Мираж черной пустыни

1

— Помогите! Срочно нужен врач! В поезде есть врач?

Услышав крик, Грейс Тривертон открыла окно и выглянула из купе. Она тут же поняла причину незапланированной остановки поезда: рядом с рельсами лежал мужчина.

— Что там случилось? — спросила леди Роуз, видя, что ее невестка Грейс схватила сумку с медицинскими принадлежностями.

— Человек ранен.

— Боже!

Перед тем как выйти из вагона, Грейс на секунду задержала взгляд на Роуз. За последний час цвет ее лица изменился — кожа стала болезненно-бледной. Они были всего в восьмидесяти милях от Момбасы, порта, в котором сели на поезд. До Вои, оставалось еще несколько миль.

— Ты должна поесть что-нибудь, Роуз, — сказала Грейс, бросив многозначительный взгляд на Фэнни, служанку Роуз. — И попить что-нибудь. А я пока быстренько сбегаю к тому бедняге, посмотрю, что с ним.

— Со мной все в порядке, — сказала Роуз, прерывисто дыша. Она промокнула лоб надушенным носовым платком и сложила руки на животе.

Грейс задержалась еще на мгновение. Если бы было что-то не так, особенно с ребенком, Роуз ни за что на свете не призналась бы в этом. Бросив на Фэнни еще один взгляд, говорящий: «Смотри в оба за госпожой», Грейс поспешно вышла из вагона.

Жара и пыль мгновенно навалились на нее. После того как она провела несколько недель в душной каюте корабля и проехала восемьдесят миль в крошечном купе поезда, Грейс, едва оказавшись под палящим африканским солнцем, моментально почувствовала приступ головокружения и дурноты.

Подойдя к пострадавшему, возле которого собралась группа людей, говорящая на смеси английского, хинди и суахили, Грейс попыталась протиснуться сквозь толпу.

— Не подходите, мисс. Это зрелище не для молодой леди. — Какой-то мужчина повернулся, чтобы остановить ее, и его брови поползли вверх от удивления.

— Возможно, я смогу чем-нибудь помочь, — сказала она, обходя мужчину. — Я врач.

Теперь все мужчины смотрели на нее с удивлением, а когда она опустилась рядом с пострадавшим, разом замолчали: они никогда не видели женщину, одетую столь странным образом.

На Грейс Тривертон была белая блузка с черным галстуком, черный приталенный пиджак, темно-синяя юбка до лодыжек и, что было самой забавной деталью ее туалета, широкополая велюровая треуголка. Эти колонисты, живущие вдали от цивилизации, на задворках Британской империи, не распознали форму офицера женского полка Королевской военно-морской службы.

Они ошеломленно наблюдали, как она осмотрела раны человека, не выказывая ни малейших признаков отвращения или испуга. «Человек весь в крови, — думали они, — а эта странная дамочка полна спокойствия, будто она не раны обрабатывает, а чай разливает!»

Мужчины начали шептаться, но Грейс не обращала на них никакого внимания. Она пыталась сделать что-нибудь для находящегося без сознания человека. Судя по его одежде из шкур и бусам, он был из местных и, скорее всего, стал жертвой льва. Пока Грейс обрабатывала раны антисептиками, она слышала приглушенные голоса мужчин, стоявших вокруг нее, и понимала, о чем они говорят.

Одни были шокированы ее поведением, другие удивлены, но все без исключения относились к происходившему крайне скептически. Никакая уважающая себя леди не позволит себе заниматься столь малопривлекательным делом. Ее поведение считалось неподобающим! Да знали бы эти люди, что раны бедного африканца не шли ни в какое сравнение с теми ранениями, которые ей приходилось лечить на борту плавучего госпиталя.

— Мы должны занести его в поезд, — наконец произнесла она, сделав для несчастного все, что было в ее силах.

Никто не двинулся с места. Она подняла глаза и посмотрела на мужчин. — Ему нужна квалифицированная помощь. Такие разрывы необходимо зашить. Он потерял много крови. Ради бога, не стойте как истуканы!

— Да не жилец он, этот малый, — послышался один голос.

— Я даже не знаю, кто он, — сказал другой.

— Из племени масаи, — сообщил третий, как будто это каким-то образом проясняло ситуацию.

Грейс встала.

— Ну-ка, возьмите его и отнесите в поезд. Немедленно.

Мужчины нерешительно топтались на месте. Несколько человек развернулись и пошли прочь. Оставшиеся растерянно смотрели друг на друга: кто она такая, чтобы приказывать им? Затем они снова внимательно посмотрели на нее. Она была весьма хорошенькой и, судя по всему, настоящей леди.

Наконец двое мужчин подняли африканца и отнесли его в вагон. Когда Грейс развернулась и пошла к своему купе, она услышала смешки: мужчины за спиной не скрывали презрения.

Возле ее вагона стоял загорелый мужчина. Улыбаясь, он помог Грейс подняться по ступенькам поезда.

— Не обращайте на них внимания, — сказал он, дотронувшись рукой до шляпы. — Они отстали от жизни лет на десять.

Грейс немного задержалась на маленькой платформе и проводила мужчину взглядом. Он направился к вагону второго класса.

В купе Роуз обмахивалась веером и смотрела в окно.

Грейс подошла к невестке и прикоснулась к ее тоненькому запястью. Пульс был сильный и ровный. Затем она пощупала живот через летнее кисейное платье.

Грейс встревожилась: ребенок опустился в область таза.

— Роуз, когда ребенок опустился вниз? — осторожно спросила она.

Леди Роуз оторвала взгляд от пейзажа за окном и растерянно моргнула, словно секунду назад она была где-то далеко-далеко, на равнине, среди терновых деревьев и вечнозеленых кустарников.

— Пока ты была на улице, — ответила она.

Грейс попыталась не выказать своей тревоги. Роуз и так нельзя волноваться и нервничать. А тут еще эта поездка, черт бы ее побрал!

Грейс достала флягу с минеральной водой, налила немного в серебряную чашку и протянула невестке. Пока Роуз пила, разлив немного воды, поезд дал гудок и тронулся с места, Грейс пыталась собраться с мыслями.

Ребенок опустился слишком рано. Это должно было случиться минимум через месяц. Свидетельствует ли это о том, что с ребенком что-то не в порядке? И если сроки сдвигаются, то когда начнутся роды? «Я уверена, у нас есть время!» — решила Грейс. Она думала об этом маленьком поезде с его отдельными вагонами и купе, отделяющими людей друг от друга. Движущийся поезд невозможно будет остановить, а следовательно, нельзя будет позвать кого-нибудь на помощь.

Грейс злилась на себя. Как она могла позволить Роуз отправиться в эту поездку? Почему не запретила ей ехать? Роуз и раньше не отличалась крепким здоровьем, а тут еще эта поездка из Англии в Африку, которая совершенно вымотала ее. Но отговорить Роуз оказалось делом невыполнимым. «Я хочу, чтобы мой сын родился в нашем новом доме», — с настойчивостью сумасшедшей твердила она. С тех пор как Валентин, муж Роуз и брат Грейс, написал о том, какой чудесный дом он построил в центре Британской Восточной Африки, Роуз просто заболела идеей родить ребенка там. А тут еще Валентин, вместо того чтобы поддержать сестру и настоять на приезде жены уже после рождения ребенка, несказанно «помог», заявив, что он согласен с женой и тоже хочет, чтобы их сын родился в новой стране.

Грейс написала в ответ гневное письмо, но, так и не сумев воззвать к здравому смыслу брата и невестки, предпочитающих идти на поводу у своей сумасбродной мечты, вынуждена была смириться.

В результате две женщины покинули Англию и Белла Хилл, их родовое гнездо в Суффолке, и вместе со всеми пожитками в компании из шести слуг отправились по безопасным послевоенным морям к недавно демилитаризованной, экзотической и манящей африканской земле.

Леди Роуз наклонилась вперед и потрогала розы. В то время как другие пять слуг и псы ехали в вагоне второго класса, эти розовые кусты сопровождали графиню в купе, словно были ее детьми. Грейс с раздражением посмотрела на кусты. Во время поездки эти растения уже успели доставить им массу хлопот! Однако через секунду она сменила гнев на милость, увидев, с какой любовью невестка хлопотала над ними.

«Уже скоро, — подумала Грейс, — в ее жизни появится ребенок, который станет для нее центром вселенной». Ребенок, о котором Роуз так отчаянно мечтала и не переставала мечтать даже после того, как лондонские специалисты заявили, что она никогда не сможет иметь детей. Ребенок, напомнила себе Грейс, который, как она надеялась, заставит ее брата остепениться.

Она вздохнула и посмотрела в окно. Валентин был человеком неугомонным, и эта неизведанная, неукрощенная страна была как раз ему по вкусу. Грейс осознавала, чем привлекала Валентина Восточная Африка, понимала его решение оставить имение Белла Хилл на попечение младшего брата и приехать сюда создавать новую империю.

«Может быть, эта земля укротит его, — думала Грейс, засыпая под монотонный стук колес. — Может быть, он станет другим человеком…»

Грейс все еще размышляла о людях, когда поезд остановился на станции Вои и пассажиры высыпали из своих вагонов и отправились обедать. Ей приснился «плавучий» госпиталь и Джереми.

Положение невестки не позволяло им трапезничать вместе с другими пассажирами, поэтому пришлось ужинать в отдельном вагоне, где накрыл стол и обслуживал пожилой, почтенного вида африканец. Грейс почти не притронулась к вареной говядине и капусте. Она смотрела в окно на ярко сверкающее в сумраке вечера бунгало, в котором ужинали люди.

Она наблюдала за мужчинами, сидевшими за накрытыми белоснежными скатертями столами. Вечерний воздух был наполнен их смехом и голосами, дымом их сигар. Грейс завидовала им.

Роуз потягивала из хрустального бокала красное вино и тихо щебетала о своих планах на будущее:

— Я посажу розы там, где смогу постоянно видеть их. А каждую среду буду устраивать дома чаепитие, на которое буду приглашать всех благопристойных леди, живущих по соседству.

Грейс снисходительно улыбалась, слушая невестку. Ей не хотелось разочаровывать ее сейчас; скоро она сама узнает всю правду о своей новой жизни, когда увидит плантации и. обнаружит, что ближайшие соседи живут за многие мили и что леди, о которых она говорила, окажутся работающими с утра до вечера фермерскими женами, у которых не будет ни минутки на послеобеденное чаепитие.

Что-то на улице привлекло внимание Грейс. Это был мужчина, который помог ей подняться по ступеням вагона. Он следил за тем, как какой-то груз перетаскивали из вагона поезда в повозки. Присмотревшись, Грейс увидела, что это за груз: оружие и полевое снаряжение. «Значит, — подумала она, — он охотник и покидает поезд здесь, в Вои».

Грейс с интересом стала наблюдать за ним. В одежде цвета хаки и большой круглой шляпе он выглядел очень привлекательно. Вдруг он повернулся и встретился с Грейс взглядом, и ее сердце замерло. Он улыбнулся, а затем вскочил на лошадь, отдал ей честь и ускакал прочь.

Наблюдая за тем, как его фигура исчезает в ночи, Грейс подумала, что это именно тот сценарий, по которому развиваются ее отношения с противоположным полом, и таким он будет всегда. Она приводила мужчин в смятение, как сегодня днем, когда они не знали, как вести себя с ней, или пробуждала в них необъяснимое презрение, или удостаивалась от них наивысшей похвалы, как в случае с охотником, после чего они начинали относиться к ней как к хорошему парню.

Грейс подумала о раненых солдатах, которых каждый день приносили на медицинский корабль. Как милы они были с ней поначалу, флиртовали, думая, что она обыкновенная медсестра. И как резко менялось их отношение к ней, когда они выясняли, что она врач и офицер: они начинали почтительно вытягиваться перед ней и выказывать всяческое уважение, создавая тем самым невидимый барьер, за который она никак не могла перейти.

Девять лет назад, в тот день, когда ее приняли в медицинский колледж, Грейс разговаривала с одной пожилой женщиной-врачом. «Твоя новая профессия будет для тебя одновременно и проклятием и благословением, ты поймешь это, — сказала ей доктор Смит. — Мужчины-врачи будут презирать тебя за то, что ты посмела вторгнуться в их ревностно охраняемое братство. А мужчины-пациенты будут считать тебя неспособной к занятиям медициной. У тебя не будет нормальной общественной жизни, потому что ты не впишешься в роли, отведенные этим обществом женщинам. Одни мужчины поставят тебя на пьедестал, да так высоко, что сами не посмеют к тебе приблизиться. Другие посчитают забавной чудачкой. Ты будешь пугать одних и удивлять других. Ты войдешь в мир мужчин, но не станешь своей, а будешь получать самое малое из привилегий этого мира».

Доктор Элис Смит, которая в свои шестьдесят лет была не замужем, сказала ей чистую правду. Грейс Тривертон в двадцать девять лет была старой девой.

Она откинулась на сиденье и закрыла глаза.

Это и была та цена, о которой ее предупреждали много лет тому назад, когда она объявила о своем намерении изучать медицину. Ее отец, старый граф, отказался поддержать ее, а братья просто высмеяли, предупредив, что она утратит женственность и превратится в мужика. Некоторая часть их предсказаний сбылась. Ей действительно пришлось пойти на жертвы. Надежды на то, что она выйдет замуж и заведет детей, уже практически не осталось. Несмотря на двухгодичное плавание среди тысяч солдат, Грейс все еще была девственницей.

Но не все мужчины вели себя так, как ее братья или те грубияны в бунгало. Был охотник, который обратил на нее внимание, а в Египте, где располагалась их база во время войны, Грейс встречала офицеров, культурных, воспитанных мужчин, настоящих джентльменов, которые с уважением относились к офицерскому знаку отличия на ее рукаве и слову «доктор», которое ставилось перед ее именем.

А еще был Джереми.

Честно говоря, предсказание доктора Смит показалось Грейс полным бредом, особенно в ту минуту, когда Джереми надел ей на палец кольцо и объявил о помолвке. Но эта мечта утонула в темных водах Средиземноморья вместе с подбитым торпедой кораблем и Джереми.

Тарелки унесли, а женщин попросили выйти из купе и подождать на платформе, пока им застелят постели. Грейс, поддерживая невестку под локоть, вывела ее из вагона. Они стояли на платформе, дыша чистым ночным воздухом и любуясь великолепием звезд. Скоро над горой Килиманджаро будет видна полная луна.

Англия теперь представлялась другой галактикой. Порой даже возникало такое чувство, что она никогда и не существовала. Казалось, они выехали из Саутгемптона целую вечность назад. Три недели они плыли на восток, удаляясь с каждым днем все дальше от родных берегов на встречу с неизвестным. Порт-Саид показался Грейс несколько странным. Теперь, когда война была позади, туристы вновь стали возвращаться туда. На борт корабля поднимались лавочники со своим дешевым товаром и «настоящими» древними артефактами, а также торговцы с едой и крепким египетским вином.

Потом был Суэцкий канал, окруженный суровой бесплодной пустыней, и порт Судан с величественными вереницами верблюдов и арабами в бурнусах. Из Адена, этого унылого оазиса посреди пустыни, корабль направился вдоль экзотического побережья Сомали в знойный Индийский океан, где закаты окрашивали небо в золото и пурпур. И, наконец, в Момбасу, город на побережье Британской Восточной Африки, с его белыми зданиями, кокосовыми пальмами, манговыми деревьями, ярко цветущими кустарниками и жителями, шумно торгующими всякой всячиной. Куда подевался английский туман, благородные древние камни Белла Хилл, пабы вдоль узких улочек? Они остались в другом мире, в другой жизни.

Грейс смотрела на мужчин, сидящих на веранде бунгало, с сигарами и бренди, ждущих, когда завершится их странствие. Какие мечты привели их на эту девственную и дикую землю? Кого из них выберет удача, а кого провал? Что ждет каждого из них в конце этого путешествия? До Найроби, должно быть, еще день езды. После этого графиню Тривертон и ее свиту ждет многодневная поездка на повозке по грязным дорогам, на север, в Найэри.

Грейс содрогнулась от одной мысли об этом. Ее мечта, которую они с Джереми лелеяли во время их красивого, но несправедливо короткого романа, могла стать реальностью по завершении этого дикого пути. Именно Джереми подарил ей прекрасную мысль создать уголок надежды и милосердия посреди пустыни; после войны он планировал поехать в Африку и нести Слово Божие в дикий мир язычества.

Они планировали работать вместе: Джереми лечил бы душу, а Грейс — тело. Ночами, сидя на палубе или в каюте корабля, они говорили о миссии, которую хотели открыть в Британской Восточной Африке, и этот день был уже не за горами. Грейс собиралась построить эту больницу в память о Джереми; она хотела привнести его прекрасный свет во мрак Африки.

— Боже, — вдруг прошептала Роуз, навалившись на Грейс. — Кажется, мне нужно лечь.

Грейс бросила на невестку озабоченный взгляд. Лицо Роуз было белым, как ее муслиновое платье.

— Роуз? Тебе больно?

— Нет…

Грейс разрывали противоречия. Ехать дальше или остаться здесь? Эта глухая станция была не лучшим местом для женщины, которая вот-вот должна была родить, к тому же до Найроби оставался всего один день пути.

«Боже, дай нам немного времени, — молилась Грейс, укладывая Роуз в постель. — Не позволь этому случиться здесь. У меня нет ни хлороформа, ни горячей воды».

На лице Роуз не было страдания; оно было задумчивым и отстраненным.

— С моими розами все в порядке? — только и спросила она.

Подождав, пока невестка уснет, Грейс сняла с себя военно-морской костюм, привела его в порядок и аккуратно повесила. Многих женщин-врачей обвиняли в том, что они перенимали у мужчин их качества. На Грейс, которая продолжала носить униформу, несмотря на то, что оставила военную службу год назад, смотрели с крайним подозрением. И это было очень глупо с их стороны — она просто была очень практичной женщиной. Костюм сшит из качественной ткани, в хорошем состоянии, нашивки с рукавов отпороты — у Грейс не было причин не носить его.

«Наша маленькая морячка», — называл ее Валентин. Несмотря на то что ее отец воевал в Крымской войне, а Валентин отправился в Восточную Африку сражаться с немцами и служил там строевым офицером, желание Грейс поступить на военную службу было принято с огромнейшим неодобрением. Но Грейс, которой, как и всем Тривертонам, было свойственно упрямство, поступила так, как велело сердце. Вот и сейчас она ехала в Африку, ведомая своим сердцем, полная решимости осуществить мечту, рожденную в Средиземноморье, на борту военного корабля.

Валентин, питавший глубокую неприязнь ко всем миссионерам в целом, относился к идее сестры построить больницу крайне негативно. Он заявил ей, что не намерен участвовать в этой дурацкой затее ни при каких обстоятельствах. Но Грейс и не нуждалась в его участии: у нее был маленький доход от своей доли наследства, небольшая поддержка от церквей Суффолка и несгибаемая воля, которой мог позавидовать любой мужчина.

Услышав стон леди Роуз, Грейс резко повернулась. Бледная невестка лежала, положив руки на живот; дыхание было глубоким.

— С тобой все хорошо? — спросила Грейс.

— С нами все в порядке.

Грейс ободряюще улыбнулась в ответ, пытаясь скрыть нарастающий страх. Им еще ехать столько миль, столько дней — а самая «веселая» часть путешествия ждет их еще впереди!

— Малыш толкается? — спросила она, и Роуз кивнула.

Ребенка хотели назвать Артуром в честь младшего брата, погибшего во Франции в первый год войны. Достопочтенный Артур Кьюрри Тривертон одним из самых первых смельчаков вызвался воевать, когда Англия вступила в войну.

Раздался гудок, и поезд начал набирать скорость. Грейс выглянула в окно: яркие огни станции Вои остались позади. Поезд мчался по невзрачной пустынной местности, следуя по старому маршруту рабов, к озеру Виктория.

Был 1919 год. Казалось, еще вчера по этому самому пути закованные в цепи африканцы брели к пришвартованным к берегу кораблям. Правительство Англии построило эту железную дорогу якобы для того, чтобы контролировать этот маршрут и тем самым положить конец незаконной работорговле. По крайней мере так они объяснили необходимость строительства дороги, которая стоила дорого и, казалось, вела в никуда. Глядя на пролетающие мимо окна огненные искры, выбрасываемые паровозом, Грейс видела перед собой разбитые под звездным небом лагеря, работорговцев и их перепуганных, стонущих в оковах пленников. Что должны были чувствовать те несчастные, ни в чем неповинные африканцы, которых загоняли на наводящие ужас корабли и заставляли прислуживать хозяевам на другом конце земного шара?

Грейс позаботилась о том, чтобы окна вагона были плотно закрыты. Она наслушалась достаточно историй про львов-людоедов, вытаскивающих людей прямо из поезда. Это была дикая страна, где ночи таили в себе еще больше ужасов, чем дни. Никогда еще она не чувствовала себя такой уязвимой, такой одинокой. Общение между пассажирами первого класса не представлялось возможным; вагончики, словно маленькие соединенные межу собой коробочки, с шумом неслись сквозь мрак ночи. Грейс молилась о том, чтобы прибыть в Найроби вовремя.

Не сводя глаз со спящей Роуз, Грейс попыталась немного расслабиться. Она думала о том, что будет делать завтра. «Мы останемся в Найроби и продолжим путь только после рождения ребенка».

Валентин будет вне себя от гнева: задержка в Найроби на пару дней может обернуться задержкой на пару, а то и больше месяцев, так как со дня на день должен был начаться сезон дождей, который сделает все поездки в центральные провинции просто невозможными. С братом Грейс разберется. Она очень хочет, чтобы его жена поскорее приехала в построенный им дом, но ради безопасности матери и ребенка будет настаивать на отсрочке поездки.

Зная, что заснуть сейчас ей не удастся, Грейс решила сделать запись в своем новом дневнике. Это был подарок одного профессора из медицинского колледжа, красивая книга в кожаном переплете, с золотым обрезом страниц. Она долго не решалась начать писать в нем, ждала более подходящей минуты — первого дня своей новой жизни.

Едва она успела написать дату «10 февраля, 1919», как Роуз вскрикнула: начались роды.

2

Она была безумно зла на брата.

Черные тучи, словно стервятники, угрожающе нависли над холмом. А они — две женщины, шесть слуг и четырнадцать африканцев — продолжали свой рискованный путь по грязным дорогам Африки на пяти груженных их земными сокровищами фургонах. Если разразится ураган, как их защитят брезентовые тенты? Что скажет Валентин, увидев промокшие картины и испорченные ковры? Как он будет успокаивать Роуз, когда та увидит уничтоженные дождем шелковые платья и кружевные скатерти? Тащить все это бесполезное барахло в пустыню было несусветной глупостью! Валентин просто сошел с ума.

Грейс взглянула на невестку: та сидела, закутавшись в меховое пальто, и завороженно смотрела вдаль, будто она видела, что там, в конце их пути.

Роуз была еще очень слаба. Но она наотрез отказалась оставаться в Найроби, особенно после того, как получила записку от Валентина, в которой говорилось, чтобы она немедленно приезжала. Грейс пыталась уговорить невестку остаться, но на ту не действовали никакие уговоры. На следующий день Роуз приказала английским слугам грузить вещи в фургоны. Грейс не удалось настоять на своем, и вот они оказались в дикой местности, где приходилось прорубать путь сквозь заросли манговых и банановых деревьев, сражаться с насекомыми и коротать ночи в фургонах, не смыкая глаз от рева львов и гепардов. А тут еще ливни, грозящие начаться со дня на день!

Детский плач заставил Грейс обернуться и посмотреть на едущий за ними фургон. Миссис Пемброук, няня, достала бутылочку и начала кормить ребенка.

Грейс нахмурилась. То, что это дитя выжило, было настоящим чудом. Когда маленькое бездыханное тельце появилось на простынях, Грейс была уверена, что малыш мертв. Сердцебиения не было, личико синюшное. Но она сделала ему искусственное дыхание — и ребенок задышал! Маленькая слабенькая девочка не только выжила, но и крепчала с каждым днем.

Грейс думала о молодой женщине, сидящей рядом с ней. За исключением того эпизода в отеле, когда она настояла на продолжении пути, леди Роуз не произнесла ни слова после рождения дочери. Нет, поправила себя Грейс, был еще один случай: когда ее в буквальном смысле заставили дать имя ребенку, Роуз произнесла: «Мона». И все. Грейс не знала, откуда она взяла это имя, пока не увидела роман, который читала Роуз во время путешествия. Главную героиню звали Мона.

Грейс не оставалось ничего другого, как согласиться с этим именем, поскольку ее брат не высказал никаких пожеланий насчет имени для девочки. Одержимый тщеславием и желанием основать династию, Валентин даже и подумать не мог о том, что у него может родиться кто-нибудь, кроме сына. Грейс окрестила ребенка и послала брату записку.

Его ответ был следующим: «Приезжайте немедленно! Все давно готово!»

Все десять дней, что они ехали из Найроби, леди Роуз молчала. Ее большие, темные, лихорадочно блестящие глаза неотрывно смотрели вперед, в то время как маленькие белые ручки нервно подергивались внутри отделанной мехом горностая муфты. Всю дорогу она сидела наклонившись вперед, как будто хотела подстегнуть волов. Когда к ней обращались, она не реагировала; когда ей давали ребенка, она смотрела на него отстраненным взглядом. Единственное, к чему она проявляла интерес, помимо желания увидеть свой новый дом, были ее розовые кусты, ехавшие с ней в одном фургоне.

«Это послеродовой шок, — подумала Грейс. — Столько сразу всего случилось, столько перемен. Она почувствует себя гораздо лучше, как только окажется в новом доме».

До того как Роуз встретила Валентина на своем семнадцатом дне рождения, три года тому назад, она вела жизнь затворницы. И даже после помолвки с молодым графом Роуз мало интересовала светская жизнь; она вышла за него замуж спустя три месяца после их знакомства, переехала в Белла Хилл и скрылась в стенах дома.

Для всех было загадкой, почему Валентин выбрал робкую, летающую в облаках Роуз, когда мог взять в жены любую из подходящих молодых женщин в Англии. Валентин был красив, изыскан, богат; к тому же недавно унаследовал титул. Надо сказать, Роуз тоже происходила из очень благородной семьи — она была дочерью маркиза. Она была красива, но отчасти напоминала Грейс трагических дев, о которых писал в своих книгах По. Она жила в совершенно другом мире. Грейс боялась, что Роуз не подходит для такого властного человека, как Валентин.

Но он выбрал ее. Она тут же согласилась и принесла свой яркий свет в темные, величественные залы Белла Хилл.

Грейс не терпелось увидеть, каких результатов ее брат смог добиться за последние двенадцать месяцев: Грейс знала, что он способен на невероятные вещи.

Валентин Тривертон был человеком неугомонным, со страстной натурой, с такой жаждой жизни, что в Англии, как он говорил, ему было нечем дышать. Он мечтал о первозданном мире, который бы он сделал своим, где сам был бы законом и где ни было бы ни традиций, ни устоев, говорящих, что и как ему нужно делать.

Люди, встречавшиеся на жизненном пути Валентина, мгновенно проникались к нему симпатией. Он ходил широким шагом и приветствовал знакомых, разводя руки в стороны, словно хотел обнять их. Его смех был глубоким и искренним, а сам он настолько красивым, что даже мужчины очаровывались им. Но Грейс знала и другое: его непростой характер, его причуды, его тщеславие и слепую убежденность в том, что все — или почти все — ниже его. Грейс нисколько не сомневалась, что ему удастся подчинить себе эту дикую пустыню.

Первые капли дождя заставили всех посмотреть на небо. Через мгновение африканцы начали что-то кричать друг другу и оживленно жестикулировать. Грейс не нужно было знать их язык, чтобы понять, о чем они говорили. Если начнется ливень, то эта дорога превратится в непроходимое болото.

— Чи Чи! — позвала Грейс вожака африканцев.

Он подбежал к ее фургону.

— Да, мемсааб?

— Далеко еще до поместья?

Он пожал плечами и показал пять пальцев.

Грейс бросила на него вопросительный взгляд. Что он хотел этим сказать? Пять миль? Пять часов? Пять дней, боже упаси? Она подняла голову и посмотрела на небо. Низкие тучи были цвета угля; банановые пальмы гнулись под порывами зловещего ветра.

— Нужно поторапливаться, Чи Чи, — сказала Грейс. — Мы не можем ехать быстрее?

Первый фургон, казалось, ехал со скоростью черепахи; двое мужчин с ружьями, охранявших их от нападения диких животных, клевали носом, а аборигены с копьями в руках, одетые в козлиные шкуры, неторопливо шли рядом с фургонами.

Вожак кивнул и направился к первому фургону, где он что-то крикнул на языке вознице — кикую. Однако на скорость фургона это никак не повлияло.

Еле сдерживаясь, чтобы не спрыгнуть с повозки и не взять бразды правления в свои руки, Грейс кляла себя за то, что не послушалась совета джентльмена, которого встретила в отеле в Тике.

Он сказал ей, что имя вожака африканцев Чи Чи означает на языке кикую «неторопливый» и что наверняка его назвали этим именем не просто так. Но Грейс не хотелось менять проводника на полпути, и вот результат: они застряли где-то между Найэри и поместьем ее брата в преддверии мощного урагана.

Она обернулась и увидела, что миссис Пемброук с ребенком на руках и с перепуганной Фэнни, личной служанкой Роуз, предусмотрительно укрылись за брезентовым навесом фургона. Мужчины с оружием в руках шли рядом с фургонами; даже старик Фицпатрик, их дворецкий, приехавший с ними из английского поместья, в одежде цвета хаки и шляпе от солнца смотрелся крайне нелепо.

Если бы Грейс не была так встревожена и зла, она бы наверняка посмеялась над этим комичным зрелищем.

Когда Грейс снова посмотрела на свою невестку, то с удивлением заметила на ее бледном лице легкую улыбку. Ей было очень интересно, о чем думала в эту минуту леди Роуз.

А та была целиком и полностью сосредоточена на кульминации ужасного путешествия: на Белле Два — доме, который построил для нее Валентин.

«Наше поместье стоит посреди широкой долины, между горами Кения и Абердэар, всего в тридцати милях от экватора, — писал он в своем письме пять месяцев назад. — Мы находимся на высоте пять тысяч миль над уровнем моря. На наших землях есть узкое глубокое ущелье, куда с грохотом и пеной падает река Чания. Дом не похож на другие дома. Он построен по моему собственному проекту, необычному для этой новоявленной страны. Я решил назвать наше поместье Белла Два. Это красивый дом, в котором есть все, что должно быть у приличных людей: библиотека, музыкальный зал и детская для нашего сына».

Большего Валентину говорить не было нужды: этого оказалось вполне достаточно, чтобы Роуз мысленно нарисовала себе картинку ее собственного нового дома, а не места, где она чувствовала себя гостьей в окружении унылых портретов членов семьи Тривертон, дома, где она наконец-то станет единственной хозяйкой, со связкой ключей, болтающейся на поясе.

С момента рождения ребенка — а это было четыре недели назад — Роуз не думала ни о чем другом, кроме нового дома. Она обнаружила, что, если сосредоточиться и сфокусировать всю свою энергию на Белле Два, можно вытеснить из головы другие мысли и не думать о той, «другой вещи».

Теперь она часами представляла, как будет руководить развешиванием занавесок, расстановкой кресел и столов, посадкой цветов. И самое главное — Роуз будет следить за неукоснительным соблюдением процедуры подготовки к ее чаепитиям: полированием чайного сервиза, подаренного ее бабушке герцогиней Бедфорд; выпеканием печенья и бисквитного торта; приготовлением густых топленых сливок.

Роуз живо представляла себе, как станет учить кухарок правильно готовить маленькие бутербродики, заставляя их резать огурец вот так, а не иначе. В ее же обязанности будет входить хранение ключей от чайницы и аккуратное взвешивание чая «Эрл Грей» и «Оолонг».

То, что приходится жить в Африке, решила она, не дает повода отказываться от цивилизации и становиться дикарем. Человек должен соблюдать благопристойность в любой ситуации. Роуз знала, что ее золовка не одобряет того, что она привезла с собой эту, как она выразилась, «чудовищную груду вещей». Просто Грейс была не знакома с правилами светской жизни и социальными обязательствами. К тому же не ей предстояло стать хозяйкой огромнейшей плантации или графиней Тривертон, которой нужно будет соответствовать высоким стандартам. Грейс приехала в Африку лишь с двумя чемоданами: в одном находились одежда и книги, а во втором — медицинские инструменты!

Роуз мысленно гуляла по комнатам своего нового дома, видя их такими, какими описал Валентин: отполированные деревянные и каменные колонны, красивые потолки, огромный, как театральная сцена, камин. Она видела музыкальный зал, где будет играть на своем рояле, который сейчас везли в последнем фургоне. Ножки рояля пришлось отсоединить и отправить из Лондона отдельно. Она видела бильярдную комнату с роскошным дорогим ковром наподобие тех, что лежат в королевских дворцах. В первом фургоне, тщательно завернутый в ткань, лежал даже хрустальный канделябр, который Роуз планировала поставить в столовую.

Когда же воображение привело к двери спальни, Роуз задумалась.

Грейс, которая сидела в фургоне рядом с ней, не заметила, как изменилась Роуз: тело напряглось, с лица исчезла улыбка. Она не знала о том, что тревожило душу ее невестки. Роуз держала это втайне: никто не должен был знать об этом.

Она подумала о Валентине и вздрогнула. Роуз уже знала, как он отреагирует на дочь: сделает вид, что ничего не произошло, что маленькой Моны просто нет на свете. Он опять будет смотреть на Роуз этим знакомым взглядом, полным желания, а затем начнет предъявлять свои права на ее тело…

Как же счастлива она была в прошлом году, когда ей сказали, что она беременна. Как того требовали правила приличия, Валентин тут же переехал в отдельную спальню, и Роуз в течение семи месяцев упивалась безграничной свободой. Роди она мальчика, Валентин, возможно бы, успокоился. А так он вновь возобновит свои попытки заиметь наследника. При одной мысли об этом молодая женщина содрогнулась.

Роуз вышла замуж за Валентина девственницей, ничего не знающей о том, что происходит между мужчиной и женщиной за дверью спальни. Брачная ночь шокировала ее и зародила отвращение к этой стороне супружеских отношений. Ночами она лежала в кровати, внутренне сжавшись, едва дыша, прислушиваясь к шагам мужа. И он приходил под покровом ночи и использовал ее как животное. Однако Роуз нашла своеобразный выход из положения. Когда она чувствовала, что наступающая ночь будет одной из таких ночей, перед тем как лечь спать, она выпивала настойку опия и погружалась в мир грез на то время, пока ее муж делал свое дело. Они никогда не говорили на эту тему, даже в минуты откровенных разговоров. Однажды Роуз хотела поделиться об этом с Грейс, но передумала. Та хотя и была врачом, но при этом оставалась девушкой целомудренной, поэтому вряд ли могла бы помочь Роуз в этих вопросах. В результате Роуз оставила все как есть, решив, что такое происходит между всеми женами и мужьями.

Впереди началась внезапная суматоха; мужчины, идущие в авангарде процессии, радостно кричали. Чи Чи со всех ног бросился к ним — впервые в жизни, и Грейс поняла, что он хочет сообщить им, что они добрались до реки Чания.

Сердце Грейс радостно заколотилось. Река Чания! Дальняя граница территории племени кикую! На другой стороне реки — плантация ее брата!

Все засуетились, даже животные, словно почуяли близкий конец этого долгого путешествия. Мужчины подталкивали и тащили фургоны через реку, которая сейчас, в последние дни засухи, была мелководной, и вверх по травяному откосу, который знаменовал начало владений Тривертонов.

Роуз оживилась. Она сжала руку золовки и улыбнулась. Грейс была вне себя от радости. Наконец-то все закончилось! После стольких недель на корабле, в поезде и фургоне, после ночлегов в палатках и атак кровожадных насекомых, то место, куда они так стремились, ждало их сразу за этим склоном. Приличный дом, настоящие кровати, английская еда… Но главное — это был конец всех странствий и путешествий; место, где они с Джереми планировали начать свою совместную жизнь. Возможно, если он не погиб, на что она смутно надеялась, он найдет ее здесь.

Когда они увидели знак с надписью «Поместье Тривертонов», прибитый к стволу каштанового дерева, вся компания возликовала. Даже старый Фицпатрик, степенный дворецкий, подбросил свою шляпу в воздух. Ребенок начал плакать; фургоны — скрипеть и крениться; африканцы — подхлестывать животных.

Они взобрались на вершину холма, и их взорам открылся великолепный вид, захватывающий дух: гора Кения, величественно выступающая из тумана. Все было так, как описывал это место Валентин! А там, к юго-западу, на краю вырубленного леса, именно там, где он написал, что построил дом на слегка повышающемся холме, открывался вид на гору и долину…

Все замолчали. Холодный ветер, дующий с заснеженных вершин, трепал юбки и шляпы, яростно громыхал брезентовыми навесами фургонов. Единственным звуком, который доносился до всех тех, кто не отрываясь смотрел на долину, был плач малышки Моны.

Грейс растерянно моргала, не веря своим глазам, а Роуз тихо прошептала:

— Но… там же ничего нет! Ни дома, ни построек… ничего вообще…

3

— Эй, там, привет!

Все повернулись и увидели скачущего к ним Валентина. Он был одет в высокие сапоги, бриджи для верховой езды, белую рубашку с закатанными рукавами и расстегнутыми верхними пуговицами; ни шляпы, ни какого-либо другого головного убора на нем не было. «Как будто на улице жара, — с раздражением подумала Грейс. — Как будто не видно, что дождь собирается!»

— Вы приехали! — крикнул он, спрыгивая с лошади и направляясь к жене. Валентин сжал Роуз в объятиях и крепко поцеловал в губы. — Добро пожаловать домой, дорогая!

Он повернулся к Грейс и распростер руки для объятия.

— А вот и наша драгоценная маленькая докторша!

Но, когда Валентин попытался обнять ее, Грейс отстранилась.

— Валентин, — с металлом в голосе спросила она, — где дом?

— Где? Да вот же он! Разве ты не видишь? — Он махнул в сторону холма, недавно очищенного от деревьев и кустарников. — По крайней мере, он там будет. Ну, пошли, а то ты мрачна, как ненастный день.

— А день и так ненастный, Валентин, мы устали и хотим есть. Ты что, хочешь сказать, что строительство дома еще даже не началось?

— В Африке все дела идут медленно, старушка. Ты скоро и сама это узнаешь. Мы живем в палаточном лагере за рекой.

— Валентин, ты же не думаешь, что мы…

— Пошли, — сказал он и потянул ее за руку, — я хочу познакомить тебя с нашим ближайшим соседом. Он превосходно играет в поло. Имеет преимущество в шесть очков. Грейс, познакомься, это сэр Джеймс Дональд. Джеймс, это моя сестра, Грейс Тривертон.

Джеймс, прискакавший вместе с Валентином, был одет в плотные брюки и длинный жакет с короткими рукавами, на голове широкополая шляпа. Когда он слез с лошади и направился к ним, Грейс заметила, что он немного прихрамывает. Высокий, худой человек, своей невероятно прямой осанкой он словно хотел компенсировать хромоту. Улыбка на лице сэра Джеймса появилась еще до того, как он подошел к ней; это была застенчивая, почти безотчетная улыбка. Грейс поняла, что он ненамного старше ее: ему было где-то около тридцати одного или тридцати двух лет. Он очень удивил Грейс, когда протянул руку и сделал то, чего не сделал бы по отношению к леди ни один английский джентльмен: пожал ей руку.

Когда он вежливым тоном произнес: «Валентин сообщил, что вы врач», Грейс ответила: «Да» и приготовилась защищаться. Но когда он сказал: «Это просто великолепно. Нам здесь врачи позарез нужны», Грейс вдруг заметила, как он красив.

Несколько секунд они стояли молча, не отнимая рук, глядя друг другу в глаза, но тут раздался голос Валентина:

— Пойдемте, я покажу вам наши новые владения.

Грейс посмотрела вслед сэру Джеймсу, который направился к своей лошади. Леди Роуз с потерянным выражением лица стояла возле фургона. Когда муж позвал ее, она робко спросила:

— Валентин, дорогой, ты не хочешь взглянуть на ребенка?

По красивому лицу ее мужа пробежала тень.

— Пошли скорее! — с энтузиазмом сказал он, — Посмотришь на место, где ты будешь жить.

Миссис Пемброук вернулась следом за леди Роуз к небольшому фургону и села между двумя женщинами. Грейс отодвинула одеяльце, закрывающее личико Моны, и посмотрела на девочку: та была на удивление тиха и спокойна.

Фургон, управляемый одним из африканцев Валентина, привез их на небольшой холм, возвышающийся среди леса. Едва ступив на землю, Грейс снова спросила брата, почему он не построил дом.

— У меня не так много людей, поэтому мне пришлось расставить приоритеты. Пока не начались дожди, гораздо важнее сначала посадить семена и саженцы, а не строить дом. Это было на первом месте. После того как с посадкой будет закончено, я займусь строительством дома.

— Ну, а зачем ты сказал нам, что дом уже готов?

— Затем, что я хотел, чтобы моя жена была рядом со мной. Если бы я сказал, что придется год жить в палатке, она бы не приехала.

Взойдя на вершину холма, Грейс испытала настоящий шок. Лес исчез, и ее взору открылся потрясающий вид. После многодневного «просачивания» сквозь густые заросли деревьев, Грейс увидела небо. Много неба. Ей показалось, что она буквально парит в воздухе. Долина, лежащая внизу, у подножия горы Кения, была очищена от кустарников и деревьев.

Валентин запустил руку в свои густые черные волосы.

— Ну, что скажешь, старушка? Каково? Акры и акры зеленых кофейных деревьев, усыпанных белыми цветами так, словно мимо них прошла свадебная процессия. А ярко-красные ягодки, которые так и просятся в рот?

Грейс была поражена. Ее брат, казалось, сотворил в этой богом забытой глуши настоящее чудо.

Лес резко обрывался на краю недавно возделанной земли; ровные упорядоченные ряды ям — удивительно больших как в глубину, так и в ширину, — уходили к горизонту и сопровождались в этом параде аккуратными рядами банановых деревьев.

— На каждом акре будет по шестьсот кофейных кустов, — с гордостью в голосе объяснил Валентин. — А это пять тысяч акров, Грейс! Через три-четыре года соберем первый урожай. Эти банановые деревья — для тени, кофе нуждается в тени, знаешь ли. Еще я посадил привезенные палисандровые деревья, которые будут расти вдоль вон тех сторон. — Он махнул рукой. — Через несколько лет они зацветут лавандовыми цветами. Представляешь? Вот такой вид будет открываться с порога нашего дома. Вон там, — сказал Валентин, указывая на обширное плоскогорье у реки, — высажена рассада. Вода для орошения этого участка поступает по бородам из реки. Те люди внизу сейчас выкорчевывают слабые саженцы. В этом и заключается секрет хорошего урожая, Грейс. Земледельцы совершают большую ошибку, когда оставляют слабые растения на следующий год, думая, что за это время они окрепнут. Весь фокус в том, что нужно просто выкорчевывать эти дохляки и сажать на их место новые растения. Мир еще не знает об этом, Грейс, но когда-нибудь люди будут восхвалять кофе из Найроби, который будет расти и производиться на плантации Тривертонов!

— Откуда ты столько знаешь про кофе, Валентин?

— Святые отцы из миссии, где я покупал семена, помогли. К тому же в Найроби есть добрые люди, которые не прочь поделиться полезным советом. Да и Карен многому меня научила.

— Карен?

— Баронесса фон Бликсен. У нее своя плантация кофе. Мы здесь используем семена лучшей в мире арабики, Грейс. Я посадил их год назад, когда вернулся из Германской Восточной Африки. — Он посмотрел на жемчужно-серое небо. — Как только начнутся дожди, мы займемся пересадкой саженцев.

Грейс с восхищением наблюдала за работающими в поле африканками. Они были одеты в мягкие коричневые шкуры, за плечами многих висели младенцы. Согнувшись, но не сгибая колени, женщины руками утрамбовывали землю в ямах.

— А почему работают в основном только женщины и дети, Валентин? Почему так мало мужчин?

— Те, кто там сейчас находятся, не прочь поработать. Остальные, бьюсь об заклад, сидят сейчас под деревом возле реки и пьют пиво. Чертовски трудно заставить их работать. Приходится постоянно следить за ними. Стоит только отвернуться, как они тут же бегут в кусты.

— Понимаешь, по традиции кикую, всей сельскохозяйственной деятельностью занимаются исключительно женщины. Возделывать землю и собирать урожай — ниже мужского достоинства. Мужчины — это воины, их дело воевать.

— Они все еще воюют?

— Мы положили этому конец. Раньше племена кикую и масаи только и знали, что воевали друг с другом: грабили деревни, воровали скот и женщин. Мы отобрали у них копья и щиты, и теперь они вообще ничего ни делают.

— Ну вы же не можете заставлять их работать.

— На самом деле, можем.

Будучи в Англии, Грейс слышала о трудовом законе для туземцев: тогда архиепископ Кентерберийский долго и громко возмущался в Палате лордов о несправедливости этого закона, называя его современным видом рабства. Мужчин племени кикую — некогда воинов, а сейчас бездельников и тунеядцев — заставляли работать на плантациях белых поселенцев, упирая на то, что теперь им будет чем заняться и что племя получит в обмен на их услуги пищу, одежду и медицинскую помощь.

— Война с Германией практически вынудила нас сделать это, Грейс. Британскую Восточную Африку ждет полнейший упадок, если мы не найдем способа увеличить доход. А это можно сделать только за счет сельского хозяйства и экспорта. Белые земледельцы не смогут решить эту проблему сами. Мы изменим ситуацию, если будем работать все вместе — африканцы и европейцы, в этом случае все получат прибыль. Знаешь, Грейс, чтобы заставить эту новую страну процветать, я готов даже драться. Я приехал сюда не для того, чтобы потерпеть поражение. Я и мне подобные, такие как сэр Джеймс, боремся за то, чтобы привнести в Восточную Африку цивилизацию и втащить ее в современный век. И мы тащим этот народ за собой, подпихивая и крича, если необходимо.

Она посмотрела вниз на вспаханные поля, сотни рядов ям, ждущих, когда в них посадят саженцы, и сказала:

— Здесь намного больше африканцев, чем я ожидала. Я думала, что мы купили свободную землю.

— Да, это так.

— Тогда откуда пришли все эти женщины и дети?

— Из-за реки, — ответил Валентин и указал куда-то рукой. Грейс обернулась. На противоположном берегу сквозь кедровые и оливковые деревья она увидела очищенные от растительности маленькие земельные участки, с круглыми соломенными хижинами и овощными грядками. — Как бы там ни было, — произнес Валентин, — это тоже наши владения. Они немного захватывают те земли.

— Эти люди живут на твоей земле?

— Они скваттеры. Эту систему разработало министерство по делам колоний. Африканцы могут размещать свои шамба — так они называют земельные участки — на нашей земле, если обязуются работать на нас. Мы заботимся о них, улаживаем возникающие между ними разногласия, если нужно, привозим врача, обеспечиваем едой и одеждой, а они работают на нашей земле.

— Прямо феодализм какой-то.

— На самом деле, он, родимый, и есть.

— Но… — Грейс нахмурилась. — Разве эти люди не жили на этой земле до того, как ты купил ее?

— У них ничего не украли, если ты это имеешь в виду. Великобритания сделала их правителю предложение, от которого тот не смог отказаться. Оно сделало его вождем — у кикую нет вождей — и наделило властью. Взамен он продал землю за несколько бус и мотков медной проволоки. Все законно. Он поставил на свидетельстве о продаже земли отпечаток своего большого пальца.

— Ты думаешь, он понимал, что делал?

— Ой, вот только не надо строить из себя мисс Благородство, Грейс. Эти люди как дети. Они колеса-то раньше никогда не видели. Эти ребята таскали бревна на голове. Тогда я взял бревна и положил их на тачки, объяснив, что эти приспособления специально используются для перевозки бревен. На следующий день я увидел такую картину: они клали бревна на тачки — все делали так, как я их учил, — и несли эти тачки на головах! У них нет ни малейшего представления ни о том, что такое собственность, ни о том, что нужно делать с землей. Земля просто пропала бы. Кто-то должен был прийти и что-то с этим сделать. Если бы не пришли мы, британцы, пришли бы немцы или арабы. Уж лучше мы позаботимся об этом народе, чем рабы Гунна или Магомета. — Он шагнул в сторону горы Кения, упершись руками в бока, словно собирался накричать на гору.

— Да, — решительно произнес он. — Я займусь этой землей.

Черные глаза Валентина горели неистовым огнем, в то время как ветер трепал рубашку и волосы. Во всем его облике читался вызов, он словно вызывал Африку на бой. Грейс почувствовала в брате нечто едва сдерживаемое, энергию, контролируемую одним лишь усилием воли, одержимость и безумство, которые нужно было постоянно держать в узде. Им управляла странная сила, которая вытолкнула его из скучной, старой, обремененной законами Англии и заставила приехать на этот дикий, необузданный, не знающий законов Черный континент. Он приехал сюда побеждать, подчинить себе этот первобытный Эдем и оставить там свой след.

— Теперь ты видишь это, а? — прокричал он ввысь. — Теперь ты понимаешь меня, Грейс? Почему я остался здесь? Почему я, демобилизовавшись из армии, не смог вернуться назад, в Англию?

Он сжал кулаки.

«Феодализм», — определила происходящее Грейс. Валентину это очень понравилось. Лорд Тривертон стал истинным владыкой собственноручно созданного владения, не такого, как Белла Хилл, где подобострастные крестьяне жили на убогоньких фермах и смотрели на большой дом как на праздничный торт.

Суффолк со своими наскучившими традициями и нескончаемой однообразностью, где людское воображение не простиралось дальше чаепитий, вызывал в нем отвращение. Когда Валентин приехал в Британскую Восточную Африку воевать с немцами, он вдруг ожил, посмотрел вокруг себя и понял, что ему нужно делать и где его место. Судьба вселилась в него, цель наполнила душу. Африка, словно дремлющий неуклюжий великан, ждущий, когда его разбудят и вернут к активной жизни, нуждалась в нем и похожих на него.

Валентин дрожал на ветру, но не от холода, а от возбуждения. Он поднял черные глаза на зловещие тучи и выдернул из ножен воображаемую саблю, ощущая себя воином, сидящим верхом на боевом коне, готовящимся к смертельному бою. Он чувствовал на себе тяжесть доспехов и поддержку многотысячной армии своих соратников. В нем пробуждался бойцовский дух его предков; мужчины рода Тривертонов безмолвно призывали его: «Завоюй, покори…»

Валентин обернулся и удивленно посмотрел на Грейс. Казалось, он совсем забыл о том, что она стояла рядом. Его лицо озарилось улыбкой, и он сказал:

— Пошли, я покажу тебе твой маленький кусочек Африки.

Сквозь чащу леса, от вершины холма до смотрящего на реку горного кряжа, был прорублен проход. Валентин подвел сестру к зеленому краю всего в нескольких ярдах от того места, где сейчас разгружались ее фургоны, и указал вниз на равнинные берега реки Чания.

— Это твоя земля, — сказал он, очерчивая в воздухе границы ее владений. — Она начинается вон там, прямо за теми зарослями эвкалипта, и заканчивается здесь, у реки. Тридцать акров для тебя и Господа Бога.

Грейс окинула взглядом кедровые деревья, ярко-цветущий львиный зев, желто-фиолетовые орхидеи. Это был рай. И этот рай был ее собственностью.

«Наконец-то я нашла его, Джереми, — прошептал голос ее сердца. — Место, о котором мы с тобой мечтали. Я сделаю все так, как мы планировали, и я никогда не уеду отсюда, потому что, если ты жив, да услышит меня Бог, в один прекрасный день ты найдешь меня здесь».

— А вон та земля тоже твоя, Валентин? — спросила она, указывая на участок земли, расположенный на расстоянии сотни футов под ней.

— Да. Погоди, сейчас я расскажу тебе, что собираюсь с ней сделать!

— Но… там же кто-то живет. — Грейс насчитала семь маленьких хижин, сосредоточенных вокруг старого фигового дерева.

— Они переедут в другое место. Там живет семья вождя Матенге. Три его жены и бабка. Вообще-то они не должны жить на этой стороне реки. Понимаешь, этот участок земли был выделен в качестве буферной зоны между племенами кикую и масаи, чтобы хоть как-то заставить их прекратить воевать друг с другом. Эта земля как бы ничья. Никто из племен не имеет права там жить.

— А белый человек имеет такое право?

— Разумеется, да. Что касается этих людей, то несколько лет назад, насколько я знаю, за рекой, где живет все племя, вспыхнула какая-то эпидемия. Чтобы убежать от злых духов или чего-то в этом роде, эта семья отделилась и приехала сюда. Матенге пообещал мне, что отправит их назад к остальному племени.

Валентин обернулся и взглянул на Роуз. Она неподвижно стояла посреди расчищенной земли, будто ожидая, когда вокруг нее построят дом. Он направился к ней.

— Валентин говорит, это ваша земля.

Грейс подняла глаза. Возле нее стоял сэр Джеймс. Он был без шляпы, и его темно-коричневые волосы трепетали на ветру, поблескивая от редких капель дождя.

— Да, — сказала она. — Я собираюсь построить там больницу.

— И принести Слово Божие в царство безбожников?

Она улыбнулась.

— Исцели тело, сэр Джеймс, и исцелится дух.

— Пожалуйста, называйте меня просто Джеймс. Мы теперь в Африке.

«Да, — подумала она. — Африка. Где джентльмены пожимают руку леди, а граф ходит в расстегнутой рубашке».

— Вас ждет много работы, — сказал сэр Джеймс, глядя вниз на широкую лощину. — Эти люди страдают малярией и инфлюэнцей, фрамбезией и паразитами, и многими другими болезнями, которым мы даже не придумали названия!

— Помогу, чем смогу. Я привезла с собой книги по медицине и кучу инструментов.

— Должен предупредить вас, у них есть свои врачи, и они очень не любят, когда вмешиваются воцунгу.

— Воцунгу?

— Белые люди. Вон в тех хижинах возле фигового дерева живет семья очень влиятельной знахарки, которая практически правит кланом за рекой.

— Я думала, у них есть вождь.

— Вождь есть, однако истинная власть в этих краях находится в руках бабки его жены, Вачеры.

— Спасибо за предупреждение. — Грейс взглянула на его красивое лицо. — Валентин писал мне о вас в своих письмах. Он сказал, ваше ранчо расположено в восьми милях к северу отсюда. Надеюсь, мы станем друзьями.

— Не сомневаюсь в этом.

Внезапно с реки подул сильный ветер и сорвал с головы Грейс шляпу. Джеймс бросился за ней. Передавая шляпу Грейс, он заметил на ее левой руке блеск бриллиантов.

— Ваш брат не сказал, что вы обручены.

Она посмотрела на камешки простенького колечка. Джереми подарил его за день до того, как их корабль потопила торпеда. Грейс спасли: вытащили из ледяной воды и отвезли в военный госпиталь в Каир, где она пролежала с тяжелой пневмонией. Младший лейтенант Джереми Мэннинг, как ей сказали, пропал без вести.

Она никогда не оставит надежду найти его. Любовь, вспыхнувшая на борту корабля, как это часто бывает во время войны, была короткой, но горячей, сжимающей годы до минут. Она отказывалась верить в то, что он погиб. Никто, даже Валентин и Роуз, не знал о записках, которые она сочиняла для Джереми. Все началось в Египте в прошлом году, когда она передала письмо в министерство по делам колоний. Она оставляла ему записки в Италии, Франции, во многих городах Англии. Приехав в Африку, писала сообщения о себе и свои координаты в Порт-Саиде, Суэце и Момбасе. Последнее письмо осталось в отеле в Найроби. Эти письма как бы являлись путеводной нитью по ходу ее следования. Она надеялась на то, что Джереми удалось выжить, что его спасли, и что он, целый и невредимый, ищет ее…

— Мой жених пропал без вести в море во время войны, — тихо ответила она.

Сэр Джеймс заметил, как неловко дернулись ее руки, как она попыталась закрыть, защитить кольцо, и еле сдержался, чтобы не обнять ее.

— Моя сестра врач, — сказал ему Валентин. — Но она очень женственна в отличие от многих дам ее профессии.

Джеймсу не очень-то верилось в это. Но сейчас, глядя на Грейс, он не мог поверить в то, что эта нежная женщина с тихим голосом, приятными чертами и чарующей улыбкой, была той же самой леди, которая писала брату такие большие и храбрые письма. Грейс слишком решительно писала о своих планах построить больницу, слишком отважно для женщины, можно сказать, почти по-мужски. Сэр Джеймс не знал, кого ему ожидать, но уж точно не эту привлекательную особу с прекрасными глазами.

Лорд Тривертон, преодолевая сопротивление усиливающегося ветра, поднимался на вершину холма к жене. Он изучающим взглядом смотрел на нее. Какого черта она не отвечает ему?

— Роуз? — он снова окликнул жену, на этот раз значительно громче.

Она, не отрываясь, смотрела на заросли эвкалиптовых деревьев, растущих на заднем склоне холма. Среди окружающих каштанов и кедров они смотрелись несколько неуместно. В самом центре зарослей была небольшая полянка, где можно было укрыться и чувствовать себя в безопасности.

Этот новый мир пугал Роуз. Он был таким диким, таким примитивным. Где леди, которых она собиралась звать к себе в гости на чай? Где другие дома? Валентин писал, что ранчо Дональдов находится от них в восьми милях. Роуз представляла себе красивые пейзажи и приятные воскресные прогулки в экипаже. Но здесь не было даже дороги, только грязная ухабистая колея, проложенная сквозь заросли, кишащие обнаженными дикарями и кровожадными зверьми. Роуз боялась африканцев. Она никогда раньше не видела людей с темным цветом кожи. В поезде она сторонилась улыбающихся стюардов, а в Найроби переложила решение всех вопросов с местным населением на плечи Грейс.

Но леди Роуз очень хотела быть полезной этой новой земле, отчаянно желала, чтобы Валентин гордился ею. Она презирала свою слабость, неспособность быть хозяйкой собственной судьбы, какой была ее золовка. Во время войны Роуз робко попросила разрешения присоединиться к сестрам милосердия и заботиться о раненых. Но Валентин не хотел даже слышать об этом. Поэтому она, сидя у себя в гостиной, сматывала в рулоны бинты и вязала шарфы для солдат в окопах.

Она приехала на Черный континент в надежде на то, что жизнь в Африке закалит ее, что тяготы непростой жизни колонистов укрепят ее мягкую оболочку стальным каркасом. Она думала, что брак с Валентином окрасит ее бесцветную жизнь в яркие краски, но вместо этого она, наоборот, блекла на фоне его великолепия. Потом она подумала, что она женщина-первопроходец. Роуз нравилось, как звучали эти слова: мощно, как удары чугунного колокола. Они означали женщину, которая несла цивилизацию в глухомань, устанавливала свои правила и вела за собой других. Роуз также возлагала большие надежды на материнство: в этом слове было столько незыблемости, столько важности. Она твердо решила, что здесь, в Британской Восточной Африке, она станет сильной личностью, и люди больше не будут смотреть на нее как на пустое место.

— Роуз? — позвал Валентин, подойдя ближе.

«Валентин! Я так сильно тебя люблю! Как бы мне хотелось, чтобы ты гордился мной. Мне так жаль, что родилась девочка, а не мальчик».

— Дорогая? С тобой все в порядке?

Он снова будет пытаться родить сына; эта мысль заставила Роуз содрогнуться. Их любовь друг к другу была такой красивой, ну зачем Валентину нужно было осквернять ее этой кошмарной возней в спальне?

— Те эвкалиптовые деревья, — пробормотала она. — Пожалуйста, дорогой, не вырубай их.

— Почему?

— Они такие… такие особенные.

— Хорошо, они твои.

Он внимательно посмотрел на нее. Роуз была такой бледной и хрупкой, что, казалось, ее может унести ветром. Потом он вспомнил о том, через какое испытание ей пришлось пройти в поезде.

— Дорогая, — сказал он, подступая к ней ближе и закрывая ее от ветра своим телом. — Ты еще очень слаба. Тебе нужно восстановить силы. Подожди немного, скоро ты увидишь наш лагерь. У нас есть хороший повар, и мы всегда переодеваемся к обеду. А дом у нас будет, чудесный дом, вот увидишь. Как только мы пересадим все саженцы, сразу начнем строительство дома.

Он положил ей руку на плечо и почувствовал, как она напряглась.

«Ну вот, — с грустью подумал он. — Все начинается снова. Его одинокие ночи в постели, в то время когда он сходил с ума от желания к собственной жене; он овладевал ею с закрытыми глазами, чтобы не видеть выражения ее лица. После этого Роуз лежала как раненый олень, безмолвно коря его за свое истерзанное тело, вызывая в его душе ничем не заслуженное чувство вины. Он надеялся, что со временем это пройдет, что она научится получать удовольствие от занятий любовью. Но вместо этого ее неприятие к сексу, казалось, росло с каждым разом, и он не знал, что с этим делать.

— Пошли, дорогая, — сказал он. — Присоединимся к другим.

Роуз сперва подошла к миссис Пемброук и взяла у нее ребенка. Уложив Мону между горностаевой муфтой и мягким мехом пальто, Роуз последовала следом за мужем вниз по травяному склону, к месту, где стояли и разговаривали остальные.

Отсюда были хорошо видны небольшие хижины, расположенные на широком, ровном берегу реки, в ста футах от нее. Маленькая девочка пасла небольшое стадо коз; беременная женщина доила корову; другие копошились в маленьких огородах. «Какая чудесная картина», — подумала Роуз.

— Ни за что не догадаетесь, что я собираюсь сделать с этим клочком земли, — сказал Валентин. — Здесь будет поле для игры в поло.

— Ох, Валентин! — рассмеялась Грейс. — Ты не успокоишься, пока не сделаешь из Африки вторую Англию!

— А хватит ли места для игрового поля? — спросил Джеймс.

— Ну, придется, конечно, снести те хижины и выкорчевать то фиговое дерево.

Они замолчали и прислушались к легкому дождику, начавшему барабанить по листьям окружающих их деревьев. Каждый мысленно видел огромную кофейную плантацию, которой предстояло родиться на месте этой долины, и больницу, которую собиралась построить Грейс на берегу реки. Леди Роуз, державшая ребенка, смотрела вниз на африканскую деревню.

Из одной хижины вышла молодая женщина в шкурах и нитках бус. Она пересекла земельный участок, и Роуз увидела ребенка, которого та несла за спиной.

Африканка резко остановилась, будто почувствовала, что за ней наблюдают, и посмотрела вверх. С высоты холма на нее взирало привидение в белом.

Две женщины, казалось, не отрывали взгляда друг от друга целую вечность.

4

Войдя в хижину, молодая женщина уважительно сказала:

— Не най, Вачера. Это я, Вачера, — и протянула пожилой женщине тыквенную бутыль с пивом из сахарного тростника.

Перед тем как сделать глоток, старая женщина пролила несколько капель напитка на грязный пол хижины — для предков, затем произнесла:

— Сегодня я расскажу тебе о временах, когда женщины правили миром, а мужчины были нашими рабами.

Они сидели в полумраке, так как свет в комнату поступал только через открытую дверь: окон в стенах круглой хижины, построенной из грязи и коровьего навоза, не было. Дождь барабанил по папирусной крыше хижины. Согласно традиции кикую, старуха Вачера передавала наследие своих предков старшей дочери своего сына. Наставление началось с уроков магии и знахарства, так как Вачера была знахаркой и повивальной бабкой клана, хранительницей наследия предков и стражем истории племени. В один прекрасный день эта девушка, молодая жена, несущая за спиной своего первенца, займет ее место.

Слушая голос своей бабушки, вещающей в полумраке хижины, как это делали бабушки предыдущих поколений, молодая Вачера сгорала от нетерпения. Она хотела задать ей вопрос о белом призраке на холме, но прервать старшего брата было делом немыслимым.

Голос пожилой женщины был по-старчески хриплым; говорила она нараспев, покачиваясь из стороны в сторону, что заставляло нитки бус на ее бритой голове тихонько постукивать. Время от времени она наклонялась вперед и помешивала варящийся на огне суп.

— Сегодня мы называем своих мужей по традиции племени кикую господами и хозяевами, — говорила она своей внучке. — Мужчины повелевают нами; они вправе делать с нами все, что пожелают. Но помни, дочь моего сына, что наш народ зовет себя Детьми Мамби, Первой Женщины, и что девять кланов племени кикую были названы в честь девяти дочерей Мамби. Мы должны помнить, что женщины некогда были сильными и могущественными и что были времена, когда мы правили миром, и мужчины боялись нас.

Пока молодая женщина слушала и запоминала каждое слово своей наставницы, ее руки проворно плели новую корзину. Ее муж, Матенге, принес ей кору дерева моджио, но тут же ушел, поскольку мужчинам запрещалось присутствовать при плетении корзин.

Молодая Вачера очень гордилась своим мужем. Он был одним из вождей, назначенных недавно белыми людьми. В племени кикую вождей не было — кланами правили советы старейшин, однако белым людям понадобилось по какой-то причине, какой Вачера не могла понять, назначить над кланами единоличных правителей. Выбрали Матенге, поскольку в прошлом он был знатным воином и сражался во многих битвах с масаи. Это было до того, как белый человек сказал, что кикую и масаи не должны больше сражаться.

— В старые времена, — продолжал вещать старческий голос, — Детьми Мамби правили женщины. Мужчины очень завидовали их власти. Однажды они тайно собрались в лесу, чтобы решить, как покончить с правлением женщин. Женщины были мудры, мужчины знали это, поэтому покорить их было задачей не из легких. Но тут мужчины вспомнили, что есть в жизни женщины период, когда она уязвима и слаба, — это беременность. Тогда они решили, что их бунт увенчается успехом, если устроить его в то время, когда большинство женщин будут беременными.

Молодая Вачера слышала эту историю много раз. Сговорившись, мужчины оплодотворили всех женщин племени, а по прошествии месяцев, когда их жены, сестры и дочери округлились и отяжелели, нанесли свой удар. Они низвергли древние матриархальные законы и объявили себя господами покоренных женщин.

Если эта постыдная история и вызывала в сердце старой женщины горечь, она ничем не выказывала ее, так того требовал кодекс поведения племени: женщины племени кикую воспитывались кроткими, послушными и безропотными.

Именно это воспитание не позволяло молодой Вачере осудить решение своего мужа работать с белыми людьми или желание ее братьев, вооруженных щитами и копьями, податься на север искать работу на скотоводческих фермах белых людей. Женам немногих кикую, ушедших работать на белых людей, в деревне даже завидовали, так как их мужья приносили домой мешки с мукой и сахаром и столь вожделенную ткань чужеземцев, называемую «американи».

Обе Вачеры благодаря Матенге были богатыми: у них было больше коз, чем у других женщин клана.

Вачера страшно тосковала по своему мужу, поскольку после избрания на должность вождя он проводил большую часть времени на плантации белого человека. Она влюбилась в Матенге Кабиру, услышав, как он играет на дудке. Когда созревало просо, его нужно было защищать от птиц, поэтому молодые люди ходили по полям и играли на бамбуковых дудках. Матенге, высокий для мужчины племени кикую — благодаря своим предкам из племени масаи — и красивый, с длинными заплетенными в косички волосами, ходил по деревням, восхищая людей своими мелодиями. Сейчас же дудка Матенге безмолвствовала: обязанности, возложенные на него белым человеком, умчали его вдаль.

— Теперь пришло время, — сказала пожилая женщина, помешивая банановый суп, — послушать рассказ про твою известную прародительницу, великую леди Воириму, которую белые люди сделали своей рабыней.

Кикую не знали письменности, поэтому история их народа передавалась из уст в уста. С древних времен каждый ребенок учил наизусть перечни поколений и без труда цитировал их. Молодая Вачера знала историю своей семьи со времен Первой женщины. «Первое поколение называлось поколением Ндеми, — говорила она, — потому что они были неуправляемыми и вели войны; их дети назывались поколением Матати, потому что жили в пещерах; их дети назывались поколением Мэйна, потому что пели и танцевали под песни кикую; после них шло поколение Мвонги, потому что они бродили…» Годы обозначались не цифрами, а описательными фразами, поэтому, когда ее бабушка сказала, что леди Воириму жила во время «Мутима ва Нгай» — «трепещущей болезни божественного происхождения», — молодая Вачера поняла, что ее прародительница жила во время эпидемии малярии, случившейся пять поколений назад.

Она, затаив дыхание, слушала рассказ о том, как леди Воириму, украденная у мужа и привезенная в цепях к «огромному полю воды, на котором плавали гигантские хижины», сбежала от белых рабовладельцев и вернулась на землю кикую, сражаясь по дороге со львами и питаясь остатками вареных побегов бананового дерева.

Именно Воириму впервые рассказала Детям Мамби о людях с кожей цвета турнепса, и именно тогда слово «мутунгу» стало означать «белый человек», так как в те дни оно значило «странный и необъяснимый».

Молодая Вачера вспомнила, когда впервые увидела мутунгу. Это было два урожая назад, когда она была беременной сыном. В деревню пришел белый человек, и женщины в ужасе разбежались по хижинам, сама же она бросилась в хижину своей бабушки.

Но Матенге не испугался чужака. Он вышел вперед и сплюнул в знак приветствия на землю. Женщины, следившие за происходящим из укрытий, наблюдали, как двое мужчин вытворяли странные вещи, в результате чего Матенге получил бусы и «американи», а белый человек отпечаток большого пальца руки Матенге на чем-то, похожем на большой белый лист. Позднее, сидя вокруг огня и попивая пиво из сахарного тростника, он сказал Вачере и двум другим женщинам, которыми он владел, о какой-то «продаже земли» и «соглашении», на котором он поставил отпечаток своего пальца.

Белые люди озадачивали молодую Вачеру. После того случая она видела их несколько раз, когда они вырубали лес на холме над рекой; но сегодня утром она увидела, что приехали еще люди, и это испугало ее. Затем она увидела призрак в белом, смотрящий на нее с вершины холма. Сейчас, слушая конец рассказа о героических приключениях леди Воириму, Вачера подумала о том, что это мог быть вовсе и не призрак, а белая женщина.

Когда рассказ подошел к концу, она произнесла: «Йо-у! Гур-рай!», но старая женщина прервала ее печальными словами:

— К несчастью, леди Воириму схватили второй раз и увезли прочь по полю воды, простирающемуся до края земли. Больше она никогда не возвращалась на землю кикую.

Девушка была очарована рассказом. Бедная Воириму! Какие чувства должна была она испытывать? Какая судьба ждала ее на другом краю большой воды?

Ребенок за спиной Вачеры пошевелился, и она, отложив в сторону корзину, которую плела, взяла его и поднесла к груди. Ребенка звали Кабиру. По традиции кикую, души предков продолжали жить в их детях, поэтому первенца мужского пола всегда называли именем деда. По этой же причине бабушка и внучка носили одно и то же имя Вачера, означавшее «Та, которая приходит к людям». Это имя из поколения в поколение передавалось от бабушки к внучке от первой Вачеры, которая, будучи знахаркой клана, ходила по людям.

Бабушка улыбалась, наблюдая за тем, как молодая мать кормит ребенка. Старая женщина знала, что предки довольны этой молодой кикую, которой она передавала секреты и знания клана. Она была умной, расторопной и уважительной. Старший сын Вачеры хорошо воспитал свою дочь: молодая Вачера была образцовой женой — содержала хижину Матенге в чистоте, занималась огородом, всегда была приветливой и веселой и говорила только тогда, когда к ней обращались. Все любили милашку Вачеру, а матери ставили ее в пример своим дочерям.

Говорили, что во время обрезания юная Вачера, которой на тот момент было всего шестнадцать лет, ни разу ни дрогнула под ножом. Свидетельницами этого мужественного поведения были все женщины клана. Поэтому никто не удивился, когда красавец и храбрец Матенге Кабиру подошел к старухе Вачере и выкупил у нее внучку. Он заплатил за нее шестьдесят коз — цену, о которой до сих пор говорили в народе.

Сердце бабушки преисполнилось гордостью. Молодая Вачера забеременела практически сразу. Несомненно, эта девочка произведет на свет кучу детей, чем обеспечит бессмертие своих предков. Если в семье кикую рождалось менее четырех детей, то один из предков — дедушка или бабушка — не обретал бессмертия.

Старшая Вачера, углубившись в свои мысли, замолчала. В хижине стало тихо, было слышно лишь, как по крыше барабанил дождь. Воздух наполнился запахами сырой земли, вареных бананов, дыма и коз. Для этих двух женщин время перестало существовать. Они сидели так, как когда-то их прабабки: кикую жили согласно традициям, обычаям и законам, установленным Нгай, их богом, жившим на горе Кения, поэтому изменения и перемены не касались жизни этого народа. Рядом на полу лежала тыквенная бутыль старухи Вачеры, которую та использовала для своих прорицаний. Тыква была выпотрошена, высушена и наполнена магическими знаками, столь древними, что даже сама Вачера не знала, какая из ее прабабок сделала их. Эта бутыль была символом власти Вачеры; с ее помощью она читала будущее, излечивала больные тела, общалась с умершими предками. Когда-нибудь эта бутыль перейдет к молодой Вачере, благодаря чему ее бабушка будет продолжать жить точно так же, как сейчас жила ее собственная бабушка.

Под звуки барабанной дроби дождя старшая Вачера думала о своем клане, живущем на другой стороне реки.

Сорок урожаев назад на Детей Мамби обрушилось ужасное проклятие. Сначала пришла засуха, затем голод, а затем болезнь, пронесшаяся по племенам кикую и масаи и унесшая жизни каждого третьего человека. В то время старшая Вачера жила со своим мужем и его другими женами в большом поселении за рекой. Вачера была не в силах спасти свой клан от чудовищной болезни, но предки сказали ей, что она сможет спасти свою маленькую семью, если они переберутся на другую сторону реки, где земля была благословлена Нгайем и где не было злых духов болезни.

Члены клана лишь посмеялись над этой «глупой» идеей. «В численности наша сила», — говорили они. Однако Вачера, ставшая к тому моменту вдовой, — болезнь забрала ее мужа к праотцам, — без сожаления покинула деревню, проклятую Богом, — она нисколько не сомневалась в этом, — и повела свою семью к новой земле.

Там она нашла магамо, священное фиговое дерево, которое подтвердило правдивость ее видений. Жители других племен, живущих на этой земле, называют то время годом Нгаа Hep — годом Великого Голода (белые люди именуют этот период эпидемией оспы 1898 года), жители же ее деревни, те, кому удалось выжить, и их потомки называют Годом, когда леди Вачера переселилась за реку.

Она думала о них: о своей сестре, бездетной бедняжке Таате, чье имя означало «бесплодная», зарабатывающей себе на жизнь изготовлением горшков; о Нагайро, которая со дня на день должна была родить. И хотя женщины племени кикую не считали нужным готовиться к родам, мертворожденный ребенок считался дурным знамением и напрасной тратой времени, Вачера держала свой остро заточенный нож наготове.

Потом знахарка подумала о Кассе, своем брате, который был одним из старейшин племени. До нее дошли известия, что он подался на север, к горе Кения, и нанялся на работу к белому человеку. Теперь Касса пас коров, и это очень беспокоило Вачеру. Она чувствовала, что грядут великие перемены, которые на сей раз не пройдут мимо Детей Мамби. Перемены уже вошли в их жизнь, но пока они были несущественны и ничтожны. В целом жизнь племени протекала точно так же, как в дни предков. Разве что несколько женщин носили своих детей в чужеземной ткани, и старик Камау, принявший Бога белого человека, звался сейчас Соломоном. Но в целом старые традиции и порядки строго соблюдались.

Вачера заглянула внутрь себя.

Перемены грядут, она была уверена в этом, и эти перемены коснутся ее собственной маленькой семьи. Матенге был прирожденным воином, но белые люди запретили кикую носить копья, поэтому он больше не устраивал набеги на деревни масаи. Вачера с тоской вспомнила о тех временах, когда масаи воровали женщин и скот. Некоторые женщины были не против похищения, так как за воинами племени масаи закрепилась репутация потрясающих любовников…

В сердце Вачеры зашевелилась тревога. Она знала о приходе белого человека, о предстоящих переменах задолго до того, как тот ступил на землю кикую.

Это случилось много урожаев назад, еще до рождения молодой Вачеры. Во сне к Вачере пришел Нгай, бог света. Он забрал ее в свое царство, расположенное на вершине горы, и показал ей будущие события. Когда она рассказала об этих событиях клану, все страшно перепугались.

Вачера говорила о людях, которые выйдут из Великой воды, о том, что кожа этих людей будет похожа на кожу бледно окрашенных лягушек, а одежды — на крылья бабочек; о том, что эти мутунгу принесут с собой копья, изрыгающие огонь, и что будут они ездить по земле на гигантской железной многоножке.

Чтобы обсудить предсказания Вачеры, в экстренном порядке был созван совет старейшин. На совете было решено, что Дети Мамби не пойдут на чужеземцев войной, а встретят их с учтивостью, но без доверия.

Вскоре белые люди действительно пришли. Дети Мамби увидели, что они миролюбивы и не хотят им вреда, а хотят только пройти через их землю. Многие члены племени считали, что воцунгу искали для себя землю, где можно было бы обосноваться навсегда, и что скоро, не успев собрать и несколько урожаев, белые люди покинут землю кикую и никогда больше не вернутся.

Вачера успокаивала свою встревоженную душу поговоркой: «Мир похож на улей: все мы входим в него через одну дверь, а живем в разных сотах».

Раскат грома вывел обеих женщин из состояния задумчивости. Они не оторвались от своих занятий, даже не повернулись в сторону открытой двери, так как глядеть на деяния бога было строжайше запрещено, поэтому пожилая женщина помешивала свой суп, а молодая укладывала ребенка за спину.

Когда гром утих, молодая Вачера сквозь пелену дождя посмотрела на хижину своего мужа, которая стояла на расстоянии полета двух копий от хижины ее бабушки. Она вновь почувствовала, как защемило сердце от тоски. Это было похоже на неутолимый голод: ей так хотелось лежать в объятиях Матенге, чувствовать тепло его сильного тела слушать его глубокий смех. Но мужу запрещалось лежать рядом с женой, кормящей ребенка грудью, поэтому Вачере нужно было запастись терпением. Она подняла корзину и снова начала плести, забивая себе голову планами насчет участка кукурузы, думами о дожде, фантазиями о своем собственном будущем, о том дне, когда она будет сидеть в своей хижине, такой же как эта, и передавать знания внучке.

Мысли о будущем неожиданно вернули ее к настоящему, словно между этими двумя мирами существовала некая мистическая связь, и Вачера вновь подумала о белой женщине, которую видела утром на холме.

5

Услышав шелестящие звуки, Грейс подумала, что снова начался дождь.

Она распаковывала и расставляла вещи в своей палатке, в то время как мужчины собрались в обеденной палатке, чтобы пропустить по рюмочке-другой. Готовясь к ужину, Грейс надела свою военно-морскую форму. Ее взгляд упал на лежащий в бархатной коробочке «Крест за отличную службу» — медаль, которой ее наградили за проявленный на войне героизм.

Снова услышав за стенами палатки тихое шипение и опять подумав о том, что пошел дождь, Грейс подошла к брезентовой двери и выглянула наружу. Дождя не было, только стоял густой туман. Она обвела взглядом лагерь — призрачные очертания палаток, небольшие островки света, падающего от фонарей, и прислушалась. С закатом солнца лес оживал: то тут, то там слышались крики птиц, стрекот сверчков, кваканье древесных лягушек. Вдруг Грейс поняла, что звук, который она ошибочно приняла за шум дождя, на самом деле являлся не чем иным, как человеческим плачем, звук шел из соседней палатки.

Надев тяжелый форменный плащ, Грейс поспешила по доскам, положенным на землю на случай слякоти, к палатке своей невестки.

Роуз, положив голову на руки, сидела за туалетным столиком.

— Что случилось, Роуз? Почему ты плачешь?

Роуз выпрямилась и промокнула глаза кружевным платком.

— Все ужасно, Грейс. Я так надеялась, что больше не увижу эти лагеря. Мечтала о том, что буду жить в нормальном доме.

Грейс окинула взглядом палатку Роуз. Обставлена она была более элегантно, чем ее собственная. На кровати лежали атласные подушки, над туалетным столиком возвышалось красивое с золотым обрезом зеркало. И простыни были не просто белые, а розоватых и голубоватых цветов, присущих семье Тривертонов. Грейс увидела, что ее брат сделал все, чтобы сделать приятной жизнь своей жены. Вдруг до нее дошло, что в палатке нет личной служанки Роуз.

— Где Фэнни?

— В своей палатке. Она говорит, что хочет назад, в Англию! Грейс. — Роуз перешла на шепот. — Пожалуйста, скажи ему, чтобы он ушел.

Грейс посмотрела на африканца, стоявшего возле входа в палатку с бутылкой воды и льняным полотенцем. Он был одет в длинную, белую, доходящую до босых стоп канзу и турецкую феску.

— А чем он тебе не угодил, Роуз?

— Он пугает меня!

Мужчина заговорил:

— Меня зовут Джозеф, мемсааб. Я христианин.

— Пожалуйста, оставьте нас.

— Бвана Лорд велел мне заботиться о мемсааб.

— Я все объясню лорду Тривертону. Можете идти, Джозеф.

Когда они остались одни, Роуз с мольбой в глазах посмотрела на свою золовку и прошептала:

— Грейс, ты должна кое-что сделать для меня.

Грейс вгляделась в лицо Роуз. Щеки у нее пылали, губы дрожали. Несколько прядей светлых волос выбились из прически.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала? — спросила Грейс.

— Это… Валентин. Понимаешь, я не могу — я не готова… — Роуз отвернулась и завертела в руках свою серебряную расческу. — Ты врач, Грейс. Он послушает тебя. Скажи ему, что после рождения ребенка прошло слишком мало времени.

Грейс молчала. Она не знала, что говорить.

— Помоги мне, Грейс. Я не перенесу этого. Не сейчас. Сначала я должна привыкнуть, — она махнула рукой, — ко всему этому.

— Хорошо. Я поговорю с ним. Не переживай из-за этого, Роуз. Теперь пошли, нас ждут мужчины.

Обе женщины испытали настоящий шок, стоило им переступить порог обеденной палатки.

— Валентин! — удивилась Грейс. — Как тебе это удалось?

— Было немного рискованно, старушка, война и всякое такое. Иногда чертовски удобно быть богатым! — сказал он, шагая им навстречу в черном смокинге и накрахмаленной белой рубашке. Лорд Тривертон поцеловал сестру в щеку и одарил жену сияющей улыбкой. — Ну, что скажешь, дорогая?

Взгляд Роуз блуждал по английским стульям из красного дерева, искусно украшенным резьбой в готическом стиле, по кружевной скатерти, серебряным подсвечникам и фарфоровой посуде.

Граммофон играл вальс; хрустальные бокалы для шампанского сверкали в свете лампы; в воздухе пахло жасмином.

— Ох, Валентин, — прошептала она. — Здесь чудесно…

— Позвольте мне представить вас нашему гостю, — сказал он, указывая на незнакомого мужчину. Это был командующий округом Бриггс, тучный мужчина за шестьдесят, одетый в отутюженную униформу цвета хаки, подпоясанную ремнем с отполированной до блеска пряжкой. Валентин налил аперитив, и все выпили за процветание Британской Восточной Африки.

— Я надеялась познакомиться с вашей женой, сэр Джеймс, — сказала Грейс, сев за стол рядом с ним. Она находила его весьма привлекательным в элегантном хорошо скроенном белом смокинге.

— Люсиль с большим удовольствием познакомилась бы с вами. Она уже много месяцев не видела белую женщину. Но, боюсь, ее положение не позволяет ей совершать столь длительные поездки. Через несколько недель ей предстоит рожать нашего третьего ребенка.

— Хочу сказать, — произнес севший напротив них офицер Бриггс, — вы, милые леди, являете собой поистине восхитительное зрелище! Все белые мужчины, какие только есть в округе, стремглав устремятся сюда, чтобы только взглянуть на вас!

Леди Роуз, откинув голову назад, рассмеялась. В волосах сверкнул украшенный горным хрусталем ободок; единственное перо рассекло воздух. Жена Валентина была одета по последней моде послевоенных лет: узкое платье с квадратным вызывающе глубоким вырезом, на шее длинные нитки жемчуга.

Блюда, а их, как положено, было восемь, подавались безмолвными, одетыми в длинные белые канзу африканцами, которые появлялись с серебряными подносами в руках из задней части палатки.

— Все не так хорошо, как бы мне хотелось, — начал Валентин, наливая шампанское.

— Из-за войны у нас здесь в протекторате чудовищные проблемы.

Офицер Бриггс с жадностью зачерпнул ложкой суп, словно это был последний суп в его жизни.

— Проклятые немцы! Гоняли нас, как гончие лис. Фермы были брошены на произвол судьбы, урожаи оставлены гнить на полях, железная дорога разрушена, никаких медикаментов. Мы потеряли пятьдесят тысяч человек, леди Грейс. Не только у вас там, в Европе, были трудные времена, знаете ли.

— Во время войны я не была в Европе, мистер Бриггс, — тихо сказала Грейс. — Я служила на плавучем госпитале в Средиземноморье.

Внезапно все стихло, за исключением шума леса, доносившегося из холодного тумана. Затем сэр Джеймс произнес:

— Мы можем только надеяться на то, что дожди действительно начнутся. Мы и так находимся в кризисном положении и не можем позволить себе присовокупить к этому еще и голод.

— Но сегодня был дождь, — сказала леди Роуз.

— Вы имеете в виду небольшой дождичек утром? — спросил офицер Биггс. — Да, это капля в море! Если это все, на что он способен, то мы можем попрощаться со всеми фермами в округе. В Восточной Африке, леди Роуз, если мы говорим «дождь», мы имеем в виду настоящий ливень.

— Видите ли, — сказал сэр Джеймс, — у нас здесь нет времен года, есть только период дождей и период засухи. В Европе вы сажаете, а затем собираете урожай. В Британской Восточной Африке вы сажаете, а вот соберете вы урожай или нет, никому не известно.

— Вы так много знаете об этой стране, сэр Джеймс. Вы здесь уже давно?

— Я здесь родился. На побережье, в Момбасе. Моя мать была миссионеркой; отец — кем-то вроде искателя приключений. Они были абсолютно разные, как день и ночь. Мне сказали, что их история любви заслуживает звания легенды.

Грейс посмотрела на него. У сэра Джеймса был выразительный профиль, с прямым носом и квадратными впалыми щеками.

— Звучит романтично, — сказала она.

— Мой отец был исследователем. Он встречал Стэнли в Судане и в Лондоне во время похорон Дэвида Ливингстона. Эти люди чем-то привлекли моего отца. Он приехал в Африку с мечтой открыть Черный континент.

— И как, открыл?

Сэр Джеймс взял бокал с шампанским.

— В какой-то степени, да. Он был одним из первых белых людей, ступивших на эту землю. Это было более тридцати лет назад. Когда аборигены увидели его, они в страхе разбежались. Они никогда не видели человека с таким цветом кожи.

— Как же вашему отцу удалось преодолеть это?

— Он был умным. В 1902 году он приехал исследовать эти территории, а местные аборигены — кикую — преградили ему путь, заявив, что не пропустят его, если он не вызовет дождь. Через переводчика отец ответил, что считает такую плату вполне разумной, и ушел обратно в лагерь ждать дождя. В скором времени пошел дождь, и мой отец снискал за это уважение и доверие африканцев.

Грейс рассмеялась.

— А вы участвовали вместе с отцом в его охотничьих экспедициях?

— Когда был маленьким, нет. Он был слишком занят поисками славы и бессмертия, чтобы возиться с ребенком. Мой отец заявлял, что первым обнаружил долину Великое ущелье, но слава досталась кому-то другому. Он мечтал, чтобы в его честь назвали что-нибудь великое, но в этом ему катастрофически не везло. Так он стал охотником, и с этого момента я стал ездить с ним на сафари.

— Сэр Джеймс, — спросила леди Роуз, — а почему охота называется «сафари»? Что это означает?

— На языке суахили это означает «странствование».

Пока подавали котлеты из газели, Грейс поймала себя на том, что думает о сидящем рядом человеке.

Сэр Джеймс очень заинтриговал ее; от него веяло таинственным и интересным.

— А вы, сэр Джеймс, когда-нибудь выезжали за пределы Восточной Африки?

Он одарил ее еще одной застенчивой улыбкой, словно думал в эту минуту о чем-то своем.

— Пожалуйста, зовите меня Джеймс, — попросил он, и Грейс вспомнила одно из писем Валентина, где говорилось о том, что Джеймс Дональд, владелец скотоводческой фермы, получил за свои военные заслуги звание рыцаря.

— Один раз я был в Англии, — ответил он. — Это было в 1904 году, когда мне было шестнадцать. Отец умер, и я уехал к своему дяде в Лондон. Я прожил там шесть лет, но потом вернулся назад. Англия оказалась для меня слишком скучной, слишком безопасной и слишком предсказуемой.

— Нам повезло, что он вернулся, — сказал Бриггс, собирая хлебом с тарелки остатки подливы.

— Превосходное знание этих мест и аборигенов сделало сэра Джеймса поистине бесценным кадром в кампании против немцев.

— Ой, только не надо рассказов про войну, пожалуйста, — вдруг быстро произнес Валентин.

Но Бриггс продолжил:

— Рассказ о том, как один человек спасает жизнь другому, стоит того, чтобы его послушали.

В памяти Грейс снова всплыли строчки из письма ее брата: «Я решил купить землю возле ранчо Джеймса. Это тот парень, с которым я познакомился во время военной кампании».

Грейс ничего не было известно о том, чем занимался ее брат во время войны. Единственное, что она знала, — что он приехал в Восточную Африку в чине офицера вместе с генералом Сматцем, влюбился в эту страну и решил остаться там. Почувствовав за столом некоторую неловкость и напряжение, Грейс поняла, что дружба между Валентином и сэром Джеймсом зародилась во время какого-то героического эпизода. Но, поскольку ни один из мужчин ничего не рассказывал, ей оставалось только догадываться, почему ее брат так нервничал при упоминании об этом. Может быть, он не любил, когда ему напоминали о том, что он в неоплатном долгу перед сэром Джеймсом?

— Так вы врач, леди Грейс, — сказал Бриггс. — Должен сказать, что работы у вас здесь будет невпроворот. Ваш брат говорит, что вы планируете открыть здесь что-то вроде миссии. Здесь у нас подобных заведений предостаточно, на мой взгляд. Никогда не мог понять, почему все так стремятся образовывать этих черномазых.

Грейс холодно улыбнулась ему и повернулась к сэру Джеймсу.

— Насколько я поняла, вы превосходно знаете местных жителей. Может быть, вы мне подскажете, как завоевать их доверие?

Валентин ответил за друга.

— Никто не знает кикую лучше, чем Джеймс. Его отец был удостоен чести стать кровным братом вождя племени. Мог даже присутствовать на некоторых таинственных церемониях. Они называли его Бвана Мкубва, что означает «большой начальник». Они даже Джеймсу прозвище дали.

— Какое?

— Они называют его Мурунгару, что в переводе означает «прямой». Несомненно, он получил его за свою осанку и характер. — Валентин дал знак слугам убрать со стола. — Это говорит о том, что аборигены знают его так же хорошо, как и он их!

— Они вообще как, дружелюбные?

— У нас с ними нет проблем, — сказал сэр Джеймс. — Раньше кикую были очень воинственным народом, но британцы положили этому конец.

— Вон то копье, — сказал Валентин, указывая на стену, — подарил мне Матенге, местный вождь. Он теперь работает у меня.

— И что, они на самом деле стали миролюбивыми?

Сэр Джеймс качнул головой.

— Трудно сказать. Чисто внешне они не выказывают никаких недовольств по поводу новых правил, установленных нами. Но никто не может сказать, что у африканца на уме. Когда мой отец и ему подобные пришли сюда, местные жители ничем не отличались от людей каменного века. У них не было алфавита, были лишь какие-то допотопные орудия труда, которыми они возделывали землю, и эти орудия не улучшались со времен их предков. Удивительно, но эти люди даже не додумались изобрести лампу, пусть даже самую простенькую, какую использовали древние египтяне. Теперь миссионеры изо всех сил пытаются втащить их в двадцатый век. Африканцев начали учить читать и писать, носить обувь, пользоваться во время еды ножом и вилкой. От них ожидают, что они в один день начнут думать и вести себя как британцы, у которых за плечами две тысячи лет развития. Кто знает, что из этого получится? Возможно, лет через пятьдесят мы пожалеем о том, что устроили африканцам это экспресс-обучение. Может быть, однажды миллионам образованных туземцев наскучит доминирование кучки белых, и начнется чудовищная война, на которой прольется море крови. — Сэр Джеймс замолчал, медленно покручивая свой бокал на кружевной скатерти, а затем более тихим голосом добавил: — А может быть, это произойдет гораздо раньше.

Все смотрели на вращающийся бокал, на его сверкающие в свете свечи грани, на колышущееся в нем светло-желтое шампанское.

— Этого никогда не произойдет! — резко сказал Валентин и махнул рукой, чтобы подавали десерт.

Принесли тарелки с фруктами и сыром. Офицер Бриггс, потянувшийся к еде одним из первых, сказал:

— Странный они народ, эти черномазые. Узнали от нас, какой может быть реакция на боль и смерть. Но их ничто не волнует. Их с младых ногтей учат не показывать своей слабости. Они с такой невозмутимостью принимают чудовищные вещи. Болезнь, смерть, голод — все это для них шаури йа мунгу, воля Божья.

— Они верят в одного бога? — спросила Грейс, адресуя свой вопрос сэру Джеймсу.

— Кикую очень религиозные люди. Они поклоняются богу Нгаю, создателю мира. Он живет на горе Кения, и мало чем отличается от Иеговы.

— Богохульство, — пробурчал Валентин.

Сэр Джеймс улыбнулся.

— Кикую не политеисты. Чтобы стать христианами, им не приходится от многого отрекаться, наоборот, они даже больше приобретают. Вот почему миссионерам сопутствует успех.

— Получается, что кикую — народ крайне простой?

— Напротив, они очень непросты. Вот тут-то многие белые люди и совершают ошибку. Структура общества кикую очень сложна, как, собственно, и их менталитет. На одно только перечисление всех их табу у нас уйдет не один час.

— Не стоит волноваться, — сказал Валентин, потянувшись к третьей бутылке шампанского. Взгляд его пылающих огнем глаз то и дело останавливался на леди Роуз.

— Джеймс, сегодня днем вы, кажется, упомянули о местной знахарке, Вачере. Она вождь племени? — спросила Грейс.

— Слава богу, нет. Женщины племени кикую не могут стоять у власти. Их едва за людей считают. Они собственность мужчин. Их продают отцы, и покупают мужья. Кстати, само слово «муж» на языке кикую на самом деле означает «хозяин». Слово же «мужчина» — мурум — означает «могущественный», «достойнейший», «хозяин и господин», в то время как слово «женщина» — мука — переводится как «подчиненный», «льющий слезы по пустякам» и «склонный к панике». Также слово «мука» имеет значение «трус» и «предмет, не имеющий ценности».

— Это ужасно!

— Осторожнее, — сказал Валентин. — А то моя сестра попытается сделать из них суфражисток.

— Женщины кикую не считают свое положение ужасным, — сказал сэр Джеймс. — Они почитают служение мужчине настоящей честью.

— Тебе есть чему у них поучиться, старушка, — сказал Валентин. Он положил руки на стол. — Надеюсь, леди извинят нас, если мы попьем кофе здесь? Боюсь, у нас нет помещения, куда бы джентльмены могли удалиться с сигарами.

— Бог мой, — произнесла леди Роуз, — вы же не собираетесь курить здесь?

Он легонько сжал ее руку.

— Мы не дикари, моя дорогая. В Африке каждый должен быть готов к каким-либо жертвам. Мы отказались от сигар.

Даже сидя через стол от нее, Грейс заметила, как леди Роуз отреагировала на прикосновение Валентина: ее зрачки расширились, щеки вспыхнули. Когда Валентин начал отстраняться от нее, Роуз положила свою руку на руку мужа, в ее глазах читалось желание.

— Дорогой, — произнесла она тихим, слегка запинающимся от выпитого голосом, — может быть, нам стоит вернуться в город и пожить в том маленьком необычном отеле?

— В «Белом носороге»? Ни за что в жизни, любовь моя. Его стены настолько тонки, что можно услышать, о чем думает твой сосед!

— Если бы ты только знал, как бы мне хотелось пожить там, пока не построят дом.

— Это невозможно. За этими обезьянами нужен глаз да глаз, иначе они перестанут работать. Стоит мне только отвернуться, как они тут же убегают в лес и начинают распивать пиво.

Выражение сомнения мгновенно испарилось с лица леди Роуз, когда в комнату внесли серебряный кофейник и фарфоровые чашки. Она одобряюще улыбнулась слуге-африканцу в белых перчатках, называвшему ее «мемсааб». Сервировка была безукоризненной, на столе лежали правильные ложки, граммофон играл Дебюсси. От выпитого шампанского у Роуз закружилась голова. Ее предупреждали о коварстве этого напитка, но она забыла об этом и выпила слишком много. Впрочем, ей это даже нравилось. Роуз наслаждалась разливающимся по телу теплом, необычными ощущениями. Как она могла переживать из-за этих своих постельных страхов? Она очень надеялась, что ночью Валентин посетит ее палатку.

— Знаете ли вы, что слово «кофе», — говорил в это время ее муж, — происходит от арабского слова «кваве», которое изначально означало «вино»?

Тем временем сэр Джеймс повернулся к Грейс и спросил:

— Когда вы сможете приехать к нам на ранчо? Люсиль не терпится познакомиться с вами.

— Когда вам будет удобно, сэр Джеймс. Я хочу сразу приступить к работе, буду строить возле реки свой собственный дом.

— Посмотрим, позволит ли погода. Я хотел бы пригласить вас в гости уже на следующей неделе.

— Если вы пришлете кого-нибудь за мной, я с удовольствием приму роды у вашей жены.

— В этом можете не сомневаться! — Он одарил Грейс долгим внимательным взглядом. — Жаль, что мне придется с первыми лучами солнца возвращаться домой. В этих краях встреча с новым человеком — редкое удовольствие. Но я беспокоюсь о некоторых своих коровах, они, видимо, заболели, а я не могу определить чем.

— Здесь нет ветеринара?

— Есть, в Найроби. Но я не видел его уже несколько недель. У него масса работы, и ему приходится ездить по всем углам и закоулкам чудовищно огромной территории. Мне придется самому взять у них кровь и отправить ее в Найроби на анализ.

— Если вам нужно, у меня есть микроскоп.

Сэр Джеймс уставился на нее во все глаза.

— У вас есть микроскоп? Бог мой! — Он коснулся ее руки. — Грейс, вы просто посланец Божий! Я могу взять его у вас на несколько дней?

— Конечно, — ответила она, глядя на сильную, загорелую руку, которая сжимала ее руку и закрывала кольцо Джереми.

Вдруг в тишине ночи раздался рев, взорвавший лес какофонией криков и воя.

— Что, черт возьми, это было? — прокричал Валентин, вскакивая на ноги.

Снова раздался дикий рев, который мгновенно отрезвил находившихся в обеденной палатке. Валентин выскочил на улицу, Бриггс и Джеймс последовали за ним. Женщины, оставшиеся за столом, услышали лай собак, крики африканцев и тихий плач ребенка.

— Мона! — произнесла Грейс и, встав, направилась к брезентовой двери. Выглянув наружу, она увидела, что действие разворачивается в стороне, противоположной той, где обитали Мона и няня. Она вгляделась в туман. Бегали люди, горели факелы, выли собаки — от их дикого воя в жилах стыла кровь.

— Что случилось? — спросила за ее спиной Роуз.

— Я не знаю… — Тут она увидела Валентина, решительно шагающего к своей палатке с грозным выражением лица. Он вошел внутрь и через несколько секунд вышел оттуда с хлыстом в руке. — Валентин? — позвала она.

Он не ответил.

Грейс попыталась разглядеть сквозь туман, что происходит на другом конце лагеря. Собаки словно сошли с ума: даже грозные команды хозяев не могли успокоить их. Среди всего этого шума отчетливо слышался громогласный голос лорда Тривертона, отдающего приказания.

Грейс вышла из палатки. Людские голоса стихли, в данную минуту тишину нарушало повизгивание собак. Она, дрожа от холодного тумана, пошла вперед, изо рта белой струйкой шел пар. Вдруг она услышала резкий звук наподобие выстрела, и поняла, что это был звук удара хлыста.

Она поспешила на звук, не зная, что леди Роуз идет следом за ней. Обогнув палатку с провизией, Грейс остановилась.

Мужчины — африканцы в шортах цвета хаки, слуги в канзу, и трое белых мужчин — стояли вокруг дерева. А в центре этого круга, привязанный к дереву, был мальчик из племени кикую с обнаженной спиной. Он не дернулся, не закричал, вообще не издал ни одного звука, когда хлыст, опустившись на его спину, оставил на ней кроваво-красный след.

Грейс в ужасе смотрела на происходящее.

Лицо Валентина, вновь замахнувшегося хлыстом, было каменным. Она видела, как напряглись под его рубашкой мышцы плеч. Он снял смокинг; спина была мокрой от тумана и пота. Хлыст с силой обрушился на спину несчастного. Мальчик, обняв дерево, стоял неподвижно, словно высеченный из черной древесины. Валентин, шире расставив ноги, вновь поднял руку. На мгновение его лицо озарил свет факела. Грейс увидела в его взгляде какое-то странное исступление, силу, которая испугала ее.

Когда хлыст вновь опустился на мальчика, она закричала, но это не остановило его. Хлыст методично со свистом взмывал вверх и опускался вниз, оставляя на теле жертвы очередную красную полосу.

Грейс бросилась к дереву.

— Валентин! Прекрати! — Она схватила брата за руку, но тот оттолкнул ее. Сэр Джеймс подхватил ее, и она набросилась на него.

— Как вы можете так спокойно смотреть на это?

Бриггс ответил:

— Обязанностью мальчишки было следить за псарней. Но он напился и уснул. Туда забрался леопард и задрал одну из гончих.

— Но… это всего лишь собака!

— Это неважно. Ему могли бы поручить охранять вас или няню с ребенком. И что тогда? Ему нужно преподать урок. Если не будет дисциплины, можно собираться и уезжать назад, в Англию!

Хлыст, просвистев в воздухе в последний раз, застыл в руке у Валентина, и тот свернул его кольцом.

— Это необходимо было сделать, Грейс. Мы все сгинем в этой богом забытой стране, если здесь не будет закона и порядка. А не можешь смириться с эти — уезжай из Африки.

Сказав это, он зашагал прочь. Слуга с тканью и водой бросился к мальчику, круг людей разомкнулся.

— Можно обойтись без жестокости и насилия, — тихонько сказала Грейс.

Сэр Джеймс ответил:

— Это единственный язык, который они понимают. Дикари считают доброту проявлением слабости, а слабость презирают. Ваш брат поступил правильно, как настоящий мужчина, и за это они будут его уважать.

Разозленная, Грейс повернулась и, к своему ужасу, увидела в тумане возле палатки с провизией леди Роуз, которая стояла, словно каменное изваяние; ее глаза, как две дыры, зияли на бледном лице.

— Пошли в палатку, Роуз, — сказал Грейс, взяв ее пол руку. — Ты вся дрожишь.

— Ты помнишь, что обещала мне, Грейс? — прошептала Роуз. — Он не должен дотрагиваться до меня. Валентин не должен и близко подходить ко мне…

6

Чем же Дети Мамби так прогневали Нгая? Повелитель света не давал пролиться ни единой капле дождя, в результате чего на землю кикую пришла засуха, а следом и голод, который принесет с собой злых духов болезни.

День выдался не по сезону жарким; молодая Вачера, мокрая от пота, работала в лесу. Работала она не одна. Недалеко от нее, на расстоянии полета копья, старшая Вачера, также согнувшись дугой, собирала лекарственные травы и коренья. Множество бус и медных браслетов на руках и ногах, позвякивая и постукивая, создавали музыку при каждом движении ее тела.

Обе женщины собирали листья лантаны и кору тернового дерева. Первые использовались для остановки кровотечений; последняя — для лечения желудка. Старшая Вачера научила внучку распознавать эти чародейные травы, собирать, готовить и использовать их. Процесс сбора трав и приготовления снадобий не менялся со времен их прабабушек: сегодня, как и в стародавние времена, знахарки уходили в лес и искали целебные травы. Бабушка учила молодую Вачеру, что земля была Великой Матерью и что она произвела на свет все хорошее: еду, воду, снадобья, даже медь, которой они украшали свои тела. Мать нужно было чтить и почитать, вот почему обе Вачеры во время работы нараспев читали священные заговоры.

Внешне бабушка была спокойна. Эта грациозная пожилая африканка, скромно закутанная в мягкие козьи шкуры, с бритой, блестящей на солнце головой, проворными коричневыми пальцами быстро перебирала, сортировала, отбрасывала и собирала листья и веточки, отличая опытным глазом хорошую траву от плохой. Ее священные заговоры были похожи на песни, на бессмысленное мурлыкание; глядя на нее со стороны, можно было подумать, что в душе этой женщины нет ни малейшей тревоги, а в ее голове — ни единой мысли.

На самом же деле, в голове старшей Вачеры стремительно неслись мысли, которые, как и ее пальцы, сортировавшие растения, перебирали и искали решения многих проблем: как излечить Гачику от бесплодия; какой рецепт использовать для приготовления любовного снадобья для Ванжоро; что нужно подготовить для ритуала посвящения и церемонии вызова дождя. Ведь в хорошие времена люди благодарили и восхваляли Бога, а в плохие протаптывали дорогу к хижине знахарки.

Только сегодня утром к ней приходила леди Найагудгии, горшечница клана, жаловаться на то, что ее горшки начали необъяснимым образом биться. Вачера достала свой Мешок с вопросами и бросила к ногам женщины божественные палочки. Она прочитала по ним о том, что было нарушено табу, что мастерскую Найагудгии посетил мужчина. Горшечное дело было занятием сугубо женским, так как Первую женщину завали Мунби, что означало «Та, кто делает горшки». Весь процесс изготовления горшка — от откапывания глины до его лепки, сушки, обжига и продажи — находился исключительно в руках женщин. Закон кикую запрещал мужчинам как прикасаться к материалам, используемым в этом ремесле, так и присутствовать во время изготовления горшков. То, что новые горшки Найагудгии таинственным образом бились, могло означать лишь одно: на запретную территорию, намеренно или по незнанию, ступил мужчина. Теперь возле священного фигового дерева нужно будет принести в жертву козу, только после этого мастерская горшечницы будет считаться очищенной.

Но сильнее всего тяготила Вачеру мысль о засухе. Что вызвало ее? Как умилостивить Нгайя и вызвать дождь?

Она посмотрела на скудное содержимое своей корзины: несколько хрупких листьев и сухая, как солома, трава. Ее снадобья окажутся бессильными, и болезнь снова поразит землю кикую. Почва под ее ногами была похожа на пыль. Великая Мать отчаянно нуждалась в воде. Кукурузные поля в деревне высохли и, собранное зерно превратилось в труху, ветки сбросили листья и печально наклонились к земле. Вачера вновь подумала о той работе, которая, не прекращаясь, кипела на холме у реки. Огромные металлические монстры срубали деревья и выкорчевывали пни; гигантские металлические челюсти, влачимые волами, ранили землю; белый человек, сидя верхом на лошади, грозил сыновьям Мамби хлыстом и заставлял их трудиться под безоблачным небом, словно те были женщинами! Вачера слышала недовольные голоса своих предков.

Вдруг ей пришла в голову мысль, что на ее народ обрушилось таху — напасть или грех. Это проклятие оскверняло землю и воздух, могло наслать на человека болезнь и смерть, уничтожить урожай, сделать овец и коров бесплодными, наслать на женщин дурные сны.

Лес был населен духами и призраками: Дети Мамби знали, что они должны ступать по лесу осторожно, иначе могут обидеть древесного человечка или духа реки. Они ведали, что демоны цепляются за черный плащ ночи, а добрые проявления Нгая летают на крыльях утра. Магия была повсюду: в каждом листочке и веточке, крике птицы, тумане, что скрывал от взора людского Бога Посвящения. И поскольку существовал этот второй невидимый мир, с его законами и наказаниями, Дети Мамби незыблемо чтили его. Убирая урожай, они никогда не вынимали из земли последний клубень, не осушали колодец до конца, не ломали без нужды ветки деревьев и не переворачивали камни. Если же кто-нибудь нарушал спокойствие царства духов, он приносил извинения или искупал свою вину дарами. Однако если кто-нибудь по неосторожности наносил обиду и не просил за это прощения, на него и всех Детей Мамби насылалось таху.

Но что же навлекло на них эту «напасть»?

Таху было самой могущественной силой на земле, кикую знали это. Наслать на члена племени проклятие было наихудшим злодеянием, более чудовищным, чем даже убийство. Человека, наславшего таху, живьем сжигали на костре, а жертву этого проклятия ничто уже не могло спасти от неминуемой гибели. Старшая Вачера была свидетельницей того, как сошел с ума член ее собственной семьи, после того как какой-то человек, позавидовав большому стаду овец ее дяди, наслал на него таху. Вачера была тогда маленькой девочкой; она видела весь тот сложный ритуал, с помощью которого колдунья-знахарка пыталась снять проклятие. Но все оказалось тщетным. Таху было сильнее, чем снадобья и заклинания человека; насланное проклятие снять было практически невозможно, поэтому Дети Мамби относились к таху с серьезностью и осмотрительностью.

Собрав лекарственные травы, женщины начали искать хворост. Они связали сухие ветки в огромные вязанки, взвалили их себе на спины и прикрепили завязками к головам. Ноши были настолько тяжелыми, что бабушка и внучка шли, согнувшись до самой земли, глядя себе под ноги. Бабушка, имея за плечами семидесятилетний опыт ношения тяжелых грузов, шла впереди. Обе женщины медленно брели по пыльной тропинке обратно в деревню, которая находилась на расстоянии полета множества стрел, — такой путь белый человек называл пятью милями.

Пока они шли, молодая Вачера думала о своем муже. Придет ли Матенге сегодня в деревню? В последний раз она видела его после родов его третьей жены. По законам кикую, муж мог увидеть ребенка только после того, как приносил его матери козу. И Матенге пришел, высокий и стройный, одетый лишь в красную накидку, завязанную на одном плече.

Он больше не носил копья, потому что закон белого человека запрещал это делать; вместо него у него была трость для ходьбы, которая придавала ему важный вид.

Занимаясь домашними делами — запасая воду из отдаленных закутков высохшей реки, собирая чахлые луковиц и ссохшиеся початков кукурузы, доя коз, сшивая шкуры, убирая хижину и чиня крышу, — Вачера наблюдала за мужем. Он часто сидел под тенью дерева и разговаривал с другими мужчинами племени кикую; иногда она слышала, как он смеется, беседуя с белым человеком. А когда он приходил домой, то отдыхал в своей холостяцкой хижине, куда женщинам вход был запрещен, и развлекал своих братьев и кузенов рассказами о новой шамбе мцунгу.

Чужеземцы все больше интересовали Вачеру. Иногда она прерывала свою работу и наблюдала за странной мцунгу, возводившей у реки какое-то непонятное сооружение из четырех столбов и соломенной крыши. Одета белая женщина тоже была крайне забавно. Ни кусочка ее кожи не опаляли лучи солнца, не обдувал ветер. Она была с головы до ног укутана в ткань; только ее черная юбка развевалась на ветру и волочилась по грязи. Очень непрактичная одежда для такой погоды.

Мцунгу отдавала приказы работавшим на нее мужчинам, членам клана Вачеры, которые когда-то были воинами, а сейчас строили для белой женщины хижину и называли ее мемсааб дактари — госпожа доктор.

Вачера пыталась угадать, к какой возрастной группе принадлежала эта дактари. Ее собственная возрастная группа называлась китингитиа, так как она прошла обряд посвящения в год Пухнущей Болезни, которую белые люди называли инфлюэнцей 1910 года. Атак как они были примерно одного возраста, рассуждала Вачера, дактари могла пройти обряд посвящения в тот же год, что и она. Если так, то не делало ли это их кровными сестрами?

Но не только этим мемсааб дактари удивляла Вачеру: судя по всему, она была одной из жен белого мужчины, но при этом у нее не было детей. Вся деревня судачила о том, каким богатым человеком был Бвана Лорди, учитывая размер его шамбы и количество жен, которых было, по их подсчетам, не менее восьми. Кикую не знали, что они зачислили в жены лорду Тривертону его сестру, личную служанку его жены, няню Моны, двух горничных, швею и повариху — иными словами, всех привезенных из Англии женщин. Так много жен, недоумевали африканцы, и только один тото, один ребенок. И ни одной женщины с животом! Неужели все его жены были бесплодными? Если да, то почему он не вернет их обратно отцам?

Какие бесполезные создания! Несомненно, в этом были повинны злые духи. Бвана Лорди нужно поискать другую знахарку-колдунью.

Была еще одна вещь, которая озадачивала молодую Вачеру больше всего. Она знала, что между двумя племенами вацунгу была жестокая война, которая длилась восемь урожаев.

Бвана Лорди вернулся с войны, возвел свою тряпичную хижину и срубил железными монстрами лес. Теперь вот приехали его жены; наверняка некоторых из них он забрал в качестве добычи у своего врага. Но… где же скот? Кто же из воинов возвращался с войны без вражеского скота?

Вачера вновь подумала о своем муже.

Как ей вернуть его? Несмотря на скудный урожай и худосочных коз, она приготовит для него настоящее пиршество. Она отдаст ему последние запасы своего самого хорошего пива, будет вести себя кротко и покладисто. Только бы он пришел! Она хотела попросить бабушку дать ей какого-нибудь любовного зелья, чтобы тайно подмешать его Матенге, но решила, что у той сейчас есть дела поважнее.

Возле священного фигового дерева предстояло провести церемонию вызова дождя.

Вачера помнила последнюю такую церемонию, так как сама участвовала в ней. Только чистые и невинные члены клана могли принимать участие в этой церемонии: старики, пережившие все земные желания и думавшие уже только о духовном; женщины, уже вышедшие из «романического» возраста и поэтому не являвшиеся провокаторшами похотливых мыслей; дети до восьми лет, чистые душой и незапятнанные грехом.

Церемония проходила у подножия того самого фигового дерева, которое росло в самом центре деревеньки Вачеры. Это было очень древнее дерево, доказавшее свою священность, спасшее ее семью от болезни и голода в год, когда «леди Вачера переселилась за реку». Молодая Вачера не сомневалась, что после проведения этой церемонии предки, живущие в этом почитаемом фиговом дереве, пошлют им дождь.

Женщины дошли до реки и направились в сторону своей деревни, расположенной на северном берегу. Когда они миновали деревья, старшая Вачера испустила вопль ужаса. Гигантский металлический монстр с человеком на своей спине рубил хижину третьей жены.

Старшая Вачера закричала на управляющего монстром человека, мужчину из племени масаи, одетого в шорты цвета хаки, но тот не обратил на пожилую женщину никакого внимания; молодую же он окинул заинтересованным взглядом. Когда железное чудовище, пыхтя и недовольно рыча, вонзилось в хижину, старуха Вачера встала у него на пути. Масаи остановил зверя и утихомирил его рев.

— Что ты делаешь? — спросила Вачера.

Он ответил ей сначала на масаи, потом на суахили и, наконец, на английском, но ни один из языков женщины не поняли. Потом он сказал: «Матенге» и махнул в сторону холма.

Оттуда на них смотрел высокий и красивый воин. Рядом с ним, также глядя на них, стояла белая бвана.

7

— Прошу прощения, мемсааб доктори, — обратился к Грейс главный кикую. — Квадратный дом — это плохо. В его углах будут жить злые духи. Только круглый дом безопасен.

Грейс посмотрела на наконец-то начавшееся — спустя семь месяцев строительство ее дома и спокойно ответила:

— Все в порядке, Самюэль. Я предпочитаю квадратный дом.

Он отошел, покачивая головой. Несмотря на то что Самюэль Ваиро, мужчина из племени кикую, был христианином и одним из немногих, кто носил европейскую одежду и говорил на английском языке, он не мог понять поведения белых людей.

Грейс смотрела ему вслед, думая о том, какими ходячими парадоксами были эти обращенные в христианскую веру африканцы. Внешне они практически ничем не отличались от европейцев, но в их разуме и душах по-прежнему жили древние суеверия кикую.

Она посмотрела на первые бревнышки своего будущего дома и внутренне возликовала. Тогда, в марте, когда она поселилась в лагере Валентина, она и подумать не могла, что пройдет столько времени, прежде чем она начнет строить собственный дом. Казалось, все взбунтовалось против прогресса: засуха, которая требовала, чтобы вся рабочая сила сконцентрировалась на кофейных полях Валентина; частые праздники и возлияния кикую, в результате которых рабочие пропадали по нескольку дней подряд; в те же дни, когда они действительно работали, ее безумно раздражал медленный темп. Наконец-то ее маленькая клиника была построена — четыре столба и соломенная крыша, плюс большая квадратная хижина для пациентов, которых она планировала наблюдать. И теперь можно было приступить к строительству дома.

Она нарисовала рабочим несложный план, которому они должны были следовать, почти каждое утро приходила из лагерного городка и следила за ходом строительства. Столь жесткий контроль с ее стороны принес свои плоды: в тихие ранние утренние часы всю прибрежную округу оглашал грохот молотков и пил; пилились и подтачивались бревна, закладывался фундамент, прорубались окна и двери.

На вершине холма уже стоял первый этаж дома Валентина, и сейчас рабочие день и ночь трудились над вторым этажом. Шум с рабочих площадок был столь оглушительным, что Грейс почти уверовала в то, что две бригады строителей соревновались, кто из них работает громче.

Она посмотрела на грязную дорогу, спускающуюся от горного хребта: сэр Джемс сказал, что заедет за ней на своем новом грузовичке сразу после рассвета, а было уже почти семь часов.

Грейс собиралась в Найроби на встречу с главным военным врачом, обсудить, что можно сделать для того, чтобы научить африканцев правильному питанию и гигиене. Семь месяцев назад, когда она приехала сюда с Роуз и младенцем, Грейс взяла переводчика и пошла знакомиться с жизнью местных жителей. То, что она обнаружила — плохое питание, привычку спать с козами, несметные полчища мух, — испугало и шокировало ее. Грейс приехала в Британскую Восточную Африку с чемоданчиком, полным лекарств, бинтов и нитей для зашивания ран, прекрасно понимая, что это мало чем поможет ей в борьбе с неправильным питанием, эндемической болезнью и ужасным общим состоянием людей.

Здесь, решила она, должна начаться ее работа с людьми племени кикую — не в клинике с градусниками и шпателями для языка, а непосредственно в их хижинах. Африканцам нужно было открыть глаза на то, что их собственный образ жизни, а не злые духи, был повинен в их болезнях и страданиях.

И хотя главный военный врач сказал ей в своем письме, что из-за нехватки специалистов ей придется решать эти проблемы самостоятельно, Грейс решила все же поехать в Найроби и выпросить помощь.

Она услышала рычание мотора и увидела столб пыли за грузовиком сэра Джеймса. В кузове ехали четыре африканца; они будут прорубать для грузовика путь, прокладывать его через препятствия и болотистые места и охранять от хулиганов на улицах Найроби. Если им повезет, они проедут девяносто миль до Найроби до заката.

Залезая в машину сэра Джеймса, Грейс увидела молодую африканку — внучку знахарки, стоявшую на краю расчищенной от леса поляны и наблюдавшую за ней.

Лошади стремительным галопом неслись по холму, грохотали подковы, всадники, изогнувшись дугой, ловко управлялись с уздами и стременами. Лорд Тривертон, одетый в красную куртку, белые ездовые бриджи и черный цилиндр, скакал в первых рядах.

Ему казалось, что он парит над землей. Утро было прохладным и бодрящим; роса, словно сверкающее одеяло, лежала на светло-коричневой траве. Ее пульс участился: он был жив и ощущал себя непобедимым.

Бригадир Норих-Гастингс, большой специалист по части охоты, скакал впереди всех, следом за сворой из сорока охотничьих псов; рядом с ним, вцепившись в стремена босыми ногами, подпрыгивал в седле охотник, мужчина из племени кикую по имени Кипая, одетый в красную рубашку и черную бархатную шляпу. Обученный Норихом-Гастинсом древним охотничьим «кличам», Кипая контролировал собак голосом и медным рожком. Трое доезжачих не позволяли своре собак разбегаться в стороны раньше времени. Эти мужчины — тоже африканцы — также были одеты в престижную красно-белую охотничью униформу. Следом за ними ехали гости бригадира Нориха-Гастингса, «умы» Британской Восточной Африки, которые галопировали по равнине Ати, лежащей вблизи Найроби, словно по родным английским просторам. Охота и впрямь мало чем отличалась от традиционной английской охоты на лис — с конюхами, загонщиками, егерями, псарями и терьерами. Все как положено, разве что преследовали они не лисицу, а шакала.

Они выступили на рассвете, встретившись на лужайке перед домом Нориха-Гастингса, где их потчевали горячим чаем и печеньем. По команде хозяина собаки бросились на поиски добычи. Почуяв шакала, они громким лаем оповестили об этом охотников, и Норих-Гастингс, крикнув «Ату!», бросился в погоню. Сливки общества Британской Восточной Африки бросились следом за сворой собак. Большинство проклинали лишнюю бутылку шампанского, выпитую накануне, но тем не менее пребывали в превосходном расположении духа и святой уверенности своего превосходства над всем живым.

Валентин скакал на Экскалибуре, привезенном с собой арабском жеребце. Рядом с ним галопировал его превосходительство губернатор, следом — граф Душинский, выходец из Польши. Роуз не принимала участия в охоте; она вообще в этот раз не поехала с ними в Найроби, упросив мужа разрешить ей остаться дома, где она могла, по ее словам, укрыться от невыносимой сентябрьской жары. Валентин очень хотел, чтобы она поехала с ним, но не стал настаивать на этом. Даже дома, в Англии, Роуз не любила ездить на охоту, испытывая невероятную жалость к бедняжкам лисам. Любовь Роуз к животным стала распространяться и на оставшихся без родителей лесных обитателей, которых она превращала в домашних животных.

Лошади и пони бежали все быстрее. Нервное напряжение нарастало; появился отчетливый привкус опасности. Только в прошлое воскресенье собаки загнали на дерево исходящегося рыком леопарда, и хозяину, который всегда носил с собой револьвер, пришлось застрелить его. И хотя здесь не было живых зеленых изгородей и рвов с водой, как в Англии, африканская охота на лис была не менее опасной: в прошлом мае лошадь полковника Мэйшеда угодила ногой в вырытую кабаном яму, а наездник, перелетев через нее, ударился головой о землю и отправился к праотцам.

Было уже около девяти часов; первые лучи начали озарять и согревать желтую, выжженную солнцем равнину. Жара и отсутствие дождей превратили некогда зеленые территории в унылую, богом забытую землю белеющих скелетов, голодающего скота и засохших растений. Тем не менее охота была хорошей, компания — живой и остроумной, а завтрак, который ждал их по окончании этого мероприятия, — вкусным и сытным.

Внезапно собаки остановились и попятились назад. Когда охотники приблизились к обескураженным псам, они увидели огромного страуса, вышедшего из сухих зарослей.

Он расправил крылья и побежал на собак, которые с повизгиванием ретировались. Кипая и бригадир попытались успокоить псов, но их попытки не увенчались успехом: страус, делавший угрожающие выпады в сторону своры, запугал их окончательно.

— Смотрите! — закричала леди Больсон.

Из кустов вышла небольшая стайка страусят. Лорд Боль-сон залез во внутренний карман пиджака, вытащил «Кодак» и немедленно сделал несколько снимков.

Спустя мгновение появилась страусиха. Родители окружили своих птенцов, и пернатое семейство чинно удалилось, оставив за собой посрамленных собак и смеющихся охотников. На том охота была завершена.

Столы накрыли на веранде большого дома Нориха-Гастингса; фарфор, хрусталь и белоснежные скатерти светили словно маяки и указывали путь уставшим, но счастливым охотникам. Слуги-африканцы под зорким контролем жены бригадира, леди Маргарет, стояли наготове в своих длинных белых канзу и обернутых вокруг талии алых поясах. Когда гости поднялись по ступенькам на веранду, вытирая лбы и смеясь над историей со страусами, слуги немедленно начали отодвигать стулья, подавать салфетки и разливать чай. Затем из дома принесли еду — серебряные подносы с нарезанными кусочками папайей и бананами, тарелками с горячей кашей, блюдцами с поджаренными яйцами и хрустящим беконом, — и компания погрузилась в оживленную беседу.

— На прошлой неделе на меня напал буйвол, — вещал громогласно Дрейпер, капитан полка Королевских африканских стрелков. — Один из моих парней из племени вакамба заявил мне: это якобы свидетельствует о том, что у моей жены есть любовник. Коли так, ответил я ему, то отправляться в сафари во время проведения скачек в Найроби, должно быть, чертовски опасно, так как все джунгли должны просто кишеть разъяренными буйволами!

Его собеседники взорвались смехом, в то время как за соседним столом вели более серьезный и трезвый разговор.

— Столько шума вокруг того, чтобы наделить этих азиатов правом голоса. Большинство из них требуют, чтобы им разрешили селиться на этих землях! Я считаю, что протекторат — это белая дочь Британии, а не внучка Азии.

— У них уже есть Индия. Пусть едут туда, если им что-то здесь не нравится. По моему мнению, Британская Восточная Африка должна быть местом, где обязаны превалировать британские идеалы, традиции, культура и образ жизни. Иными словами, эта земля должна принадлежать белым!

Валентин слушал вполуха. После бешеной скачки сердце продолжало отчаянно колотиться. Ему едва удавалось усидеть на месте: не терпелось поскорее отправиться домой и удивить своим приездом Роуз. Население — рабочие, приехавшие из Индии в 1896 году строить Угандскую железную дорогу, а впоследствии оставшиеся работать в офисах и магазинах, — не интересовало графа. Азиаты завалили правительство Его Величества требованиями предоставить им в протекторате равные права с белыми и возможность селиться на лучших территориях Восточной Африки, которые простирались от Найроби до земель за пределами поместья Тривертонов. Горстка европейцев боролась за то, чтобы не допустить этого.

— Чтобы решить этот вопрос в нашу пользу, мы должны настаивать на статусе колонии, — сказал молодой мужчина в мягкой фетровой шляпе, одно поле которой было поднято вверх и приколото форменным значком. Лорд Деламер прав. Если мы получим статус колонии, то официально будем считаться территорией Британии, что даст ей законное право распоряжаться этой землей по своему усмотрению. Со статусом протектората мы самые настоящие сиротки. Только получив статус колонии, мы заставим прислушиваться к себе.

Валентин щедро намазал мармелад на свой тост. На столе были свежее масло, сливки и сыр, даже кофе и чай! В это послевоенное время в Англии вовсю действовала пайковая система; здесь, в протекторате, цены на продовольствие были заоблачно высокими, импортные товары — настоящим дефицитом, а простые фермеры изо дня в день боролись за свое существование. Однако в поместье бригадира Нориха-Гастингса дела шли хорошо, поэтому отставной офицер мог позволить себе устраивать щедрые застолья.

Валентин сожалел, что сэр Джеймс не поехал с ним. Его друг мог бы прекрасно отдохнуть и прилично поесть. Жизнь на Килима Симба, ферме Дональдов, была простой и тяжелой. Его жена Люсиль от заката до рассвета возилась с детьми — двумя маленькими сыновьями и крошкой-дочерью, пекла печенье, варила варенье, чтобы продать их и заработать несколько дополнительных рупий, штопала одежду, которую, по мнению Валентина, следовало бы пустить на тряпки, в то время как ее муж проводил целые дни в седле, мотаясь по своей обширной территории, следуя за огромными стадами, борясь со стремительно исчезающим запасом воды, проводя дезинфекцию скота, дабы предотвратить возникновение эпидемии, и контролируя работников, чтобы они трудились, а не прохлаждались в тени деревьев, попивая пиво.

По меркам лорда Тривертона, сэр Джеймс не был богачом, он был самым честным и трудолюбивым человеком, которого Валентин когда-либо встречал в своей жизни. Если бы в том страшном происшествии вблизи границы Германской Восточной Африки Господь Бог призвал к себе Джеймса, — а то, что он остался в живых, военные врачи назвали настоящим чудом, — если бы сэр Джеймс умер, то Восточная Африка понесла бы огромную потерю. За проявленный во время войны героизм Джеймса Дональда наградили званием рыцаря, чего, по мнению Валентина, было явно недостаточно.

— Этот парень был капитаном команды по крикету, — слышался голоса бригадира Нориха-Гастингса. — Как-то они проводили игру против Кисиму. Он выиграл право первой подачи, ударил по мячу и открыл счет броскам. Ко времени вечернего чаепития он все еще делал перебежки.

Валентин слушал историю и смеялся вместе со всеми. Настроение у него было превосходное, так как ему удалось договориться о встрече с доктором Гэар, который согласился, несмотря на воскресный день, принять его у себя в клинике. Валентин очень надеялся, что этот человек поможет ему решить проблему с Роуз.

Накладывая себе омлет и приготовленные с пряностями почки, слушая вполуха застольный разговор о росте кофейных кустов, Валентин думал о том, что, по сути, он виноват в том, что их сексуальные отношения с Роуз зашли в тупик.

В конце концов, решил он, для такой тонкой и благородной леди, как его жена, было непросто оставить комфортную жизнь в Англии и переехать жить в палаточный лагерь на краю земли! В отличие от Грейс, которая, казалось, наслаждалась трудностями, повстречавшимися в Африке, Роуз боялась этой страны. Рядом с ней не было других леди ее круга и образа мыслей, которые могли бы оказать ей необходимую поддержку. У Люсиль Дональд не было времени на общение с Роуз; кроме того, эти женщины не имели ничего общего друг с другом. Роуз не волновала ни пробравшаяся в курятник гиена, ни то, как в домашних условиях приготовить клей из копыт буйвола. А Люсиль, в свою очередь, не проявляла ни малейшего интереса к стилю и моде или к тому, где любит отдыхать королевская семья.

Роуз большую часть своего времени проводила в одиночестве, так как Валентин вынужден был дни напролет следить за тем, чтобы тоненькие молодые кофейные деревья на плантации получали должный уход, а Грейс сначала с головой ушла в строительство клиники, а потом зазывала туда местных жителей. Роуз, казалось, была вполне довольна жизнью.

— У меня сейчас плодоносят пять сотен акров кофейных деревьев, — говорил мужчина из Лимуру, — но из-за засухи бобы очень маленькие, очень много дефектных и вообще деревья выглядят чертовски плохо. — Он повернулся к Валентину: — А как ваши посевы?

— Весьма неплохо.

Никого за столом это сообщение не удивило. Все в Восточной Африке только и говорили о невероятном везении и богатстве графа. Казалось, все, к чему он прикасался, превращалось в золото.

— Я слышал, вы перегородили реку плотиной?

— Да. В марте, когда поняли, что не дождемся дождей. Тогда-то я и решил отвести от нее канал и поливать поля между рядами.

— Должно быть, черномазики несказанно удивились, когда увидели, что реку повернули в другую сторону! Они совершенно не думают о завтрашнем дне. Никогда не выращивают еды больше, чем могут съесть сегодня, никогда не задумываются о том, что будут делать, когда наступит засуха. Для них все это шаури йа мунгу.

— Чертовы черномазые, — вмешался в разговор мужчина с красным от солнца лицом и пушистой светловолосой бородой. — Ничто не в силах заставить их работать! Только и делают, что сидят на своих черных задницах и ждут, когда «американи» дадут им масло и сахар, при этом даже ни на секунду не задумываются о том, что нужно трудиться, чтобы получить их!

— Можно вытащить обезьяну из джунглей, — сказал мужчина из Лимуру, — но нельзя вытащить джунгли из обезьяны!

Помешивая чай, Валентин украдкой бросил взгляд на часы:

— Вам понравилась охота, лорд Тривертон?

Он посмотрел на улыбающееся лицо леди Маргарет.

— Как поживает ваша очаровательная супруга, графиня? — вставила она, прежде чем он успел ответить. — Нам бы хотелось видеть леди Роуз в Найроби намного чаще!

«Это были моменты, когда жизнь возвращалась к ней», — думал Валентин. Те несколько случаев, когда леди Роуз приезжала в Найроби. Сначала на великолепный бал, устроенный в честь короля Швеции, а затем на помпезную церемонию озеленения территории перед домом правительства. Роуз тогда пожертвовала несколько черенков своих драгоценных роз. В Найроби она была живой и веселой, находясь в центре всеобщего внимания и восхищения. Если бы не длительность поездки из центральной провинции в Найроби, а также езда в фургоне и ежедневная ночевка в палатке, она бы ездила туда гораздо чаще, Валентин был уверен в этом.

— Поблагодарите ее за чай, — сказала леди Маргарет. — Очень интересный вкус.

Роуз привезла с собой из Англии особый чай — смесь индийского и цейлонского, которую пили в ее семье на протяжении многих поколений. Когда запасы чая закончились, то, вместо того чтобы заказать его у своего обычного поставщика в Лондоне, Роуз нашла в Найроби фирму, которая продавала местный чай, выращиваемый в более прохладных регионах возле озера Виктория, и заменила им цейлонский. В результате чай приобрел новый уникальный, приятный вкус. Во время своего прошлого визита в Найроби, на ужине в честь дня рождения короля, Роуз упомянула об этом леди Маргарет, которая очень заинтересовалась этим, и Роуз послала ей пакетик своего чая.

— Надеюсь, графиня не будет возражать, если я тоже закажу ей немного чая? — спросила жена бригадира. — Я думаю, он намного лучше чая леди Лондондерри!

Только Валентин открыл рот, чтобы ответить, как она поспешно продолжила:

— А у меня для леди Роуз тоже есть маленький подарочек. Я наконец-то получила нитки для вышивания, которые заказала почти год назад! Там есть нитки чудесного зеленого цвета, которые идеально подойдут для вышивки леди Роуз.

В апреле, желая сделать Роуз приятное и хоть ненадолго вызволить ее из палаточного лагеря, Валентин решил отвезти ее к горе Кения и показать тамошние красоты. Он постарался сделать это путешествие максимально приятным: всю дорогу леди Роуз провела в сооруженном им с помощью двух шестов и парусины гамаке, который несли африканцы. Роуз просто влюбилась в эти джунгли. Ее настолько поразило увиденное, что, едва вернувшись домой, она немедленно достала из своего кедрового сундука отрез льна, вытащила из чемодана иголки и нитки и принялась переносить на ткань все то, что видела во время путешествия. И хотя работа была еще в начальной стадии, уже можно было видеть, каким красивым и похожим выходил на ткани тропический лес: насыщенно-зеленая трава, усыпанная точечками ярко-оранжевых, желтых и синих цветов; длинные и крепкие, как канаты, лианы, свисавшие с влажных, перекрученных деревьев; изумрудный мох, гигантские папоротники и бегонии; даже низкий горный туман был вышит нежной жемчужно-голубой шелковой нитью, а сбоку Роуз оставила место для притаившегося в засаде желтоглазого леопарда.

За этим занятием она и проводила все свое время — только и делала, что вышивала, сидя на небольшой полянке в центре эвкалиптовых деревьев, укрывшись от жаркого солнца в беседке, которую построил для нее Валентин, в компании одомашненных обезьян, попугаев, миссис Пемброук и малышки Моны.

— Вы останетесь у нас ночевать, лорд Тривертон? — спросила леди Маргарет.

Из-за огромных расстояний между соседними имениями и отсутствия гостиниц в Британской Восточной Африке повелся обычай предлагать ночлег гостям, друзьям и просто путникам.

Но Валентин очень спешил. Ему еще нужно было сделать в Найроби две вещи: навестить доктора Гэара и организовать сюрприз для Роуз.

8

— Есть одно возможное объяснение холодности вашей жены, лорд Тривертон. Медицинский термин этого явления — диспареуния. Это означает… — доктор Гэар постучал ручкой по столу, — что женщина испытывает болезненные ощущения во время полового акта. Леди Роуз жаловалась на боль?

Валентин озадаченно посмотрел на врача. Боль? Он никогда не думал об этом. Разве такое возможно? Было ли это причиной того, что она уклонялась от его объятий? Валентин откинулся на спинку стула, не обращая ни малейшего внимания на яркий солнечный свет, озарявший небольшой кабинет доктора Гэар. Грейс ничего не говорила ему про боль. Она была очень деликатна, упомянула лишь о тяжелых родах, неудобном вагоне поезда и отсутствии нормальных условий жизни.

В душе у Валентина затеплилась надежда. Неужели все объяснялось так просто? Роуз просто боялась боли? Если это была истинная причина, чисто физиологического характера, а не проблема, как он боялся, с их взаимоотношениями, то, несомненно, этому можно помочь!

— Что вызывает боль, доктор Гэар?

— Чтобы определить это, я должен обследовать вашу супругу.

Валентин задумался. Ему и самому было непросто заставить себя прийти к этому человеку; как же он мог доверить обследование Роуз незнакомцу? Валентин выбрал доктора Гэара, потому что другие врачи, а их в Восточной Африке не так-то много, были частью общества, поэтому риск распространения сплетен становился очень велик. Доктор Гэар же был здесь новеньким: он только что приехал из Америки и еще не успел обзавестись дружескими связями.

— Шесть месяцев назад она родила ребенка, — сообщил Валентин. Он не хотел признаться себе в том, что холодность Роуз началась задолго до рождения Моны; не понимал, что хватается за соломинку.

За двадцать лет своей медицинской практики доктор Грэа провел множество таких частных консультаций. Все они были похожи друг на друга как две капли воды: жена не отвечает на сексуальные ласки или вообще противится им; муж погружается в самокритику и сомнения насчет своей мужской состоятельности.

Ну и женщины пошли! Только и говорят, что о контроле рождаемости и праве голоса. К чему противиться своему единственному предназначению на этой земле — рождению детей? Они поднимают вокруг родов много шумихи, хотя их создали исключительно для этой цели!

— Вы сможете ей помочь? — спросил Валентин, молясь, чтобы ответ будет простым.

Врач начал что-то писать на листе блокнота. Ему хотелось признаться, что он сам сделал бы на месте графа: заявил о своем законном праве мужа и наплевал на ее протесты. Но вместо этого доктор Гэар сказал:

— Я выписал легкое снотворное. Оно позволит ей расслабиться. Большинство проблем в таких случаях возникают из-за напряжения в… тазу. Несколько доз лекарства помогут избавиться от проблемы. — Он вырвал страницу из блокнота и протянул ее Валентину.

Выйдя из здания, обшитого вагонкой и рифленым железом, Валентин закрыл глаза рукой, защищаясь от яркого экваториального солнца, и глубоко вздохнул. Он готов был кричать от радости.

Он упивался уникальным воздухом Восточной Африки, светом, который, как казалось, делал более отчетливыми контуры, детали и цвета. Из-за того, что Найроби располагался на расстоянии пяти тысяч футов выше уровня моря, воздух был кристально чистым; его не отравляли ни промышленные выбросы, ни выхлопные газы автомобилей — те несколько автомашин, что ездили по грязным улицам Найроби, были не в счет.

Когда граф приехал сюда сражаться с немцами, он был просто зачарован этим светом — не только ярким, но и невероятно легким, просто невесомым. «Свет, — думал Валентин — должен иметь плотность, как любой другой предмет. Например, солнечный свет в Англии утяжелялся туманами и дымками, соленым морским воздухом. Но здесь, в Британской Восточной Африке, солнечный свет был чистым, прозрачным, невесомым, придающим окружающим его предметам, даже самым невзрачным почти сверхъестественную четкость. Убеленные сединами старики-старатели на своих тощих ослах, отдыхающие под дневным солнцем запыленные чернокожие африканцы и прозаичные старые дома из дерева и железа, покрытые пылью и грязью, — все, казалось, купалось в этом неописуемом великолепии.

Валентин Тривертон любил Найроби. Будучи однажды ослепленным светом этого зарождающегося под солнцем города, он понял, что никогда больше не сможет жить в Англии.

Но Найроби привлекал его не только своим светом. Это был живой, дышащий, пульсирующий город с великолепным — Валентин был уверен в этом — будущим. И хотя война уже закончилась и войска королевской армии были отосланы домой, новая волна поселенцев осаждала берега Восточной Африки: бывшие английские солдаты, получившие от правительства дарственные на землю, буры из Южной Африки со своими крытыми фургонами и длинными вереницами мулов; пробивные дельцы и их собратья-жулики, ищущие способы быстро разбогатеть; индийцы в тюрбанах со своими смуглыми женами и выводками детей; белые поселенцы, приехавшие в поисках новой жизни; надменные молодые чиновники в чистых отутюженных униформах цвета хаки, в больших пробковых шлемах с блестящими кокардами впереди и длинными, похожими на хвосты выдр полями сзади; и, наконец, посреди всего этого, с безмятежным и непроницаемым выражением лица, кому, казалось, нечем было заниматься, кроме как сидеть в пыли и наблюдать за происходящим, — африканцы, которые жили на этой земле задолго до того, как другим пришла в голову мысль приехать сюда.

Найроби был небезопасным местом, где почти каждый человек носил оружие, где постоянно вспыхивали пожары, переполненный и грязный индийский базар был очагом эпидемий. Этот шумный город был наводнен телегами, запряженными волами, всадниками на лошадях, рикшами и редкими автомобилями. Но это был единственный город на земле, где граф Тривертон чувствовал себя как дома.

Достав из кармана рубашки сигару и закурив ее, Валентин, думая о том, где ему искать работающую в воскресный день дюка ля дава, аптеку, наблюдал за формированием колонны, отправляющейся в охотничью экспедицию.

Такие колонны были уже вчерашним днем, и в скором времени им предстояло совсем исчезнуть с лица земли, по крайней мере, в Восточной Африке: людей постепенно заменяли машины. Сотня аборигенов получала свои ноши. Меньше чем через час колонна выползет из Найроби, словно черная многоножка. Завершал процессию белый охотник-профессионал, следом за которым шли потеющие богатые клиенты. Носильщики несли свои ноши на головах, как это делают африканские женщины, поскольку носить груз на спине считалось для них унизительным. Ноши имели ограничения по весу: для людей — 60 фунтов, для ослов — 120 фунтов. Но для нош африканок, носивших их на головах, никаких ограничений не предусматривалось.

Валентин повернул голову и посмотрел на отель «Король Эдуард». Как приятно было вспоминать, что пятнадцать лет тому назад здесь не было ничего, кроме палаток и болота. А до этого — всего лишь крошечная речушка и несколько разбросанных по разным местам кланов масаи.

Найроби родился всего несколькими годами позднее, чем сам Валентин; граф был решительно настроен взрослеть и стареть вместе с этим городом.

Миранда Вест положила ложку, вытерла руки о передник, подошла к окну и выглянула на улицу. Лорд Тривертон предупредил ее о том, что сегодня остановится у нее, перед тем как отправиться на север, на свою плантацию.

Она хлопотала на кухне своей маленькой гостиницы, готовясь к воскресному вечернему чаепитию, на подготовку которого у нее ушло практически полдня: к таким вещам она подходила со всей тщательностью и ответственностью. Слава о чаепитиях, устраиваемых в гостинице Миранды Вест, доходила даже до Уганды, и многие поселенцы проделывали длинный путь, чтобы только посидеть за одним из ее столиков. Сегодня, как обычно, все будет забито до отказа, так что придется накрывать столы на веранде и даже на улице. Если граф не приедет в ближайшее время, ей не удастся побыть с ним наедине. А это было единственное, ради чего Миранда Вест жила.

Количество эмигрантов, приезжавших в Восточную Африку, было бесчисленным; столь же бесчисленными были и мечтания, и замыслы, с которыми они приезжали. У каждого был разработан свой план. Одни приезжали для того, чтобы заняться земледелием или добычей полезных ископаемых, другие — продажей слоновой кости или предоставлением каких-либо особых услуг другим. Но и тех и других объединяла одна-единственная идея: заработать деньги. Разнообразию и гениальности этих планов не было предела. Например, близнецы-ирландцы Пэдди и Шон моментально разбогатели на разведении страусов, перья которых пользовались большим спросом у модниц Англии и Америки. Потом вдруг, как это часто бывает, приобрели популярность автомобили, ездить в которых, имея на голове большие, с пышным оперением шляпы, стало практически невозможным. В результате в моду вошли маленькие аккуратные шляпки, и Пэдди и Шону не оставалось ничего другого, как выпустить своих ставших бесполезными птиц на волю. Затем был Ральф Снид, который хвастал тем, что буквально озолотится на выращивании в Рифтовой долине миндаля. Он потратил все свои сбережения, вплоть до последнего пенни, на покупку и посадку миндальных деревьев, чтобы в конечном счете обнаружить, что из-за отсутствия в Восточной Африке как таковых времен года деревья только цветут, но не плодоносят. Ральф Снид вернулся в Восточную Африку опозоренный и нищий. И, наконец, непутевый супруг самой Миранды, Джек Вест, которого в последний раз видели направляющимся к озеру Виктория со спальным мешком, сменой белья и бутылкой хинина, чтобы, как он сказал, отыскать скелеты гиппопотамов и превратить их в костную муку для удобрений; он потом намеревался продать ее фермерам за огромные деньги. Это было шесть лет назад — с тех пор Джека никто больше не видел.

Таким образом, у каждого в Найроби был свой план обогащения. Миранда Вест до недавних пор собиралась наживаться на тоске по дому.

В 1913 году Миранда Пембертон откликнулась на объявление в одной из манчестерских газет, данное одним джентльменом, живущим на тот момент в Британской Восточной Африке. Он искал порядочную женщину с определенным положением для создания семьи и помощи в различных «сулящих выгоду предприятиях». Миранда, работавшая тогда поварихой и прислугой всех мастей у одного скупердяя, незамедлительно написала ему ответ на листе дорогой бумаги, который она украла у своего работодателя. Она скостила себе пять лет и утроила цифру сбережений, лежащих на ее банковском счете. Давший объявление джентльмен, которого звали Джек Вест, выбрал ее письмо из шестидесяти, пришедших на его имя, и выслал ей денег, чтобы она могла приехать к нему.

Он встретил ее в порту города Момбаса, где, оправившись от первоначального шока — он оказался несколько ниже и моложе своей будущей супруги, — они решили, что их брак, несмотря ни на что, может стать вполне успешным.

Но это предприятие с треском провалилось. Миранда пришла в ужас при виде грязного Найроби и палатки, которую ее новоиспеченный супруг определил в качестве дома, а Джек почувствовал себя обманутым, когда вскрылась правда об истинном состоянии ее счета. В течение нескольких месяцев они отчаянно боролись за свое существование, пытаясь заработать на покупке продукции у местного населения и перепродаже ее за более высокую цену богатеям, снаряжающимся в охотничьи экспедиции, пока в один прекрасный день, вернее, ночь, Джек не смылся, прихватив с собой остатки их сбережений и серьги Миранды с фальшивыми нефритами.

К величайшему своему счастью, Миранда прослышала про некоего шотландца по имени Кинни, который искал европейку для «помощи по дому» в его пансионе возле железнодорожной станции. И хотя она понимала, что в действительности ей придется выполнять всю работу, у нее по крайней мере будет крыша над головой и десять рупий в месяц. Преимущество Миранды перед другими соискательницами заключалось в белом цвете ее кожи, и Кинни нанял ее. Клиентами шотландца были эмигранты среднего класса, которые останавливались в его пансионе, пока выискивали какие-либо перспективы или ждали, когда придут их документы на землю. Женам его постояльцев нравилось иметь в услужении белую женщину, а не чернокожую африканку, а когда она продемонстрировала свои кулинарные способности, в частности умение печь овсяные лепешки и стряпать английские трюфели, за которые его истосковавшиеся по дому постояльцы готовы были платить бешеные деньги, Миранда стала просто незаменимой.

В городе, где женщин было намного меньше, чем мужчин, где большинство этих мужчин были холостяками, а вновь прибывшие женщины, многие из которых даже не были молоды или хороши собой, пользовались большой популярностью, Миранда выглядела несколько странновато. Она была замужем, хотя мужа при ней не было, но, несмотря на это, была очень общительной, позволяла угощать себя виски и смеялась с клиентами. Однако она мягко пресекала все попытки постояльцев познакомиться с ней поближе.

В конечном счете Кинни проникся к Миранде расположением и постепенно передал бразды правления пансионом в ее руки. Если она видела, что деньги тратятся излишне расточительно, она урезала расходы, высчитывала более «сжатый» бюджет; экономила там, где клиенты не могли этого заметить.

Она удвоила стоимость аренды комнат, заявив, что белые люди будут платить за чистоту и уют, и оказалась права. Доходы пансиона возросли.

Затем разразилась война. Кинни вступил в армию и в скором времени погиб. К своему большому удивлению, Миранда обнаружила, что Кинни, правда, не имевший семьи или других друзей, оставил пансион ей. Она взяла в банке ссуду и превратила пансион в полноценный отель. В скором времени Найроби начали наводнять английские войска, и город превратился в военный лагерь. Солдаты потянулись к заведению Миранды, которому она дала весьма напыщенное название «Король Эдуард», чтобы насладиться ее лепешками и поговорить о доме.

Война продолжалась. Хитрая и предприимчивая Миранда, изучив сложившееся положение, сосредоточенно искала пути решения: она поняла, что ей нужно сделать, чтобы гарантировать себе беспроблемное существование.

Женщина нуждалась в заботе и покровителе, но Миранду больше не интересовал брак. Увидев лорда Тривертона в военной форме, она решила, что он станет ее следующей ступенькой на пути к лучшей жизни. Она не планировала горбатиться в этом отеле до конца своих дней, обливаясь потом в жаркой кухне, пытаясь угодить причудам капризных жен поселенцев, приехавших в протекторат и вообразивших себя знатными дамами. Миранда решила захомутать этого графа и заручиться его поддержкой и заботой.

Там, в Англии, где входы и выходы во все слои общества наглухо закрывались воротами, исполнение этого желания было немыслимым. Но здесь, в Британской Восточной Африке, каждому, кто имел терпение и решимость взобраться наверх, предоставлялись приставные лестницы. Первое, что сделала Миранда, — оделась надлежащим вдове образом. Слово «вдова» звучало гордо и уважительно. Она могла надеть на себя это звание, словно новую шляпку, и носить его, не боясь всяческих расспросов. В Найроби было много таких, кто присвоил себе различные титулы и звания. Так, полковник Волдейм, молочник из Германии, ни дня в своей жизни не служил в армии; профессор Фредерикс, местный учитель, не имел на самом деле никаких ученых степеней, поэтому в сравнении с ними стать вдовой Вест было делом безобидным и простым. Титулы присваивались в ту самую минуту, как нога прибывшего ступала на землю Момбасы — порта, где все искатели новой жизни сбрасывали с себя старые лица и классовые принадлежности. Миранда Вест была теперь не низкосортной служанкой из перемазанного сажей Манчестера, а почтенной особой, вдовой человека, погибшего на берегах озера Виктория; тем самым она избавила себя от попадания своего имени в колонку местных новостей и от поползновения мужчин. Она положила свой хитрый глаз на лорда Тривертона и уповала на то, что Джек Вест не надумает как-нибудь объявиться.

Она увидела графа, входящего в индийскую аптеку, и у нее перехватило дыхание.

Лорд Тривертон был самым красивым мужчиной, которого Миранда когда-либо видела в своей жизни, — полной противоположностью всех этих фермеров и ковбоев, одетых в измятые костюмы цвета хаки и круглые шлемы. В белой шелковой рубашке, хорошо сшитых бриджах и шляпе, тулью которой опоясывала лента из леопардовой шкуры, он выглядел словно молодой бог.

Миранде нужно было поторопиться. Она обещала ему приготовить партию девонширских печений, которые только что поставила в печку между противнем с приобретающими золотисто-коричневый оттенок половинками фруктов и противнем с булочками-колечками, которые уже достаточно подрумянились. Печенье, Миранда знала, предназначалось леди Роуз. Валентин Тривертон никогда не уезжал из Найроби, не купив для жены вкусных гостинцев. Особенно неравнодушна графиня была к миндальному печенью, которое сейчас остывало на полке.

Миранда вернулась к топленым сливкам, приготовленным накануне вечером, и сняла ложкой толстый слой пенки. Она не собиралась давать их графу с собой; они бы непременно скисли в дороге. Миранда приготовила их в надежде, что граф задержится у нее на несколько минут и отведает парочку ее имбирных печений с топлеными сливками. «Путь к сердцу мужчины лежит…» — сказала она себе.

Посетители стали наполнять обеденную комнату, столы которой были украшены белыми скатертями и симпатичными чайничками. Именно внимание Миранды к подобным мелочам и ценилось больше всего у этих людей. Стряпня была выше всяких похвал. Всем рассказывали легенду о том, что Миранда Вест некогда служила кухаркой французской маркизы и славилась своими кулинарными талантами. Это была неправда, но не имело значения, научилась она кулинарному мастерству у знатной француженки или по газетным рецептам: торты, пирожные и печенья Миранды были просто божественными. И чистота, конечно, была самым главным и ценным качеством ее обеденной комнаты. Любая мемсааб, которая имела в прислугах африканку, могла засвидетельствовать это.

Миранда накрыла сливки крышкой и подошла к буфету, где мальчик-поваренок резал тоненькие сандвичи. Выглянув в окно, она увидела Валентина, выходящего из аптеки с небольшим конвертом, который он тут же положил в карман рубашки. Сейчас он пойдет к ней. Вытирая руки о передник, женщина выскочила из кухни, побежала на второй этаж, где располагалась ее квартира, и поспешно причесала волосы.

Валентин окинул взглядом улицу. Перед индийским магазином бакалейных товаров африканцы грузили на ослов тюки, готовясь к отправлению домой.

К последнему животному крепили большой сверток, в котором лежали ножки от пианино леди Роуз, прибывшие наконец-то с последним кораблем из Лондона. Это будет для нее первым сюрпризом. Второй — коробка превосходного печенья от Миранды Вест, которые так полюбились Роуз. А третий сюрприз, из-за которого Валентин был готов немедленно вскочить на своего коня и гнать во весь опор домой, лежал в конверте в кармане рубашки. Чайная ложка этого белого порошка, добавленная в чашку с шоколадом леди Роуз, по словам доктора Гэара, должна будет сотворить чудеса.

Валентин увидел припаркованный за вереницей его ослов грузовик. Это был один из новеньких «шевроле», раздобыть которые в протекторате было невероятно сложно. Грузовик принадлежал сэру Джеймсу. Автомобиль использовался всего два месяца, но, несмотря на это, был изрядно разбит и потрепан. Аргументом против использования в Британской Восточной Африке автомобилей была их недолговечность; аргументом за использование — то, что они обладали иммунитетом против мух цеце и ящура. Сэр Джеймс невероятно гордился своим новым приобретением, из-за чего Валентин любил подшучивать над ним, спрашивая, с какой стати производитель машин решил назвать свою компанию «козьим молоком»[1].

Валентин увидел выходящую из магазина Грейс, чему вовсе не удивился: она проводила все больше времени с семьей Дональдов, особенно с сэром Джеймсом. Одной причиной был микроскоп, который она охотно предоставляла Джеймсу, помогая ему выявлять болезни скота. Второй причиной была дружба Грейс с Люсиль Дональд. Обе были членами Лиги женщин Восточной Африки и участвовали в таких мероприятиях, как распространение мешков с кукурузой среди голодающих африканцев. Валентин знал, что привело Грейс в Найроби: она в очередной раз встречалась с главным врачом, требуя, чтобы тот послал в район Найэри еще одного районного врача. Грейс занималась всем, чем только можно было: боролась за право женщин участвовать в голосовании, поддерживала лорда Деламера в его требованиях предоставить протекторату статус колонии, собирала у поселенцев, самих страдающих от засухи и экономического упадка, одежду и еду для африканцев, которые находились в еще худшем положении. Раньше Валентин и не знал, что его сестра такая деятельная, такая пробивная женщина. За прошедшие месяцы он увидел ее в новом свете; даже стал восхищаться ею.

Откуда у Грейс такая стальная закалка? Валентин вспомнил их мать Милдред, графиню с огромным бюстом и уравновешивающим его столь же огромным турнюром. Она двигалась по дому как локомотив, правила в их семье, поэтому после ее смерти внутри этих древних стен образовалась большая пустота.

Грейс была похожа на мать — теперь Валентин это понял, а следовательно, похожа на него. И это не могло не радовать его.

Валентину было невероятно странно видеть Грейс, одетую в этот костюм, вызывающий недоумение у окружающих, который она сама для себя придумала: широкие брюки для езды верхом цвета хаки, строгую белую блузку и широкополую, гораздо шире ее плеч, шляпу, задрапированную длинной белой вуалью, которая волнами ниспадала по спине до самой талии. Сейчас было забавно вспоминать, что эта женщина была когда-то застенчивой девушкой, которую всего одиннадцать лет назад их тетя, графиня Лонгфорд, придворная дама королевы, вывела в свет и представила ко двору. Какой торжественной, скромной и благочестивой была Грейс в белом платье с длинным шлейфом; как застенчиво держала она за руку красивого молодого офицера, галантно поддевшего ее шлейф кончиком своей шпаги. А спустя два года она уже препарировала трупы в медицинском колледже!

Грейс стала настолько привычным зрелищем в Найроби, что можно было подумать, что она там и родилась. Восьмидневная поездка с плантации в город ничуть не пугала ее; она спокойно, словно местный житель, относилась к джунглям и кочевой жизни. У нее не возникало никаких проблем с ночевкой во время пути из Найэри в Найроби. Грейс, путешествующая с двумя кикую и тремя мулами, останавливалась на уединенных фермах. Ее приветствовали с распростертыми объятиями, так как она была врачом и всегда имела при себе сумку с медицинскими инструментами и лекарствами. В прошлом месяце она остановилась на ночлег на одной весьма отдаленной от дороги ферме, где ей пришлось в срочном порядке провести операцию по удалению аппендикса прямо на кухонном столе.

Единственное, чего никак не мог понять Валентин, — почему его сестра не проявляла никакого интереса к мужчинам. Грейс всегда была вежливой и дружелюбной с ними, но не более того: не заигрывала, не кокетничала. Единственный мужчина, с которым она дружила, был сэр Джеймс.

Поставщик чая в Найроби наживался на имени Тривертонов. Когда по городу пошли слухи о том, что у леди Роуз есть особая смесь чая, приготовленная ею самой, и о том, что сама леди Маргарет Норих-Гастинг заказывала ее, то те, кто мог позволить себе такую роскошь, тоже захотели купить этот чай. Так же, как в 1720 году популярный чай «Эрл Грей» был назван в честь приготовившего его сэра Джона Грея, чай, завоевывающий сейчас популярность в протекторате, стал называться чаем «графини Тривертон». Небольшая, аккуратно написанная табличка в окне отеля «Король Эдуард» гласила о том, что там подавался этот чай.

Войдя в обеденную комнату, Валентин снял шляпу. Все повернулись в его сторону. Заведение Миранды Вест предназначалось для респектабельных представителей среднего класса. Там имелся детский сектор, где подавались сандвичи с бананами и сливками; длинный стол, предназначенный исключительно для фермеров-холостяков, приходивших отведать сдобный пирог с изюмом или пирог с яйцом и беконом. Аристократы же шли в отель «Норфолк» или клуб «Мутайга».

— Лорд Тривертон, — сказала Миранда, выходя ему навстречу. Она надела свое самое лучшее платье, на груди приколола веточку сирени. — Как вы сегодня себя чувствуете?

— На вершине мира, Миранда! У меня такое хорошее настроение, что я готов скупить весь твой товар!

Миранда не могла наглядеться на графа. Казалось, непослушные волосы лорда Тривертона ничто не могло удержать на месте: черная прядь упала на бровь, и это сделало его еще более привлекательным.

— У меня сегодня топленые сливки, Лорд Тривертон, если вы хотите…

— Сегодня не могу, Миранда, нет времени. Меня уже неделю нет дома, и еще почти столько же мне добираться до плантации. Где гарантия, что мои рабочие трудятся, пока меня нет? Не сомневаюсь, что мне придется дня два бегать по лесу и собирать их.

Миранда постаралась скрыть свое разочарование. Но она была реалисткой. И не питала иллюзий на свой счет. Она прекрасно понимала, что, когда лорд Тривертон смотрел на нее, он видел перед собой лишь платную прислугу, кем она являлась на самом деле. Но у Миранды был план. Вся Восточная Африка знала о том, что брак лорда Тривертона был не очень удачным; поговаривали о том, что его жена не могла родить сына, которого так отчаянно хотел граф. Миранда Вест решила, что она подарит ему сына. Взамен он будет заботиться о ней до конца ее жизни.

Граф не возражал против того, чтобы пройти в кухню, — таким простым человеком он был. Лорду Тривертону не было нужды задирать нос и изображать сноба; он был благороден до мозга костей и джентльменом до кончиков ногтей. «Такой великодушный человек, как граф, несомненно будет хорошо заботиться о своей любовнице», — думала Миранда, пока вела его через обеденную комнату, величаво шествуя под пристальными взглядами посетителей. Все, что ей нужно сделать, это провести с ним одну ночь, и она подарит ему столь вожделенного наследника. Многие аристократы в Англии имели любовниц и незаконнорожденных детей; Тривертон тоже мог пойти на это, она была в этом уверена.

— Дайте мне знать, когда достроят дом, — сказала она, вручая графу коробки с печеньем. — Я испеку по такому случаю свой фирменный торт.

— Надеюсь, справим новоселье уже в декабре. Сейчас рабочие достраивают второй этаж, а терраса уже готова.

— В декабре! — воскликнула она. — Вы еще не знаете, какой вкуснейший рождественский пирог я пеку. С марципаном и сахарной глазурью! — Миранда повернулась к столу, на котором остывала выпечка, взяла несколько усыпанных цветным сахарным горошком печений, завернула их в бумагу и протянула Валентину. — А это для вашей маленькой дочери. Моны, правильно? — сказала она.

— Буду иметь тебя в виду, Миранда, когда придет время готовить праздничный ужин. Я планирую устроить настоящее пиршество. Наша первая ночь в большом доме. Будет не меньше трехсот гостей, так что можешь начинать печь уже сейчас!

— Я напишу название нового дома на торте.

— Белла Два, — сообщил он. — Д-В-А. У меня есть один парень из племени суахили в Момбасе, который пообещал мне выгравировать название дома на каменной плите и установить ее над воротами. Обязался привезти мне ее к Рождеству.

На прощание Валентин попробовал одно из ее имбирных печений с топлеными сливками, после чего съел еще два. Ему нравилась Миранда Вест, и его удивляло, почему она не выйдет замуж еще раз. Вряд ли дело было в отсутствии предложений или в ее возрасте; если тридцать пять лет считались во всем остальном мире возрастом старых дев, то здесь, в Британской Восточной Африке, это было даже большим плюсом, гарантией того, что женщина уже мудра и опытна и что не сбежит вся в слезах назад в Англию при первой же возникшей трудности. И уж, конечно, вряд ли дело было в ее внешности; она была красива простой, но яркой красотой, с этими ее рыжими волосами и симпатичным круглым личиком, не испорченным экваториальным солнцем. К тому же она превосходно готовила и являлась владелицей самой лучшей кондитерской во всей Восточной Африке. Миранда Вест скоро падет перед чарами какого-нибудь счастливчика, в этом граф нисколько не сомневался.

Наконец Валентин, которому не терпелось отправиться в дорогу домой, покинул отель «Король Эдуард». Пока лорд Тривертон седлал своего арабского скакуна, Миранда Вест наблюдала за ним из окна своей кухни.

9

Гепард низко пригнулся к земле; уши прижаты к голове, хвост меланхолично качался из стороны в сторону. Взгляд золотых глаз упал на окно: в серо-голубой дымке рассвета он увидел поднятую оконную раму, развевающуюся штору. Внутри, в безопасном мраке коттеджа, спала безмятежным сном Грейс Тривертон.

Из горла гепарда вырвалось рычание, мышцы напряглись. Кошка прыгнула на подоконник, на мгновение задержалась там, а затем бесшумно соскочила на пол. Она остановилась, нюхая воздух и слушая размеренное дыхание спящей в кровати женщины. В темноте ночи, которая до сих пор царила в стенах этой спальни, несмотря на то что снаружи небо уже начинало проясняться и светлеть, животное без труда различало угловатые контуры столов и стульев. Ее ноздри улавливали запах лежащих на полу звериных шкур, еды в мисках, человека в постели.

Гигантская кошка выжидала, наблюдала и слушала. Сильные мышцы напряглись под желтой, усыпанной черными пятнами шкурой. Небольшая голова гепарда переходила в толстую шею, по которой шла от ушей до изгиба спины короткая грива. Это была молодая самка. И она была очень голодна.

Внезапно кошка прыгнула, изогнувшись красивой дугой, взметнулась в воздух и с диким рычанием приземлилась на кровати.

Грейс закричала. Затем она произнесла: «Ой, Шеба!» и обвила шею кошки руками.

Шеба несколько раз лизнула хозяйку, а затем спрыгнула на пол в поисках завтрака.

— Еще так рано вставать, — вздохнула Грейс. — Мне снился сон. Она лежала на спине и глядела в соломенный потолок. Она ощущала некоторую неловкость: сон был эротический, и в нем присутствовал сэр Джеймс.

Он снился ей уже не первый раз; но впервые за все это время сон так взволновал ее. К тому же он был таким реальным. Вспомнив о ярких подробностях сна, о том, как они занимались любовью под звездным небом, Грейс почувствовала, что ее тело напряглось. Это смутило ее: она не должна предавать память Джереми и дружбу Люсиль, жены сэра Джеймса, с которой они так сблизились. Содержание сна, несомненно, было тревожным, но волновало Грейс не это: больше всего ее беспокоили те чувства и ощущения, которые она испытывала после пробуждения: вожделение, неописуемое желание.

«Я не должна, — сказала себе Грейс, резко сев на кровати и подставив лицо прохладному утреннему воздуху. — Я не должна допускать этого. Он мой друг, не более».

Грейс осторожно умылась и оделась, экономно расходуя воду в своем дебе, небольшом бочонке, в котором когда-то хранили парафин. Некоторое время назад Валентин запрудил реку, создав небольшой резервуар, которым пользовались во время засухи как он сам, так и живущие поблизости кикую. Но и этот запас воды таял на глазах. Если в ближайшее время не пойдут дожди…

Первое время Грейс очень удивлял тот факт, что температура на экваторе может опускаться так низко. В то время, когда в Найроби было жарко, в девяноста милях к северу от нее уже следовало одеваться весьма тепло. Причиной этого явления, как объяснил сэр Джеймс, было высокое месторасположение, а также окружающие заснеженные горы и тропические леса. Центральная провинция была самым сырым и холодным местом в протекторате, с тяжелыми туманами летом и ежедневными ливнями в другие времена года. По крайней мере, так ей говорили. Сама же она еще ни разу не видела настоящего дождя, засуха продолжала изнурять Восточную Африку. Грейс не переставала восхищать неизменность длительности дня. Зимние дни не укорачивались, а летние не увеличивались: двенадцать часов света, двенадцать часов тьмы.

Грейс умылась приготовленным в домашних условиях мылом и надела чистую одежду. Жизнь в джунглях означала постоянную борьбу за чистоту тела и опрятную внешность, особенно во время нехватки воды. Многие женщины, казалось, проигрывали эту борьбу. Они появлялись в Найроби в измятых платьях, бывших некогда белого, а теперь серого цвета, и в солнцезащитных шлемах с толстым налетом красной пыли. Грейс скребла свой шлем каждый вечер; она тщательно стирала и гладила все свои блузки. На это занятие у Грейс уходил практически весь вечер, но иначе она поступить не могла — у нее были свои принципы. В результате она, к всеобщей зависти окружающих, выглядела свежо и нарядно.

Нельзя сказать, что у нее было много свободного времени, которое она могла посвящать этому занятию. Грейс, как и все другие женщины, живущие в протекторате, не только занималась домашним хозяйством, но и собственноручно изготовляла многие продукты домашнего обихода, которые были в Восточной Африке большим дефицитом.

Люсиль Дональд научила ее делать масло в старых бутылках из-под индийских приправ, свечи из бараньего жира с помощью велосипедного насоса и готовить по рецепту кикую картофельные дрожжи. Предприимчивая Люсиль даже показала ей, как можно использовать старые чайные листья для полировки дерева и стекла. Чтобы овладеть этими знаниями и набить руку, требовалось время, которое необходимо было отыскать между поливкой и прополкой огорода, охраной своего участка от антилоп и гиен, обучением Марио, мальчика-слуги, попытками привить ему навыки гигиены и порядка и, наконец, разъездами по деревням кикую в надежде завоевать их доверие и дружбу. Грейс старалась выделить себе немного времени и на личные дела: заполнение дневника, чтение газет шестимесячной давности, отправка писем друзьям, миссии в Суффолке, правительству. Самым ценным уроком, который преподал ей медицинский колледж, было умение делать несколько дел одновременно.

День понемногу оживлялся чириканием птиц. Дрозды и малиновки наполняли утро своим пением, жаворонки приветствовали солнце своими трелями, а любопытная кукушка, сидевшая на ветке дерева, повторяла свое неизменное «ку-ку». Именно из-за птиц Грейс и назвала свою хижину «Домом поющих птиц».

Она отнеслась к выбору места для своего будущего дома с полной ответственностью, с которой, впрочем, подходила к выполнению всех дел. Зная, что низменность таит опасность заражения малярией, а возвышенность означает, что придется постоянно носить воду из реки вверх по крутому холму, Грейс отметила на краю своих тридцати акров, большую часть которых по-прежнему занимал непроходимый лес, клочок земли, где широкий, равнинный берег реки переходил в едва видимый холмик. Почва здесь была твердой, с хорошим дренажем, а главное — доступ к реке Чания был легким и быстрым. Там она построила для себя бунгало, которое представляло собой гибрид африканской хижины и английского коттеджа. Дом был длинным и низким, с соломенной крышей и верандой, тянущейся по всей длине дома. Перед ним оказалась небольшая лужайка, обрамленная маргаритками, маками и шалфеем. Внутри стояли несколько предметов мебели, которые она привезла с собой из Англии: симпатичный старый комод с зеркалом, кровать с пологом на четырех столбиках, кухонный стол и два кресла перед огромным каменным камином. Пол, в качестве которого выступала плотно утрамбованная земля, обработанная особой жидкостью, отпугивающей белых муравьев и песчаных блох, был покрыт шкурами зебры и антилопы. На стене над камином висела шкура леопарда, которого убил Валентин: он считал, что зверь таскал его охотничьих псов.

«Стулья» вокруг обеденного стола, за которым она сейчас завтракала и читала учебник грамматики языка кикую, на самом деле были упаковочными корзинами.

За ее спиной стоял шкаф с медицинскими принадлежностями, полки которого были заставлены аккуратными рядами банок, бутылок и коробок. Большую часть их ей пока так и не довелось использовать.

Жизнь была тихой и спокойной — в какой-то степени даже раздражающе спокойной. Грейс приехала в Восточную Африку не для того, чтобы печь хлеб и варить мыло. Она хотела лечить и обучать, одним словом, нести свет во мрак каменного века. Но чтобы лечить, нужны были пациенты; чтобы обучать, нужны были ученики; чтобы нести свет, нужно было этот свет чем-то подпитывать.

Почему африканцы сторонились ее?

— Они согласились работать на моего брата, — сказала Грейс сэру Джеймсу. — Почему же тогда они не соглашаются идти ко мне в клинику?

— Валентин для них — бвана, — объяснил ей Джеймс. — Это статус, который они понимают и уважают. Он строг с ними, иногда даже бьет их, этим и снискал у них почтение и доверие. В понимании кикую, Грейс, ты не женщина. У тебя нет мужа, нет детей. Какой от тебя толк, думают они.

— Но они же ходят в миссию в Найэри.

— Чтобы получить новые имена. Африканцы считают, что власть в их стране принадлежит людям, носящим имена Джозеф и Джордж. Они узнали, что могут получить эти имена, если пойдут в миссию и примут христианскую веру. Туземцы становятся в очередь за именами мцунгу, веря, что это уравнивает их с белыми людьми. Но ты, Грейс, не проповедуешь и не обращаешь в христианство. На крыше твоей клиники нет креста, и ты не даешь новые имена. Они не видят причин ходить к тебе.

Наставления и крещение должны были лечь на плечи Джереми. Они с Грейс составили бы отличную команду: врач и проповедник. Без Джереми, Грейс поняла это, ей придется очень туго.

— Я дам тебе один хороший совет, — сказал Джеймс. — Завоюй расположение их вождя, Матенге, и остальные пойдут за ним.

Матенге! Человек, который мало чем отличался от живущих в лесу диких зверей! Воин, с презрением взиравший на изменения окружающего мира, сидя в тени деревьев и наблюдая за тем, как гнут свои спины под палящим экваториальным солнцем его женщины.

— Если я смогу завоевать расположение Матенге, — сказала Грейс, — я смогу сделать все, даже вызвать дождь!

Джеймс рассмеялся, и загорелая кожа вокруг его глаз собралась складочками. «У него был красивый голос, — думала Грейс, — интеллигентный, вежливый, такой, какой должен бы звучать со сцены шекспировского театра».

Джеймс…

Шеба была его подарком. Он нашел животное во время охоты на гепарда, убивавшего его скот. Пуля его ружья сделала сиротой детеныша гепарда, и он решил принести малыша Грейс в качестве домашнего питомца.

Взгляд Грейс упал на страницу учебника грамматики, которую, как предполагалось, она должна штудировать, и она поняла, что думает совсем о другом.

«Неужели все мысли теперь будут вести к Джеймсу? — удивилась она. — Неужели это так и должно быть?»

С Джереми все было совершенно по-другому. Они встретились на плавучем госпитале и влюбились друг в друга с первого взгляда. Война не располагала к романтике и длительным ухаживаниям. Она не грезила им наяву. Они влюбились друг в друга и уже через несколько дней строили совместные планы на будущее.

Сейчас же Грейс нередко задавала себе вопрос: насколько хорошо она знала Джереми? В течение трех недель, что они провели вместе на борту корабля, они говорили и говорили. Но вот о чем они говорили?

Грейс нахмурилась, пытаясь вспомнить. Даже черты его лица она представляла уже крайне смутно. Что касается сэра Джеймса, она помнила каждое сказанное им слово, каждую черточку его привлекательного лица. Да и знала она о нем намного больше, чем о Джереми Мэннинге.

Впервые Грейс посетила Килима Симба, ранчо Дональдов в восьми милях к северу, в мае, когда приехала принимать роды у Люсиль — у той появилась чудесная малышка Гретхен. Сэр Джеймс приехал вместе со своими двумя мальчиками Ральфом и Джеффри на повозке, запряженной пони. В тот день Грейс обнаружила, что леса Найэри заканчивались сразу за имением Тривертонов, постепенно уступая место обширным просторам саванны, которая простиралась, словно янтарное море, вплоть до подножия горы Кения. Бескрайняя золотистая равнина то тут, то там покрывалась островками широколистных деревьев и вечнозеленых кустарников; воздух был пыльным и сухим, а небо — насыщенного темно-голубого цвета. Грязная дорога шла мимо небольших стад местного скота, пасшегося под наблюдением молодых людей, которые опирались на длинные палки. Их волосы были заплетены в сотни тугих косичек. Они были одеты в шуки, накидки, завязанные на одном плече узлом, а мочки ушей оттягивались под тяжестью деревянных колец. Высоко в небе кружились ястребы и стервятники; черные тучи висели над вершинами жадной горы, которая отказывалась послать на землю дождь; повсюду царила невероятная тишина…

Грейс часто поглядывала на мужчину, сидящего рядом с ней, наблюдала за легкими ударами его хлыста, которыми он подгонял пони. Джеймс был слегка худоват, но это лишь придавало ему очарования; с кожи не сходил загар. Он был дитя Африки, такой же африканец, как и воины, опирающиеся сейчас на палки, но в сердце его было благородство, которого не знали воинственные сердца аборигенов. Словосочетание «Килима Симба», объяснил он ей, переводилось с суахили как «львиный холм», где «симба» значило «лев», а «килима» — «маленький холм». В Восточной Африке было много мест, названия которым давались на языке суахили; наиболее известным из них была самая высокая на континенте гора Килиманджаро — Маленький холм Нджаро.

Ранчо Дональдов располагалось в еще более уединенном месте, чем имение Тривертонов, поблизости от которого по крайней мере находился небольшой городок. Оно располагалось посредине желтой саванны — восемь тысяч акров безводной земли и выжженной травы, с огромным стадом молочного скота, гибридов айрширской и боранской пород, тремя сотнями привезенных овец-мериносов и одинокой фермой в центре.

Едва Грейс слезла с телеги, как тут же поняла, до какой степени истосковалась Люсиль по общению с белой женщиной. Она увидела Люсиль, леди Дональд, — с тех пор, как ее мужу было даровано звание рыцаря, — стоявшую возле настежь распахнутой двери и обхватившую руками огромный, колышущийся от схваток живот.

Сэр Джеймс целый день занимался бесчисленными делами на ранчо, в то время как Грейс заботилась о Люсиль. Четырехлетний Ральф и семилетний Джеффри играли в саду с собаками, а затем с шумом прибежали домой на ужин, который состоял из консервированной ветчины, кукурузных лепешек и варенья. Затем пришел Джеймс, помылся, переоделся и сел возле жены, где и просидел до полуночи, пока маленькая Гретхен не появилась на свет. Как только Грейс взяла на руки ребенка, она подумала: «Она станет лучшей подругой Моны».

Пока Люсиль, обняв ребенка, спала, Грейс и Джеймс сидели в уютной гостиной, где камин с горящими в нем сосновыми дровами оттеснял прочь холод ночи. Той ночью они говорили о многих вещах: о последнем дожде, неустойчивой экономике протектората, проблемах с местным населением; он расспрашивал ее о медицинском колледже, войне, будущих планах, связанных с Британской Восточной Африкой; рассказывал много о себе, проведенном в Момбасе детстве, о сафари в неизведанных местах, на которых он побывал вместе со своим отцом, о шоке, который он пережил в шестнадцать лет, когда приехал в Англию, и невероятной тоске по дому, похожей на болезнь.

Интимная атмосфера, навеваемая потрескивающим в камине огнем, холодом ночи и тишиной за задернутым занавеской окном, так и побуждала Грейс задать вопрос, волновавший ее все это время. Как он получил ранение, в результате которого сейчас хромал, и как спас жизнь ее брату? Но тут Грейс вспомнила о той ночи, когда их корабль, подбитый вражеской торпедой, шел ко дну, о часах, проведенных в ледяной воде, о криках тонущих людей и поняла, что никогда не сможет рассказать об этом кому-нибудь; точно так же, возможно, и сэр Джеймс хотел сохранить этот эпизод своей жизни в тайне.

Тем не менее она продолжала думать об этом, о нем и о том, через какое чудовищное испытание пришлось пройти им с Валентином во время битвы у границы Танганьики.

Грейс посмотрела на учебник, освещенный лучами утреннего солнца. Завтрак совсем остыл; грамматика еще не выучена.

Предаваться мечтаниям во время дела было крайне несвойственно Грейс Тривертон. Железная дисциплина — вот что выносил человек из учебы в медицинском колледже, и что позволяло женщине преуспевать в мире мужчин. Теперь она находилась в дикой африканской глуши, пытаясь наладить дружеские отношения с воинственным племенем, которое еще вчера бегало по лесу с копьями, но, вместо того чтобы сконцентрироваться на уроке, который ей было необходимо выучить, она сидела и грезила о человеке, который никогда не будет для нее кем-то большим, чем просто другом.

Она изучала существительные, относящиеся ко II классу. «Лев, — гласил учебник грамматики, — относится к классу, к которому он не должен, по сути своей, относиться, — к классу, стоящему ниже людей, но выше других животных. Причиной этого является страх кикую, что, если лев услышит о том, что его относят к III классу, он обидится и убьет человека, посмевшего поставить его на одну ступень с другими животными».

Грейс вздохнула и перелистала страницы. Каким парадоксальным был этот язык! Невероятно сложный, что касалось грамматики, в котором насчитывались, приблизительно, пять настоящих, несколько будущих и целая куча прошедших времен, кикую, тем не менее был самым простым из всех существующих языков. В нем было всего три слова, обозначающих цвет: светлый, темный и красно-коричневый. Если нужно было сказать, что предмет голубой, говорили просто «цвета неба». С числительными тоже было сложно: ими правили магия и суеверия, что с лихвой объясняло тот факт, почему мальчишки, пасшие скот Джеймса, не могли сосчитать его коров. Поскольку кикую запрещалось работать больше шести дней подряд, работать на седьмой день, традиционный день отдыха, означало накликать на себе таху. И так как они уверовали в то, что седьмой месяц беременности был самым опасным и грозил выкидышем, кикую боялись числа «семь» как огня. Они никогда не сажали по семь семян, только по шесть или восемь, и никогда не останавливались, сделав семь шагов, обязательно делали еще один. Даже само слово «семь» никогда не произносилось. Как сказал ей сэр Джеймс: чтобы понять психологию кикую, нужно для начала понять их язык.

Опять Джеймс!

Грейс закрыла книгу и встала. Перед тем как выйти из дома, она несколько минут придирчиво изучала себя в зеркале.

Ее брюки вызвали много толков в протекторате. Женщина в брюках! Некоторые же углядели в этом наряде практичность и заказали себе такие же. Грейс посмотрела на свое лицо. У нее были правильные черты, не испорченная солнцем кожа, красивые густые волосы. «Что, — размышляла она, — думал Джеймс, глядя на меня?»

Наконец Грейс приколола к воротнику бирюзовую брошь, которую ей подарила врач из Америки по имени Саманта Харгрэйв.

Известная своей борьбой в Америке против «чудодейственных» снадобий, доктор Харгрэйв навещала раненых в лондонском военном госпитале, где и встретила Грейс, которая все еще находилась на излечении после той трагической ночи в море. Обе женщины долго разговаривали: пятидесятисемилетний врач с огромным опытом врачебной практики и новоиспеченный медик, закончивший медицинский колледж всего три года назад. Перед тем как уйти, доктор Харгрэйв сняла с шеи подвеску, бирюзовый камень размером с кружок лимона, и протянула Грейс. «На удачу», — сказала она. Камень был невероятно голубым; когда он принесет своему обладателю удачу, его цвет потускнеет, и его нужно будет передать кому-нибудь другому.

В центре камня шли причудливые прожилки, очень похожие на двух обвивших дерево змеек, всемирный знак медицины, или на женщину с распростертыми руками. Едва камень коснулся ее ладони, перед глазами Грейс промелькнуло видение: она словно бы смотрела на мир глазами другой женщины. Она увидела нос корабля, а вдалеке мраморные своды и колонны города. Ей показалось, что каким-то образом дух этой женщины, давным-давно жившей на земле, на мгновение вошел в нее.

Грейс вышла на веранду и втянула в себя свежий бодрящий воздух. Каждое утро ей казалось, что она просыпается все ближе к солнцу. Ближе к Богу, сказали бы некоторые. В этот октябрьский день воздух был чистым и влажным, обещал дождь. Вдалеке сквозь камфарные деревья и высокие кедры Грейс видела гору Кения, где жил древний бог кикую. В очередной раз он отказывался послать на землю дождь, собрав вокруг себя все черные тучи. Часто какая-нибудь тучка отрывалась и проплывала по небу; казалось, что вот-вот пойдет дождь, но туча рассеивалась и исчезала. Каждый раз африканцы и европейцы в надежде поднимали лица к небу, объединенные одной отчаянной жаждой: жаждой дождя.

Затяжные ливневые дожди, которые должны были начаться в прошлом марте, так и не начались. Теперь все молились о коротких дождях, намеченных на следующий месяц. Грейс смотрела на скалистую гору, словно та на самом деле была зловредным стариком, отказывающимся послать своим людям благодать. Там стоял ее враг: гора Кения, символ всех болезней и невежества в протекторате. Гора держала своих людей в суеверном страхе, и Грейс знала: чтобы спасти их, ей нужно победить эту гору.

В ожидании Марио Грейс любящим взглядом окинула свою маленькую шамбу.

На ветках деревьев, словно жирные лимоны, сидели и чирикали ткачики, темно-голубые перламутровые скворцы играли с маленькими астрильдами, которые были мышиного серого цвета, за исключением алых головок и клювов. В воздухе витал сладкий аромат дикого жасмина и дыма от костров африканцев, на которых те готовили еду. Над ней, на вершине холма, все еще продолжалось строительство большого дома Валентина. Она слышала стучавшие в тишине молотки и долота.

Запахивая на груди кардиган, Грейс обратила внимание на то, что чего-то не хватает. Четыре стула на веранде — на них снова не было подушечек! Наверняка работа друзей Шебы. Ночью молодые гепарды приходили к дому и хулиганили, срывая с веревок белье, утаскивая с веранды подушки. Коврик у входной двери, исчезнувший несколько недель назад, позднее был найден на дереве.

Жизнь в Доме поющих птиц означала постоянную борьбу за цивилизацию. «Конечно, — думала Грейс, — было бы намного легче отказаться от всех правил: позволить животным беспрепятственно бегать по дому, уступить соломенную крышу белым муравьям, превратить свою одежду в лохмотья, а волосы в паклю, позабыть о ежевечернем умывании; что, собственно, и делали жители отдаленных районов. Каменный век был недалеко — стоило лишь позабыть о вилке или метле.

Из дома вышел Марио. В руках он нес теплый горшок с едой и мешок с зерном, на плече висела гирлянда лука. Это был умный молодой кикую, обученный святыми отцами из Италии в католической миссии; там его обратили в христианскую веру и по сложившейся традиции назвали именем священника, крестившего его. Повзрослев и пройдя через обряд посвящения в мужчины — обрезание, он отправился искать работу у белого человека, как и многие другие африканские мужчины, которым в связи с запретом на ведение войн больше нечем было заняться. Прежде всего африканцы отдавали предпочтение скотоводческим фермам, так как пасти скот считалось для мужчин делом древним и достойным; Джеймс никогда не испытывал недостатка в пастухах. Что касается работы в поле — посадки и сбора урожая, — то они избегали ее, поскольку это была сугубо женская работа, а посему унизительная для них. Марио не мог присоединиться к строительной бригаде, возводившей дом Валентина, — он был из другого клана, а следовательно, чужим, поэтому Грейс взяла его на работу к себе. Платить много она не могла, но предоставляла ему хорошую еду и ночлег в сарайчике за домом.

Этот молодой кикую, носящий имя римского священника, говорил по-английски с итальянским акцентом и носил шорты и рубашку цвета хаки, как местные новобранцы Королевского полка африканских стрелков.

— Все готово, мемсааб дактари, — сказал он и показал ей на горшок.

Рагу из чахлых овощей и кукурузы тушилось всю ночь. Мяса в нем не было, поскольку кикую не ели дичь, а зарезать одну из своих собственных овец Грейс не могла себе позволить; что же касается куриного мяса, то оно тоже не годилось, поскольку считалось едой исключительно женской и ни один уважающий себя мужчина к нему бы даже не притронулся. Единственное, что добавила в него Грейс накануне, была ржавая подкова, традиционное превентивное средство против анемии.

Она начала кормить африканцев месяц назад, когда закончились их запасы зерна, а огороды не принесли никакого урожая. Люди стали голодать, так как кикую не делали запасов продовольствия на будущее. Они выращивали ровно столько, сколько им нужно было на пропитание и для обмена, наивно веря, что завтрашний день принесет пищу. По этой же причине им никогда в голову не приходила идея запрудить реку, как это сделал Валентин, чтобы обеспечить себя водой на время засухи. Имея в своем распоряжении резервуар с водой, они даже не потрудились подумать о том, как эту воду можно доставить к своим засыхающим участкам. Каждое утро женщины и девочки племени кикую шли к сотворенному человеком пруду, наполняли свои бутылки из тыквы-горлянки и несли воду в деревню, сгибаясь под тяжестью своих нош. Отвести канал, чтобы избавить своих женщин от этой ежедневной каторги, значило бы изменить что-либо в жизни, а изменять что-либо было строжайше запрещено.

Грейс и юноша покинули веранду и пошли по тропинке, ведущей от дома Грейс. Справа от них тоненькой струйкой бежала река; слева возвышался травянистый холм с остатками не до конца вырубленного леса. С этой тропинки, глядя вверх, Грейс могла видеть только крышу дома Валентина.

Восемь месяцев прошло с тех пор, как Грейс и Роуз приехали в Африку. Валентин был одержим идеей закончить строительство дома к Рождеству. День и ночь он «пас» своих рабочих, маршируя по строительной площадке с хлыстом, крича, раздавая приказания и затрещины каждому, кого заставал бездельничающим. Сейчас вся его жизнь была посвящена претворению одной мечты: вовремя построить дом и устроить по этому поводу празднество, которым он хотел ознаменовать официальное открытие. Праздник обещал быть большим. Предполагалось, что все будут продолжать жить в палаточном городке вплоть до праздничного вечера, на который съедутся со всего протектората, чтобы принять участие в торжественном пиршестве, более двух сотен гостей. Будет музыка и танцы, а потом, после того как всех гостей удобно разместят на ночлег в импровизированных хижинах и палатках, Валентин введет свою жену в дом и отведет в новую спальню.

Примыкающая к южной границе владений Грейс поляна, на которой жил Матенге и его семья, превращалась под чутким руководством Валентина в поле для игры в поло.

Вождь приказал своим женам перебираться жить за реку, к остальному клану, но две женщины отказывались подчиниться его приказу: старуха Вачера, бабушка его жены, и молодая Вачера, находящаяся в ученицах у старой знахарки. Из семи хижин, расположенных на поляне, две продолжали стоять.

Несколько недель назад Грейс наблюдала странную перепалку между Матенге и бабкой его жены. Пожилая Вачера вежливо поведала молодому вождю о том, что кто-то сносит их хижины; в свою очередь, Матенге столь же учтиво объяснил, почему это происходит, и велел ей перебираться за реку. Старуха тихо, почти робко, напомнила ему о священности — из-за растущего на ней древнего фигового дерева — земли, на которой они жили, а молодой воин более уверенно, но не менее обходительно попросил ее подчиниться его приказу.

Это был необычный разговор. Было понятно, что эти двое ругались. В племени кикую пожилые люди настолько почитались, что произносить их имена было запрещено, особенно имя знахарки, которая говорила по повелению предков. Но молодые воины — особенно воин, получивший звание вождя и статус мцунгу, — почитались не менее ревностно. В результате никто из них не уступил, и каждый остался при своем мнении. Вачера вернулась в свою хижину, чтобы остаться там навсегда, как она сказала, а Матенге продолжал стоять с гордым непроницаемым лицом.

Валентин тем не менее заявил, что его планы осуществятся и что, если понадобится, он прикажет вытащить эту старуху силой.

Когда Грейс и Марио протискивались сквозь шелестящие заросли бамбука, чтобы выйти на тропинку, ведущую в деревню за рекой, их остановило внезапное появление Матенге. Он, не заметив их, решительно шагал в сторону плантации.

Грейс затаила дыхание. Это был ее противник, человек, которого она должна была победить, в руках которого была ее дальнейшая судьба — ее успех или полный провал. Человек, которого она боялась. И в то же время самое красивое человеческое существо, которое она когда-либо видела в своей жизни.

Матенге был очень высоким, с широкими округлыми плечами и удивительно узкими бедрами и талией. Он носил шуку из американи, которая завязывалась на одном плече узлом и во время ходьбы приподнималась и демонстрировала его стройные ноги и рельефные ягодицы. Волосы по моде масаи заплетены двумя рядами косичек, спереди и сзади, и напомажены красной охрой. Такая прическа требовала много времени на свое создание и свидетельствовала о тщеславии человека. Его лицо также говорило о честолюбии. Высокие скулы, узкий нос и крутой подбородок отчетливо указывали на присутствие в родословной Матенге масаи. Его поведение было сдержанным, выражение лица не то чтобы надменным, но горделивым, как у человека, которого не волнуют мелочи жизни.

Грейс наблюдала за ним, за его плавной походкой, за грациозно двигающимися длинными руками и вдруг осознала, что смотрит на него, затаив дыхание.

Кикую не любили прямые тропы, предпочитали более извилистые. Мозги кикую работали по такому же принципу: они никогда не говорили напрямую, а только намекали и ходили вокруг да около, оставляя за человеком право самому делать выводы. Они боялись прямых заявлений, словно ядовитых стрел. Точно так же они боялись и прямых дорог; по этой причине Грейс и Марио шли сейчас в деревню по извилистой, запутанной тропинке, пролегавшей параллельно древней звериной тропе, покрытой свежими следами гигантских кабанов и антилоп, что свидетельствовало о том, что животные ходили на водопой к резервуару Валентина. Из-за засухи многие из них смело выходили из леса; среди деревьев можно было увидеть новых для этих мест птиц: хохлатых журавлей, египетских гусей, аистов. Марио заявил, что он даже слышал, как ночью через деревья проламывался носорог.

Пробираясь между можжевеловыми и мимозовыми деревьями, среди ветвей которых сверкал своим ярким красно-желтым оперением попугай, Грейс чувствовала, что идет по земле, имеющей душу. Здесь был пульс, которого она никогда не ощущала в Суффолке. Здесь природа дышала, от земли шло живое тепло, растения, казалось, шептались, наклонялись к ней, в воздухе ощущалось ожидание, предвкушение чего-то…

Вход в деревню был спрятан среди деревьев и лиан, чтобы запутать злых духов и таким образом отвести их от деревни. За зеленой аркой лежала поляна, на которой располагалось около тридцати хижин, круглых, сделанных из коровьего помета, с соломенными крышами. От треугольных крыш сизыми спиралями поднимался дым: огонь в доме поддерживался день и ночь. Если он гас, это считалось дурным знаком и сигналом того, что хижину нужно уничтожить. Это была простая незатейливая деревенька, так как кикую, не знающие ни искусства, ни архитектуры, не украшали свои дома скульптурами или резьбой. Несмотря на скудность урожаев и испанский грипп, подкосивший клан, в деревне кипела бурная деятельность. Работали все: самые маленькие девочки пасли коз, замужние женщины толкли ничтожные пригоршни проса, старухи, вытянув перед собой худые ноги, плели корзины. Все это подтверждало правдивость изречения, что никто и никогда не видел праздно сидевшую женщину кикую.

В жестких от жира и грязи кожаных фартуках унизанными побрякивающими бусами и медными браслетами руками они дубили козьи шкуры, помешивали жалкие рагу и лепили примитивные горшки без гончарного круга, обжигая их на солнце. За исключением нескольких молодых женщин, на головах которых красовались небольшие прядки волос — что говорило о том, что они не замужем, — все были обриты наголо, и их головы сверкали на солнце, как коричневые бильярдные шары.

Мужчин в деревне не было. Они либо работали на стройке Валентина, либо наслаждались пивом в тени деревьев. Как однажды в шутку сказал сэр Джеймс: «Женщины — трудоголики, мужчины — алкоголики».

Когда несколько детишек заметили Грейс, они побросали свои дела и нерешительно пошли ей навстречу. Быть окруженным роем мух считалось у кикую свидетельством высокого положения в племени, поскольку это напрямую указывало на наличие у этого человека коз. Чем больше мух, тем больше коз и, следовательно, больше богатства и почета в племени. Отмахиваться от мух было нельзя: это считалось серьезным нарушением этикета. Но Грейс было не до этикета, когда она увидела подошедших к ней детей, лица которых были облеплены мухами. Она махнула рукой и прогнала мух.

Прежде чем раздать пищу людям, нужно было соблюсти протокол. Все женщины робко улыбались Грейс и ждали, когда вперед выйдет старуха Вачера. Ее почтенное дряхлое тело было практически полностью скрыто под гирляндами раковин каури и нитками бус. Она ступала с достоинством и улыбалась, демонстрируя зияющие пустоты вместо передних зубов, которые в ее девичестве принесли жертву красоте. Она протянула Грейс бутыль из тыквы-горлянки с зеленоватой смесью из кислого молока и шпината, которую Грейс тут же выпила. Она прекрасно знала, как мало еды было у семьи, но также знала, что, отказавшись, обидит их. Вачера произнесла: «Мвайга», слово, которое переводилось целым предложением: «Все хорошо, заходи или ступай с миром», — начальную и конечную фразу всех разговоров кикую. Знахарка, будучи самой старой и почитаемой женщиной в деревне, говорила робко, но с достоинством. Во время разговора она не смотрела на Грейс, так как это считалось крайне невежливым.

Диалог изгибался и вихлял, как тропа в деревню, с намеками на засуху, предположениями о возможном голоде. Иногда Грейс терялась с ответами, но Марио тут же приходил ей на помощь. Она не могла сразу заговорить о еде, которую принесла, поскольку это было бы нарушением правил хорошего тона. Грейс старалась не выказывать своего нетерпения. Голодные дети со вспученными животами тянули тоненькие, словно палочки, ручки в сторону горшка с едой.

Наконец Вачера намекнула на то, что если бы с горшка сняли крышку и некоторое количество рагу покинуло горшок, она бы не возражала. Но даже тогда дети не бросились к еде. Их матери, хихикая и прикрывая рты руками, поскольку они не привыкли к присутствию в их деревне белого человека, спокойно подошли к горшку и без сутолоки и суеты раздали еду. Никто из взрослых не прикоснулся к еде, пока не были накормлены все дети. Затем Грейс велела Марио отдать Вачере мешок с зерном. Взяв в руки тяжеленный мешок и с легкостью закинув его себе на спину, старуха Вачера бросила на Марио презрительный взгляд, что тот сам принес его в деревню.

Грейс получила официальное приглашение в деревню и разрешение свободно разгуливать по ней. Первым делом она пошла в хижины женщин, которых считала своими пациентками. Она мало что могла сделать для них, больных испанским гриппом, от которого не было излечения. Она могла лишь поговорить с ними, проверить пульс и сердцебиение, проследить, чтобы за ними правильно и хорошо ухаживали. В хижинах было темно и дымно, в воздухе висел тяжелый запах козьей мочи, так как на ночь коз загоняли в хижины, роились бесчисленные мухи. Грейс опускалась на колени возле каждой женщины, осматривала ее и бормотала слова ободрения. В ее глазах стояли слезы, вызванные как висевшим в воздухе зловонием, так и собственным бессилием. Если бы только эти женщины пришли к ней в клинику! Она уложила бы их в чистые постели, следила бы за ними, кормила бы их питательной едой.

Одна женщина лежала возле порога своей хижины: это означало, что она умирает.

Грейс наклонилась к ней и пощупала сухой лоб. Жить ей оставалось максимум несколько часов, и женщина сама знала это. Кикую феноменально чувствовали приближение смерти: они заранее выносили умирающего человека на улицу. Им было запрещено оставлять человека умирать в хижине и прикасаться к трупу, поэтому человека переносили, пока тот был еще жив. Они оставляли человека умирать возле хижины, а затем ждали, когда придут гиены и съедят его тело, так как кикую не хоронили мертвых.

Грейс знала, что ничем не может помочь этой женщине, поскольку ей было строжайше запрещено вмешиваться в такие дела. Один раз она попробовала вмешаться, чем вызвала такое неистовое негодование клана, что ей запретили появляться в деревне в течение нескольких дней.

— Давай хотя бы перенесем ее в тень, — попросила она Марио. Юноша колебался: страх нарушить табу племени был сильнее его.

— Марио, — прошептала она. — Возьми ее за ноги, а я возьму ее за руки. Мы положим ее под то дерево.

Он не двинулся с места.

— Черт возьми, Марио! Вспомни об Иисусе Христе и рассказе про доброго самаритянина.

На черном лице отобразилась борьба эмоций. Наконец, напомнив себе, что это всего лишь низменные кикую, не обращенные в христианскую веру, а посему не достойные уважения, он решил показать, что не боится их, в частности старуху-знахарку, поэтому сам поднял женщину и перенес ее в тень.

Перед другой хижиной Грейс увидела молодую мать, посасывающую макушку своего ребенка. Из-за того, что младенец не получал достаточного количества жидкости, его мозги сжались и мягкий пятачок, «темечко» ввалилось. Молодая мать была достаточно умна, чтобы понять, что это дурной знак, но ничего не могла с этим поделать: ее метод лечения не помогал.

— Скажи ей, что ребенку требуется больше воды, — сказала Грейс Марио. — Скажи, чтобы давала ребенку больше молока, больше жидкости.

Он перевел. Молодая женщина улыбнулась и кивнула головой, словно все поняла, а затем вновь вернулась к своему занятию.

Грейс выпрямилась и обвела взглядом деревню. Ее горшок был пуст, а жители опять занимались своими делами. Зерно, которое она принесла, скармливалось козам. Этими животными кикую измеряли богатство и почет. Женщина, имеющая тридцать коз, могла с презрением смотреть и насмехаться над женщиной, имеющей всего пять коз. По слухам, у старухи Вачеры было больше двухсот коз, что возводило ее в клане до статуса королевы. Но зерно было принесено для людей, а не для коз!

— Прямо как англичанин, — пробурчала себе под нос Грейс, — который спасет сначала свое золото, а уже потом свою жизнь.

— Мемсааб?

— Пойдем теперь навестим Гачику. Она должна вот-вот родить.

Но не успела Грейс сдвинуться с места, как ее кто-то окликнул.

Она обернулась. Это был сэр Джеймс.

10

Джеймсу Дональду пришлось снять свою широкополую с двойной тульей фетровую шляпу и нагнуться, чтобы пройти через увитую зеленью беседку, являющуюся входом в деревню.

— Привет, — крикнул он Грейс и помахал пачкой писем.

Ее сердце бешено заколотилось. Надежда на мечту вновь вернулась к ней. Разбитый под звездный небом лагерь, его крепкое тело, его рот…

— Почта пришла, — сообщил он, улыбаясь. — Решил занести тебе твою.

Он был одет в хлопковые шорты, тяжелые ботинки, гольфы, доходящие до колена, и охотничью рубашку, слегка расстегнутую и открывавшую взору загорелый V-образный уголок на его груди.

— Я знал, где тебя искать, — сказал он, протягивая ей конверты.

Грейс почувствовала, как вспыхнули ее щеки. Она надеялась, что широкие поля шляпы скроют ее смущение. Позади Джеймса шла Люсиль, которая несла за плечом холщовый мешок. Грейс показалось, что Люсиль хмурилась. Что это — гримаса недовольства или неодобрения? Однако потом черты лица Люсиль смягчились, она улыбнулась:

— Привет, Грейс. Я тебе кое-что принесла.

Передавая Грейс письма, Джеймс наблюдал за ее реакцией. Каждый раз она была одной и той же: дрожащими руками девушка поспешно перебирала конверты, с полным надежды взглядом, а потом на лице появлялось разочарование, и она полностью теряла интерес к почте. Она словно что-то искала. Письмо? Но от кого?

— Как продвигаются твои дела, Грейс? — тихо спросил он.

Она обвела взглядом деревню. Вся работа в ней остановилась: женщины смотрели на них во все глаза, и все из-за того, что на их территорию зашел мужчина.

— Не знаю, что мне делать, Джеймс, — пролепетала она. — С таким отношением ко мне далеко не уедешь. Если я приношу еду, они позволяют мне приходить и осматривать их, но не принимают мои лекарства и не позволяют лечить их. В их понимании лекарство — это та ужасная отрава, которую варит им Вачера.

Джеймс взглянул на грозного вида старую женщину, неприветливо глядевшую на него.

— Старуха держит в руках всю власть, — сказал он. — Тебе не удастся одержать над ней победу. Матенге — вот кого тебе нужно переубедить.

Грейс не сказала Джеймсу, что молилась о том, чтобы больше не встречаться с молодым вождем лицом к лицу. Вместо этого она произнесла:

— Правительство пообещало миссиям выплачивать по три сотни фунтов в год, если те согласятся работать с местным населением. Но районный врач заявил, что я не заслуживаю этих денег, потому что моя клиника стоит пустая. Он как-то приехал со мной в эту деревню, но у них здесь проходила какая-то тайная церемония, и они даже не впустили меня. Это его не переубедило. Он сказал, что мне нужно работать лучше, если я хочу получить эти три сотни фунтов. Но, Джеймс, мне так нужны эти деньги!

Грейс была очень обеспокоена: ее наследство таяло на глазах. Скоро придется рассчитывать только на деньги от миссии в Суффолке.

— Жаль, я ничем не могу помочь тебе, — сокрушенно произнес Джеймс. — Мы сами живем за счет банка, как, собственно, и все сейчас!

Она улыбнулась.

— Я разберусь с этим. Вы что, проехали восемь миль, чтобы только отдать мне почту?

— Я вернул тебе твой микроскоп. Он у тебя дома.

— Помог?

Его лицо омрачилось, что придало ему еще больше привлекательности.

— В какой-то степени, да. Он подтвердил мои самые худшие опасения. У них лихорадка. Я изолировал больных животных и сейчас провожу дезинфекцию остальной части стада. В довершение всех проблем пересохла еще одна скважина. — Он посмотрел на небо.

— Если в ближайшем времени не пойдет дождь, мы тут все умрем от жажды.

Несколько минут они слушали перезвоны козьих колокольчиков, затем Люсиль сказала:

— Я принесла тебе подарок, Грейс.

— Ой, не нужно было, — начала Грейс, но мгновенно умолкла, увидев в своих руках книгу.

— Это переведенная на язык кикую Библия. Умный ход, правда?

Грейс уставилась на черную кожаную обложку, на которой было напечатанное золотом название.

— Спасибо, — неуверенно произнесла она. — Но я не думаю, что это мне сильно поможет.

— Проповедуй Слово Господне, Грейс. Только так ты сможешь завоевать доверие этих людей.

— Матенге не хочет и слышать о христианстве. Он не позволит, чтобы я проповедовала в деревне.

Внезапно утреннюю тишину нарушил чей-то крик из хижины Гачику. Грейс побежала туда, следом за ней Джеймс и Люсиль.

Марио остался стоять снаружи, так как входить в хижину рожающей женщины мужчинам строго-настрого запрещалось.

Грейс подошла к лежавшей молодой женщине и, когда ее глаза привыкли к темноте, увидела большой живот, содрогающийся от сокращений.

— Все в порядке, — успокаивающе сказала она на языке кикую. — Твой ребеночек выходит наружу.

Она вышла из хижины и сказала об этом муциаритиа, повитухе, которой была в таких случаях старуха Вачера. Но знахарка не двинулась с места.

— Гачику вот-вот родит, — перешла на крик Грейс. — Ей нужна ваша помощь. Марио, объясни ей.

Но не успел он произнести ни слова, как Вачера подняла вверх руку, давая ему знак замолчать. Презрение, испытываемое ею к этому молодому человеку, который не только не был воином, но и променял бога света на христианского Бога, не позволяло ей разговаривать с ним. Вачера повернулась к сэру Джеймсу, который, как она знала, понимал их язык и которого она уважала, и сказала:

— С ребенком Гачику беда. Он не родится. Она рожает уже три дня, но ребенок не выходит. Это таху. Предки решили, что этот ребенок не должен жить на этом свете.

Когда Джеймс перевел слова старухи, негодованию Грейс не было предела:

— Вы это серьезно! Вы что, дадите Гачику умереть?

Вачера снова заговорила, и Джеймс перевел:

— Она говорит, что это воля Божья.

— Но это же чудовищно! Мы должны что-то сделать.

— Конечно, ты права. Но это небезопасно. Если духи их предков решили, что кто-то должен умереть, они и пальцем не пошевелят, чтобы помочь ему. Это строжайшее из всех табу. Они верят, что на Гачику лежит проклятие и что снять его невозможно.

— Я не боюсь проклятий. Марио, беги ко мне домой и принеси набор со стерильными инструментами.

Он нерешительно затоптался на месте.

— Живо!

Юноша посмотрел на сэра Джеймса, который сказал:

— Делай как она говорит, парень.

— Да, бвана.

— И еще, — крикнула она ему вслед, — захвати парочку простынь с моей кровати!

Она вернулась в хижину. Все медицинские обследования африканцев сводились к ощупыванию лба и подсчитыванию пульса. Женщины племени кикую были очень скромными, поэтому прятались от глаз посторонних. Но поскольку Гачику в силу своего положения не могла воспротивиться осмотру, Грейс положила руки на распухший живот и нащупала ребенка.

Ребенок лежал поперек родового канала. Чтобы достать его — а сделать это нужно было как можно быстрее, — Грейс должна перевернуть его рукой. Она подняла кожаную юбку Гачику и в шоке уставилась на женщину.

Почувствовав, как хижина закружилась вокруг нее, она вскочила и выбежала на улицу.

— Бог мой, — прошептала она, когда Джеймс остановил ее, схватив за руку.

— Что случилось?

— В жизни не видела ничего подобного! Гачику… изувечена.

К ее удивлению, Джеймс сказал:

— Да, но это не врожденное увечье.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты ничего не знаешь об этом? Об обрезании — ритуале посвящения?

— Ритуале посвящения?

— Все молодые люди, достигнув определенного возраста, проходят ритуал посвящения. Мальчикам обрезают крайнюю плоть, а девочкам…

Она в ужасе посмотрела на него.

— Это было сделано специально?

— Все женщины в юности проходят через это. Это их пропуск в племя, а также своего рода проверка на храбрость и способность переносить боль. Девочка, которая дернется под ножом или заплачет, будет проклята и изгнана из клана.

Грейс прижала руку ко лбу. Она почувствовала руку Джеймса, крепко сжимающую ее, и немного успокоилась. «Не удивительно, что она не может родить. Возможно, это не позволит ей…»

— Многие женщины кикую умирают во время родов из-за этого увечья. Миссионеры пытаются запретить такую практику, но все безрезультатно: африканцы делают это на протяжении сотен лет.

— Я должна что-то сделать, как-то помочь ей, Джеймс. У меня очень мало времени. Вы с Люсиль поможете мне?

— Что ты можешь сделать?

— Кесарево сечение. Я сделаю разрез в животе и выну ребенка.

Он отпустил руку Грейс.

— Ты же обещал помочь мне!

— Грейс, есть границы, за которые нам нельзя переходить. Если ты рискнешь сделать что-нибудь в этом духе, ты настроишь против себя весь клан.

— Я хочу рискнуть.

— Я помогу тебе, Грейс, — сказала Люсиль и сбросила с плеча холщовый мешок.

— Вы совершаете большую ошибку, — предупредил женщин Джеймс.

— Пусть кто-нибудь найдет мне мужа Гачику. Я спрошу у него разрешения. С его согласием клан не сможет распять меня.

Джеймс приблизился к Грейс и сердито сказал:

— Не вмешивайся в это дело!

— Я не собираюсь стоять в сторонке и ждать, когда она умрет, черт подери!

— Хорошо, предположим, ты получишь разрешение мужа. Если ты прооперируешь Гачику и она умрет, он убьет тебя, Грейс. И уверяю тебя, никакая сила и власть не смогут помочь тебе.

— Но если я ничего не сделаю, она точно умрет!

— Но за это никто не будет винить тебя. Оставь ее, и клан позволит тебе уйти с миром. В противном случае тебе не видать их доверия и твоя клиника будет всегда стоять пустой.

Она пристально посмотрела на него.

— Пожалуйста, узнай, кто ее муж. Я поговорю с ним. Я смогу его убедить. Джеймс, спроси их, кто хозяин Гачику.

Он спросил Вачеру и, когда та произнесла имя, Грейс уже не требовался переводчик: Гачику была второй женой вождя клана.

Матенге.

Грейс хотела перевезти Гачику в свою клинику, где был операционный стол и хорошее освещение, но, поскольку Вачера не разрешала трогать женщину и к тому же времени было слишком мало, Грейс решила оперировать роженицу прямо в хижине, полагаясь на опыт, который она получила в военные годы. Тогда ей приходилось делать операции на борту обстреливаемого корабля, при мерцающем свете и с единственным помощником в виде страдающего морской болезнью корреспондента.

Джеймс стоял возле хижины, в то время как Грейс и Люсиль работали внутри. Таинственным образом женщины из соседних деревень прослышали о том, что происходит, и начали стекаться к хижине Гачику. Прослышал об этом и сам Матенге, который, широко шагая, проходил сейчас под аркой входа.

Женщины и дети, словно море, расступались перед молодым вождем, пропуская его вперед, а затем снова смыкали ряды. Он шел неторопливым шагом, с непроницаемым лицом. Джеймс внутренне напрягся. Матенге не был похож на тех миролюбивых кикую, которые посещали миссионерские школы.

Они поприветствовали друг друга обычным сложным ритуалом с упоминанием предков и урожаев, словно два старинных приятеля. Время от времени из хижины доносились стоны и всхлипы Гачику, но Матенге не обращал на это никакого внимания.

Наконец он опустился на корточки и жестом показал Джеймсу сделать то же. Женщины наблюдали за тем, как их вождь и белый бвана приступили к обсуждению происходящего.

— Ты сидишь перед хижиной моей жены, — сказал Матенге.

— Это так, — ответил Джеймс на языке кикую. Он почувствовал, как между лопатками побежала струйка пота.

— Есть ли кто-нибудь сейчас рядом с женщиной, которой я владею?

«Проклятье, — подумал Джеймс. — Ты же прекрасно знаешь, что происходит сейчас внутри этой хижины».

— Мать матери моей первой жены сказала, что предки наложили таху на мою вторую жену. Возможно, мемсааб доктори этого не знает.

Джеймс взял в руку горсть сухой земли и неспешно пропустил ее сквозь пальцы. В этой ситуации главное было не показать своего испуга. Матенге давал Грейс шанс без проблем выйти из положения, шанс, который позволил бы им двоим сохранить лицо. Но Джеймс знал, что Грейс не воспользуется этим шансом.

Они продолжали сидеть в тишине, которую не нарушали даже перезвоны козьих колокольчиков. Солнце начинало нещадно припекать. Глаза всех женщин были прикованы к двум мужчинам. Матенге сидел спокойно и неподвижно, словно статуя, в то время как Джеймс слышал, как отдавался в ушах его собственный пульс.

В той хижине была Люсиль…

— Она моя любимая жена, — сказал Матенге.

Встревоженный, Джеймс поднял глаза и на долю секунды встретился со взглядом бесстрашного воина. Матенге отвел глаза, словно смутившись, что его поймали на проявлении чувств, и тихо сказал:

— Меня беспокоит, что на Гачику лежит проклятие.

Джеймс схватился за спасительную соломинку.

— Может быть, Вачера ошиблась? — спросил он. — Может быть, нет никакого таху?

Матенге покачал головой. Он любил свою вторую жену, но страх перед знахаркой был сильнее этого чувства.

— Мемсааб доктори должна остановиться.

«Боже, — подумал Джеймс. — И он хочет, чтобы ее остановил я!»

— Я не вправе ее останавливать.

Вождь окинул его презрительным взглядом.

— Бвана не может контролировать своих женщин?

— Эта мемсааб принадлежит не мне. Она принадлежит бвана Лорди.

Матенге на секунду задумался. Затем он повернулся и что-то рявкнул толпе: тут же послышалось шлепанье убегающих босых ног.

Он сказал Джеймсу:

— Вторую жену трогать нельзя. На ней таху.

— Таху кикую не может навредить мемсааб доктори.

— Таху может навредить каждому, бвана. Ты знаешь это. Таху кикую убьет мемсааб.

Джеймс сглотнул. Матенге приказал своим людям привести воинов, которые строили дом лорда Тривертона. Напряжение достигало апогея: казалось, даже воздух начал электризовываться и потрескивать.

Джеймс очень надеялся, что действия Грейс не сыграют роль пускового механизма.

Внезапно Матенге встал. Женщины попятились назад. Джеймс тоже встал и, будучи такого же роста, вождь посмотрел ему прямо в глаза:

— Клянусь богом Нгай, Матенге, мемсааб всего лишь пытается спасти жизни твоей жены и ребенка. Если ты заставишь ее уйти, Гачику умрет.

— Предки сказали, что она должна умереть. Но если она умрет от руки мемсааб, эта смерть будет позорной и я буду требовать отмщения.

— А если Гачику выживет?

— Она не выживет.

— Медицина мемсааб очень сильна. Пожалуй, даже сильнее, чем медицина Вачеры.

Глаза Матенге сузились. Он прошел мимо Джеймса и вошел в хижину. Все замерли, затаив дыхание; даже в хижине стало подозрительно тихо. Джеймс нахмурился. Он не слышал голосов ни Грейс, ни Люсиль. Даже Гачику не издавала ни звука. Что там произошло?

Наконец вождь вышел из хижины и сказал толпе:

— Моя женщина мертва.

— Что?! — Джеймс развернулся и бросился в хижину. То, что он увидел, заставило его остановиться на полпути.

Люсиль сидела у изголовья Гачику, держа над ее лицом конус с эфиром, в то время как Грейс, склонившись, колдовала над телом женщины. Она уже сделала разрез; простыни были насквозь пропитаны кровью.

— Ты загородил свет, — сказала Грейс, и Джеймс отошел в сторону.

Ему доводилось и раньше видеть кровь, наблюдать за работой военных хирургов, даже присутствовать на родах, тем не менее увиденное потрясло его до глубины души.

Руки Грейс действовали быстро и проворно. Мелькали резиновые перчатки, она брала инструменты, использовала и бросала их, хватала полотенца, губки, резала и шила. Воздух в хижине, пропитанный эфирными парами, был горячим и опьяняющим. Люсиль спокойно регулировала подачу анестезии, в то время как Грейс работала в таком напряжении и с такой концентрацией, что ее блузка промокла от пота.

Джеймсу казалось, что операция тянулась многие часы, хотя на самом деле она была сделана очень быстро — иного выхода не было. Как только извлеченный из утробы матери ребенок оказался в руках Люсиль, нужно было заняться остановкой кровотечения и сделать все, чтобы Гачику выжила. Джеймс с восхищением наблюдал за быстрой и слаженной работой двух женщин: складывалось впечатление, что они проделывали подобное вместе уже сотни раз. Головы были склонены над роженицей, руки энергично двигались. Когда последний шов был сделан и Люсиль похлопала Гачику по лицу, пробуждая ее от наркоза, Джеймс осознал, что простоял всю операцию, вжавшись в грязную стену хижины, из-за чего у него ужасно болела спина.

Наконец Грейс повернулась и посмотрела на него. В ее глазах стояли слезы: что их вызвало, он не знал.

— Джеймс, — прошептала она, и он бросился к ней.

— Она выживет?

Грейс кивнула головой и прижалась к нему. Она дрожала в его объятиях; от ее кожи пахло йодом и лизолом. Затем она взяла себя в руки и вышла на солнечный свет. Толпа в ужасе забормотала: было нарушено самое грозное табу.

— У тебя дочь, — сказала Грейс Матенге, — и твоя жена жива.

Он отвернулся.

— Да послушай же меня! — закричала она.

— Ты лжешь!

— Пойди и посмотри собственными глазами.

Матенге метнул взгляд в сторону хижины, а затем снова посмотрел на Грейс. Сейчас он должен был продемонстрировать свое превосходство над этой сующей свой нос куда не следует мцунге, которая нуждалась в хорошей порке. Он пристально смотрел на Грейс, доходившую ему до плеча, сверху вниз, пытаясь испугать ее своей силой. Во времена великих войн его отец похитил много женщин из племени масаи и подчинил их себе, используя тот же метод, что Матенге сейчас, стремясь сломить эту мемсааб.

К его величайшему негодованию, она отвечала ему тем же.

В это время Люсиль вымыла ребенка и укутала его в маленькое одеяльце. Когда она направилась к двери, Джеймс остановил ее:

— Почему бы не показать ребенка отцу? Когда Матенге увидит…

— Он убьет его. Отец должен сам войти в хижину. Это древняя традиция кикую.

Люсиль поднесла ребенка к спящей Гачику и положила его на грудь. Выйдя на улицу, Джеймс и Люсиль увидели подбегающих к хижине мужчин, в руках которых были пилы и топоры.

Джеймс почувствовал, как встали дыбом волосы.

— Боже милосердный, — прошептал он, — нам нужна полиция.

В толпе произошло какое-то движение, люди расступились, и в середину вышла старуха Вачера. Она медленно подошла к Грейс и, уставившись на нее злым взглядом, прокричала:

— Хижина проклята! Ее осквернили, и теперь ее нужно сжечь!

— Что? — воскликнула Грейс. — Вы же не собираетесь…

— Это место проклято! Несите огонь!

Она повернулась к мужу своей внучки и сказала:

— Ты должен сжечь хижину вместе с телами твоей жены и не родившегося ребенка. А потом ты должен убить этих двух мемсааб, которые осквернили это место.

— Подождите минутку! — произнес Джеймс, выходя вперед. — Женщина и ребенок живы! Идите и проверьте сами, леди Вачера. Вы увидите, что я не лгу.

— Они не могут быть живы. Ребенок не смог выйти из матери. Я сама ощупывала ее живот.

— Я вынула ребенка, — сказала Грейс.

— Никто не может сделать этого.

— Медицина белого человека может. Слышите?

Все повернулись в сторону хижины. Из нее доносился тоненький плач новорожденного ребенка.

— Но Гачику умерла! — заговорил Матенге. — Я видел это собственными глазами. Ее живот был разрезан!

— Она не умерла, а всего лишь спала. Иди и проверь. Она скоро проснется. Твоя любимая жена, Матенге!

Он колебался.

— Ты не можешь возвращать мертвых к жизни.

— Могу и возвращаю, — неожиданно произнесла Грейс.

— Даже всемогущий Нгай не в силах этого сделать, — сказал он, но в его голосе послышались нотки неуверенности.

Тут заговорила Люсиль, ее голос звенел:

— Наш Бог в силах! Наш Бог умер и воскрес!

Матенге задумался; в его взгляде читалось недоверие и подозрительность. Он повернулся к Марио.

— Ты, жаба, поклоняешься белому Богу. То, что она говорит, правда? Он возвращает мертвых к жизни?

— Святые отцы в миссии говорили, что так оно и есть.

Матенге повернулся к Грейс.

— Докажи.

— Зайди в хижину, и ты сам все увидишь.

Но молодого вождя не так-то просто было одурачить. Он знал, что, если он войдет в хижину, это будет означать, что он согласен с тем, что медицина белого человека лучше, чем его собственная.

— Мы убьем кого-нибудь, — сказал он, — а ты вернешь его обратно к жизни.

Перед взором возбужденных зрителей Матенге жестом приказал Марио выйти вперед. Молодой человек не шелохнулся. Тогда двое мужчин схватили его и бросили на землю.

— Убейте его, — приказал Матенге.

Один из мужчин замахнулся топором, и Грейс закричала:

— Стойте! Я сделаю это сама.

— Ты?

— Ты же испытываешь мою медицину. Это я заставила Гачику спать мертвым сном, и я воскресила ее. Ты хотел доказательства моей силы, Матенге.

Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Потом он кивнул, и Грейс пошла в хижину за конусом и бутылью эфира.

Марио дрожал как осиновый лист, закатывая в страхе глаза.

— Не бойся, — сказала Грейс по-английски и успокаивающе улыбнулась. — Ты только заснешь; а потом я тебя разбужу.

— Я боюсь, мемсааб доктори.

Люсиль сказала:

— Доверься Богу, Марио. Он не оставит тебя.

Она всунула ему в руки Библию, и тот, вцепившись в книгу обеими руками, лег.

Деревня погрузилась в неестественную тишину. Грейс опустилась у изголовья Марио, вынула пробку из бутылки, поднесла конус ко рту и носу и медленно налила эфир. Когда люди почувствовали резкий запах эфира, то в страхе попятились.

Они видели, как закрылись глаза Марио, как обмякло его тело и вывалилась из рук книга. Наконец Грейс поднялась и сказала:

— Он спит. Так же, как спала Гачику.

Матенге осмотрел неподвижное тело. Затем велел принести раскаленную головешку и, прежде чем Грейс успела остановить его, прижал горячее дерево к шее Марио. Молодой человек не шелохнулся.

Толпа зашепталась. Матенге приказал принести ему нож.

— Нет, — твердо произнесла Грейс. — Больше никаких проверок. Ты получил доказательство. Он не чувствует боли. Сейчас его сон гораздо глубже, чем ночной.

— Теперь разбуди его, — приказал вождь.

Грейс закусила губу. Когда она наливала эфир, ее рука дрогнула, и в конус упало несколько лишних капель…

— Почему он не просыпается?

— Он скоро проснется, — ответила она.

Прошло несколько минут: Марио по-прежнему не двигался.

— Я не вижу, чтобы он возвращался к жизни.

— Он вернется. — Грейс наклонилась и приложила ухо к груди Марио. Сердцебиение было, слабенькое и медленное. Неужели она очень сильно переборщила с дозой? Может быть, африканцам в силу каких-либо причин нужно давать меньше наркоза?

Матенге приказал принести факел, и Вачера торжествующе улыбнулась.

— Подождите, — сказал Джеймс. — Это требует времени. Он должен пройти через царство духов и только потом вернуться в царство живых.

Матенге задумался. Когда ему принесли высоко и ярко горящий факел, он взял его в правую руку и приготовился. Марио по-прежнему лежал неподвижно.

Джеймс опустился на колени рядом с Грейс.

— С ним все будет в порядке? — тихо спросил он по-английски.

— Я не знаю. Возможно, эти люди слишком чувствительны к анестезии…

— Разбудите его немедленно! — прозвучал резкий голос Матенге.

Грейс похлопала юношу по щекам и позвала его по имени.

— Вот вам медицина белого человека! — закричала Вачера, и толпа одобрительно загудела.

Из хижины донесся плач ребенка. Когда Матенге повернулся в ее сторону, Вачера сказала:

— Это обман! Это плачет злой дух, чтобы заманить тебя в проклятое место. Ребенок мертв, сын мой!

— Ребенок жив!

— А как же мальчишка, что у тебя под ногами?

Грейс взглянула на лицо Марио. «Пожалуйста, очнись, — думала она. — Открой глаза. Покажи им, какой властью мы обладаем».

— Марио! — громко позвала она юношу. — Проснись!

Джеймс взял юношу за плечи и потряс его. Тот не реагировал.

— Боже мой, — прошептала Грейс. — Что же я наделала?

— Давай, Марио, — произнес Джеймс, с силой ударив его по щеке. — Проснись! Хватит спать!

С презрением на лице Матенге отвернулся и уверенно направился к хижине, держа факел над головой.

Грейс вскочила на ноги.

— Нет! — крикнула она. — Твоя жена жива! Иди и посмотри сам!

— Ты солгала. Твоя медицина бессильна. Предки наложили на нас таху.

Не осознавая, что делает, Грейс бросилась к Матенге, ударила его по руке и выбила факел. Шокированный Матенге смотрел на нее во все глаза. Чтобы женщина ударила мужчину, вождя…

— Мемсааб доктори, — раздался слабый голос.

Все взгляды устремились к Марио. Его голова качалась из стороны в сторону.

— Молодец, — сказал Джеймс, продолжая трясти его за плечи. — Просыпайся, парень! Покажи этим людям, что мы не лжем.

Глаза Марио полностью открылись. Он сфокусировал взгляд на Матенге. Затем он внезапно перевернулся, и его вырвало на землю.

— Видишь? — прокричала Грейс. — Я не обманула тебя. Моя медицина сильнее твоей.

Молодой вождь посмотрел сначала на Грейс, потом на знахарку, затем снова на Грейс. Впервые за все это время на его красивом лице появилось выражение неуверенности.

Когда он наконец направился к хижине, Вачера бросилась вперед и преградила ему путь.

— Не слушай эту вацунгу, сын мой. Это означает таху!

— Если их бог может творить такие чудеса, то моя новая дочь жива и там нет никакого таху!

Вачера медленно выпрямилась, гордо подняла голову и отошла в сторону. Матенге вошел в хижину.

Все смотрели и ждали.

Наконец молодой вождь вышел на улицу: в его руках лежало обнаженное тельце его новорожденной дочери.

— Она жива! — прокричал он, поднимая ее высоко над головой. — И моя жена тоже жива! Она вернулась из царства мертвых!

Толпа разразилась ликующими криками.

Матенге подошел к Грейс, на его лице вновь была написана гордость. Он передал ей ребенка, затем нагнулся и поднял с земли запылившуюся Библию. Взвесив ее в руке, Матенге сказал:

— Вы расскажете мне о своем Боге.

Старуха Вачера, знахарка племени, скрылась во мраке хижины.

11

Дом был готов.

Делая последние стежки, Роуз не могла сдержать своего возбуждения. Сегодняшний день был просто волшебным, потому что завтра она переезжает в новый дом!

Она, напевая себе под нос, сложила рамку для вышивки и вручила ее девочке-африканке. Миссис Пемброук усадила десятимесячную Мону в коляску и любовно подоткнула под нее одеяльце. Двумя другими членами этой компании были два африканских мальчика, один из которых нес корзину с едой, а другой заботился об обезьянке и двух попугаях. Роуз несла сумку с нитками. Все направились назад, в лагерь.

На поляне звучала музыка из шелеста сухих эвкалиптовых веток, шепота ветра, гуляющего среди верхушек кустов, чириканья и пения птиц, мелькающих яркими пятнами высоко в листве. Обычно Роуз с большой неохотой покидала эту поляну, скрытую и защищенную окружавшим ее лесом, и симпатичную белую беседку, которую построил для нее Валентин, но сегодня ей не терпелось поскорее приступить к последним приготовлениям к переезду.

У Валентина была страсть к церемониям! Вот уже целую неделю дом стоял полностью готовым для проживания: была расставлена мебель, на окнах висели занавески, на полах лежали ковры, в декабрьском воздухе витал запах свежей краски. Но он настоял на официальном открытии. Слуги репетировали целую неделю: улыбающиеся африканцы в белых длинных канзу и красных пиджаках учились выстраиваться шеренгой по обеим сторонам лестницы, ведущей к центральной входной двери. Даже красная ковровая дорожка была приготовлена! Первой с букетом в руках должна будет войти Роуз, рядом с ней будет идти Валентин, затем Грейс и Дональды, в то время как гости, собравшись полукругом, будут стоять перед домом и аплодировать.

Роуз дрожала от нетерпения. Ее платье, сшитое по последнему писку моды — такое носила сама королева, — прибыло из Парижа еще две недели назад.

Глаза всех двухсот гостей просто вылезут из орбит — Роуз в этом нисколько не сомневалась, — когда они увидят ее в этом платье, выходящей из запряженной украшенными пони кареты и идущей по лестнице.

Она еще не была внутри дома, поэтому сгорала от нетерпения поскорее попасть туда. У Валентина была потрясающая способность устраивать сюрпризы, он умело придумывал и организовывал их. Именно из-за этого она и влюбилась в него, когда он еще только ухаживал за ней.

Роуз бросила взгляд через плечо.

— Поторапливайтесь, миссис Пемброук. Вы еле ползете! — сказала она няне.

— Прошу прощения, ваша светлость, — ответила пожилая женщина, везя коляску по грязной бугристой тропе.

Несмотря на сильную тряску, Мона сидела абсолютно спокойно и смотрела большими глазками на окружающий их лес. Она была спокойной, не капризной, к большому облегчению миссис Пемброук, и очень хорошенькой в своем платьице с оборками и подходящем к нему чепчике. И очень умной, как думала няня. Мона уже пыталась произносить слова и ходить без посторонней помощи. И это в десять-то месяцев! Однако родители не обращали на это никакого внимания. Когда леди Роуз изъявляла желание позаниматься с дочерью, она делала это совершенно по-детски: играла с Моной, словно с куклой. Что касается его светлости, то догадаться о том, что у него есть ребенок, по нему было совершенно невозможно!

Как много еще нужно было сделать! Основную часть вещей Роуз уже перенесли в дом, однако следовало упаковать личные вещи: косметику, туалетные принадлежности, ночные вещи. Ну и конечно, необходимо было посадить розы. И волосы уложить. Грейс предложила ей услуги парикмахера и пообещала сделать прическу со страниц одного американского журнала. Они собирались шокировать публику новым стилем — горячей завивкой волос.

— Ну, поторапливайтесь же, миссис Пемброук, — снова сказала Роуз.

Она была одета в бледно-розовое кисейное платье с глубоким круглым декольте, обрамленным большой оборкой. Светлые волосы, которые в скором времени собирались коротко обрезать и завить, были собраны на макушке; только вокруг лица струились несколько прядок. Когда Роуз выходила на островки света, пробивающегося сквозь деревья, она становилась похожей на прозрачную лесную фею.

Когда эта живописная маленькая компания вышла из леса на поляну, они увидели внизу Дом поющих птиц, незамысловатую клинику, к которой вела уже проторенная тропа, а чуть подальше — поляну с одинокой хижиной и древним фиговым деревом.

Роуз окликнула и помахала Грейс, но та ее не услышала.

Под соломенной крышей клиники толпились люди: беременные женщины, больные дети и страдающие зубной болью мужчины. После той памятной операции, проведенной в деревне два месяца назад, репутация Грейс распространялась по земле кикую как лесной пожар. Каждое утро теперь она просыпалась и видела ожидающих ее африканцев. Три раза в неделю к ней приезжала Люсиль Дональд и читала детям Библию.

Все было замечательно! Роуз чувствовала себя парящей над землей. Давно прошел шок, который она испытала в прошлом марте, когда приехала и увидела здесь удручающую картину. Несмотря на отсутствие дождей и ухудшающуюся экономику, на что жаловались все поселенцы, сейчас она не видела причин чувствовать себя несчастной.

Роуз замедлила шаг. Она отказывалась верить своим глазам: пожилая женщина и ее внучка снова были там. Они вновь отстраивали свою хижину! Какой по счету раз? Четвертый? Валентин снес все хижины, и семья Матенге переселилась за реку. Только эта знахарка и ее молодая преемница упрямо отказывались подчиниться его приказу: каждый раз, когда трактор сносил хижину, они возводили ее заново. Для Роуз это было загадкой.

Ей вспомнился последний визит этих двух женщин в лагерь. Впереди с гордо поднятой головой, увешанная бусами, медными украшениями и раковинами, шла старуха; следом двигалась молодая женщина с маленьким мальчиком на руках. Они кланялись, робко улыбались и говорили так тихо, что их едва было слышно. Мальчишка-слуга Грейс перевел: они никого не хотели обидеть, только предупредить бвана, что по какой-то неведомой причине их хижина продолжала рушиться и что они желают, чтобы их хижина стояла там, где она стоит, поскольку это было место, где они жили и где должны были продолжать жить, чтобы выполнять свой святой долг и служить предкам, которые обитали в этом фиговом дереве.

И это был их четвертый визит! Терпение и стойкость двух женщин кикую поразили Роуз. Все четыре раза они приходили с дарами в виде коз и бус, убеждали Валентина в том, что они никого ни в чем не обвиняют и не хотят проблем, а только желают напомнить духам ветра о том, что хижина стояла на священной земле и что ей никак нельзя было разрушаться.

Какими любопытными существами были для Роуз эти две женщины, очень похожие друг на друга, за исключением того, что бабушка была меньше и темнее, как и все пожилые женщины кикую. В них было море достоинства; даже мальчик, сидящий на бедре у матери, почтенно молчал, словно понимая важность ситуации.

Валентин напомнил им, что это его земля, поскольку он купил ее у вождя Матенге, и отослал их домой с мешками зерна и мешком драгоценного сахара.

И вот они снова трудились — старуха-знахарка и ее внучка, — возводя новую хижину, самостоятельно, спокойно и безмолвно. «Интересно, — подумала Роуз, — знают ли они о том, что Валентин назначил на завтра выкорчевку фигового дерева, чтобы построить на его месте поле для игры в поло?»

Чуть дальше, за палаточным лагерем, стоял символ незыблемого оптимизма Валентина — новенький пульпер — протирочная машина, только что привезенная из Вест-Индии. Несмотря на то что эта машина понадобится ему только через два или три года, когда созреет первый урожай кофе, она была уже готова и ждала того момента, когда сможет снять с первых плодов мягкую красную оболочку и отделить от нее кофейные зерна.

Пока миссис Пемброук укладывала Мону спать, Роуз решила пойти в импровизированную теплицу и собрать черенки, которые она привезла с собой из Англии.

Они не только смогли пережить дорогу из Суффолка прямо в сердце африканской засухи и смену климата, но и цвели сейчас буйным цветом. Она приказала садовнику водрузить их на тележку и отвезти к дому.

На месте перехода грязной разухабистой тропы в дорогу, ведущую к их имению, стояли большие величественные ворота с каменной аркой, на которой были выгравированы герб семьи Тривертон и название имения.

Леди Роуз улыбнулась, вспомнив выражение лица Валентина, когда тот увидел привезенный камень. Резчик по камню, представитель племени суахили, вложил в свое творение всю душу: буквы были одного размера, утолки украшены резными вензелечками. Это было настоящее произведение искусства — все согласились с этим, — и, несомненно, стоило больше, чем заплатил за него Валентин. Был только один маленький недостаток: название имения было написано неправильно.

«Белла Два» — велел высечь на камне Валентин в память о Белла Хилл, своем родовом имении в Англии. «Смотри только ничего не напутай: БЕЛЛА Д-В-А, то есть «второй дом». Понял?»

Мужчина заверил его, что он все превосходно понял, и в течение четырех месяцев старательно высекал на камне неправильное слово.

На лице Валентина было такое выражение… Все прыснули со смеху. Сэр Джеймс быстро сориентировался и попытался исправить положение, сказав:

— Очень умно, Валентин. Как ты догадался придумать такое?

На огромном камне была увековечена надпись: «БЕЛЛА-ДА». На языке суахили, как поспешно объяснил сэр Джеймс, это означало что-то вроде «целиком и полностью Белла».

Чтобы сделать путь к дому максимально эффектным, Валентин приказал посадить вдоль длинной подъездной дороги кустарники пуансеттии. Для их орошения использовались и без того ничтожные запасы драгоценной воды, и все ради того, чтобы обеспечить их цветение во время гала-торжества. Лепестки, словно языки пламени, рдели на каждой ветке и покрывали сухую бесплодную землю, словно пурпурный ковер. Именно по этой дороге и пойдут завтра гости, после того как их сначала разместят во временных палатках и хижинах, возведенных специально для них на ближайшем от дома поле. Там была построена целая деревня — небольшой чистый городок из времянок, который исчезнет сразу после того, как гости разъедутся по домам. Но на время торжеств там будут устраиваться вечеринки и охоты на лис, будет звучать смех и литься рекой шампанское. В протекторате всегда так делалось гости, чтобы попасть на какое-либо торжество, вынуждены были преодолевать огромные расстояния и поэтому приезжали вместе со своими слугами и животными.

Роуз боролась с искушением хоть одним глазком взглянуть на интерьер дома. Но Валентин, будучи великим конспиратором, зашторил все окна, чтобы ни одна живая душа не увидела, что там внутри. Он даже не позволил ей взглянуть на цвет краски, которую собирался использовать для покраски стен.

Снаружи дом был великолепным и непохожим на монументальные дома Англии.

Двухэтажный остроконечный дом, с окружающей большой верандой отличала тропическая роскошь, грациозность. Это был совершенно новый, инновационный стиль, созданный специально для Восточной Африки. Высокие, от пола до потолка, двери столовой, расположенной в задней части дома, выходили на многоуровневую, вымощенную плоскими каменными плитами террасу. Цветочные клумбы пестрели яркими свежими цветами; Роуз понимала, что такая красота во время засухи стоила Валентину целого состояния. Свои же розы она собиралась высадить перед домом.

В июне прошлого года в Найроби проводилась одна торжественная церемония, на которой леди Роуз торжественно презентовала городу несколько своих розовых кустов, среди которых установили табличку:

Считалось, что эти розы, привезенные из садов имения «Белла Хилл» в Суффолке, произошли от роз, посаженных там после войны Алой и Белой роз, когда Генри Тюдор в 1485 году даровал землю своему преданному солдату в награду за то, что тот сражался на стороне династии Ланкастеров. В честь своего короля новый граф Тривертон посадил в своем имении алые розы — символ династии Ланкастеров.

Леди Роуз, графиня Тривертон, привезла розовые кусты в Британскую Восточную Африку в феврале 1919 года.

Это был один из тех случаев, когда Роуз, подобно своим цветам, расцветала: устраивалась торжественная церемония, подавалась правильная еда, соблюдался необходимый протокол, собирались правильные люди. Тогда она раскрывалась, светилась и чувствовала себя живой, влюбленной и любимой.

Валентин пригласил на торжество в честь открытия их дома все сливки общества. Некоторые приедут издалека: из Уганды, Судана, побережья и даже Танганьики, которую британцы отвоевали у немцев. Здесь будут королевские офицеры в парадных мундирах, под руку с дамами; титулованные особы; богатые и влиятельные люди протектората; не очень богатые, но не менее интересные и гламурные: окруженный легендой белый охотник, исследовавшие Конго братья, известный писатель и две киноактрисы. Этот прием станет событием года, возможно, даже десятилетия, и Роуз, которая наконец-то нашла свое место в этой необычной стране, будет править всем этим балом.

Роуз заторопилась. «Дом! — думала она. — Наконец-то у меня есть настоящий дом! Больше не будет всех этих палаток, насекомых и ящериц. А будет настоящая кровать в настоящей спальне». И спальни с Валентином у них разные. Все прошедшие месяцы муж уважал ее желания; малоприятное занятие было совершенно позабыто. Он ни разу не приблизился к ее кровати и, скорее всего, больше никогда и не приблизится.

Она посадила первый розовый куст.

Трактор взял курс на фиговое дерево.

— Срубите это проклятое дерево, — сказал бвана, — и я смогу наконец-то избавиться от этих надоедливых особ.

Двое крепких африканцев уже подпилили многовековой ствол дерева, и сейчас все ждали, когда трактор повалит его и выкорчует пень. Бвана лорд хотел, чтобы с деревом было покончено к полудню. Вацунгу уже начали прибывать: кто в фургонах, кто в машинах, кто верхом, и Валентин желал, чтобы поле для поло было готово.

Дух реки был в ярости — вот почему молодая Вачера и ее бабушка вынуждены были теперь ходить за водой в такую даль, вставать до рассвета и идти в самое сердце незнакомого леса, к горным склонам, расположенным на расстоянии полета многих стрел, где еще бежали несколько тоненьких ручейков. Теперь женщины шли по земле диких животных. Две кикую были здесь гостьями, поэтому они, не желая обидеть духов животных или духов, обитавших в камнях и деревьях на этой далекой от дома земле, пели и оставляли по дороге подношения: кукурузную кашу и пиво.

Дух реки сердился из-за стены, построенной бвана поперек его горла: она не давала ему дышать, заставляла воду застаиваться, подниматься и образовывать пруд, которого никогда раньше не было на этом месте. Это делается во благо людей, чтобы помочь им выжить во время засухи, сказал бвана. В то время как другие кланы умирали от жажды, семья вождя Матенге имела воду. Но так было неправильно, сказала знахарка своей преемнице. Дети Мамби не должны обижать духов природы, чтобы удовлетворить свои эгоистичные желания и потребности. Над рекой надругались, и поэтому на землю кикую было ниспослано таху.

Женщины принесли с собой большие бутылки из тыкв-горлянок и спокойно сидели, ожидая, пока они наполнятся водой. Молодая Вачера опечалилась, подумав о своем муже.

После рождения дочери Гачику Матенге зачастил в миссию белого человека. Там он слушал рассказы про чудесного Бога по имени Иисус, который умер, а затем воскрес из мертвых, который пообещал такое же чудесное воскрешение всякому, кто будет поклоняться ему. В миссии Матенге околдовали. Он увидел вещь, которую белые люди называли велосипедом, и захотел иметь такую же. Он проехал в автомобиле и пал под его чарами. Ему показали монеты, и он узнал, насколько они ценнее, чем козы. Его научили произносить написанные на бумаге символы и сказали, что в этом умении заключена вся власть над миром. В деревне белого человека мировоззрение Матенге изменилось: он увидел могущество белого человека в его оружии, его сапогах, его жестянках с едой. И Матенге вернулся к своей семье за рекой совершенно другим человеком.

— Белый человек живет по лучшим законам, жена моя, — сказал Матенге молодой Вачере вечером, перед тем как покинуть ее навсегда. Он пришел в хижину в одежде белого человека, потому что святые отцы из миссии сказали ему, что нагота противна Богу Иисусу. — На земле новый век. Мир меняется. Нгай на своей горе мертв; теперь есть новый Бог. Неужели Дети Мамби должны исчезнуть с лица земли из-за того, что они отказались поклоняться новому Богу и следовать его учениям? Вспомни пословицу, которая гласит: «Красивая девушка всегда проходит мимо дома бедняка.

Неужели ты хочешь, чтобы другие племена этого мира прошли мимо двери дома какую?»

Вачера слушала мужа в тишине: она сдерживала слезы, чтобы не заплакать и тем самым не опозориться перед мужем. Маленький Кабиру, их сын, ползал рядом, не подозревая о том, что его отец уходит от его матери навсегда.

— Меня выбрали вождем, жена моя, и значит, мой долг заботиться о своем народе. Вспомни пословицу: «Стадо, ведомое хромым вожаком, никогда не достигнет зеленых сочных лугов». Я научусь читать, как это делает белый человек, и буду следовать заветам Бога Иисуса. Святые отцы из миссии показали мне изображение плохого бога, которого они называют Сатана: цвет его кожи такой же, как цвет кожи кикую. Они показали мне, что черный цвет есть зло, а я не хочу быть злом. Они помазали мне лоб и нарекли меня Соломоном, теперь это мое новое имя. Отныне я такой же, как и белый человек, я ему ровня. И мой сын, которого назвали Кабиру в честь его прадеда, пойдет в миссию, помоет лоб, получит новое имя и тоже станет равным белому человеку.

Матенге ушел, взяв с собой сына. Его не было шесть закатов, после чего он вернулся с ребенком и сказал:

— Теперь его зовут Дэвид, и он христианин. Белый человек будет относиться к нему как к брату. — Затем добавил: — Бог Иисус говорит, что я совершаю большой грех, имея больше одной жены. Ты огорчила меня, жена моя, тем, что отказалась подчиниться мне и переехать на другую сторону реки, как я приказал. Поэтому ты мне больше не жена. Отныне я буду жить как добропорядочный христианин, с Гачику и Нджери, моей дочерью, которую Иисус воскресил из мертвых. И когда придет мое время умирать, я воскресну, как обещает Иисус.

Когда он ушел, Вачера прижала сына к груди и зарыдала, оплакивая Матенге, словно тот умер. Для женщины кикую быть изгнанной мужем — самое страшное из несчастий, которые только могли обрушиться на ее голову. Следом за этим ее изгоняли из клана, и она теряла всю свою семью. Вачера оплакивала не только потерю любимого мужчины, но и пустоту своего чрева, на что была обречена все последующие годы. Она стиснула Кабиру и плакала, поливая его слезами, словно хотела смыть с него крещение белого человека, но потом, поскольку это было желанием человека, которого она отчаянно любила, назвала своего сына Дэвидом. Когда ее хижину снесли в пятый раз, она не стала ее восстанавливать, а пошла жить в хижину своей бабушки, где все трое жили в любви и согласии.

Бутылки были наполнены; пришло время возвращаться назад. Поскольку молодая Вачера несла еще и Дэвида, у старухи Вачеры было больше бутылок, и поэтому ее ноша была тяжелее. Согнувшись, почти уткнувшись лицами в землю, они молча брели через незнакомый лес к своей хижине возле резервуара Валентина.

Вечерний воздух был наполнен запахом дыма: мужчины жгли то, что осталось от гигантского фигового дерева; тишину реки оглашали скрежет пил и рев мотора трактора.

Вачера и ее бабушка вышли из леса как раз вовремя, чтобы увидеть, как древние корни, будто шишковатые старческие пальцы протестующей руки, вылезли из земли и взметнулись вверх, разбрасывая комки грязи. Обе женщины замерли на месте и уставились на происходящее. Бригада из десяти мужчин оттаскивала в сторону огромный пень и засыпала землей образовавшуюся яму. О массивном стволе и огромных ветках священного дерева напоминали лишь связки свеженарубленных дров.

Старуха Вачера медленно сняла бутылки со спины.

— Дочь моя, — сказала она, — отведи меня в лес. Пришло время мне умереть.

Молодая Вачера уставилась на нее во все глаза.

— Ты заболела, бабушка?

Знахарка говорила спокойно, однако в ее голосе слышались нотки усталости, чего молодая Вачера никогда раньше не замечала в голосе своей бабушки.

— Дом наших предков разрушен. Священная земля осквернена. Теперь здесь лежит великое таху. Время, отпущенное мне для жизни на этом свете, подошло к концу. Отведи меня в лес, внучка.

Ее протянутая вперед рука была твердой. Вачера поставила бутылки на землю, пересадила Дэвида на другое бедро и взяла руку бабушки. Они повернулись спинами к одетым в одежды белого человека мужчинам кикую, которые рубили священное дерево, и пошли назад в лес.

Они брели молча; только маленький Дэвид, которому было всего год и два месяца и который не осознавал обрушившейся на них катастрофы, гукал и ворковал. Несмотря на то что молодая Вачера отказывалась принять это, она знала, что ее бабушка на самом деле вот-вот умрет.

Они достигли безлюдного места. Бабушка села на грязную землю, усыпанную ветками и сухими листьями. Впервые за всю жизнь ее движения были похожи на движения старой женщины. Молодая Вачера изумилась тому, как быстро постарела ее бабушка. Уставшие суставы скрипели; руки и ноги не гнулись, а ведь менее часа назад, неся бутылки, знахарка была почти такой же проворной и бодрой, как и ее внучка, которая была на пятьдесят лет моложе ее.

Старуха Вачера сидела на земле, вытянув перед собой ноги.

— Скоро меня заберет к себе бог света, — тихо произнесла она. — И я буду жить с нашими первыми родителями, Кикую и Мамби.

Посадив Дэвида на землю, молодая Вачера сидела напротив своей бабушки и ждала. Случилось что-то ужасное, что молодая женщина представляла крайне смутно, что было выше ее понимания, но что однажды — она верила в это — она обязательно поймет.

— На землю кикую пришла печаль, — наконец произнесла старшая Вачера, ее дыхание становилось все тяжелее и тяжелее. — Пришло время перемен. Теперь я знаю, что родилась, чтобы увидеть закат кикую. Дети Мамби отвернутся от Нгайя, от своих предков, от законов племени. Они будут жить по законам белого человека, желая стать ему ровней. Древние традиции умрут и позабудутся. Матенге никогда не вернется к тебе, дочь моя. Белый человек приворожил его. Но мужчина, который когда-то владел тобой, не будет счастлив в своей новой жизни. Как гласит старая пословица, нож, однажды заточенный, режет и своего обладателя. Но его нельзя винить в этом, так как есть и другая пословица: «Сердце человека питается тем, что ему нравится».

Она замолчала. Солнечный свет начал медленно выползать из леса, оставляя позади длинные тени, похожие на змей, которые тянулись к женщинам кикую.

— Ты знаешь, дочь моя, что мы живем в своих потомках. Мужчина должен иметь много жен и много детей, чтобы наши предки могли жить вечно. Однако белый человек учит нас, что это неправильно. Мужчины кикую уже начали бросать своих жен. Скоро будет мало детей, и они не смогут принять все души умерших прародителей, поэтому духи наших предков будут бродить по земле неприкаянными. Скоро не останется ни одного фигового дерева, никого, кто будет общаться с нашими первыми матерями и отцами. Они канут в никуда.

Дрожащими руками знахарка сняла с запястья браслет — он был сплетен из ресниц слона и поэтому заключал в себе великую магическую силу — и протянула его внучке. Когда она заговорила вновь, ее голос стал еще тоньше, дыхание — еще более прерывистым и тяжелым. Казалось, что жизнь вытекает из ее старых косточек, точно так же, как вытекала она из корней умирающего фигового дерева.

— Сейчас ты съешь клятву, внучка. А потом оставишь меня.

С каждой минутой лес становился все более темным и зловещим. Из-за множества таящихся опасностей и злых духов кикую никогда не отходили ночью далеко от дома. Но молодая женщина хотела остаться со своей бабушкой до конца, покуда смерть не заберет ее.

— Я не позволю им забрать тебя, пока ты жива, — решительно сказала она, имея в виду гиен, которые уже начали приближаться к женщинам.

Старуха Вачера покачала головой.

— Я не боюсь того, что они будут поедать мою плоть, пока я еще жива. Гиен нужно уважать и почитать, дочь моя. Я не закричу и не заплачу. Ты должна уйти, но прежде ты съешь клятву.

Вачера была в ужасе. Этот обряд был самой могущественной формой магии кикую; он привязывал душу человека к данному им слову. Нарушить такую клятву означало немедленную и ужасную смерть.

— Поклянись мне, внучка, землей, которая есть наша Великая Мать, что ты будешь защищать старые традиции и хранить их для будущих времен. — Старая женщина взяла в руку немного земли. Выводя над землей магические знаки, она закрыла глаза и сказала: — Когда-нибудь Дети Мамби отвернутся от белого человека и изгонят его с земли кикую. Когда это произойдет, они захотят вернуть традиции своих отцов. Но кто научит их?

— Я научу, — прошептала молодая Вачера.

Знахарка пересыпала землю в руки внучки.

— Поклянись землей, нашей Великой Матерью, что ты сохранишь законы и обычаи племени кикую и всегда будешь общаться с нашими предками.

Вачера поднесла руки ко рту и взяла немного земли. Проглотив ее, она сказала:

— Клянусь.

— Поклянись также, Вачера, что ты станешь для наших людей хорошей знахаркой и будешь продолжать магические ритуалы наших матерей.

И снова Вачера проглотила землю и поклялась.

— И пообещай мне, дочь моя… — У старой женщины перехватило дыхание: было видно, что она сражалась за каждый вздох. Казалось, ее тело уменьшалось и сморщивалось прямо на глазах. — Пообещай мне, что отомстишь тому белому человеку на холме.

Вачера пообещала отомстить мцунгу и проглотила клятву, глядя, как умирает ее бабушка.

12

Она шла по ночному лесу без страха, так как знала, что дух ее бабушки идет рядом с ней. Вачера ступала решительным шагом, не замечая вокруг себя теней, не слыша криков гиен, раздирающих человеческую плоть. Она протискивалась между деревьями, прижимая сына к своему крепкому молодому телу. Решительность и храбрость увеличивались в ней с каждым шагом, словно сила бабушки наполняла ее и растекалась по венам. С каждым оставленным позади деревом робость и мягкость Вачеры исчезали; с каждой треснувшей под ее ногами веточкой и отброшенным камнем ее страхи и неуверенность, свойственные молодым людям, покидали ее. Вачера взрослела с каждым шагом и духом, и телом. Она помнила все слова, произнесенные старшей Вачерой, и будет помнить их до конца своих дней.

Наконец она вышла на поляну, где когда-то росло священное фиговое дерево, а сейчас стояла лишь одинокая залитая лунным светом хижина. Крепко прижимая к себе ребенка, первое и последнее в свой жизни дитя, молодая Вачера, теперь знахарка клана, посмотрела на стоявший на холме большой каменный дом.

— Прямо коронация какая-то!

Это сказал его превосходительство губернатор, который в силу своего высокого положения в протекторате стоял прямо возле лестницы в дом. Возбуждение, витавшее в ночном воздухе, казалось, можно было потрогать. Вдоль изогнутой подъездной дороги вплоть до разухабистой грязной тропы, куда все еще продолжали прибывать припозднившиеся гости, горели факелы. Собравшиеся у дома гости оживленно перешептывались, взбудораженные зрелищем, которое устроил для них лорд Тривертон. В лунном свете сверкали бокалы с вином; в высоких стаканах искрился джин. Публика с нетерпением ждала приезда графа и графини: им хотелось поскорее увидеть убранство нового дома и начать пировать.

— Говорят, он весь залит светом лампочек. Тривертон установил что-то вроде генератора. Первое электричество в протекторате.

— Я слышал, завтра будет игра в поло, — сказал кто-то в толпе. Это был Харди Акрес, управляющий крупнейшего в Найроби банка, у которого в должниках ходили практически все поселенцы.

— Если погода позволит, — добавил мужчина, стоящий рядом с ним.

Все взоры обратились к ночному небу, на котором сверкали звезды и луна. Несмотря на это, некоторым гостям все же показалось, что воздух необычно влажен. Не было ли это предвестником бриза? Все, что требовалось для счастья жителям протектората, это хороший ветер, который бы сдвинул тучи с вершины горы Кения и принес долгожданный дождь.

— А вот и они! — раздался голос.

Валентин Тривертон понимал, что в Британской Восточной Африке хороший вкус можно было с легкостью заменить зрелищностью, что он с успехом и делал: это было одной из прелестей жизни в протекторате. Как и другие, Тривертон оказался во власти экваториального солнца: стиль превратился в показуху, торжественность — в пародию. Но все это принимали и любили. Поэтому, когда на подъездной дороге появились фургон, запряженный украшенными кисточками и бубенчиками пони, карета, убранная лентами и цветами, африканец-возничий, одетый в ливрею с гербом семьи Тривертонов и зеленый бархатный цилиндр, гости зааплодировали. Жителям Восточной Африки нравились хорошие шоу.

Все понимали, что критерии и правила здесь совершенно иные и зачастую для каждого места свои. Выходные дни, проводимые за охотой, выпивкой и стрельбой по мишеням, помогали забыть о том, что на полях гибнут посевы, что от голода и болезней умирают африканцы, что многим маячит перспектива собирать чемоданы и отправляться назад, в Англию.

«Боже, благослови лорда Тривертона», — думал каждый из собравшихся. Как и всегда, Валентин оказался на высоте положения и оправдывал ожидания своих гостей. За это они его и обожали.

Леди Роуз, вышедшая из кареты, выглядела просто потрясающе. В руках она держала букет белых лилий. Где Тривертону удалось раздобыть их в такую засуху? А волосы графини! Все женщины уже мысленно поклялись себе обрезать волосы и сделать завивку — прическу, которая вызвала большой переполох и скандал в Европе, но которая, с легкой руки леди Роуз, вдруг стала очень приличной. Поднимаясь по лестнице, она улыбалась и кивала гостям, ее волосы сияли в свете факелов, как отполированная платина. Валентин, гордый и величественный, шел рядом с ней; он, несомненно, был самым привлекательным мужчиной в округе. Следом за ними шла доктор Грейс Тривертон, одетая более консервативно, нежели ее невестка; рядом с ней — миссис Пемброук с десятимесячной Моной на руках. Замыкали процессию сэр Джеймс и леди Дональд — лучшие друзья и самые почетные гости семьи Тривертонов.

Двое улыбающихся слуг открыли двери, и Валентин впервые ввел жену в ее новый дом.

Это была сказка! На каждом шагу Роуз поджидали маленькие сюрпризы, приготовленные мужем: в старинном комоде на высоких ножках красовался ее споудский фарфор, который почти год пролежал в ящике, в гостиной стояли красивые дедушкины часы, на стене в столовой висел портрет ее родителей, присланный втайне от нее. Но самый лучший, самый большой сюрприз ждал ее впереди: посреди гостиной, украшенная разноцветными свечами, мишурой и расписными игрушками, стояла рождественская елка. Под ней лежали сугробы искусственного снега.

Роуз была вне себя от счастья. Она повернулась к мужу и со словами «Валентин, дорогой», бросилась к нему в объятия. Они поцеловались, что вызвало бурю восторженных возгласов и аплодисментов со стороны всех гостей, за исключением слуг-кикую, которые, будучи членами племени, не знавшего, что такое «целоваться», никак не могли понять, зачем мемсаааб и бвана прижались друг к другу ртами.

Миранда Вест, приехавшая из Найроби накануне дня торжества и начавшая хлопотать на кухне еще до наступления рассвета, следила за правильной сервировкой и подачей ее шедевров. Так как не представлялось возможным усадить две сотни гостей за один стол, банкет принял форму фуршета. Еду разносили африканцы, одетые в красные, расшитые золотом жилеты, белые длинные канзу и белые перчатки. Жареные картофельные лепешки, приготовленные Мирандой, подавались к жареной газели, радужной форели, пойманной в скудеющем резервуаре Валентина, к запеченной в меду куропатке и ветчине; ячменные лепешки ели со сливочным маслом и джемом; консервированный лосось намазывался на ломтики домашнего хлеба; даже пунш был домашнего приготовления; из хрустальных чаш с ковшиками в подходящие стаканы разливались крюшоны из известных красных вин. Еда вызвала восторженные возгласы и приступы меланхолии у истосковавшейся по дому толпе: каждый отведал кусочек старой, доброй Англии и вспомнил о том, что ему пришлось оставить ради этой новой неопределенной жизни. Здесь были даже музыканты со скрипками и аккордеоном, которые играли рождественские песни. Дом, одиноко стоявший на вершине холма, сверкал в ночи, словно королевство, оживающее раз в сто лет. Вокруг него на расстоянии многих миль трясущиеся от страха перед мраком африканцы, сидя в своих темных, продымленных хижинах, прижимая к себе детей и коз, слушали смех и музыку вацунгу. Где-то недалеко, на склоне горы, протрубил слон, словно хотел напомнить путешественникам о том, где они находились.

Гости разбрелись по лужайкам, а некоторые даже тайком взобрались наверх, чтобы взглянуть на спальни. Валентин ни на секунду не оставлял Роуз. Они казались очаровательной парой, от которой исходил невероятный магнетизм и благодать. Успехи лорда Тривертона стали в протекторате настоящей легендой; в то время как посевы других поселенцев гибли от недостатка воды, его деревца оставались сильными и зелеными. Ему даже каким-то удивительным способом удалось наладить контакт с африканцами, которые относились к нему с явным уважением и никогда не отлынивали от работы. Люди толпились вокруг графа и его красавицы-жены в надежде «заразиться» от них хоть капелькой удачи и счастья.

Грейс вышла на террасу, встала возле подстриженных кустов и взглянула вниз, на реку.

— Я думаю, твой брат превзошел сам себя, — сказал подошедший к ней сэр Джеймс. — Эта ночь будет темой для разговоров не один год.

Она рассмеялась и отпила шампанское.

— Как, черт возьми, Валентин смог позволить себе все это? — спросил Джеймс.

Грейс не ответила. Она знала, что ее брат тратил на строительство почти весь доход, получаемый с «Белла Хилл», и очень надеялась на то, что здравый смысл подскажет ему, когда следует остановиться. Имение в Суффолке не было бездонным денежным колодцем.

Мимо них прошли трое мужчин в белых смокингах, которые яркими пятнами выделялись в тусклом лунном свете.

— Когда я на сафари, — говорил один из них, — я предпочитаю спать под открытым небом. Небо служит хорошей крышей, если, конечно, эта крыша не течет!

Джеймс поднял свой бокал с бренди и улыбнулся Грейс. Она завороженно смотрела на его улыбку, на морщинки вокруг его глаз.

Один из трио, скрывшегося за живым забором, слегка глотая слова, произнес: «Я слышал, возле озера Рудольф видели слона с чудовищно огромными бивнями», после чего разговор, который становился все тише, стал вращаться вокруг охоты на слонов.

Джеймс о чем-то задумался.

— Что-то случилось? — спросила Грейс.

— Я просто вспомнил… — Он поставил бокал на краешек мраморной купальни для птиц. — Мой отец охотился за слоновой костью. Когда я подрос, он стал брать меня с собой на сафари. Я помню, что мне как раз исполнилось шестнадцать, когда мы отправились на озеро Рудольф.

Джеймс говорил, не глядя на нее; его голос казался каким-то далеким. — Это было в 1904 году. Мы шли по следу старого буйвола, которого мой отец ранил первым выстрелом. Я остался в лагере, а он пошел за ним и наткнулся на этого монстра.

Слон кинулся на моего отца, но тот даже не успел выстрелить, у него заело ружье. Он повернулся и бросился бежать, гигантская тварь ринулась за ним. По словам оруженосца, который прибежал за мной, когда слон начал настигать отца, тот резко метнулся в сторону. Слон повернул, пошел назад и попытался достать его своими бивнями. Когда я прибежал туда, то увидел, что зверь топчет его ногами. Я всадил в слона несколько пуль и повалил его, но отец был уже мертв. Этот путь домой стал для меня самым долгим. Всю дорогу я не находил себе места от волнения, думая о том, что мне придется принести эту страшную весть матери. Но, приехав в Момбасу, я узнал, что она умерла от гемоглобинурийной лихорадки. — Он посмотрел на Грейс. — Тогда-то я и отправился в Англию, чтобы жить с родственниками. Когда я вернулся в Британскую Восточную Африку, мне было двадцать два года и я был уже женат. Я купил землю в районе Килима Симба, завез айрширских коров и скрестил их с местными боранскими быками. С тех пор я не испытываю ни малейшей тяги к охоте. — Он изучающим взглядом посмотрел на нее, а затем спросил: — Ты действительно счастлива здесь, Грейс?

— Да.

— Я рад. Люди, которые не любят Восточную Африку, не имеют права жить здесь. Это единственный мир, который я знаю. Я родился здесь и умру здесь. Те другие, — он махнул рукой в сторону шумного дома, — они преступники. Те, кто не любит эту землю, должны покинуть ее и возвратиться домой.

— Это место теперь мой дом, — тихо произнесла Грейс.

Джеймс улыбнулся и тихим голосом процитировал:

Он замолчал. Было видно, что он хотел сказать что-то еще, как вдруг за их спинами раздался голос.

— Вот вы где!

Они повернулись и увидели стоящую в дверях Люсиль.

И снова, как уже было не раз за прошедшие десять месяцев, Грейс показалось, что она увидела на лице жены Джеймса выражение недовольства, даже боли. Но каждый раз, как и сейчас, это выражение моментально сменялось широкой улыбкой.

— Боюсь, там стало слишком шумно, — сказала она. — Кто-то даже танцует шотландскую удалую!

Джеймс рассмеялся.

— Представляете, как эти гуляки будут завтра утром вставать, чтобы поиграть в поло?!

— Уж мой брат постарается, чтобы они встали! Он целый месяц тренировал своих пони. Так что мы увидим захватывающую игру. На кого поставишь, Джеймс?

— Боюсь, — опередила его ответ Люсиль, — мы не увидим игру. Мы уезжаем рано утром.

— Уезжаете?

— Люсиль хочет поехать в методистскую миссию в Каратине на рождественское богослужение.

— Но завтра приедет отец Марио из католической миссии! Мы устроим прекрасную мессу на лужайке перед домом.

Люсиль натянуто улыбнулась.

— Я не хочу присутствовать на римской службе. Я приезжаю в Каратину только четыре раза в год, и это очень плохо. Знаешь, Грейс, было бы мудро с твоей стороны написать в миссионерское общество и попросить их прислать священника, а не сестер милосердия, о которых ты постоянно их просишь.

— Но мне нужны эти сестры, Люсиль. Очень. Как я ни старалась, я не могу заставить кикую прикасаться к больным.

— Ты подходишь к проблеме не с той стороны. Священник выкорчует из этих дикарей нелепые предрассудки и превратит их в христиан. Вот тогда-то ты и получишь столько помощников, сколько пожелаешь.

Грейс с изумлением уставилась на нее.

— Послушайте! Они играют «Тихую ночь», — сказал Джеймс.

Постепенно смех и гул голосов стих, и ночь наполнилась звуками скрипки. Вскоре весь дом и его окрестности погрузились в тишину, и только рождественский гимн, звучащий вдали от дома, летел к холодным экваториальным звездам. Несколько свинцовых туч, словно поддавшись искушению узнать, что там происходит, отделились от горы Кения и поплыли по небу.

Грейс стояла между Джеймсом и Люсиль. Они смотрели на залитые ярким светом окна дома, на большую разношерстную толпу, которую объединяла сейчас одна-единственная милая их сердцам песня. Голоса один за другим присоединялись к поющим. Некоторые даже пытались следовать мелодии. Слуги-африканцы с непроницаемыми лицами взирали на вацунгу, которые несколько минут назад кричали и буянили, а сейчас стояли смиренно, с глазами, полными печали и ностальгии.

Миранда Вест вышла из кухни и окинула взглядом гостиную. Она увидела лорда Тривертона, стоящего возле елки и поющего рождественскую песню. Его зычный баритон явственно выделялся из хора голосов. Миранда думала о новом 1920 годе, и о том, что он сулил ей. Был только один способ сделать графа своим — дать ему то, чего он хотел больше всего на свете: сына.

Валентин волею судеб размышлял о том же, только в несколько ином контексте. Держа во время пения руку Роуз в своей руке, он думал о том, что доктор Гаэр нашел неверное решение его проблемы, посоветовав ему подсыпать в шоколад Роуз снотворное. Порошок, который он добавлял в ежевечерний шоколад, погружал Роуз в глубокий сон, а он не хотел, чтобы она спала. Он желал, чтобы она отвечала на его ласки, занималась с ним любовью. Жизнь в палатках — вот что мешало, на его взгляд, их полноценной супружеской жизни. К тому же Роуз была такой скромной и застенчивой… Но сегодняшняя ночь все поставит на свои места: сегодня они впервые будут спать в своей спальне, под балдахином фамильной кровати семьи Тривертон, и начнут нормальную супружескую жизнь.

Люсиль, стоявшая на террасе рядом с мужем и поеживавшаяся от прохладного ночного воздуха, изо всех сил старалась изгнать веселым пением таящиеся в ее душе горечь и гнев. Леди Дональд, жившая уже десять лет в протекторате, преданная жена фермера, заботливая мать, скрывала в своем сердце страшную тайну: она ненавидела Британскую Восточную Африку и проклинала тот день, когда покинула Англию.

— Мемсааб! — из-за живой изгороди до Грейс донесся взволнованный шепот: — Мемсааб!

Грейс повернулась и увидела Марио; его глаза были круглыми от страха.

— Пойдемте быстрее, мемсааб! Случилось очень плохое!

— Где? Что случилось?

— С вождем Матенге. Пойдемте же!

Грейс и Джеймс обменялись взглядами.

— Оставайся здесь, дорогая. А я пойду с Грейс, — сказал он Люсиль.

Они пошли за Марио: сначала вниз по вьющейся серпантином тропе, затем по краю леса, потом вдоль берега реки. Он вел их к дому Грейс.

— Что случилось, Марио? — спросила Грейс, когда они повернули за угол дома. — Где вождь Матенге?

— Он на заднем дворе, мемсааб.

Войдя через ворота и очутившись на территории маленького огородика, Грейс и Джеймс встали как вкопанные. Во мраке ночи они увидели распластанное на земле, среди бобов и кукурузы, тело.

— Принеси факел, Марио, — велела Грейс, подбегая к Матенге.

Молодой вождь лежал на спине; казалось, он просто спал. Грейс опустилась рядом с ним на колени и попыталась нащупать его пульс. Безрезультатно. Кожа была холодной. Джеймс, опустившийся на колени с другой стороны от лежащего мужчины, вопросительно посмотрел на Грейс.

— В чем дело? Что с ним произошло?

— Я не знаю…

Ее взгляд скользил по телу Матенге. Она не видела ни ран, ни крови. Было слишком темно, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Черные тучи скрыли луну.

Когда Марио принес факел и Грейс поднесла его к лицу Матенге, ее рука застыла на полпути.

— Боже мой, — вырвалось у сэра Джеймса.

Марио вскрикнул и отпрыгнул назад.

Грейс смотрела на красивого спящего человека, пол-лица которого было скрыто эфирным конусом. Она осветила факелом все тело и увидела в правой руке Матенге пустую бутылку из-под эфира.

— Боже мой, — снова пробормотал Джеймс. — Как это произошло? Кто это сделал?

Грейс взглянула на уснувшего вечным сном Матенге и почувствовала, как похолодело и одеревенело ее тело. Следов насилия не было видно: одежда в целости и сохранности; волосы, все еще уложенные на манер воинов племени масаи, аккуратными косичками лежали на лбу. Он выглядел так, будто пришел в сад и прилег ненадолго вздремнуть.

— Я не думаю, что это сделал кто-то, — медленно произнесла Грейс. — Он сам это сделал.

— Это невозможно. Кикую не кончают жизнь самоубийством.

Он посмотрела на Джеймса влажными от слез глазами.

— Он и не планировал кончать жизнь самоубийством. Он не собирался умирать. Он думал, что он воскреснет, как Марио…

— Боже милосердный, — пробормотал сраженный этим открытием Джеймс, — он хотел познать секрет силы белого человека!

— Сегодня Рождество, — всхлипывая, произнесла Грейс, — рождение нового бога. Он верил, что… — Она разрыдалась.

Джеймс подошел к Грейс, поднял ее с колен и прижал к себе. Пока она плакала на его плече, еще несколько туч отсоединились от горы Кения и, поглотив звезды, затянули собой небо. Ночь стала еще темнее.

— Это моя вина! Это я виновата!

Джеймс прижал ее к себе еще крепче.

— Это не твоя вина, Грейс! Ты не в ответе за поступки невежественных африканцев.

Она поплакала еще какое-то время, затем отстранилась от Джеймса и вытерла залитые слезами щеки. Возле ее ног лежало тело красивого, гордого вождя, чье копье отнял белый человек. Дрожа в объятиях Джеймса, Грейс посмотрела на темную фигуру и поняла, что произошло нечто более ужасное, чем гибель человека. Нелепая смерть унесла жизнь последнего истинного африканского воина. И что-то еще…

— Это повлечет за собой много проблем, как ты считаешь? — спросила она Джеймса, когда они шли назад к дому Валентина.

Джеймс считал, что нет. В гибели вождя никто, кроме него самого, повинен не был, поэтому не было причины мстить и развязывать войну против другого клана. Матенге тихо похоронят, и на его место назначат нового вождя.

Когда они зашли в дом, Харди Акрес, розовощекий плотненький банкир, одетый в костюм Санта Клауса, раздавал подарки из огромного мешка. Грейс просочилась сквозь толпу и подошла к брату, который, словно король, горделиво восседал, взирая на распределение своих даров. Каждый подарок был завернут в красивую бумагу и снабжен именной карточкой: для леди — духи, кружевные платки или серебряные расчески; для джентльменов — охотничьи ножи, шелковые галстуки или бумажники из крокодиловой кожи.

Грейс подошла к нему сзади и начала шептать на ухо.

— Не сейчас, старушка! — весело сказал он.

— Ты не слушал меня. Я сказала, что произошел несчастный случай.

— Ты врач, ты и разбирайся с этим.

Несколько забавных подарков, гуляющих по толпе, то тут, то там вызывали взрывы хохота. Затем грохот, слишком громкий для смеха, заставил всех замолчать и посмотреть наверх. Прогремел раскат грома.

— Вы же не думаете, что… — начал Харди Акрес.

— Валентин, — сказала Грейс, воспользовавшись временным молчанием толпы, — ты должен пойти со мной. Вождь Матенге…

— Куда подевался этот парень? Я же пригласил его на торжество.

— Боже милосердный, — произнес сэр Джеймс. — А его жену ты тоже пригласил?

Грейс, как и все находящиеся в комнате гости, повернула голову к входной двери. В комнате повисла гробовая тишина: две сотни пар глаз в шоке смотрели на новую «гостью».

Под хрустальным канделябром прихожей, словно статуя, стояла Вачера. Казалось, будто она просто материализовалась из воздуха. Она взирала на море белых лиц, на экзотическую фигуру из красного дерева, служащую вешалкой для шляп, на латунную подставку для зонтов. Вачера была одета для особого случая.

Кожаное платье и фартук покрывали ее сильное стройное тело. Бусы, нитка за ниткой, лежали на ее груди и плечах и поднимались по шее вплоть до самого подбородка. В ушах, которые были проколоты от мочки до верхней части, висело множество крупных колец из бус. Руки до локтей и ноги до колен были унизаны бусами, медными кольцами и кожаными браслетами с нашитыми на них раковинами каури. Нитки бус крест-накрест пересекали лоб; медные обручи обрамляли черный бритый череп; в центре лба до переносицы свешивался унизанный тремя бусинками тонкий кожаный шнурок. Ее большие миндалевидные глаза смотрели на остолбеневшую толпу.

Оправившись от первоначального шока, Валентин резко поднялся:

— Какого черта она здесь делает?

Вачера сделала шаг вперед, и толпа расступилась.

В эту минуту Грейс увидела маленького мальчика, Дэвида, сына Матенге, полностью обнаженного, если не считать нитки бус, вцепившегося в руку матери.

Валентин жестом приказал слугам вывести непрошеную гостью, но те даже не шелохнулись. Несмотря на христианские имена и беглый английский, несмотря на перчатки белого человека, которые они носили, слуги были и оставались кикую, которые до смерти боялись знахарку клана.

— Чего ты хочешь? — наконец произнес Валентин.

Вачера направилась к нему. Когда до Валентина осталось всего несколько футов, она остановилась и впилась в него взглядом.

Некоторое время они пристально смотрели друг на друга, затем лорд Тривертон медленно сел.

«Несомненно, — думал он, — это уже не та робкая и неуверенная в себе девушка, которая приходила к нему в лагерь, униженно кланялась и предлагала дары». Валентин прищурился и окинул взглядом комнату. Где же ее бабка?

Вачера заговорила, и теперь это было не робкое бормотание, а речь гордого и уверенного в себе человека. Вачера произнесла слова на языке кикую: из присутствующих ее понимали только несколько человек, поэтому Джеймс взял на себя роль переводчика.

— Ты осквернил священную землю, — сказала знахарка. — Ты уничтожил дом наших предков. Ты совершил злодеяние против бога света. И за это ты будешь наказан.

— Что, черт возьми, она несет? — в недоумении спросил Валентин.

Вачера продолжала:

— Я призываю духов ветра. — Она сняла с пояса божественную бутыль, в которой лежали священные магические амулеты, собранные безымянной прародительницей много веков назад, и с шумом потрясла ее. — Предки наложили таху на это греховное место! — Она повернулась, потрясла бутылкой в направлении всех углов комнаты и произнесла: — Злые духи живут там. И там. И там. — Она подняла бутыль над головой. — И под крышей. До тех пор, пока эта земля не вернется к Детям Мамби, ты будешь знать лишь болезни, бедность и горе. До тех пор, пока эта земля не вернется к Детям Мамби, хамелеон будет приходить в этот нечистый дом.

— Хамелеон! — воскликнул Валентин, в нетерпении ерзая на стуле. Если слуги сейчас же не уберут эту женщину, то, Бог свидетель, он сделает это сам.

Джеймс пояснил:

— Для кикую хамелеон является символом самого большого несчастья. Приглашая хамелеона в твой дом, она желает тебе…

— До тех пор, пока эта земля не вернется к Детям Мамби, — произнесла она зловещим голосом, — твои дети будут пить росу.

— А что, черт возьми, эта чушь означает?

— Это пословица кикую. Выпить росу означает сгинуть.

— Все, — сказал Валентин, вставая. — С меня довольно. Убирайся из моего дома.

— Таху! — закричала Вачера. — До тех пор, пока эта земля не вернется Детям Мамби, на тебе и твоих потомках будет лежать проклятье!

— Я сказал, убирайся! — Он огляделся. — Куда, черт возьми, делся Матенге? Я думал, эти люди держат своих женщин в узде! Вы, там! — Он обратился к двум насмерть перепуганным африканцам. — Покажите этой женщине, где здесь выход.

Но мужчины не тронулись с места: они были скованы страхом. Завтра утром они планировали быть как можно дальше от этого дома, на котором лежало таху.

— Очень хорошо! — взревел Валентин. Он решительным шагом направился к Вачере и протянул руку, чтобы схватить ее за плечо. В этот самый момент дом содрогнулся от сильнейшего раската грома. Через несколько минут по крыше застучали капельки дождя.

— Эй! — воскликнул один из гостей. — Дождь пошел!

Толпа ринулась к окнам и дверям, а затем высыпала на улицу, прямо под ливень. Люди подставляли лица и руки под долгожданную влагу, обнимали друг друга и вопили от восторга.

Дождь барабанил по крыше и стучал по окнам, наполняя влагой обезвоженную долину.

— Ну и ну! — триумфально воскликнул Валентин. Он стоял с Вачерой лицом к лицу, ноги на ширине плеч, руки на поясе. — Если это и есть твое проклятье, то я не имею ничего против! — Он запрокинул голову и рассмеялся. Затем резко развернулся, взял за руку Роуз и повел ее на веранду к веселящейся под дождем толпе.

Только сэр Джеймс и Грейс остались в доме, а также малышка Мона в своем высоком стульчике. Вачера одарила всех троих долгим взглядом, затем повернулась и пошла прочь, крепко держа за руку Дэвида.

— Подожди! — остановила ее Грейс. — Мне нужно тебе что-то сказать. Это касается Матенге.

Вачера остановилась и смерила Грейс уничижающим взглядом.

— Мой муж умер, — произнесла она на языке кикую, и, хотя она не добавила: «И ты убила его», это можно было прочесть в ее глазах.

Завтрашнюю игру в поло и охоту на лис придется отменить: поле, на котором стояли гостевые палатки, превратится к утру в грязевое болото по колено глубиной; для тех, кто жил далеко от плантации Валентина, поездка домой будет практически невозможной и чертовски неприятной. Но никто не выражал неудовольствия. Наконец-то начался столь долгожданный дождь: он лил так рьяно, так беспрерывно и так беспросветно, что ни у кого ни осталось ни малейшего сомнения в том, что урожай и капиталовложения будут спасены.

Грейс вернулась домой и обнаружила, что тело Матенге утащили дикие звери. «Что ж, — с грустью подумала она, — он и сам, скорее всего, предпочел бы такой исход».

Она спала в кровати вместе с прижавшейся к ее шее Шебой, большой, храпящей самкой гепарда. Сэр Джеймс и Люсиль комфортно разместились в одной из гостевых комнат большого дома, впрочем, как и губернатор, а также лорд и леди Деламер. Остальные две сотни гостей вынуждены были ночевать в блаженном неудобстве протекающих палаток и сырых хижин. Только один человек остался недоволен таким исходом вечера: леди Роуз, сидящая за туалетным столиком и расчесывающая свои недавно обрезанные волосы, была очень озадачена.

После безумного веселья под дождем они с Валентином пожелали гостям спокойной ночи и удалились на второй этаж, где их ждала горячая ванна. Она была приятно удивлена, увидев, с каким вкусом и толком Валентин обставил и украсил верхний этаж дома: ванны с кранами для холодной и горячей воды, водопровод, керамическая сантехника, турецкие ковры на кедровом полу, картины и фотографии на стенах. Здесь было так уютно, так по-домашнему, особенно сейчас, когда за окном бушевала непогода. Но все же…

Роуз чувствовала неясное беспокойство. Валентин, напевая какую-то мелодию, принимал ванну. Он привел ее в эту спальню и сказал, что скоро присоединится к ней. Здесь Роуз увидела свои распакованные чемоданы, развешанные и разложенные по местам вещи, лежащую на туалетном столике косметику. Несомненно, это была ее спальня. Тогда где же спальня Валентина?

Он вышел из ванной комнаты в шелковой пижаме с монограммой и халате, его мокрые черные волосы кудрявились надо лбом.

— Счастливого Рождества, дорогая, — сказал Валентин, вставая у нее за спиной. — Ты хорошо провела время?

Роуз взглянула на его отражение в зеркале. Сквозь шелковый пеньюар она почувствовала тепло его тела. Каким красивым он был, каким совершенным. «Прежде чем лечь спать, позволю ему немного пообнимать себя».

— Все было чудесно, Валентин. Даже лучше, чем я могла мечтать. Только вот этот дождь нарушил все наши планы на завтра. Я с таким нетерпением ждала завтрашнего обеда на лужайке. Миссис Вест собиралась устроить нам королевское чаепитие.

Он положил руки ей на плечи.

— Этот дождь нужен нам до безумия, дорогая. Теперь скот сэра Джеймса не умрет, наш кофе не погибнет от засухи, а мистеру Акерсу не придется лишать должников права выкупить свое заложенное имущество. — Валентин обошел ее и опустился рядом с ней на колени. — У меня есть для тебя подарок, — сказал он.

В ее глазах блеснул огонек. Шампанское, высота…

Он вручил ей маленькую коробочку, обернутую красивой бумагой. Роуз тут же развернула ее, открыла и восторженно вскрикнула, увидев ожерелье из изумрудов и жадеита.

— Сокровища четырех континентов понадобились, чтобы сделать его, — сказал ей муж. — Тебе нравится?

Роуз обвила руками шею мужа.

— Валентин, дорогой! Оно изумительно! А я еще не упаковала твой подарок. Я планировала подарить его тебе только утром.

— Это может подождать. — Он обнял ее за талию. — Ты счастлива?

Она уткнулась лицом в его шею.

— Это самый счастливый день в моей жизни. Дом просто чудо, Валентин. Спасибо.

Он готов был кричать от радости. Все шло именно так, как он и планировал. Все эти долгие месяцы тяжкого труда, бесконечного надзора за ленивыми африканцами, удручающе длительных поездок в Найроби, неукротимого вожделения к своей жене, желания обладать ею…

Его губы нашли ее.

Валентин поцеловал ее нежно и целомудренно, Роуз не имела ничего против такого поцелуя. Когда же его поцелуй стал более страстным и требовательным, она отодвинулась и рассмеялась.

— Сегодня был такой день, дорогой! Я очень сильно устала.

— Тогда пошли в постель.

Он откинул с кровати покрывало, свернул к подножию стеганое пуховое одеяло и наклонился, чтобы снять с Роуз домашние туфли. Она села на краешек кровати и томно вздохнула. «Как могло случиться, — думала она, — что я вышла замуж за человека, о котором мечтала с детства? Он такой галантный, такой учтивый, настоящий рыцарь в блестящих доспехах».

Он снял с нее халат и повесил его на спинку стула.

— Дорогой, что ты делаешь? — спросила она.

— Я знаю, у меня вошло в привычку засиживаться допоздна после трудного дня, — сказал он, откидывая покрывало с другой стороны кровати. — Но сегодня я сделаю исключение.

Роуз сидела на кровати, натянув простыню до самого подбородка. Она понятия не имела о его привычке засиживаться допоздна; за последние десять месяцев они с Валентином вообще редко видели друг друга в вечернее время. Единственное, что ее сейчас беспокоило: почему он ложится в ее постель?

— Я действительно очень устала, — осторожно сказала она. — Может быть, тебе лучше пойти в свою спальню?

Он рассмеялся.

— Дорогая, это и есть моя спальня. Она смотрела на него во все глаза.

Валентин стоял возле кровати и не отводил от нее взгляда.

— Когда мы жили в палатках, иметь раздельные спальни было разумным решением. Но сейчас мы в своем собственном доме, дорогая. И мы женаты.

— Ох, — вырвалось у Роуз.

— Все будет хорошо, — с нежностью в голосе произнес Валентин. — Вот увидишь. Просто нам нужно снова привыкнуть друг к другу. И все будет как прежде, как тогда, когда мы жили в «Белла Хилл».

«Белла Хилл»! Роуз вжалась в подушку. В «Белла Хилл» он надругался над ней, унижал, и она ненавидела его за это. Эти десять месяцев, что они прожили в Британской Восточной Африке, исправили положение дел. Наверняка он не собирался… Наверняка Грейс все объяснила ему…

— Что случилось? — спросил Валентин. Он протянул руку к Роуз, чтобы дотронуться до нее, но та в ужасе отпрянула. Где-то вдалеке прогремел раскат грома.

— Я думала, у тебя будет своя, отдельная спальня.

Он увидел, как исказилось от страха ее лицо, как сжалось ее тело. Гром ударил еще раз, и дом содрогнулся. «Боже, — подумал Валентин, — опять! Опять то же самое!»

— Роуз, ты должна уяснить, что я твой муж, а не брат или дядя. Я имею право спать с тобой в одной постели.

Роуз начала бить дрожь. Ее глаза расширились от ужаса, как у газели, которую он собирался подстрелить. Он видел этот взгляд много раз во время охоты и не заслуживал того, чтобы лицезреть его в своей собственной спальне.

— Проклятье, Роуз! — выругался Валентин, хватая ее за руку.

— Нет! — крикнула она.

— Роуз, что, черт возьми…

— Нет! Пожалуйста… — В ее глазах заблестели слезы.

— Ради Бога, Роуз.

— Оставь меня!

Ударившая рядом с домом молния озарила комнату. Роуз была бледна как привидение, кожа под его пальцами стала холодной. Снова ударил гром, на этот раз значительно ближе. Воздух наэлектризовался: казалось, ураган каким-то образом проник в комнату. Валентина захлестнула волна злости и желания.

— Я больше не собираюсь этого терпеть! — прокричал он. — После рождения ребенка прошло десять месяцев. С тобой все в порядке.

Она высвободилась и попыталась убежать, но Валентин схватил ее и бросил на кровать. Одной рукой он прижал ее к кровати; второй разорвал пеньюар. Треснувший шелк обнажил ее белое тело, и Роуз снова закричала.

— Кричи, — прорычал он. — Пусть твои чертовы друзья обо всем узнают. Мне наплевать на это.

Она боролась, пытаясь вырваться. Высвободив одну руку, она вцепилась ему в шею.

— Я хочу то, что принадлежит мне по праву, — четко проговорил Валентин. — И если ты не дашь мне этого, я возьму сам.

Небо над горой Кения пронзила молния, осветив на секунду скалистую вершину неприступного жилища Нгая. Стены и фундамент дома Валентина пошатнулись; деревья в лесу, высокие эвкалипты, окружающие маленькую полянку Роуз, неистово застонали. Ураган обрушился на имение Тривертонов как наказание: дождь вымывал почву, топил слабенькие кофейные деревья, обращал реку в бешеный поток, который сметал все на своем пути.

Вачера, знахарка племени кикую, сидела в хижине, которой предстояло быть ее домом в течение последующих семи десятилетий, и смотрела на окна дома белого человека. В одном из них на втором этаже свет погас.