Милая Венера

АПРЕЛЬ

Речное Подворье 1

Лондон W4

1 апреля

Дорогой директор!

Вы попросили меня поговорить с моим сыном перед началом семестра о происшествии во время школьной лыжной экскурсии, и вчера я побеседовала с ним очень серьезно.

По его мнению — и должна сказать, что я склонна с ним согласиться, веселой мальчишеской проказе придано чрезмерное значение. Совершенно очевидно, что в этом вопросе я не могу исходить из личного опыта, но я прекрасно помню, что в дни нашего детства мой брат и его школьные товарищи праздновали наступление зимы, в частности, устраивая соревнования, кто сумеет особенно замысловато украсить снег с помощью приспособления, данного им Богом. И довольно часто они таким манером писали свои имена. Судя по тому, что мне рассказал Клайв, в последний вечер экскурсии, когда они, разумеется, были в шаловливом настроении, ничего сколько-нибудь серьезнее не произошло. Возможно, мальчики поступили неразумно и нетактично, написав не собственные имена, а своих наставников и наставниц, однако я убеждена, что соединение этих имен графическими изображениями явилось результатом невладения искусством рисунка, а не злокозненности Клайв никогда в рисовании не успевал, а мужской орган, особенно до наступления зрелости, не может считаться удобной для этого принадлежностью. К тому же мы ведь говорим не о несмываемых граффити. Полагаю, следующий же снегопад уничтожит какие бы то ни было причины, ставящие в неловкое положение учителей и учительниц, которых это затрагивает.

Надеюсь, следующий семестр пройдет спокойнее: я предупредила Клайва со всей строгостью.

Благодарю вас за подробное сообщение о Дне Основателя Школы в июне и любезное приглашение принять в нем участие. Надеюсь, мне это удастся.

Искренне ваша,

Джейнис Блейкмор.

Отель «Эльба»

Дрезден

Германия

3 апреля

Дорогой Пирс!

В первый раз — возможность не писать ВОСТОЧНАЯ Германия. Удивительное чувство для шпиона, который уходил в холод на протяжении пятнадцати лет, тем более что в настоящее время водораздел Восток — Запад куда более очевиден, чем до падения Стены. Твои упоминания о том, как новоявленные евро-греки перекачивают субсидии Европейского Сообщества на счета в швейцарских банках, отозвались бы здесь многоголосым эхо, уверяю тебя. С той лишь разницей, что действуют тут не нечистые на руку политики, но евро-стервятники из Франкфурта и Дюссельдорфа: они ежечасно опускаются с неба. «Капиталовложение» — вот научно-экономический термин, подразумевающий «захват». Все видно как на ладони из окон моего номера. Каждое утро все; больше сверкающих черных «мерседесов» вытесняют потрепанные «трабанты» на набережной Эльбы («эльбуют их», — ухмыляется французский телеоператор).

Все западногерманские толстосумы словно бы съехались в отеле — мелькают в вестибюле, сверкают золотыми карточками «Америкэн экспресс» и курят сигары, какие в здешних местах не водятся, а водились бы, так были бы местным не по карману. Хватает и сговорчивых фроляйн, с радостью готовых соединить Восток с Западом наиболее доходным способом из доступных им. Королевский парк приобрел совсем иной тон с нахлынувшими менеджерами «Сименса» и «Фольксвагена», Повсюду контракты и контакты на уровне кабинетов и бардаков. Лица простых людей на улицах дышат угрюмым возмущением — они же знают, что их ощипывает, как кур, большой брат с Запада, и им остается только положить на все. «Присоединяйтесь к нам! Присоединяйтесь к нам!» — но этот призыв находит самый скверный прием у фрезеровщиков, чья квалификация в одну ночь устарела и находит такой же спрос, как умение выдалбливать индейские пироги. Особенно жалкое впечатление производят бывшие партийные функционеры, которые вообще никакой квалификации не имеют, если не считать умения пользоваться властью и привилегиями, теперь у них отобранными. Они бродят в неотглаженных костюмах, будто духовенство отмененной религии. Но они хотя бы это заслужили, и всем на них глубоко наплевать.

Ну вот тебе, бывшая Восточная Германия в одном абзаце: куда более длинном, чем сообщения, которые я должен посылать об этой радостно объединившейся нации. Объединившейся — да, но никак не радостной.

Я с порядочным запаздыванием осознал, что события, заслуживающие репортажей, происходят только в тех частях мира, от которых лучше держаться подальше любой ценой. В результате журналист вроде меня обречен скитаться по серому миру в поисках красок. Нелепо, верно? Ты же, наоборот, проводишь жизнь в самых солнечных и красочных местах, делая их все серыми. Не могли бы мы заключить сделку? Ты будешь с этих пор обогащать свою жизнь красками, находя для меня смачные истории, в обмен на что я смогу наслаждаться нирванами, куда тебя посылает министерство иностранных дел, а?

Ты сюсюкаешь о красотах весны в горах, будто в тебе возродилась к новой жизни какая-нибудь сентиментальная романистка прошлого века.

Анемоны и цикламены, тоже мне. Естественно, я зверски завидую. Я был бы в восторге погулять по греческим горам среди цветов. Черт, в Польше лил дождь. В Румынии висел смог. В Литве можно было яйца отморозить, такой стоял холодина.

Весна здесь в Дрездене — клумбы неубранного мусора на исторических террасах над Эльбой. А в Лондоне я обитаю под землей. Поистине дивная жизнь, идеальная для разлуки души и тела. А я, конечно, разлучен с моей семьей.

Никогда прежде ты Рут «дилетанткой» не называл. Мне бы быть дилетанткой. Где пчелка сосет, как сказал Шекспир. Ну хотя бы моя жизнь встала на крыло. Ютта, которая провела со мной прошлую ночь (не женщина, прекрасная пантера!), была замужем за партийным боссом. Месяц назад он застрелился. Она его не любила. Выслушивать такое за завтраком!

Твой в петле времени,

Гарри.

Речное Подворье 1

10 апреля

Рут, миленькая!

Если я пришлю Пирсу напетушник, может быть, ты узнаешь у своего французского посла, не найдется ли у него коллеги, какого-нибудь атташе, например, которому настоятельно требуется провести отпуск в Лондоне, или (что даже еще лучше) он захочет купить дом Арольда в Речном Подворье? Скажи ему, пожалуйста, что Ле Корбюзье, или фонтаны, или мраморные ванны в полу я предложить не могу, зато вид на кладбище в своем роде исключителен, и ему может понравиться моя кошечка. А еще — мое седьмое покрывало. И готовлю я вполне сносно, и буду счастлива угощать его tarte maison[16] столько раз, сколько ему будет угодно.

Ну а чтобы ты гуляла по цветущим лугам рука об руку, честное словно, Рут, я никогда бы этому не поверила. Видно, ты совершенно покорена. И не менее очевидно, что тебе, а не мне надо бы выйти нагой из морской пены в Кифере. Ладно, ладно, я знаю, что ты не миниатюрная блондинка и что Афродита скорее всего не была еврейкой, но зачем поддаваться мифологическим предрассудкам?

Собственно говоря, от первых людей ее отделяла лишь пара-другая поколений, так что, вероятно, была она волосатой, смахивающей на гориллу бабой, и, уж конечно, имела постоянные сношения с homo erectus,[17] если я правильно помню этапы происхождения человека.

Как видишь, я в жутко глупом настроении, можешь не читать письма дальше, если не хочешь.

Но во мне бурлит радость, потому что работа идет так немыслимо удачно. Пока ты набрасываешь «Увы-с в Стране Чудес», я далеко продвинулась с кевинским «ван Эйком». Пейзаж, по правде говоря, копия — ну, пожалуй, адаптированная — оригинала в Лувре. (У себя в студии я прикопила репродукцию в полную величину оригинала — да-да, в студии, о чем ниже.) Кевин на неделю отбыл в киноразведку и попросту оставил мне ключи от дома — большая с его стороны доверчивость, учитывая какая ценность — эти немецкие картины с подоплекой. По глупости, я упомянула мою пошлую идею поместить на переднем плане декольтированную Деву Марию, и, естественно, он в нее вцепился, настаивая, чтобы это был автопортрет. Но я же не могу допустить, чтобы его секс-бомбочки прохаживались по поводу нулевого размера моих грудей. Он скривился и заявил, что я должна переехать к нему, и тогда сюда ни одна секс-бомбочка носа не сунет. «Чушь!» — сказала я и напомнила, что он уже женат, а я замужем. Он только ухмыльнулся и сказал: «Все время из головы вылетает, верно?»

Теперь о студии. Я решила, что она мне необходима, раз уж я взялась за живопись всерьез. С изумлением твержу себе: «Я же профессионал!»

Билл договорился о пяти тысячах за два панно в Челси — за каждое. «Он заполучил тебя по дешевке, детка, — заявил Кевин. — Потребуй, чтобы они, бля, удвоили гонорар. „Западная нефть“, так? Для них сто тысяч — как в ведро поссать. Где твое самоуважение, девочка?» Но Билл рекомендует умеренность: если эти два панно понравятся, заказов будет хоть отбавляй. И, Господи помилуй, десять тысяч фунтов! Мне и во сне не снилось, что я сумею столько заработать.

Думаю, в ближайшее время Эктоновский центр досуга не увидит меня за прилавком со старьем.

Как бы то ни было, я конфисковала бывший кабинет Гарри. Никакого тебе северного света и прочих нежностей. Только вид на кладбище из полуподвала. Но не важно! Впервые в жизни у меня есть собственное рабочее место. И место абсолютно мое, где я могу пребывать в мечтах, ставить музыку, рисовать и мазать, напиться, если захочу, устроить жуткий беспорядок, если захочу, работать всю ночь напролет, если захочу. И никто не помешает, не разразится жалобами и не примется критиковать мою работу. Мой дворец! Мое маленькое королевство! А главное чудо в том, что там идеи просто роятся, будто все эти годы только и ждали, чтобы родиться.

Я устроила поход в Рауниз и накупила массу разных красок, разных кистей, альбомов, холстов и всяческих прелестных приспособлений, которыми скорее всего ни разу не воспользуюсь. Меня просто душила гордость. «Донести их до вашей машины, мадам?» — «Да, если вы будете стола любезны, молодой человек». Ну не то чтобы я это сказала, но, надеюсь, вид у меня был именно такой. Вернуться домой имитировать ван Эйка, а потом звонить Биллу договариваться, когда я смогу поехать на этюды в Арденнский лес и к коттеджу Энн Хатуэй, было, как охлаждающий душ, но не важно! Я — «настоящий художник», как твердит Кевин. «Майкл, бля, Анджело, детка. И еще те ноги!» Ну, ноги у меня ведь правда ничего себе?

А теперь к важнейшему событию года в Речном Подворье. Приходской священник — с ним еще никто не знаком — обратился за разрешением о строительстве особняков со всеми удобствами на теннисных кортах впритык к старому кладбищу.

Оказывается, это церковная земля. Ну, ты можешь вообразить всеобщий вопль возмущения. Нина в обоих своих амплуа — и теннисистка, и рыцарь на белом коне, борец за правое дело. Нет фурии в аду[18] — и так далее. Священник зовется преподобным Хоупом[19] (и скоро будет оставлен всеми).

Итак, несколько дней назад Нина созвала собрание в № 7. Там присутствовали все пятеро моих «бывших», это указывает на сплоченность и солидарность. Кортенея избрали председателем, а меня единодушно утвердили секретарем — выдвинул один из моих любовников, поддержал мою кандидатуру другой. В результате мы организовались в Ассоциацию жителей Речного Подворья — на этом Кортеней как политик собаку съел. А еще он знаком с нашим местным членом парламента от лейбористской партии и намерен взять его в оборот, а я буду присутствовать в качестве миловидной помощницы, хлопать ресницами и делать заметки.

Но позволь рассказать тебе о собрании поподробнее. Нина открыла его страстной иеремиадой против церковной алчности: «Тому ли учит Евангелие?», которого, уверена, она в жизни не читала.

Зато то и дело жестикулировала, и бриллианты на ее пальцах так и сверкали. Доктор Ангус гневно покинул собрание, а следом за ним Айви (миссис Арольд) в темных очках и комбинезончике цвета дерьма, расстегнутом до талии, являя взору — должна признаться — ровнехонько ничего. Синдром яйца в мешочек. А еще в ушах у нее болтались два гигантских обруча, так что ее булавочная головка выглядела ходячим колышком для игры в набрасывание колец с прислоненными к нему двумя кольцами, промазавшими по цели; Затем зазвучали другие голоса. Жена Амброза (молитвенный коврик на ножках) указала, что вопрос стоит о противопоставлении духовных ценностей материальным. (Теннис! Духовная ценность?) Лотти, жена Мориса, начала что-то возражать — что именно, никто не понял — и внезапно умолкла на полуневнятице, будто из нее выпустили воздух, как из покрышки. Морис не преминул изобразить на лице «о Господи!» Роджер, дергунчик, робко вступился за покой своих мигрирующих птиц на водохранилище, но его никто не слушал. И тут вплывает Ах-махн-дах под спиннакером из тафты и в юбке, квалифицирующей ее для участия в непарусных гонках, кто быстрее расстегнется.

Кевин, который сидел рядом со мной и успел нализаться Нининого вина, произнес театральным шепотом: «А вот и две рождеровские утки», и все притворились, будто не расслышали. Я сказала что-то настолько нелепое, что даже не помню, хотя все словно бы согласились со мной. В заключение были утверждены всякие резолюции, уполномочивающие Кортенея и меня изо всех наших сил использовать связи и влиять на людей (нужных). После чего Кевин положил собранию конец кратким: «Да пошли, бля, отсюда».

«Какой неотесанный человек!» — единственный раз за все собрание высказалась жена Кортенея. Возможно, это собрание обретет некий глубокий смысл на стр. 674 ее последнего романа.

Теперь у Кортенея имеется законный предлог звонить мне и заходить выпить кофе, не испрашивая разрешения госпожи именитой писательницы, и мы отлично проводим время, обсуждая все, кроме уже почти занесенных в Красную книгу теннисных кортов. Он обходится со мной, как с хрупкой драгоценностью, что мне нравится. На нем я пари не проиграю, можешь не надеяться.

Стоит ему взглянуть на меня, и его лицо преображается в арену боя между двумя ожесточенными противниками — борцом за общественное благо и похотливцем.

Вследствие всего этого я ощущаю себя опасным подрывным элементом. Без всякого сомнения, пассивная доступность — это угроза, противостоять которой способны лишь редкие мужчины, тогда как женщины с этой проблемой вообще не сталкиваются, поскольку мужчины становятся доступными в любой момент. Но зачем я растолковываю тебе то, что ты знаешь чуть не с рождения, верно? Помнишь, как мы вместе делали латинские уроки, должны были выучить маленькое самопоздравление Цезаря: «Veni, vidi, vici»[20] и перетасовали его в «Увидел, победил, кончил»?

Беда в том, что, как мне кажется теперь, там, где не надо побеждать, возникает серьезная проблема с «кончил». Ну, да хорошо, век живи!

Наверное, ты заметила, что я с тех пор, как ввязалась в дело «Церковь против Речного Подворья», обрела особый вкус к эпистолярному жанру, а потому не могу удержаться и не поведать о последней попытке преподобного Хоупа привлечь на свою сторону местных любителей футбола. Церковная доска для объявлений щеголяет извещением: «Иисус всегда зачтет вам ваши очки». Как жаль, что Он не живет в Речном Подворье.

К моей радости, Клайв, против обыкновения, как будто унялся. По крайней мере так мне кажется: в школу он вернулся почти неделю назад, и оттуда пока ни единого звонка или письма с жалобами. Последний залп оттуда я обезвредила, ответив директору (самодовольному высокопарному ослу) письмом от первого апреля с фигой в кармане. Не думаю, что он заметил второе дно. Ну хотя бы настал сезон крикета, а к нему Клайв относится с отчаянной серьезностью из-за Гарри, который когда-то играл в команде, которую, на мой взгляд, никак нельзя было отнести к разряду олимпийских, хотя Гарри говорит о ней с благоговением, и даже заставлял меня сидеть на трибуне и смотреть, как он играет. Господи! Непостижимая мистика, скука и непременный дождь! Забуду ли я когда-нибудь эти нескончаемые часы?

А! В дом Арольда явились очередные потенциальные покупатели. Черт! Из них песок сыплется! Удалившийся на покой банковский управляющий, любитель игры в шары, не иначе.

Если они вернутся, я угощу их моим летальным предупреждением: жучки-древоточцы, сухая гниль, рев самолетов, угроза сноса.

А теперь мне пора в мою студию. Я ее так люблю! Кевину я обещала кончить его панно (без Мадонны!) к его возвращению на следующей неделе.

Да. Гарри, кажется, в Дрездене и выглядит на экране до омерзения обаятельным. Знаешь, вопреки всему меня все еще удручает мысль, что стоит ему выступить по ящику, и сто тысяч сердечек начинают трепетать. Они даже шлют ему письма, нахалки бесстыжие! А в моем распоряжении только номера от 1 до 10 в Речном Подворье.

Со всей любовью, Джейнис (Почетный секретарь Ассоциации жителей Речного Подворья).

Р.S. Я выследила преподобного Хоупа. Сад перед его домом весь в паутине веревок с сушащимся бельем. Кевин окрестил святую обитель Колготником.

Речное Подворье 1

16 апреля

Клайв, милый!

Чудесно, что тебя взяли в школьную крикетную команду, и что вы побили противников из «Фрэмптом мэнор» с таким большим счетом, и что ты сделал столько очков. Я очень тобой горжусь. Наверное, в школе ты герой.

Но немножко непонятно, почему мистер Линдуолл (ваш преподаватель физкультуры?) счел нужным позвонить мне в воскресенье. Конечно, я в крикете ничего не понимаю (оставляю это папуле), но объясни, действительно ли против правил выбивать отбивающих способом, который он описал? Способ этот, должна я признать, кажется несколько опасным, однако, как я понимаю, задача отбивающего состоит и в том, чтобы вовремя пригнуть голову, если он хороший игрок, если же нет, то его не следует включать в команду. Все это я высказала мистеру Линдуоллу, но он как будто со мной не согласился.

Он еще что-то говорил, но я совсем уж ничего не поняла. Но как бы то ни было, я немного на него рассердилась, тем более что я тороплюсь закончить панно, которое ты видел во время пасхальных каникул, для нашего соседа Кевина. Ну, ты помнишь, то, с петляющей рекой и широкой панорамой. Работать над ним было очень здорово, а скоро я начну два других для нефтяных миллионеров в Челси. На следующей неделе я даже поеду в Стратфорд сделать эскизы шекспировских мест, так что пожелай мне удачи и хорошей погоды. Билл, архитектор, который устроил для меня эти заказы, возможно, тоже поедет туда. Там по его планам построили какие-то конторские здания, и он хочет еще раз взглянуть на них. А потому по вечерам у меня будет с кем поболтать, что очень приятно. Ты помнишь, меня выбрали секретарем нашей новой Ассоциации жителей, созданной, чтобы воспрепятствовать преподобному Хоуп-Хупу, как ты его прозвал, застроить теннисные корты особняками. Ну и выяснилось, что это отнимает массу времени, и это меня смущает, хотя мне очень приятно работать с мистером Гаскойном, который чуть ли не круглые сутки звонит по моему телефону, убеждая членов парламента, муниципальных советников и всяких местных шишек помешать замыслам преподобного. По-видимому, миссис Гаскойн не разрешает ему звонить… из дома, так как это будит их детей.

А больше новостей нет, если не считать того, что Амброз — ну, ты знаешь, такой важный член Королевской академии художеств, в следующем месяце начнет писать мой портрет. Насколько я помню, ты отпускал всякие ехидные замечания по поводу того, что я буду богиней цветов. Но погоди! Слава. Слава. Тем не менее я очень надеюсь, что он управится быстро, так как неожиданно оказалось, что у меня совершенно нет свободного времени. И это чудесно!

Рада слышать, что опыты идут хорошо. Но ведь ты всегда любил биологию. Надеюсь, ты их ставишь только на мертвых лягушках.

А если будешь много играть в крикет, не забывай пользоваться кремом для загара.

С самой большой любовью,

Мамуля.

Отель «Эльба»

Дрезден

Германия

2, апреля

Дорогой Пирс!

Твое письмо прибыло вчера и было передано мне угрюмым портье. Расстроен он тем, что теперь ему приходится выживать без премий, которые прежде ему регулярно платили КГБ и ЦРУ. Ютта мне рассказала, что он весьма успешно поставлял девочек одной стороне и информацию — другой; какой — что, она мне не сообщила, а кому и знать, как не ей, так как ее покойный супруг, занимавший видный партийный пост, грел руки на обеих.

Но к главному. Я потрясен. Британские дипломаты часто посылают письма-бомбы? Предположительно у тебя есть доступ к секретным документам, то есть письмам к Рут? Во всяком случае, она что-то сообщает тебе об их содержании, и будучи дипломатом, пусть лучше тебя черт поберет, чем ты поделишься своими сведениями. Свинья!

Но как бы то ни было, ты серьезно считаешь, что у меня есть шансы помириться с Джейнис?

Меня полностью оглушило предположение, что ее спокойная холодность во время нашей встречи в Лондоне объяснялась только гордостью и опасением вновь испытать ту же боль. Если она действительно написала Рут в этом духе, скорее всего так оно и есть. Но вот написала ли? Или ты все сочинил? Прочитав твое письмо, я все время раздумывал над ним. И пришел к двум критическим — во всяком случае, для меня, — вопросам. Как сильно в действительности я люблю Джейнис и нуждаюсь в ней? И как сильно я ценю свою свободу? Они абсолютно взаимозависимы. Если свободу я ценю выше, то на самом деле Джейнис мне не нужна. А если она мне все-таки нужна, то свобода значения не имеет. В конце-то концов все практически сводится к свободе трахаться направо и налево, а по мере того, как пожилой возраст надвигается все ближе, я замечаю, что романтика все новых завоеваний с нарастающей скоростью сходит на нет. Интерес угасает со все большей легкостью; и при таких темпах дело завершится тем, что истрепанный старичок Блейкмор начнет ставить на одноразовую партнершу и обнаруживать, что ставить-то нечего.

Каким гнетущим одиночеством дышит эта картина. Я думаю о Джейнис, и мне больно.

Не довольствуясь этой бомбой, ты подбросил еще две. Предложение воспользоваться твоей квартирой за Парламент-Хиллом великодушно до невероятия. Да, будь так добр, и моя вечная благодарность. Как я говорил тебе по телефону на прошлой неделе, я ни на секунду не верил, что милорды и народные массы дадут мне шестимесячный отпуск, чтобы написать книгу. Так вот, за свой счет, н0);аванс от моего издателя более чем возместит финансовую сторону, из чего следует, что если вообще может быть подходящий момент для книги о Восточной Европе, то вот он. Боюсь, книга будет менее занимательной, чем недипломатичные мемуары Рут Конвей, если судить по твоим отзывам о них, но ее публикация хотя бы не подведет тебя под закон о разглашении государственных тайн.

Писать, живя в твоей квартире, будет блаженством. Мне не терпится выбраться из моего подземного бункера в Болтон-Грув — и, Господи, дневной свет! Цивилизация! Огромнейшее спасибо, мой старый друг. И кстати, подыскать другое убежище на две недели Уимблдона, пока Рут будет в Лондоне, никакой проблемы не составит. Я не вхожу в число ее любимцев и на время исчезнуть наименьшее, что я могу сделать.

А теперь о твоей третьей бомбе. Что тебя толкнуло предложить пари? И тем более пари, от которого, как ты знаешь, я отказаться не могу.

Если тебе необходимо письменное обязательство, то вот оно. «Я, нижеподписавшийся Гарри С.

Блейкмор, временно проживавший в Дрездене и в разных восточных точках, даю согласие в этот день, 21 апреля, получить членство в Мэрилбоунском Крикетном Клубе, начиная с июня нынешнего года на условии, что я воссоединюсь с моей законной женой Джейнис не позднее конца указанного месяца. Подписано: Г. С. Блейкмор. И скреплено подписью П. Конвея, первого секретаря посольства Ее Британского Величества в Афинах».

Достаточно? Понятия не имею, как это осуществить, а также понятия не имею, откуда у тебя власть устраивать знакомых в клуб, когда ожидающие приема успевают ослепнуть и впасть в маразм, прежде чем до них дойдет очередь. Пожалуй, впрочем, мне лучше не знать, чью супругу ты трахаешь или чьего супруга шантажируешь. В воображении я уже нежусь в ложе стадиона, а также в аристократическом галстуке и в окружении багроволицых старцев, живо обсуждающих достижения крикетистов былых времен. Рядом со мной стоит открытая пикниковая корзинка от «Фортнума энд Мейсона» с лососиной, паштетом в крутонах и бутылкой охлажденного «шабли», а внизу передо мной Дэвид Гауэр изящно превращает в фарш прославленных вест-индских отбивающих. Я — образчик абсолютно счастливого человека.

Итак, пари принято.

А теперь к менее серьезному. Рут, бесспорно, кажется, вновь оправдывает свою репутацию. Но должен сказать, виноват явно ты. Если ты приказываешь своей обожаемой жене держать рот закрытым на каком-то помпезном дипломатическом приеме, то почему ты удивляешься, что она закрыла и глаза, а люди с закрытыми глазами нередко подвержены храпу. Кроме того, не сомневаюсь, что это был наиболее уместный отклик на словесную Жвачку, наверняка извергавшуюся греческим министром культуры, пусть даже указанная дама и не разделяет эту точку зрения. Ей следовало бы ограничиться пением «Только не в воскресенье».

В любом случае греческое правительство уже стоит одной ногой в могиле, а другой на банановой корке, и если оно падет под храп Рут, кто посмеет отрицать, что это наиболее подходящее напутствие?

Дам о себе знать, как только приеду в Лондон. Должен сказать, пребывание в Дрездене было сумрачно-приятным, и я увезу с собой кое-какие горько-сладкие предсказания касательно тех, с кем здесь познакомился. Бывший партийный босс, слоняющийся по пивным в мятом костюме, скоро убедится, что концессия на американские порновидео не вызовет в него идеологические боли. Наш портье обнаружит, что его контакты оплачиваются японскими торговыми делегациями куда лучше, чем восточногерманской секретной службой. Что до Ютты, делившей со мной расходы, оплачиваемые ТВ, и мою подушку, в один прекрасный день я встречу ее на премьере в Байрете под руку с супругом, курящим сигару, к которому она будет питать такую же сердечную неприязнь, как к своему первому, и который так же, быть может, скончается при прискорбных обстоятельствах.

Пожелай мне удачи.

Всего наилучшего,

Гарри (бакалавр (с отличием), член Мэрилбоунского Крикетного Клуба (в надежде на)).

Залитая солнцем терраса над портом плюс бутылка вина — вечер

Капсали

Кифера

Греция

Милая Джейнис!

Сначала скверные новости. Культурное суаре с греками не удалось. Дама-министр так сладкозвучно нудила о колыбелях цивилизации, что ее слова слились в колыбельную, и я заснула. Видимо, я захрапела. Это было нехорошо. Единственный, кто одобрил мой аккомпанемент, был (нет, не Пирс, Боже мой, нет!) был греческий министр, с которым мы тогда катались на лыжах. Он не выносит вышеуказанную даму, как признался мне позже (хотя она поразительно похожа на его жену), и проникся убеждением, что я нанесла удар во имя политических перемен.

Был ли когда-нибудь министр, которого выхрапели с занимаемой должности? Потом — и это подводит меня к хорошим новостям — он напомнил мне о своем доме на Кифере; в результате раз-два — и я здесь. На неделю.

Совсем одна! Уж поверь. Одна на острове.

Мне так нравится! Министр полагал, что я захочу поехать с Пирсом — до чего старомодно! Я не стала его разубеждать: скажи я, и он примчался бы следующим же самолетом. Когда я сообщила Жан-Клоду, он пригрозил появиться там в субботу с шампанским и благоуханными речами, но я решила подержать его на расстоянии вытянутой руки. Чуть ближе — сработает галльская магия, и вот я уже пошатываюсь на краю пропасти, томясь желанием прыгнуть в нее. Ну, я подыскала идеальный предлог для охлаждения дипломата: а вдруг министр решит посетить свой дом и застанет французское посольство in flagrante?[21] Он сразу же признал вескость этого довода: пусть он эксперт в 1'amour[22] и ценит ее почти превыше всего, но только не превыше 1'honneur.[23] Такая вот интригующая моральная закавыка: трахать жену коллеги-дипломата в собственном посольстве (что он и делал) вполне корректно, — но не в доме министра местного правительства.

Так что я совсем одна, и это изумительно. Я прилетела сюда из Афин вчера на рассвете. Самолетик на восемнадцать мест почти брил волны, следуя берегу Пелопоннеса. И было бы совсем чудесно, веди самолет летчик, но, видимо, аэрокомпания «Олимпик» ввела этот маршрут для тренировочных полетов стажеров (погибнет ведь всего лишь восемнадцать пассажиров). Из моего кресла я видела только инструктора: то и дело мелькала рука, дергала что-то, и самолет на дюйм-другой промахивался по береговому обрыву. Я и не подозревала, что знаю хотя бы половину молитв, которые возносила.

Наконец мы запрыгали по взлетной полосе, выскобленной в скалах среди колючего кустарника. Так полоса эта — как будто мало было до завтрака стажера за штурвалом! — оканчивалась у края обрыва, отмеченного переносным знаком «СТОП!» из тех, что предупреждают на шоссе о работах впереди. Признаюсь, никто другой явно не тревожился. Самолетик был набит австралийскими иммигрантами, приехавшими в отпуск.

Бронзовые мужчины в футболках и широкополых шляпах высыпали на асфальт здороваться с льющими слезы бабуленьками в черных крестьянских платьях. Затем все заговорили по-гречески и погрузились в такси, чтобы помчаться к родным домам, волоча за собой шлейфы пыли. Министр заказал для меня прокатную машину (возможно, единственную на острове), я бросила чемодан на заднее сиденье и помчалась вперед без карты на юг, зная, что на небольшом островке сбиться с дороги довольно трудно, если не проплыть часть пути. Меня переполняло восхитительное ощущение удачного побега — в этом волшебство островов, чьи чары внушают тебе чувство, будто ты порвала с миром и обрела себя (чистейшей воды иллюзия, сдается мне). Я поворачивала налево или направо, как вздумается, наслаждаясь тем, что не имею ни малейшего представления, где нахожусь.

Миниатюрные дороги петляли между деревушками, среди паутины каменных стенок, разделяющих забытые поля. В одну деревушку я въехала позади почтового фургончика и смотрела, как почтальон раздает авиапочту. Усатые мужчины устраивались поудобнее на пороге, чтобы почитать о жизни в предместьях Мельбурна или в Уогга-Уогге.

Одна старушка поправила очки и принялась читать вслух с большим выражением.

И опять я подумала о силе писем — их писем, наших писем и о том, как ничто не передает наши тихие мысли столь ясно, как эти неловкие, неуклюжие слова. Видишь, как далеко я уношусь, сидя здесь, глядя, как солнце кладет мазки на море, а моя бутылка с вином опустела на три четверти. Я в полном одиночестве, одиночество таит свои особые радости. Я ищу общения с мелочами вокруг меня, которые обычно я просто не замечаю; вот так я глубоко привязалась к белому селезню: он шествует вперевалку по дороге мимо моей террасы и рассматривает хлеб, который я ему бросаю, как оскорбление, требующее громких протестов.

Он предпочитает сточную канаву, а потом уютно устраивается под тамариндом. Было бы замечательно, сиди ты здесь со мной, но твой телефонный звонок все мне объяснил. «Церковь против Речного Подворья» безусловно отодвигает в тень государственные дела… кстати, не странно ли, как женитьба Папандреу на его любовнице превратила бурлеск в банальность? Прежде все говорили:

«Молодец старик, еще стреляет птичек». А теперь они говорят: «И что она делает с этим старым пердуном?»

Завтра снова возьмусь за «Увы-с». Я как раз добралась до Москвы и моего бурного-пребурного романа с боссом КГБ — Пирс был убежден, что это обернется еще одним «делом Профьюмо».

Единственный раз, когда он пригрозил, что разведется со мной. Не спорю, с моей стороны это было верхом неразумности, но он, правда, был великолепен и — как Жан-Клод — казалось, помещал любовную связь на особую планету, куда материальный мир добраться не мог. Я так и не узнала, исчез он по моей вине или нет; но он единственный, кого я готова была оплакивать. Я все еще думаю о нем и гадаю, где он может находиться. Иногда мне снится, что он вновь возникает на моем пути в качестве советского посла В какой-нибудь Богом забытой столице, к которой его и Пирса приговорили за мое поведение. Ах, какая эпитафия!

Пирс, я замечаю, проявляет подозрительный интерес к твоему благополучию. С тех самых пор, как он узнал про наше пари. Я вижу, как он вглядывается в меня, пока я читаю твои письма. Молчание всегда было его оружием, и под этими отступающими к затылку волосами что-то зреет. Мысль о том, что ты отбарабанишь всех мужчин на твоей улице, крайне его заводит, и раз-другой он осведомляется: «Так какой теперь счет?» Он всегда воображал, будто ты стервоза, и хитрый дипломат в нем, наверное, уже прикидывает, как ему суметь войти в десятку и избежать моего грозного воздаяния. И еще меня интригует, что именно он находит сообщить Гарри, которому постоянно пишет. Сомневаюсь, что они обсуждают погоду.

Итак, встретимся мы только через два месяца. На двух неделях Уимблдона. Не стану слишком неосторожно расспрашивать о том, как осуществляется твой боевой план, поскольку знаю, ты мне сама расскажешь. Как-никак это одно из наших условий. Однако эти два месяца должны явиться тяжким испытанием для твоей изобретательности, особенно поскольку Арольд все еще проживает в своем доме. Во всех других отношениях ты явно процветаешь — роль подрывного элемента тебе очень на пользу. А быть без Гарри тебе еще полезнее. Так стоять! Извини, это же твой боевой клич.

Никаких признаков Афродиты на ее островке.

По-моему, она его покинула. Только компания немок, сбросивших оковы бюстгальтеров. Когда они на пляже играют в мяч, я просто понять не могу, каким образом они умудряются его распознавать.

Завтра я взвешу осторожное погружение в соленые воды, если позволят медузы и похмелье.

С неизменной любовью.

Рут.

Отель «Фальстаф»

Стратфорд-на-Эйвоне

Уорикшир

30 апреля

Рут, миленькая!

Твое письмо с острова Афродиты пришло в то утро, когда я направилась наносить Шекспира на карту.

А теперь моя очередь сообщить скверную новость. С пари — все. Даже не знаю, смеяться мне или плакать. И риф, о который я разбилась, не смесь козьего сыра с грязными носками, которыми отдает дыхание Арольда, но то, с чем я еще никогда не сталкивалась, — мужская верность. Иными словами один из пресловутых четырех мужчин на сотню, предположительно хранящих незыблемую верность женам, жив, здоров и проживает в Речном Подворье, — чтоб его черт побрал!

Я тебе расскажу. Мое столкновение с герметически закупоренным браком произошло по горячим следам вычеркивания № 6 из списка, Кортеней. Можно сказать, он был уложен на обе лопатки, но только это наводит на мысль о сексуальной гимнастике, а вот чего не было, того не было. Раз, два — и готово? Боже мой, неужели нет слов или выражения без второго дна для описания случившегося? Ну хорошо, мы «„того“, как говорит молодежь, перед кофе во время совещания по координации нашей кампании против преподобного Упования. Как хороший и нравственный человек Кортеней — а он такой — исходил из принципа, что Господь, если „того“ побыстрее, ничего, может, и не заметит. Из него бы вышел преуспевающий политик: он ведь вполне овладел типичным политическим трюком: говори громко и быстро — избиратели и не осознают, что на них кладут. Неудивительно, что его жена ищет утешения в длинных романах. Он даже брюк не снял.

Ощущение было, словно тебя трахают сквозь дырку в заборе. Я откинулась на спину и думала об Уимблдоне.

Но довольно об этом. На следующий день я отправилась на машине в Стратфорд, весенней радостью отнюдь не полнясь, но хотя бы я вычеркнула из списка еще одного, и, в той мере, в какой это касается меня, дело „Церковь против Речного Подворья“ только что потеряло помощника истца.

Теперь мне предстоял Шекспир, а Билл, архитектор, ждал меня в отеле „Фальстаф“, но только он меня там не ждал. Телефонограмма объяснила, что он задержался „на стройке“ в Уорике и приедет завтра. Учитывая, что это интимное уединение он планировал несколько месяцев, такое небрежение меня чуть-чуть задело. Однако, тактично наведя справки, я узнала, что он заказал номер соседний с моим, и простила его. Пришлось признать, что у преуспевающих архитекторов иногда может оказаться что-то более срочное, чем соблазнение. А потому я отлично пообедала, посмотрела фильм у себя в номере и легла спать. Но довольно долго не засыпала, а прикидывала, как это может пройти с Биллом. Он привлекательный мужчина — привлекательный благодаря стольким намекам на то, каким он может оказаться. Мне он всегда нравился, а я, совершенно явно, ему.

Но — если быть с тобой честной до конца — главным образом я прикидывала, каким способом устроить, чтобы он рассказал мне, как он занимается любовью с женщиной Нининого сложения.

(Будь она твоей немкой, то они могли бы поиграть в мяч на кровати.) Что делает мужчина, получив в свое распоряжение весь этот балласт?

Сверху — утонет, снизу — задохнется.

Утром — это было позавчера — я облеклась в мою профессионально джейнисную сбрую и отправилась делать эскизы. Не на машине. Просто пошла пешком вдоль реки; солнечный теплый день, я в джинсах и рубашке, на плече сумка с альбомом, складным табуретом и прочими принадлежностями; солнце в волосах, чувствую себя удивительно молодой, будто я опять стала студент-: кой. Иногда останавливалась и зарисовывала очередного лебедя, а по берегам ивы и даже иногда корова-другая. Потом я вдруг подумала: ерунда какая-то. Я же не Тернер, и век не XIX; никто не захочет посмотреть на „Стратфордский альбом Джейнис Блейкмор“ в галерее Тейт; и на какого черта существуют фотоаппараты? Важно же не то; чтобы я ломалась под Рескина на натуре, важно то, что я сотворю из этого у себя в студии. А потому я убрала в сумку альбом и прочее и на» щелкала всего, что может, на мой взгляд, оказаться полезным. И было это, естественно, совсем другое — никаких коров, лебедей и ив, но формы старинных столбов, узоры на воде, древесная кора, отпечатки подошв в грязи и так далее. Мне пришлось вернуться в город поесть и купить еще пленки. Так что Тернер превратился в Картье-Брессона.

Я думала о моих нефтяных магнатах и о том, чего, собственно, им от меня нужно. Логично ли предположить, что они в жизни ни единого шекспировского слова не прочли, а потому я могу творить, что захочу, лишь бы это смахивало на Старую Веселую Англию? Или они принадлежат к той жуткой породе американских миллионеров, которые словно бы на обочине подобрали время, чтобы получить в Гарварде степень доктора филологических наук, и видели все постановки «Кориолана» со времен войны, за исключением прошлогодней московской? В таком случае увитый розами коттедж Энн Хатуэй и река Эйвон с уточками на закате их никак не устроит. Я решила вечером проконсультироваться с Биллом.

Но никакого Билла. Вернулась я в отель в час коктейлей — плечи и спина ноют, волосы всклокочены, джинсы заляпаны грязью, ноги в пузырях; и — нет, он не зарегистрировался, сказал портье, но, может быть, передать ему что-нибудь от меня, когда приедет? Портье был тот же самый, у кого я наводила справки накануне, и смотрел многозначительным взглядом, будто давая понять, что отель «Фальстаф» — это научное учреждение, ведущее исследование тайных свиданий, и я — пятнадцатая любовница, которую надули за эту неделю. Я отказалась от билета на «Вольпоне» и долго лежала в ванне, испытывая тупое отчаяние.

Когда я вытирала волосы, зазвенел телефон.

Билл. С многословными извинениями. Он еще в Уорике. Небольшой кризис. В Стратфорд он приедет сегодня, но поздно ночью. «Хорошенько поужинайте, и встретимся за завтраком около восьми». У меня сложилось впечатление, что настенные панно кисти Джейнис на шекспировские темы не занимают в его мыслях никакого места, а все прочее и того меньше. Я рассердилась и пожалела, что приехала туда.

Потом я вышла и нашла итальянский ресторанчик «У Ромео». Владелец больше смахивал на Калибана. Ввалилась американская парочка после «Вольпоне». Он заклеванный, она категоричная за аристократичными очками на серебряной цепочке. Ее оперный итальянский не произвел на Калибана ни малейшего впечатления. Тогда она изменила тактику и испробовала на мне свой английский. Смысл ее речи сводился к тому, сколь тонко было поставить пьесу Бена Джонсона, поскольку, по ее убеждению, Джонсон в любом случае написал все шекспировские пьесы — и значит, это признано на пороге дома так называемого барда.

Я притворилась шведкой и не поняла. Потом услышала, как она шепчет мужу: «Знаешь кто это?

Лив Улманн!» Он тоже не понял. Вот такой вечер. Я думала о тебе: как ты на Кифере одна с бутылкой у моря, и пожалела, что я не с тобой.

Билл появился за завтраком, сыпя извинениями. Я практически еще не видела его без Нины, и, надо сказать, разница очень заметная. Не такой дружеский, более человек от мира сего, причем мира, в котором женщины декоративные излишества. У него был вид человека с сотовым телефоном в кармане, ежесекундно ожидающего звонка.

Я сообщила ему все, что успела сделать (не упомянув про фотоаппарат), и что сегодня я планирую отправиться на машине сделать эскизы мест, которые могут пригодиться. Он слушал без всякого интереса и перевел разговор на собственный перегруженный день, так что я почувствовала себя польщенной, но добавил, что к обеду обязательно освободится. «И мы сможем поговорить по-настоящему!» О чем, хотела бы я знать? Как-то не похоже, что он будет в Настроении поделиться сведениями о том, что это такое — заниматься любовью с Ниной. В заключение я была окончательно поставлена на место, когда он спросил меня про школу Клайва (женская сфера) и, не дав мне ответить, посмотрел на часы, а затем удалился с нахальным «желаю приятного дня».

А иди ты, подумала я. У меня было намерение выглядеть вечером абсолютно неотразимой, источать соблазнительность, но теперь я разозлилась и решила быть не при параде и равнодушной. Весь день я кружила по Уорикширу, много наснимала и сделала несколько эскизов, а потом вернулась, устроила неторопливый налет на бар в номере, прежде чем снова надеть мои латаные джинсы и рубашку в пятнах красок.

Билл в баре выглядел элегантным и подтянутым — пока не увидел меня. Было ясно, что он взвешивает, пустит ли метрдотель нас в ресторан, поскольку я смахиваю на уборщицу. Пока нас провожали к столику, он старательно заслонял меня от неодобрительных взоров. И я пустила в ход мой самый изысканный ист-эндский диалект.

«Шик-'ата, а?» — заявила я во весь голос. Вид у Билла стал растерянный, а потом еще растеряннее, когда я притворилась, будто приняла соленую соломку за китайские палочки и охнула: «На них далеко не ускачешь, а?», когда они рассыпались у меня в пальцах. «Не желает мадам аперитив?» — осведомилась накрахмаленная манишка, сметая бренные останки щеточкой. «Ну, прямо как в парикмахерской. Перхоть то есть! — воскликнула я. — Апери… чего? Энтот джентльмен очет мне, знаешь, зенки залить, чтобы на своем поставить». Я хрипло захихикала. Потом заказала «Маргариту», по опыту вчерашнего дня зная, что ингредиенты им неизвестны.

«Заказать вина?» — мрачно спросил Билл.

«Я бы „Синей монашки“ ватила», — сказала я.

Вела я себя УЖАСНО. Ему бы ответить «ерунда!» и заказать «мерсо», что заставило бы меня заткнуться. Но он только тупо на меня посмотрел, а потому я потребовала сосиски с пюре и маринадом (вкусно оказалось неимоверно). Билл заказал дуврскую камбалу, а пили мы местное (то есть рекомендуемое рестораном) вино, которое было отвратительно. («Синей монашки» у них не нашлось). Речи струились даже скуднее, чем вино.

Когда дело дошло до десерта, я почувствовала, что мы квиты: первый раунд за Биллом, второй раунд за Джейнис.

Третьего раунда я не предвидела. Мне надоело его дразнить, и я засмеялась. Правда, вино ужасное, сказала я, и почему мы не заказали к сыру приличного кларета? Билл вытаращил глаза, но потом повеселел. И заинтригованно прищурился на меня. Глаза у него довольно красивые, и когда он улыбается, в уголках появляются лукавые морщинки. Я глядела в них, пока он не посмотрел в сторону. В наступившем молчании я взяла его за руку и сказала: «Простите меня, но вы же были просто свиньей». Он кивнул и сжал мою руку. «Я знаю… и сожалею». Тут он засмеялся.

«Возможно, вам будет приятно узнать, что вино было злейшей карой, какая только может постигнуть мужчину». Он перевернул мою руку ладонью вниз и добавил: «Какие у вас прелестные, изящные руки. У Нины они крестьянские». Ага, подумала я. Приступаем. Но он добавил: «Я женился на ней ради ее рук. Умелые и надежные. Я знал, что смогу довериться им навсегда». Он улыбнулся и вернул мне мою руку, словно это была ненужная безделушка.

Я не отступила. «И вы доверили себя ей… исключительно?»

«О да, — ответил он. — Конечно».

«И никогда не испытывали искушения?» — спросила я, поднося к губам салфетку, чтобы замаскировать мои пальцы, которые расстегивали верхние пуговки рубашки.

«Разумеется, испытывал. Много раз. Например, когда гляжу на вас. Да и кто не испытал бы?»

Я приняла мое выражение «так вот же я!» и замолчала. Сидевшие за соседними столиками внезапно понизили голоса — даже ниже моего выреза. И наступила придушенная тишина, означающая, что мужчины притворяются, будто не смотрят, а жены притворяются, будто не замечают. Официант-испанец налил вина с великой услужливостью.

Билл моргнул, словно мой сосок вонзился ему в глаз. И очистительно высморкался в платок.

«Но ведь это же и есть верность, не так ли? — сказал он негромко. — Не поддаваться искушению».

«Никогда-никогда?»

«Никогда».

Так бы его и ударила! За то, что лишил меня наследственного места, и был таким, каким Гарри не был никогда.

Вот так. Конец постельной игры. Конец пари.

И последний иронический штрих: когда мы вышли из ресторана, спина у меня так разболелась, что я едва выпрямилась. Билл был само сочувствие. «Бедняжечка! — сказал он. — Попросите Нину помочь вам. Спины — это ее специальность.

Ароматотерапия. Она прошла курс. Целительное прикосновение. Позвоните ей, когда вернетесь».

Может быть, и позвоню.

Так что сообщать тебе другие новости особого смысла нет. У Клайва новые неприятности в школе — из-за крикета. Я всегда считала, что это игра джентльменов. Но не когда играет Клайв.

Интересно, был ли Гарри таким в его возрасте, и просто перенес привычку к грязным приемам с крикета на женщин. Кстати, я получила от него письмо. Видимо, он пробудет в Лондоне довольно долго. И даже пригласил меня на новую постановку в Национальном театре. Я отказалась. Я бы хотела ее посмотреть, но только не с Гарри. О чем могли бы мы говорить?

Дом Арольда, видимо, продан. Но теперь это меня не интересует. Да и в любом случае, купил его, вероятно, управляющий банком на покое.

Ох! Спина совсем разболелась. Писать письма — не слишком удачное занятие в таких случаях. Извини за ворчливый тон. Твоя миниатюрная белокурая Венера чувствует себя скорее ведьмой из «Макбета».

Итак, назад к искусству и реальной жизни. Я почти забыла, что это такое.

С любовью.

Джейнис.