Миракулум

Глава одиннадцаитая

Как странна память. Мы шли в снегопад, вели нагруженную лошадь, и не разговаривали, каждый думая о своем. Аверс хмурился, кусал ус, а я, наоборот, вдруг предалась мечтам: как о нас действительно сложат сказку, и как во всяких историях, мы превратимся в рыцаря и принцессу, или в пилигрима и цыганку… и вдруг в моей голове возникли строки баллады, которую я никогда не знала на своем языке, я помнила ее наизусть на языке цаттов. И так хорошо она мне вспомнилась, что на миг я запуталась — какой же из языков мне родной?

Не говори мне «Я тебя люблю»,

Иначе стану я бояться смерти,

У высших сил я попрошу, поверьте,

Продлить мне жизнь безумную мою.

Зачем ты перед самой лютой битвой

Вдруг дал мне счастья и надежды миг,

На моем сердце отразился лик

Любви потерянной и навсегда забытой.

А раньше безнадежность столько силы

Внушала мне, что нечего терять,

Когда одна — не страшно умирать,

Холодная душа — душа могилы.

Молчи… молчи… иначе я навеки

Вдруг беззащитной, нежной стану вновь,

Так на руинах расцвела любовь,

И растворилась счастьем в человеке.

Так пела свою песню Дева Войны, которая утратила всю свою женственность, став одна на защиту родных земель и превратившись в каменную сокрушительницу. Пока вдруг не появился поэт, полюбивший ее и пожелавший разбить каменную оболочку. И в тот миг, как она верит его словам, она становится обыкновенной женщиной, хрупкой и любящей, и у них есть день счастья, после которого оба гибнут от рук человека, имя которому Зависть.

Мы прошли день, ночевали у русла. Снега прибавлялось, мороз чувствовался сильнее, и нам пришлось замедлить ход от ветра. Продвигаться было тем труднее, что мы пробирались уже в занесенной снегом пустоши. Она была завалена камнями от небольших, до огромных валунов, высотой с человеческий рост и неизмеримым обхватом. Как только мы с рассветом вышли к заметенной снегом бескрайности, серо-белые массы уже обрисовывались на фоне неба. А тени от круглых и осколочных камней длинно распластались на сугробах. Когда с середины дня снова повалил снег, Аверс сказал, что это хорошо — кто бы ни объявился случайно в этих же местах, следов он не увидит, и ветер пропал.

На ночлег мы стали подыскивать место заранее — пустошь до темна не перейти, а если не найдем укрытия, то придется идти ночь. К счастью, у одного из крупных валунов мы обнаружили еще четыре высоких камня, навалившихся тесно дуг на друга, и образуя полукруг, похожий на каменную челюсть с прорехой в один зуб. Если ветер будет в нужную сторону, то мы бы неплохо укрылись от непогоды. Расчистив себе площадку, обустроившись, Аверс разжег костер, я занялась лошадью, и стала топить снег в котелке. Дрова нужно было беречь, и наш костер был разведен лишь для скромного тепла и воды.

Одежды не хватало, чтобы чувствовать себя согретой. Я куталась в куртку и плащ, капюшон заворачивала плотно под горло, но колючий холодок все равно проникал и под юбку и через рукава. Без перчаток пальцы сильно мерзли, да и ногам было не жарко — крестьянская обувь и без того еле держалась после пройденного расстояния, и расхлябалась в сырость так, что теперь снег то и дело сыпался внутрь.

Для сна обоим здесь места не было, потому Аверс решил поделить очередь так — я сплю первая, к середине ночи он меня будит и ложится сам, а ближе к утру мы снова меняемся и оружейник будет на страже до самого сбора. На слова о несправедливости, он нахмурился на меня и сказал:

— Будешь слушаться. Я за костром слежу лучше тебя, у сторожки вон он у тебя совсем погас.

И я послушалась. Свернулась калачиком на попоне, укуталась плотнее в плащ, и заснула, забывая о чувстве холода.

— Ты покусала меня, мразь!

Нечто тяжелое отпрянуло от меня и тут же обрушилось снова, не дав мне и мгновения на то чтобы вырваться, голову ожгла резкая хватка за волосы, а лицо свела судорога от ударов.

И опять был этот плен бессилия. Где-то в теле жил огромный и тупой комок боли, который перекатывался тяжелым шаром по животу, груди и бил в голову. Мышцы готовы были рваться от напряжения, но тиски легко гасили их силу, и потом жали сильнее. Воздуха не было. Жаркое и огненное повсюду, раскаленное и мокрое, как в кипящей смоле. Я задыхалась, мучаясь от того, что не могу ослабить свою боль криком — на который не хватало вдоха. Меня держали за горло, за плечи, за руки и ноги, мою голову припечатывали к чему-то жесткому, и пелена застилала глаза…

Я очнулась с тем же чувством, — возрожденный комок боли в груди и невозможность вдохнуть во всю глубину. Аверс резко выкрикивал что-то, держа меня за плечи. Оттолкнув его, на сколько достало силы, я загребла руками снега, опрокинув все на лицо. С какой стороны был свет? Где земля, а где небо? Все перед глазами кружилось и шарахалось, камни валились гнетом, и не по одному, а все сразу.

Спустя миг я поняла, что меня несет куда-то прочь почти бегом. И плащ, и куртку едва расстегнула непослушными пальцами, освободилась от них, теперь дышать было легче, хоть в груди огнем горело по прежнему. Больше ничего не давило, ничего не душило, широкими шагами, по колено ныряя в сугроб, я рвалась неизвестно куда, — лишь бы сбежать. Этот ужас и жар еще держали меня в плену, боль пульсировала, скопившись в затылке.

Но какая-то сила меня остановила, очень властно удерживая на месте.

— Надо бежать… надо бежать, иначе…

— Все, Рыс! Все! — сдерживал меня Аверс. — Ты здесь. Не надо бежать…

Только после этих слов явь и сон отделились друг от друга. Земля успокоилась, не кидаясь больше в высоту, а шумы обрели свой необходимый порядок вместе с миром. Оказалось, что костер был уже далеко, — лишь слабое мерцание у далеких камней, а по ровному насту от этого света до нас, пролегла кривая дорога разбрызганного снега. Я оглянулась по сторонам, — только ветряные поземки и валуны.

— Ничего нет. Здесь только я, — он, обхватив мое лицо ладонями, отвернул от хаотичного блуждания и заставил смотреть на себя. — Только я. Все, Рыс…

Я кивнула, дав понять, что слышу его и никого больше не нужно ни в чем убеждать. Ног я большей частью не ощущала, в легкие проник ледник. Мои сапоги я потеряла где-то в сугробах, выпрыгнув из них. Оружейник поднял меня на руки, полуприкрыв краем своего плаща, и донес обратно. Посадив на попону, укутал в свой плащ целиком, уйдя собирать разбросанную одежду. Но я не могла так сидеть, меня снова стало стягивать обручем удушья, и я высвободилась из согретой накидки. Ноги у меня были белыми, как бумага, льняные намотки остались где-то в сугробах, и такие же белые руки.

— Ты с ума сошла? — крикнул оружейник, появившись из-за спины. — Со свету себя хочешь сжить?!

— Я не могу их одеть, ни плащ, ни куртку… — скорее уже не сказала, а простучала зубами, — они давят меня… они тяжелые, словно железные… я лучше замерзну, чем умру… задохнувшись!

— С таким холодом это будет легко. Одень сапоги.

— Нет, — я сжалась и вцепилась в бледные щиколотки. — Можешь считать меня сумасшедшей и припадочной, можешь думать, как хочешь плохо… но я не могу! Лучше плюнь на меня и оставь, как есть, только не заставляй…

Аверс присел рядом со мной, скинул собранные вещи в сторону. Молча и бесцеремонно, игнорируя мои сиплые возражения, достал флягу со «спиритом» Рихтера, растер голени, завернул, как большой куль, в плащ до самых колен. Я опять попыталась его скинуть.

— Выпей немного, — он поднес горлышко к дрожащим губам, — сделай глоток.

Я сделала.

— Тебе придется потерпеть меня, если уж натворила глупостей. Не скидывай плащ! Я не мог разбудить тебя, ты корчилась и мычала, словно умирая от удушья. Ты что-то вспомнила?

Говорить я не могла, у меня не шевелился язык, но короткую судорожную реакцию на болезненные слова Аверс почувствовал.

— Можешь не отвечать. Это не припадок, и не безумие, к тебе возвращается память.

Поднявшись, он убрал флягу в сумку, обувь поставил поближе к костру и, отряхнув от снега мой плащ, укутал им ноги.

— Дай руку.

Я подала, кое-как встав и не в состоянии сделать и шага в сторону для поддержки равновесия. Оружейник расстегнул куртку, сгреб меня в охапку, закрыв отворотами по бокам, спину аккуратно накрыв плащом, а голову капюшоном.

— Сейчас одежда тебя не давит? Ноги держат?

Вместо «да», я нечто невнятное хрипнула, почувствовала, как Аверс склонил мою голову к плечу и покрепче прижал к себе.

— Только не заболей, прошу, — при этом меня затрясло мелкой дрожью. — Согрейся. Обними меня, Рыс, давай. И покрепче.

С трудом поднимая пудовые безвольные руки, я обняла оружейника, обхватив его спину и упокоив ладони между курткой и рубашкой. И пальцы, и грудь стало ломить от телесного тепла. Я даже не чувствовала выпитого хмеля, я была прижата к Аверсу, и старалась не дрожать. Кошмар ушел. Ему на смену пришел какой-то иной испуг, робость.

Под темнотой капюшона, виском у колючего заросшего подбородка, а щекой у шеи, я страшилась шелохнуться. И не потому, что спугну такую чувственную птицу счастья, проникшую внезапно в каждый уголок сердца, а потому что любой непродуманный поворот головы мог нечаянно заставить меня коснуться губами его плеча или шеи.

— Согреваешься?

Голос, и без того всегда глубокий, теперь слышался с проникновенным грудным отзвуком.

— Да, — выдохнула я. — Только ты замерзнешь так…

— Ты меня так напугала, что я до сих пор в поту! Обо мне не думай. Грейся. Я попозже еще дам тебе выпить. Забудь свой кошмар.

Меня еще долго трясло, даже приблизительно представить не могла, сколько прошло времени, прежде чем я и отогрелась, и успокоилась, без ложного стыда прильнув к нему и считая сердцебиение. Какими бы мехами после ни укутали, так тепло мне никогда не будет.

«Ты спас меня, мой рыцарь» — я произносила шевелением губ, но не голосом. Аверс не мог этого ни слышать, ни чувствовать, но так ли часто должно стучать сердце у спокойного человека?

Оружейник отстранился:

— Мне кажется, что ты не дышишь. Все хорошо?

— Да, — от чувств у меня действительно замирало дыхание.

— Сделай еще глоток и ложись.

Оружейник не одел, но закрутил меня и в мою куртку и в оба плаща. Поворошил угли, и сказал, что кошмаров больше не будет. Я снова свернулась клубком на попоне, обхватив колени, сберегая как можно больше тепла от прервавшейся скромной близости.

— Разбуди меня в положенную половину.

Оружейник только хмыкнул. Я лежала, повернувшись к огню, и яркий свет, проникавший сквозь веки, стал представляться мне багровым морским закатом. Чуть приоткрыв глаза, в полудреме смотрела на языки пламени, потом различила шаги. Аверс ушел немного в сторону, снял снежную шапку с валуна и ткнулся в нее лицом, удерживая так долго, словно бы хотел снять оттиск со своих черт. Потом снег раскрошился от сжатых пальцев, он запустил их в волосы, даже не вздрагивая от западавших за шиворот комьев.

Вот тогда, в Неуке, он тоже прижимал меня к себе, выказывал перед цаттами заботу, ласковость даже. Но это было не так. Сейчас было не так…

Я опять сомкнула веки.