепно разбирался в молочном производстве и выращивании крупного рогатого скота. В семье его было пятеро детей. Клементе, лишь на год моложе близнецов, всегда оставался их любимым товарищем в играх. Розу он любил без памяти.

Клементе отличался живым умом и наблюдательностью. Ничто из того, что происходило в «Фаворите», не ускользало от его взора. Он заметил появление чужестранца, а теперь был уверен: о возвращении Анджело Дуньяни, старшего сына хозяина, из дальней страны под названием Англия в деревне еще будут вспоминать долгими вечерами.

— Оно серебряное! — сказала Роза и, уперев руки в боки, кокетливо прошлась перед Клементе.

— Покажи, — попросил мальчик, потянувшись к ожерелью.

Роза отскочила назад и инстинктивно прикрыла украшение руками, защищая свое сокровище.

— Ты с ума сошел! — воскликнула она. — У тебя руки грязные, перепачкаешь.

— Оставь ты ее! — сказал Ивецио.

Ему не терпелось показать другу свой подарок.

— Лучше посмотри, что у меня есть. — И он распахнул перед изумленным Клементе деревянную коробку, демонстрируя карандаши.

— Какие красивые! — поразился Клементе, наслаждаясь необычным зрелищем.

— А это не просто карандаши, — с видом знатока объяснил Ивецио. — Если намочить кончик, они рисуют как краски, и можно делать картины вроде тех, что вешают на стену.

Маленький крестьянин, одетый победней и вымытый похуже, чем хозяйские дети, потерял дар речи, увидев перед собой великолепную радугу красок. Так же потряс Клементе дирижабль, пролетевший однажды над «Фаворитой». Разноцветные карандаши и дирижабль — две диковины, недоступные ему. От одного вида этих чудес Клементе испытывал неизъяснимое наслаждение.

Дворняжка Лилин прыгала вокруг, высунув на жаре язык и громко дыша. А Клементе любовался подарками без всякой зависти; он искренне радовался счастью маленьких хозяев, почтивших его своей дружбой. Особенно радовался он счастью Розы.

— Оно тебе так идет! — сказал мальчик, держась на почтительном удалении и от девочки, и от ожерелья. — Точно для тебя и делалось…

И в эту минуту Клементе захотелось навсегда остаться рядом с Розой, расти с ней вместе, чтобы ловить в ее глазах отблеск мимолетного счастья.

Глава 2

— Да, красивое ожерелье, красивое… — произнесла Алина, держа украшение большим и указательным пальцем правой руки и взвешивая его ладонью левой.

Окна на верхнем этаже хозяйского дома были открыты, и в комнату проникали золотой свет заката и зеленоватые отблески наступавших сумерек.

— Да, мама, — ответила Роза.

Она настороженно смотрела на мать снизу вверх и теребила пальцами шелковую ленточку в косе. Зачем мама велела снять ожерелье и отдать ей?

— Очень красивое, — повторила женщина.

Холодная улыбка появилась на ярких губах Алины.

— Но оно тебе не подходит! — закончила мать.

Розу словно холодной водой обдали.

— Но Анджело его привез мне! — выкрикнула девочка, забыв и об уважении к матери, и о хороших манерах.

— Конечно, Анджело его привез тебе, — продолжала мать, — но ты его носить не можешь. Понятно?

Алина говорила холодным уверенным тоном.

У девочки даже дыхание перехватило, сердечко ее едва не вырвалось из груди.

— Почему? — чуть слышным голосом спросила Роза и затрясла головой.

Алина повертела в длинных изящных пальцах серебряный бутончик.

— Ты еще ребенок, — произнесла мать, унижая девочку, почувствовавшую себя женщиной, — а приличные дети не носят ожерелий и браслетов… Если бы ты была девушкой… девушка, может, и надела бы такое украшение… А в твоем возрасте не следует и мечтать о подобных глупостях.

Матери хотелось, чтобы дочь почувствовала свою вину. Она подержала ожерелье на ладони, а потом сжала его в кулак, чтобы невинный взгляд ребенка и коснуться не мог этого искушения.

Роза с силой дернула себя за темную густую косу, стараясь причинить боль, но ничего не почувствовала. От слов матери она оцепенела.

— Ожерелье — мое! — решительно заявила девочка.

— Да, конечно, — успокоила ее Алина, — но, пока ты не выросла, надо быть скромной, иначе вырастешь дурной женщиной, и Христос огорчится. Ты же не хочешь этого?

Роза, конечно, не хотела делать больно Христу, но почему Христос всемогущий позволял обижать Розу? Почему он, такой добрый, ничего не делал, чтобы помешать свершиться ужасной несправедливости? Она огляделась вокруг — как бы устроить все так, чтобы и Христа не обижать, и сокровище свое сохранить?

Мать и дочь стояли в комнатке Розы: пол из обожженной глины, голые балки потолка, беленые стены. Обстановка отличалась спартанской простотой: железная кроватка у стены, напротив окна комод, на нем — керосиновая лампа; сундук для одежды, плетеный соломенный стул и железная подставка с кувшином и миской из белой майолики.

Роза еще не привыкла к комнатке, куда ее перевели прошлой весной. Раньше она вместе с Ивецио спала в комнате родителей, а теперь их разделили. Кончилось раннее детство, и Роза впервые познала одиночество, Ивецио же пришлось устроиться в спальне у Пьера Луиджи. Детям расставаться не хотелось, но пришлось подчиниться решению родителей. Роза, оказавшись одна, страдала больше; ей было бы легче, останься у нее ожерелье.

Взгляд девочки упал на шкатулку темной кожи, стоявшую на сундуке. Там, на желтой атласной подкладке, хранились образки святых, четки из перламутровых бусин и молитвенник с золотым обрезом, который девочка брала по воскресеньям на мессу, хотя читать еще не умела.

— Хорошо, мама, — согласилась Роза, выбирая меньшее из зол, — я положу ожерелье в шкатулку и не буду надевать, пока не вырасту.

Девочка протянула ручку, ожидая, что мать отдаст ей сокровище. Алина Дуньяни улыбнулась, и девочка прочла в серых материнских глазах новую угрозу.

— Нет, мы сделаем лучше, — сказала Алина.

— Как? — спросила Роза.

— Надо обрадовать Христа, — продолжала мать.

— Правда? — удивилась девочка.

— Если поступишь, как я скажу, Христос в небе возрадуется и поможет тебе держаться подальше от мирских искушений.

Алина говорила медоточивым тоном, но дочь уловила в ее словах коварный посвист змеи, что собирается ужалить.

— Так что мне делать? — настороженно спросила Роза.

— Сегодня вечером, как только кончится служба, ты подаришь ожерелье Мадонне, — торжествующе произнесла мать.

Алина опустила в широкий карман фартука украшение и большими шагами вышла из комнаты. Роза стояла потрясенная.

Ошеломленная, девочка застыла, перед глазами ее встал лик Христа в терновом венце: он улыбался, потому что Роза преподнесла ожерелье Мадонне. Но эта картина сразу же показалась Розе фальшивой. Она бросилась в коридор и бегом догнала мать, еще не успевшую спуститься в кухню. Девочка потянула Алину за подол юбки.

— Зачем? Зачем? — со слезами на глазах простонала Роза.

— Затем, чтобы отблагодарить Мадонну. Она позволила Анджело вернуться домой живым и здоровым, — ответила Алина. — Разве это не причина для благодарности?

Роза вернулась к себе, кинулась на постель и в отчаянии разрыдалась.

«Oh clemens, oh pia, oh dulcis virgo Maria!»

Последние слова гимна «Salve Regina», пропетые хором в заключение молебна, разнеслись в благоухающем вечернем воздухе. Умолкли последние цикады, и завели стрекотание первые кузнечики.

Все обитатели «Фавориты» стояли по двое вдоль посыпанной щебнем садовой дорожки перед статуей Мадонны в голубом плаще, раскинувшей руки с выражением смиренной скорби и жертвенности. Ноги Богоматери попирали гранитный шар, который обвивал змей, символ мирового греха.

Иньяцио Дуньяни стоял в первом ряду, рядом с матерью, бабушкой Дуньяни — маленькой, худенькой старушкой, постоянно одетой в черное. За ними Алина с близнецами, потом Пьер Луиджи и Анджело, а дальше — слуги и работники.

Когда наступила полная тишина, Алина сильно сжала плечо дочери и вложила ей в руку серебряное ожерелье. Она вытолкнула Розу вперед, и та, сделав несколько шагов, подошла к грубо сколоченному алтарю, где теплилась лампада. Роза взошла по ступенькам, поднявшись на цыпочки, открыла стеклянное окошечко и надела свое серебряное сокровище на шею гипсовой Мадонне.

Она спрыгнула вниз и услышала громкий голос матери:

— Моя дочь Роза в день праздника Мадонны поднесла Пресвятой Деве свое серебряное ожерелье в благодарность за милость Божью.

Слова Алины прозвучали словно удары хлыста. Роза прошла мимо матери, не обратив внимания на протянутую материнскую руку. Из рядов молящихся послышался одобрительный шепот, а девочка вышла из сада, перешла через дорогу и бегом бросилась к сеновалу.

Там ее и нашел Анджело. Роза лежала на сене и смотрела в светлое небо, где трепетали первые звезды. Со двора доносились звонкие голоса детей, увлеченных игрой. Они весело повторяли слова старинной считалочки: «Жил да был старик один, он залез в чужой камин. Раз, два, три, ничего не говори…»

У коровника, под навесом, сидели взрослые, обсуждая события прошедшего дня. Звенел смех, позвякивали стаканы: хозяин угощал работников. По случаю праздника в «Фавориту» забрел шарманщик. Он наигрывал меланхолические мелодии в ритме вальса или мазурки. Кто-то подпевал, парочки танцевали, некоторые и пели, и приплясывали.

— А ты почему не идешь танцевать? — спросила Роза брата.

— Как же я пойду танцевать, если моя дама спряталась в сене? — ответил Анджело.

— Дама твоя еще маленькая, — с горечью произнесла девочка.

Недолго чувствовала себя Роза счастливой, мать ловко поставила ее на место.

— Я подожду, пока она подрастет, — сказал Анджело.

— А потом, я не умею танцевать, — заметила девочка, уставившись в небо.

— Я научу тебя, — произнес Анджело, устраиваясь на сене рядом с Розой.

Роза почувствовала, что ее любят и защищают.

— Ты хороший, — заявила она брату.

— Иногда я бываю очень злой!

И Анджело скорчил страшную гримасу.

— Никогда не поверю, — возразила девочка.

— Да, с теми, кто мне зла желает…

— Значит, со мной ты всегда будешь добрым.

Анджело задумчиво жевал соломинку.

— Так почему ты не идешь танцевать? — настаивала девочка.

— А ты почему не идешь играть?

Роза только плечами пожала:

— Не хочу!

Юноша скрестил руки под головой и посмотрел на небо, где уже сияла целая россыпь звезд.

— Вон Большая Медведица, — сказал он, указывая на созвездие.

— Знаю, — откликнулась Роза.

— А вон там, видишь, блестит, Венера…

Роза поискала взглядом звезду и увидела, как мерцала в вечернем небе Венера.

— А в Англии какие звезды? — вдруг с любопытством спросила она.

— Те же самые. Звезды везде одинаковые.

Девочке показалось невероятным, чтобы над «Фаворитой» было такое же небо, как и над дальними странами.

— Видишь ли, Роза, — продолжал юноша, — звезды так высоко, что видны отовсюду. Вот, например, возьми церковную колокольню — ее можно увидеть и из «Фавориты», и из Беттолино, и из Гоббы. А ведь колокольня одна и та же… Роза поняла и очень этому обрадовалась.

— Значит, когда ты был далеко и меня еще не знал, ты все равно видел те же звезды, что видела я! — воскликнула она, взглянув сначала на небесный свод, а потом на брата.

В это мгновение упала звезда, ярко вспыхнул горящий след, а потом звезду поглотила бесконечность. Анджело перекрестился.

— Когда падает звезда, — объяснил он, — чья-то душа поднимается к Богу.

Роза взглянула на него с изумлением.

— Значит, на небе столько звезд, сколько душ на земле?

— Да. У каждого из нас — своя звезда. И когда человек умирает, звезда падает.

— Значит, мы — как падающие звезды! — заключила Роза.

Анджело об этом как-то не думал, но согласился, что, пожалуй, оно действительно так.

— А куда деваются упавшие звезды? — заинтересовалась девочка.

— Пропадают в океане.

— А ты встречал в океане такую звезду?

— Нет, но когда-нибудь отправлюсь искать и, если найду, принесу тебе, — пообещал Анджело.

Он готов был достать луну с неба, лишь бы порадовать сестренку.

— И ты правда ее найдешь для меня?

— Правда!

Свежий вечерний ветер донес аромат полей. Анджело так хотелось успокоить девочку. Он вытащил из кармана завернутый в салфетку кусок пирога.

— Смотри, что я тебе принес, — сказал Анджело.

Он развернул салфетку, и девочка увидела кусок пирога, который пекли в «Фаворите» каждый год к празднику Мадонны. Такой пирог готовили целых два дня. Сначала из муки, масла, яиц и сахара делали тесто, потом начиняли персиками, грушами, миндалем и орехами. Роза тоже помогала делать угощение: она просеивала муку и толкла в ступе миндаль. Но когда вечером наступил момент пробовать пирог, девочка убежала на сеновал. И теперь, взглянув на принесенный Анджело кусок, она вновь остро ощутила боль от утраты своего сокровища. Ей казалось, стоит откусить лишь кусочек, и она отравится этим пирогом.

— Спасибо, не хочу я его, — грустно произнесла Роза.

Анджело сильной рукой обнял малышку и прижал к себе.

— Обидела тебя мама, правда? — стараясь утешить девочку, сказал он.

Роза словно только и ждала этих слов, чтобы разразиться рыданиями. Наконец-то, после того, как она промучилась столько часов, слезы облегчили ее страдания, успокоили душу. Ее обидели, обидели жестоко и абсурдно, призвав на помощь Мадонну и Христа, которые почему-то всегда были на стороне матери и никогда не помогали Розе.

— Я тебе сделаю другой подарок, гораздо лучше серебряного ожерелья, — пообещал брат, осторожно похлопывая сестренку по плечу.

— Другого такого подарка нет! — всхлипывая, произнесла девочка.

— Я подарю тебе лошадку и научу ездить верхом. В Эссексе, где я работаю, все барышни из хороших семей ездят верхом.

Роза кивнула головой и шмыгнула носом. Вообще-то лошадка ее совсем не интересовала. Ее сейчас не интересовало ничего. Если подумать, ей и ожерелье сейчас не было нужно. Единственное, о чем она помнила, это о пережитом унижении, о грубом оскорблении. Предательство матери, совершенное во имя веры, оставило первую тяжелую рану в ее душе.

С годами появятся и другие раны, но эта не заживет никогда.

Глава 3

В просторной мрачной супружеской спальне Иньяцио и Алина подводили итог прошедшему дню, возвращаясь к самому важному. Вернулся Анджело, их неукротимый сын, следы которого давно потерялись то ли с цыганами, то ли с бродячими акробатами; сын, ускользнувший от бдительных пограничников в суматохе ночных поездов и в путанице таинственных границ. Теперь семья наконец полная.

— Ты рад? — спросила Алина.

— Конечно, конечно, — проворчал Иньяцио.

Отец заставил себя забыть о нанесенной сыном обиде, тем более что жена тоже косвенно была виновата в случившемся.

— Мы теперь начнем все сначала, — добавил Иньяцио и вздохнул.

Ему очень хотелось надеяться, что Алина не будет тиранить Анджело, как тиранила она остальных детей. Иначе не миновать новой беды…

— А он стал красивый… — заметила мать.

— Да, парень сильный и здоровый, — отозвался отец, присев на край кровати и снимая ботинки.

— И умный, по-английски говорит, — с восхищением произнесла Алина.

— А как же иначе, — согласился Иньяцио, стаскивая с себя рубаху и брюки.

Хозяин «Фавориты» приближался к пятидесяти, но был еще очень крепким мужчиной; в густых каштановых волосах ни сединки; крепкие белые зубы, открывавшиеся в улыбке.

Вдалеке пророкотал гром, на мгновение заглушив стрекотание кузнечиков и кваканье лягушек.

— Похоже, идет гроза, — произнесла женщина, вытирая пот с шеи.

— Может, просто гремит… жара-то какая, — заметил мужчина.

— А дождь ой как нужен, — вздохнула Алина.

— Да, земле вода нужна, — ответил Иньяцио, надевая ночную рубашку. — Да и нам, людям, дождь не помешает.

Муж уже лег, а жена еще расчесывала длинные волосы. Алина была хороша собой: спокойное выражение лица, большие, выразительные глаза, нежный рот, тонко очерченный нос.

— Если действительно идет гроза, раньше утра мы ее не дождемся, — произнесла жена и строго взглянула на мужа.

Он понял упрек, привстал на постели и обмакнул кончики пальцев в сосуд со святой водой над столиком в изголовье кровати. Если бы он не перекрестился на ночь, Алина извела бы его, угрожая карой небесной и ему, и детям. Она с маниакальной пунктуальностью выполняла все церковные ритуалы.

Иньяцио снова лег и залюбовался женой: в сорок лет, после стольких беременностей, Алина сохраняла всю свою тяжеловатую красоту. За двадцать лет брака она беременела двенадцать раз — в живых осталось четверо детей. Остальных она или не донашивала, или они рождались мертвыми, а то умирали в возрасте нескольких месяцев. Все дети были зачаты и появились на свет в этой огромной массивной кровати из темного орехового дерева, под отрешенным небесным взглядом Мадонны, взиравшей с образа в золотой раме на страстные, безумные объятия, на душераздирающие муки родов, на затаенные улыбки, жестокие угрызения совести, на бесконечные молитвы и сонную тишину спальни.

Огонь светильника неожиданно задрожал под порывом ветерка, принесшего в комнату запах полей. Где-то далеко залаяла собака.

— Похоже, все-таки будет дождь, — заключил Иньяцио.

Он с вожделением поглядывал на жену, пока она снимала корсаж и надевала длинную ночную рубашку из белого льняного полотна.

— Ну что ты так уставился? — возмутилась Алина, почувствовав в душе удовлетворение.

Иньяцио закрыл глаза и промолчал. Алину постоянно терзали стыд и страсть, супружеская жизнь обострила эти ощущения, а с рождением детей ее душевные терзания усилились. Бегство Анджело потрясло ее, и, когда пришло его первое письмо, написанное нетвердой рукой мальчика, недолго ходившего в школу, Алина рыдала от счастья и заказала благодарственную мессу. Потом она начала слать сыну письма, умоляя вернуться. Любое известие о первенце утешало раненое материнское сердце. Она плакала от боли, вспоминая, как далеко Анджело, но одновременно радовалась, потому что он был жив и здоров. Она считала, что одинаково любит всех своих детей, но Анджело чуточку больше.

На самом деле все было не так просто. Дети для Алины всегда оставались плодом страшного греха, свершавшегося под покровом темноты в постели, освященной святыми узами брака. Она всегда воспринимала этот грех как нечто постыдное, ибо Алина отдавалась законному супругу не так, как подобает жене, без богобоязненного страха. Ее терзало ненасытное желание мужчины. Вот и сейчас, когда Иньяцио смотрел на жену, она чувствовала, как кровь забурлила у нее в жилах, взламывая плотину, воздвигнутую стыдом и страхом.

В супружеских объятиях она забывала Господа и святые заповеди, отдаваясь безумному наслаждению, сжигавшему ее. Почему в этих постыдных позах заключалось столько радости и страсти? Если бы Алина прислушалась к ненасытному желанию, терзавшему ее плоть, она бы погрузилась в бездну греха, ибо нет ничего страшней, чем плотский грех.

Не семя жизни бушевало в ее лоне, а сладострастие разврата. А когда беременность становилась явной, окружающие делались свидетелями ее блуда. И дети, и неудачные роды показывали всем, что она предавалась плотскому греху. Потому Алина, разумом убеждая себя, будто любит своих детей, бессознательно отвергала их, наказывая за собственную страсть.

Вновь прогремел гром, теперь уже поближе.

— Ложись, ложись же, — повторил Иньяцио.

Алина, не в силах сопротивляться зову, вытянулась рядом с мужем. Она знала: как только погаснет свет, мужчина заключит ее в объятия. Нет, Роза, ее единственная дочь, должна избежать такого позора. Мать в зародыше подавит в душе дочери любой росток сладострастия, как подавила она сегодня дочернюю гордыню, заставив отказаться от ожерелья, суетного подарка. Мать вменит дочери в обязанность самое строгое умерщвление плоти, чтобы погасить пробуждающиеся чувства, и Роза поймет: лучше духовная жизнь в монастыре, чем плотские радости брака.

Иньяцио и не подозревал, какие бури бушевали в душе его супруги. Он благодарил Бога, пославшего ему набожную, верную жену, хорошую хозяйку в доме и страстную возлюбленную в постели.

Порыв ветра парусом надул оконную штору.

— Наконец-то хоть дышать можно, — произнесла Алина, осеняя себя крестом.

— Мальчик наш вернулся, а теперь вот и дождь пришел… — с удовлетворением заметил Иньяцио.

— Господу все известно, он обо всем позаботится! — назидательно произнесла Алина.

— Как тебе показался Анджело?

— Вырос, — ответила жена. — Совсем мужчина стал. Спокойный, разумный.

Она глубоко вздохнула.

— А тебе стоило бы попросить у него прощения, — упрекнул жену Иньяцио. — Сказала бы: мне очень жаль, что так получилось.

— Он в тебя пошел, — недовольно заметила Алина.

— Верно. Вылитый дед. Тот тоже был упрямый и своевольный. Никогда не поймешь, что у Анджело в голове.

— И не пытайся понять, — откликнулась Алина.

— Но и ты последи за собой, — спокойно посоветовал ей муж. — С Анджело не вытворяй такого, как с Розой.

— А что я с Розой сдалала?

— Ты забрала у нее подарок и повесила на статую Мадонны.

Иньяцио очень не понравилось устроенное женой представление. И теперь, раз уж об этом зашла речь, он хотел все обсудить.

— Девочка сама решила отдать ожерелье, — солгала Алина, убежденная, что говорит правду.

— Да ты ее заставила… Я тебя знаю. И я видел лицо Анджело в тот момент, когда Роза повесила на статую его подарок: он просто рассвирепел.

В голосе Иньяцио послышался гнев.

— Я знаю, как ты людей доводить умеешь. А потом, когда дети выходят из себя, теряют уважение к взрослым, за ремень приходится хвататься мне.

Алина поняла намек, но лишь произнесла бесцветным голосом:

— У тебя, похоже, от жары ум за разум зашел.

Впервые за двадцать лет брака Иньяцио дал жене понять, что ему прекрасно известны ее тайные мысли, которые она ревниво оберегала от всех. Значит, он столько лет наблюдал за ней и судил ее, не показывая виду. Ей хотелось наказать мужа за это, но тут Иньяцио задул огонь и потянулся к жене. У Алины не хватило сил для того, чтобы отвернуться. Сладострастное безумие греха в который раз восторжествовало над страхом перед Господом.

Глава 4

Прошло лето. Все вокруг залили яркие, чувственные краски осени. Потом нежное снежное покрывало укрыло землю от жестокостей зимы. А теперь легкий, но усердный дождичек и теплый западный ветер возвещали приход весны. Погода вела себя как положено, и времена года, сменяемые рукой Господней, свершали свое дело. Дни становились длинней, уходил холод, морозивший деревья и покусывавший руки.

Эпидемия гриппа почти миновала «Фавориту», затронув лишь малышей и стариков, вскоре вставших на ноги. Дождь, конечно, был благословением Божьим, но теперь все мечтали о солнышке.

Семья Дуньяни сидела за большим обеденным столом в кухне. Каждый день деревянные доски стола скребли щеткой и отмывали горячей водой со щелочью.

— А почему Анджело не спустился к завтраку? — спросил отец, расправляясь с холодной полентой, залитой теплым молоком и чуть присоленной.

Алина склонила голову над чашкой ячменного кофе.

— Ты же знаешь, какой он… — равнодушно произнесла она, словно речь шла о какой-нибудь мелочи.

— И какой же? — спросил Иньяцио, не удовлетворившись ответом.

— Молодой, что с него взять… — заметила старая бабушка.

Роза почувствовала, что Анджело отсутствует неспроста, но не стала расспрашивать, опасаясь упреков и назидательных наставлений матери. Она торопливо дожевывала кусок белого хлеба с медом. Такой завтрак ей обычно давали с тех пор, как доктор Джельмини, местный врач, определил у девочки врожденную желудочную слабость — она плохо переносила молоко.

— День сегодня будет тяжелый, — заявил Иньяцио, имея в виду погоду и множество дел, что ожидали его.

Старая приземистая служанка Джина уже отварила котел картошки, чтобы смешать с отрубями на месиво свиньям. Пока хозяева завтракали, старуха то и дело таскала из котла картофелины и, очистив, отправляла их в рот. Ее мучил застарелый неутоляемый голод, вызванный многими годами нищеты.

Пьер Луиджи и Ивецио скребли оловянными ложками по дну своих мисок. Иньяцио время от времени поглядывал на дверь, что вела наверх, рассчитывая увидеть своего старшего сына. Отсутствие Анджело беспокоило Розу, но радовало Ивецио, всегда видевшего в старшем брате соперника.

Этот чужак нарушил привычный ход вещей и отнял у Ивецио часть сестринской любви, а ведь до того проклятого праздника Феррагосто Роза любила только Ивецио. Мальчик возненавидел старшего брата с тех пор, как тот подарил Розе лошадку в яблоках и целыми днями учил девочку ездить верхом на лужайке за сеновалом. Если говорить честно, то Анджело и ему предложил заняться этим увлекательным делом, но мальчик ни с кем не желал делить привязанность сестры. Роза была для него вторым «я», продолжением его самого и принадлежала только ему. Поэтому Ивецио предпочитал общество Клементе или же прятался в кустах, оплакивая несовершенство окружающего мира.

Впервые в жизни Ивецио был согласен с матерью, ругавшей Розу.

— Видано ли такое в приличной семье! — возмущалась Алина. — Мы не какие-нибудь благородные городские господа. Женщине даже не пристало управлять повозкой. Что уж говорить о верховой езде!

Легкость амазонки, с которой дочь носилась верхом, для Алины была лишь грехом и бесстыдством. Анджело пытался утихомирить мать, утверждая, что все не так страшно. Но Алина твердила, что Милан — не Лондон, а ломбардская деревня — не английская. К тому же соседи, уважающие Дуньяни, начнут говорить, что она, Алина, никудышная мать.

На этот раз спор своей властью прекратил Иньяцио. Он только и сказал:

— Оставь их в покое.

Но в его словах прозвучало напряженное спокойствие доброго человека, готового вот-вот выйти из себя. Алина знала такой тон. Она один раз видела, как муж потерял голову, и одного раза ей хватило. Она угомонилась.

Потом начались занятия в школе. Близнецов приняли в первый класс. Им пришлось рано вставать, отмерять четыре километра до школы и четыре обратно по сельской дороге, обсаженной акациями и липами. Встревожившие семью уроки верховой езды закончились.

Местная школа занимала одно крыло в здании мэрии. Розе преподавала синьорина Гранди, крохотная и кругленькая, совсем не соответствовавшая собственной фамилии. Учителем Ивецио был господин Сентати, крупный вспыльчивый мужчина. У него же учились Анджело и Пьер Луиджи. Сентати с улыбкой на устах лупил непослушных учеников по рукам палкой, смахивавшей на хлыст. За свою строгость он пользовался уважением родителей, вполне оправдывавших его суровые воспитательные методы. В школе для Ивецио заключалось спасение — здесь не было Анджело.

По дороге в школу счастливый мальчик напевал песенку, которой его научили ребята постарше: «Динь-дон-дон! Колокол бьет, на урок зовет! Динь-дон-дон! Книжки возьмем! Динь-дон-дон! Потихонечку пойдем!»

Так они шагали «потихонечку», то собирая ягоды, то залезая на деревья за птичьими гнездами. Частенько близнецы опаздывали. Но у Сентати было весьма своеобразное понимание дисциплины: детей землевладельцев он не бил, не забывая о подарках, которые их родители приносили учителю по праздникам. Он захлопывал перед носом Ивецио дверь и заявлял ему, поглядывая на часы:

— Школа — тот же поезд. Кто не успел, тот опоздал.

Синьорина Гранди отличалась большей терпимостью, и Розу на урок пускала. Ивецио же бродил во дворе мэрии, разглядывал незнакомых и ждал перемены, чтобы поиграть с товарищами.

Слухи о том, что Роза скачет на лошади, обошли все фермы и лачуги. Девочки в школе, скорее из зависти, посмеивались над Розой, и она ощущала себя не такой, как все. Матери Роза не верила, но ее обижало осуждение сверстниц, относившихся к ней с холодной жестокостью, на которую способны лишь дети. Потому игры с лошадкой в значительной мере потеряли привлекательность в глазах Розы, но ей не хотелось разочаровывать Анджело, и она по-прежнему скакала верхом на лужайке за сеновалом, стараясь далеко не отъезжать, чтобы никому не попасться на глаза.

И сегодня, в час завтрака, когда весенний дождик стучал по крыше, Розе вдруг больше всего на свете захотелось увидеть Анджело. Но только она знала, что Анджело не появится.

Накануне вечером — она уже легла, а братья спали — девочка услышала, как в кухне Анджело ссорится с родителями. Потом голоса стихли, ненадолго воцарилась тишина, и по коридору тяжело прошагал отец, за ним мать. Скрипнула и захлопнулась дверь их спальни. Следом за этим послышался скрип двери в комнате Анджело, в глубине коридора, у входа на сеновал.

Роза натянула на голову стеганое шерстяное одеяло, но никак не могла заснуть. Тогда она приняла отважное решение. Сердце у девочки едва не выскочило из груди, когда она на цыпочках пробегала через весь коридор. Она тихонько проскользнула в комнату брата и увидела, что Анджело сидит на краю кровати и, кажется, плачет. Но, когда брат поднял глаза, девочка увидела в них не слезы, а гнев.

— Ты здесь зачем? — сердито спросил юноша.

Никогда еще брат не разговаривал с ней таким тоном.

— Вы ссорились… я слышала… — пролепетала Роза.

Она стояла на пороге в длинной, до пят, белой ночной рубашке. Ее мягкие волосы рассыпались по плечам, а в руке Роза держала мерцавшую красноватым светом свечу.

— Девочка со свечой, — смягчившись, улыбнулся Анджело, вспомнив рисунок с таким названием.

— Хочешь, я уйду, — настороженно прошептала Роза.

— Нет, иди сюда. — И брат жестом пригласил ее присесть на кровать рядом с ним.

— Вы ссорились? — спросила Роза.

— Да, — признался Анджело.

— А что теперь? — с тревогой произнесла девочка.

— Ничего. Все прошло.

Он улыбнулся и ласково потрепал ее по щеке.

— А я испугалась!

Роза вздохнула с облегчением.

— Не надо пугаться из-за пустяков.

Анджело обнял сестренку за плечи и почувствовал, как она дрожит.

— А почему вы ссорились?

Анджело не смог бы объяснить причину ссоры. Но надо было что-то придумать для Розы.

— Наверное, потому, что я, кажется, не гожусь для деревенской жизни, — сказал Анджело.

Ему и самому это объяснение показалось вполне приемлемым. Глаза Розы беспокойно блеснули в полумраке комнаты.

— Как это «не гожусь»? — спросила девочка.

Что-то в словах брата насторожило ее.

— Не знаю, смогу ли я тебе объяснить, но попытаюсь. Меня не интересуют ни урожай, ни скотина. Я хочу уехать, понимаешь?

Он чувствовал — из-за последствий его ссоры с родителями страдать будет девочка.

— Куда ты хочешь уехать?

При одной мысли, что она потеряет Анджело, Розе становилось страшно.

— Куда-нибудь, — произнес юноша, — в далекие страны. Хочу посмотреть, как там люди живут. Хочу найти в океане упавшую звезду.

Из глаз девочки выкатились крупные слезы.

— А долго плыть по океану в дальние страны? — спросила Роза, напуганная планами Анджело.

— Как раз ты успеешь научиться писать и напишешь мне письмецо.

Анджело поднял сестренку на руки, отнес в ее спальню, уложил, подоткнул одеяло и поцеловал в лоб.

— А теперь спи! И пусть тебе приснится хороший сон.

— Спокойной ночи, — пролепетала Роза и, зевнув, неожиданно заснула.

Так, вдруг, засыпают только дети.

А теперь, за завтраком, Розе хотелось расплакаться, потому что ее старший брат как раз в эти минуты начинал долгое путешествие к океану в поисках дальних стран.

— Иди посмотри, может, он еще спит, — приказал отец Пьеру Луиджи.

Сын выбежал из кухни и через минуту вернулся растерянный.

— Его нет! — заявил испуганный Пьер Луиджи.

— Как это «нет»! — возмутился Иньяцио.

— Он и спать не ложился. Постель не разобрана, а комод с вещами Анджело пустой.

Алина закрыла лицо ладонями и с горьким вздохом произнесла:

— Снова сбежал!

Иньяцио стукнул кулаком по столу, так что посуда загремела, а близнецы затрепетали. Старуха мать ошеломленно взглянула на сына.

— А ты ждала чего-то другого? — крикнул Иньяцио жене.

— Кровь Дуньяни, — чуть слышно произнесла бабушка и села у очага рядом с Джиной, помешивавшей месиво для свиней.

— Сделай же что-нибудь! — умоляюще выкрикнула Алина, обращаясь к мужу.

— Ты уже и так сделала все, что могла, — произнес Иньяцио.

Он успокоился, вспышка гнева прошла.

— Обратись к властям, — настаивала Алина.

— Власти не смогли остановить его, когда ему было тринадцать, — напомнил муж.

— Верни, верни Анджело домой, — взмолилась Алина.

Роза смотрела на мать спокойно, без волнения. Она наблюдала за материнскими страданиями так же равнодушно, как мать за ее муками. И на губах у девочки мелькнула едва заметная улыбка.

— Об этом проси твоих святых и Мадонну, — отрезал муж.

— Не богохульствуй, — воскликнула Алина, осенив себя крестом.

— У них проси, пусть вернут сына, не у меня, — в бешенстве крикнул Иньяцио. — Ты к ним обращалась, призывая Господень гнев на Анджело. И все потому, что какие-то злые языки наговорили тебе, будто бы Анджело видели в увеселительном заведении.

— Замолчи! — взвизгнула Алина.

Она схватила близнецов, которые ничего не поняли, вытолкнула их на улицу. За ними последовал Пьер Луиджи, которому мать велела следить за малышами.

На улице лил дождь, но Пьер Луиджи успокоил близнецов:

— Сейчас Джина принесет вам ранцы и зонтик.

Ивецио стоял спокойно, а Роза попыталась вернуться в кухню. Ей хотелось услышать, что скажут родители про Анджело. В глубине души девочка считала, что она-то все знает лучше всех.

— Нам еще рано идти, — сказала Роза, стараясь ускользнуть от Пьера Луиджи.

— Я сказал, тебе пора в школу, — сердито оборвал ее брат.

Пьеру Луиджи исполнилось двенадцать. Он с отличными оценками окончил шестой класс и со всей ответственностью относился к материнским поручениям.

— А вот и не пора! — заупрямилась Роза.

Ивецио попытался переубедить сестренку, боясь, что ее накажут.

А Пьер Луиджи непререкаемым тоном приказал:

— А ну бегом в школу!

Роза и Ивецио учиться не любили и ходили на уроки только потому, что их заставляли. Пьер Луиджи, напротив, учился прекрасно, а теперь еще ходил по воскресеньям на курсы технического черчения.

Укрывшись под большим зонтом с деревянной ручкой, близнецы побрели вдоль дороги. Похоже, они опаздывали, но все можно было свалить на дождь, барабанивший по зеленому зонту и превративший каждую рытвину на дороге в лужу. С полей доносился сильный, резкий аромат. По небу, подгоняемые ветром на запад, лениво ползли серые тучи.

— А я знала, что Анджело уехал, — произнесла Роза.

— Ты всегда все знаешь, — сказал Ивецио.

Ему просто не хотелось спорить с сестрой.

— Он мне сам сказал, вчера вечером, — уточнила девочка.

— Ага, во сне, наверное, — усмехнулся Ивецио.

— Нет, когда я пришла к нему в комнату, — многозначительно сказала Роза.

— А может, он тебе сообщил, куда уехал? — иронически заметил мальчик.

— Конечно, — уверенно ответила Роза. — Он уехал на край света.

— А где край света? — полюбопытствовал Ивецио. — В сторону Бергамо или в сторону Милана?

Других городов Ивецио не знал.

— Не знаю, но очень далеко.

Роза вспомнила, что и она спрашивала то же самое у Анджело.

— А что он будет делать на краю света?

— Поплывет по океану за упавшей звездой, — с важным видом объяснила девочка. — Звезду привезет мне.

— А-а… — протянул Ивецио, не поняв ни слова.

Однако он не хотел признаваться в том, что ничего не понял, и спросил:

— А когда он вернется?

— Когда я научусь писать и напишу ему письмецо, — ответила сестренка.

— Вот и нет! Думаю, он вообще не вернется. Он с мамой тоже поссорился.

— Со мной он не ссорился, — возразила Роза. — Поэтому я уверена: Анджело вернется.

— Слушай, а куда это он вчера вечером ходил? — спросил Ивецио.

— В веселый дом. Папа сказал, Анджело был в веселом доме.

— Непонятно. Ну и что, если он где-то веселился?

— Не знаю, — вздохнула Роза.

— Иногда за это ругают. Вот я болтаю с другом на уроке, и мне весело. А тут как раз учитель меня спрашивает, ну а я ворон ловлю. Он тогда ругается…

— Наверное, так оно и есть…

— Но почему мама из-за такой ерунды призывала на него кары Господни? — удивился Ивецио.

— Ну знаешь, мама всегда так… — объяснила Роза. — Она думает, Богу делать нечего, как только насылать на всех кары.

— Но иногда мама права, — возразил Ивецио, которому хотелось задеть Анджело.

Малыш был доволен неожиданным отъездом старшего брата. Он чувствовал себя свободным, Роза снова принадлежала только ему.

— А вот мы из-за мамы сегодня голодными останемся! — коварно заявила Роза.

— Ой, Христе Боже мой! — воскликнул мальчик и тут же прикрыл рот ладошкой, убоявшись вырвавшихся у него слов.

Про себя Ивецио тут же попросил у Бога прощения. Если бы Роза донесла матери, что Ивецио всуе поминает имя Божье, ему бы досталось, и досталось бы, конечно, побольше, чем Анджело. Тот всего лишь где-то веселился. Но Роза никогда не предавала брата-близнеца.

— Мама забыла дать нам второй завтрак в школу, — напомнила Роза.

Ивецио попытался найти оправдание для матери:

— Мы сами забыли попросить.

— А какая разница. Так и так голодными останемся, — реалистично заключила сестренка.

— Дождь кончился! — обрадовался мальчик.

Роза протянула ручку и заметила:

— Действительно, кончился.

Из окошка меж облаками блеснуло солнце. Малыши закрыли зонтик и кинулись бегом, перепрыгивая через лужи, позабыв и об исчезновении Анджело, и о материнских наставлениях, и об отцовском гневе, и о втором завтраке, и о крае света.

Глава 5

Сильная рука матери сжала плечо поставленной на колени девочки.

Роза не всхлипнула, а лишь бесстрашно заглянула Алине в глаза и произнесла:

— Ты делаешь мне больно.

— Знаю, — безжалостно ответила мать.

— Отпусти! — твердо сказала дочь.

— Раскайся! — приказала Алина.

Роза только тряхнула головой.

— Повторяй за мной! — велела Алина, притворяясь спокойной.

— Что повторять? — спросила девочка.

Роза не могла больше выносить те муки и унижения, которым подвергала ее Алина.

— Повторяй: Господи, помоги мне обрести мое призвание и стать монахиней!

— Не буду!

Роза говорила как человек, уверенный в собственной правоте.

— Я это столько раз повторяла, а теперь больше не хочу.

Лицо у девочки горело от унижения, а колени ныли. Спальня родителей казалась Розе отвратительной темницей. А из окна, где остался закрытый для Розы мир, доносилось благоухание летних полей, звенели голоса детей, слышались разговоры взрослых.

Все началось июльским утром, с появлением бродячего торговца. Он появлялся каждый месяц, если погода благоприятствовала, и делал остановку в «Фаворите». Его могучий нормандский жеребец в нарядной упряжи тащил за собой целый магазин на колесах. Там было все для дома. Он продавал посуду и голландское полотно, шелк из Комо и костяные гребни, ленты и французские духи, слабительные соли и микстуры, настойки для улучшения пищеварения и пилюли от изжоги, специи и мази для людей и для скота.

Алина, перетряся весь товар, купила два пузатых керамических ночных горшка в подарок работнику, что собирался жениться. Роза любовалась безделушками, выставленными на лотке около гумна. Торговец был мужчина высокий и толстый, с открытым лицом, живым внимательным взглядом и хорошо подвешенным языком. Он умел моментально оценить намерения и возможности в общем-то немногочисленных покупательниц, готовых ради какой-нибудь ненужной мелочи, да и просто из интереса, сторговаться о тайном свидании где-то в поле.

Продавец любил детишек и к тому же хотел отблагодарить Алину Дуньяни, свою лучшую клиентку. Поэтому он подарил Розе крохотный флакончик духов с пробочкой, сиявшей, как золото. К горлышку голубой шелковой ленточкой была привязана этикетка с изящной надписью «Одеколон «Аткинсон».

Пока мать выбирала новые тарелки вместо тех, что разбились, и сверяла покупки со списком, составленным заранее, Роза, сжимая в руке свое сокровище, забежала за угол и уселась на каменной скамье у стены дома.

Тут и нашла ее мать. Девочка с наслаждением вдыхала запах одеколона, брызнув несколько капель себе в ладошку.

— Это еще что такое? — грозно спросила Алина, сдвинув брови.

— Духи!

И девочка с улыбкой протянула флакончик матери.

— Стыд какой! — крикнула Алина, вырвав у дочери из рук подарок.

— Мне торговец подарил, — объяснила Роза, испугавшись, что сейчас потеряет свою благоуханную мечту. — Стыд какой! — с отвращением повторила мать.

Розе было бы легче, если бы Алина влепила ей пощечину, но мать схватила дочь за руку и втащила в дом.

Она приволокла ее в спальню и перед ликом Христовым, увенчанным терновым венцом, велела:

— На колени!

Роза из послушания опустилась на колени, но не поняла, зачем это нужно. Правда, мать всегда твердила, что преклонить колени лишний раз никогда не мешает.

— А зачем? — спросила девочка.

— Проси прощения у Господа! — приказала мать.

— А почему? — недоумевала Роза.

Она растерялась, потому что вины за собой не чувствовала.

— За твое тщеславие, — прошипела Алина. — Ты надушилась. Только дурные женщины поливаются духами. Тебе всего семь лет, а ты уже испорченная девчонка. Моли Господа, чтобы очистил твою душу.

Тут Роза разразилась рыданиями. Судя по поведению матери, она совершила грех, но не понимала какой. Почему все, что нравилось Розе, Алина осуждала и Христос тоже? Грешно ездить верхом, грешно носить ожерелье, грешно нюхать духи. Девочка, впрочем, готова была попросить у Бога прощения за те грехи, что она, того не подозревая, совершила.

— А теперь повторяй за мной, — велела Алина. — Господи, обрати на меня свою милость и помоги обрести призвание и стать монахиней.

Роза уже давно повторяла эти слова. Каждый вечер, после семейной молитвы, ее заставляли молиться на коленях, на голом полу, перед ликом Христа, увенчанным терновым венцом, и просить, чтобы Господь милостью своей привел ее в монастырь.

Но дни шли, и девочка чувствовала, как в душе ее рождается непобедимое отвращение к жестокому обряду и жгучая неприязнь к увенчанному терниями Христу, который позволял матери так обращаться с дочерью.

К тому же Розе совсем не хотелось становиться монахиней, а монастыри она терпеть не могла. У нее перед глазами был пример монахини Деодаты, сестры отца. Каждый год Деодата приезжала в «Фавориту» на Рождество и проводила несколько дней в семье брата. Роза смотрела на лик Христов, а видела перед собой длинное, печальное лицо хромой тетки. От монахини пахло ладаном и безлюдной ризницей, а нос у нее был тонкий, загнутый книзу, словно клюв индюшки. Девочка однажды подсмотрела, как сестра Деодата плачет, горько упрекая бабушку в углу, у очага.

— Ах, мама, будь у вас побольше соображения, вы никогда не отдали бы меня в монастырь. Вы сделали свою дочь на всю жизнь несчастной.

— Да я-то думала, что правильно делаю, — призналась смущенная бабушка. — Ты же хромоножка, кто тебя замуж взял бы? А в доме брата, с такой невесткой, житье не сладкое. Прости меня, доченька.

— Знаю, знаю, мама. Знаю, в миру тяжело, но вы не представляете, как страдают в монастыре.

Как ни прославляла монастырскую жизнь Алина, мир не снисходил в измученную душу девочки.

И в этот летний вечер, стоя на коленях перед образом в родительской спальне, Роза отказалась повторять слова матери.

— Не буду, не буду повторять, — упрямо твердила девочка. — И, клянусь, никогда не стану монахиней.

Ошеломленная Алина вгляделась в решительное лицо дочери.

— Грех порождает грех, — произнесла женщина скорее для себя, чем для девочки.

Если бы Алина зачала дочь в богобоязненном страхе, а не в безумии наслаждения, Роза бы не выросла такой. Алину охватило бешенство. Кровь пульсировала у нее в висках, и болезненная тьма замутила разум.

— Не буду монахиней! — твердо заявила Роза.

Алина попыталась сменить тон:

— Ты делаешь больно Христу!

— Пусть лучше ему будет больно, а не мне, — возразила дочь.

— Богохульствуешь! — взорвалась Алина.

— Я говорю то, что думаю!

Роза выдержала тяжелый взгляд матери.

— Господь накажет тебя, — пригрозила Алина.

— Я и так наказана.

Роза вспомнила об Анджело, сбежавшем из дому в тринадцать лет. Но ей сейчас только семь. И куда она пойдет? Ее удерживали в семье вовсе не страх перед неизвестностью или детская слабость. Нет, она останется в «Фаворите», как бы ее ни унижали. Ей надо дождаться письма от Анджело. Роза теперь научилась писать, значит, скоро ее старший брат, единственный, кто давал ей любовь и защиту, появится на дороге к дому. Она бросится навстречу к Анджело, а он раскинет руки, и в его объятиях она наконец обретет покой.

— Вон отсюда! — крикнула мать и жестом ангела отмщения указала дочери на дверь.

Роза встала, пошатываясь, так у нее болели колени и затекли ноги. Неуверенным шагом она двинулась к двери.

Алина не произнесла ни слова. Она смотрела, как дочь переступила через порог, словно Роза входила в геенну огненную, навеки заклейменная грехом. Ужас, ужас за себя и за дочь объял Алину. Оставшись одна, женщина рухнула на колени.

— Мария, Пресвятая Дева, — взмолилась она. — Ты сама мать, просвети меня! Как мне изгнать дьявола из души дочери? Алине пришло в голову привязать девочку к миртовому кусту перед статуей Мадонны, на шее которой блестело серебряное ожерелье. Мать думала, что действует по велению Пресвятой Девы, на самом же деле Алина была одержима собственными навязчивыми идеями.

— Будешь оставаться привязанной весь день, — заявила она дочери. — С рассвета до заката, всю неделю. До тех пор, пока не покаешься в грехах. До тех пор, пока не попросишь Мадонну, чтобы она смилостивилась и позволила тебе стать монахиней.

Иньяцио Дуньяни не стал вмешиваться: для девочки урок скромности не помешает, хотя, конечно, обошлась мать с Розой жестоко. Да и то сказать, характер у девчонки просто невыносимый, наказать ее стоило. Кроме того, Иньяцио не хотелось ссориться с женой. Ивецио и Клементе восприняли наказание Розы как новое развлечение. Они играли с Алиной, как кошки с мышкой. Стоило матери отвернуться, как мальчики тут же мчались развлекать Розу.

Малышка оставалась одна только в послеполуденные часы, когда все в доме предавались сну, а Клементе было запрещено приближаться к хозяйскому жилью. На третий день, как раз во время дневного отдыха, Роза задремала в тени миртового куста. Но спала она чутко, и ее разбудили какие-то звуки: легкий звон, чуть слышный шорох, так непохожий на неумолчное стрекотание цикад, наполнявшее раскаленный воздух.

Роза открыла глаза, притаилась под кустом и увидела молоденькую цыганку в разноцветных лохмотьях. Цыганочка осторожно выдавила стекло, прикрывавшее статую Мадонны, и сняла серебряное ожерелье. Сквозь заостренные, как меч, листья ирисов девочка смотрела, как цыганка прячет в кармане украшение, на мгновение сверкнувшее в солнечных лучах. Потом похитительница быстро преклонила колени, осенила себя крестом и бесшумно, словно она не шла, а летела по воздуху, понеслась по тропинке прочь.

Роза вполне могла позвать на помощь или просто выглянуть из-под кустов и спугнуть воровку. Но она не сделала ничего, чтобы остановить святотатственную кражу, причем девочка и сама не понимала, почему так поступила. Однако она успела разглядеть цыганку, и детская память Розы навеки запечатлела резко очерченный профиль, волосы цвета старого золота, личико с высокими скулами, светлые и прозрачные, как родниковая вода, глаза, порывистую грацию дикого животного.

Роза разглядела вдалеке, в золотистом свете солнца, цыганский табор, двигавшийся по дороге и исчезнувший за поворотом. За раскрашенной бело-голубой кибиткой шагали две женщины с детьми на руках. Их нагнала цыганочка-воровка. Роза сразу решила, что дети — краденые. Ведь прекрасно известно — цыгане крадут и детей.

— Святотатство! — взвизгнула Алина, бросившись на колени и в молитвенном жесте воздев к небу руки.

Роза глядела на мать бесстрастно, не испытывая ни малейшего волнения. В душе у девочки воцарилось безграничное спокойствие. Цыганка, казалось, расплатилась с матерью за ту обиду, что лишила Розу радостей, принадлежавших девочке по праву.

Тут как раз подъехал на тележке Иньяцио. Он осторожно натянул поводья и остановился у решетки сада.

— Что случилось? — спросил он, обращаясь к жене, преклонившей колени на дорожке.

— Воры, — спокойно объяснила Роза, высунувшись из-за миртового куста.

— Что украли? — встревожился отец.

— Украли серебряное ожерелье, — ответила девочка.

Ни за что в жизни она бы не призналась, что видела воровку.

— Твое ожерелье? — изумился Иньяцио.

— Не мое, ожерелье Мадонны, — возразила Роза.

— Святотатство! — завопила Алина и, поднявшись с колен, бросилась к мужу.

— Хватит комедий! — оборвал ее Иньяцио.

— Святотатственная кража для тебя комедия? — возмутилась Алина.

— Не кража, а твои вопли — комедия, — уточнил муж.

Он отдал поводья работнику и двинулся вместе с Алиной к дому.

— А тебе не пришло в голову, что воры могли напасть на Розу? — с упреком спросил он жену.

Нет, об этом мать не подумала, вся охваченная праведным гневом.

— Ничего с ней не случилось, — холодно заметила Алина.

— Хватит спектаклей, — решительно заявил Иньяцио. — Немедленно освободи малышку. Слышишь, немедленно! С этой минуты я буду заниматься дочерью. А украденное ожерелье пусть послужит тебе уроком.

Иньяцио неожиданно повернулся и пошел по дорожке обратно.

— Ты куда? — спросила Алина.

— Заберу Розу, — сухо ответил он, бросив на жену раздраженный взгляд.

— И ты против меня, — обиделась Алина. — Все против…

— Я не против тебя. Должна же быть хоть какая-то справедливость…

Он отвязал Розу, а жена бросилась в спальню излить обиду и отчаяние перед ликом Христовым.

— Испугалась? — спросил у девочки отец.

— Нет, папа, — ответила Роза, обнимая Иньяцио.

— Хочешь красивое ожерелье? Оно будет только твое, и ты сможешь надевать его когда угодно.

— Нет, папа, спасибо вам, но мне ничего не надо, — произнесла счастливая Роза.

Она уже получила то, что хотела. А теперь, чтобы счастье ее было полным, не хватало только одного: не хватало Анджело, которому она могла бы рассказать правду о краже ожерелья.

Глава 6

Анджело вернулся лишь через несколько лет, вернулся неожиданно, так же, как и уехал. Розе исполнилось двенадцать: она вытянулась, похорошела, и все ее существо дышало ароматом ранней весны. Она никогда не забывала далекого старшего брата. Его письма, залепленные странными марками и непонятными для Розы печатями, хотя она теперь умела читать и писать, поддерживали память о нем.

Но жизнь ее шла от одного открытия к другому, от чуда к чуду, и дни казались ей бесконечной чередой новых и разнообразных событий. Кража ожерелья у Мадонны ушла в далекое прошлое; о ней иногда вспоминали летом в годовщину той истории. Алина смирилась с отказом дочери, которой монастырская жизнь вовсе не казалась единственным призванием молодости. Иньяцио занимался девочкой больше, чем раньше.

Анджело отпустил усы, стал выше и шире в плечах. Лицо у него было обожжено солнцем, взгляд решительный, выражение мужественное. О нем ходили невероятные слухи. До «Фавориты» дошло известие о кораблекрушении в Яванском море. Двое спасенных якобы были миланцами, и один из них, вероятно, Анджело.

Роза не сразу узнала брата. Он беседовал с отцом, а родственники и работники почтительно прислушивались к разговору. Но стоило Анджело раскрыть объятия, как девочка, смеясь и рыдая, бросилась ему на шею.

— Вернулся, наконец-то ты вернулся! — шептала она, пока он гладил ее волосы.

— Я вернулся, чтобы увидеть тебя, — прошептал Анджело на ухо сестренке.

Роза подняла на брата влажные от слез глаза.

— Правда? — спросила она, не осмеливаясь верить собственному счастью.

— Разве можно шутить, когда речь идет о таких важных вещах?

Алина также расцеловала сына со слезами на глазах, забыв прошлое.

Возвращение Анджело стало памятным событием, в нем было что-то от чуда или от волшебной сказки, что-то глубоко взволновавшее всю семью — такое не забудется никогда.

Наконец, после стольких лет ожидания, Роза в тишине своей комнаты смогла рассказать брату правду о краже ожерелья. Он смеялся до слез, наблюдая, как двенадцатилетняя девочка изображала отчаяние и проклятие Алины, потрясенной святотатством.

— Мадонна совершила чудо, — заявил Анджело.

— Ты действительно думаешь, что произошло чудо? — спросила Роза.

— Конечно. Мадонна дала понять нашей матери, что иногда украшения лучше носить такой красивой девочке, как ты, — заключил Анджело, поцеловав сестру в волосы.

Они сидели на кровати, и Анджело положил на одеяло какой-то пакет, завернутый в грубую ткань. У Розы были все основания предполагать, что в пакете скрывался подарок для нее. Ей так хотелось раскрыть тайну, но она молчала из страха, что чудесный сон может развеяться в мгновение ока.

— Я получила твое письмо из Африки. Ты там разбогател? — спросила девочка.

Она знала из вечерних бесед взрослых, что там, в Африке, наши солдаты воюют за золотые жилы, многокилометровые и глубокие.

— На войне никто не богатеет, — помрачнев, ответил Анджело. — Я таких не знаю.

— Ты с турками дрался?

Роза расспрашивала, чтобы утолить любопытство, а также чтобы заставить себя забыть о таинственном пакете.

— Ни с кем я не дрался, — сказал брат.

Девочка почувствовала разочарование.

— Да я просто так спросила, — смутилась она.

Роза знала: брат — человек сильный и мужественный. Почему же он так равнодушно говорит о сражениях? Все вокруг одобряли войну, которая должна была принести славу и богатство Италии, все, кроме ее брата да молодого социалиста по имени Бенито Муссолини. Говорили, что Муссолини убедил демонстрантов лечь на рельсы, чтобы задержать воинский эшелон.

Анджело взял пакет и протянул сестренке.

— Я привез то, что обещал, — наконец произнес он.

Услышав эти слова, Роза почувствовала себя на седьмом небе от счастья.

— Открой сам, — попросила она.

Анджело с нарочитой медлительностью начал его развязывать, а сердечко Розы билось так, что она едва не потеряла сознание. Она прекрасно помнила обещание Анджело.

— Я привез тебе упавшую звезду.

И Роза увидела, как из пакета появилась отливавшая серебром раковина размером с большой кочан капусты.

— Упавшая звезда! — воскликнула девочка и протянула к раковине руки, но коснуться подарка не осмелилась.

Ее черные глаза стали огромными.

— Где ты ее нашел?

— В океане. Я же тебе говорил: падающие звезды уходят на дно океана. Я нашел ее недалеко от острова, который называется Суматра.

— А далеко этот остров?

Роза не отрывала потрясенного взгляда от подарка, который словно вспыхивал в руках Анджело, сияя блеском настоящей звезды.

— Очень далеко, — улыбнулся брат. — У звезды есть имя. Ее зовут Наутилус. Если приложишь ухо, услышишь шум моря и шелест падающих звезд. Попробуй!

Роза приложила ухо к перламутровой чаше раковины, и из пустоты до нее донесся шум волн и шелест звезд, умирающих в небе.

— Как это получается? — спросила девочка. — Почему море и звезды разговаривают в этой раковине?

— Есть легенда. Наутилус — это звезда, которая падает с неба, когда кто-то умирает. Она прячется в темных глубинах океана, маленькая, как камешек. Потом постепенно растет, растет и выходит на поверхность. Она извергает из себя воду, что была внутри, и, подняв парус, плывет далеко-далеко. Она приплывает туда, где вздымаются огромные сердитые волны, кипит пена и воздух, смешавшись с водой, водоворотом поднимается к небу, за облака. И Наутилус поднимается в небосвод, чтобы снова стать звездой.

— Это просто сказка, но сказка чудесная, — произнесла Роза, и лицо ее озарилось улыбкой.

Так Наутилус стал для нее символом и магическим ключом, чтобы понять и объяснить то, что кипело в ее душе. А взрослые, кроме Анджело, не хотели и не умели понять Розу.

Когда Розе было трудно, она брала в руки свою раковину. Она смотрела — и ей становилось легче, касалась — и чувствовала себя уверенней, не такой одинокой, а подносила к уху — слышала шум волн и шелест падающих звезд.

— Как падающая звезда, — твердила она про себя.

И ей казалось — перламутровые нити раковины увлекают ее в прекрасное далёко.