Мираж черной пустыни

43

Когда у Ваньиру начались схватки, она сразу же поняла, что что-то не в порядке, и встревожилась.

Прижав одну руку к пояснице, а вторую к животу, молодая женщина выпрямилась и сделала несколько глубоких вдохов. Мама Вачера предупреждала ее, чтобы она была поосторожнее с этой беременностью, но Ваньиру, упрямая и неумевшая находиться без дела даже минуту, не послушалась совета свекрови и отправилась в лес собирать листья лантаны.

Это все Дэвид виноват, решила Ваньиру, пережидая, пока стихнут схватки. Его мать была уже в том возрасте, когда ей требовалась помощь нескольких женщин, а ей приходилось довольствоваться лишь обществом Ваньиру. Но Дэвид, после того как женился семь лет назад, ни разу не заикнулся о том, чтобы купить хотя бы еще одну жену. Именно поэтому Ваньиру и пришлось сегодня отправиться за реку в поисках листьев лантаны, которые требовались маме Вачере для изготовления снадобий.

Ваньиру эгоизм Дэвида возмущал гораздо больше, чем маму Вачеру, которая была чересчур снисходительна к своему безответственному сыну. Вачера защищала его, утверждая, что у Дэвида все впереди и что он успеет еще обзавестись новыми женами, а пока управление имением Тривертонов отнимает у него слишком много времени, чтобы он мог исполнять свой супружеский долг с несколькими женами. Пожилая женщина заявляла, что Ваньиру и так видит своего мужа гораздо реже, чем ей бы того хотелось. Что же будет, если ей придется делить его с другими? Ваньиру возражала на это, что помощь одной жены значительно облегчила бы работу на шамбе, дав им возможность хоть немного отдохнуть.

Схватки повторились, и Ваньиру прижала к животу обе руки. Она не может потерять этого ребенка.

За семь лет замужества Ваньиру Матенге была беременна шесть раз. Одна беременность закончилась выкидышем, другой ребенок родился мертвым, трое малышей умерли во младенчестве. Выжила лишь последняя, Ханна, крепенькая малышка, которая осталась на шамбе со своей бабушкой. Ваньиру страстно хотела родить хотя бы еще одного здорового ребенка и молилась, чтобы это был мальчик, в котором мог бы возродиться дух ее отца.

Что касается имени будущего ребенка, то тут Дэвид и Ваньиру никак не могли прийти к согласию. Если родится мальчик, она хотела назвать его Камау, в честь своего отца, как требовали того законы кикую. Но Дэвид настаивал, чтобы его дети носили имена мзунгу, белых людей, говоря при этом: «Придет день, и мы станем свободным и независимым народом, живущим в современной стране. Поэтому мы должны будем идти в ногу со временем. Родится девочка — назовем ее Сарой, а если будет мальчик — Кристофером. При всем своем сильном и независимом характере Ваньиру вынуждена была подчиниться воле мужа. Но про себя она будет звать своего сына Кристофер Камау Матенге.

Когда ее снова охватила резкая и сильная боль, Ваньиру посмотрела на небо, чтобы определить, который час. Некоторое время назад европейские власти ввели в округе Найэри комендантский час, объяснив, что это «вынужденная мера, вызванная нарушениями законности и правопорядка, совершаемыми определенными элементами». В округе действовали незаконные формирования, а по ночам происходили несанкционированные собрания. Ваньиру знала, что они имели в виду неуловимую, таинственную организацию, которая называла себя никому не понятным именем May May. Члены этой группировки прятались в лесах, стремительно и неожиданно нападали на фермы белых поселенцев и затем вновь исчезали на окутанных туманами склонах горы Кения. Власти заявляли, что в округе орудует всего лишь кучка радикально настроенных, плохо организованных смутьянов и что нет совершенно никаких причин для беспокойства. Самое большое, на что они способны, — кража скота у белых поселенцев. Для борьбы с ними и был введен комендантский час, который запрещал африканцам покидать стены своих жилищ после наступления темноты и до первых лучей солнца.

Посмотрев на тучи, обложившие все небо, на размытый диск заходящего солнца, Ваньиру решила, что у нее есть немного времени перед тем, как отправиться домой. Она решила немного посидеть, чтобы дать передохнуть своему отяжелевшему телу и попытаться понять, были эти приступы боли лишь ложной тревогой или чем-то более серьезным.

С ней уже случались подобные преждевременные схватки. Когда она носила Ханну, это произошло за месяц до положенного срока. Тогда Ваньиру всего лишь отдохнула несколько дней, схватки прекратились, и Ханна осталась в утробе матери до тех пор, пока Властитель Света не призвал ее к появлению в этот мир. В этот раз все идет точно так же, пыталась успокоить себя Ваньиру, присаживаясь передохнуть на бревно.

Но, сидя на бревне и ожидая, пока утихнут схватки, в то время как воздух становился все более влажным и прохладным, а тучи сгущались и темнели на глазах, женщина все больше тревожилась, осознавая, что схватки не только не прекращаются, но усиливаются, а промежутки между ними становятся все короче.

Решив, что лучше бы ей, не мешкая, отправиться в обратный путь, Ваньиру поднялась и направилась к реке.

И тут она замерла.

Сквозь деревья продиралось что-то большое и темное, издавая звуки, одновременно знакомые и пугающие: грохот, ворчание, треск сдираемой с деревьев коры.

Слон!

Она напряженно всматривалась и вслушивалась. Сколько же там животных? Одинокий это зверь или целое стадо? Самки с детенышами или молодые холостяки? Охваченная внезапным ужасом, Ваньиру смотрела, как раскачиваются верхушки деревьев над гигантским животным, прокладывающим себе путь через чащу. Она знала, что перед началом дождей слоны имели обыкновение покидать бамбуковые рощи и в поисках пропитания перебираться на более пологие склоны, где лес был не таким густым. Но никогда раньше ей не приходилось видеть слонов так далеко от гор.

Ваньиру попыталась определить направление ветра. Если в стаде есть детеныши, или если это старый, озлобленный самец, то, стоит слонам учуять ее запах, ей придется несладко.

Ваньиру беспомощно оглянулась вокруг. Со всех сторон она слышала медленную, тяжелую поступь, бурчание в животах, с помощью которого слоны переговаривались друг с другом, треск сучьев и сдираемой коры. Она оказалась в самом центре слоновьего стада — большого стада!

Женщина оглянулась через плечо туда, где начинался склон горы, заросший деревьями. Никакие звуки оттуда не доносились. Она решила осторожно пробраться назад, прочь от стада, затем обогнуть его и уже тогда повернуть в направлении дома.

Она успела совсем немного пройти в глубь леса, когда мощный спазм сотряс ее тело и заставил ее остановиться. Ваньиру согнулась пополам, заглушив едва не вырвавшийся стон. Она оглянулась: слоны были все ближе; между деревьев уже проблескивали их белые бивни.

Объятая нарастающим ужасом, Ваньиру ускорила шаг, двигаясь настолько быстро и бесшумно в глубь чащи, насколько позволяло ей раздавшееся тело. Она останавливалась лишь тогда, когда нестерпимая боль охватывала ее, и постоянно оглядывалась, пытаясь оценить расстояние между собой и слонами.

Стоит только самке — предводительнице стада учуять человеческий запах…

Ваньиру продвигалась сквозь сгущающиеся сумерки со всей скоростью, на которую только была способна. Несмотря на то что дневной свет неумолимо таял, она все еще не осмеливалась попытаться обогнуть стадо и направиться к дому.

Внезапно Ваньиру запнулась о ползучий стебель, упала. И от боли вскрикнула.

Оставшись лежать на земле, женщина напряженно вслушивалась. Слоны переговаривались между собой в густой чаще, их низкое урчание раздавалось со всех сторон. Она замерла на жесткой и сырой земле.

Охваченной паникой Ваньиру казалось, что стадо движется с черепашьей скоростью, топчется на месте, обдирая деревья, их уши со свистом рассекают воздух, исполинские ноги крушат все, что попадается на пути. Тьма накрыла лес; дневные мелодии сменились зловещими ночными звуками. Женщина до смерти боялась ночной темноты, и теперь эта темнота собиралась поглотить ее.

«Хуже может быть только в том случае, — думала Ваньиру, пережидая, пока слоны не пройдут мимо и не скроются в густой чаще, — если сейчас пойдет дождь».

И дождь пошел именно в тот момент, когда она собиралась с силами, чтобы двинуться в сторону дома.

Это был всего лишь мелкий дождичек, но Ваньиру практически ничего не видела на расстоянии нескольких футов — сквозь пелену дождя просматривались лишь устрашающие очертания деревьев и исполинские заросли кустарника. Она с трудом дотащилась до каштана, чтобы укрыться от дождя под его кроной, и тут ее вновь пронзила чудовищная боль. Ваньиру вскрикнула и упала на колени.

На этот раз схватки длились дольше, и она почувствовала, как раздвинулись кости таза.

Ребенок готовился к появлению на свет.

«Нет! — Паника охватила ее. — Только не здесь, где дикие лесные звери отберут его у меня!»

Ваньиру попыталась подняться, судорожно цепляясь за ствол дерева, разодрав в кровь руки. Когда ей наконец удалось встать, она попыталась унять боль, чтобы уйти прочь отсюда.

Забыв о слонах, листьях лантаны в брошенной ею корзине, комендантском часе, введенном белым человеком, Ваньиру оттолкнулась от дерева и сделала несколько неуверенных шагов под дождь. Схватившись за живот, она побрела вслепую под дождем. Сбитая с толку, охваченная нестерпимой болью она и не подозревала, что идет совсем не в ту сторону.

Ваньиру не имела представления о том, как долго блуждает. Ей казалось, прошла уже вечность с тех пор, как ночь накрыла лес; что нескончаемый дождь лил сплошным потоком уже много часов. Ее канга — кусок яркой ткани, закрученный вокруг головы в тюрбан, — вымокла насквозь и неприятно холодила выбритый череп, прилипшая к ногам юбка мешала идти. Но Ваньиру упорно брела сквозь дождь и тьму, тщетно пытаясь отыскать дорогу домой, перебиралась через валуны и упавшие деревья, продиралась сквозь деревья, которые все теснее смыкались вокруг нее.

Она знала, куда забрела. Ваньиру карабкалась теперь по склонам гор, которые белый человек называл Абердеры. Для них эта горная гряда была национальным парком, но для Ваньиру это был Ньяндаруа, Сухой хребет, лес предков. Совершенно одинокая, беззащитная, собирающаяся вот-вот родить, женщина очутилась на территории, где полновластно хозяйничал мертвый буйвол и черный леопард.

Очередные схватки были такими сильными, что она рухнула на землю и долго лежала в грязи, омываемая ледяным дождем; в тело впивались камни и сухие сучья.

Руки и ноги Ваньиру онемели; она не чувствовала ни боли, ни теплых струек крови, сочащейся из ран. Она уже не ощущала ни сырости, ни пронизывающего холода, ни голодных спазмов. Все ее внимание было сконцентрировано на животе, где ребенок рвался наружу. Но она не давала ему выйти; загоняла свою боль и мучения внутрь своего тела, сквозь черный лес в страшную ночь. Собравшись с силами, она сумела встать на ноги.

«Господи, — молилась она в отчаянии, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь из грязи и бросаясь вперед, в леденящую пустоту. — Властитель Света, помоги мне!»

Измученная женщина упрямо брела вперед. Рыдания сотрясали ее тело, мокрые ветки били по лицу и царапали руки, босые ноги скользили по размокшей лесной почве. Дождь, не переставая, лил сплошной стеной, проникая, казалось, под кожу до самых костей. Ваньиру с тоской подумала о своей теплой, сухой хижине, постели из козьих шкур, похлебке, булькающей на огне, матери Дэвида, терпеливо колдующей над очередным целебным отваром.

Загрохотал гром, земля содрогнулась. Ваньиру услышала топот вспугнутых слонов. Она не могла определить, в каком направлении от нее они теперь находились, было это то же самое стадо, уходила она прочь от них или, наоборот, приближалась. Ледяной ветер пронизывал ее насквозь через промокшую одежду. Болезненные схватки становились все более мучительными.

Она упрямо брела вперед, в непроглядную ночь.

Дождь наконец прекратился, мрачный туман клубами поднимался от земли. Ваньиру пробиралась сквозь мокрые ветви. Ей казалось, что весь мир превратился в одно ледяное озеро и скоро она навсегда пропадет в холоде и тумане этого страшного хребта.

Она почувствовала, как теплая струйка бежит у нее между ног. Схватки превратились в одну нескончаемую огненную полосу. Ваньиру еле могла дышать и совершенно обессиленная привалилась к дереву. Теперь она знала, что находится слишком далеко от дома, что заблудилась и проблуждала уже много часов и что ее ребенку предстоит появиться на свет в этом ледяном кромешном аду. Со всех сторон слышала она крадущиеся шаги диких зверей, чувствовала на себе неотрывные жадные взгляды гиен, поджидающих того момента, когда она упадет и больше уже не встанет. Ваньиру слышала однажды, как кумушки на рынке рассказывали об одной женщине, которую роды застали в поле и у которой гиены утащили новорожденного.

«Нет уж, скорее я сама убью своего сына, — думала она, отчаянно цепляясь за дерево, судорожно хватая ртом воздух и изо всех сил пытаясь удержать ребенка внутри себя хоть еще немного. — А потом убью себя…»

Ей казалось, что тело разрывается на куски. Она сначала вскрикнула, затем крик превратился в отчаянный вопль.

Она сползла по стволу на землю, ободрав щеку о жесткую кору, почувствовала вкус крови, увидела кровь, отчетливо услышала в густом тумане нетерпеливый лязг зубов и урчание нетерпеливо рыщущих в ожидании скорой добычи зверей.

— Убирайтесь прочь! — завизжала она.

Ваньиру пошарила вокруг себя в поисках какого-нибудь оружия. Ухватившись за камень, она попыталась швырнуть его в темноту, но у нее не хватило сил. Ее жизнь вытекала по капле — новая жизнь упорно прокладывала себе путь. Полуживой женщине казалось, что боль просочилась сквозь кожу, превратилась в облачко и уплыла в низкие облака, испарилась в туманных бамбуковых рощах. Ваньиру понимала, что ей навсегда предстоит остаться здесь, на самой вершине горы.

Но ее тело не станет пищей для зверей, она не позволит диким зверям пировать над телом внука великого вождя воинов Матенге.

В полуобморочном состоянии, собрав остатки сил, Ваньиру начала копать землю, готовя могилу себе и своему сыну…

Ей казалось, что она спит, а вокруг сухо и тепло. «Это всего лишь иллюзия, — шептала ей часть ее сознания, — на самом деле я лежу на холодной земле и рою могилу для своего ребенка». Но другая часть ее сознания спала и видела сон.

Ваньиру снова оказалась в Найроби, в туземном госпитале, где она пять лет проработала медсестрой, прежде чем вышла замуж за Дэвида Матенге и уехала жить в Найэри.

Она с кем-то горячо спорила.

— Почему наша униформа отличается от той, что носите вы? Почему наша зарплата намного меньше вашей? Почему к вам обращаются «сестра», а нас подзывают, как прислугу?

Ваньиру как наяву увидела перед собой лицо белой женщины, своей начальницы, которая безапелляционно заявила, что африканские медсестры менее квалифицированные, чем их белые коллеги.

В своем странном сне Ваньиру вспоминала, что именно по этой причине она и бросила медицину.

— Это настоящая дискриминация, — жаловалась она Дэвиду. — Африканские женщины получают такое же образование и выполняют ту же работу, что и белые, но при этом никто на нас не смотрит как на равных. Так зачем же стараться?

В этот момент она открыла глаза и увидела, что находится в какой-то пещере.

Она пыталась понять, реальность это или еще один сон. Сухие листья, на которых она лежала, казались ей вполне реальными, так же как и боль в руках и ногах. В этой странной пещере было тепло и сухо, в центре горел костер, отбрасывающий слабый свет на людей, которые, сгорбившись, сидели вокруг костра и ели.

Ваньиру попыталась разглядеть этих людей, затем схватилась за живот и поняла, что ребенка там нет.

Она попыталась что-то сказать, но вместо слов с ее губ сорвался стон. Одна из фигур, сидящих вокруг костра, поднялась и направилась к ней. Это была женщина, державшая в руках новорожденного ребенка.

— Твой сын, — негромко произнесла она.

Ошеломленная Ваньиру протянула руки, взяла своего сына Кристофера и поднесла его к груди, которую он сразу начал жадно сосать. Она внимательно смотрела на женщину, которая присела рядом с ней. По чертам ее лица Ваньиру догадалась, что женщина была из племени меру.

— Где я? — сумела наконец она произнести.

— С нами ты в безопасности. Ничего не бойся, сестра.

Ваньиру крутила головой, рассматривая просторную пещеру. Теперь она заметила, что там было много людей; они сидели вдоль стен, спали в углах и на выдолбленных в стенах ложах. Она увидела сделанную из бамбука мебель, большие ящики с надписями на английском языке, автоматы, составленные в темных углах пещеры. Учитывая количество людей, находившихся в пещере, там царила странная тишина; но запахи были знакомыми, успокаивающими, а женщина, сидящая рядом с ней, улыбалась одобряюще.

— Кто вы? — спросила Ваньиру.

— Мы нашли тебя в лесу и принесли сюда. Здесь ты среди друзей.

Женщина помолчала, затем добавила:

— Это наша земля.

Она многозначительно посмотрела на гостью, будто ожидая от нее какого-то определенного ответа.

Но обессиленная и растерянная Ваньиру смогла лишь пробормотать:

— Я… я не понимаю. Кто вы?

Улыбка исчезла с лица женщины, и она произнесла торжественно, почти печально:

— Мы ухуру, сестра. Мы May May.

44

Моне казалось, что поезд никогда не приедет.

И вот наконец послышался свисток, затем грохот; показался дым, клубами поднимающийся в небо. Люди толпились на платформе: одни, как Мона, встречали поезд, другие приготовились штурмовать вагоны и бороться за удобное место до Наньуки. Она не поднялась на платформу, осталась у своего «лендровера» и теперь с нетерпением наблюдала за тем, как поезд замедляет ход и наконец останавливается. Она даже не взглянула в сторону вагонов первого и второго классов, где путешествовали белые и азиаты, а не отрываясь смотрела на вагон третьего класса. Вскоре — а ей показалось, что прошла целая вечность, — она увидела его.

— Дэвид! — закричала она и замахала рукой. Он поднял глаза, улыбнулся и помахал в ответ.

Мона бросилась сквозь толпу и встретила его со словами:

— Мне уже стало казаться, ты никогда не приедешь! Я соскучилась по тебе, Дэвид! Как там Уганда?

Они разместили его вещи в багажнике, Мона села за руль и поехала прочь от суматохи вокзала.

— Я не смог привезти с собой паразитов, которые могли бы уничтожить войлочников, — сказал он, когда они выехали на мощеную дорогу. — Но мне удалось заехать в исследовательский центр Джакаранда и немного понаблюдать за исследованиями, которые они там проводят. Они вывели там несколько паразитов.

— Кому-нибудь удалось остановить нашествие вредителей?

— Пока нет.

— В округе Верхний Киамбу два случая заболевания кофейной ягоды.

— Да, я слышал. Но распространение заразы удалось остановить, погибла только часть урожая.

Они ехали по узкой дороге, одной из многих, проложенных итальянскими военнопленными во время войны. Дорога петляла среди холмов между Киганджо и имением Тривертонов, пересекая утопающие в зелени плодородные угодья, где среди посевов кукурузы, банановых рощ и сахарного тростника то тут, то там виднелись небольшие круглые хижины. По обочинам носились в пыли дети, завидев машину, останавливались и что-то кричали ей вслед. Женщины, которые, согнувшись, волокли воду и дрова по тропинке, идущей параллельно дороге, поднимали руки в приветственном жесте. Мона махала им в ответ, чувствуя, как неожиданное счастье и радость переполняют ее впервые за те два месяца, что она управляла фермой одна, без Дэвида.

— Что еще нового ты узнал в Джакаранде? — спросила она, бросив быстрый взгляд на сидящего рядом мужчину. Несколько дней назад Мона слышала, как тетушка Грейс говорила, что Дэвид Матенге — копия своего красивого отца-воина.

— Они все еще считают, что самый надежный способ борьбы с войлочником — это обмазывание жиром. Кофейный совет рекомендует «синторбит» и «остико». В Джакаранде экспериментируют с «дилдрином», новым инсектицидом производства «Шелл Кемикалс».

Дэвид поудобнее устроился на сиденье, выставил руку в окно, взглянул на Мону.

— Как дела на ферме?

— Сумела продать наш последний урожай по четыреста двадцать пять за тонну.

— Это намного больше, чем в прошлом году.

Она засмеялась:

— Так ведь и затраты на управление фермой значительно выросли. Дэвид, как же я рада, что ты вернулся!

Он внимательно посмотрел на нее, затем отвернулся. Мимо проносились зеленые холмы и глинистые проселочные дороги; то тут, то там на фоне пронзительно голубого неба зеленели густые банановые рощи. Дымок спиралями поднимался от конусообразных крыш, крытых соломой. Дэвид почувствовал, что он соскучился по этому мирному, такому знакомому пейзажу. И по Моне он тоже соскучился.

— Зайдешь ко мне попить чаю? — предложила она, объезжая вокруг Белладу и паркуя машину между видавшим виды «фордом» и запыленным «кадиллаком», первым из которых активно пользовались каждый день, в то время как лимузин не двигался с места уже несколько лет, с самых похорон леди Роуз. — Или хочешь отдохнуть с дороги?

Дэвид выбрался из машины и отряхнул пыль с брюк.

— Я в поезде выспался, так что с удовольствием выпил бы чаю.

Мона обрадовалась:

— Отлично! — И последовала за ним по ступенькам на кухню.

Когда они вошли, Мона сказала:

— У меня опять был серьезный разговор с Соломоном. Сегодня утром я его застукала, когда он подогревал тост на огне.

— Ну и что с того?

— Так он держал тост пальцами ног!

Дэвид рассмеялся. Мона, тоже смеясь, хотела добавить что-то еще, когда на пороге столовой неожиданно возникла какая-то фигура.

— Джефф! — выдохнула она. — Я не заметила твою машину.

— Меня отец подбросил. Он поехал в миссию проведать тетушку Грейс.

— А Ильза с тобой? Мы как раз собирались выпить чаю.

Джеффри бросил короткий неодобрительный взгляд на Дэвида и произнес:

— Боюсь, это не очень хорошая идея. Мы не просто в гости к тебе приехали, Мона, нам нужно поговорить с глазу на глаз. У меня для тебя неприятные новости.

— Что случилось?

Он снова многозначительно посмотрел на Дэвида, который быстро сказал:

— Я выпью с тобой чай в другой раз, Мона. Мне все равно нужно съездить повидать мать и Ваньиру.

— Дэвид, — она дотронулась до его руки. — Пожалуйста, возвращайся и пообедай со мной.

— Конечно, — ответил он. — Нам ведь нужно еще поработать с бумагами.

— В самом деле, Мона, — сказал Джеффри, когда Дэвид ушел. — Я не понимаю, почему ты позволяешь своей прислуге звать тебя по имени.

— Какой же ты заносчивый, Джеффри, — сердито ответила она, в очередной раз поражаясь тому, как могла когда-то даже думать о том, чтобы выйти замуж за этого ханжу! — Я тебе уже сто раз говорила, что Дэвид Матенге не прислуга, а мой управляющий. Кроме того, он мой друг. Так что за плохие новости ты мне принес?

— Ты сегодня утром радио слушала?

— Джеффри, я встала до рассвета и все утро провела на плантации, следила за обработкой кофе, потом ездила на вокзал встречать Дэвида. Поэтому радио я не слушала. А что случилось?

Джеффри так и подмывало сообщить ей, что, по его мнению, Мона вполне могла бы отправить кого-нибудь другого встретить Дэвида и что на самом деле это гораздо более соответствовало бы приличиям. Но зная, что спорить с ней бесполезно, что она все равно поступит так, как считает нужным, он предпочел вернуться к причине своего неожиданного визита.

— Губернатор объявил в Кении чрезвычайное положение.

— Что?!

— Сегодня ночью был арестован Кеньята и несколько его приспешников, чтобы наконец покончить с May May.

— Но нет никаких доказательств того, что за May May стоит Кеньята! Пару месяцев назад он публично осудил акты терроризма!

— Но мы должны были их как-то остановить! Готов поспорить на все что угодно, что теперь, когда старый Джомо оказался за решеткой и больше не может распространять свои идеи, насилие прекратится.

Мона, отвернувшись, прижала руку ко лбу.

— И что означает введение чрезвычайного положения?

— Это означает, что до тех пор, пока бандиты не выйдут из лесов и не сдадутся в руки властям, мы будем жить на особом положении, под надзором полиции.

Она подошла к покрытому кафелем столу, на котором между электрической кофеваркой и соковыжималкой стоял радиоприемник в желтом пластмассовом корпусе. С тех пор как в 1919 году была построена Белладу, кухня уже несколько раз перестраивалась. Последний раз ремонт делали два года назад, тогда старая дровяная печь наконец уступила место современной газовой плите.

Мона включила радио, играла песня «Твое сердце, которое лжет». Она нашла радиостанцию Найроби.

— Несомненно, Кения переживает сейчас нелегкие времена, — услышала она голос губернатора, сэра Эвелина Бэринга. — Но я призываю всех сограждан сохранять спокойствие и не допускать распространения панических слухов. Я подписал документ, который вводит чрезвычайное положение на территории всей колонии. Это очень серьезная мера. Правительство Кении вынуждено было пойти на нее скрепя сердце и, поверьте мне, после долгих колебаний. Но в сложившейся ситуации, когда растет беззаконие, учащаются случаи насилия и беспорядков в определенной части колонии, у нас не оставалось другого выбора. Такое положение стало результатом подрывной деятельности движения, известного под названием May May. С целью восстановления правопорядка и обеспечения безопасности мирных и законопослушных граждан любой национальности правительство подписало указ о введении чрезвычайных мер, которые позволят ему брать под стражу определенных элементов, которые, по их мнению, представляют опасность для государственного порядка.

Мона вопросительно взглянула на Джеффри:

— Кого это, интересно, он имеет в виду под «определенными элементами»?

— В этих целях, — продолжал сэр Эвелин, — мы произвели перераспределение сил полиции и армии. Кроме того, в Найроби был направлен британский батальон, первые войска доставлены по воздуху этой ночью. В течение сегодняшнего дня в Момбасу также прибудут корабли Королевских военно-морских сил.

— Войска! — сказала она, выключая радио. — Неужели это в самом деле необходимо? Я и представления не имела, что все так плохо!

— Вначале все казалось не так уж страшно. May May, что бы это, черт возьми, ни значило, началось, как тебе известно, с кучки отщепенцев, лихих парней из Найроби, без работы и без денег, которые окопались в лесах и изредка совершали случайные набеги, в основном ради еды и денег. Но теперь, кажется, все больше недовольных молодых африканцев присоединяются к ним, и случаев насилия становится все больше. Боюсь, нас это застало врасплох.

Мона внезапно почувствовала озноб и поставила чайник на плиту. Впервые словосочетание May May она услышала года два назад, но тогда мало кто, не считая агентов секретной службы, обращал на него внимание. А потом начались неприятные инциденты: налеты на полицейские участки и кража оружия; поджог надела кукурузы; таинственные записки с угрозами по всему Найроби. Месяц назад банда африканцев напала на католическую миссию, — миссионеров заперли в комнате и скрылись с деньгами и автоматом. Неделю спустя на рынке Мадженго обнаружили повешенный труп задушенной собаки — это было предупреждение от May May, адресованное всем белым поселенцам. И наконец, всего две недели назад посреди бела дня был жестоко убит пожилой вождь одного из племен, одинаково уважаемый африканцами и белыми.

Джеффри прошел в глубину кухни, сложил руки на груди и облокотился на раковину.

— Самый последний случай, — тихо сказал он, — произошел сегодня рано утром. Ты ведь знаешь Абеля Камау, молочника из Мвейги?

Мона кивнула. Абель Камау был одним из тех африканских солдат, которые вернулись с войны с европейскими женами. Молодая семья обустроилась всего в нескольких милях от Белладу и вела тихое и спокойное существование. Они были одной из очень немногих смешанных пар в Кении, отвергнутые и презираемые и африканцами, и белыми, изгнанные из своих семей, поэтому друзей у них почти не было. Мона была с ними знакома и считала их приятными и милыми людьми. Они растили четырехлетнего сына.

— На них напали ночью, когда они мирно спали в своей постели, — сказал Джеффри, — и убили с изуверской жестокостью, нанесли несчетное количество ударов пангами. Полицейские сказали, что тела были настолько изуродованы, что их невозможно было опознать.

Мона растерянно опустилась на стул.

— О господи. А мальчик?

— Остался жив, но врачи говорят, что вряд ли он выкарабкается. Эти изуверы выкололи ему глаза.

— Но зачем?

— Они используют глаза в своей церемонии принятия клятвы. — Джеффри взял второй стул и сел за стол. — May May выбрали их своей мишенью, потому что они нарушили расовые табу. Ты ведь знаешь, что африканцы относятся к смешанным бракам так же нетерпимо, как и белые. Страшное преступление Абеля Камау состояло в том, что он, во-первых, женился на белой, а во-вторых, был лоялен к власти. Помимо отдельных представителей белого населения целью May May являются и африканцы, поддерживающие колониальное правительство.

Чайник закипел. Мона смотрела на него, но не могла сдвинуться с места.

— А в чем же состояло преступление этого несчастного ребенка? — пробормотала она.

— Его отец спал с белой женщиной.

Мона наконец заставила себя подняться из-за стола и машинально занялась приготовлением чая. Вся ее утренняя радость, вызванная возвращением Дэвида, куда-то улетучилась.

— У полиции есть предположения относительно того, кто это сделал?

— Они прекрасно знают, кто это сделал. Это Чеге, слуга Камау.

Мона резко обернулась:

— Этого не может быть! Чеге славный и добрый старик, который и мухи не обидит! Он ведь был лучшим другом отца Абеля!

— Да, и это самое чудовищное. May May начинают подбираться к своим жертвам через близких к ним людей.

— Но как, как им это удается? Чеге был по-настоящему предан Абелю и его жене!

— Любовь и преданность, Мона, ничто в сравнении с могуществом клятвы May May.

Она знала об этих клятвах, всю свою жизнь слышала эти истории. Клятва заставляла кикую во что бы то ни стало держать свое слово; это была неотъемлемая часть социальной системы племени, настолько глубоко укоренившаяся в многовековых суевериях и табу, что практически никто из кикую не мог нарушить однажды данную клятву.

— Но как они могут заставить человека дать клятву помимо его воли и затем совершить чудовищное преступление?

— Они заставляют дать клятву силой. Запугивают. Чеге наверняка похитили, увезли в лес, совершили над ним непристойный ритуал и затем отпустили.

— Но как они могли быть уверены в том, что он выполнит их приказы?

— May May могут быть абсолютно уверены в любом, кого они заставили дать клятву, Мона. Если же самой клятвы недостаточно, чтобы заставить беднягу выполнить их волю, в ход идут угрозы неминуемой расправы.

Мона поставила на поднос чайник, чашки, сахар и молоко и понесла его в гостиную. Там она обнаружила жену Джеффри, которая внимательно изучала рекламу дамских сумочек в каталоге «Сирс». Ильза сильно располнела за семь лет замужества, к тому же сейчас была беременной.

— Дорогуша! — воскликнула она, отложив каталог в сторону. — Какой ужас! Как подумаешь, что все это случилось совсем рядом с нами!

Мона только сейчас заметила, какой бледной и потрясенной выглядела Ильза, и осознала, что от фермы Камау до Килима Симба было меньше мили.

Мона задумчиво помешивала чай ложечкой. Она никогда не слышала выступлений Кеньяты, но ей доводилось читать в газете некоторые отрывки его речей. Он был лидером Кенийского Африканского Союза, могущественной и все более набирающей силу политической организации, целью которой было искоренение расовой дискриминации в Кении, борьба за то, чтобы у африканцев было больше прав на землю, образование, получение руководящих должностей, перспектива установления в Кении самоуправления. «Мы стремимся к одной цели, — говорил харизматичный Джомо, — и эта цель — мир».

Несмотря на то, что Кеньята неоднократно осуждал акты, совершаемые May May, правительство, тем не менее, решило, что именно он и возглавляемый им Кенийский Африканский Союз стояли за террористической деятельностью, и поэтому распорядилось арестовать его. «Глупое и опасное решение», — думала Мона.

— Теперь-то нам уже не о чем беспокоиться, — произнес Джеффри. — Вся эта шайка головорезов без своих главарей развалится. Бэринг пообещал, что Кеньяте больше никогда не выйти на свободу. Чтобы показать террористам, что мы не шутим, мы ввели в провинцию еще шесть батальонов, помимо трех кенийских батальонов Королевских африканских стрелков, Угандийского батальона, дислоцированного в ущелье, и двух рот Танганьикского батальона. Ночью из зоны Панамского канала прилетели ланкаширские стрелки. Они приземлились в базе Королевских военно-воздушных сил в Истли и были размещены в Найроби в качестве резерва. Мы также набираем ополченцев из бывших африканских солдат, которые прошли войну и верны режиму. Вот что я скажу тебе, Мона: я рад, что мы наконец-то начинаем действовать жестко. Мы демонстрируем черномазым и всему миру, что готовы немедленно обеспечить защиту колонии с воздуха и с моря.

— Знаешь, что я думаю… — проговорила Мона, глядя в окно, за которым сиял замечательный день; лучи экваториального солнца отбрасывали блики на темную, элегантную старинную мебель. Ярко-розовые и оранжевые бугенвиллии обрамляли веранду, зеленые ряды кофейных деревьев прерывали мягкую холмистую линию горизонта, а вдалеке в безоблачном небе торжественно возвышалась покрытая лиловой снежной шапкой гора Кения. — Я вот думаю, Джеффри, а если действия губернатора являются большой ошибкой? Ведь, привлекая такие военные силы, он как бы признается всему миру — и May May в том числе, — что правительство белых поселенцев Кении не способно само защитить колонию.

— Господи боже мой, Мона, послушать тебя, так мы должны позволить черномазым управлять страной!

— Их желание самим управлять своей страной не кажется мне противоестественным.

— Что ж, в некоторой степени я с тобой согласен. Я уже много лет активно выступаю за самоуправление, ты это знаешь. С какой стати, черт возьми, мы до сих пор должны отчитываться перед Уайтхоллом! Но я-то имею в виду самоуправление белых.

— Джеффри, нас в этой стране сорок тысяч, а африканцев — шесть миллионов! Неужели ни ты, ни другие еще не поняли, что мы не можем применить здесь, в Кении, родезианскую модель апартеида, мы просто не имеем на это права!

— Ты ошибаешься, Мона. Мы имеем на это право. Не забывай, какие чудеса сотворило наше присутствие в Восточной Африке. Британские налогоплательщики, Мона, при всех трудностях, которые переживала разоренная войной страна, вложили в эту колонию огромные деньги, чтобы помочь африканцам встать на ноги! Да ты только подумай обо всем, что мы для них сделали. Мы ведь буквально вывели их из каменного века, а как мы заботились о них все эти годы. Это просто возмутительно, что мы позволили этой ситуации зайти так далеко. Если хочешь знать мое мнение, Мона, мы по-настоящему сглупили, что не приняли тогда план Монтгомери.

— Что это был за план?

— Еще в сорок восьмом фельдмаршал Монтгомери предложил план создания военных баз на территории Кении, потому что уже тогда он предвидел тот раскол, с которым мы столкнулись сегодня. Мы не послушали его, и вот, посмотри, что мы имеем сегодня. Африканцы стали послушным орудием в руках коммунистов, а я абсолютно уверен в том, что вся идеология May May построена на коммунистических идеях.

— Но, Джеффри, — нетерпеливо перебила его Мона. — Я все равно считаю, что это такая же их страна, как и наша, и мы не можем просто взять и наплевать на нужды и чувства шести миллионов людей.

Джеффри криво усмехнулся.

— Ты действительно считаешь, что они способны на самоуправление? — Я так и слышу, как черномазые вопят: «Дайте нам работу, и мы разломаем все инструменты!»

— Ты несправедлив.

— А они чертовски неблагодарны! Но что от них ожидать? В языке кикую даже нет слова «спасибо». Нам пришлось учить их этому слову.

Джеффри резко поднялся. Он ненавидел эти споры с Моной, она просто выводила его из себя. Его раздражало в ней все: ее политические взгляды, образ жизни — да, особенно образ жизни.

«Мона ведь привлекательная женщина, — думал он, — а могла бы быть просто красоткой, если бы не разгуливала вокруг, как простая фермерша. Она получила неплохое наследство от своих родителей — красоту матери в сочетании с привлекательностью брюнета-отца — и могла бы получать неплохие дивиденды с этого наследства, если б только лучше одевалась и хоть иногда посещала парикмахера».

Но Мона неизменно собирала свои длинные черные волосы в конский хвост и носила мужские рубашки. Откуда у нее возьмется хоть капля изящества, если все дни напролет она проводит на кофейной плантации, работая бок о бок со своими африканцами? Похоже, Мона не унаследовала ни капли аристократизма своих родителей. Увы, бокалы с искрящимся шампанским и игра в поло давно ушли в прошлое, которое, казалось, умерло вместе с Валентином.

Джеффри знал, что гостевые комнаты на втором этаже давным-давно стоят закрытые. Ко входу в особняк больше не подъезжают лимузины; веселые голоса гостей навсегда ушли из этих мрачных комнат. Единственные посетители, которых принимает Мона, — это члены Кофейного совета, плантаторы вроде нее, с которыми она курит, пьет бренди и обсуждает мировые цены. Моне определенно нужен мужчина, который напомнил бы ей о том, что она женщина. И Джеффри считал, что этим мужчиной должен стать он.

Легкий укол совести заставил его бросить короткий взгляд в сторону жены, одетой в хлопчатобумажную бесформенную блузу для беременных, располневшую и благодушно настроенную, чьим единственным интересом в жизни являлись дети. Ильза совсем распустилась. Родив четырех детей и беременная пятым, она потеряла всякую сексуальную привлекательность. Джеффри признавал, что она замечательная мать. Но как женщина она уже давно не волновала его. О чем он только думал, когда женился на ней? Вместо этого он должен был вернуться домой, к Моне!

Ему становилось все сложнее сдерживать свое влечение к Моне. Его удивляло, что она ведет такой монашеский образ жизни. Это неестественно. Вне всяких сомнений, она тоже желает интимных отношений с мужчиной. И, что поразительно, при этом рядом с ней не было ни одного мужчины, не считая исключительно деловых контактов. Джеффри был уверен, что по ночам в своей постели она не может не задумываться о своей одинокой жизни. Джеффри решил, что Мона созрела для того, чтобы в ее жизни появился нужный мужчина. Придет день, пообещал себе Джеффри, или придет ночь, и он не будет больше бороться со своей страстью, явится в Белладу и застанет ее одну. И она возжелает его с той же страстью, с которой желал ее он.

— В любом случае, — произнес он, быстрыми шагами приблизившись к окну. Его тело, все еще стройное в сорок лет, четко вычерчивалось на фоне октябрьского неба, — я намереваюсь показать молодчикам May May, что им меня не запугать. Я буду вести дела как ни в чем не бывало, несмотря на всю эту шумиху, поднятую газетчиками. Как только вся эта глупая суета вокруг May May утихнет, а я тебе обещаю, что это произойдет очень скоро, мои клиенты снова вернутся ко мне.

Джеффри имел в виду свой бизнес, туристическое агентство, которое он основал после увольнения из армии. Сбылось его пророчество о том, что война откроет новую эру в туризме. Во всем мире солдаты, возвращающиеся домой, развлекали свои семьи рассказами об увиденных ими экзотических местах: Париже, Риме, Египте, Гавайях, южных странах Тихоокеанского региона. Эти открытия вместе с недавним запуском коммерческих авиарейсов, благодаря которым время путешествия невероятно сократилось, породили во всем мире неожиданную страсть к путешествиям. Туристическое агентство Дональда, офис которой располагался в гостиной Джеффри Дональда в Килима Симба, находилось пока в зачаточном состоянии, и нужно было бороться за его выживание, поскольку Кения еще не укоренилась в сознании людей как потенциальное место проведения отпуска. Пока Джеффри организовывал лишь сафари для охоты на диких зверей, но в планах у него была реализация абсолютно новой идеи проведения досуга: фото сафари.

— Кстати, я занялся разработкой новой рекламной кампании, — сообщил он, вернувшись за стол. Легкость, с которой он менял тему разговора, выводила Мону из себя. — Я заказал макет брошюры с фотографиями туземцев, львов и жирафов. Общая идея заключается в том, что любой рабочий из Манчестера может получить две недели африканских приключений, при этом ему гарантируются полная безопасность и комфорт. Теперь, когда благодаря упорству тети Грейс у нас появились заповедники, пора начать зарабатывать на них деньги.

— Но даже при всем разнообразии нашего животного мира, — возразила Мона, — я пока не вижу, что еще Кения может предложить среднестатистическому туристу. Изо дня в день фотографируя животных, можно в конце концов с ума сойти от скуки.

Одна из проблем Моны, решил Джеффри, заключается в том, что ей не хватает воображения.

— Это только часть моей новой программы. Я размещу в брошюре снимки отелей Найроби, покажу крупным планом роскошь, рестораны, ночную жизнь. Теперь, когда Найроби наконец получил статус города, я собираюсь поместить его на карту мира.

Мона рассмеялась:

— Осталось только придумать подходящий рекламный слоган, что-то вроде «Добро пожаловать в Найроби — зеленый город в лучах солнца!»

Собирая со стола пустые чашки, она не заметила, как Джеффри вытащил маленькую записную книжку из кармана своей куртки цвета хаки и что-то записал.

— Так что теперь тебе не о чем беспокоиться, — говорил Джеффри несколько минут спустя, когда они с Ильзой прощались с Моной на пороге кухни. Он положил ладонь на руку Моны и крепко сжал. — Теперь, когда Кеньята за решеткой и отрезан от своих лесных головорезов, голову даю на отсечение: все они разбегутся, поджав хвосты, и эта история благополучно закончится.

Он вплотную приблизился к ней, так, что его выжженное солнцем лицо оказалось совсем рядом, и она могла разглядеть мелкие морщинки вокруг его глаз.

— Но если вдруг тебе станет страшно, — тихо добавил он, — или ты проснешься и тебе покажется, что в доме кто-то есть, позвони мне, и я тут же примчусь. Обещаешь?

Мона отстранилась от него и протянула Ильзе корзинку:

— Вот, возьми, здесь немного меда для ребятишек, — сказала она.

Выйдя на крыльцо, Джеффри остановился на ступеньках:

— Посмотри-ка, похоже, у твоего парня проблемы.

Мона выглянула с крыльца. Совсем рядом, на дорожке, ведущей к дому, трое аскари из Кенийского полицейского резерва в синих пуловерах и высоких красных шапках внимательно изучали удостоверение личности Дэвида.

Джеффри повернулся к Моне:

— Советую тебе быть поосторожнее с этим парнем.

Для Моны не был секретом тот факт, что Джеффри испытывает к Дэвиду Матенге откровенную неприязнь. Он постоянно отпускал критические замечания по поводу того, как Мона обращалась со своим африканским управляющим, что служило причиной натянутости в их отношениях.

— Я Дэвиду полностью доверяю, — ответила она.

— И тем не менее в ближайшие недели, пока не отменят чрезвычайное положение, я попросил бы тебя быть с ним предельно осторожной.

Распрощавшись с Джеффри и его женой, которые направились в сторону лестницы, ведущей к миссии, Мона приблизилась к Дэвиду и трем допрашивающим его аскари.

— У вас какие-то проблемы? — спросила она.

Солдаты вели себя очень вежливо и разговаривали на английском с мелодичным акцентом, четко проговаривая слова, что было характерно для образованных африканцев:

— Просим прощения за вторжение, мемсааб, но сегодня утром была сожжена ферма, и мы опрашиваем население.

— Ферма? Чья?

— Мухори Гатеру. Его дом разрушили, весь скот уничтожили. Дело рук May May.

— Откуда вы знаете?

— Они оставили записку, в которой было написано: «Это наша земля».

— Что это значит?

— Это клятва May May.

— Я могу поручиться за мистера Матенге. Он только сегодня вернулся из Найроби и утром находился в поезде.

— Прошу прощения, мемсааб, но этим утром поезд на некоторое время задержался в Каратине, а ферма Мухори Гатеру как раз и находится в Каратине.

— И тем не менее я полностью ручаюсь за него. Всего доброго.

Направляясь к дому, где они с Дэвидом собирались провести остаток дня, изучая бухгалтерские книги, разбирая счета и корреспонденцию и обсуждая поездку Дэвида в Уганду, где он надеялся найти решение проблемы с распространением вредителей, Мона говорила:

— Не могу поверить, что весь этот ужас с May May происходит на самом деле! Ты слышал о введении чрезвычайного положения?

— Да.

Зайдя на кухню, она сказала:

— Попрошу Соломона сделать нам сандвичи. Ну где же этот старый ленивый плут?

— Обо мне не беспокойся, Мона, я не голоден. Перекусил в поезде.

— А почему поезд задержали в Каратине? Ты не знаешь?

После некоторой паузы он ответил:

— Нет.

Мона давно уже переделала кабинет отца в свой собственный, упаковав и убрав подальше все его трофеи, награды и фотографии. Тяжелые гардины Мона заменила легкими занавесками, а строгую мебель, привезенную из Англии тридцать три года назад и уже начавшую ветшать, обила яркой тканью с цветочным орнаментом.

Мона устроилась за широким дубовым столом, Дэвид подвинул стул и сел рядом.

— Как поживает малыш? — спросила она, доставая из ящика бухгалтерские книги.

— С сыном все в порядке.

— А Ваньиру?

— Мы снова повздорили. — Дэвид вздохнул. — Меня не было дома два месяца, а жена с порога встречает меня жалобами.

Мона знала об их ссорах. Ваньиру хотела, чтобы Дэвид привел в дом других жен, чтобы и ей было веселее, и на шамбе появились дополнительные рабочие руки; она также хотела, чтобы Дэвид избрался в руководство местного отделения Кенийского Африканского Союза; чтобы он переехал из коттеджа управляющего, который сам выстроил шесть лет назад, и стал жить с ней и своей матерью в их доме ниже по реке.

Ваньиру постоянно твердила ему об этом, но Мона знала, что Дэвид не соглашается. И ее это радовало. Она не имела ничего против работы в Союзе, но была довольна, что Дэвид и не думает приводить в дом вторую и третью жену, а предпочитает жить один в маленьком домике у дороги. Причину этой своей радости Мона объясняла тем, что такой образ жизни позволяет Дэвиду больше времени отдавать работе в поместье.

Но было еще кое-что, о чем Мона не знала, а Дэвид не собирался ей рассказывать. Причиной сегодняшней ссоры между Дэвидом и Ваньиру было что-то другое. Это были May May.

— Кристофер такой замечательный мальчик, — сказала Мона, протягивая Дэвиду пачку счетов, накопившихся за время его отсутствия. — Ему всего семь месяцев, а он уже пытается ползать!

Дэвид взглянул на Мону и улыбнулся.

— Тебе следует иметь детей, — негромко произнес он.

Она отвернулась.

— Мое время уже ушло! В тридцать три года вряд ли можно думать о том, чтобы завести семью.

— Любой женщине нужны дети.

— У меня есть ферма, и мне этого вполне хватает.

Мона ненавидела, когда Дэвид затрагивал тему ее одиночества. Его чисто мужское понятие о том, что бездетная женщина не может быть счастливой, раздражало ее. «Брак и дети, — пыталась она однажды объяснить ему, — это нечто большее, чем просто купить жену, заплатив за нее несколько коз. Есть еще любовь».

«Раньше я боялась, что стану такой же, как моя мать, — призналась она ему одним дождливым апрельским вечером, когда они грелись у огня после тяжелого дня на плантации. — Я ошибочно полагала, что она неспособна любить. Только потом я узнала, что моя мать была из тех женщин, которые могут полюбить лишь одного мужчину в своей жизни и любят его так всепоглощающе, так самозабвенно, что без него просто не могут жить».

Тогда Мона резко оборвала саму себя, осознав, что очень близко подошла к теме, которая была для нее слишком личной и в которую она никого не посвящала. Ни одна душа на свете, даже тетя Грейс, ее самый близкий друг и поверенный во всех ее делах, не знали о том, что Мона приняла решение ждать всю жизнь, если понадобится, в одиночестве и без детей, ждать того единственного мужчину, который ей предназначен. Мона считала, что если женщина соглашается жить с кем угодно, и делает это для того, чтобы быть замужем, то это не приносит ничего, кроме несчастья и сожалений.

Дэвид закатал рукава рубашки. Он раскладывал счета на отдельные кучки, и его обнаженные руки то освещались лучом, падающим на стол из окна, то снова оказывались в тени. Мона поймала себя на том, что следит за движениями его мышц под темной кожей.

Она взяла в руки письмо из Белла Хилл. «Дорогая леди Мона, — писал агент. — Я искренне сожалею о том, что вынужден беспокоить вас по этому вопросу, но дела обстоят таким образом, что если мы не предпримем немедленных мер, то потеряем наших последних жильцов».

Мона отложила письмо в сторону. У нее не было сейчас настроения читать о бесконечных проблемах Белла Хилл. Когда тетушка Эдит переехала в Брайтон к своей кузине, Мона переделала Суффолкский особняк, разделив его на квартиры и назначив дешевую послевоенную ренту. Возвращающиеся с войны солдаты охотно селились в этих квартирах, приводили туда невест. Но мало-помалу довоенное благополучие возвращалось в Англию, уровень жизни рос. Жены бывших солдат начали производить на свет детей, а время брало свое, и старый Белла Хилл ветшал. Так поместье ее предков, будучи когда-то источником доходов, в которых так нуждалась Белладу, стало теперь черной дырой, высасывающей средства. Жильцы жаловались на плохое состояние сантехники, холод в квартирах. Они желали улучшений, современного ремонта и съезжали чаще, чем агент успевал вселить на их место новых. Мона понимала, что ей придется что-то делать с этим бедным старым домом как можно скорее.

Белла Хилл…

Она бросила взгляд на Дэвида. Склонив голову над счетной машиной, он быстро перебирал пальцами, его красивое лицо было сосредоточенным.

Она вспоминала о трех эпизодах. Первый произошел двадцать четыре года назад, в мрачном холле Белла Хилл, когда несчастная маленькая Мона пыталась уговорить сестру Дэвида, Нджери, бежать с ней из дома. Второй случай последовал вскоре за первым: Мона и Дэвид, как в ловушке, мечутся в охваченной пламенем хижине знахарки. Третий же эпизод, о котором она сейчас вспоминала, глядя на погруженного в работу Дэвида, произошел всего семь лет назад, вскоре после того как он начал работать управляющим в ее поместье.

«Я должна извиниться перед тобой, Дэвид, — сказала она ему тогда. — Я была жестока к тебе, когда мы были детьми, и прошу за это прощения. Я ведь тогда чуть не убила нас обоих».

На его лице мелькнуло тогда странное выражение, и он ответил: «Это было так давно. Все забыто».

Будто почувствовав на себе ее взгляд, Дэвид поднял голову от счетной машины и улыбнулся.

— Чуть не забыл, — сказал он, отодвинувшись от стола. — Я кое-что привез тебе из Уганды.

Он полез в карман брюк, вытащил что-то, завернутое в носовой платок, и протянул ей.

Озадаченная Мона взяла сверток. Дэвид никогда раньше не делал ей подарков. Когда она развернула платок и увидела, что там, у нее перехватило дыхание.

— Боже мой, — прошептала она. — Какая красота!

— Эти ожерелья делает народ торо. Видишь эти зеленые бусины? Это малахит из Бельгийского Конго. А это резная слоновая кость.

Мона не могла оторвать глаз от ожерелья, которое лежало перед ней на столе в солнечном свете. Это было потрясающей красоты украшение из отполированной до блеска меди, кусочков янтаря, розочек, искусно вырезанных из слоновой кости, и металлических цепочек — примитивное произведение африканских умельцев, которое одновременно выглядело странно современным, почти безвременным. «Настоящее произведение искусства, — подумала Мона, — слишком прекрасное, чтобы просто висеть на чьей-то шее».

— Дай-ка, — сказал Дэвид, — я надену его на тебя.

Он встал и подошел к ней сзади. Она почувствовала, как его руки скользнули по ее волосам, перед глазами мелькнуло ожерелье, весомо и удобно устроилось на ее груди. Пальцы Дэвида щекотали ее шею, когда он застегивал замочек.

— Погляди на себя в зеркало, Мона.

Она не верила своим глазам. Ей казалось, она совершенно преобразилась. Она больше не была обыкновенной женщиной, в ней появилось что-то новое, неуловимое.

Ожерелье лежало на ее груди, на хлопковой ткани блузы, как какой-то знак торжества, победы, рядом с которым все — и эта комната, и мебель, и солнечный день за окном — казалось совершенно банальным и прозаичным.

— Оно просто волшебное, Дэвид, — проговорила она.

— Такие ожерелья носят женщины торо.

— Женщины торо очень красивые. На мне оно смотрится не к месту.

— Как только я его увидел, я тут же подумал о тебе, Мона.

Она представила себе угандийских женщин из племени торо, со стройными шеями и гордо посаженными головами.

— Я не достойна такой красоты, — сказала она. — У меня не та кожа.

Дэвид очень тихо произнес:

— У тебя замечательная кожа, Мона.

Она смотрела на его отражение. Он стоял сзади, совсем близко к ней. Их взгляды пересеклись в зеркале.

Мона повернулась, чтобы поблагодарить его. Неожиданно тишину нарушил хрип радио.

Это была полуденная трансляция на языке кикую. Видимо, Соломон решил послушать новости. Диктор рассказывал о жестоком убийстве Абеля Камау и его жены-европейки. Их четырехлетний сын, сообщил диктор, которому были нанесены тяжелые травмы, только что скончался в больнице Короля Георгия.

45

Ваньиру и ее свекровь работали на шамбе и пели. Это была простая песня, в которой повторялись одни и те же незатейливые слова, и они пели ее в приятном согласии, меняя мелодию, украшая ее новыми руладами. Это был гимн, воспевающий Нгая, бога, живущего на горе Кения; это была молитва об ухуру, свободе.

В этот прохладный, свежий день перед началом сезона дождей на сердце у мамы Вачеры было тяжело. Выкапывая батат и обрывая со стеблей листья, чтобы скормить их потом козам, старая знахарка думала о предстоящей разлуке с невесткой. Как бы она ни хотела, чтобы жена ее сына осталась с ней, она даже не думала удерживать ее. Вачера знала, что молодая женщина следует зову, звучащему в ее сердце, тому призыву, который может слышать только она. Знахарке приходилось оставаться одной и раньше; переживет она одиночество и на этот раз.

Как странно все повернулось в жизни! Даже ее мешок вопросов не смог предсказать Маме Вачере ту кровопролитную войну, которая терзает сегодня землю кикую. Ни в одном из своих пророческих снов не могла она предвидеть, что один брат кикую пойдет с оружием на другого брата, в то время как соседние племена будут с любопытством взирать на все это. «Наши предки, должно быть, стенают и плачут, — думала Мама Вачера, видя, как лесные воины спускаются с гор и убивают своих африканских братьев, а товарищи убиенных начинают мстить, преследуя и мучая любого, кого только заподозрят в пособничестве лесным людям. — Как могло случиться, что мир погрузился в это безумие?»

Мама Вачера выпрямилась и посмотрела на поросший травой склон над рекой. Все началось, когда здесь появились белые люди, решила она. Именно они стали причиной той чудовищной войны, в которой гибнут теперь ее соплеменники. Они явились сюда много урожаев назад в крытых повозках в сопровождении своих молочно-белых жен и стали распространять вокруг свою заразу. «Когда это закончится? — спрашивала себя старая женщина. — Когда одни кикую перестанут убивать других и совместно вышвырнут наконец белого человека из Кении? Когда они увидят всю тщетность и позор этой бесполезной войны и объединят свои силы против одного настоящего врага?»

Мама Вачера подумала о сыне и спросила себя: на чьей же стороне было его сердце?

Как и многие мужчины кикую, он предпочел работать на белого человека и жить в каменном доме, оставив свою жену работать на шамбе. Ваньиру повезло больше, чем многим другим женщинам, ведь муж жил недалеко от ее хижины. Кого действительно нужно было пожалеть, так это тех жен, мужья которых покинули их ради работы в Найроби, где они жили в квартирах, пили европейское пиво и спали с проститутками. Эти бедные женщины подолгу не видели своих мужей, иногда годами, тогда как Дэвид посещал свою жену раз в неделю, оставался на ночь в своей хижине тингира и ел пищу, приготовленную женой и матерью. Навещая своих женщин, Дэвид Матенге одаривал их разными американскими товарами, сахаром и маслом. Во многом, признавала мать Дэвида, он вел себя как настоящий кикую.

Но как, удивлялась она, наблюдая за грузовиком, тащившимся по пыльной дороге среди кофейных деревьев Тривертонов. как мог он работать на ту самую женщину, отец которой украл их землю? Это была загадка, решить которую Маме Вачере было не под силу. Но ей и в голову не приходило задавать ему эти вопросы, ведь она была почтительной матерью и должна была уважать выбор своего сына.

Вачера отправилась на другой конец шамбы, где Ваньиру обрывала тыквенные листья, и принялась собирать бананы.

Она знала, что ее невестка приняла клятву May May. Много лет назад, в ту ночь, когда разразилась ужасная буря и ее бабушка лежала при смерти и ждала, что гиены придут терзать ее плоть, юная Вачера, съев горсть земли, приняла ту же клятву. Клятва была частью жизни кикую, такой же древней, как туманы на горе Кения. Без этой клятвы Дети Мамби прекратили бы свое существование. Но та клятва, которую дала Ваньиру, была другая, и это тревожило Маму Вачеру. Ее невестка приняла клятву, держа в руках Библию белого человека, мзунгу; съев горсть земли, она поклялась именем Иеговы. И Мама Вачера никак не могла понять те причины, по которым священная клятва была изменена.

Что все это значило? Зачем так извращать освященный веками племенной ритуал?

Мама Вачера боялась, что May May, эти приспешники дьявола, навсегда уничтожат древние обычаи. Эти лесные люди, решила она, не могут называться настоящими, благородными сыновьями Мамби, они именно те, кем окрестил их белый человек: «головорезы». Племенные порядки больше не соблюдаются; народ кикую все более разобщается, а лишенные жизненных ориентиров, сбитые с толку молодые люди глумятся над стариками.

«Они борются вовсе не за нашу землю, — думала Мама Вачера, наполняя корзину. — Они борются за свободу творить зло и попирать законы предков».

Песнь закончилась, и женщины направились обратно к хижинам. Над крышами спиралями поднимался дымок от печей, на которых готовилась пища. Ваньиру знала, что свекровь не одобряет ее решение уйти, и понимала, что им никогда не прийти к согласию в этом вопросе, потому что Мама Вачера была уже старой женщиной. Ее возраст, по ее собственным подсчетам, равнялся ста двадцати урожаям, что, по оценкам Ваньиру, составляло шестьдесят лет. Вачера жила прошлым. Когда они говорили о том, что Дети Мамби должны вернуть свою землю, потому что все права на эту землю принадлежат им, и только им, Мама Вачера лишь твердила про таху.

— Они были прокляты, — постоянно повторяла она Ваньиру. — Я им сказала, что до тех пор, пока земля не будет возвращена африканцам, им всем суждены лишь несчастья и страдания. И видишь, что получилось? Все они теперь мертвы, за исключением одной, и у нее нет ни одного сына, который мог бы унаследовать землю.

Ее устаревший образ мыслей и упрямство раздражали Ваньиру, но, будучи с детства приученной вести себя скромно и уважительно в обществе старших по возрасту, она и не думала перечить свекрови. Борьба — вот во что верила Ваньиру. Только война могла вернуть африканцам украденную землю. «Дерево свободы взрастет на крови», — повторяла она своей свекрови.

Но Ваньиру боролась не только за то, чтобы вернуть утраченные земли. Как и многие женщины, присоединившиеся к May May, она боролась за права своей дочери. Рисовала себе будущее, в котором Ханна сможет свободно ходить в школу, не боясь издевательств беспощадных мальчишек, как это было в ее печальном школьном детстве, сможет работать бок о бок с мужчинами; сможет выбрать профессию и сделать достойную карьеру; получит свободу гордо идти рядом со своим мужем, как равная ему, а не тащиться позади, словно вьючное животное. Матери кикую, считала Ваньиру, обязаны бороться за будущее своих дочерей.

— Сними кору с боярышника, — поучала Мама Вачера жену своего сына, пока та собиралась в путь, — с самых молодых ветвей. Обмакни в соль и пососи. Это верное средство от болезней желудка и поноса.

Ваньиру внимательно слушала свекровь. Они сложили в корзину целебные растения и исцеляющие амулеты, сверху добавили вареные маранты и холодный батат, связку бананов, немного маиса. Когда корзина наполнилась, Ваньиру завернула ее в покрывало вместе с большим калабашем с водой, а по бокам еще запихала коробки с пулями и три пистолета, которые ей тайно доставили сегодня утром. Затем она положила письма и записки, второпях написанные женами своим мужьям, которые боролись за свободу в лесах.

Когда поклажа была готова, Ваньиру надела поверх платья еще два, обернула вокруг выбритой головы ярко-красную кангу и с помощью свекрови повесила за спину тяжелую корзину. Корзина держалась на перевязи, перетянутой через лоб, поэтому руки у нее оставались свободными, так что она могла поддерживать Кристофера, который был привязан платком к ее груди, и Ханну, которую закрепила на бедре.

За порогом хижины Мама Вачера на мгновение остановилась, чтобы благословить Ваньиру, которую считала своей дочерью и которую, возможно, она видела в последний раз.

— Я позабочусь о Дэвиде, — сказала она.

— Дэвид мне больше не муж, — сказала Ваньиру и добавила слова, произнеся которые женщина кикую расторгала свой брак: — Я развожусь с ним. За меня не бойтесь, ибо я была рождена единожды, единожды и умру.

Мама Вачера еще долго провожала печальным взглядом молодую и сильную Ваньиру, которая, согнувшись под тяжестью ноши, с младенцем на груди и ребенком на боку, перешла через реку и скрылась из вида.

Ваньиру шагала в лучах послеполуденного солнца по тропинке, по обе стороны которой лежали поля с молодыми побегами, жаждущими дождя. Природа, казалось, дремала, разморенная теплом, лениво жужжали мухи, пыль поднималась под ее босыми ногами. Кристофер был уже довольно тяжелым, он дремал, прикорнув на груди матери. Трехлетняя Ханна прислонилась к материнскому плечу, ее головка мерно покачивалась в такт ходьбы.

Вскоре к Ваньиру присоединилась еще одна женщина помоложе, на ней было надето целых четыре платья, на голове желтая канга, а за спиной такой же груз с пищей и водой. Она вышла из буша и, не говоря ни слова, зашагала рядом с Ваньиру, подстроившись под ритм ее шагов. Чуть позже они повстречали старую Маму Гачику, мать Нджери, которую извлекла из чрева матери одна мемсааб и которая повесилась на чердаке дома другой. Мама Гачику, как и Мама Вачера, была вдовой легендарного вождя Матенге, и с собой у нее была панга — традиционное мачете народа кикую.

Когда на их пути возник ручей, женщины остановились, помогли друг другу снять ноши и, опустившись на колени, напились воды. Охладив свои выбритые головы в проточной воде, они снова закрутили свои канги в тюрбаны. Мама Гачику и молодая женщина разделили между собой скромную трапезу, состоящую из холодного батата; Ваньиру покормила грудью обоих детей.

Затем они вновь взвалили на спину свою поклажу и продолжили свой путь вверх по пологому склону в сторону гор. Шли они по-прежнему молча, сосредоточив все внимание на дороге. К ним присоединялись все новые женщины, и к тому времени, когда они скрылись в густой чаще, их было уже двенадцать.

Все следовали за Ваньиру, которая проделывала этот путь множество раз, выполняя секретные поручения, доставляя пищу и оружие борцам за свободу, окопавшимся в лесах. Когда на их пути встретился водопад, Мама Гачику отрезала лист маранты, свернула его в кулек и, наполнив водой, пустила по кругу.

Напившись, они продолжили свой путь, безмолвные и решительные. Каждую из них вела вперед своя цель, каждую преследовало свое мучительное видение. Мама Гачику видела перед собой тело своей несчастной дочери Нджери, повесившейся на балке, — Нджери, сбитой с толку образом жизни белых людей и доведенной до бесславной и постыдной смерти. Ндута видела обезображенное лицо своего мужа, избитого до полусмерти солдатами Кенийского полицейского резерва. Нджамби и Мутони переполняли горькие воспоминания об отце, погибшем от рук белых молодчиков. А Ньякио, самую молодую из них, вело вперед страшное воспоминание о том, как ее насиловали четверо пьяных британских солдат. Все двенадцать женщин приняли клятву от Ваньиру; все они поклялись отказаться от своей прошлой жизни ради борьбы за свободу. Каждая из них приняла решение бороться до тех пор, пока последний белый человек не будет изгнан из Кении, и каждая готова была отдать за это свою жизнь, даже если ей не суждено будет дожить до этого благословенного дня. Все они знали, что однажды принятая клятва навсегда связывала их тело и душу с данным ими словом. И если вдруг одна из них предаст оказанное ей доверие, или выдаст властям хоть какую-то информацию о тайном лагере, расположенном в глухом лесу, или не подчинится приказам командования, ей суждено умереть жуткой смертью.

По мере того как день клонился к закату, становилось все прохладнее. Сумерки сгущались, женщины сгрудились плотнее и, как за маяком, следовали за красным тюрбаном Ваньиру.

Незадолго до того как ночь окончательно накрыла лес, Ваньиру остановила свою группу под огромной, очень древней смоковницей. Не говоря ни слова, она освободилась от своей ноши, опустила на землю детей и помогла остальным сделать то же самое. Затем опустилась на колени у подножия дерева.

Все последовали ее примеру. Окружив дерево, коленопреклоненные женщины прижались лбами к стволу и запели молитву, обращенную к Нгаю, богу своих предков. После молитвы Ваньиру набрала горсть плодородной черной земли, внимательно посмотрела на нее и произнесла:

— Это наша земля.

Ее спутницы сделали то же самое, и вскоре все двенадцать женщин нараспев повторяли:

— Это наша земля. Это наша земля.

В конце церемонии, прямо перед тем как в лесу наступила полная темнота, Ваньиру положила немного земли в рот и с торжественным видом пожевала. Сестры по борьбе последовали ее примеру: они ели землю, обновляя свою клятву, и снова клялись в верности своей земле.

46

Когда с рекламного щита сняли покрывавшую его ткань, Мона не удивилась, прочитав: «Добро пожаловать в Найроби, зеленый город в лучах солнца!»

Около трех сотен людей собрались в этом обычно тихом месте на обочине дороги у края заповедника Найроби, чтобы принять участие в торжественной церемонии. Одни стояли в тени деревьев, другие сидели на складных стульях, и все как один аплодировали и расхваливали Джеффри Дональда за его находчивость. Все сходились во мнении, что этот слоган был очень удачной находкой, что он, несомненно, будет способствовать улучшению имиджа их города на международном уровне. Тем более сейчас, когда зарубежная пресса подняла такую шумиху вокруг May May.

Мона тайком бросила взгляд на часы. Она терпеть не могла эти срежиссированные церемонии, но понимала, что они выполняют важную задачу в охваченной беспорядками колонии. С одной стороны, такие мероприятия создавали у белых поселенцев чувство единения и стабильности во времена потрясений. С другой — они были призваны продемонстрировать, что на самом деле никаких проблем с межрасовыми отношениями в Кении нет и что большинство черных африканцев являются вполне покорными и законопослушными гражданами. Почти половину собравшихся сегодня составляли коренные жители Кении. Они сидели прямо на земле или стояли, опираясь на посохи, и слушали речь Джеффри Дональда. Присутствовали и уважаемые вожди, гордые старцы кикую, одетые в характерные наряды, представлявшие собой смесь западной и традиционной африканской одежды. Одним из них был величественный старый Ирунгу, могущественный и влиятельный вождь, убедивший своих людей прийти на эту церемонию, чтобы продемонстрировать свое хорошее отношение к белым. На Ирунгу были шорты цвета хаки, на плечах скатерть в клетку, а на ногах сандалии, сделанные из автомобильных шин. Мочки ушей вождя оттягивали традиционные украшения; на шее висела полая тыква с табаком и ремешок с контейнером, из которого он нюхал табак. На обеих руках у него было по паре часов. Вождь восседал рядом с заместителем губернатора, на котором был темно-синий костюм и итонский галстук. Казалось, умы этих почетных и уважаемых лидеров были заняты чем угодно, только не May May.

Мона снова нетерпеливо посмотрела на часы. Она не могла заставить себя сосредоточиться на речи Джеффри. Обведя взглядом толпу, она поискала глазами Дэвида, но увидела лишь томми, британских солдат, которые образовали широкое защитное кольцо вокруг присутствующих, с автоматами наизготовку. При проведении любых собраний с участием европейцев и лояльных к режиму африканцев теперь принимались повышенные меры безопасности, потому что такие собрания считались главными целями для May May, несмотря на то что за пять месяцев прошедших со дня объявления чрезвычайного положения, еще не было совершено ни одного такого нападения.

Наступил полдень. Мона пыталась понять, где может быть Дэвид.

Являясь представительницей семьи Тривертонов, она была вынуждена принимать участие в таких мероприятиях. Белое население Кении слишком трепетно относилось к своим драгоценным традициям, поэтому у Моны просто не было иного выбора. Много лет назад ее родители удовлетворили стремление поселенцев к общению с аристократами. Сегодня эту роль приходилось играть Моне и Грейс. Она терпеть не могла, когда к ней обращались «леди Мона», но фермерские жены обожали ее так называть, это льстило их самолюбию. А как ненавидела Мона этот ярко-голубой габардиновый костюм, который ей пришлось нацепить, несмотря на испепеляющий зной и обжигающий ветер, этот тесный жакет, по последней моде плотно охватывающий ее фигуру, эти узкие рукава, затянутую талию, широкую летящую юбку! Дискомфорт, который она испытывала, усугублялся белыми перчатками, белой же сумочкой и совершенно непрактичными белыми туфлями-лодочками, в которые были втиснуты ее ноги. Она не могла дождаться, когда сможет наконец добраться домой и влезть в свои удобные штаны и потрепанную мужскую рубашку.

Люди вокруг нее начали нетерпеливо ерзать. То тут, то там раздавалось покашливание, одни отгоняли назойливых мух, другие обмахивались импровизированными веерами в тщетных попытках хоть немного охладить разгоряченные лица. Ноябрьские дожди так и не пролились; не дождались и февральских. Наступил март, и по-прежнему не было ни единого признака дождя. Мона думала о своих кофейных деревьях, которые слабели и увядали под испепеляющим солнцем, и о том, что Джеффри выбрал неподходящее время для демонстрации своих ораторских талантов. Лейтмотивом через всю его вдохновенную речь проходили невероятные доходы от туристов, которые с радостью будут тратить в Кении свои шиллинги и доллары, катаясь по африканским приключенческим сафари, организованным для них Джеффри.

Мона опять отключилась от монотонного голоса Джеффри, который, как ей казалось, с каждый годом приобретал все более гнусавые и манерные интонации, и снова стала думать о Дэвиде.

Утром он приехал в Найроби вместе с ней. Теперь благодаря новой дороге путь из Найэри занимал всего около трех часов. Им пришлось остановиться всего два раза: один раз из-за проколовшегося колеса, второй — когда перегрелся радиатор. Сама она отправилась на церемонию открытия вместе с Джеффри и Ильзой, а Дэвиду разрешила взять «мерседес».

Машина нужна была Дэвиду, чтобы искать жену. На всякий случай Мона дала ему с собой доверенность: африканец за рулем такого дорогого автомобиля наверняка вызовет подозрения, его будут останавливать и допрашивать. Пора бы ему уже и вернуться; Мона надеялась, что с Дэвидом не случилось никакой неприятности. Об ополченцах — бывших солдатах-африканцах, добровольно вызвавшихся бороться с May May, ходила дурная слава. Некоторые из них явно упивались временно свалившейся на них властью, вели себя весьма заносчиво и не гнушались гестаповскими методами. Говорили, что они сначала бьют и только потом начинают спрашивать. Уж кто-кто, а Дэвид сможет за себя постоять, пыталась успокоить себя Мона.

Но ее волнение только усиливалось. Мона вообще все больше тревожилась за Дэвида. Нападения May May учащались, террор не только не прекратился, как предсказывал Джеффри еще тогда, в октябре, но, наоборот, усилился, и основными жертвами теперь были лоялисты — африканцы, которые работали на белых или дружили с ними.

Дэвид приехал в Найроби искать Ваньиру, которая несколько дней назад исчезла в неизвестном направлении, прихватив с собой детей.

Со времени объявления чрезвычайного положения на дорогах Кении можно было наблюдать необычное и необъяснимое массовое движение женщин и детей. Мона видела, как они молча брели по пыльным тропам, окаймлявшим ее поместье, с поклажей за спиной и с детьми, цепляющимися за их юбки. Куда они идут? Чем вызван этот странный исход? Поползли тревожные слухи о том, что назревает что-то нехорошее. Что бы это ни было, тысячи женщин нескончаемыми потоками вливались в Найроби, большинство из них были напуганы May May и надеялись воссоединиться со своими мужьями, работающими в городе. Дэвида привела в Найроби слабая надежда, что и Ваньиру присоединилась к этому потоку и что он найдет ее там.

Мона очнулась от своих мыслей, будто разбуженная смехом толпы, вызванным одной из шуток Джеффри. Она поняла, что в течение всего утра думала только о Дэвиде. Опять о нем!

Она уже и не могла точно вспомнить, когда Дэвид Матенге начал проникать в ее мысли, появляясь там непрошеным гостем. Читая книгу или расставляя цветы в доме, Мона вдруг ловила себя на том, что думает о Дэвиде. Когда она впервые это осознала, ей показалось, что на самом деле это началось очень давно.

Покопавшись в своей памяти, она обнаружила, что Дэвид был там с самого детства. Будучи ребенком, она ненавидела его из-за того, что ее мать была так внимательна к его сестре; подростком Мона наблюдала его превращение в активного политического агитатора; потом винила его в смерти своего брата; наконец, до нее доходили слухи о подвигах Дэвида в Палестине и о том, что он получил там медаль. Он каждый день приходил на судебные слушания по делу ее матери, а потом начал работать управляющим на ее плантации и проработал с ней все эти семь лет. Однажды Мона вдруг осознала, насколько большое место занимал в ее жизни сын Вачеры, и это открытие ее потрясло; она с удивлением обнаружила, что не было в ее жизни такого периода, когда бы она совсем не думала о Дэвиде Матенге.

А теперь она, к своему ужасу, начала осознавать, что мысли эти превратились в чувства, и случилось это уже достаточно давно.

Мона задумчиво наблюдала за парой жирафов, которые ощипывали неподалеку куст боярышника с плоской верхушкой. Жирафы прервали свою трапезу, замерли на месте, уставившись на толпу людей, их длинношеие, неуклюжие тела почти слились с желтой, выжженной на солнце равниной, которая тянулась вдаль и плавно переходила в лиловатые холмы. Удовлетворив свое любопытство, животные повернулись и пошли прочь. Казалось, присутствие людей нисколько их не тревожит. Наверное, эти двое просто не научились бояться людей, решила Мона, потому что живут в охраняемом заповеднике. Благодаря Грейс Тривертон и ее неустанной борьбе за сохранение кенийской природы охота и браконьерство были объявлены вне закона на этой территории. Именно по этим землям Джеффри Дональд и возил своих немногочисленных туристов, заманивая их великолепными возможностями для съемки львов, жирафов, слонов и зебр.

Мона снова посмотрела на дорогу и почувствовала, как ее тревога усиливается: Дэвид опаздывал.

Он ехал медленно, зная, что за поворотом увидит очередной блокпост и будет еще один допрос, учиненный полуграмотными, зазнавшимися ополченцами, которым очень нравилось унижать таких, как он.

Дэвид с силой сжал руль, так что ногти впились в ладони. Он столько часов искал Ваньиру — и не нашел ее.

То, что он увидел, привело его в ужас.

Тысячи бездомных, безмужних женщин жили в черных районах Кариоркор, Бахати и Шаури Мойо. Они теснились в мрачных однокомнатных клетушках без каких-либо удобств, в ужасных антисанитарных условиях, воду им приходилось набирать из уличных колодцев. Все они покинули свои фермы, где были беззащитны перед налетами May May. Дэвиду пришлось узнать, что, для того чтобы выжить, большинство женщин прибивались к случайным мужчинам в обмен на сексуальные услуги. После объявления чрезвычайного положения была введена пропускная система, которая, как надеялись власти, поможет им контролировать передвижение людей, устанавливать личности бунтовщиков и бросать их за решетку. Каждый житель Найроби обязан был получить пропуск, для чего мужчине требовалось предъявить справку о том, что он работает, а женщине — доказать, что есть мужчина, который ее содержит. Если женщина не могла подтвердить, что у нее есть муж либо любой другой мужчина, который несет за нее ответственность, будь то брат или отец, на нее тут же приклеивали ярлык проститутки, арестовывали и депортировали обратно в деревню, где у нее не было больше дома. Поскольку никто не хотел возвращаться обратно на шамбу, женщины либо прятались, живя в постоянном страхе быть обнаруженными, либо исхитрялись тем или иным образом добыть себе «мужа».

Грязь, вонь, нищета, в которой жили эти беззащитные, всеми брошенные женщины, приводили Дэвида в ужас. Но он продолжал методично обходить трущобы и каждый раз, натыкаясь на очередное испуганное или угрюмое лицо, молился, чтобы ему не пришлось узнать среди этих несчастных свою жену и детей.

Он их и не нашел и теперь ехал по дороге, ведущей из города, направляясь к тому месту, где Джеффри Дональд установил свой придорожный рекламный щит, чтобы забрать оттуда Мону.

«Да разве сейчас подходящее время, — кипел от возмущения Дэвид, направляя весь свой гнев и разочарование на человека, которого ненавидел, — чтобы привлекать туристов рекламными слоганами? Сейчас, когда Джомо Кеньята, абсолютно невиновный и миролюбивый, по мнению Дэвида, человек, несправедливо обвинен и посажен за решетку, когда двадцать тысяч африканских детей не ходят в школу, потому что британцы закрыли независимые школы кикую, когда людей убивают в их собственных домах, когда женщины подвергаются издевательствам и насилию со стороны разнузданных ополченцев и вынуждены отдаваться чужим мужчинам в обмен на защиту, когда кикую убивают друг друга, а Кения распадается на части и дискредитирует себя в глазах мировой общественности? Разве сейчас подходящее время для торжественных речей и церемоний? «Господи, — думал Дэвид, — каким же надо быть дураком, чтобы все это затеять».

Но Дэвид знал, что Джеффри Дональд далеко не дурак; напротив, он очень хитер, и именно поэтому с ним всегда надо держать ухо востро. Это была лишь одна из причин, почему Дэвид ненавидел Джеффри. Другая причина — его тесная дружба с Моной. Дэвид прекрасно видел, что этот человек пытается управлять ее жизнью, вечно дает ей ненужные советы, критикует все, что бы она ни делала. Дэвид никак не мог понять, почему Мона все это терпит. Его раздражало, что Джеффри вечно торчит в Белладу; создавалось впечатление, что он гораздо больше времени проводит с Моной, чем с собственной женой. Но больше всего Дэвида бесило то, как Джеффри иногда смотрел на Мону.

Дэвид вдруг вспомнил, как Джеффри и Мона катались однажды на лошадях на поле для игры в поло. Мона упала с лошади, а Джеффри поднял ее и поцеловал.

Дэвид с силой сжал руль.

Некоторым африканским солдатам, которые во время войны побывали в Европе, довелось спать с белыми женщинами. В основном это были проститутки, но были и нормальные женщины, которыми двигало любопытство и желание попробовать секс с черным мужчиной. Кроме того, им были незнакомы расовые предрассудки, которые большинство белых кениек впитали с молоком матери. Так вот, эти солдаты потом говорили своим чернокожим товарищам по бараку, что европейские женщины более отзывчивы на ласки, их легче удовлетворить, чем африканок, а все потому, что они не подвергались операции ируа. А самое главное, бахвалились солдаты, европейки просто в восторге от любовного мастерства африканских воинов.

Эти разговоры вызывали отвращение у Дэвида, душа и тело которого сгорали тогда от страсти к Ваньиру. Да и после войны он осуждал тех мужчин, которые привезли с собой европейских жен. Он считал это оскорблением по отношению к африканским сестрам.

Завидев собравшихся на обочине людей, Дэвид сбросил скорость, и через несколько метров машина остановилась. Оглядев собравшихся в поисках Моны, он заметил с негодованием, что толпа была четко разделена на черных и белых: первые сидели прямо на земле, под палящим солнцем, тогда как вторые с комфортом устроились на стульях в тени. Ему говорили, что после церемонии в отеле «Норфолк» будет угощение для участников, при этом в элегантный ресторан будут допущены только белые, туземцам же отведут места снаружи, на лужайке. «Вот вам и расовая интеграция», — с горечью подумал он.

Наконец он увидел Мону, которая сидела прямо у импровизированной сцены.

Дэвид не отрываясь глядел на нее, и в памяти его вновь возникло то утро, шестнадцать лет назад, когда он увидел Мону и Джеффри, катающихся на лошадях. Он и сейчас будто видел их перед собой, как они стояли тогда, обнявшись, прижавшись друг к другу губами. Мужчины кикую, благодаря контактам с европейскими женщинами открывшие для себя поцелуи, заявляли, что это величайший дар цивилизации.

Дэвид наблюдал за тем, как Мона украдкой ищет кого-то глазами. Взгляды их встретились, и на ее губах мелькнула улыбка. Ему даже показалось, что на ее лице появилось выражение облегчения, будто она за него волновалась.

Он проклинал свои чувства к ней; они казались ему предательством по отношению к своему народу.

Толпа вяло аплодировала нудной речи Джеффри, а Дэвид в очередной раз пытался проанализировать и понять свое растущее влечение к Моне Тривертон, а поняв, придумать, как же ему избавиться от этого запретного желания.

Будучи думающим и образованным человеком, Дэвид Матенге верил в то, что любую проблему можно решить рациональным и сознательным путем. Он говорил об этом и на встречах Кенийского Африканского Союза, призывая своих товарищей не идти по пути терроризма, объясняя им, что, как он сам собственными глазами наблюдал в Палестине, такие действия лишь провоцируют ответное насилие, приводящее к непрекращающейся войне. «Мы должны завоевать уважение всех наций мира, — постоянно повторял он. — Если мы хотим добиться своего и управлять своей страной сами, как это делают другие, мы обязаны добиться этого достойными методами. May May ведут нас к позору. Я не хочу, чтобы ухуру досталась нам таким путем. May May не должны победить». Только так, считал он, можно избавить Кению от ненужного насилия, наводнившего ее. Тем же способом Дэвид надеялся избавиться и от своих ненужных чувств к Моне.

Когда в нем впервые возникло это желание? Он не знал. Вероятно, второе рождение этого непрошеного чувства произошло после того, как умерла его любовь к Ваньиру, когда шесть лет назад она своим резким голосом, безапелляционными высказываниями, нескрываемым презрением к его вере в мирную революцию сама изгнала из его сердца любовь к ней. Да, наверное, именно тогда, когда его сердце внезапно опустело, лишилось желания и любви к жене, и ему стало холодно и одиноко, он и стал уязвим. «Но почему именно Мона Тривертон?» — спрашивал он себя. Женщина, которая, по сути, была его врагом. Почему он не подарил свою любовь одной из незамужних женщин, которых так много в их деревне? Любая из них была бы счастлива угодить ему, и немало среди этих женщин было молодых и красивых. Так почему же он выбрал эту белую женщину, которая по африканским канонам красоты была слишком бледна и худа и которую он когда-то ненавидел всей душой? Женщину, жившую по чуждым ему законам, не знавшую и не понимавшую жизнь кикую?

«Я мог бы научить ее», — нашептывало ему предательское сердце.

Но если бы все было так просто! На пути к исполнению той невозможной фантазии, которую лелеял Дэвид, лежали совершенно непреодолимые препятствия.

Мужчины кикую, которые женились на белых женщинах, исключались из племени и лишались прав на наследство, потому что мужчина кикую не мог ложиться с необрезанной женщиной — это было строжайшее табу. Такой мужчина покрывал позором себя и свою семью, бесчестил имя своего отца и своих предков. Дэвид знал, что, если его мать заподозрит, что он испытывает чувства к белой женщине, это будет для нее тяжелым ударом. И удар окажется в тысячу раз более тяжелым, если она узнает, что именно эту женщину она прокляла вместе с другими в рождественскую ночь тридцать четыре года назад.

Дэвид в отчаянии ударил кулаками по рулю.

Все так запуталось! Дэвид боялся и верил в таху, наложенное матерью. Он считал, что Мона в самом деле обречена, как и ее брат, и родители. Он очень хотел спасти Мону от проклятия своей матери, но пойти наперекор Вачере означало бы обесчестить себя и оскорбить предков. Он тогда будет ничем не лучше May May и потеряет право жить на этой земле.

Но было и еще одно препятствие на пути к реализации его преступных фантазий — он не знал, какие чувства испытывает к нему Мона.

В тот день, когда Мона наняла его управлять своим имением, она извинилась перед ним за то, что была так жестока к нему в детстве. Ее голос был очень искренним, улыбка такой теплой, и она пожала ему руку — за один этот жест его могли бы посадить в тюрьму, если бы кто-то это увидел. Неприязнь Дэвида по отношению к ней растаяла, планы мести забылись. В течение семи лет после этого она неизменно относилась к нему как к другу, равному себе. В ее присутствии ему почти никогда не приходилось осознавать их расовое неравенство. «Но, конечно же, — говорил он себе, глядя, как расходится толпа, когда Джеффри наконец-то закончил свое выступление, — конечно же, Мона смотрит на меня только как на друга!»

И, наконец, было еще то, что называлось «цветным барьером».

Это сводило его безумное увлечение к нелепой, глупой шутке, окончательно убеждало в том, что никогда Мона не сможет посмотреть на него иначе, чем как на друга. Ведь существовал простой и неумолимый факт: никогда черным и белым кенийцам не пересечь этот барьер, эту запретную черту.

Дэвид завел двигатель и подъехал чуть поближе. Припарковав машину, он вышел и стал ждать, пока Мона закончит разговор с Джеффри. Белые не спешили расходиться, пожимали друг другу руки, рассыпались в поздравлениях, в то время как африканцы уже потихоньку отправлялись в «Норфолк», где их ждало бесплатное угощение. Но перед этим им предстоял долгий, изнурительный пеший путь под палящим солнцем.

Джеффри проводил Мону до машины, взяв ее за руку, оба над чем-то смеялись. Заметив Дэвида, Джеффри демонстративно произнес, даже не пытаясь понизить голос:

— В самом деле, Мона, весьма странно, что ты позволяешь прислуге водить свою машину!

Она резко остановилась и выдернула свою руку.

— Как тебе не стыдно, Джефф. Прошу тебя впредь не допускать подобных высказываний в моем присутствии.

На его лице застыла холодная маска, под которой кипел еле сдерживаемый гнев.

— Прости, Дэвид. Мне жаль, что ты это слышал.

— Он вправе иметь собственное мнение, так же как и я вправе иметь свое.

Она улыбнулась. Затем, вспомнив, зачем ему нужна была машина, спросила, принесли ли поиски в Найроби какие-нибудь результаты.

Он смотрел мимо нее, на простирающиеся до горизонта равнины, вдыхал знакомый лавандовый аромат, который, как легкое облачко, окутывал Мону.

— Никаких результатов. Ни одного следа Ваньиру, никого, кто мог бы сообщить мне хоть какую-то информацию. Боюсь, ее нет в Найроби.

Не то чтобы Дэвид хотел вернуть свою жену — она развелась с ним и была вольна идти куда хочет, но с ней были его дети, и именно ради них, Кристофера и Ханны, он вел свои поиски.

Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент небо наполнилось громким ревом. Все подняли головы и увидели новозеландские реактивные истребители, прорезающие чистую голубизну неба. Они направлялись в сторону севера, к Абердерским лесам.

— Пусть видят, что мы не шутим! — прокомментировал кто-то. — Мы покажем этим подонкам May May, где раки зимуют!

В этот момент из-за поворота на огромной скорости вылетела полицейская машина. Шофер не обращал внимания на идущих по дороге людей. Перед заместителем губернатора машина резко затормозила, и из нее, не дожидаясь, пока она остановится, выскочил полицейский в униформе защитного цвета, в руке его был зажат лист бумаги. Заместитель губернатора взял у него депешу и принялся читать; все напряженно наблюдали за ним. Закончив читать, он только и смог вымолвить: «О боже!» Джеффри взял у него депешу.

— Что случилось? — спросила у него Мона.

— May May устроили резню в одной из деревень в Лари! Заперли жителей в хижинах и подожгли. Сто семьдесят два человека сгорели заживо, те, кто пытался убежать, были изрублены до смерти пангами.

— Когда это произошло?

— Сегодня утром. Личности нападавших установить не удалось.

Джеффри пристально смотрел на Дэвида.

47

14 июня 1953 года четыре чернокожие африканки вошли в ресторан роскошного и очень элегантного отеля Королевы Виктории на авеню Лорда Тривертона, сели за стол, покрытый льняной ирландской скатертью и сервированный изящным фарфором и столовым серебром.

В зале наступила гробовая тишина. Африканки, одетые в платья из набивного ситца и традиционные тюрбаны, невозмутимо делали заказ онемевшему от шока чернокожему официанту. Они попросили принести им ирио и пошо — традиционные кенийские блюда, которых, конечно же, не было и быть не могло в меню этого отеля.

Немного оправившись от шока и осознав, что происходит, негодующие белые посетители поднялись и демонстративно покинули зал. Несколькими минутами позже появилась полиция. Женщины оказали отчаянное сопротивление, в результате чего было разбито немало фарфора и хрусталя, цветочных ваз, перевернуто несколько тележек для десерта. Трех из них арестовали, но четвертой, за спиной у которой болтался маленький ребенок, удалось ускользнуть через кухню. Прежде чем скрыться бегством вниз по переулку и затем бесследно раствориться в густонаселенных трущобах африканских районов Найроби, она обернулась и запустила в окно отеля камень, к которому была привязана записка со словами: «Это наша земля» и подписью: «Фельдмаршал Ваньиру Матенге».

— Джеймс, я тебе это уже говорила и больше не хочу повторять! Я не буду носить с собой пистолет.

Грейс вложила револьвер обратно в руки Джеймса и пошла прочь.

— Черт побери, Грейс! Послушай меня! Ситуация более чем критическая! Все миссии находятся в опасности. Ты слышала, что произошло в шведской миссии на прошлой неделе?

Грейс сжала губы в упрямую линию. Да, она слышала об этом; и это настолько ее потрясло, что с тех пор она не могла спать по ночам. То, что эти проклятые террористы May May сделали с бедными, невиновными людьми, было даже еще хуже, чем резня в Лари тогда, в марте. А кроме того, теперь нападения совершались прямо среди бела дня! May May осмелели, их преступления становились все более вероломными.

Правительство, по мнению Грейс, совершило большую ошибку, осудив Джомо Кеньяту и приговорив его к семи годам исправительных работ. Она считала, что его вообще нельзя было арестовывать, ведь не существовало никаких доказательств того, что именно он стоял за May May. И вот теперь, вместо того, чтобы положить конец движению за «свободу», несправедливое обращение с Кеньятой только способствовало разжиганию пламени. Тысячи беспутных, безработных молодых головорезов, у которых не было никакой цели в жизни и которые хотели лишь грабить и убивать, каждый день уходили в леса.

Активнее всего May May орудовали в районе вокруг Белладу и миссии Грейс. Самолеты Королевских воздушных сил теперь постоянно и систематически бомбардировали близлежащие Абердерские леса; британские солдаты заполонили всю округу, они устанавливали блокпосты, допрашивали всех подряд; все телефоны были взяты под контроль, все разговоры прослушивались, разговаривать позволялось исключительно на английском языке.

Движение May May набирало силу, и это выражалось не только в количестве борцов за свободу, ушедших в леса, но и в растущей поддержке всего народа кикую. Африканцы учили детей заменять в церковных гимнах слово «Бог» на «Джомо». Слуги, которые раньше были беззаветно преданны своим хозяевам и которым те полностью доверяли, теперь становились добровольными или невольными агентами May May; белым поселенцам было приказано в шесть часов вечера выставлять всю домашнюю прислугу из дому и до утра запираться на все засовы. Вокруг царила полная растерянность, никто не знал, кому доверять, а кого подозревать.

Жестокости и насилия становилось все больше с обеих сторон. May May каждый день убивали лояльных к режиму вождей, нападали на миссии, калечили скот, принадлежащий белым поселенцам; ополченцы, в свою очередь, истязали подозреваемых, прожигая им барабанные перепонки сигаретами. Церемония принятия клятвы, которая когда-то была подробно описана в газетах, становилась все более дикой и варварской — теперь в ней использовались дети и животные, так что эти зверские описания уже никто не рискнул бы напечатать.

Казалось, весь мир сошел с ума.

— Я прошу тебя, Грейс, сделай это ради меня, — продолжал увещевать Джеймс, направляясь вслед за ней в гостиную. — Я не смогу быть спокоен, пока не буду знать, что ты защищена.

— Если я буду носить при себе пистолет, Джеймс, это будет означать, что я собираюсь убивать. А я не буду убивать, Джеймс.

— Даже в целях самозащиты?

— Я и без этого смогу позаботиться о себе.

Раздосадованный ее упрямством, он вложил пистолет обратно в кобуру и положил на стол.

Абсолютно все поселенцы в провинции стали носить с собой оружие, за исключением этой упрямой, своевольной женщины. В свои шестьдесят четыре года Грейс все так же была полна решимости и своеволия, которые выражались в ее гордо расправленных плечах и упрямо сжатых губах. Когда-то именно за эти ее качества он и полюбил ее. Но теперь она была совсем седая и носила очки. В глазах May May она была всего лишь хрупкой, беззащитной женщиной!

В комнату вошел Марио. За те долгие годы, что он провел подле мемсааб доктори, он весь сгорбился и тоже стал абсолютно седым. Он собрался было поставить поднос с чаем и сандвичами на стол, как вдруг увидел пистолет.

— Плохие времена настали, бвана, — грустно заметил он. — Очень плохие времена.

— Марио, — сказал Джеймс, забирая пистолет, чтобы освободить место для подноса, — мы подозреваем, что в округе действует вербовщик May May, который проводит церемонию принятия клятвы. Ты что-нибудь знаешь об этом?

— Нет, бвана. Я не верю в клятвы. Я добрый христианин.

«Да, — мрачно подумал Джеймс. — И еще одна потенциальная жертва May May. И это единственный защитник Грейс? Стареющий слуга, чья верность хозяйке могла обернуться для него самого смертным приговором?»

— Мемсааб, — сказал Марио, — доктори Натан говорит, ему понадобится ваша помощь сегодня после обеда. Там еще двенадцать мальчиков, которых нужно обрезать.

— Спасибо, Марио. Передай ему, что я приду. — Грейс подсела к радио. — Бедный доктор Натан. Ему приходится теперь делать по двадцать обрезаний в день. Больницы Найроби тоже переполнены, насколько мне известно.

Дело было в том, что племенные знахари, которые традиционно совершали обряд обрезания, были схвачены и брошены за решетку по подозрению в сотрудничестве с May May. Родителям кикую, полным решимости во что бы то ни стало исполнять традиции, приходилось обращаться в местные больницы, где хирурги производили эту операцию в менее чем традиционных условиях. Только девочкам продолжали делать обрезание по старому обычаю — этим занималась Мама Вачера.

Грейс включила радио. Услышав песенку «Догги в окне», она пробормотала:

— Теперь кругом все американское.

Она покрутила ручку настройки. Новостная программа радиостанции Найроби начала трансляцию международных новостей: в Соединенных Штатах казнили Розенбергов, обвиненных в шпионаже, в СССР провели первые испытания водородной бомбы. Затем раздался голос генерала Эрскина, нового главнокомандующего Восточноафриканской армией.

Вначале он объявил, что правительство запретило деятельность Кенийского Африканского Союза и наложило ограничения на формирование любых африканских политических групп. Затем он продолжал: «Вам в отличие от меня довелось на своем горьком опыте узнать, что такое May May. Я лишь знаю, что эта дьявольская идеология стала причиной преступлений, совершенных с необычайной жестокостью и хладнокровием, и что необходимо незамедлительно восстановить закон и правопорядок. Меня направило сюда Военное управление и я немедленно приступаю к выполнению этой задачи. Я не успокоюсь, пока каждый законопослушный гражданин Кении не сможет жить и работать в мире и безопасности».

— Итак, — негромко произнес Джеймс, — они направили сюда генерала Эрскина. Значит, они серьезно взялись за дело.

Прослушав новости, Джеймс и Грейс вышли из дома и направились по одной из вымощенных дорожек, пересекавших территорию миссии Грейс. Миссия была выбрана местом сбора чрезвычайных собраний поселенцев, так как занимала центральное положение по отношению к большинству ферм, а ее учебные классы могли вместить довольно большое количество людей — на такие собрания приходило много народа. Когда они подошли к месту проведения очередного сбора, то увидели Тима Хопкинса, который взобрался на ящик перед школьной доской и пытался привлечь внимание присутствующих.

В классе было очень душно, несмотря на то, что все окна были открыты нараспашку. Около сотни озлобленных и перепуганных поселенцев, вооруженных пистолетами и винтовками, обливались потом в этом зное, который беспощадно выжигал колонию с марта, не давая передышки ни на один день. Так что не только May May были причиной повисшего в воздухе напряжения: если засуха продолжится, то, по прогнозам, она приведет к потере девяноста пяти процентов урожая.

— Тише, пожалуйста, тише! — безуспешно призывал Тим.

Казалось, все присутствующие разговаривали одновременно. Хьюго Кемплер, владелец ранчо из Наньюки, жаловался Эллис Хопкинс на то, что May May отравили тридцать две коровы на его ферме:

— Вскрытие показало наличие мышьяка в корме.

Эллис, в свою очередь, рассказывала о том, что исчезла вся их рабочая сила:

— Шестьдесят работников просто взяли и ушли в одну ночь. Это произошло еще на прошлой неделе, и с тех пор ни один так и не вернулся. Собирать урожай будет просто некому. Если в ближайшее время я не найду новых рабочих, моя ферма обанкротится.

В конце концов, отчаявшись быть услышанным в этом непрекращающемся гуле, ее брат достал пистолет и выстрелил в воздух. Наступило гробовое молчание.

— А теперь послушайте! — закричал Тим, вытирая мокрый лоб носовым платком. — Мы должны что-то предпринять! В нашем районе орудует приспешник May May, который заставляет принимать клятву, и мы должны найти его как можно скорее!

По толпе прокатился одобрительный гул. Поднялась миссис Лэнгли, которая приехала с мужем в Кению в 1947 году, после объявления независимости Индии. Поверх ее опрятного ситцевого платья болталась кобура с пистолетом.

— Мы пытались поговорить с нашими ребятами, но ничего от них не добились. Пробовали и подкупать, и запугивать, но они молчат как рыбы.

Толпа закивала, загудела, соглашаясь. Все знали, что невозможно заставить кикую говорить о May May. Несмотря на то что далеко не все африканцы поддерживали May May, все они молчали, потому что до смерти боялись. Не далее как в прошлом месяце четверо неизвестных запихали в машину свидетеля, который давал показания в Найроби на специальном слушании по делу May May. С тех пор никто его не видел. Даже те, кто сначала давал показания на допросах в полиции и подписывал свои показания, в суде потом не появлялись и, скорее всего, вряд ли когда-нибудь появятся.

Мистер Лэнгли поднялся и встал рядом с женой. Этот невысокий человек с обветренным лицом, как и многие другие, покинул Индию в 1947 году и переселился в Кению, потому что не смог жить по законам правления коренных жителей.

— Два дня назад я потерял своего лучшего работника, — сказал он. — Его заперли в хижине и сожгли заживо, а вместе с ним его жену и двоих детей. — Он замолчал, в его глазах стояли слезы. — А потом они отравили всех моих собак. До этого нас не трогали. Это сделали наши собственные ребята, я в этом уверен. Они были верны нам до тех пор, пока их не заставили принять клятву.

При этих словах на лице у всех поселенцев появился страх. Могущество единожды принятой клятвы было для них самой большой, самой коварной опасностью. Преданные домашние слуги, к которым на протяжении многих лет относились как к членам семьи, могли за одну ночь превратиться в безжалостных убийц. Даже если кикую силой заставляли принять клятву, как только он съедал сырую плоть собаки и выпивал глоток крови, он больше не мог не подчиняться приказам May May.

— Проблема заключается в том, — продолжал Тим, — что нам нужно придумать более эффективный способ борьбы с этими монстрами. Как бороться с врагом, которого не видишь? Все мы знаем, как действуют May May. Они прячутся в лесных лагерях, женщины доставляют им пищу, одежду и медикаменты, передают информацию о передвижениях военных. Они создали невероятно хитроумную сеть информаторов, которые оставляют свои сообщения в дуплах, как в почтовых ящиках! На прошлой неделе они подняли мятеж среди водителей автобусов в Найроби, заставили африканцев не покупать больше европейские сигареты и пиво. Черные гораздо больше напуганы May May, чем любыми нашими усилиями, направленными на восстановление порядка!

Все снова заговорили одновременно, и Тим опять выстрелил в воздух.

— Наша первоочередная задача, — закричал он, — обнаружить тех, кто склоняет к принятию клятвы! Потом нужно будет найти секретное подполье, найти тех, кто снабжает бандитов оружием и боеприпасами, перекрыть этим чертовым May May воздух и голодом выманить их из проклятого леса!

Мона стояла в самой глубине класса рядом с Джеффри. Она с удивлением взирала на Тима. Никогда еще она не видела его таким. Лицо его побагровело, глаза пылали, он буквально кипел от гнева и жажды крови. В последние несколько месяцев Тим возглавлял отряд «кенийских ковбоев» — так люди называли добровольцев, которые собирались в отряды, чтобы помогать защищать отдаленные фермы. В таких добровольных отрядах участвовали в основном сыновья поселенцев, молодые европейцы, рожденные в Кении. Они боролись за эту землю, которая, как они считали, принадлежала им по праву. Молодые люди вроде Тима считали, что слово «кениец» должно применяться не только к коренным племенам, но и к белым, рожденным в Кении, что они были точно такими же кенийцами и имели те же права считать эту страну своей. Некоторыми из этих ковбоев двигали вполне благородные цели, и действовали они цивилизованными методами, тогда как другие были такими же садистами и варварами, как May May. Были известны случаи, когда они останавливали случайных чернокожих прохожих и избивали их до полусмерти за какие-то ничтожные прегрешения, а чаще вообще ни за что. Мона надеялась, что Тим не превратится в одного из них.

— Одного никак не могу понять, — раздался мягкий голос отца Витторио, — почему правительство просто не даст им того, чего они хотят?

— А с какой это стати? — возмутился мистер Кемплер.

— Разве африканцы многого просят? Повысить зарплату, позволить создавать профсоюзы, дать свободу выращивать кофе, отменить «цветной барьер»…

— Этим ниггерам дай палец, — закричал другой человек, — они и руку откусят!

— Но стоит правительству дать африканцам экономическое и политическое равенство с нами, с May May тут же будет покончено.

— А может, им вообще все отдать, собрать чемоданы и укатить?

— Господа! — призвал Тим. — Прошу вас! Давайте не будем ссориться друг с другом и наконец придумаем, что нам делать с этой клятвой.

Мона почувствовала, как нарастает нетерпение. Снова одни только пустые разговоры! Она отступила на несколько метров назад, встала в проеме двери и осмотрела территорию миссии. Ей показалось, что здесь сегодня как-то необычайно тихо.

Она подумала о Дэвиде. В этот самый момент он работает где-то в ее поместье под палящим солнцем, борется за урожай. И ей бы сейчас следовало быть рядом с ним.

Мона вспомнила их разговор пару дней назад. Они тогда сделали небольшой перерыв в работе, присели отдохнуть под деревом с термосом холодного лимонада. Дэвид говорил тихим голосом, чуть громче, чем жужжание пчел вокруг:

— Насилие порождает насилие. Очень важно, чтобы наши проблемы решались на основе истины, на отказе от насилия. Я видел, к чему привел терроризм в Палестине, и я вижу, что сейчас происходит в новом государстве Израиль. Сомневаюсь, что и через тридцать лет война между арабами и евреями закончится. Мы все должны следовать великому примеру Махатмы Ганди. Знаешь, Мона, с May May было бы тут же покончено, если бы британцы предоставили нам экономическую и политическую свободу. Вместо этого они совершили роковую ошибку, запретив Кенийский Африканский Союз. Моя политическая партия не имела ничего общего с May May. Мы проводили мирные собрания и пытались разрешить разногласия законными методами. Но правительство запретило Союз и сделало большую ошибку.

Дэвид всегда разговаривал с ней именно так: откровенно, прямо, стараясь разъяснить свою позицию, в отличие от Джеффри, который постоянно читал ей морали и обращался к ней свысока, словно к ребенку. В тот знойный день, когда они сидели там, под деревом, одни, вдалеке от любопытных взглядов, и пили холодный лимонад из одного термоса, Дэвид говорил:

— Последняя война изменила мир, Мона. Британия больше не является владычицей мира. Она не может не видеть того, что Азия и Африка отторгают ее. Стоит только применить насилие, и оно будет продолжаться и продолжаться, и в конце концов правительству придется пойти на уступки — всем это понятно. Но тогда почему же не пойти на уступки прямо сейчас? — Он повернулся и внимательно посмотрел на нее. — Именно та политика, которую Британия вела в последние пятьдесят лет, вынудила африканцев прибегнуть к насилию, чтобы капля по капле вырывать свое право на свободу. Посмотри на трагические примеры Ирландии, Израиля, Кипра. Скажи, Мона, когда же наконец британцы поймут всю недальновидность, всю ошибочность политики репрессий и попрания человеческого достоинства?

Подул горячий бриз. Мона вышла из здания, надеясь найти хоть какое-то облегчение от зноя. Жаркий воздух был тяжелым, наполненным гудением насекомых. Рифленые жестяные крыши зданий миссии ослепительно сияли на солнце, над ними колебались прозрачные волны зноя. Стояла глубокая тишина. Моне казалось, что весь мир заснул. Миссия Грейс, которая обычно представляла собой центр бурной активности, теперь, похоже, погрузилась в сон, разморенная жарким послеполуденным солнцем. Мона недоумевала, куда вдруг подевались все те люди, которые обычно наполняли дорожки миссии: медсестры, пациенты, врачи в белых халатах, посетители с передачами и цветами.

В классе Джеймс продолжал убеждать напуганных поселенцев не терять голову. Вдруг на одной из вымощенных дорожек неожиданно появилась машина, мчавшаяся с огромной скоростью и отчаянно сигналившая. Увидев, что из машины выскочил Дэвид и побежал к ней, она двинулась ему навстречу.

— Дэвид, что случилось?

Он схватил ее за руку:

— Нужно уходить отсюда! Немедленно!

— Что…

Он потянул ее в сторону.

Все остальные, услышав сигналы и визг тормозов, подбежали к двери и окнам и теперь выглядывали наружу.

— Бегите! — кричал им Дэвид. — May May!

И тут все началось.

Они появились ниоткуда, все сразу, и окружили помещение. Из буша и из-за деревьев выскакивали воины, вооруженные пангами, копьями и винтовками, над их головами развевались устрашающие дреды — отличительный знак May May.

Дэвид и Мона кинулись прочь под начавшимся обстрелом. Горящие факелы пронзали воздух, влетали в окна класса. Оттуда раздавались вопли.

Прямо у виска Моны пролетел камень. Дэвид крепко держал ее за руку, они бежали изо всех сил среди свиста пуль к хозяйственному навесу. Вдруг Мона запнулась и упала. Дэвид подхватил ее, притянул к себе. Они укрылись за навесом, он крепко прижал ее к себе, она прильнула к нему. Со стороны учебного класса раздавались бешеные вопли лесных людей, взявших белых поселенцев в осаду, грохот стрельбы, звон стекла, визг и вопли. Где-то вдалеке завыла сирена.

Мона и Дэвид постояли несколько минут, прижавшись друг к другу, потом он отстранился и сказал:

— Беги к хижине моей матери! Там ты будешь в безопасности!

— Нет!

— Черт возьми, Мона, делай, что говорю! Они же ищут нас, ты что, не понимаешь?

— Я не оставлю тебя одного!

Он вытащил пистолет из кобуры у нее на бедре.

— Беги к машине, беги как можно быстрее! Я их задержу.

— Нет!

О жестяную крышу навеса со звоном ударилось копье. Пуля разорвалась, попав в каменную стену прямо около плеча Моны. Дэвид снова схватил женщину за руку; они бросились прочь от сарая и вновь укрылись под густой живой изгородью. Мона в ужасе смотрела на разворачивающуюся перед ее глазами трагедию.

Учебный класс был охвачен огнем, земля усеяна телами May May и белых поселенцев. Онемев от ужаса, она смотрела, как Дэвид поднимает пистолет, прицеливается и стреляет. Террорист, поднявший руку с зажигательной бомбой, замер, затем рухнул замертво. Дэвид снова выстрелил. Еще один May May упал. Она видела, как из окон отстреливаются от стремительно атакующих повстанцев Джеффри и его отец. Из здания выбежала женщина — это была миссис Лэнгли: копье пронзило ее живот.

Казалось, их были сотни, этих диких варваров, размахивающих пангами и копьями, одетых в лохмотья, с лицами, искаженными яростью и жаждой крови. Мона увидела, как один из них пытается забраться в окно класса с задней стороны.

— Дэвид! — закричала она. Он выстрелил. May May свалился замертво.

Бандитов становилось все больше. Они падали под пулями поселенцев, но они и сами тоже стреляли, их пули летели в окна и попадали в тех, кто был внутри. Все было охвачено пламенем. Дым клубами поднимался в безмятежное голубое небо. Еще двое белых мужчин, кашляя и спотыкаясь, вышли из класса. Оба упали под ударами мачете May May, которые поджидали в засаде у дверей.

Мона увидела, как мистер Кемплер рухнул на колени под шквалом смертельных ударов шести налетчиков.

Вышел отец Витторио, размахивая белой тряпкой. В него бросили горящий факел, и его черная сутана тут же вспыхнула.

Мона услышала, как пистолет Дэвида щелкнул. Он сказал:

— Пули закончились.

Она в испуге уставилась на него.

— У меня больше нет!

Один из May May заметил их. Он издал дикий вопль, и к нему присоединилась целая шайка его собратьев. Дэвид и Мона вскочили и кинулись бежать зигзагами по садовым дорожкам, соединяющим здания миссии. Они перепрыгивали через изгороди, бросались за углы домов. May May следовали по пятам, визжа, как стая гончих на охоте, поливая беглецов дождем камней и копий, обстреливая их из ружей.

Они добежали до входа в миссию — широких арочных ворот из кованого железа. Сразу за воротами лежало бывшее поле для игры в поло, сплошь поросшее сорной травой, пожухшей и пожелтевшей от засухи. На другом конце поля, по другую сторону проржавевшей железной изгороди, стояли хижины Мамы Вачеры и той женщины, которая раньше была женой Дэвида.

— Беги к моей матери! — снова приказал Дэвид. — Она защитит тебя. Я побегу в другую сторону, уведу их от тебя!

— Нет, Дэвид, я тебя не оставлю!

Он посмотрел на нее. Потом сказал:

— Сюда!

Он заметил, что дверь в находящейся неподалеку ремонтной мастерской была приоткрыта, схватил Мону за руку, и они бросились туда. Внутри было прохладно и темно; всюду стояли машины и тракторы, требующие ремонта. Как и во всей миссии, в мастерской было пусто.

Они молча и быстро продвигались между машинами, обходили канистры для бензина, пригибались под висящими шинами. Внезапно свет в мастерской померк, когда силуэты преследователей загородили дверной проем. Террористы колебались.

Дэвид подтолкнул Мону в самый темный угол, где они притаились за рабочим станком. Пошарив в темноте в поисках какого-нибудь оружия, Дэвид схватил велосипедную цепь. Мона крепко прижималась к нему. Она почти не могла дышать; от страха пересохло во рту.

Они наблюдали за движением силуэтов в дверном проеме. Преследователи о чем-то негромко спорили между собой.

Мона почувствовала, как напряглось тело Дэвида, будто пружина, готовая в любой момент распрямиться. Ее била дрожь. Он обнял ее и крепче прижал к себе.

Неожиданно рядом с ними выросла фигура, из темноты молниеносно вылетела рука, схватив Мону за волосы. Женщина закричала. Ее буквально вырвали из объятий Дэвида.

Дэвид увидел, как поднялась вторая рука, окровавленная панга на мгновение зависла в воздухе, готовая обрушиться на шею Моны.

Он бросился на нападавшего и со всей силой ударил его цепью по голове.

Рука разжалась, и Мона рухнула среди инструментов и запчастей. Оглушенная, она смотрела, как борются двое мужчин. Затем увидела, что в мастерскую вбегают другие.

Она лихорадочно шарила в темноте. Ее рука наткнулась на домкрат.

Первый May May, который ее настиг, получил мощный удар по ногам. Он закричал и уронил копье.

Мона вскочила и снова ринулась на врага. Она с удовлетворением услышала хруст костей, когда домкрат опустился на его плечо.

Но теперь им угрожали другие подоспевшие бандиты. Сразу несколько человек набросились на Дэвида; он упал, осыпаемый ударами и пинками. Она чувствовала, как чужие руки хватают ее, тянут за одежду. Она отбивалась изо всех сил, вслепую размахивая домкратом направо и налево. Но она знала, что им не выстоять.

Дэвид…

Внезапно террористы отступили, бросились вон из гаража. Мона в замешательстве заморгала, потом услышала вой полицейской сирены, рев аэропланов.

Она упала на колени рядом с Дэвидом, который лежал на боку и стонал.

— Они ушли… — сказала она. — Здесь солдаты.

Через минуту они, помогая друг другу, смогли подняться. Постояли немного в темноте, затем, спотыкаясь, вышли на солнечный свет.

Когда они доковыляли до класса, где пожарные тушили пламя, а солдаты заковывали в наручники схваченных May May, Мона бросилась к своей тетке, накладывавшей повязку на голову мистера Лэнгли.

— Восемь наших погибло, — сказала Грейс. Сама она не пострадала, только лицо ее было перепачкано; седые волосы выбились из узла и разметались по плечам. — Они убили восемь наших…

Мона осмотрелась. Она увидела сэра Джеймса, Джеффри и Тима, которые разговаривали с командиром. Она увидела миссис Кемплер, рыдающую над телом своего мужа, обезображенного до неузнаваемости. Ее пыталась успокоить медсестра. Со схваченными May May обращались жестко; некоторые получили удары дубинками по голове. Где-то с краю стояли несколько африканцев, бесстрастно взирающих на эту чудовищную сцену. Мона знала их — они работали в миссии. «Куда же они все подевались во время атаки? — спрашивала она себя. — Как они узнали о готовящемся нападении?»

Бедный старый Марио, трясущийся и плачущий, прибежал из дома и встал над Грейс, ломая руки.

Мона обернулась, посмотрела через плечо. Четверо британских солдат окружили Дэвида. Вдруг один из них ударил Дэвида кулаком в живот. Тот упал на колени, согнувшись пополам.

— Прекратите! — закричала Мона, кинувшись к ним. На ее крик подбежал Джеффри. — Перестаньте немедленно! — отчаянно кричала она, проталкиваясь сквозь строй солдат. Она упала на колени рядом с Дэвидом и обхватила его рукой.

— Да что вы делаете, черт вас побери! — орала она на солдат.

— Он подозреваемый, леди Мона. Мы пытаемся получить от него информацию.

— Да какой он подозреваемый, идиот! Это мой управляющий!

— Больше смахивает на May May, — вступил другой.

— Что здесь происходит? — спросил Джеффри.

— Этот черномазый оказал сопротивление при аресте, сэр. Мы забираем его для допроса.

— Никуда вы его не забираете! — отрезала Мона. — И не смейте называть его черномазым!

Джеффри сверху вниз глядел на Мону, сидящую на коленях в пыли рядом с Дэвидом Матенге.

— Они должны забрать его, Мона. Им нужно всех допросить.

— Только попробуйте дотронуться до него! Дэвид спас мне жизнь!

Солдаты переглянулись.

Джеффри нахмурился.

— Но он ведь нас предупредил, — протестовала Мона, — ты же знаешь, Джеффри.

— Да, вот только явился несколько поздновато, чтобы нам помочь, тебе не кажется? Интересно, а как он узнал о нападении?

Мона, не отрываясь, смотрела на него снизу вверх. Она по-прежнему обнимала Дэвида, будто пытаясь защитить его.

Джеффри несколько мгновений выдерживал ее взгляд. Этот вызов в глазах, эти решительно сжатые губы — на какой-то момент ему даже показалось, что на него смотрит Валентин Тривертон; потом он с досадой хлопнул себя по бедру и обернулся к солдатам:

— Вы слышали, что она сказала. Этот парень помог нам драться с May May. Он не с ними. Можете отпустить его.

Когда Джеффри и солдаты ушли, Мона спросила:

— Ты в порядке, Дэвид?

Он кивнул. Его лоб рассекала глубокая рана, на скуле был синяк; из уголка губ стекала струйка крови.

— Пойдем, тетя Грейс осмотрит тебя.

Но Дэвид ответил:

— Нет. — Он сбросил с себя руку Моны и поднялся. — Я пойду к матери. Она ведь знахарка.

Мона смотрела, как он удаляется, прихрамывая; потом вернулась к миссис Кемплер, которая безутешно рыдала, с ужасом глядя на кровь мужа на своих руках.

Многие из тех, кто стал свидетелем тех кровавых событий — и африканцы, и белые, — как бы ни переполняли их горе и гнев, как бы ни кипели они жаждой гнева, тем не менее обратили внимание на то, как Мона Тривертон обнимала Дэвида Матенге.

48

Наконец пришли долгожданные дожди.

Мелкий дождик шелестел за плотно занавешенными окнами Белладу, орошая красные и лиловые бугенвиллии, обвивающие опоры и карниз веранды. В гостиной в камине уютно потрескивал огонь, отбрасывая отблески желтого света на мебель, шкуры зебр и бивни слонов, развешанные на стенах.

Дэвид захлопнул гроссбух и сказал:

— Уже поздно. Мне пора идти.

Мона не ответила. Она устало наводила порядок на столе, за которым они проработали всю вторую половину дня, пытаясь придумать, как справиться с долгами фермы, которые после потери урожая росли как на дрожжах. Новые посевы теперь получали долгожданную влагу, но выручка от будущего урожая начнет поступать слишком поздно. Единственным способом спасти имение, решила она, была продажа Белла Хилл.

— Завтра первым делом напишу мистеру Тредвеллу, — сказала она, поднимаясь вместе с Дэвидом из-за стола и выключая настольную лампу. — Скажу ему, что принимаю его предложение. Думаю, он дает неплохую цену. И Белла Хилл вполне подходит для того, чтобы устроить там школу. Мне совсем не жаль терять этот дом, он для меня связан только с плохими воспоминаниями.

Несколько мгновений Мона и Дэвид смотрели друг на друга в темноте кабинета. Затем Мона резко отвернулась и направилась к свету и теплу гостиной.

Она была напугана и весь день размышляла, показывать ли Дэвиду записку, которую обнаружила в своем почтовом ящике. Раньше она бы, не раздумывая, сообщила ему об этом. Но за эти две недели, прошедшие после нападения May May на миссию Грейс, их отношения в корне изменились.

Мона осознавала, что теперь между ними появилось нечто темное, бесформенное, пугающее. Это было как гигантский спящий лев — если его не трогать, он не причинит вреда, но стоит только его разбудить, и вся его смертельная сила вырвется наружу. Это была смертоносная страсть, порожденная их взаимным желанием, которая и привела их к страшной черте — переступив ее, они нарушат расовые табу.

Мона постоянно возвращалась мыслями к тому дню, когда было совершено нападение на миссию. Она вновь и вновь вспоминала, как они с Дэвидом держались за руки, как он прижимал ее к себе, вспоминала его упругое тело, ощущения, которые она испытывала в его крепких объятиях. В тот момент, когда они стояли в своем ненадежном укрытии под навесом, она подняла на него глаза и увидела в них отражение своей собственной безнадежной страсти. На какую-то почти неуловимую долю секунды он еще крепче сжал ее в своих объятиях, их тела будто слились в одно целое, а потом они отпрянули друг от друга и бросились бежать.

Она вновь и вновь переживала тот момент, она была буквально одержима им, но не так, как это обычно бывает у влюбленных, которые с нежностью лелеют ценные мгновения, проведенные наедине с любимым. Ее обуревал страх. Мона смертельно боялась той губительной черты, к которой они с Дэвидом подошли. В прежние времена они просто стали бы объектом всеобщего презрения, от них отвернулись бы семьи и друзья. Но теперь, когда в стране орудовали эти кошмарные May May, когда взаимная ненависть приобрела чудовищный размах, когда страной правили паника, террор и подозрительность, Мона знала, что их любовь была чистой воды самоубийством.

Она должна была побороть в себе эту любовь. Ради спасения собственной жизни. И ради спасения Дэвида.

Сегодня утром в деревне около Мер группа ополченцев под предлогом облавы на сообщника May May ворвалась в дом чернокожего торговца, женатого на европейке. Бандиты в форме пытали мужчину, изнасиловали его белую жену и затем убили обоих.

— Я помогу тебе запереть дом, — сказал Дэвид, когда они вошли в гостиную. — Пора отправлять прислугу по домам.

Это было гнуснейшее нововведение. По всей Центральной провинции — на ранчо Дональдов, в доме Грейс, в Белладу — белые поселенцы на закате запирали свои дома на все замки, выставив перед этим чернокожих слуг за дверь, и впускали их обратно лишь утром.

— Соломон уже столько лет работает в моей семье, — запротестовала Мона, когда окружной комиссар начал настаивать на том, чтобы она выполняла это требование. — Он не причинит мне никакого вреда!

— Прошу прощения, леди Мона, но если его вынудят принять клятву, вы больше не будете с ним в безопасности. До тех пор, пока мы не обнаружим May May, организующего в округе принятие клятвы, вам придется всех своих слуг считать потенциально опасными.

Затем Джеффри установил на ее веранде сирену и две сигнальные ракеты — одну у входа в кухню, вторую у входной двери. Если их поджечь, они взлетят высоко в воздух и там разорвутся, так что их будет видно на холме Оллсоп Хилл в Найэри, где в башне, построенной сикхом по имени Вир Сингх, был устроен круглосуточный пост, укомплектованный солдатами Азиатского полка.

Несмотря на то что многие европейцы покидали свои фермы и перебирались в относительно безопасный Найроби, а некоторые вообще бросали свои дома и бежали в Англию, самые упрямые все же оставались на своей земле, полные решимости не сдаваться. С помощью сирен, сигнальных ракет, регулярного воздушного патрулирования на аэропланах и вертолетах поселенцы пытались выстоять в этой борьбе.

Соломон оставил для нее ужин в кухне. Мона пожелала спокойной ночи слугам и заперла за ними дверь. Вооружившись фонариком, Дэвид поднялся на второй этаж, обошел весь дом, проверяя, заперты ли окна и двери, не прячется ли кто на балконах и верандах. Завершив обход, он вернулся на кухню и собрался уходить.

У двери он немного задержался и оглянулся на Мону.

— Мне очень страшно, — тихо сказала она.

— Я знаю.

— На улице уже темно. И твой коттедж слишком далеко отсюда. Вдруг May May поджидают тебя там, в темноте…

— У меня нет выбора, Мона. Я должен идти. Комендантский час уже начался. Я должен торопиться.

— Дэвид, подожди. — Она вытащила из кармана бумажку. — Я нашла это сегодня утром в почтовом ящике.

Он прочел записку. В ней было всего два слова: «Любовница ниггера».

— Кто мог это сделать? — спросил он, бросая взгляд на занавешенное окно, за которым их поджидала беспросветная, таящая в себе опасность ночь. Никогда в жизни Мона не забудет эту страшную картину: миссис Лэнгли, пронзенная копьем, бегущий отец Витторио в полыхающей сутане, его страшные крики, и Дэвид, падающий под ударами May May.

— Боюсь, Мона, мы с тобой оказались в уникальной ситуации, — хмуро произнес Дэвид. — Каждая из враждующих сторон ненавидит нас обоих, мы стали врагами для всех. Мы попали с тобой в ловушку, оказались в самом центре событий, в которых мы не виноваты и которые мы не в состоянии изменить.

У Моны перехватило дыхание. Дэвид подошел на опасно близкое расстояние к тому невысказанному, что затаилось между ними. В последние две недели они упорно трудились бок о бок в поместье, выкапывая погибшие кофейные деревья, высаживая новые саженцы, почти не разговаривая, за исключением вопросов, касающихся исключительно фермы, а перед заходом солнца расходились по своим домам. Все это время они существовали будто в каком-то вакууме, в отдельном мире, в котором никто не слышал ни о каких May May, где не было места ни для ненависти, ни для любви. Но в этот день им пришлось всерьез заняться финансовыми проблемами поместья, они увлеклись работой и не заметили, что комендантский час уже наступил.

Теперь они оказались в ловушке. Ночь схватила их в свои тиски.

Мона догадывалась, кто мог написать эту записку. Она подозревала сына одного из поселенцев, сорвиголову по имени Брайан, которого как-то уже арестовывали за то, что он издевался над одним из своих чернокожих пастухов. Брайан продел бечевку сквозь отверстия в мочках ушей несчастного и пустил свою лошадь галопом, держа при этом другой конец бечевки в руках, так что бедняге пришлось бежать за ним изо всех сил.

— Как такое могло случиться, Дэвид? — прошептала она. — Что мы такого сделали, чем заслужили?

Он долго смотрел на нее, глаза его были печальны. Он взялся за ручку двери.

— Не уходи, — сказала она.

— Я должен.

— Снаружи тебя могут подстерегать May May. Или белый молодчик, жаждущий мщения.

— Я не могу остаться.

— Почему? Здесь ты в безопасности.

Он покачал головой:

— Ты прекрасно знаешь почему, Мона. — Он говорил так тихо, что голос его был едва слышен на фоне шелеста дождя. — Одно дело — быть с тобой при дневном свете, когда кругом люди, когда много работы, но совершенно другое — остаться с тобой наедине ночью.

Она, не отрываясь, смотрела на него. Сердце ее бешено колотилось.

— Мона, — сказал он напряженным голосом, — нам никогда не суждено быть вместе. Если бы мы жили с тобой в другом месте, в другое время, среди других людей, в обществе, где царило бы понимание и терпимость… Но мы-то с тобой здесь, в Кении, в самом центре позорной межрасовой войны. Мы должны удержаться от этого последнего шага, после которого у нас уже не будет дороги назад, после которого мы уже никогда не сможем смыть с себя пятно позора и чувствовать себя в безопасности.

— Неужели наши чувства так постыдны?

— Нет, но они очень опасны — и для тебя, и для меня.

Он отпер дверь и принялся было поворачивать дверную ручку, когда со стороны гостиной раздался шум. Глаза Моны расширились от страха.

— Дай мне свой пистолет! — прошептал Дэвид. Потом добавил: — И оставайся здесь.

Но Мона последовала за ним. Они осторожно крались через темную столовую. На пороге гостиной Дэвид замер и осмотрелся. Мона выглядывала из-за его спины.

Единственным источником света в гостиной был огонь в камине. Он отчетливо освещал медные ведерки для угля, каминные решетки, искусную кирпичную кладку, ногу слона, служащую подставкой для кочерги, и три кожаных кресла перед камином. Остальная часть комнаты была практически в темноте, лишь неясные блики плясали на мебели из красного дерева, очерчивая мерцающим светом нечеткие очертания. Казалось, предметы движутся вместе с отсветами пламени: журналы, пепельницы, зажигалка, сделанная из ноги антилопы. А за этой границей света чернильные тени обволакивали стены, скрывали книжные шкафы и дверные проемы. Иногда блуждающий отсвет выхватывал из темноты голову животного на стене, и тогда вдруг вспыхивал неподвижный стеклянный глаз антилопы или газели.

Дэвид прокрался вдоль стены к широкому окну, выходящему на гору Кения. Остановился, поднял револьвер, осторожно отодвинул бархатную штору. Мона все так же выглядывала через его плечо.

На вымытой дождем веранде было практически темно, за исключением одинокой тусклой лампочки над ступеньками, которая бросала расплывчатый круг желтого света на плетеную мебель, пальмы в горшках, красные и лиловые цветы бугенвиллий.

Дэвид и Мона сразу заметили на полу черепки разбитого горшка, рассыпанную землю, опрокинутую азалию. Увидели они и виновника происшествия: среди растений в горшках неуклюже семенило маленькое любопытное существо.

— Ежик! — воскликнула Мона.

— Наверное, ищет, где бы ему спрятаться от дождя.

Дэвид, смеясь, повернулся к Моне. Она тоже смеялась — с облегчением, но немного нервно.

Потом их улыбки погасли, и они смотрели друг на друга в интимном полусвете, стоя на краю освещенного круга.

— Обещай мне, — нарушил молчание Дэвид, — что завтра ты переедешь из этого дома к своей тете. С ней Тим Хопкинс, и там ты будешь в большей безопасности, чем здесь. Обещаешь мне, Мона?

— Да.

Он снова замолчал, неотрывно глядя в ее лицо, следуя взглядом по линиям ее лба, шеи, плеч.

— Тебе небезопасно оставаться одной, — наконец произнес он, вспомнив о записке. — Теперь тебе угрожают не только May May.

— И тебе.

— Да…

Дэвид поднял руку и нежно дотронулся до ее щеки.

— Сколько раз я пытался представить себе, — сказал он, — какая твоя кожа на ощупь. Такая нежная…

Она закрыла глаза. Его ладонь была жесткой, мозолистой. От его прикосновения она вдруг ослабела, почувствовала, как у нее перехватило дыхание и сердце почти остановилось.

— Мона, — выдохнул он.

Она коснулась кончиками пальцев его щеки, провела от носа к уголку губ, погладила морщинку между бровями, дотронулась до уголков глаз.

Рука Дэвида неуверенно двинулась к ее затылку. Он запустил пальцы в ее волосы. Наклонился, чтобы поцеловать, но замер в нерешительности. Когда их губы все же встретились, это был неуверенный поцелуй, будто первый, пробный шаг. Затем она обвила его шею руками и поцеловала сама, направляя его, показывая, как это делается. Они прильнули друг к другу в мерцающем свете камина.

Через мгновение Дэвид отстранился и расстегнул пуговицы на ее блузке. Подивился ее маленьким белым грудям, которые полностью помещались в его ладонях. Она распахнула его рубашку и положила ладони ему на грудь. Когда Дэвид был полностью обнажен, Мона залюбовалась его превосходно выточенными ягодицами и сильными, стройными бедрами — достойное наследие прародителей масаев.

Дэвид подхватил ее и уложил на пол перед камином. Он исследовал ее тело, нежно ласкал. Мона чутко реагировала на его прикосновения, ведь она не знала ножа ируа.

Он прижал свои губы к ее губам, и она выгнула тело, полностью готовое к тому, чтобы принять его. В пляшущем свете огня их тела слились в единое целое — черное на белом.

Мона резко проснулась, не понимая, что ее разбудило. Она повернулась к мужчине, лежащему рядом с ней в постели. Дэвид крепко спал. Интересно, сколько времени? Она потянулась. Никогда еще ей не было так хорошо. Никогда еще не была она так счастлива.

Этой ночью они несколько раз занимались любовью, и каждый раз был лучше предыдущего. Дэвид великолепно владел любовным мастерством, перешедшим к нему от его воинственных предков; Мона же откликалась на его ласки горячо и неожиданно, чем приводила его в полный восторг.

— Мона! — раздался крик снизу.

Она резко села. Так вот что разбудило ее! Кто-то был в доме!

И этот кто-то был Джеффри. Он ходил по комнатам первого этажа и выкрикивал ее имя.

Мона вскочила с постели и набросила халат. Взглянув на Дэвида и убедившись, что тот по-прежнему крепко спит, она вышла из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.

Она встретила Джеффри в гостиной, где в камине еще теплилась горстка красных угольков.

— Что ты здесь делаешь, Джеффри?

— Господи, Мона! Да ты у меня лет десять жизни отняла! Когда я увидел, что дверь на кухню не заперта, я уж не знал, что и думать!

Она в ужасе прижала ладони к губам. Они с Дэвидом оставили дом открытым!

— Что ты здесь делаешь? — снова спросила она. Макинтош на Джеффри был совершенно мокрый, с полей шляпы капала вода. В руках у него была винтовка, а в дверях столовой маячили двое солдат из Кенийского полицейского резерва.

— Ночью, во время обхода, патруль обнаружил труп кошки, подвешенный к воротам Белладу. Ты знаешь, что это означает.

Мона слишком хорошо знала, что это означает. Это был сигнал May May о том, что обитатели дома должны стать следующими жертвами.

— Так что теперь мы проверяем всех черномазых в этом районе. Но когда я пришел в коттедж Дэвида Матенге, то обнаружил, что его нет дома и, похоже, не было всю ночь. Поэтому я решил приехать сюда и спросить у тебя, не знаешь ли ты, где он может находиться.

Мона плотнее запахнула халат на груди. Ей вдруг зазнобило.

— В котором часу он вчера ушел, Мона?

Вчера?

— А который сейчас час, Джеффри?

— Скоро уже рассвет. Я отправил несколько патрулей на его поиски. Я всегда подозревал, что этот черномазый — сообщник May May. Вполне может быть, что он и есть тот мерзавец, который проводит обряд клятвы в нашей округе, а мы-то с ног сбились, разыскивая его.

— Не говори глупостей, это просто нелепо. И не мог бы ты отправить за дверь этих людей? Я не одета.

Джеффри отдал аскари распоряжение на суахили, а когда они вышли, снова спросил:

— Так ты не знаешь, где Дэвид Матенге?

— Он не имеет никакого отношения к этому кошачьему трупу.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю, и все.

— Не понимаю, как ты можешь так слепо ему доверять? Как так вышло, что Дэвид Матенге имеет над тобой такую власть?

— Я точно знаю, он здесь ни при чем.

— И тем не менее я хочу найти его и как следует допросить. Давно пора подержать его в камере. Ты слишком долго заступалась за него. А теперь скажи мне, в котором часу он ушел вчера вечером?

Мона молчала.

— Ты знаешь, куда он пошел? Известно ли тебе, где он теперь находится?

Она закусила губу.

— Даже если ты мне не скажешь, мы все равно его найдем, и тогда на допросе ему придется несладко, это я тебе могу гарантировать. Он нарушил комендантский час.

— Дэвид здесь ни при чем. Это моя вина.

— Что ты имеешь в виду?

Мона лихорадочно соображала. Если Дэвида подозревают в причастности к этому делу с трупом кошки, то на допросе его будут пытать. Но если она заговорит и подтвердит, что он не мог этого сделать, потому что всю ночь провел с ней, ей придется признаться в том, что они совершили.

Мона так и не успела принять решение, когда Джеффри произнес:

— Что, черт возьми…

Она обернулась. На пороге комнаты стоял Дэвид.

На нем были надеты только брюки, в руках он держал пистолет.

— Я услышал голоса, Мона, — сказал он, — и решил, что ты в опасности.

От шока Джеффри потерял дар речи.

Мона подошла к Дэвиду и положила свою ладонь на его руку.

— Мы не заперли дверь на кухню, Дэвид. Джеффри пришел, чтобы сообщить мне, что ночью кто-то повесил кошку на моих воротах. Он решил, что это сделал ты.

Она обернулась на Джеффри.

— Но, как ты понимаешь, Дэвид не мог этого сделать, — объяснила она, — просто потому, что всю ночь он провел здесь, со мной.

На лице Джеффри отразилась целая гамма чувств, пока наконец он не обрел способность говорить.

— Что ж, — произнес он, подойдя к Моне, — у меня были кое-какие подозрения на этот счет, но я не был уверен до конца. Я все говорил себе, что это невозможно, что Мона не может так низко пасть.

— Тебе лучше уйти, Джеффри. Это тебя абсолютно не касается.

— Вот это уж точно! Даже знать про это ничего не хочу. Господи боже мой, Мона! — воскликнул он. — Да как ты могла спать с ниггером!

Она залепила ему звонкую пощечину.

— Убирайся, — велела она ему ледяным голосом. — Убирайся, или я пущу в ход вот этот самый пистолет. И никогда больше не переступай порог моего дома.

Джеффри открыл было рот, собираясь что-то сказать. Но промолчал, лишь бросил на Дэвида злобный, угрожающий взгляд, резко повернулся на каблуках и вышел.

Когда они услышали, как за ним захлопнулась кухонная дверь, Мона закрыла лицо руками и прильнула к Дэвиду.

— Мне так жаль! — плакала она. — Он такой мерзавец! Это я виновата, Дэвид!

— Нет, — тихо говорил он, гладя ее по волосам. Его взгляд застыл на полоске неяркого света, пробивающегося сквозь шторы: наступил рассвет. — Никто в этом не виноват, Мона. Просто мы стали жертвами обстоятельств, с которыми нам не справиться. — Он отступил на шаг и взял ее за руки. — Мона, посмотри на меня и послушай, что я скажу. В этом мире нам нет места; нашей любви в нем не выжить. Они сделают так, что однажды ты посмотришь на меня и подумаешь: «ниггер», или я посмотрю на тебя и подумаю: «белая ведьма». И наша прекрасная, чистая любовь будет разрушена. — Он продолжал со страстью в голосе: — Должно прийти такое будущее, в котором мы сможем жить вместе и любить друг друга свободно, ничего не боясь. У нас должна быть свобода жить как муж и жена, Мона, а не красться под покровом ночи, как воры. Я люблю тебя всем сердцем, я никогда никого так не любил, и при этом, когда этот человек оскорблял тебя, я был не в состоянии тебя защитить! Я не могу уронить свое мужское достоинство, Мона, потому что для меня это равносильно смерти. Теперь я наконец прозрел, я вижу, что все это время заблуждался и что единственный способ сделать будущее нашим — это бороться за него! Я больше не могу оставаться прислужником белого человека!

Она смотрела на него испуганно, не в силах вымолвить ни слова.

— Теперь я сделаю то, что должен был сделать еще давным-давно, Мона. И я это сделаю ради нас. Ты только помни, что я люблю тебя. Возможно, мы теперь нескоро увидимся, но ты всегда будешь со мной, в моем сердце. И если тебе когда-нибудь будет грозить опасность или станет вдруг страшно и я буду тебе нужен, иди к моей матери. Она скажет тебе, что делать.

— Куда ты пойдешь, Дэвид? — прошептала она.

— В леса, Мона. Я собираюсь присоединиться к May May.

49

Это станет самой масштабной акцией May May за все время его существования. А возглавлять эту акцию будет фельдмаршал Ваньиру Матенге.

Пересчитав последние динамитные шашки, который ей тайно доставили накануне, она ощутила опьяняющий прилив крови к мозгу, почувствовала укол страха и возбуждения. Это было то же возбуждение, которое она испытывала каждый раз, когда отправлялась в лес, чтобы тайно переправить оружие борцам за свободу, оставить в дуплах деревьев пищу и сообщения. У нее кружилась голова от предвкушения большого дела, которое ей предстоит возглавить: нападение на отель «Норфолк».

Сегодня после обеда там должно состояться совещание. Губернатор и генерал Эрскин созвали общее собрание белых поселенцев, чтобы разработать новую масштабную наступательную операцию против May May. Одна из подчиненных Ваньиру, красивая молодая женщина по имени Сибилл из племени меру, спала с одним из помощников губернатора. Он-то, ни о чем не подозревая, и рассказал ей о секретном совещании.

Все теперь происходило очень быстро! May May активизировали свою борьбу. Война приобретала невероятный размах. Ваньиру знала, что все это благодаря новому командиру, человеку, который в один из июльских дней неожиданно появился в лесном отряде. Ваньиру никогда его не видела — приказы она получала от одного из его подчиненных, и его настоящее имя было известно лишь высшему командованию May May. Всем остальным борцам за свободу, да и европейцам тоже он был известен под именем Леопард. Кем бы он ни был, откуда бы ни явился, Ваньиру им восхищалась. С тех пор как он присоединился к лесной армии, May May провели ряд масштабных атак против белых. Леопард обучил May May новым тактическим приемам, новым способам ведения боевых действий; у него был солдатский опыт и находчивость, а кроме того, он, казалось, изнутри знал британскую армию. Все до единой успешные атаки на белых поселенцев, осуществленные за эти несколько месяцев, были разработаны именно им. Идея сегодняшней операции тоже принадлежала Леопарду, и ее тщательно готовили в течение нескольких недель. Если все пройдет так, как задумано, то взрыв в одном из самых крупных отелей Найроби как раз в тот момент, когда там соберется все руководство Кении, нанесет решающий удар по белым.

После инцидента в «Отеле королевы Виктории», когда она бросила камень с запиской в окно отеля, это была первая вылазка Ваньиру в Найроби. Все это время она скрывалась в лесу, где помогала организовывать новые лагеря и лаборатории по производству самодельного оружия. Под ее руководством находились женщины, из которых формировалась секретная подпольная сеть информаторов. Фельдмаршал Ваньиру Матенге значительно поднялась по служебной лестнице May May и считалась теперь одной из самых влиятельных женщин-бойцов. Британцы объявили на нее широкомасштабную охоту; за ее голову была назначена награда в пять тысяч фунтов.

Она пришла в Найроби неделю назад, пешком проделав путь от Абердер под чужим именем. Подруги сшили для нее мусульманский буйбуй, черную паранджу, которая полностью скрывала все тело, оставляя лишь узенькую щелочку для глаз. Она забрала с собой из секретного лагеря Кристофера и Ханну, и они вместе проделали весь этот трудный и долгий путь под палящим солнцем. Пищу добывали попрошайничеством, воду пили из ручьев. На подходе к городу ее несколько раз останавливали на блокпостах, но она делала вид, что не говорит ни по-английски, ни на суахили, ни на языке кикую, а понимает лишь диалект сомали, которого не знал ни один из солдат. Выглядела она достаточно безобидно: жалкая беженка из северного приграничного района, обремененная двумя детьми, поэтому солдаты пропускали ее. Но в городе все было иначе: здесь она должна была иметь при себе удостоверение личности. Она договорилась с одним мусульманином, сочувствующим May May, чтобы он сделал ее своей «женой». Он служил на Угандийской железной дороге и поэтому большую часть времени проводил на работе. Мусульманин сходил с Ваньиру в Управление труда на авеню Лорда Тривертона, где у нее взяли отпечатки пальцев, сфотографировали и выдали пропуск на имя Фатмы Хаммад.

И вот сейчас, в этот палящий октябрьский полдень, когда намеченное время операции было уже близко, Ваньиру прикрепляла к животу Сибилл последний динамит.

Все утро она занималась подготовкой, а на рассвете отправилась на рынок около Шаури Мойо, трущобного района, где находилась комнатка сочувствующего мусульманина. На рынке Ваньиру встретилась с несколькими женщинами, как было условлено заранее, и передала им динамитные шашки, замаскированные среди кукурузных початков и спрятанные в калабашах. Торопливым шепотом она передала им инструкции. Встреча была назначена в час дня у отеля «Норфолк».

Сама идея нападения на отель принадлежала Леопарду, однако непосредственной разработкой и подготовкой операции занималась Ваньиру, она же подбирала исполнителей. Мужчины для этого дела не годились, ведь они не могли свободно передвигаться по Найроби. Британские томми и патрули ополченцев останавливали всех подряд, обыскивали, производили выборочные аресты. С женщинами же, по наблюдениям Ваньиру, обходились мягче. Их тоже останавливали, допрашивали, некоторых увозили в грузовиках, но многих все же отпускали подобру-поздорову заниматься своими нескончаемыми женскими делами: делать покупки, стирать, торговать овощами, вынашивать детей — всем тем, что составляет бесконечные заботы африканской женщины.

Ваньиру знала, что корзины, сосуды и даже перевязи, которые удерживали детей на спинах женщин, могут обыскивать. А вот животы беременных редко подвергались тщательному осмотру. Поэтому Ваньиру научила женщин прятать динамит на своем теле, прикрепив его к животу. Сейчас она обматывала простыни вокруг живота Сибилл.

Каждой женщине было назначено свое место. Три дня назад Ваньиру исследовала территорию вокруг отеля, нарисовала план и карандашом пометила на нем позиции для размещения своих диверсанток. Пока они с Сибилл обливались потом в раскаленной, как печка, комнатке, затерянной в трущобах Шаури Мойо, там уже собрались восемнадцать женщин, незаметно проскользнувших сквозь толпу, заполнявшую узкие тротуары. Одна остановилась, чтобы вытащить занозу из пятки, другая — чтобы покормить грудного ребенка… Они незаметно окружили здание, и ни у кого не возникло подозрения, что все эти женщины как-то связаны между собой. Ваньиру должна была подойти последней. Ровно в час дня она выкрикнет: «Матери Кении!» — сигнал, по которому ее сестры подожгут динамитные шашки и запустят в окна «Норфолка».

Леопард полностью одобрил этот план.

Когда Сибилл была готова, она обернула ярко-желтую кангу вокруг своей бритой головы, взвалила на спину тяжелую поклажу с луком — она разложит его на куске ткани перед отелем, притворившись уличной торговкой, сказала Ваньиру: «Это наша земля» — и ушла.

Оставшись одна, Ваньиру занялась последними приготовлениями. Прилаживая к своему животу подушку, призванную сымитировать беременность, она на мгновение остановилась и посмотрела на своих детей, которые безмятежно спали на железной кровати. Ханна росла крепкой девочкой, да и Кристофер в свои полтора года уже был сильным и красивым мальчиком — копией своего отца Дэвида.

Вспомнив о бывшем муже, Ваньиру помрачнела. Она презирала человека, с которым развелась по собственной воле, и проклинала себя за то, что когда-то любила его. Она давно уже решила, что Дэвид Матенге — трус, навлекший позор на Детей Мамби. Она надеялась, что он влачит сейчас жалкое существование, все так же работая на эту белую тварь в ее поместье.

При воспоминании о Моне Тривертон настроение Ваньиру немного улучшилось. В информации, полученной Сибилл, была одна замечательная деталь: и эта докторша, Грейс Тривертон, и ее племянница Мона собирались принять участие в сегодняшнем секретном собрании поселенцев.

Что ты тогда будешь делать, Дэвид, когда останешься без своей драгоценной мемсааб?

Она разбудила детей:

— Пойдемте со мной, дети мои. Нам нужно немножко прогуляться.

Дети были еще сонные, двигались вяло и медленно в этой жаре. Ханна надела свое единственное платье, грязное и порванное, уже слишком тесное для нее. На Кристофере были только шортики. Обуви у обоих не было. И оба были голодны. Перед тем как выходить, их мать подняла с пола корзину с марантами — она сделает вид, что хочет продать их на тротуаре перед самым «Норфолком». Прежде чем покинуть убогое пристанище, фельдмаршал Ваньиру Матенге в последний раз проверила свою решимость идти до конца. «Я делаю это ради своих детей, ради их будущего, ради того, чтобы им никогда не пришлось познать унижения, в котором жили их родители».

После июльских дождей город буйно зеленел. Ваньиру шагала по раскаленным улицам; Кристофер был привязан к ее бедру, Ханна семенила рядом, крепко держась за руку матери. На спине женщины была тяжелая поклажа, а спереди выпирал живот, с прикрепленной взрывчаткой. Ваньиру вспоминала, как выглядел Найроби, когда она пришла сюда девчонкой, шестнадцать лет назад, чтобы изучать медицину в туземном госпитале. Тогда город казался намного меньше и спокойнее, чем сейчас. Границы было четко расчерчены; правила расового и классового разграничения просты. Черные африканцы ютились в самых убогих районах; все остальное принадлежало белым. Ваньиру казалось, что в те дни в Найроби царил какой-то безмятежный мир; люди не обращали особого внимания на подрывные речи молодых бунтарей вроде нее или Дэвида. В те дни африканцы «знали свой шесток».

Проходя мимо того места, где когда-то состоялась неудачная акция протеста, в тот самый день парада, когда был убит сын Тривертонов, а Дэвид скрылся в Уганде, она увидела, как сильно изменилось все вокруг. Глядя на большие здания, асфальтированные дороги, множество машин и людей, она даже ощутила некоторую ностальгию по старым добрым временам.

«Но нет, — напомнила она себе, сворачивая на дорогу, ведущую к Норфолку, — это были плохие времена. Это были неправильные времена, и мы теперь боремся за то, чтобы у нас было лучшее будущее».

Она помедлила на углу улицы и осмотрелась. Найроби превратился в военный лагерь. В последний раз такое количество людей в форме на улицах города можно было наблюдать только во время войны. Британские томми патрулировали улицы взад и вперед, не обращая внимания на угрюмые взгляды африканцев. С важным видом расхаживали ополченцы, такие же кикую, как она сама, и такие же подлые, по мнению Ваньиру, как белые. Они небрежно помахивали дубинками, и она не знала, кого ей бояться больше.

Подходя к «Норфолку», Ваньиру разглядела в толпе своих сестер: Рут, которая не спеша наполняла сосуд из тыквы водой из уличной колонки; Дамарис, которая остановилась, чтобы поправить поклажу на спине; Сибилл, разложившая лук на земле якобы для продажи; Мутони, присевшая на бордюр и кормившая грудью крошечную дочку. Была там и старая Мама Жозефина, которая написала письмо королеве Елизавете, ходатайствуя за освобождение из тюрьмы Кеньяты, пытаясь воззвать к материнским чувствам королевы. Они смешались с толпой — ничем не примечательные и никак друг с другом не связанные африканские женщины, занимающиеся своими обыденными делами. Солдаты, изучив пропуска, отпустили женщин, сочтя их безобидными и недостойными внимания. Ваньиру знала, что и все остальные уже на своих местах. Все эти женщины были настороже и в полной готовности и только ожидали рокового сигнала.

Ваньиру с удовлетворением оглядела автомобили белых поселенцев, припаркованные вдоль улицы. Их охраняли скучающие солдаты. Она узнала автомобиль, принадлежащий Моне Тривертон; это была та же машина, в которой восемь лет назад убили графа.

Итак, все они были там, как овцы в загоне перед бойней. Ваньиру подняла глаза на часы на церковной башне. Стрелки показывали без десяти минут час.

— Стой на месте, мама! — раздался голос позади нее.

Она обернулась и улыбнулась двум ополченцам, которые направлялись к ней. Сегодня на Ваньиру не было защитного буйбуя, потому что она не могла допустить, чтобы ее задержали и помешали выполнить ее миссию.

— Покажи свой пропуск, мама.

Она протянула ему пропуск.

Пока один аскари изучал ее фотографию и данные, второй, молодой мужчина из племени эмбу, с ног до головы осматривал Ваньиру.

— Что ты здесь делаешь, мама? — спросил первый, возвращая ей пропуск.

Она повернулась к ним спиной, чтобы показать корзину с марантами.

— Хочу немного поторговать.

— А почему здесь? Почему не на рынке?

— Ха! На рынке слишком большая конкуренция! А мне нужны деньги. Мой ленивый и никчемный муженек все деньги спускает на пиво!

— Для таких красавиц, как ты, существует более простой способ заработать, — сказал второй, улыбаясь.

— Сэр, я правоверная мусульманка. Ваши слова для меня оскорбительны!

Они задумчиво рассматривали ее. Ваньиру очень хотелось посмотреть на часы, но она не осмеливалась.

— Откуда ты? — поинтересовался первый.

— Там в пропуске все написано.

— А ты сама скажи.

Она изо всех сил пыталась сохранить беспечный вид, удержать улыбку на лице. Пройдя через множество таких вот быстрых допросов, она должна достойно пережить и этот.

— С севера мы, — ответила она. — Жили у самой границы.

— Сегодня пятница, мама, — заметил второй солдат. Он больше не улыбался. — Почему ты не в мечети?

Сердце Ваньиру бешено заколотилось. Как она могла забыть!

— Мой муж молится за двоих. Аллах простит. Он понимает нужду.

Второй аскари, прищурившись, внимательно рассматривал ее. Ваньиру запаниковала. Ей показалось, что она его где-то уже видела, но никак не могла вспомнить, где и когда. Он что-то прошептал своему напарнику. Ваньиру почувствовала, как по ее спине побежал ручеек пота, подумала о тех женщинах, которые стояли сейчас вокруг отеля «Норфолк». А вдруг кто-то из них занервничает и начнет атаку, не дожидаясь сигнала?

Она отчаянно желала уйти отсюда, добраться до своей позиции. И при этом необходимо было выглядеть абсолютно спокойной. Эти двое аскари не должны ничего заподозрить!

Наконец, к ее огромному облегчению, они разрешили:

— Можешь идти, мама. И держись подальше от неприятностей.

— Иншалла, — ответила она, махнула им рукой и пошла прочь.

Ваньиру взглянула на часы: без четырех минут час, увидела Сибилл, которая бросала на нее нетерпеливые взгляды. Остальные тоже начали нервно шевелиться.

«Подождите, — думала Ваньиру, — ничего пока не предпринимайте…»

Тактике внезапной атаки научил своих собратьев Леопард. Он показал им все то, чему его обучили в британской армии, то, что делали террористы в тех странах, где ему довелось воевать. Ваньиру знала, что женщины обязаны были одновременно поджечь и бросить свои шашки. Все должно произойти стремительно, чтобы не дать солдатам возможности быстро отреагировать. В противном случае все усилия окажутся напрасными.

Ее задержало у обочины дороги плотное автомобильное движение. Она глядела через дорогу на Сибилл, которая поднялась на ноги и запустила руку в складки одежды. Было без двух минут час, и женщины тайком начали доставать спички. Когда минутная стрелка покажет без одной минуты час, они должны будут достать взрывчатку и ждать окончательного сигнала.

На дороге образовалась пробка, машины встали. Водители отчаянно сигналили, выхлопные газы кружили голову. Решив, что времени у нее больше нет, Ваньиру покрепче ухватила детей и побежала между машинами и грузовиками. Какофония сигналов и визга тормозов еще больше усилилась. Перебравшись через дорогу, она запрыгнула на тротуар, едва увернувшись от военного мотоцикла, который с ревом пронесся мимо, и встретилась взглядом с Сибилл.

Ваньиру запустила руку в карман платья, в котором заранее проделала дыру, нащупала взрывчатку.

Посмотрела на часы.

Женщины ждали сигнала.

Минутная стрелка невыносимо медленно двигалась к двенадцати. Кровь бешено пульсировала в ушах. Она не слышала уличного шума вокруг себя: ни гудения машин, ни голосов людей. Теперь существовали только стрелка часов и динамитная шашка в ее руке. Осталось всего несколько секунд… Когда стрелка встанет вертикально на цифре двенадцать, Ваньиру закричит: «Матери Кении, вперед!» и восемнадцать динамитных шашек мигом окажутся в ресторане, где собрались белые поселенцы.

Всего несколько секунд…

— Эй, мама! — раздался окрик.

Она резко обернулась.

Двое ополченцев бежали к ней через улицу.

Ваньиру похолодела. Что делать? Давать сигнал или бежать?

— Что… — только и успела вымолвить она, когда они достали свои пистолеты и выстрелили в воздух.

Пешеходы врассыпную бросились с тротуара. Британские солдаты бежали вниз по лестнице «Норфолка», нацелив автоматы на Ваньиру. Сибилл кинулась бежать, остальные тоже спасались бегством.

— Ты Ваньиру Матенге! — закричал тот аскари, что был из племени эмбу. — Я вспомнил, что уже видел тебя раньше!

— Ты ошибся! — закричала она, и тут сердце ее бешено заколотилось: много лет назад он работал в туземном госпитале санитаром.

— Мы это проверим, — заверил британский капрал, грубо хватая ее за локоть. — Пойдешь с нами для выяснения личности.

Заплакала Ханна. Ваньиру подхватила ее и, держа обоих детей на руках, проследовала за солдатами в военный грузовик.

50

Мона писала:

Услышав на веранде шаги, Мона подняла глаза и увидела Грейс, на которой был накрахмаленный белый халат, на шее висел стетоскоп.

— Пришла спросить, не слышно ли чего-нибудь о том грузе, который я жду. Есть новости?

— Нет, пока ничего не известно, тетя.

Грейс нахмурилась. Ей очень нужна была новая партия вакцины против полиомиелита из Америки, и она молилась, чтобы груз не оказался разграблен May May.

— С удовольствием выпила бы чайку, — сказала Грейс. — Ты как?

Мона не переставала восхищаться неисчерпаемой энергией своей тетушки. В свои шестьдесят пять лет Грейс продолжала управлять огромной миссией с энтузиазмом и деловой хваткой молодой женщины.

Мона отложила ручку и последовала за тетей в кухню, где Марио нарезал окорок для холодного ужина. На закате он покинет дом, и двери за ним запрут на все засовы.

— Слава богу, что чайные плантации не пострадали от May May, — сказала Грейс, отмеряя нужное количество чая «Графиня Тривертон» и засыпая его в заварочный чайник. — Британцы тут же сдались бы, если бы им угрожала опасность остаться без чая!

Слуга с широкой улыбкой поглядел через плечо.

Мона улыбнулась ему в ответ и покачала головой. Именно благодаря редкостному бесстрашию Грейс перед лицом такой огромной опасности ее миссия продолжала работу, в то время как другие были заброшены. May May еще дважды атаковали ее миссию, но она по-прежнему не сдавалась. Несмотря на то что рядом теперь располагались войсковые части, а в новостях ежедневно сообщалось об изуродованных телах африканцев, покалеченной скотине, кошках, насажанных на штакетник, несмотря на непрекращающийся гул аэропланов, летающих над лесом и передающих призывы к террористам выйти и сдаться, Грейс каким-то чудом удавалось сохранять спокойствие и оптимизм.

— Даже нет смысла включать радио, — сказала Мона, накрывая стол для чая. Они собирались сесть на теплом солнышке, у окна, обрамленного цветами. — Они все еще ищут того, кто организует обряд клятвы в этом районе. Как раз сейчас власти занялись этим вплотную; они говорят, что, как только этот злодей будет обнаружен, станет намного безопаснее.

Грейс стояла у плиты, ожидая, когда закипит чайник. Она внимательно смотрела на племянницу. На Моне были ее обычные штаны и мужская рубашка, слишком большая для нее.

— Не хочу показаться неделикатной, Мона, — сказала она, — но мне кажется, ты сильно поправилась. Неужели все дело в стряпне Марио?

— Да, я поправилась, — ответила Мона, не оборачиваясь. — Но Марио здесь абсолютно ни при чем. Я беременна.

Грейс потрясенно смотрела на племянницу сквозь очки в железной оправе. Она растерянно моргнула и переспросила:

— Что?

Марио, который знал Мону еще маленькой девочкой, тоже обернулся.

Мона продолжала накрывать на стол, раскладывая бумажные салфетки рядом с тарелками.

— Я жду ребенка, тетя Грейс. Это ребенок Дэвида Матенге.

Марио уронил нож. Он звонко ударился о пол, нарушив мирную тишину послеобеденного часа.

— Мона! — прошептала Грейс. — О чем ты только думала?

— Я была влюблена, тетя. И я по-прежнему очень люблю Дэвида, и он меня любит.

— Но… он же пропал!

— Да. Он сказал мне, что должен уйти, и я его отпустила.

— Ты знаешь, где он теперь?

Мона молчала. В ее горле появился комок, на глазах выступили слезы. Она не могла заставить себя признаться в том, что Дэвид стал одним из тех.

Грейс некоторое время молча смотрела на племянницу, затем многозначительно взглянула на Марио. Тот, все поняв, выскользнул из кухни. Женщины сели за стол друг напротив друга.

— Бедная моя девочка, — сказала тетя. — Что ты собираешься делать?

— Что делать? Рожу ребенка.

— А что потом? Как ты будешь жить?

— Так же, как жила все эти тридцать четыре года. Как все живут, день за днем. Буду ждать, когда Дэвид вернется ко мне.

— Так, значит, ты все же знаешь, где он?

— Да, знаю.

Грейс посмотрела в глаза своей племяннице и прочитала там ответ, который предпочла бы не знать.

— А что станет с ребенком? Какую жизнь ты ему уготовила?

— Ребенок будет жить в любви, тетя Грейс. Он был зачат в любви и вырастет тоже в любви.

— А если Дэвид никогда не вернется?

— Он вернется… — Голос Моны осекся. — А если нет, я воспитаю своего ребенка сама и научу его гордиться своим отцом и двумя расами, которые в нем смешались.

Грейс смотрела на свои руки. За окном распевали птицы. Именно поэтому ее первый дом, который сгорел на этом месте много лет назад, назывался «Дом поющих птиц». Она вспоминала ту ночь, когда полыхала в огне хижина знахарки, а изнутри детские голоса звали на помощь.

— Мона, — медленно произнесла она. — Ты должна понимать, что, если даже Дэвид и вернется к тебе, это будет уже не тот Дэвид. Он изменится.

— Я в это не верю.

— Если он присоединился к May May, это означает, что он принял клятву и ему нельзя больше доверять.

— Только не Дэвид.

— Ты знаешь, каким могуществом обладает клятва, Мона! Она превращает разумных, мыслящих людей в монстров. Это подобно помешательству рассудка. Кикую свято верят в то, что клятва имеет над ними непреодолимую власть. А Дэвид — кикую, Мона!

— Он не такой.

— В самом деле? А слышала ли ты о заключенных в лагерях? Африканцы, которые когда-то были верными союзниками, а потом предали своих белых друзей, теперь проходят серьезную реабилитационную программу. Правительство направляет в лагеря настоящих колдунов, которые проводят обряды снятия клятвы May May! Мона, да неужели ты не видишь? Дэвид один из них! И он присоединился к ним добровольно, никто силком его не тащил. Даже когда человек с пеной у рта доказывает свою лояльность правительству, ему все равно нельзя доверять, и в особенности тому человеку, который по собственной воле присоединился к May May.

Мона резко поднялась.

— Дэвид никогда не причинит мне вреда. Я в этом уверена.

— Мона, послушай…

— Тетя Грейс, мне нужна ваша помощь в одном деле. Я хочу попросить вас об одной услуге.

Грейс сжала губы.

— Я тебя слушаю.

— Я писала Дэвиду письма. Я хочу, чтобы он их получил.

— Что ж, ты ведь знаешь, где он.

— Я не знаю, где именно он находится, и я не знаю, как передать ему письма. Он сказал мне, чтобы я шла к его матери, если мне понадобится связаться с ним, — она будет знать, что делать.

— Да, — печально ответила Грейс. Впервые с начала войны она по-настоящему осознала всю ее преступность и постыдность. — Существует подпольная сеть. Сообщения оставляют в дуплах деревьев.

— Мама Вачера знает, как передать Дэвиду мои письма.

— А что ты хочешь от меня?

— Она не говорит по-английски, а я знаю лишь несколько слов на языке кикую. Не могла бы ты сходить со мной и объяснить ей суть дела?

Грейс подняла глаза.

— В хижину Вачеры?

Мона кивнула.

— Я не разговаривала с этой женщиной уже много лет. С того самого дня, когда… когда я пыталась спасти Нджери.

— Прошу тебя, — прошептала Мона.

Поле для игры в поло было заброшено с того самого дня, когда Роуз покончила с собой. Мона часто говорила о том, что надо бы снова привести его в порядок или разбить здесь большой сад, но руки у нее так и не дошли до этого. Теперь поле все сплошь заросло сорняками, ограда проржавела. В последнее время Грейс подумывала о том, что неплохо было бы присоединить поле к своей миссии и сделать из него игровую площадку для трех сотен африканских учеников, обучавшихся в ее школе.

Вдоль поросшего травой берега вела протоптанная тропинка. По ней и направились Мона и Грейс, выйдя из железной арки ворот миссии. Двое британских солдат предложили женщинам сопровождать их, но они заверили, что от Мамы Вачеры им ничто не угрожает. Африканцы по обе враждующие стороны уважали легендарную знахарку и не трогали ее.

По мере того как они приближались к горстке скромных хижин, Грейс охватили воспоминания. Перед ней возник тот дождливый день в 1919 году, когда они приехали сюда в повозке, запряженной волами. На руках у Роуз была малютка Мона. Вспомнила, как впервые пожала руку Джеймсу; и тот день, когда Валентин велел спилить большую смоковницу. Вспомнила ту ночь, когда случился пожар, и последующие дни, когда она поправлялась в хижине Вачеры. Обходя шамбу, принадлежащую знахарке, где ждали дождей посадки бобов и маиса, Грейс почувствовала, что ее современная миссия, оснащенная электричеством и новейшим медицинским оборудованием, медленно исчезает за ее спиной и она вступает совсем в другую эпоху — в ту, давнишнюю Кению, какой она была до появления здесь белых поселенцев.

Мама Вачера сидела на солнышке, ощипывая листья с какого-то растения, в котором Грейс признала лекарственное. Нашептывая магические приговоры, знахарка готовила свое лекарство и разливала жидкость по сосудам, обозначенным магическими символами. На Вачере был ее обычный наряд: шею украшали бусы, медные обручи, массивные серьги оттягивали ушные мочки чуть не до плеч. Ее выбритая голова ярко сияла на солнце, на запястьях позвякивали ритуальные амулеты и священные талисманы.

Она подняла глаза на мемсааб. У той были серебряные волосы, на ней был белый халат, а на шее висело странное украшение из резины и металла. В последний раз они разговаривали много урожаев назад.

В присутствии старой африканки Мона оробела. Она слышала о Вачере так много историй; эта хижина стояла здесь, сколько она себя помнила. И было еще смутное, похожее на сон воспоминание: огонь, а потом дождь и, наконец, постель из козьих шкур и ласковые руки, снимающие жар с ее горячего тела. Мона знала, что когда-то Мама Вачера спасла ей жизнь.

Грейс обратилась к матери Дэвида с исключительной любезностью и почтением, на языке кикую, который она совершенствовала в течение многих лет. Мама Вачера была не менее вежлива и скромна, но Грейс отметила, что она не предложила им калабаш с пивом.

— Эти письма, леди Вачера, — сказала Грейс, протягивая пачку писем, перетянутую бечевкой, — адресованы вашему сыну, Дэвиду. Не могли бы вы передать их ему?

Мама Вачера пристально смотрела на нее.

Они ждали. Воздух был наполнен жужжанием насекомых, одинокое облачко на какое-то мгновение закрыло солнце. Знахарка хранила молчание.

— Прошу вас. — Мона сказала это по-английски и затем попыталась объяснить на языке кикую, как важно будет для Дэвида получить эти письма.

Взгляд Вачеры опустился на ее талию, потом она снова подняла глаза на ее лицо. В глазах ее читалось презрение, будто старая африканка насквозь видела то, что скрывалось под широкой рубашкой Моны.

— Леди Вачера, — проговорила Грейс. — Ваш сын будет счастлив прочитать эти письма. Мы не знаем, где он. Мы знаем только, что он отправился в леса. Но, когда он уходил, он сказал моей племяннице, что с ним можно будет связаться через вас, что вы обязательно поможете.

Мама Вачера подняла глаза на женщину, которая когда-то давным-давно построила странную хижину, состоящую лишь из четырех столбов и тростниковой крыши, и которая теперь владела множеством каменных домов с вымощенными дорожками между ними, по которым туда-сюда ездили машины. Она сказала:

— Я не знаю, где мой сын.

И все же Грейс положила пачку на землю у ног знахарки, произнесла: «Мвайга», что означало «Пусть все будет хорошо, живите в мире», и пошла прочь.

На обратном пути Грейс сказала Моне:

— Не волнуйся. Она знает, где Дэвид. И она выполнит его волю. Она передаст ему твои письма.

51

Саймон Мвачаро работал в лагере надзирателем. Он в то же время ненавидел Ваньиру Матенге и страстно желал ее. Снова и снова, в любое время дня и ночи, он вызывал ее к себе, отрывая от еды и ото сна, устраивал ей допросы, пытался сломить ее волю.

— Кто твой непосредственный начальник в May May? — спрашивал он ее в сотый раз. — Кто ваши информаторы? От кого ты получаешь приказы? Кто такой Леопард? Где его лагерь?

Допросы проходили без всякого расписания в кабинете Мвачаро, который на самом деле представлял собой наспех сооруженный из листов жести закуток и в котором были только стол, стул и радиотелефон. Он всегда допрашивал Ваньиру в присутствии белого офицера и четырех аскари, и эти допросы продолжались часами, в течение которых Мвачаро заставлял ее стоять на каменном полу и в беспощадный зной, когда хижина превращалась в раскаленную печь, и в те дни, когда холодные дожди наполняли кабинет пронизывающим холодом. Ваньиру либо дрожала в ознобе, либо обливалась потом, она чуть не падала с ног от слабости и истощения, но неизменно хранила молчание. С того самого дня, как она попала в лагерь усиленного режима Камити, она не произнесла ни слова.

В конце концов после одного или двух часов допроса Саймон Мвачаро, так ничего и не узнав, отправлял ее обратно в барак.

Но он был настроен весьма решительно. May May присвоили Ваньиру Матенге звание фельдмаршала; власти считали ее одной из самых активных террористок, и в лагере ей выдали черную карточку — это означало, что она является одной из самых опасных заключенных. Мвачаро знал, что, если ему удастся вырвать из нее информацию, он непременно заработает похвалу от начальства, а может, даже повышение в должности.

Поэтому вот уже в течение пяти месяцев он упорно допрашивал Ваньиру. И не сомневался в том, что в один прекрасный день она сломается.

— Смотри внимательнее, Ханна! — учила Ваньиру свою четырехлетнюю дочь. — Запоминай все, что я делаю, потому что однажды ты станешь знахаркой, как твоя бабушка.

Больше всего на свете Ханна любила слушать истории про Маму Вачеру, мать своего отца, — даже больше, чем сказки про гору Кения. Лучше бы мама рассказала ей еще одну историю, вместо того чтобы показывать, как извлекать противного клеща из пальца ноги какой-то женщины.

— Ну, вот и все, — сообщила Ваньиру пожилой женщине из племени эмбу, которая сидела в пыли, прислонившись спиной к стене барака. — Хорошенько промой ногу, мама, и в следующий раз смотри, куда наступаешь.

Тщательно вымыв иглу, одну из самых ценных своих вещей, она приколола ее к воротнику и повернулась к следующей пациентке.

Три тысячи заключенных женщин лагеря Камити занимали лишь четверть тюремной территории, составляющей 11 000 акров. От мужской зоны их отделял высокий забор, опутанный колючей проволокой, со сторожевыми башнями. Заключенные Камити считались опасными политзаключенными, поэтому в лагере был установлен усиленный режим; условия содержания были одинаково тяжелыми как для мужчин, так и для женщин и детей, пища была отвратительного качества, камеры переполнены, а медицинские работники так редко навещали нуждающихся, что пользы от их визитов не было практически никакой. Вот почему Ваньиру благодаря полученному ею медицинскому образованию стала чуть ли не единственным спасением для корпуса «Г».

Осмотрев руки следующей женщины, покрытые гноящимися ранами — последствием пыток, Ваньиру ласково сказала:

— Старайся, чтобы на раны не попадала грязь. Солнце Матери Африки вылечит их.

Знахарка приходила в отчаяние от своей беспомощности. Без лекарств, без перевязочных материалов, без полноценного питания у нее просто не было возможности помочь этим страдающим, отверженным женщинам. И тем не менее она старалась сделать все возможное, опираясь на свои знания в области медицины, полученные ею у британских медицинских сестер, которые обучили ее современной медицине и гигиене, и сочетая их с традиционным целительством, переданным ей Мамой Вачерой. Иногда женщинам становилось легче уже только от того, что Ваньиру Матенге просто осмотрела их болячки или выслушала жалобы. Все соглашались с тем, что с Ваньиру им очень повезло.

Осмотрев последнюю пациентку, Ваньиру поднялась и взяла дочь за руку. Пора идти за водой.

Она отправилась к колодцу, привязав к спине Кристофера. Ему было уже два года, и он становился все тяжелее. Ваньиру могла бы оставить детей в бараке на попечении своих соседок, как делали большинство женщин в лагере, но она никогда, с самого рождения, не упускала их из виду ни на минуту. Не собиралась она с ними расставаться и сейчас.

Серое небо низко нависало над головой. Ваньиру с трудом шла к колодцу под взглядами белых и африканских часовых на башне, над которой развевался британский флаг. Она шла мимо больших групп женщин, сидящих, или лежащих в пыли, или жмущихся к стенам бараков, чтобы спастись от холода. Многие из них были слишком легко одеты для такой погоды. Она в который уже раз задавалась вопросом: какое же преступление совершили эти несчастные существа? Да из всех трех тысяч женщин, заключенных в этом лагере, дай бог, чтобы хоть с полсотни набралось таких, как она сама: тех, кто действительно имел отношение к May May. Так что же такого натворили все остальные, чем заслужили такое наказание?

«Просто у них нет мужей, — думала она. — Они никому не нужны. Они считаются ни на что не годными. В этом и состоит все их преступление».

Вода была грязной и солоноватой на вкус, и все же это было лучше, чем ничего, поэтому Ваньиру постоянно твердила женщинам в своем корпусе о необходимости содержать себя и своих детей в чистоте. Самым страшным врагом заключенных лагеря Камити были именно болезни, и Ваньиру без устали вела просветительскую деятельность, обучая женщин бороться с этими болезнями.

Наполнив водой свой калабаш, она остановилась на несколько мгновений. Взгляд ее был направлен сквозь колючую проволоку, огромными кольцами опутывающую забор. Лагерь находился в пустынном месте. Ваньиру смотрела вдаль, туда, где на горы отвесной стеной падал проливной дождь. В завываниях ветра ей снова слышались слова приговора: «Обвинение: террористическая деятельность против государства. Приговор: решением губернатора, пожизненное заключение в колонии строгого режима».

Пожизненное…

Неужели они и в самом деле собирались сделать это с ней? Держать ее и ее детей за колючей проволокой до конца жизни? Ваньиру было всего тридцать шесть; впереди ее ожидала еще долгая жизнь.

Она спиной ощущала тельце Кристофера, теплое и тяжелое, и крошечную ручку Ханны в своей руке, и внезапно ее охватили паника и отчаяние. Какие преступления совершили эти невинные малыши? Или их преступление заключается в том, что они родились с правом на свободу?

К ней подошла надзирательница — высокая женщина из племени вакамба. С поводка у нее рвались две злобные собаки. Она приказала Ваньиру отправляться назад, в свой барак. Ваньиру вспомнила о Дэвиде. Где он теперь? Что сделала с ним эта война?

— Давным-давно, — негромко рассказывала Ваньиру под шелест дождя, — в хижине на берегу реки проживала очень мудрая знахарка. Она жила со своей бабушкой и сыном, и они были очень счастливы, потому что река давала им воду и орошала их посевы маиса, проса и бобов. Однажды там появился очень странный мужчина. Знахарка никогда не видела никого, похожего на него. Кожа у него была, как у бледно-зеленой лягушки, и говорил он на языке, незнакомом Детям Мамби. Потому что он был такой странный, знахарка назвала его Мзунгу.

Соседки Ваньиру по камере, сбившись в кучку, чтобы хоть как-то согреться, внимательно слушали ее рассказ. Они никогда раньше не слышали эту историю.

— Мзунгу сказал знахарке, что ему понравилось это место у реки и что он хотел бы здесь жить. Она ответила, что он вполне может здесь остаться, ведь и пищи, и воды, и солнца хватит на всех. Так что он отправился и построил себе дом у реки. Знахарка с бабушкой и сыном продолжали жить-поживать. Они были очень счастливы и любили друг друга. И они вовсе не возражали против соседства с Мзунгу. Но однажды Мзунгу обуяла жадность.

Кристофер нетерпеливо заерзал на коленях матери. Она уже рассказывала эту историю раньше; лучше бы она рассказала другую историю, о том, откуда у дикого индюка пятна. Ханна, свернувшись клубочком под боком у матери, сладко спала, засунув в рот кулачок.

В камере, рассчитанной на десять заключенных, находились двадцать женщин, многие с маленькими детьми, были даже грудные младенцы. Одни сидели вдоль холодных, сырых стен, другие лежали на полу, и все слушали рассказ Ваньиру. Неважно, что ее истории не были похожи на традиционные, более привычные им сказки — хотя именно они были самыми лучшими. Самое главное, что они давали им возможность хоть на какое-то время отвлечься, забыть, как сильно они устали после целого дня работы: одни — в поле, где выращивали пропитание для узников, другие — на строительстве новых дорог, где они таскали камни, третьи хоронили многочисленных мертвых. Все были голодны, но Ваньиру помогала им забыть о том, насколько скуден их ужин, состоящий из кое-как приготовленной маисовой каши без соли и сахара.

— И Мзунгу сказал знахарке, что теперь ему нужно больше земли, что ему уже мало того, что он имеет. И она ему ответила: «Возьми то, что тебе нужно; земли хватит на всех». И Мзунгу взял себе еще земли и сделал свою шамбу еще больше.

Дождь бил по жестяной рифленой крыше, стучался в единственное окно камеры. Хотя был еще день, в бараке стояли сумерки, но ни о каком освещении речь не шла. Заняться женщинам было нечем, им оставалось только спать, чтобы утром проснуться навстречу еще одному дню, полному тяжкого труда и тревожных мыслей о судьбе своих мужей, о том, когда их выпустят на свободу и за что они оказались в тюрьме.

Все знали, что это было как-то связано с May May. Но многие, очень многие задавались вопросом: неужели власти в самом деле думают, что все эти женщины — борцы за свободу? И старая, беззубая Мама Маргарет, и хромоножка Мамби? Сегодня днем по корпусу «Г» опять ходили колдуны, которые в рамках «программы реабилитации» проводили обряд принятия «антиклятвы». Для многих это был абсолютно бесполезный обряд, потому что они никогда не принимали клятву.

— И снова пришел Мзунгу к хижине знахарки и сообщил ей, что ему нужно еще больше земли. И она сказала: «Бери то, что тебе нужно. Земли хватит на всех». Мзунгу приходил снова и снова, пока его шамба не оказалась совсем близко. На самом деле, теперь их шамбы граничили друг с другом! И когда он снова сказал: «Мне нужно больше земли», она ответила: «Бери то, что тебе нужно. Земли хватит на всех». Но Мзунгу хотел теперь и ту землю, на которой росла священная смоковница, и тогда знахарка любезно ему ответила: «Нет, мой друг. Ты не можешь взять эту землю, потому что, как ты видишь, она принадлежит Нгаю, богу света».

Слушатели загудели, одобряя ответ знахарки. Но когда она рассказала, что Мзунгу все равно спилил дерево, все ахнули.

— И тогда знахарка наложила таху на Мзунгу, и его детей, и детей его детей и сказала, что все они будут прокляты до тех пор, пока священная земля не будет возвращена Детям Мамби.

Женщины захлопали, дружно выражая свое одобрение рассказанной истории. Затем они стали готовиться к долгому, голодному сну, пытаясь устроиться поудобнее на одном-единственном одеяле, которое выдали каждой из них. Некоторые пытались покормить детей высохшей грудью, в которой не было молока, другие плакали, вспоминая о доме, из которого их так безжалостно выгнали. Для большинства из них это случилось во время внезапной облавы на деревню, когда женщин разлучали с мужьями и увозили в грузовиках, и они глядели из кузова на то, как солдаты грабят их добро.

— Мама Ваньиру! — раздался вдруг встревоженный голос со стороны дверного проема камеры, в котором не было двери. — Пойдем со мной, быстрее! Мама Нджоки очень больна!

Ваньиру последовала за позвавшей ее женщиной в соседнюю камеру, где Нджоки сидела, прислонившись к стене. В скудном свете, просачивающемся снаружи через единственное окошко, Ваньиру разглядела, что язык женщины распух и был ярко-красного цвета, тело сплошь покрыто страшными язвами, кожа местами, казалось, отставала от мяса.

— Как ты себя чувствуешь, Мама? — ласково спросила Ваньиру. — Рвота была?

Женщина кивнула.

— А понос?

Снова кивок.

— Жжение в горле?

Ваньиру смотрела, как руки женщины судорожно хватают воздух в непроизвольном, рефлекторном движении. Она знала, что вскоре за этим последует бредовое состояние, а потом и смерть.

— Есть другие больные? — спросила Ваньиру у той женщины, которая позвала ее.

Да, были и другие, но Маме Нджоки хуже всех.

— Мне нужно поговорить с Саймоном Мвачаро, — сказала Ваньиру надзирательнице, сторожившей барак. — Это очень срочно!

В кабинете у Мвачаро был его белый коллега, британец Дуайер. Они играли в карты под шум дождя, грохотавшего по жестяной крыше. Оба с удивлением уставились на вымокшую до нитки Ваньиру. Мвачаро обрадовался, решив, что она пришла дать показания, которых он так долго от нее добивался, но вспыхнувшая было надежда быстро угасла, когда он услышал:

— В корпусе «Г» вспышка пеллагры.

— С чего ты это взяла?

— Я видела больных. Некоторые из них в очень тяжелом состоянии. Они умрут, если вы не улучшите качество пищи. Мы не можем питаться одним маисом!

— Что ты такое несешь? — оборвал ее Дуайер. — Да вы только его и едите всю жизнь.

— Нам нужны зеленые бобы! В маисе совсем нет витамина В.

Его брови поползли вверх.

— Тебе-то откуда все это известно?

Она бросила на белого офицера презрительный взгляд.

— Я училась в Найроби на медицинскую сестру. Я понимаю, как состояние здоровья зависит от питания. И я еще раз повторяю, что та пища, которой кормят заключенных, нездоровая!

На Дуайера это произвело неизгладимое впечатление. Ему еще никогда не приходилось встречать образованную африканку.

— А с чего это мы должны вас кормить? Чтобы вы накопили силы, вернулись в леса и снова воевали против нас?

— И что же ты мне предлагаешь, — процедил Мвачаро, подходя к ней вплотную, — банкет, что ли, для вас устраивать каждый вечер?

— Просто дайте нам самим выращивать бобы. Или позовите доктори, чтобы они раздавали витамины. Если мы сейчас не остановим эпидемию, пеллагра быстро распространится по всему лагерю.

Мвачаро ухмыльнулся, и Ваньиру внезапно похолодела.

— Да? А что мне за это будет? — спросил он.

— Поймите, нам необходимо лучше питаться, — тихо, но упрямо повторила она.

Надзиратель положил руку ей на грудь и сильно сжал. Ваньиру зажмурилась.

— Вот когда ты наконец сообщишь информацию, которая мне нужна, — прошипел он, — расскажешь о секретном подполье May May и о Леопарде, вот тогда я прослежу, чтобы ты получила свои витамины.

Мама Нджоки умерла на следующий день. В тот же день умерли еще две женщины и три ребенка. Ваньиру забрали с каменоломни, где она была занята тяжким трудом, с утра до ночи разбивая камни, и перевели в похоронную бригаду. Вечером она прошла по всем камерам корпуса «Г» и увидела, что пеллагра распространяется дальше.

Она начала с того, что организовала протест в своей камере, откуда восстание распространилось по всему корпусу.

— Матери Кении! — кричала она. — Они убивают нас, лишая полноценного питания! Нам нужно объединиться и оказать им сопротивление! Мы не можем позволить им убивать нас таким вероломным способом! Мы должны объединиться, все без исключения, невзирая на племенную принадлежность! Все мы, кикую, луо или вакамба, обязаны помнить о том, что являемся кенийскими матерями и боремся за будущее своих детей!

В качестве наказания за свои подстрекательские призывы Ваньиру вместе с Мамой Нгиной, женой Кеньяты, заставили выносить экскременты заключенных.

Но это не остановило Ваньиру, и она продолжала вести агитационную работу среди заключенных лагеря, пытаясь поднять их на бунт, и в конце концов Ваньиру на три недели бросили в одиночную камеру, разлучив с детьми. Но даже оттуда она продолжила свои попытки организовать всеобщую голодовку. Зная, что ее надзиратели были не из племени кикую, она по ночам пела песни на своем языке, и голос ее звенел над всем корпусом, призывая заключенных отказаться от убогой баланды, которую им давали на завтрак, положить на землю свои мотыги и отказаться носить камни до тех пор, пока их требования не будут выполнены и качество пищи не улучшится.

Когда через три недели ее вывели наконец из темной одиночки, она зажмурилась от солнечного света, ударившего ей в глаза, но, к своей радости, обнаружила, что ее план сработал; женщины услышали ее призывы и сделали так, как она их учила. Результатом голодовки стало то, что женщинам позволили возделывать бобы, и еженедельно в лагере давали витамины.

Но для маленькой Ханны эти изменения наступили слишком поздно.

— Мы сделали все что могли, — сказали Ваньиру ее соседки по камере. — Но она больше не может есть.

Ваньиру баюкала на руках свою умирающую дочку, напевая колыбельную песню кикую, а Кристофер сидел рядом и молча смотрел своими большими, серьезными глазами. Среди ночи Ханна тихонько шевельнулась в ее руках, прошептала: «Мама» и умерла.

На следующее утро Ваньиру сама выкопала могилу — одну из множества могил для жертв пеллагры, и вернула тело своей дочери земле Матери Африки.

Допрос продолжался уже много часов; Ваньиру с трудом держалась на ногах, а Саймон Мвачаро без устали задавал ей одни и те же вопросы: «Кто отдавал тебе приказы? Где находился ваш лесной лагерь? Кто такой Леопард?»

Это оказалось слишком даже для офицера Дуайера, который в конце концов встал и ушел.

— Дайте мне поспать, — сказала Ваньиру. — Прошу вас…

— Сначала сообщи мне то, что я хочу знать. Расскажи о May May, и я сделаю для тебя все, что только пожелаешь. Обещаю.

У Ваньиру закружилась голова. Она не ела уже более суток, и Саймон Мвачаро в течение многих часов не позволял ей присесть даже на минуту.

— Глупая женщина, — прошипел он, — неужели не понимаешь, что своим упрямством ты подписываешь себе смертный приговор? Если тебе плевать на себя, то подумай хотя бы о сыне, что станет с ним?

Но она ни на минуту не забывала о Кристофере, который остался в камере под присмотром ее соседок. «Если ему придется умереть за ухуру значит, так тому и быть, — думала Ванджиру. — Я не предам дело, за которое борюсь, ради спасения собственной жизни или даже жизни моего сына».

— Отвечай, — твердил Мвачаро, — или я силой вытрясу из тебя информацию.

Он подошел к двери и запер ее. Когда Ваньиру увидела, что он сделал четверым аскари какой-то знак, ее внезапно охватила паника.

— Ты уже давно на это напрашиваешься, — цедил он сквозь зубы, расстегивая ремень на штанах. — Все эти твои витамины, голодовки, то, как ты задираешь нос. Я тебе покажу, кто ты такая на самом деле. Я покажу тебе, чего ты заслуживаешь. Можешь сколько угодно кричать; если кто и услышит твои крики, тут тебе никто не поможет.

Охранники швырнули Ваньиру на пол. Двое из них держали ее руки, двое других раздвинули ноги.

Расстегивая ширинку, Саймон Мвачаро сказал:

— Когда я закончу, тобой займутся эти аскари.

Ваньиру с ужасом уставилась в потолок. Расширенными глазами смотрела она на ребристую поверхность серой жестяной крыши, но перед ее глазами в этот момент был волнистый пейзаж ее родных мест в Найэри: зеленые холмы и долины, сладкий запах сосновых лесов, стремительные ручьи и водопады, обилие птиц и цветов, пение детей в деревне, женщины, работающие на шамбах и весело перекликающиеся друг с другом в солнечном свете, и ее муж, которого она когда-то любила всей душой…

Ваньиру запрокинула голову и закричала что было сил:

— Дэвид!

52

Мона просидела у окна уже более двух часов, когда ее долгое ожидание было наконец вознаграждено.

— Дядя Джеймс! — воскликнула она, вскочив на ноги.

Она выбежала ему навстречу, на веранду дома тети Грейс, держа на руках своего трехмесячного ребенка. Джеймс вышел из машины, и по выражению его лица она сразу поняла, что поездка в Найроби не принесла никаких результатов.

— Мне очень жаль, Мона, — сказал он. Поднимаясь по ступенькам крыльца, он слегка прихрамывал. Джеймсу уже стукнуло шестьдесят шесть, и старое ранение в ногу, полученное им еще в Первую мировую, все чаще давало о себе знать. — Я везде его искал. Среди задержанных Дэвид Матенге не числится.

— Значит, он по-прежнему скрывается в лесах!

— Или же мертв. — Джеймс сочувственно сжал ее руку повыше локтя. — Ты должна принять и такую вероятность, Мона. Многие, очень многие были убиты.

Джеймс Дональд имел в виду операцию «Молот», которая была проведена три месяца назад, в апреле. Тогда британцы организовали широкомасштабную кампанию против May May, в результате которой были арестованы и брошены за решетку тридцать пять тысяч африканцев. За весь год, прошедший после исчезновения Дэвида, он ни разу не дал о себе знать, не получила Мона ответа и ни на одно из своих писем, которые продолжала относить Маме Вачере. Она решила, что он, должно быть, находится в одном из лагерей заключения и поэтому не может послать о себе весточку.

Видя ее отчаяние, Джеймс предложил использовать свое влияние и навести справки. Только четверо на всем белом свете — он сам, Джеффри, Грейс и домашний слуга Марио — знали о том, что Дэвид присоединился к May May и что именно он был отцом девочки, которую Мона держала теперь на руках.

Вся колония возбужденно гудела, обсуждая незаконного ребенка Моны Тривертон. От кого мог быть этот ребенок? Она производила впечатление такой славной, приличной женщины, судачили жители колонии, но, с другой стороны, вспомните, как плохо кончила ее мать. Большинство придерживались версии, что отцом ребенка является Джеффри Дональд. Ведь он же вечно торчит в Белладу.

Мону эти пересуды волновали мало. На голове у ребенка почти еще не было волос, кожа была светлого цвета. Девочка выглядела как все младенцы. Но Мона знала, что придет время и во внешности ее дочери начнут появляться африканские черты, и тогда, без всякого сомнения, вокруг начнут судачить с новой силой. Ей только оставалось надеяться, что к тому времени все проблемы в Кении закончатся и ее дочери не придется носить на себе клеймо расового и социального отчуждения.

«Для нас должно наступить такое будущее, — говорил Дэвид Моне в ту июньскую ночь, год назад, когда они любили друг друга и клялись в вечной верности, — в котором мы сможем идти рядом, бок о бок, как законные муж и жена».

«Наступит ли для нас это будущее? — грустно размышляла Мона, направляясь вслед за Джеймсом на кухню, где Марио готовил для них обед. — Будущее, в котором мы с Дэвидом сможем пожениться и при этом не будем чувствовать себя отверженными, в котором мы сможем путешествовать в одном вагоне, вместе приходить в ресторан и ужинать за одним столом?»

Когда поздней ночью она лежала в постели, а рядом с ней мирно посапывал ее ребенок, она страстно мечтала о Дэвиде. В такие минуты ей верилось, что такое будущее не только возможно, но и очень близко. Однако при свете дня, когда ей приходилось опоясываться кобурой с револьвером и когда она слышала о все новых убийствах, все новых зверствах, учиняемых обеими враждующими сторонами, видение их прекрасного будущего увядало, как чайная роза вянет под слишком жаркими лучами солнца. В Кении белые всегда ездили первым классом, а черные — третьим, и никогда не оказывались они вместе за одним столом. Ее фантазии были абсурдны, с таким же успехом она могла бы мечтать о том, чтобы достать луну с неба.

— Джамбо, бвана, — поздоровался Марио, наливая чай Джеймсу. — Хабари гани?

— Мзури сана, Марио. Как ты?

— Плохие времена настали, бвана. Очень плохие.

Да, времена хуже некуда, мысленно соглашался Джеймс, но день за днем ситуация несколько выправляется. За три месяца после операции «Молот» активность May May определенно снизилась. Конечно, далеко не все из тридцати пяти тысяч схваченных были May May, тем не менее в широкую сеть, расставленную британцами, не могла не попасться и крупная рыба. Теперь им лишь оставалось обнаружить наконец того мерзавца, который проводил в их округе обряд клятвы, и затем схватить главарей May May — например, Делана Кимати, или того, кого называют Леопардом. Тогда восстание стихнет, угаснет, как спичка на ветру, — в этом Джеймс был абсолютно уверен.

А что потом?

Джеймс задумчиво помешивал ложечкой сахар. За окном пчелы жужжали вокруг бархатцев и анютиных глазок, посаженных Грейс, миссия жила своей обычной жизнью, за исключением британских военных, которые патрулировали по периметру с оружием наизготовку.

Джеймс Дональд ни на минуту не сомневался в том, что May May навсегда изменили Кению. Он знал, что, как только закончится эта гражданская война, в стране неизбежны значительные перемены. Уже сейчас произошло то, что ни одному белому поселенцу раньше и не приснилось бы: в правительстве появился первый чернокожий министр.

«Но если африканцы хотят добиться самоуправления, — размышлял Джеймс, — тогда кого они выберут своим лидером?»

— Ты не видела Джеффри? — спросил он.

— Он заходил сюда, — ответила Мона, давая Мамби бутылочку с молоком. — Они с Тимом Хопкинсом вместе с военными снова пытаются найти «клятводателя». Планируют очередную внезапную облаву.

Джеймс намазывал маслом кусочек хлеба. Он не знал, что произошло между Моной и его сыном, только видел, что этот конфликт был достаточно серьезным, чтобы между ними образовалась непреодолимая пропасть. Джеймсу казалось, что эти двое не разговаривают друг с другом уже около года. Когда бы Джеффри с Ильзой и пятью детьми ни приехали в гости, Мона всегда находила предлог, чтобы покинуть комнату. Он подозревал, что это имело какое-то отношение к Дэвиду Матенге.

— Марио, — сказал Джеймс. — Похоже, я съел весь джем. У нас случайно нет…

К его удивлению, слуги в комнате уже не оказалось.

Густой туман сползал вниз с горы Кения, забивался в ноздри. Он окутывал стволы деревьев, заглатывал траву и кусты, повисал на каждом листке, каждом лепестке тяжелыми каплями влаги. К полуночи лес, казалось, превратился в загадочное царство, наполненное клубами дыма и неясными, ускользающими тенями, в какой-то потусторонний мир, в котором согласно преданиям кикую обитали их предки.

Сквозь туман шли двое мужчин; капли влаги, как драгоценные камни, блестели на их волосах, покрывавшие их лохмотья насквозь промокли. Они пришли издалека, с купающихся в облаках, поросших вереском вершин Абердерских гор, оттуда, где исполинские бамбуковые рощи и гибельные трясины скрывали их секретный партизанский лагерь. Они шли настороже, все их чувства после столь долгого времени, проведенного в лесу, обострились до предела. Их слух был подобен слуху леопарда, обоняние острое, как у антилопы, и шли они неслышно, будто ступали мягкими лапами. Они шли молча, излучая смертельную угрозу. Вокруг них тоже была опасность, и они это знали. Опасность исходила не только от диких зверей, населяющих лес, но и от британских солдат, которые, следуя новой тактике борьбы с повстанцами, начали теперь проникать в горные чащобы.

Эти двое были из отряда May May, отчаянные головы. И они были на задании.

Внезапно оба резко остановились и прислушались. Невдалеке был лагерь: они отчетливо слышали, как потрескивают в костре стволы бамбука. Тот, кто был старшим в этой маленькой группе, крадучись, продвигался вперед, держа винтовку наготове: большой палец на предохранителе, указательный на спусковом крючке. Если вдруг солдаты их заметят, он тут же откроет стрельбу.

Однако томми ни о чем не подозревали, мирно ужинали консервами и пытались согреться под брезентовыми накидками. Они выглядели бледными, несчастными и абсолютно не к месту в этих молчаливых джунглях, окутанных туманом и ползучими лианами.

Двое бойцов May May продолжали свой путь. У них было слишком важное задание, чтобы отвлекаться на убийство кучки жалких томми.

Они получили приказ с самого верха, от Дедана Кимати, верховного главнокомандующего May May. По сведениям, полученным от тайной разведки, в доме мемсааб доктори, Грейс Тривертон, находился белый младенец. Камити хотел получить этого ребенка, и непременно живым.

Операция «Молот» нанесла мощный удар по May May, отрезав большинство путей снабжения, так что теперь борцы за свободу оказались практически изолированы от внешнего мира. Они голодали, болели, одевались в жалкие лохмотья. Поэтому Кимати решил провести самую широкомасштабную на сегодняшний день операцию по вербовке новых бойцов. В этот момент его люди совершали набеги на дома кикую, вытаскивали оттуда жителей и заставляли принять клятву. Только таким образом он мог увеличить численность своей армии. Но теперь им приходилось иметь дело с самыми упорными лоялистами, теми, кто уже два года сопротивлялись May May. Кимати знал, что для них нужна особенно могущественная и смертельная клятва. Для этого обряда уже недостаточно будет использовать собаку или девственницу. Им нужен ребенок белой мемсааб. Как только кикую заставят съесть плоть, на которую наложено самое строжайшее табу, ни один из них уже не сможет ослушаться приказов Кимати.

Наконец эти двое — старший по имени Леопард и его спутник, тот, кто должен будет провести обряд клятвы, — вышли из леса. Перед ними предстал мир, купающийся в лунном свете. Опрятные маленькие шамбы, будто заплатки, покрывали поросшие травой холмы, тянущиеся вдоль реки; столбики дыма поднимались вверх от конусообразных крыш; вся большая территории миссии Грейс, похожая на маленький городок, спала за крепко запертыми окнами и дверьми. May May видели солдат, кругами патрулирующих миссию. Один из лесных людей, тот, кто проводил обряд клятвы, указал своему спутнику на большой дом, со всех сторон окруженный садом. В этом доме жила мемсааб доктори. Ребенок там, в комнате, перед окном которой растет огромный платан. И окно в эту комнату не заперто.

Вступив на тропинку, ведущую вниз, к реке, Леопард на мгновение замер. Перед ним расстилался заброшенный прямоугольник поля для игры в поло, который в свете луны выглядел зловещим и призрачным. С южного края притулились три маленькие хижины кикую. Леопард посмотрел на противоположный край поля, где возвышался величественный двухэтажный особняк, словно драгоценный камень на темно-зеленом, почти черном, бархате. Окна этого дома были также темны. Он подумал о той женщине, что жила в этом доме и спала сейчас где-то в его темноте; вспомнил постель, в которой спал и он. На какое-то мгновение его охватила глубокая печаль.

Но это все — и спокойная река, и три маленькие хижины, и дом на холме — осталось в прошлом, ушло навсегда…

Мона беспокойно ворочалась во сне. Ей снились тревожные сны, она много раз просыпалась от того, что сердце бешено стучало.

Проснувшись на этот раз, она широко раскрыла глаза и уставилась в темный потолок, прислушиваясь к тишине. В соседней комнате спали тетя Грейс и дядя Джеймс. Тим Хопкинс постелил себе в большой кладовой при кухне. В эти тревожные дни белые поселенцы, которые еще не покинули Кению, пытались держаться как можно ближе друг к другу.

Мона напряженно прислушивалась. Сердце ее колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Действительно ли она услышала какой-то звук, или ей почудилось?

Но ведь дом надежно заперт; Джеймс и Марио об этом позаботились. А вокруг полно солдат.

Она подняла голову от подушки и вгляделась в силуэт колыбельки, стоящей в ногах ее кровати. Ее дочка, радость всей ее жизни, мирно спала невинным младенческим сном.

В этот момент лунный свет, льющийся в комнату из окна, перегородила какая-то тень. У Моны перехватило дыхание, она резко села в постели, затем, схватив пистолет, вскочила с кровати и включила свет.

И закричала.

Перед ней стояли двое May May. Один был с бородой и длинными волосами, у другого было очень знакомое и родное лицо. Моне казалось, что они заполнили собой все пространство маленькой спальни. Она подняла пистолет, готовая выстрелить. И тут ее глаза встретились с глазами бородатого.

— Дэвид? — прошептала она.

Он уставился на нее. На его лице появилось растерянное выражение.

Она перевела взгляд на второго. Это был Марио! Вернее, лицо, такое знакомое, без сомнения принадлежало Марио, но глаза! Абсолютно дикие, бешеные глаза буквально сковали ее ужасом. Внезапно Мона поняла: они пришли за ее ребенком.

— Нет, — зашептала она. — Дэвид, не делай этого! Это наш ребенок! Это твоя дочь!

Он заглянул в колыбель. У него было лицо человека, который вдруг очнулся от глубокого сна. Казалось, он потерял ориентацию, не понимал, кто он и как здесь оказался.

— Дэвид! — закричала она. — Ты не получал моих писем!

В этот момент Марио стремительно бросился к колыбели и выхватил оттуда Мамби.

— Нет! — закричала Мона. Она выстрелила. Пуля попала в стену.

Марио поднял пангу чтобы бросить ее в Мону. Дэвид перехватил его руку, но Марио отбросил его назад, и Дэвид, тяжело ударившись о стену, сполз вниз, оглушенный.

Дверь распахнулась, и в спальню ворвался Джеймс с дубинкой в руках. Он метнул ее в Марио, но панга настигла его быстрее. Схватившись за шею, Джеймс рухнул на колени.

Мона бросилась к Марио и попыталась вырвать из его рук ребенка. Он вывернул ее руку, выхватил пистолет и выстрелил, но промахнулся.

В этот момент Дэвид снова вскочил и начал бороться с Марио. Тот ослабил свою хватку и выронил девочку, которая упала на пол прямо среди ног борющихся мужчин.

Мона, стоя на четвереньках, пыталась дотянуться до дочери.

Выстрелил пистолет в руках Марио. Дэвида отбросило назад, он схватился за грудь.

Мона кинулась к нему. Дэвид упал ей на руки.

Раздался еще один выстрел. На пороге стояла Грейс Тривертон, обеими руками держа пистолет. Она снова выстрелила, и Марио замертво рухнул на пол.

Доктор Натан тихонько закрыл дверь в спальню Грейс и сказал:

— Теперь она уснет. Я дал ей успокоительное.

— Да, — только и смог ответить Джеффри. Он будто онемел от горя. Когда ему позвонили, он на бешеной скорости помчался сюда из Килима Симба, но опоздал буквально на несколько минут. Его отец скончался от ранения, нанесенного ему пангой.

Тим Хопкинс появился на месте разыгравшейся трагедии уже после того, как раздался последний смертельный выстрел. Он только сейчас очнулся от ступора и растерянно оглядел кухню, заполненную людьми. Там было много военных, которые с пристрастием допрашивали полусонных кикую. Выяснилось, что Марио и был тем, кто проводил обряд принятия клятвы в округе. Но какое отношение к May May имел Дэвид Матенге, никто, похоже, не знал.

— Кстати, — вспомнил Тим. — А где Мона?

— Не знаю и знать не хочу. — Джеффри по-настоящему сейчас ненавидел ее. Ведь это все из-за нее случилось. Он был рад, что ее черномазый любовник мертв, как и их ребенок-полукровка. Джеффри не сомневался в том, что она понесла заслуженное наказание.

— Прошу прощения, сэр, — сказал один из солдат. — Если вы имеете в виду леди Мону, то она некоторое время назад вышла из дома и направилась вон туда, по этой тропинке.

Тим выглянул в открытую дверь. Томми показывал в сторону Белладу.

— И ты дал ей уйти? Идиот!

Он выбежал из дома и помчался по деревянной лестнице, ведущей вверх по поросшему травой склону.

Наверху он немного задержался и осмотрелся. Стояла ясная ночь, на небе сияли полная луна и яркие звезды. В лунном свете были отчетливо видны бесчисленные ряды пожухших, гибнущих кофейных деревьев с неубранным урожаем, уходящие вдаль, к серебристой горе Кения, окутанной туманами. Он повернулся к дому Моны. Света в доме не было, но задняя дверь была открыта.

Войдя в дом, он прислушался. Со второго этажа доносились какие-то звуки. Тим пробежал сквозь темные комнаты, перепрыгивая через две ступеньки, помчался на второй этаж. Оказавшись в мрачном коридоре, в котором пахло сыростью и плесенью, он увидел, что из-под двери одной из комнат пробивается тоненькая полоска света.

Распахнув дверь, Тим обнаружил Мону в пыльной комнате с паутиной в углах, куда, похоже, уже много лет никто не входил. В центре возвышалась огромная старинная кровать с балдахином, покрывало с оборками пожелтело от времени. Мона стояла на коленях перед трюмо, сплошь заставленным бутылочками с давно высохшими духами, и лихорадочно рылась в одном из выдвижных ящиков.

— Мона, — просил он, — что ты делаешь?

В одной дрожащей руке она держала фонарик, а другой, как одержимая, перебирала кружева, шелк и атлас.

Присев рядом с ней на корточки, Тим тихо повторил:

— Мона, что ты делаешь?

— Никак не могу найти… — ответила она.

— Чего ты не можешь найти?

— Я… я не знаю. — Она выбрасывала из ящика пеньюары, изящные ночные рубашки розового цвета, невесомое, как паутинка, белье. — Но оно должно быть здесь.

Он осмотрелся. Мона, похоже, уже успела перерыть все ящики, на полу повсюду валялись вещи: одежда, бумаги, фотографии. Он похолодел, сообразив, что это спальня леди Роуз, которую заперли много лет назад. И тут же вспомнил ночь, когда убили графа, и как он в отчаянии несся на велосипеде.

— Мона, — ласково произнес он. — А что именно ты здесь ищешь?

— Я не знаю. Но это должно быть здесь. Это было здесь когда-то… — Она заплакала.

Тим обнял ее и попытался утешить. Мона повернулась и уткнулась ему в грудь. Он поднял ее на ноги и крепко сжал, а она рыдала, кричала, выплескивая наружу свое горе и отчаяние.

— Как мне больно! О боже, Тим, как больно!

Тим не знал, что и сказать. Но он прекрасно понимал, что она сейчас чувствует, потому что и сам чувствовал то же самое тогда, много лет назад, когда, придя в себя, узнал, что Артура больше нет, что он умер, спасая его жизнь.

— Тим! Тим! — рыдала она, уткнувшись ему в шею. — Обними меня! Пожалуйста, обними меня! Не оставляй меня одну!

Он еще крепче обнял ее. Она прижалась к нему. На его глазах выступили слезы, это были слезы сочувствия, слезы, вызванные собственными воспоминаниями.

— Я чувствую такую боль, — шептала она. — Я не могу это вынести.

Она прижалась губами к его рту. Он позволил ей поцеловать себя.

— Не оставляй меня, — молила она, — я этого не вынесу.

Он плакал вместе с ней, с новой силой переживая ту давнюю боль, горюя о пустых, лишенных любви годах, прошедших после смерти Артура. Она обмякла в его руках, будто у нее больше не было сил стоять на ногах, и он подвел ее к пыльной кровати, которая в 1919 году проделала такой долгий путь из Белла Хилл.

Он уложил ее и продолжал обнимать, пытаясь хоть как-нибудь утешить. Она плакала в его объятиях. Она льнула к нему, целовала его лицо. Мона говорила слова, которые он не хотел слышать. Она шептала:

— Как мне больно, Тим. Сделай хоть что-нибудь, умоляю, чтобы эта боль прошла. Я не могу ее больше выносить…

И Тим Хопкинс, который никогда не любил женщину, утешил ее своими неумелыми, вымученными ласками. Направляемый ее руками, он пытался понять, что именно она хочет от него, и беспрестанно думал о ее брате — единственном человеке, которого он когда-либо любил.