РОЗА 1982

Глава 1

Роза Летициа отбросила шелковую кремовую простыню, протянула руку и зажгла лампу. Из-под желтого абажура заструился золотистый свет, освещая убранство комнаты в стиле «fin de siecle»: сплошные зеркала и драпировки в голубых и золотых тонах. Роза провела бледной рукой по гриве резного деревянного крылатого льва, украшавшего изголовье кровати. Над кроватью висел великолепный диптих эпохи Возрождения: Мадоннa и ангел словно вели нежную, таинственную беседу.

С тех пор как память ее ослабла, Роза стала забывать сны, но то, что ей только что приснилось, запечатлелось у нее в мозгу во всех подробностях. Она увидела во сне церковь, разделенную пополам: правая половина — в спокойном романском стиле, а левая — в аскетически строгом, готическом. Справа — отпущение грехов и прощение, слева — грех и преступление. С одной стороны — умиротворение и покой, с другой — муки и раскаяние. В центре у алтаря стоял ее брат-близнец Ивецио. Его целомудренная нагота напоминала великолепие фресок Сикстинской капеллы. Он служил мессу, а издалека доносились скорбные и величественные звуки органа.

Роза Летициа видела и себя: в образе то ли Мадонны, то ли Марии Магдалины, слившихся в одну прекрасную женскую фигуру. С другой стороны алтаря она увидела Анджело и Стефано, их обоих воплощала одна незнакомая фигура мужчины. Мужчина и женщина были воплощением греха и искупления. Они пришли сюда, чтобы соединиться священными узами брака. Вдруг в руках служившего мессу появилось оружие; прогремел выстрел, рухнула церковь. Тут Роза неожиданно проснулась.

Этот сон она видела неоднократно, он стал кошмаром многих ее ночей, но уже много лет такое сновидение не посещало ее, а теперь вдруг вернулось.

Она взглянула на старинные часы, стоявшие на мраморном столике. Восемь утра, первый день после Рождества. Она представила серый, молчаливый и грустный город за окном и вспомнила другие далекие рождественские утра.

Раньше в Рождество семья Летициа обязательно куда-нибудь уезжала. В прошлые годы Роза ездила в Англию или в Кению, на Филиппины и Суматру, Яву и Борнео, путешествовала по тем местам, куда сбегал когда-то Анджело из «Фавориты». Роза пыталась увидеть эти края глазами брата, надеялась разыскать кого-нибудь, кто знал Анджело. Это были тщетные попытки воскресить Анджело, чтобы любить его и чувствовать себя любимой. Но каждый раз Роза обнаруживала, что брат сочинял для нее волшебные сказки, которые не выдерживали испытания жизнью. И за эти чудесные вымыслы она возлюбила брата еще больше, ибо рассказы Анджело питали душу юной Розы.

Роза посетила имение английского лорда в Эссексе, где когда-то работал Анджело. Имение оказалось чуть больше крестьянской фермы. После долгих поисков она нашла человека, которого Анджело представлял восточным халифом, исполненным мудрости. Им оказался старый пастух, покорно дожидавшийся смерти. Брат описывал индийские города с изумительными храмами, белоснежными дворцами, а Роза увидела грязные деревни, где царила нищета и свирепствовали болезни. Его друзья-моряки, побеждавшие бурный океан, оказались негодяями и болтунами, убивавшими время в кабаках.

Но память об Анджело стала еще сильней, и немеркнущими остались легенды и рассказы, что придумывал он для младшей сестры, которую так любил. Эта немыслимая любовь помогла ей пережить крах семьи и построить на руинах новую жизнь.

«Старость — выдумка молодых», — подумала Роза.

Она провела пальцами по одеялу из меха норки и нащупала что-то гладкое и холодное — раковина-наутилус. Прежде чем подействовало снотворное, она взяла ее с ночного столика и заснула, поглаживая перламутр. Так она часто делала в юности. Роза поднесла раковину к уху, но не услышала ни шума прибоя, ни шелеста падающих звезд. Несколько лет назад раковина онемела. Она молчала, и молчание ее связывалось с будущим, в котором не было места ни воспоминаниям, ни мечтам. Такое абсолютное безмолвие обычно предшествует великой буре. Скоро бушующий смерч швырнет Розу высоко к звездам, где ее ждут счастливые раковины-наутилусы: там ее ждет Анджело, Иньяцио, мать, бабушка, Ивецио, Пьер Луиджи, Альберто, Джулио, Руджеро, все те, кого она любила и ненавидела.

— Глория, — тихо произнесла старая женщина.

И тут же имя внучки напомнило ей о сыне.

— Риккардо, — прошептала она.

Роза подумала, что безумная любовь Риккардо и Глории похожа на те чувства, что связывали ее с Анджело. Но тогда Роза и не догадывалась об их истинной природе.

Она позвонила, так как захотела встать. Ей нужна была помощь служанки, которая так назойливо подчеркивала свою незаменимость.

Роза представила себя в этом доме в одиночестве, пригвожденной к кровати. Через сколько дней она умерла бы от голода? Через три, через четыре или через неделю? Она вообразила, как ее спальня превращается в склеп, и ощутила сладостное чувство отречения от жизни, которое оказалось сильней, чем обычное желание жить. Такое ощущает альпинист, теряя последнюю опору, или обессиленный утопающий, погружаясь в волны. Почему смерть считают такой ужасной? Может, и ее усохшее тело останется нетленным, как тела аскетов, что умирают, осененные святостью. Это сравнение пробудило в Розе чувство юмора; мрачные мысли исчезли, и она тихонько рассмеялась, удивив Олимпию, которая в этот момент вошла в спальню.


В вазочке шведского хрусталя стоял букетик маргариток с розовато-белыми венчиками и золотистой середкой. И в это Рождество старику Клементе удалось вырастить для хозяйки нежные цветы в теплице в глубине сада. Кто бы мог подумать, что в холодном туманном Милане, в маленькой теплице на улице Джезу расцветут такие же маргаритки, какие были рассыпаны восемьдесят лет назад по полям вокруг «Фавориты».

— Спасибо, Клементе. Счастливого Рождества!

Сидя за накрытым столом, Роза поблагодарила старого слугу, пожала ему руку и приколола к платью весенний букетик.

Клементе почтительно сжал ее руку, его голубые, помутневшие от старости глаза с красноватыми прожилками повлажнели от волнения.

— И вам счастливого Рождества, синьора Роза! — улыбнулся старик.

Он налил хозяйке из серебряного кофейника ароматного кофе, добавил обезжиренного молока. Для Клементе этот ритуал рождественского кофе был своего рода наградой за его многолетнюю преданность. Как хорошо было им, двум старикам, сидеть за одним столом! Оба родились в «Фаворите», всегда были рядом, говорили на одном диалекте, понимали друг друга с полуслова. Роза в присутствии Клементе иногда позволяла себе размышления вслух.

— Мне бы следовало выйти за тебя замуж, Клементе, — сказала она, — моя жизнь сложилась бы счастливей.

— Да как вы могли подумать такое! — возразил старик. — Вы, синьора Роза, и я — слуга! Грех вам говорить такое мне, старому человеку!

Клементе даже обиделся.

— Старому человеку? — переспросила Роза. — Ты забыл, я тебя почти на год старше…

Клементе решительно покачал головой. Нет, о ее возрасте он никогда не думал. Для него Роза все еще оставалась юной дочерью Дуньяни, сначала милым ребенком, потом очаровательным созданием, которое он боготворил и которому служил. Зеркало его памяти отражало чудесные глаза молодой Розы и изящные линии ее прекрасного тела, а вовсе не беспощадную немощь старости.

— Да, да, — с улыбкой продолжала Роза, — если бы я вышла замуж за тебя, жизнь моя прошла бы без этих треволнений.

Клементе знал все ее беды и тревоги, он мог бы напомнить их хозяйке с первой до последней — последней была Глория.

— Синьора Глория неважно себя чувствует? — спросил старик то, что и так прекрасно знал.

— Неважно-то неважно, — вздохнула Роза, — но ее несчастье в том, что ей всегда хочется невозможного.

— А вам это никого не напоминает? — позволил себе легкую иронию Клементе на правах старого слуги.

— Никого, мне в последние годы часто изменяет память, — отшутилась Роза. — Как бы я хотела видеть Глорию счастливой, — добавила она.

— Счастливой с князем Брандолини? — усмехнулся Клементе, взглянув в глаза собеседнице. — Думаю, она никогда не будет счастливой со своим мужем.

— А ты откуда знаешь?

Роза неожиданно побледнела, и в глазах ее вспыхнул огонек.

— Сама синьора Глория мне сказала…

— Тебе? — притворно-равнодушно переспросила Роза. — Когда?

— Перед свадьбой она зашла ко мне выплакаться и сказала, что не любит своего мужа, — спокойно объяснил Клементе.

— А мне ты ничего не сказал, — с упреком произнесла Роза.

Она знала, как была привязана внучка к старому слуге, когда-то качавшему ее на коленях.

— Вы меня никогда не спрашивали, — с достоинством сказал Клементе. — Может, об этом и не стоило расспрашивать.

— С мужем она несчастлива, — задумчиво проговорила Роза. — А может, тебе известно, с кем она могла бы быть счастливой?

Роза произнесла эти слова с вызовом, и старый слуга вспомнил самоуверенную девчонку, так разговаривавшую с ним на «Фаворите».

— Вы кончили пить кофе? — спросил Клементе, собираясь убрать со стола.

Рождественская атмосфера удержала его от того, чтобы продолжать разговор в таком тоне. Для Клементе существовали священные границы, которые он никогда не переступал. Он умел забывать о том, что хоть как-то противоречило его собственным нравственным убеждениям.

— Бедный мой старый Клементе, — нежно сказала Роза.

Она знала, что не следует заставлять его страдать, требуя ответа, который он не осмеливался дать. К тому же Розе и так все было известно.

Он поднялся и поставил свою чашку на сервировочный столик.

— Так можно убирать со стола? — спросил Клементе.

— Чертов старик! — воскликнула Роза. — Ты для меня как призрак моей совести. Ты умеешь разговаривать молча. И когда молчишь, обрекаешь меня на одиночество в обществе моих мыслей, — иронически заключила она.

Роза подумала о Риккардо, человеке традиционных взглядов и строгих нравов. Из-за него Глория связалась с этим безмозглым аристократишкой. Брак по расчету, заключенный для блага семьи. Интересно, чем же кончится соперничество между ее сыном Риккардо и Консалво Брандолини, принцем-консортом, супругом Глории.

Многое тут оставалось неясным, многое было поставлено на карту, и многое могло в будущем измениться. Первое сражение с сыном Роза выиграла, но она осознавала: война будет долгой. Риккардо готовит контрнаступление. Но сейчас Рождество, пора подарков и добрых пожеланий, час перемирия.

— Перемирие продлится недолго, — вслух произнесла Роза.

— Что вы сказали, синьора Роза? — спросил Клементе, убирая серебряный кофейник.

— Ничего, — резко ответила она.

Развернув кресло, Роза Летициа решительно двинулась к двери.

Всегда после бесчисленных кораблекрушений она выбиралась в одиночку.

Глава 2

Риккардо прикрыл ладонями покрасневшие, усталые глаза, но легче ему не стало. Он сидел у себя в кабинете на последнем этаже здания, возвышавшегося над всем комплексом корпорации «Роза Летициа и сыновья». С таким трудом он завоевал это царство! Риккардо выглянул в окно: сверху огромные ангары, где собирались самолеты, казались уснувшими чудовищами.

Риккардо откинулся на спинку черного кожаного кресла, прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Тио Пепе, его собака такса, дремавшая под столом, проснулась, лениво приподняла морду и одним глазом взглянула на хозяина. Потом пес нехотя встал, потянулся, принюхался и звонко залаял.

— Проснулись, сударь, — улыбнулся Риккардо.

Пес в ответ негромко зарычал и обвел глазами кабинет.

— Удивлены? — обратился к нему Риккардо. Он привык беседовать с собакой. — Да, сударь, мы с вами сегодня ночевали в конторе. Кажется, не только я, но и ты впервые встречаешь первый день Рождества на рабочем месте.

Тио Пепе яростно отряхнулся, так что шерсть у него встала дыбом.

— Знаешь, сколько народу хотело бы быть на твоем месте? — спросил собаку Риккардо.

Тио Пепе наклонил голову и посмотрел на хозяина огромными, полными преданности глазами.

— Не веришь? — серьезным тоном продолжал Риккардо. — Ты — единственное существо в мире, кому я могу поведать все мои тайны.

Риккардо взял в ладони симпатичную морду пса.

— Знаешь, кто толпится вокруг власть имущих? Сообщники и льстецы; шлюхи, придворные и шуты; махинаторы, политики и те, кто политиков содержит; темные дельцы, сводники и министры; лжепророки, безбожники и подлецы; профессиональные фокусники и шарлатаны.

Пес безропотно внимал хозяину, а Риккардо встал и с патетической театральностью произнес:

— Они не знают, что власть завоевывается не с помощью лести. Чтобы получить власть, надо любить ее. Оружие, которым завоевывают власть, — не доброта и мудрость, а изворотливость и насилие. Вот почему власть всегда оказывается в руках мошенников и каналий.

Тио Пепе утомился, жалобно зевнул и стал тихонечко поскуливать. А Риккардо продолжал:

— Но даже тот, кто добился власти, рано или поздно должен уйти. Единственный выход — удержать трон на штыках. Но на штыках, как известно, не усидишь. Но я отрекусь от трона только тогда, когда сам этого захочу. А не тогда, когда заблагорассудится моей матушке или кому-нибудь другому…

Пес, не привыкший к длинным речам, занервничал. Риккардо снова опустился в кресло и задумчиво произнес:

— Матушка, матушка…

Непредсказуемая Роза Летиция, обладавшая дьявольской способностью создавать все из ничего, нанесла ему удар в самый неподходящий момент, выбрав наиболее уязвимую точку.

— Теперь мы должны поставить ее на место, — размышлял вслух Риккардо. — Но не так-то легко будет сделать это…

Он хорошо знал мать, с детства опасался ее и ценил способности Розы по достоинству. Когти старой львицы могли больно ранить. Всю ночь Риккардо ломал голову в поисках выхода и на рассвете нашел его. Он перерыл кучу досье, замучился, но выудил одну вещь, которая могла ему позволить изменить положение в свою пользу. В записной книжке двухгодичной давности он наткнулся на собственную небрежную запись: «Майеру — для Розы. О'кей». Тогда он это записал и тотчас же забыл, но, перечитав, сумел вспомнить и разобраться в ситуации.

В тот день ему позвонил Пьер Майер, директор Женевского транснационального банка, и сказал: «Господин Летициа, ваша матушка просит кредит во французских франках на общую сумму, равную двадцати миллионам долларов. В качестве гарантий она предлагает контрольный пакет акций компании «Бразил Эдилмар», свои драгоценности, поместье в Брианце и дом на улице Джезу».

Риккардо тогда лишь улыбнулся, подумав, что Роза никак не успокоится. Ему уже сообщили, что ее заинтересовал проект строительства нового жилого района на окраине Милана. Она страстно любила заниматься строительством и теперь, когда сын лишил ее возможности строить самолеты, похоже, собиралась заняться домами. «Если гарантии достаточны — выдайте ей то, что она просит», — ответил Майеру Риккардо. Он решил, что после нескольких лет бездействия мать имеет право начать сначала.

Только теперь он понял: старая львица обыграла его. Вложения в строительство были лишь прикрытием для дураков, на самом деле Розе требовался капитал, чтобы поправить дела на заводах в Руасси, которые могли бы составить конкуренцию корпорации «Роза Летициа и сыновья». В восемьдесят три года Роза сумела блестяще разыграть многовариантную комбинацию и победила, отобрав у сына жизненно важные заказы.

— Ну, Роза Летициа, теперь мы с тобой сразимся, — произнес Риккардо. — Последнее слово еще не сказано.

Пес с важным видом дослушал монолог хозяина.

Риккардо снял телефонную трубку и набрал номер. На том конце провода ответил сонный голос.

— Это Риккардо Летициа.

— Здравствуйте. Это я, Майер.

— Я вас узнал. Именно вы мне и нужны.

— Я в вашем распоряжении, инженер.

— Пусть моя мать вернет предоставленные ей средства.

— Когда?

— Немедленно.

— Но, боюсь, она не в состоянии сделать это.

— Я тоже так думаю.

— И что же?

— Делайте, как я сказал. Всего хорошего.

Риккардо повесил трубку. Теперь объединение «Заводы Руасси», чтобы избежать банкротства, должно отказаться от иранских заказов и дать возможность корпорации Риккардо возобновить прерванные связи.

Риккардо отправился в ванную, за ним с протестующим повизгиванием поплелся Тио Пепе.

— Хочешь выйти? — догадался хозяин.

Пес обрадованно завилял хвостом, почувствовав по голосу хозяина, что предстоит долгожданная утренняя прогулка. Риккардо распахнул дверь кабинета, и Тио Пепе, яростно работая короткими сильными лапами, понесся по коридору. Уши его почти касались пола. Риккардо не беспокоился: кто-нибудь из охранников выгуляет собаку.

Он разделся, зашел в стеклянную душевую кабинку и включил очень горячую воду. Он победил, но победа его совершенно не взволновала, и, осознав это, Риккардо погрустнел. От горячего душа проходила усталость, но равнодушие, словно прилипнув к телу, проникало все глубже и глубже в сердце. Ему стало очень одиноко. Теперь в его жизни было кое-что поважней, чем жажда работы. Им завладела любовь к Глории. Он всегда отвергал влюбленность, считая это выдумкой писателей и поэтов, но теперь он потерял голову из-за перепуганной девчонки с нежными восточными глазами. И что на него нашло прошлой ночью в кабинете Розы?

Риккардо прикрыл глаза, и по телу его пробежала дрожь. Ему припомнились губы Глории, и он включил ледяную воду, чтобы остыть. Спасительный душ в момент избавил его от колдовского наваждения. Он выскользнул из-под душа, завернулся в толстый махровый халат и встал перед зеркалом. Все необходимое для бритья он нашел на полочке у голубой раковины. Вглядевшись, Риккардо заметил на висках седые волосы. Он давно уже отказался от своих прежних замашек плейбоя, а вот теперь, после сорока, вдруг поймал себя на том, что устраивает перед зеркалом какую-то пародию на Нарцисса. Это недостойно сорокалетнего мужчины, который к тому же весьма неплохо сохранился.

— Наступил возраст мудрости, — усмехнулся Риккардо. — Страсти бывают или юношескими, или старческими, решай, старина, куда отнести твое увлечение…

Глория, она превратилась для него в сладкую муку, он ощущал ее всей кожей, всей душой. Образ ее преследовал Риккардо повсюду. Реальность и мечты смешались, и он вдруг увидел Глорию в зеркале — в воздушном бальном платье. Это был ее первый бал. Риккардо вел в вальсе, и она послушно и легко следовала за ним, подчиняясь волшебному ритму «Дунайских волн». Страстное музыкальное крещендо захватило Риккардо, заставив его позабыть о светской церемонии бала, что недавно вновь вошла в моду.

Глории тогда было восемнадцать лет, Риккардо — тридцать шесть. За ним тянулся целый шлейф галантных приключений и профессиональных успехов.

— Ты счастлив? — спросила Глория.

— Конечно, — улыбнулся Риккардо. — У меня на это есть все основания.

— Конечно, ты — великолепный кавалер, — произнесла она с наивным кокетством.

— Льстите, льстите, что-нибудь да останется, — иронически заметил он.

— А я серьезно говорю, — обиделась Глория.

— Да вокруг тебя — сотни прекрасных юношей, готовых, только дай знак, пасть перед тобой на колени. Признаюсь, если бы не ты, ни за что бы не согласился открывать бал. Я этого терпеть не могу…

— Тебе неприятно танцевать? — встревожилась девушка.

— Нет, просто я чувствую себя как бутылка шампанского, которую разбивают о корму в момент спуска корабля на воду.

— А я — этот самый корабль? — с притворным негодованием спросила Глория.

— Нет, ты — белый парус, ласкаемый ветром, — сказал Риккардо. — Корабль — это общество, что собралось здесь, чтобы отметить твой дебют. Церемония спуска на воду завершается, и старый дядюшка снова вернется в тень.

Риккардо в шутку заговорил жеманным языком дамских романов.

— Учти, старый дядюшка гораздо привлекательней всех молодых людей, которых я знаю, — с обожанием глядя на него, произнесла девушка.

Риккардо вдруг захотелось расцеловать нежные ямочки на щеках племянницы.

— Неужели я привлекательней, чем твой парень? — спросил он, особо подчеркнув слово «твой».

— А у меня нет парня, мне и в голову не приходило его завести.

Отзвучали последние аккорды штраусовского вальса, и Глория одарила своего кавалера ослепительной улыбкой.

— Я прямо съесть тебя готов, так ты очаровательна, — пошутил Риккардо, направляясь с Глорией к выходу.

— Достаточно было бы просто поцеловать, — с наивной дерзостью ответила она.

— На глазах у всех?

— А почему бы и нет?

Ее логика обезоруживала; действительно, почему бы и нет? Разве отцы и дети не целовали друг друга совершенно равнодушно? Но для Риккардо с Глорией все было иначе. Напрасно он твердил себе, что страсть всегда права, потому что не боится кары, что чувство не может быть аморальным, ибо в нем самом таится возмездие. Такое, почерпнутое из книг, объяснение шло вразрез с унаследованными им нормами поведения, и при мысли о Глории Риккардо ощущал нестерпимое чувство вины.

— Я свой долг исполнил, — сказал он, отводя девушку к друзьям.

Глория остановилась, подняв на него большие доверчивые глаза, в которых мелькнула печаль.

— Долг обычно выполняют без удовольствия, — с упреком заметила она.

— Это был очень приятный долг, — успокоил девушку Риккардо.

— Но ты же уходишь? — печально произнесла Глория.

— Неотложное дело.

Его слова прозвучали фальшиво, и он поспешил добавить:

— А ты развлекайся. И, пожалуйста, не разбивай слишком много сердец.

Образ Глории в зеркале растворился, и Риккардо снова увидел там собственное усталое и небритое лицо.

Он тщательно выбрился и надушился одеколоном. После бритья он всегда чувствовал себя лучше. Дверь ванной приоткрылась, и внутрь заглянул Тио Пепе.

— Как дела? Лучше? — спросил Риккардо.

Пес с удовлетворением повизгивал.

— Хорошо. Позови кого-нибудь, пусть принесут кофе.

На привычные слова у Тио Пепе сработал рефлекс, и он дважды звонко тявкнул. В комнате, смежной с кабинетом, ожидали охранники. Сейчас кто-то из них займется кофе…

Риккардо, уже одетый, вернулся в кабинет. У него было такое ощущение, что он только что встал с постели, хотя на самом деле он уже тридцать шесть часов не спал.

Риккардо сел на светлый кожаный диван. Появился Саверио, камердинер, с серебряным подносом в руках. Кроме завтрака, слуга принес хрустальную вазочку с веточкой омелы.

— Счастливого Рождества, сударь, — пожелал Саверио, ставя вазочку на столик у дивана.

— Счастливого Рождества, Саверио.

Саверио был образцовым камердинером. Дело свое он делал прекрасно и получал щедрое вознаграждение. Правда, кое-чем ему пришлось пожертвовать, прежде всего личной жизнью.

Риккардо взглянул на часы — без пяти девять.

— Передай шоферу, пусть подает машину, — приказал он, отхлебнув горячего кофе без сахара.

Камердинер кивнул головой и молча удалился. Он открывал рот лишь в случае крайней необходимости.

Итак, проблемы корпорации «Роза Летициа и сыновья», похоже, шли к успешному разрешению, а Глория оставалась для Риккардо вечной крестной мукой. Риккардо вспомнил о Рауле — еще одна проблема. Зря он отправил сына в клинику. Результат оказался обратным тому, на что рассчитывал Риккардо. А что можно было сделать? Ведь в семье привыкли полагаться на силу…

Теперь Рауль дни и ночи проводил с этим нахальным «портняжкой». Риккардо стало тошно. Всякий раз, когда он вспоминал о Санджорджо, его охватывал приступ отвращения. В семье всегда с омерзением относились к гомосексуалистам. И надо же, чтобы Риккардо достался такой сын! Профессор Паренти ничего толком не смог объяснить. Одно он утверждал наверняка — с точки зрения физиологии мальчик совершенно нормален. «Нельзя причислять к гомосексуалистам молодого человека, случайно имевшего сношения с лицом мужского пола» — слова профессора не значили ровно ничего.

Может, следовало признать горькую правду. В объятиях этого ублюдка Санджорджо Рауль искал отцовскую ласку и понимание, то, чем был обделен? Чепуха! Риккардо сам вырос без отца. Может, в этом-то и причина — никто его не учил быть отцом? У Риккардо было двое детей, и оба — неудачники.

Что еще можно сделать? Риккардо не смел действовать в открытую — он уже раз обжегся, нужна другая козырная карта. Уж очень высока ставка в игре — собственный сын. Надо попытаться…

В красной кожаной книжечке Риккардо разыскал номер телефона и позвонил. Через три гудка там подняли трубку. Риккардо без лишних слов произнес:

— Прошу тебя об услуге. И немедленно.

Глава 3

На Мелроуз-авеню Сильвано Санджорджо остановил машину. Выключив мотор, он оглянулся назад, на перекресток улицы и шоссе Вест-Голливуд. Над современным зданием изысканно строгих линий сияла надпись золотыми буквами: «Санджи». Нет больше бедного, всеми отвергнутого юноши, которого стыдилась даже семья, словно он был поражен страшной болезнью… Насмешливое прозвище, жестокий знак унизительного отличия от других, стало названием знаменитой фирмы. Оно горело золотом, утверждая свое место на звездном Олимпе.

Санджорджо почувствовал острую боль в спине. Этого еще не хватало! Похоже, сказывалось напряжение последних дней. Возраст тут, конечно, ни при чем. Сорок лет для мужчины — не возраст, пора расцвета. Подобные приступы бывали у него и в двадцать лет, в период особой физической и душевной усталости: что-то случалось с позвоночником, отчего ему бывало больно даже руку поднять.

Через несколько часов распахнутся прозрачные двери, и служащие пригласят гостей в магазин. Американские газеты уже окрестили его как «самый большой бутик в мире». Здесь избранная публика сможет удовлетворить все свои запросы в том, что касается одежды и убранства дома. Тщеславие покупателей принесло марке «Санджи» мировое признание.

Идея принадлежала Лилиан — собрать в одном изысканном заведении всю продукцию, носившую самую престижную марку итальянской моды. В этом магазине продавалось все: одежда и белье, аксессуары, постельное белье, обувь, сумки, шубы, зонты, спортивные костюмы, теннисные ракетки, духи, мыло, гардины, мебель, светильники, драгоценности, оборудование для ванн, ручки, обои, столовое серебро.

Именно сейчас, когда Санджорджо переживал глубокий душевный кризис, Америка готовилась отметить его триумф. Эта мучительная раздвоенность отравляла столь желанный успех. Он хотел было отложить открытие магазина до весны. Санджорджо надеялся, что к нему еще вернется вдохновение. Но Лилиан категорически воспротивилась.

— Сейчас или никогда! — заявила она.

Для Лилиан интересы дела были превыше чувств.

— Сейчас — самый подходящий момент, — уверяла она. — Ведущие специалисты по рекламе потрудились на славу. Газеты о тебе трубят. Такой рекламной кампании не было со времен прибытия в Америку «Зеленых мышей».

Сильвано когда-то читал о том, что в тридцатые годы эскадрилья гидропланов под командованием Итало Бальбо пересекла Атлантику. Этот полет стал легендарным. Но Санджи опасался одного: если их затея в Америке провалится, его вообще вышвырнут из мира моды. К тому же корпорация Санджи задолжала нескольким банкам. И вот сегодня, когда свершается грандиозный американский проект, боль в спине, как назло, мучает его.

Сильвано взглянул на часы — через два часа открытие. Может, приступы боли вызваны чувством страха? Такое с ним случалось еще в детстве. Тогда отец заставлял мальчика идти с ним в кроличий загон, чтобы заняться тем, что сам он именовал «избиением младенцев». У Сильвано начинались спазмы, затем тошнота и жестокая рвота. Чтобы сын почувствовал себя мужчиной, отец заставлял его брать нежных зверьков за задние лапы и за шкирку и тут же сворачивать им шею, растягивая позвоночник, пока не раздавался хруст сломанной шейной кости. Потом кролика бросали рядом с другими забитыми, а крольчата в деревянных клетках таращили круглые глаза в ожидании неотвратимого конца. Из Сильвано не получилось ни удачливого торговца кроличьими шкурками, ни умелого охотника, как того хотел отец. «Слабак ты, — с нескрываемым презрением говорил отец. — Иди к матери». А сам растягивал тушки на специальных распялках и начинал их методично потрошить.

Почему Санджи вдруг припомнилась эта отвратительная сцена? Он ведь давно загнал эти воспоминания в самый дальний угол памяти. Ему снова привиделись окровавленные отцовские руки, равнодушие и грубость отца, остекленевшие глаза кроликов, глухой звук, с которым падали на кирпичный пол еще трепещущие внутренности.

Может, боль в спине пройдет через два часа? Надо попробовать завести машину и вернуться в гостиницу. Вот, получилось… Есть же, наконец, обезболивающие средства… Не исключено, что острая боль пройдет так же неожиданно, как появилась, стоит ему обрести равновесие. Огромный автомобиль покатил по асфальту. Сильвано стало полегче. Теперь он знал, что через пару часов будет готов с обычной дерзостью и энергией противостоять натиску журналистов, гостей и конкурентов.

Глава 4

Сильвано стоял перед объективами телекамер, ослепленный вспышками фотоаппаратов. На него обрушился град вопросов. Какие бы сомнения ни терзали Санджорджо, он знал: ему удалось сотворить шедевр — самого себя. Он стоял в безупречном, строгом синем костюме. Весь облик прославленного модельера являл разительный контраст с его жизненной философией. А ответы его журналистам, его реплики могли повлиять на тиражи иллюстрированных журналов и рейтинг телепередач. Он блестяще исполнял роль главного героя. Санджи проигрывал перед публикой тщательно отработанный и всей жизнью выстраданный сценарий. Может, когда-нибудь ему и придется, подобно нищему слепцу, вымаливать расположение заклятых врагов, но сейчас настал момент реванша. Санджи хотел насладиться им сполна.

На него набросилась белокурая журналистка в очках, с круглым, как луна, лицом. Ее глаза за толстыми стеклами, свидетельствовавшими о сильной близорукости, горели ненавистью.

— Почему Лос-Анджелес? — спросила она.

— Потому что Лос-Анджелес значит Голливуд, — ответил Санджи своим звучным теплым баритоном.

— А почему Голливуд? — настаивала блондинка в очках.

— Голливуд — воплощение сказки. Своего рода перегонный куб, где плавятся улыбки, слезы и мечты. А Италия, как вам известно, питается хлебом и мечтами.

— А любовью? — прозвучал традиционный вопрос с явным намеком на склонности Санджорджо. — Вы влюблялись в актрису?

— Я восхищался многими кинозвездами. Мне нравятся многие актеры.

— Мужчины?

— С точки зрения физиологии, я бы сказал да.

— Это правда? — прищурив глаза за стеклами очков, вызывающе спросила журналистка.

— Вы — умная женщина и, без сомнения, знаете, что правда у каждого своя.

Лилиан и Галеаццо не сводили с Сильвано глаз, умоляя его сохранять выдержку.

— Мы принимаем за истину то, — продолжал Санджорджо, — что совпадает с нашими собственными представлениями. И поскольку вы считаете меня «голубым», который скрывает свои склонности под маской экстравагантности, я готов признать ваши убеждения.

— А вы не боитесь, что публичное признание может повредить вашей репутации? — с натянутой улыбкой спросила блондинка.

— Думаю, нет, — спокойно ответил Санджи. — Сикстинская капелла осталась великим творением и после того, как стало известно о сексуальных наклонностях ее творца.

— Вы выбрали хорошую компанию.

— В истории немало подобных примеров. Я выбрал один наугад.

— Вы говорите об этом с гордостью, — вмешалась молодая брюнетка, живая и привлекательная, с черными глазами и кудрями, словно сошедшая с экрана телевизора.

— Я говорю об этом спокойно. Не надо выдавать черное за белое. Это только унижает черное. Будь люди одинаковы, ими легко было бы управлять. Вот почему принято считать всякое отличие преступлением. Различие вызывает размышления и сравнения. Оно — своего рода протест. В результате система вынуждена пересматривать собственные нормы.

— А когда вы выбираете красивого мальчика, с которым хотите переспать, вы тоже руководствуетесь подобными благородными размышлениями? — издевательски произнесла блондинка.

— Нет, такие социологические изыски я приберегаю исключительно для того, чтобы давать дурацкие ответы на идиотские вопросы.

— Вам не кажется, что вы занимаетесь слишком многими вещами? — спросил молодой человек, видевший пару фильмов с Ричардом Гиром и теперь изо всех сил старавшийся походить на своего кумира.

— Вы имеете в виду продукцию, на которой стоит моя марка?

— Пожалуй, да.

Санджи немного помолчал, зажег сигарету.

— Хороший вопрос, — произнес он. — Общество ценит профессионалов. Тот, кто занимается всем подряд, настораживает. Он неудобен, им трудно манипулировать. Он может придумать коллекцию, создать город, включив его в систему. Он может уподобиться Творцу, в меру своих человеческих возможностей.

Ответ удался, и Санджи остался собой доволен.

— А когда вы обнаружили свои склонности? — настаивала блондинка, не желавшая отвязаться от модельера.

— В тот день, когда женщина попыталась меня грубо соблазнить, — ответил он, словно открывая ей великую тайну.

— И такая мелочь повлияла на вас? — спросила, улыбнувшись, блондинка.

Улыбка ее вовсе не украсила.

— Вы считаете это мелочью? — произнес Санджорджо. — Знаете, она очень походила на вас…

Галеаццо и Лилиан страшно перепугались, опасаясь последствий подобной реплики.

— А когда вы были маленьким, вы предпочитали играть с девочками или с мальчиками? — спросил журналист, видимо изучивший тесты в «умных» журналах.

— Играл я с девочками, — не задумываясь ответил Сильвано, — а распутничал с мальчиками. Я прославился своим умением вырезать платьица для кукол из тетрадных листов и старых газет. Я их сшивал красной ниточкой и украшал бантиками.

— Похоже, платьица определили вашу судьбу, — заметила хорошенькая брюнетка.

— Пожалуй, да, — согласился Санджи.

— Эксперты утверждают, что ваши последние коллекции не столь блестящи, — вмешалась блондинка, готовая ринуться в атаку.

— Когдя я делал первые шаги в мире моды, эксперты даже не хотели замечать, что Санджорджо существует. Однако вот он я, стою перед вами.

Блондинка наседала:

— Дик Бредли, ваш знаменитый калифорнийский коллега, утверждает, что значительная часть клиенток, одевавшаяся у Санджи, теперь перешла к нему.

— Меня всегда поддерживала уверенность в том, что ни в Штатах, ни в других странах коллег у Санджи нет. Но, конечно, я не могу помешать появлению неумелых подражателей.

Публика восхищенно зааплодировала. Потом, как в черно-белом кино, толпа вдруг оживилась и задвигалась. Вышколенные официанты разливали шампанское и ликеры, а Санджи, завершив пресс-конференцию, переходил от одной компании к другой, пожимая руки и расточая улыбки. В последний раз он появился на фоне оборудования для салона ультрасовременного воздушного лайнера. Сильвано Санджорджо ошеломил американскую публику и вошел в легенду.


Санджи без сил рухнул на диван. Он был измучен, но вполне доволен собою. Он находил себя неподражаемым. Может, в деле и удастся кому-нибудь превзойти его, но в лицедействе — никому. Театр был у него в крови: не стань он модельером, с успехом выступал бы на сцене. Он бросил вызов своим конкурентам, потчуя публику из севрского фарфора вульгарной похлебкой, чего, собственно, все и жаждали.

— Этот парень многого добьется, если его прежде кто-нибудь с отчаяния не убьет, — говаривал отец Сильвано. — Он умеет терпеть, добиваясь желаемого. Он хочет, чтобы его заметили. И ради этого готов на любые жертвы.

Потом старик Санджорджо, единственный человек, пытавшийся понять сына, пристрастился к бутылке, что и погубило его. Он умер в канаве, напившись вдрызг, холодной зимней ночью. Перед смертью он обратился с длинной речью к луне и исполнил старинную песенку «Далеко, далеко за морем, прекрасные розы цветут…». Он был не так уж стар, старик Санджорджо, и умер, жалея, что не успел сделать сына удачливым торговцем кроликами и деревенским донжуаном, который мог бы достойно продолжить традиции отца, не раз доводившего до слез мать.

— Ну, как прошло? — спросил Сильвано у Галеаццо Сортени.

Тот ни на минуту не оставлял его, как секундант боксера после решающего поединка.

— Ты вошел в историю, — ответил Галеаццо, зажигая сигарету.

— В хорошем или в плохом смысле? — встревожился Сильвано.

— Любая реклама хороша, — успокоил его друг. — Завтра о тебе заговорят. А нам это нужно, поверь мне, — заключил Галеаццо, выпуская облачко ароматного дыма.

Санджи заложил руки за голову и с облегчением вздохнул.

— Гнусная была драка, — заметил он.

— Но ты ее провел мастерски, — улыбнулся Сортени, наливая виски.

Сильвано с удовольствием отпил из большого стакана и продолжил, взяв сигарету:

— Журналисты копаются в чужой душе с экзальтацией фетишистов, которые ищут в корзине с грязным бельем то, что их больше всего возбуждает.

Галеаццо зажег другу сигарету и постарался сменить тему. Он боялся, что после такого нервного напряжения Сильвано начнет слишком жалеть себя.

— Давай выпьем и забудем, — предложил Сортени.

— Мне надо быть поосторожней.

— Что случилось?

— Еще одна болезнь: атрофический гастрит. — Ничто человеческое не чуждо нам, — пошутил Галеаццо.

Вдруг Сильвано, поддавшись приступу ярости, швырнул стакан на пол, разбив вдребезги.

— Идиоты, — воскликнул он, имея в виду журналистов, но перед глазами у него стояло невыразительное лицо блондинки. — Они тебя препарируют, как лабораторную крысу. Вкуса у них столько же, сколько у ротного старшины. Казарменное хамство и наглость. Налепят на тебя клеймо, и все!

Чувствовалось, что он очень устал.

Санджи подошел к окну и увидел Рауля. Юноша, необыкновенно элегантный в костюме для тенниса, направлялся на корт. Ему навстречу шли две девушки; пройдя мимо, они невольно оглянулись. Мальчик выглядел совершенно неотразимым.

— Он даже на твою пресс-конференцию не соизволил прийти, — заметил Галеаццо, возившийся около бара со стаканами, бутылками и льдом. — Впрочем, он терпеть не может эти церемонии, — добавил Галеаццо, протягивая Санджи другой стакан.

— Конечно, — грустно согласился Сильвано.

— За твое здоровье, — произнес Галеаццо.

— За наше здоровье, — наконец улыбнулся Санджи. — Ты — настоящий друг.

— Стараюсь, — ответил Галеацци, усаживаясь на диван. — Кстати, что думаешь насчет сегодняшнего вечера? Лилиан дает ужин в твою честь.

— Не хочу никого видеть, — ответил Сильвано.

Он стоял у окна, высматривая Рауля.

— К сожалению, такой роскоши мы себе позволить не можем, — заметил Галеаццо.

В голосе его звучало участие, но говорил он решительно. Галеаццо чувствовал, что у Сильвано вот-вот начнется приступ жестокой головной боли.

— Так в чем проблема? — спросил Санджорджо, поставив на стол стакан и бросая в пепельницу недокуренную сигарету.

— Публика на вечере у Лилиан необходима, как оливка в мартини, — объяснил Галеаццо. — И тебе это прекрасно известно.

— Ты выражаешься как реклама: ясно и убедительно, — заключил Санджи. — И все пройдет хорошо.

— Может, поговорим? — предложил Галеаццо.

— О чем? Вновь повторять одно и то же?

— Иногда такое помогает…

— Еще раз сказать, что я влюблен в Рауля и несчастен?

— И это тоже. Повторение успокаивает нервную систему. Признайся, что по-своему ты влюблен и в Лилиан. Я знаю, ты от нее ни за что не откажешься…

— Ты все знаешь. Но почему любить обязательно значит страдать?

— Любовь полна очарования и тайн. Тому, кто любит, открываются новые горизонты, за каждым из которых — ключ к очередной загадке.

Галеаццо хотел, чтобы друг улыбнулся, а сам мрачнел все больше.

— А про нас двоих ты забыл? — спросил он у Сильвано. — Разве я могу забыть? Но тогда все было иначе. Нам было по двадцать. А теперь я — человек средних лет, и чувство, привязывающее меня к Раулю, безнадежно.

— Любовь всегда безнадежна. Нет любви, снабженной парашютом или страховым полисом на случай несчастья.

Галеаццо трудно было возразить.

— Раулю всего восемнадцать, — сказал Санджи.

— Это еще не заслуга.

— Он — совсем мальчик и не знает, чего хочет в жизни. Может, когда-нибудь он полюбит женщину…

— Вполне вероятно. Он вообще очень банален, — снисходительно заметил Галеаццо.

— И тогда он возненавидит меня за то, что я слишком долго удерживал его при себе.

— А ты, чтобы отомстить, женись на Лилиан. — Еще одна безнадежная любовь. Господи, как у меня болит голова, — простонал Санджи, поднося руку ко лбу.

— Чтобы через три часа все прошло! — отрезал Галеаццо.

Он отказался от сочувственного тона и заговорил с решимостью.

— Сделай так, чтобы Рауль тоже пошел на ужин, — взмолился Санджи.

— Тебя не упрекнешь в последовательности. Ты же хотел отправить его к отцу?

— Только дураки не меняют мнений!

— Вольтер, — откомментировал Галеаццо, — типичный образчик готовой истины.

— Мне нужен Рауль. Иначе я чувствую себя мертвецом.

— Иди отдохни и перестань терзаться.

Санджорджо едва удерживался от истерики.

— Ты же знаешь, этот американский триумф мне ни к чему, — заявил он.

— Все, довольно.

— Моя звезда клонится к закату. Я — гений без единой идеи. Творец без творчества. Знаешь, когда у меня были идеи? Знаешь?

— Ну хорошо, выскажись. Может, нам обоим станет легче…

— Идеи у меня были, когда я был никем…

— Навязчивые мысли параноика…

— А потом Рауль… С тех пор, как мы приехали в Калифорнию, он стал другим. Куда-то уходит, где-то пропадает… У меня появилось ощущение, что я его теряю… Приведи его сегодня на вечер…

Баритон Санджорджо зазвучал умоляюще.

— Хорошо, приведу, — пообещал Галеаццо. — А теперь иди отдохни.

И Сортени нежно похлопал Сильвано по плечу.

Глава 5

Рауль наслаждался очарованием тайны, носившей имя Соланж Мартинес. В этой девушке он увидел воплощение своих детских грез, в ней он обрел утраченный чудесный мир. Салат из крабов так и остался нетронутым в хрустальной вазочке, а официант с нетерпением ожидал, когда юноша покончит с закуской, чтобы подать следующее блюдо.

— Тебе не нравится? — спросила Соланж, имея в виду салат.

— Я хочу только смотреть на тебя, — ответил юноша.

— Смотри, если тебе приятно, — спокойно сказала девушка.

Раулю хотелось слушать ее голос, нежный, чуть с хрипотцой. Ему казалось, что он окунается в озеро с теплой темной водой. Девушка же с удовольствием воздала должное местной кухне.

Раулю открылась невыразимая тайна бытия, и он совершенно иначе стал воспринимать мир и людей.

— Проведем ночь вместе? — робко спросил Рауль.

В его голосе звучала неуверенность мальчишки, вступающего в мир взрослых.

— Если тебе доставит удовольствие находиться рядом со мной, — ответила Соланж, подняв на него золотистые глаза, в которых отражался отблеск свечей.

— Тебе придется набраться терпения. Я чувствую себя так… неуверенно…

Он не осмеливался признаться ей, что никогда не занимался любовью с женщиной. Но с ней все должно быть иначе: Соланж была неотразима.

— Мне тоже как-то не по себе… — улыбнулась Соланж. — Сейчас я неважный собеседник. Недавно мне пришлось пережить тяжелую драму…

Рауль склонился к девушке, сжал ее руку.

— Не думай о прошлом.

— Почему? — спросила Соланж. — Стоит вспоминать и неприятные минуты жизни. Они помогают ценить счастливые моменты…

— Ты находишь такие верные ответы, хотя…

Рауль не смог или не захотел закончить свою мысль.

— Хотя я совершенно необразованна? — заметила Соланж.

— Я не то хотел сказать, — в замешательстве произнес Рауль.

— Но ты так подумал.

— Да, я так подумал, — согласился Рауль.

— Ты перепутал образованность и здравый смысл.

— Наверное…

— Ничего страшного, — улыбнулась девушка. — Многие путают одно с другим.

Рауль взглянул на звездочку, вытатуированную на высоком лбу Соланж.

— А это зачем? — спросил он.

— Так, чтобы внимание обращали… — нехотя призналась девушка.

Рауль восхищался этой женщиной, как восхищаются редкой драгоценностью. Но в Соланж оставалось что-то дикое, первобытное, неукротимое. Ее естественную, бьющую через край женственность подчеркивал изысканный наряд. На ней были облегающие брючки из плотного крепа цвета слоновой кости, подчеркивавшие длинные стройные ноги, узкие бедра и плоский живот, и блузка того же цвета с широкими, подвернутыми рукавами. Овальный вырез делал еще прекрасней длинную гибкую шею.

— Никогда еще ни одна женщина так не привлекала меня, — с обезоруживающей искренностью признался Рауль.

— Что-то всегда случается впервые.

— Знаешь, мне кажется, я сам тебя придумал.

— Это, пожалуй, преувеличение, — улыбнулась Соланж.

— Нет, тебе не понять…

— Такие слова я слышала нередко.

— Прости.

— Не за что. Люди всегда повторяют одни и те же фразы и слова.

В суматохе последних дней Соланж стала для Рауля чудным открытием. Он наконец-то почувствовал себя человеком. Она была его находкой, его выбором, его вещью. Соланж воплощала красоту в истинном ее смысле — в ней была и дерзость мальчишки, и робость девушки.

— Ты мечта, которая принадлежит только мне, — произнес Рауль.

— Может, и так, — легко согласилась Соланж. — Кто выудит из моря дрейфующие обломки, становится их законным владельцем. Ты подобрал обломки моей жизни и сложил их вместе.

— Так поступил бы любой…

— Но я встретила тебя…

Рауль припомнил поворот на бульваре Сансет, недалеко от Шато Мармон, и неясную фигуру, бросившуюся ранним утром наперерез его машине. Он резко затормозил и крутнул руль. Благодаря хорошей реакции Рауля несчастья удалось избежать, лишь левое крыло задело неосторожного пешехода. Рауль со страхом склонился над телом, безжизненно лежавшим на дороге. Он приподнял одетую в желтое девушку с длинными черными прямыми волосами и заметил, что она дышит.

Надежда в его душе сменилась паникой, когда он, положив девушку на заднее сиденье, погнал машину в больницу. Там незнакомку осмотрели и успокоили Рауля: ничего страшного, только шок и несколько ушибов.

Сейчас Раулю хотелось расспросить Соланж, почему в больнице она все время молчала. Но он чувствовал, что эта девушка, ради которой он забыл обо всем на свете, и сама не знает ответа. Может, она ничего не говорит о себе Раулю, потому что и рассказывать-то нечего. Только в одном Соланж призналась сразу: в том, что случилось, виновата она сама. Возвращалась с вечеринки, выпила, а может, и выкурила сигаретку с марихуаной, вот и не заметила машину.

— Почему марихуана? — спросил Рауль.

— Устала… — ответила Соланж.

Она приехала из Мексики искать работу, моталась с одной вечеринки на другую, от одного разочарования к другому. Помощь ей обещали, но взамен всегда требовали одно и то же.

Соланж вызывала сочувствие и нежность, словно брошенный хозяевами щенок. Рауль впервые почувствовал себя нужным. Ему страстно хотелось оберегать девушку.

— Ты же могла погибнуть, — сказал Рауль, почувствовав при этой мысли глубокий ужас.

— Но ты же меня спас.

— Да, конечно, — согласился юноша.

Рауль находился в том состоянии, когда особую значимость обретают такие выражения, как «на всю жизнь», «только ты», «как только я тебя увидел», короче, те избитые фразы, к которым он всегда питал отвращение. Может, отчасти это отвращение и толкнуло молодого человека в объятия Санджи, ибо прославленный модельер был живым воплощением эксцентричности и отказа от обыденности.

Рауль и не думал о том, что Санджорджо разыскивает его. Когда он стал пропадать неизвестно где, они с Сильвано яростно разругались. Санджи обнаружил свою болезненно ревнивую натуру. Рауль оправдывал этой ссорой охлаждение их отношений. На самом же деле еще до знакомства с Соланж юноша предпочитал гольф и теннис утомительному ничегонеделанию, которому любил предаваться Санджи. Рауль считал, что эта страница его жизни закрыта. Но он все еще не мог освободиться от тех двусмысленных отношений, которые связывали его с Сильвано.

— Ты мне нужна, Соланж, — наконец решился признаться Рауль. — Я готова дать тебе все, что могу, — пообещала девушка.

В прошлом никто никогда не зависел от Рауля. Любовь к женщине, та любовь, о которой писали в книгах и рассказывали в кино, пришла и к нему.

Глава 6

После торжественного открытия огромного магазина на Мелроуз-авеню Сильвано Санджорджо не покидал своего номера в отеле. Покупатели и зеваки заполняли магазин; они приходили за покупками или просто поглазеть. Сведения о спросе обнадеживали. Шлейф разговоров, статей и телепередач еще заполнял эфир и страницы светской хроники, еще не утихла дорогостоящая рекламная кампания.

— Похоже, мы произвели на свет удачного ребенка, — с оправданным оптимизмом заявила Лилиан.

— Я ему это уже два дня твержу, — заметил Галеаццо, кивнув на Санджи, валявшегося на диване.

— Рано вы обрадовались, — вздохнул модельер, лениво выуживая из пачки сигарету.

— Газеты писали о нас больше, чем мы рассчитывали, — возразил Сортени.

— А телевидение прямо выложилось, — добавила Лилиан.

— Мы делаем лишь первые шаги, — упрямо продолжал Санджи.

— И финансовое положение у нас не лучшее, — согласился Галеаццо.

— Ну да. — Санджорджо щелкнул серебряной зажигалкой. — А у меня в последние месяцы ни одной приличной идеи.

— И, кроме того, он не видел этого ублюдка Рауля больше двух суток, — прошептала Лилиан на ухо Галеаццо. — Похоже, маэстро страдает от воздержания, — ехидно заметила она вслух. — Поправь меня, Санджи, если я ошибаюсь.

— Выстрел в яблочко, — вздохнул Сильвано, оценив интуицию Лилиан. — Простите меня.

— Уже простила, — сказала Лилиан. — Но, ради Бога, слезь с этого дивана. Ты мне напоминаешь Мими в последнем акте «Богемы».

Галеаццо рассмеялся.

— Тебя отличает истинно женская жестокость, — упрекнул Лилиан Сильвано.

— А тебя — ярко выраженный идиотизм, уж не знаю, откуда он взялся, — парировала Лилиан.

— Могу я выразить скромное желание — остаться одному, — процедил сквозь зубы Санджорджо.

— Вполне законное желание, — откликнулась Лилиан.

Схватив сумочку со стеклянного столика, она ринулась к двери, но на пороге остановилась и загадочно улыбнулась. Прислонившись к косяку, Лилиан открыла сумочку и с многозначительным видом достала сложенный вчетверо листок.

— А вот это я тебе вручу во время нашей следующей встречи!

— Это еще что такое? — заинтересовался Санджи.

— Телефон Рауля!

Листок этот показался Санджи желаннее счастливого билета национальной лотереи.

— Лилиан, прости, — взмолился он.

— Прощаю, — презрительно произнесла Лилиан. — Ты похож на наркомана, готового на все…

— Но я же извинился! — раздраженно заметил Сильвио.

— И я приняла твои извинения.

Лилиан протянула Санджи листок и объяснила:

— Это телефон его сестры Роберты. Ранчо недалеко от Санта-Моники. Там обосновалась община кришнаитов.

— Нам еще мистицизма не хватало, — сказал Сортени.


— Почему ты не предупредил меня? — сердито упрекнул Санджи Рауля.

— Мы оба — совершеннолетние, особенно ты, — ответил недовольный голос Рауля на другом конце провода. — Тебе пора сделать прививку и выздороветь.

— Постарайся быть повежливей.

— Ты же сам учил меня презирать правила, а теперь цепляешься за жалкие схемы и говоришь о морали и нравственности.

— Мальчик мой, что с тобой случилось? — нежно произнес Санджорджо.

— Я неожиданно проснулся.

— Может, увидимся, поговорим. Хочешь?

— Нет!

— Но почему?

— Потому что то, что делается против желания, фальшиво и к тому же ненужно.

Санджи узнал свои собственные слова и ощутил глубокую горечь. Но его задел не смысл этих слов, а сам тон Рауля — резкий, безжалостный. В голосе юноши звучало надменное равнодушие молодости да еще цинизм, свойственный богатым людям. Рауль отделывался от Санджи, как от третьеразрядной манекенщицы, которая больше не нужна.

— Ты приедешь ко мне? — униженно взмолился Санджи.

— Ты надоел мне, Сильвано. Надоело твое имя, твои капризы примадонны, твои так называемые приступы вдохновения.

— Если ты меня оставишь, между нами все кончено, — пригрозил Сильвано. — Будешь искать меня, но не найдешь.

— Таких типов, как ты, — пруд пруди. Найду еще одного Сильвано Санджорджо.

— Ты негодяй, Рауль! Ведешь себя как дешевая шлюха.

— Оставь его, — посоветовал Галеаццо, который в этот момент вошел в кабинет.

Санджи не пожелал ответить другу. Нет, он этого так не оставит, надо выяснить, почему они пришли к такому концу. Если Рауль нашел для него замену, то интересно какую. Это необходимо Сильвано, чтобы знать, стоит ли Рауль таких страданий.


Нет, он недостоин: он связался с женщиной. Санджи увидел их издалека. Он сразу узнал Рауля, который плавал в бассейне с естественностью дельфина. Сильвано залюбовался юношей, когда тот, словно морской бог, вынырнул из воды и подошел к девушке, лежавшей на траве. Они обнялись и поцеловались с восторгом невинности. Нет, Рауль не стоит страданий Санджи. Такую измену можно было предвидеть. Страшнее было бы, если бы Рауль оставил друга ради другого мужчины. Сильвано явился сюда не для того, чтобы каяться. Нет, мальчишке следовало преподать хороший урок. Такого человека, как Сильвано Санджорджо, нельзя бросать ни с того ни с сего, без всяких объяснений.

Санджи оставил машину у дороги и направился к Раулю. За ним равнодушно наблюдали два бритоголовых кришнаита.

— Добро пожаловать, — улыбнулся, вставая, Рауль.

Похоже, он уже забыл о телефонной размолвке.

— Как дела? — спросил Санджи.

Соланж встала и шагнула навстречу Сильвано. Увидев поддержку Рауля, он испытал настоящее потрясение. Эта девушка была идеалом женственности, любой модельер почерпнул бы в ее образе вдохновение.

— Это Соланж, — представил девушку Рауль, лукаво поглядывая на Сильвано.

Санджорджо поцеловал девушке руку и пробормотал приличествующие случаю слова.

Они расположились в саду за столиком и заказали официанту апельсиновый сок.

— Алкогольные напитки здесь не подают, — объяснил Рауль, — так заведено в общине. Как тебе Соланж?

— Она божественна, просто божественна, — признал Санджи.

— Говорит только по-испански, — предупредил юноша. — К тому же не очень гладко.

— Ну, это не проблема.

На Соланж было голубое хлопчатобумажное платьице в цветочек, но Санджорджо в воображении уже облекал это великолепное тело в блистательные творения своего гения.

— Ты в нее уже влюбился? — спросил Рауль.

— Нет, но я понимаю, почему ты сошел с ума. Такому созданию и я готов поклоняться.

— Это комплимент?

— Сам решай!

Санджи почти забыл о Рауле. Он забыл о своей преступной страсти, о ревности, о раненой гордости и озлоблении. Соланж как по волшебству перечеркнула и прошлое, и настоящее, ее присутствие заслонило и нелепое место их встречи, заставило позабыть о причинах, которые привели Сильвано сюда. Теперь он думал только об этой незнакомке и готов был ради нее отдать душу дьяволу. Наконец-то он понял, чем может поддержать иссякавшее вдохновение. Это невинное и чувственное тело, этот чарующий странный облик даст ему возможность создать шедевры, которые потрясут мир моды.

— Соланж, — торжественно заявил Санджи, — я сделаю тебя королевой.

— Не знаю, можешь ли ты сделать то, что обещаешь, — ответила по-испански Соланж, — но Рауль, думаю, знает наверняка. Я поступлю так, как он скажет.

Рауль покраснел от удовольствия. Впервые в жизни женщина доверяла ему свое будущее.

— Из нее получится необыкновенная модель. Любой кутюрье о такой мечтает. — Санджи, похоже, уже считал, что и Соланж и Рауль согласны принять его предложение.

— Всевышний придумал фиговый листок, вся остальная одежда — творение Санджи, — с иронией сказал Рауль. — Его комплиментами можно гордиться.

— Спасибо, — улыбнулась Соланж.

— Это я должен быть благодарен тебе, — ответил Сильвано, заглядывая в огромные блестящие глаза девушки.

Он протянул руку и провел пальцами по длинной гибкой шее Соланж.

Она резко отодвинулась.

— Не делай так!

— Я не хотел тебя обидеть.

— Знаю, но больше так не делай. Я не люблю, когда меня трогают, если мне самой этого не хочется.

— Она всегда так? — спросил Санджи у Рауля.

— Не знаю…

— Хочешь стать топ-моделью? — обратился к девушке Сильвано.

— Как это?

— Хочешь стать звездой?

— Настоящей звездой?

— Да, как Софи Лорен, только не в кино.

Соланж вопросительно взглянула на Рауля.

— По-моему, он тебе это предлагает вполне искренне, — заметил юноша.

— Конечно, — поспешил заверить Сильвано.

В этой странной девушке уживалось что-то древнее и современное. Она казалась покорной, но взгляд был диким и неукротимым.

— А я не знаю, правду ли он говорит, — заметила Соланж.

— То есть как? — разозлился Санджи.

Он не верил собственным ушам. Самые знаменитые модели пришли бы в восторг от его предложения.

— Ты думаешь, что ты искренен, потому что тебе кажется, будто ты нашел чудо, — сказала Соланж.

Рауль рассмеялся.

— Ее слова стоит запомнить!

— Зачем мне лгать? — возразил Санджи.

Он умел разговаривать с начинающими манекенщицами, но тут рядом был еще и Рауль, и Сильвано старался сохранить хладнокровие.

— Я ведь сделал тебе предложение, Соланж!

— Что ты об этом думаешь, Рауль? — спросила девушка. — У тебя, несомненно, есть талант. Может, Санджи дает тебе шанс…

— Вот видишь, — улыбнулся Сильвано. — Рауль не против.

— Кроме того, если Соланж появится в модных журналах, я буду горд. Ведь нашел ее я…

— Значит, договорились, — обрадовался Санджи.

— Но это не так-то легко, — заметил Рауль.

— Что нелегко? — встревожился Сильвано.

— Нелегко добиться успеха, — пояснил Рауль. — Я часто видел, как циничные, наглые фотографы обращают человека в марионетку.

— Общие слова… — пробормотал Санджи.

Соланж внимательно слушала и чувствовала, что обоих мужчин связывает нечто сокровенное.

— Я видел, как моделей используют, пока нужны, а потом выбрасывают, — сказал Рауль.

— Не тебе бы об этом говорить, — горько заметил Сильвано.

— Я же не говорю о твоих коллегах, которые сгорают от зависти и готовы предложить при первых признаках усталости пакетик или шприц с наркотиками.

— Много же ты о нас знаешь, — рассмеялся Санжди.

— Достаточно, чтобы помешать этой девушке ринуться в мир моды.

— Надеюсь, она поймет, что ты лишаешь ее уникального шанса, — с натянутой улыбкой произнес Санджи.

— Она достаточно умна, чтобы довериться мне, — с гордой улыбкой напомнил ему Рауль. — И Соланж не выйдет на помост ради того, чтобы ты мог утолить свое тщеславие. Или ради того, чтобы воплотить мечты твоих идиотов-покупателей, на которых ты наживаешься.

— Ты глупый, испорченный мальчишка, — выкрикнул раздосадованный Сильвано.

Юноша не удостоил его ответом. Он встал, взял за руку Соланж и сказал:

— Пошли. Думаю, нашему другу стоит подумать в одиночестве.

Сильвано Санджорджо снова почувствовал себя игрушкой, которую забыли на пыльном чердаке, но сумел скрыть свои чувства.

— Я хотел только дать тебе шанс, — с улыбкой произнес он. — И позволь, Соланж, мне надеяться…

Он сумел удержать себя в руках, но это противоборство измотало его. Если бы Рауль лучше знал Сильвано, он не стал бы радоваться раньше времени. Санджи был не из тех, кто позволяет безнаказанно оскорблять себя.

Глава 7

Консалво пребывал в сладкой дреме, чувствуя себя то ли облаком, то ли волной, как вдруг зазвонил телефон, стоявший на ночном столике. Монотонный сигнал нарушил сон, он дотянулся до аппарата и поднял трубку. — Кто это? — спросил князь сонным голосом.

— Это я, Роберта, — отозвался голос на другом конце провода.

Консалво взглянул на светящийся циферблат будильника — было три часа. Ночи или дня? Он никак не мог до конца проснуться.

— Какая Роберта? — сердито спросил Консалво.

Как и любой человек, разбуженный посреди ночи, он чувствовал раздражение.

— Роберта Летициа.

— Так уже три часа дня? Ты что, вернулась в Италию?

— Нет, сейчас три ночи. Я звоню из Лос-Анджелеса.

— Тебе захотелось узнать, не страдаю ли я бессонницей? — усмехнулся Консалво.

— Мне надо поговорить с Глорией! — безапелляционно заявила Роберта.

Нахалка, как и вся семья Летициа, — даже не подумала извиниться!

— Подождите, пожалуйста, я посмотрю, дома ли синьора, — иронически произнес Консалво, подражая прислуге.

Он сам виноват в этом ночном звонке: накануне вечером переключил телефон в гостиной на свой аппарат. Он нажал на кнопку переговорного устройства и услышал голос Глории. Консалво наконец проснулся окончательно.

— Это Роберта из Лос-Анджелеса, спрашивает тебя, — холодно сказал он.

— Алло! — заспанным голосом произнесла Глория.

Консалво не стал класть трубку. Ему почему-то захотелось послушать, тем более что представился удобный случай. Он услышал, как после обычного обмена любезностями Роберта сказала:

— У Рауля серьезные неприятности. Нужна твоя помощь, Глория!

— Что случилось? — спокойно спросила Глория.

— Его арестовали.

— За что?

— Наркотики. Грязное дело… Хранение и распространение наркотиков.

— Глупости! — возмутилась Глория. — Ты знаешь Рауля лучше, чем я, и прекрасно понимаешь, обвинять его абсурдно.

— У него в машине нашли наркотики.

— Что именно?

— Кое-что серьезное. Даже не сигаретки с марихуаной.

— А ты откуда знаешь?

— Он позвонил мне из полицейского участка на Мичиган-стрит.

Роберта говорила очень неохотно, Глории приходилось буквально вытягивать из нее каждое слово.

— Что, что тебе сказал Рауль?

— Что это ловушка, он невиновен.

— Ты подумала об адвокате?

— Да, но мне никого пока не удалось найти.

— А ваш отец? Почему ты не обратилась к нему?

— Ну, боюсь, он из этого устроит трагедию. И потом… В общем, я решила обратиться к тебе. И Рауль меня об этом попросил…

— Хорошо, Роберта, — заключила Глория. — Я постараюсь помочь.

— Пожалуйста, поскорее, прошу…

Роберта прервала разговор, и Консалво услышал, как Глория тяжело вздохнула, прежде чем положить трубку.

Он вытащил из серебряного портсигара сигарету, понюхал ее, но зажигать не стал. Он уже две недели не курил и не хотел снова приниматься за сигареты.

— Рауль в тюрьме, в тюрьме за наркотики, — пробормотал Консалво. — Наследник Летициа — педик и наркоман…

Консалво наслаждался, предвкушая момент реванша.

Он представил, как потрясена этим сообщением Глория. Как ей удастся замять скандал? Лос-Анджелес — не Милан, и Калифорния — не Италия. Но почему Роберта обратилась к Глории, а не к всемогущему Риккардо? Что может сделать чувствительная жена Консалво без помощи главы семейства? Ничего, со временем он все узнает. Пока же мысль о несчастьях семьи Летициа наполняла сердце Консалво радостью. Он питал жгучую ненависть к семье, раздавившей его своим могуществом и богатством. Консалво был уверен: у всех Летициа хватает постыдных тайн. Правда, о них ходили лишь слухи, но этот разговор Консалво слышал собственными ушами. Теперь надо посоветоваться с адвокатом и подумать, что можно выжать из истории с Раулем. Консалво пришел в восторг при мысли, что теперь в его руках — улики, способные повергнуть врагов.

Он встал, лениво, как кот, потянулся и почувствовал облегчение. Пройдя в гостиную, он нашел там последние номера «Тайм» и «Ньюсуик» с репортажами об открытии огромного магазина Санджи.

— А портняжка тоже в Лос-Анджелесе, — заметил вслух Консалво, наливая чуть-чуть старого арманьяка. — И там же арестовывают Рауля Летициа. Единственный сын Риккардо — гомосексуалист и наркоман! А может, еще и торговец наркотиками…

Конечно, не исключено, что дело замнут, но у Консалво есть теперь доказательства. Единственный способ противостоять притеснениям власть имущих и единственная возможность разговаривать с ними на равных в том, чтобы овладеть их самыми мерзкими тайнами.

Консалво зашел в ванную и зажег старинный светильник муранского стекла, когда-то украшавший родовой дворец Брандолини в Вероне. Дворец продали много лет назад вместе с мебелью. Кое-что ценное Консалво удалось спасти. Это был его скромный, но изысканный вклад в убранство роскошной двухэтажной квартиры на площади Сан-Бабила, которую Риккардо подарил Глории ко дню свадьбы.

— Риккардо, — задумчиво проговорил Консалво.

Неожиданно настроение у него испортилось. Имя Риккардо всегда приводило Брандолини в замешательство. Он боялся этого человека, боялся даже его улыбки. Да и все окружающие опасались Риккардо: его собственная жена, дети, племянники, служащие, прислуга. Только Глория и старая Роза не испытывали подобных чувств. Консалво пока не разобрался, что же так прочно связывает Риккардо, Глорию и Розу — кровные узы, сердечная привязанность или какие-то иные, темные чувства. Но как бы то ни было, их союз казался нерасторжимым.

Консалво снял голубую шелковую пижаму и встал под душ. Горячая вода заструилась по его крепкому стройному телу. Консалво выглядел сильным, привлекательным мужчиной, но глубоко в душе его гнездился постоянный страх. Он умел скрывать этот страх от окружающих, но от себя самого ничего не скроешь.

Глорию он избил от отчаяния, и Риккардо поклялся ему отомстить. Риккардо не угрожал, но очень спокойно, вежливо и прямо заявил, что Консалво поступил безобразно, подняв руку на Глорию. Эти слова он произнес с обычной любезной улыбкой.

Консалво попытался оправдаться:

— Она меня до этого довела; я же все-таки мужчина… Риккардо притворно изумился:

— Надо же! Доводим до общего сведения, что Консалво Брандолини, оказывается, мужчина!

— Я узнал, она делала инъекции, чтобы не забеременеть, хотя знала, что больше всего на свете я хочу ребенка.

— Выдумки! — отмахнулся Риккардо.

— Нет, чистая правда!

— Мне нет дела до ваших интимных секретов, — солгал Риккардо, — знаешь, говорят, между мужем и женой не встревай… Но поднимать руку на женщину в нашей семье никому не дозволено.

Риккардо грозно взглянул на Консалво, закончив разговор.

Консалво вышел из душа и завернулся в купальный халат. Он проклинал собственное малодушие и привычку к роскоши, из-за которой попал в эту тюрьму. Ему так хотелось избавиться от гнета семьи Летициа, но, покинув дом Летициа, он неминуемо останется без гроша. Оказавшись изгоем, он не сможет удовлетворять свои утонченные капризы, изящные пороки, эксцентричные потребности. Риккардо знал наперечет слабости Консалво Брандолини, он прекрасно понимал, что Консалво снедаем страхом и это наваждение отбивает у него всякую охоту к самостоятельности.

Консалво, следуя добрым традициям семьи Брандолини, женился по расчету. Но он не обладал ни подавляющей мужественностью своего отца, ни обаянием деда, ни богатством и могуществом прадеда. Они бы одним взмахом руки смели этих жалких Летициа. Для Консалво же выгодный брак обернулся поражением. Будь у него хоть немного мужества, он заставил бы замолчать постыдные муки совести, но мужество, как цвет глаз, или рост, или, в его случае, как сексуальная потенция, дается человеку свыше, и ни за какие деньги его не купишь. Приходится довольствоваться советами психоаналитика, который призывает смириться с твоим недугом.

И как же, интересно, Риккардо его накажет? Консалво был уверен — избиение Глории с рук ему не сойдет. Он оделся и вышел из спальни. Ему вдруг захотелось увидеть Глорию, прочесть в ее глазах растерянность. Конечно, новость произвела на нее эффект холодного душа. И Консалво сейчас сможет насладиться ощущением победы.


Глория провела рукой по тугой повязке на грудной клетке. Главврач травматологического отделения клиники наложил повязку не столько по необходимости, сколько для того, чтобы продемонстрировать собственные способности. Рентген не выявил никаких переломов, а ушибы скоро пройдут.

До звонка Роберты сердечной болью Глории оставался Риккардо; с Рождества они не виделись. Теперь надо было что-то предпринимать по поводу Рауля, а Глория не знала, с чего начать. Она вышла на веранду и стала прогуливаться между вазонами с декоративными растениями.

«Только наркотиков нам не хватало, — подумала она. — Последний штрих к семейному портрету Летициа…»

Лакомая новость для завистников и недоброжелателей, всегда готовых обрушиться на могущественную семью. Похоже, в цепи умолчания и сдержанности, что сковывала весь клан, обнаружилось слабое звено. Но Глория сделает невозможное, чтобы досадная новость не вышла за пределы семьи. Ответственность, что легла на ее плечи, не испугала молодую женщину. Напротив, Глория ощутила гордость: впервые репутация семьи зависела от нее, и она с честью выйдет из этого испытания.

«А ведь к ненавистникам Летициа следует причислить и моего мужа, — подумала Глория, — у него немало причин, чтобы быть благодарным нам, но ровно столько же, чтобы нас ненавидеть и бояться».

Ей вдруг припомнилась давняя история. Тогда она обнаружила, что Консалво хранит под подушкой пистолет.

— Зачем тебе оружие? — удивилась Глория.

— Для защиты, — ответил муж. — Вдруг кто-то захочет меня убить?

— Ты с ума сошел, Консалво, — с раздражением заметила Глория. — И еще хочешь иметь детей… Да у тебя все в роду ненормальные.

На тонком лице Консалво появилась горькая улыбка.

— Да, я единственный и, возможно, последний отпрыск в чреде преступных, порочных, беспутных предков. Но почему ты не хочешь признать за нашей семьей никаких достоинств? Во тьме гнездится не только порок, но и любовь.

— Любовь! Ты еще говоришь о любви!

— А почему бы и нет? Я же тебе позволяю называть любовью тот разврат, которому ты предаешься с собственным дядюшкой…

Возмущение и стыд обожгли Глорию.

— Ты безумен, Консалво!

Краска, залившая ее лицо, сменилась смертельной бледностью. В душе Глории бушевала буря.

— Это только предположение, — усмехнулся Консалво. — Да, у меня за спиной — пороки и добродетели великого рода. За мной — величие Брандолини, а за тобой — убожество и мелочность. Даже страх мой — значителен и глубок.

Охваченный нервной лихорадкой, Консалво весь дрожал.

— Ты безумен, — повторила жена.

— Может быть, но это не моя вина. Это все равно что считать тебя виновной за смерть, которую несет семья Летициа. Да, вы — сеятели смерти. Ваше богатство создано на крови. И миллиарды служат вам, чтобы создать надменный фасад семейного дворца Летициа, где все проникнуто морализмом. А ваши самолеты в это время уносят невинные жизни.

— Миллиарды служат еще и для того, чтобы содержать паразитов вроде тебя, Консалво Брандолини. Теперь ты обнаружил у Летициа пороки, потому что боишься за собственное будущее.

Консалво весь сотрясался от бесплодной ярости, словно рыба, глубоко заглотившая крючок. У него отказали сдерживающие центры, и он вел себя неразумно, как перепуганный темнотой ребенок.

— Ваш род проклят, вы плохо кончите, — кричал он. — Я покажу людям, какие вы на самом деле. Расскажу, как твоя бабушка платила любовью за заказы. Расскажу, как великий Риккардо Летициа отобрал у братьев семейную фирму.

— Хватит, Консалво, успокойся.

— И они еще рассуждают о нравственности!

Консалво заговорил спокойней, но вот-вот готов был сорваться.

— Знаешь, кто был отцом твоего дяди? А твой кузен? Младший Летициа занимается любовью с бывшим портняжкой! А ты слыхала о проклятии Дуньяни?

— Ты негодяй, Консалво, и пистолет, который ты прячешь под подушкой, не сделает из тебя мужчину…


Глория знать не хотела о тех россказнях, что ходили о семействе Летициа. Роза, со своей стороны, не пожелала прибегнуть к спасительной лжи и честно призналась в своем «падении», когда внучка очень осторожно спросила бабушку об отце Риккардо.

— Я бы с удовольствием заявила, что он родился от Святого Духа, — с улыбкой сказала Роза. — Но я не Мадонна, хотя моя мать, а твоя прабабка, и пыталась сделать из меня христианскую мученицу. Отцом Риккардо был один мерзавец из Калифорнии, чертовски талантливый и чертовски привлекательный. Я не устояла, не устояла, как девчонка. А ведь мне было сорок. Позор!

Для Глории этот семейный позор обернулся благом: получалось, что кровное родство между ней и Риккардо — более отдаленное.

— А правда, что другой американец помог тебе получить лицензию на производство самолетов? — продолжала расспрашивать внучка.

Роза догадалась о тайных мыслях Глории и, взяв девушку за руку, взглянула ей прямо в глаза.

— Слушай, Глория, не стоит обращать внимания на то, что болтают обо мне и о нашей семье. Не верь ни хорошему, ни плохому. Не существует какой-то одной правды. Есть моя правда, твоя правда, правда Риккардо. И они не всегда совпадают. Более того, чужую правду чаще всего называют ложью.

— Это слова Пиранделло. Мне нравится этот писатель, он меня будоражит.

— Молодец, это действительно Пиранделло. Знаешь, я родом из Ломбардии, но замуж вышла за сицилийца. Руджеро научил меня немногим, но важным вещам. Первое, ты должна верить, что все зависит от Господа, но действовать так, словно все зависит от тебя. Действуй всегда одна, без друзей, братьев, родственников. — Старая женщина говорила убедительно, и Глория внимательно слушала. — Говорят, что мы сеем смерть, потому что производим боевые самолеты. Но ведь и те, кто делает мотоциклы, несут смерть — сколько мальчишек разбивается на мотоциклах. И автострады тоже смертельно опасны. Но никто не осуждает производителей автомобилей, наживших целые состояния. А химическая промышленность, которая отравляет окружающую среду? А ядерные арсеналы? Все мы торгуем смертью. Когда мы, Летициа, начали действовать, смерть в мир уже принесли. И спрос на нее был большой. Не мы ее выдумали.

И теперь, на веранде, одна, охваченная сомнениями и воспоминаниями, Глория повторила слова бабушки:

— Все мы торгуем смертью…

Она уже нашла способ, как вытащить несчастного Рауля. И, похоже, способ верный. Потому что решение пришло неожиданно и оказалось простым, как все решения.

На веранде появился улыбающийся Консалво. Он был одет в безукоризненный серый костюм, и Глория взглянула на него так, словно видела впервые в жизни. Вместо перепуганного детского выражения на лице его застыла любезная маска светского человека. Консалво был красивым мужчиной.

— Здравствуй, дорогая, — поздоровался он, поцеловав жену в щеку.

«Он безумен, безумен», — подумала Глория.

Консалво казался идеальным мужем: нежный, внимательный, любезный, заботливый, но в любую минуту его могло охватить безумие, и тогда он мог бить, оскорблять, пинать ногами жену. Может, он и не помнит, как мучил ее. Глории стало страшно при мысли о безумии Консалво.

— Извини, но я подслушал твою беседу с кузиной, — произнес Консалво с виноватым видом.

— Меня это не удивляет, Консалво, — сказала Глория. — Ничего страшного.

— Я рад, что ты не сердишься.

— Извини, но мне хочется побыть одной, — заявила она.

Ей хотелось как можно скорее освободиться от его присутствия.

— Я понимаю, — кивнул Консалво. — Я прекрасно понимаю. Над плохими новостями лучше поразмышлять в одиночестве.

Затаенное вероломство звучало в любезных словах Консалво.

Глава 8

В нежном рассветном небе дрожали едва заметные звезды. Монсеньор Фердинандо Да Сильва, стоя у огромного окна в своем прекрасном старинном доме на холме, любовался видом на город. Лос-Анджелес еще спал, лишь кое-где поблескивали огни. Сколько жизней поглотило это безбрежное людское море, сколько преступлений, насилия, самоубийств, краж, сколько смертей и рождений, сколько нежности и грубости! Чего больше в этой ночи, уходящей перед нарождающимся днем: любви или ненависти? Когда-то огромный мегаполис был всего лишь городом, а он — полным надежд молодым священником, исполненным божественного рвения. Но уже тогда было трудно различить добро и зло. Теперь, на пороге старости, утратив иллюзии, растеряв мечты, черпая силу только в вере, он все чаще пытался подвести итог прожитым годам. Всю жизнь он старался читать в человеческих душах, чтобы понять, чем схожи разные на первый взгляд вещи и в чем отличие внешне схожих вещей.

Ему удалось разглядеть проблески света там, где царит тьма, и увидеть темные бездны там, где всегда сияет свет. У монсеньора были маленькие темные проницательные глаза, приплюснутый, как у боксера, нос и нежный взгляд. Ему понадобилась целая жизнь, чтобы понять: Господа легче увидеть в нищете бедных кварталов, где бушуют страсти, чем в тиши монастыря или в спокойной прохладе ризницы.

Монсеньор Фердинандо Да Сильва стал защитником обездоленных и тем прославился. Конечно, его известность распространилась по всей Калифорнии и дошла до Рима не без помощи влиятельных католических семей Лос-Анджелеса. Они же способствовали тому, что он стал епископом. Он принял высокое звание из послушания, без восторга. Удобную резиденцию на холме считал справедливым вознаграждением за прожитые годы. Наступала старость, когда трудно жить в бедности и хочется комфорта. Прелата в городе хорошо знали. К нему обращались политики, стремясь завоевать голоса избирателей, ему льстили интеллектуалы, у него искали утешения и помощи отчаявшиеся.

Преданный слуга, жилистый, подвижный мексиканец, опустившись на колени у ног монсеньора, необыкновенно ловко заканчивал застегивать длинный ряд красных пуговок на сутане. В комнату вошел секретарь епископа, отец Тимоти, высокий, атлетически сложенный молодой мужчина. Он что-то прошептал на ухо монсеньору.

Да Сильва подошел к столу и поднял телефонную трубку.

— Это я, — произнес он спокойно, без всякого раболепства. — Да, Ваше Преосвященство.

Несколько минут он молча слушал, потом взял протянутую секретарем ручку и записал несколько слов на листке.

— Я все записал, Ваше Преосвященство. Конечно. Займусь этим лично.

И после паузы добавил:

— Да, действовать очень тактично…

Да Сильва положил трубку. Секретарь вопросительно взглянул на него.

— Дорогой Тимоти, — сказал монсеньор, — когда из Рима поступают распоряжения, их следует немедленно выполнять. Приготовьте машину.

Епископ на минуту задумался и добавил:

— Позвоните капитану Ло Руссо. Скажите, мне надо с ним встретиться.

Он взглянул на часы и уточнил:

— Через час, в полицейском участке на Мичиган-стрит.

— Но он же спит, — напомнил секретарь.

— Вот и прекрасно, разбудите, — заключил монсеньор.


Рауль свернулся на койке у стены. Он натянул на себя одеяло, но весь дрожал. Нос он кое-как вытер бумажным носовым платком. Кровь остановилась, но нос распух, а под левым глазом красовался огромный синяк.

Все началось в тот момент, когда два громилы в полицейской форме навалились на него у ранчо Санта-Моника. Он как раз садился в машину, хотел поехать в город и купить подарки для Соланж.

Они действовали наверняка. Обыскали его самого, потом машину. Тот, что понахальней, хлопнул его по носу пятью пакетиками с чистейшим «снежком». Наркотики нашли в машине, и Рауля обвинили в хранении и распространении этой дряни. Потом стражи порядка, в строгом соответствии с законом, торжественно сообщили ему:

— Вы не обязаны отвечать, но все, что вы скажете, может быть использовано против вас.

Рауль протестовал, настаивал, что невиновен: он никогда не пробовал и не продавал кокаин. Но пакетики выглядели куда убедительней, чем его слова.

С этой минуты все пошло кувырком; он чувствовал себя человечком из компьютерной игры, который все время проигрывает и вот-вот исчезнет с дисплея, изничтоженный безжалостными врагами. Он оказался в грязном полицейском участке; там были типы, которые и внимания не обращали на его заявления о невиновности.

Он пытался объяснить полиции и себе самому, откуда взялся наркотик. Ему казалось, что речь идет о дурной шутке. Но его никто не слушал. Полицейские снимали отпечатки пальцев, составляли протоколы, отдавали приказы. Для них любой задержанный, будь то пуэрториканец, мексиканец, негр или итальянец, сразу попадал на конвейер и проходил через разные бюрократические процедуры, заканчивавшиеся камерой предварительного заключения. За что арестован, разберутся потом: тогда и выяснят, обоснованны ли обвинения.

В камере два типа с физиономиями висельников накинулись на Рауля — оба хотели поразвлечься с хорошо одетым блондинчиком, выглядевшим смиренной овцой. Навыки, полученные в спортзале, помогли Раулю устоять против насильников и продержаться до прихода полицейских, которые перевели его в одиночку.

Оставшись один, молодой человек разрыдался, как ребенок. Призыв о помощи, обращенный к Роберте, не дал никаких результатов. Он уже догадывался, что ему подстроили ловушку, хотя и не понимал, кому это понадобилось.

— Вы понимаете, монсеньор, что просите меня нарушить закон? — спросил капитан Фрэнк Ло Руссо.

У полицейского только фамилия осталась итальянская. Похоже, предки его были норманнами, судя по огромному росту, светлой коже, голубым глазам и рыжеватым волосам капитана. Он нервно мерил шагами маленький кабинет, напоминая загнанного в клетку зверя.

— Юноша невиновен, — настаивал монсеньор Да Сильва. — Он чист перед законом.

Прелат встал и уперся крепкими кулаками в стол.

— Но нам же надо сохранить лицо! — напомнил капитан.

Несмотря на манеры и язык, Ло Руссо употребил выражение, очень распространенное в Старом Свете. Капитан был итало-американцем в третьем поколении и о Сицилии, стране своих предков, знал лишь из туристических проспектов и из фильмов про мафию. Фамилия Летициа, столь весомо звучавшая для прелата, для полицейского совершенно ничего не значила.

— Если он невиновен и не замышлял покушения на президента, мы его сразу же выпустим под залог. Потом на суде разберутся.

— Я, видимо, недостаточно точно объяснил, Фрэнк, — прервал его епископ. — Суд ни к чему, и его не будет. Никакого обвинения не будет выдвинуто. Никаких протоколов, никаких записей. Рауль Летициа в этом участке никогда не был.

— А что мне делать с теми парнями, которые его арестовали? — взорвался капитан. — А драка в камере?

— Сам думай, Фрэнк. Я прошу тебя о справедливости, и ты мне отказать не можешь…

Полицейский с трудом сдержался от ругательства. Но, припомнив кое-что из своего прошлого, решил: он в долгу перед монсеньором.

— Хорошо! — согласился Ло Руссо. — Посмотрим, что можно сделать. Только вот окружной прокурор…

— Он мой друг и не станет поднимать шум, — успокоил капитана Да Сильва.

— Тогда все в порядке. Вы, наверное, хотите забрать парня сейчас?

— Неплохая мысль, — улыбнулся прелат.

Рауль покинул полицейский участок в лимузине монсеньора Да Сильва.

— Поедем ко мне домой? — предложил епископ и, взглянув на разбитое лицо юноши, добавил: — Стоит показаться врачу.

— Не надо врача, — поморщившись, произнес Рауль.

Ему было трудно говорить, все болело, глаз ничего не видел, а разбитый нос затруднял дыхание.

Да Сильва не стал настаивать:

— Как хотите…

Он видел людей куда хуже избитых и знал: не следует предлагать помощь, если человек от нее отказывается.

— Я должен поблагодарить вас, — произнес Рауль, вспомнив о правилах хорошего тона.

— Ну, я лишь последнее звено в цепи, — иронически заметил прелат.

Он не испытывал особой симпатии к богатому бездельнику, имеющему влиятельных родственников, натворившему дел.

— Я сделал лишь то, о чем меня попросили. Думаю, вы разберетесь, кого действительно следует благодарить.

— Думаю, разберусь, — согласился Рауль.

Благодарить придется семью. Хорошо хоть на этот раз обошлось без вмешательства отца, иначе у Риккардо появилась бы дополнительная причина давить на сына.

— Куда вас отвезти? — спросил Да Сильва.

— Если можно, в гостиницу, — попросил Рауль.

Он не смел возвращаться на ранчо в таком виде.

В номере Рауль принял горячий душ и почувствовал себя получше, хотя глаз заплыл, нос раздулся и нижняя губа была разбита. Юноша взглянул в зеркало, себя не узнал и выругался. Он позвонил Роберте в Санта-Монику.

— Слава Богу! — воскликнула она, услышав голос брата.

— Господь действительно вмешался, — пошутил Рауль. — Моим освобождением я обязан почтенному слуге Божьему.

Роберта не поняла, и Рауль в двух словах объяснил ей, как обстояло дело.

— Глория постаралась, — сказала Роберта.

— Она — молодец! Надо ей позвонить, поблагодарить. Одного не понимаю — как я влип в эту историю. Может, кто-то из твоих друзей-кришнаитов постарался.

— Ошибаешься. Они тут ни при чем.

Роберта, подозревая всех и каждого, уже провела собственное расследование.

— Дай-ка мне Соланж, — попросил Рауль.

Больше всего на свете ему хотелось поговорить с Соланж. А с этой историей он потом разберется.

Роберта вдруг замолчала, видимо, не ожидая такого вопроса. Потом она нехотя произнесла:

— Соланж здесь больше нет.

— То есть как это «нет»?

Рауль был ошеломлен и не понимал, что произошло.

— Я думала, ты уже знаешь, — сказала Роберта.

Она тоже чувствовала, что почему-то все дела Рауля вдруг пошли наперекосяк.

— Что я должен был знать? — закричал Рауль. — Я же сидел в этом вонючем полицейском участке!

— А ты ей разве не звонил?

— Кому? Откуда?

— Соланж. Утром, после того как тебя арестовали, приехал Сильвано Санджорджо. Они долго разговаривали. Потом уехали, вместе…

— Вместе?

— Да, как старые друзья. Обсуждали какие-то модели…

Раулю на какой-то момент показалось, что он еще сидит в камере и ему приснился кошмар.

— Куда они поехали?

— Я думала, тебе известно. Вы же друзья.

— Хорошо, — произнес Рауль, поняв, что из Роберты больше ничего не вытянешь.

— Что «хорошо»? — встревожилась сестра.

— Я тебе потом позвоню.

Рауль повесил трубку. Он набрал номер гостиницы, где остановился Санджи, и попросил знакомого портье.

— Мистер Санджорджо уехал, — сообщил тот.

— Он оставил записку?

— Нет.

— А с ним была девушка с вытатуированной звездой на лбу?

— Да, сэр.

Рауль бросил трубку.

— Проклятый ублюдок, — произнес он, глядя перед собой в пустоту.

Соланж, женщина, которую он любил, бросила его и уехала в погоне за призрачными мечтами!

— Проклятый ублюдок, — повторил юноша, — а она — шлюха!

Глава 9

Консалво уверенно ступал по коридору третьего этажа здания дирекции в Сеграте. Здесь находились сердце и мозг корпорации Летициа. Дойдя до того места, где была дверь его кабинета, он обнаружил стену, крашеную, глухую стену. В голове у Консалво что-то щелкнуло. Точно фары автомобиля ослепили его. Может, он просто не выспался, вскочил с утра перепуганный.

Он вернулся назад, делая вид, что ничего не случилось. Остальные двери и таблички были на месте. Нет, этажом он не ошибся и шел правильно. Он не один год ходил по этому коридору. Консалво зачем-то порылся в карманах, потом убедился, что коридор пуст, и опять направился к кабинету. Он дошел почти до самого окна, заставленного комнатными растениями с крупными блестящими листьями, и тут его охватила паника. Дверь его кабинета и вправду исчезла, а вместе с ней и табличка с фамилией Брандолини.

— Наверно, у меня нервный приступ, — попытался приободрить себя Консалво. — Временное помешательство…

Он не хотел признавать, что сошел с ума.

Появился знакомый начальник отдела, и Консалво с ним поздоровался. Но тот прошел мимо, не глядя на Брандолини. Консалво хотел заговорить с другими, с мужчинами и женщинами, которые еще накануне пресмыкались перед ним, потому что он был родственником хозяина. Все вели себя так, словно его не существовало. Ему показалось, что он попал в заколдованный мир, мир без слов и без звуков.

— Может, та дверь, что я ищу, никогда и не существовала, — вслух произнес Консалво. — Может, у меня и кабинета не было, а вы все — просто призраки.

Он засмеялся сначала потихоньку, потом забился в истерическом приступе хохота и закричал:

— Вы — рабы, подхалимы, шпионы и льстецы! Вы готовы подчиниться любому приказу хозяина! Шуты гороховые!

Секретарши, служащие и начальство поспешили разбежаться по кабинетам, а Консалво Брандолини понемногу пришел в себя. Он знал, кого следует благодарить за случившееся: Риккардо Летициа. Могущественный глава клана наказал его за жестокое обращение с Глорией и за многое другое. Его просто выкинули из семейного дела, а может, скоро вообще сотрут с лица земли.

— Сукин сын! — сквозь зубы процедил Консалво, стремительно поднимаясь двумя этажами выше, к святилищу Риккардо Летициа.

Он стрелой пронесся через приемную и ворвался к Эстер, верной секретарше Риккардо. Служащие прозвали ее Царицей за могущество и жестокость.

— Минуточку, князь. Я узнаю, сможет ли синьор Летициа вас принять.

Эстер преградила ему дорогу. Консалво готов был все смести на своем пути, инстинкт подсказал женщине, что лучше уступить, чем погибнуть. Она отошла в сторону, и Консалво ворвался в кабинет Риккардо.

Риккардо разговаривал с высоким молодым французом в очках. У того было приятное, умное лицо.

— Месье Понс, — спокойно сказал Риккардо по-французски, — не удивляйтесь вторжению моего племянника. В разгар лета он иногда входит через окно. Как говорят у вас, noblesse oblige…

Отчаяние породило в душе Консалво мужество. Он никогда не обладал даром самообладания, а теперь с мальчишеской отвагой ринулся в бой с ветряными мельницами, со шпагой наперевес. Объятый безумием, Консалво тем не менее догадался: Риккардо вел очень важные переговоры.

— Я счастлив, что мне удалось попасть на столь важную беседу, — заявил он.

— Лучшее качество моего племянника — непосредственность, — обращаясь к французу, произнес Риккардо.

— Ты — ублюдок, Риккардо Летициа! — нарочито громко сказал Консалво.

— Зато у тебя, князь, благородства хватит на двоих, — не выказывая ни малейшего волнения, сказал Риккардо.

В двери показалась Эстер. Она пыталась объяснить, что сделала все возможное, но удержать посетителя не смогла. Риккардо, успокаивая секретаршу, кивнул.

— Не волнуйся, Эстер. Я как раз хотел попросить тебя позвать князя.

Эстер улыбнулась и тихонько удалилась.

Гость выглядел скорее заинтересованным, чем удивленным. Он поудобней уселся в кресле, намереваясь в полной мере насладиться шумной семейной сценой клана Летициа. Он столько об этом слышал.

— Я сказал: ты ублюдок!

Голос Консалво звучал уже не столь решительно. Отчаяние еще питало его безумную отвагу, но спокойствие Риккардо казалось ему стеной, от которой отскакивали любые, даже самые жестокие оскорбления.

— Да, это ты уже сказал. Но, думаю, наши семейные проблемы не интересуют гостя.

— Ты знаешь, о чем я говорю, — произнес Консалво, заливаясь краской.

— Боюсь, ты ошибся, — любезно произнес Риккардо.

Похоже, он был очень заинтересован в этом умном, хитром французе и ради него отказался от обычного агрессивного тона.

— Ты даже не соизволил передать мне приказ о моем увольнении. Ты уничтожил дверь в мой кабинет, чтобы выставить меня на посмешище. Вы, Летициа, умеете убирать с дороги тех, кто вам мешает.

Риккардо встал, оттолкнул черное кожаное кресло, обошел письменный стол. Он предстал перед Консалво, словно рыцарь, выходящий на поединок из ворот крепости.

Оба они были одинакового роста — чуть выше метра восьмидесяти, и в лице было какое-то сходство: голубые глаза, вьющиеся светлые волосы. Но железный характер Риккардо был заметен сразу. Его молчание или улыбка действовали куда сильней, чем безумная дерзость Консалво.

Брак, на котором настоял Риккардо, принес несчастье всем: и Глории, и Консалво, и ему самому.

— Говорят, мы похожи, — произнес Летициа. — Но, по-моему, кроме роста, — ничего общего.

— Дурацкое замечание, — ответил Консалво. — Я тебя спросил, почему ты меня выставил.

— Хватит, — оборвал Брандолини Риккардо. — Я действительно кое-что поменял в управлении фирмой. Я собирался тебе сообщить поздней, но, учитывая твою чувствительность… — Он помолчал, а потом радостно произнес: — Прими уже сегодня мои поздравления!

— Поздравления? — растерялся Консалво.

— Ты назначен новым директором службы маркетинга. Твой кабинет на четвертом этаже. У тебя две секретарши и соответствующая зарплата.

По вызову Риккардо на пороге появилась Эстер.

Promoveatur ut amoveatur, — усмехнулся Консалво. — Ты меня выдвигаешь, чтобы отодвинуть…

— У тебя слишком много свободного времени, вот и начитался плохих книг и сомнительных газет, — произнес Риккардо.

— Ты просто пересадил меня из одной камеры в другую. На самом деле я тебе просто не нужен.

Консалво понял: придется склониться перед волей семьи, исключившей его из клана Летициа.

— Ты мне никогда не был нужен, — вырвалось у Риккардо.

— Наконец-то признался.

— Пошутили, и хватит, — резко оборвал его Летициа. — Теперь постарайся быть разумным.

— Как хорошо быть разумным! Будь разумным — и получишь награду!

— Умей правильно оценить ситуацию, — спокойно объяснил Риккардо. — Посмотри, стоит ли рисковать ради вознаграждения.

— Ты хочешь сказать, что Летициа умеют быть щедрыми с теми, кто соглашается терпеть удары, но безжалостны к тем, кто пытается уйти, хлопнув дверью.

— Я хочу сказать, что ты слишком много себе позволяешь, князь.

Когда Риккардо употреблял титул Консалво, это означало, что терпение у него на исходе.

В Консалво заговорила гордость, кровь его предков — кондотьеров и мореплавателей — вскипела в жилах.

— А меня не интересуют твои дары и щедрые награды. Я пока не понял, дорогой дядюшка, почему ты захотел, чтобы Глория вышла за меня. Ведь она-то не желала. И я пока не выяснил, почему ты теперь выставляешь меня за дверь, предварительно сыграв со мной злую шутку. Но я выясню, клянусь! Я уже обнаружил столько милых секретов в семействе Летициа. Кстати, узнай последний: твой наследник Рауль угодил в Лос-Анджелесе в тюрьму. За наркотики. За гомосексуализм в Америке не сажают…

Риккардо побледнел. Лицо его словно окаменело, зажатая в пальцах ручка переломилась пополам.

Консалво торжествующе огляделся.

— Что касается подробностей, — продолжал Брандолини, — обратись к твоей дорогой племяннице. Ей все известно про Рауля: про его приключения и его романы.

Итак, князь Консалво Брандолини все-таки швырнул в Риккардо Летициа тот камень, что держал за пазухой. После этого Консалво гордо удалился, а его собеседники так и остались сидеть неподвижно.

Глава 10

— Неужели все так и было? — спросила Роза.

Ей стало весело, и она улыбнулась, как девочка, которая старается скрыть от взрослых неуместную улыбку.

— Именно так, мадам. Я передал почти дословно. Уверяю, все так и было, — сказал инженер Понс, молодой француз, присутствовавший при стычке Риккардо Летициа с Консалво Брандолини.

— Вы меня развеселили. Давно я так не смеялась.

— Я счастлив, мадам, — продолжал француз, и в голосе его проскользнула тревога. — Я рассказал вам о том, что вас позабавило. Но, боюсь, нам придется перейти и к более серьезным вещам.

— Когда от души посмеешься, легче выслушать и неприятное известие, — сказала Роза.

Эмиль Понс, как истинный француз, оценил замечание старой женщины. Они сидели в кабинете Розы. Понс бывал здесь часто, по крайней мере раз в месяц он заходил обсудить дела. Вошел Клементе, толкая перед собой сервировочный столик с бутылкой «Димпл» для Понса и ананасовым соком для Розы. Клементе подал и свежевыпеченные пирожные, хотя Понс терпеть не мог сладкого, а Розе его запретили врачи. Но ей нравилось смотреть на пирожные и вдыхать сладкий аромат.

Клементе протянул Розе стакан, а француз приступил к делу:

— Ситуация очень сложная, мадам.

Понс взглянул на Розу сквозь толстые стекла очков, ожидая, какова будет ее реакция. Роза спокойно, с королевским достоинством, сидела в инвалидной коляске.

— Ну, дорогой, не стоит преувеличивать, — без всякого волнения произнесла она, поглядывая в окно на миланские крыши.

Эмиль Понс, вице-президент корпорации «Заводы Руасси», выпускник Массачусетского технологического университета, как и Риккардо, прилетел в Милан из Женевы, предварительно созвонившись с Розой.

— Так в чем проблема, Эмиль? — спросила Роза, дружески похлопав его по коленке.

— Я разговаривал с Риккардо, вашим сыном.

— Это мне известно.

— Синьор Летициа хочет нас разорить.

Роза поправила прядь, выбившуюся из прически, и небрежно уточнила:

— И это все?

— Я плохо объяснил, мадам?

Понс не осмеливался спросить, правильно ли поняла Роза его слова.

— Я поняла, давайте перейдем к делу.

Понс открыл «дипломат» и принялся вытаскивать документы из папки.

— Нет, — остановила его Роза. — Никаких бумажек. Я их терпеть не могу. Лучше слова… и факты.

— Хорошо, — ответил Понс и прокашлялся. — Транснациональный банк требует немедленного возврата предоставленных вам кредитов. Тех сумм, что послужили для укрепления «Заводов Руасси». Вы знаете, речь идет о миллиардах. Вот суть дела. Вот факты, мадам.

Роза улыбнулась.

— Суть дела в том, что таково требование моего сына, — сказала она. — У Риккардо дела плохи. Чтобы спасти свою фирму, он должен избавиться от «Заводов Руасси». И поэтому требует возвращения одолженных миллиардов. Он уверен, что нам придется отступить и поле битвы останется за ним. Короче, умри ты, чтобы жил я.

Логика Розы была безупречна.

— В каком-то смысле вы правы, мадам, — развел руками Понс.

— А вы, мальчик мой, хотели бы узнать, в состоянии ли я выполнить требование сына.

Роза рассуждала совершенно спокойно, словно вся эта история ее не касалась. На ней был розовый свитер ангорской шерсти, на шее — ожерелье из розовых топазов и бриллиантов, оправленных в золото, песцовая накидка прикрывала ноги. Понс чувствовал нежное благоухание ее духов «Арпеджио». Роза Летициа выглядела невероятно молодо.

— Да, мадам, — подтвердил француз. — Именно это мне и хотелось бы узнать.

— Ответ утвердительный, — заявила Роза.

— Утвердительный? — переспросил Понс.

Он даже переменился в голосе и лице.

Роза торжествующе улыбнулась.

— Я из этих миллиардов не растратила ни гроша, — объяснила она. — Я их перевела в доллары.

— В доллары?

— Много лет назад, только начиная операцию, я предложила банку гарантии в долларах в обмен на ассигнования, необходимые для «Заводов Руасси».

— Я правильно понял?

— Правильно, мальчик мой, — подтвердила Роза. — Доллар постепенно поднимался в цене, и теперь сумма почти удвоилась. Мы, ничем не рискуя, можем расплатиться, а «Заводы Руасси» так и останутся вилами в бок Риккардо Летициа.

Француз громко, от души расхохотался.

— Да это же обман! — с восторгом заявил он.

— Обман, — согласилась синьора Роза.

Она склонилась к нему и доверительно, словно сообщая тайну, добавила:

— Обманывать — моя профессия. Я от этого молодею. Много лет назад я начала свое дело с колоссального обмана.

Загрузка...