Модистка королевы

Глава 10

В королевских апартаментах я каждый раз испытывала приятное чувство защищенности. Я была уверена, что там со мной не произойдет ничего дурного.

В самом конце целого ряда комнат королевы находился просторный кабинет, в котором она несколько раз принимала меня. Его называли позолоченным кабинетом, и он оправдывал это имя. Я всегда с удовольствием бывала там, с королевой или ожидая ее, в компании дамы, ухаживающей за цветами, или в окружении ее корзинок для рукоделия и шерстяных сумок для вышивания.

Она любила рукоделие и шитье, и у нее были способности к этому. Самой большой привилегией считалось вышивать вместе с ней, сидя рядом. Мадам де Ламбаль страстно любила эти сеансы. Она неустанно пыталась вручить королеве прелестные вещички, вышитые ею, и королеве уже некуда было их девать. В знак благодарности Мария-Антуанетта подарила ей вышитый платок, один из тех, что я изготовляла для нее десятками. Я приносила их в коробках, изнутри отделанных папиросной бумагой. Цвет платочка определялся предпочтениями дамы, для которой он предназначался. Любимым цветом мадам де Ламбаль был голубой. Это мог быть бледно-голубой с сиреневым оттенком, ледяной голубой или цвета вероники, но в основе всегда был голубой цвет и ничего больше. Кроме того, платочки для мадам де Ламбаль всегда были надушены фиалковой эссенцией.

Куда ушли те прекрасные времена?

Мадам Антуанетта имела неизбежную для королевы склонность к пышности и торжественности, но при этом очень любила простые вещи. Зимой она охотно играла в парке в снежки, а весной радовалась пробуждавшимся веткам роз. Даже новое волокно для вышивки вызывало у нее радостную улыбку. В ее коробках для рукоделия хранились лиловые, нежно-зеленые, ярко-красные сокровища…

В результате нашего общения на свет появились новые чепцы, вдохновленные сельской традицией: чепец а-ля крестьянка, а-ля молочница… Еще были шляпы в духе Анри IV — высокие головные уборы, украшенные перьями.

В ответ на эти изобретения незамедлительно появились песенки, которые немного нас задевали:

У этой популярной песенки было множество вариантов, я привожу лишь самые безобидные!

Моя память сохранила мелодии, которые распевали мои девушки за работой. Мне нравились их песни.

Служащие мадам Антуанетты в Трианоне тоже любили петь. И она с удовольствием слушала их — прачек, гладильщиц, всех тех, кто работал на нее, с кем она никогда не пересекалась и никогда не разговаривала — и кто невинно напевал модные песенки. В том году особенно популярной была такая песенка:

Королева часто просила меня записать слова, поскольку сама она не успевала уловить их и запомнить.

Версалю часто приходилось бывать свидетелем нашего импровизированного дуэта. Ох! Это были вовсе не искусные гармонии Гетри. Их она тоже исполняла, но вместе с мадам Лебрен во время сеансов позирования. Нет, у нас все было гораздо проще.

Мы пели, шел дождь… Повсюду были перья, много перьев! Прически состояли почти исключительно из перьев. Женщины подражали королеве и жадно раскупали мои чепцы. Носить их означало демонстрировать чудеса равновесия, ведь один чепец был выше другого. Перья были везде — в Опере, в церкви; вся столица представляла собой лес из перьев, и у некоторых уже стало появляться к ним отвращение. Даже в Версале, среди придворных дам. Как и весь старый двор, мадам Кампан[63] строго осуждала нагромождения перьев и цветов. «Такие смехотворные сооружения», — говорила она.

— Хороши разве что для того, чтобы разбить семью и складывать женщину пополам в экипажах.

Были и «поднимись на небо» и «маргаритка». Надо ли уточнять, к какому лагерю принадлежала первая фрейлина Марии-Антуанетты? Она всегда была среди тех, кто с особой неприязнью смотрел на мою близость к королеве. Мы ненавидели друг друга всеми фибрами души.

И в нашей комнате я не могла укрыться от змеиных языков и плохих новостей. Та весна доказала это. От мадам де Ламбаль я узнала печальную новость: только что скончалась принцесса де Конти. Самая главная из моих покровительниц покинула нас более двадцати четырех лет назад. Чтобы увеличить мою боль, двор и весь Париж с наслаждением принялись обсуждать, что она ненавидела меня, что, устав от меня, не допускала меня до своей клиентуры и дружба между нами уже давным-давно кончилась. Все это было гнусной ложью.

На ее похороны я велела доставить охапку роз. Молодых, едва распустившихся, ее любимых.

Но в том сезоне неудачи миновали нас. Мои туалеты имели успех, мы придумали чепец мятежа. Композиция, украшенная гирляндами роз и акаций по пятьдесят ливров за штуку. Я выдумала также утренний домашний чепец для королевы. Две прически, две удачи.

Наверное, с того момента страна стала всерьез волноваться. Впоследствии я часто себе это говорила.

Насколько я могу судить, первыми взбунтовались окрестности Парижа — Бомон, Понтуаз. Другие маленькие деревушки — Мери, Мериэл, Овер, Лиль-Адам — последовали их примеру. Я это хорошо помню, так как главная швея моего ателье была родом из Мери, небольшого местечка в окрестностях Оверса. Элизабет отзывалась о нем с нежностью, у нее там осталась вся семья. У них был большой дом неподалеку от моста, по дороге в Понтуаз. В Понтуазе тоже были волнения. Элизабет говорила, что мятежники грабят все, что идет по реке, а с особым удовольствием — большие корабли с мукой.

В стране что-то было не так. Догадывались ли об этом в Версале? Наш король, судя по всему, ничего не замечал. Близорукие глаза, близорукий мозг. А его министры, эти великие «ученые», в какие игры они играли? В триктрак или ландскнехт, эмигретку?

Но в какой-то момент волнения распространились настолько, что их уже нельзя было не заметить. Все тогда очень удивились. Вокруг Парижа и в нем самом рынки, обозы торговцев, булочные — все было разграблено. Набат звучал в деревнях, волна мятежей докатилась и до нас. Это была война, мучная война. Как генеральная репетиция перед следующей, настоящей войной.

Тем временем волнения утихли, и все вернулось на круги своя. По крайней мере, все в это верили.

Я приоткрываю окно моей комнаты.

Я чувствую дыхание ночи как ласковое прикосновение веера или кружева…

Туанетта утверждает, что ветер — это не всегда ветер, а часто дело рук призраков. Она говорит, что невидимые руки иногда по вечерам утешают нас.

Я не должна соглашаться с этой глупышкой, но всегда делаю такое лицо, будто верю ей. Ах! Что вы еще придумаете, маленькая девочка, чтобы успокоить вашу двоюродную бабушку из Эпинея, старую даму в зеленой шали, которая щедро осыпает вас конфетами и с жадностью проглатывает ваши истории о невидимках с ласковыми руками?

Если бы меня уже не было, приходили бы вы еще побродить по улице дю Бор де Ло? Подобно мне уселись бы вы, Туанетта, в это глубокое кресло напротив окна? Когда меня не станет, нежность ветра все равно не покинет вас. Вам, в ваши пять лет, все кажется таким простым!

Действие моей истории сейчас переметнется в Реймс, на церемонию коронования.

Несмотря на уговоры королевы, я осталась в Париже. Она любила, чтобы я сопровождала ее повсюду, окидывала напоследок беглым взглядом знатока ее туалет, но этой весной мои дела привязали меня к улице Сен-Оноре, как козу к колышку. И сопровождать королеву отправился Леонар. Уезжая, он поручил мне спроектировать прическу разумной высоты. Ну хотя бы один раз в жизни, в виде исключения.

На моем счету было уже огромное количество туалетов. Я помню одно платье с очень глубоким декольте, все из шелка, украшенное золотой и серебряной нитями, с оборкой и бахромой де Шантильи. Настоящее чудо!

После коронации в Реймсе женщины запомнили туалеты королевы и хотели все заказать себе такие же или по крайней мере похожие. Кошмар для мадам Антуанетты! Она, как и все женщины, ненавидела, когда ей подражали, и требовала, чтобы каждый ее туалет хранил хоть какой-нибудь секрет. Особенно пожилым приходилось держать все в тайне. В ателье или во дворце мы обычно накрывали свою работу тафтой, пряча ее от любопытных глаз. Я помню вечера, предшествующие большому балу или другому не менее значительному событию, нетерпение клиенток, усталость моих девушек, лихорадку в ателье, шуршание тканей. Габариты тогдашних платьев с трудом поддаются описанию… В них едва можно было протиснуться в узких коридорах. Даже в самых просторных домах перемещение в таких платьях требовало большой осмотрительности. Помню их передвижения по дворцу! Бог мой, какое представление! По комнатам и коридорам медленно проплывали покрытые вуалью загадочные силуэты, и все относились к ним с таким почтением!

Мадам очень не нравилось, когда копировали ее туалеты. Но стоило ей только появиться, как женщины впивались в нее глазами, пытаясь запомнить все до последней детали, чтобы суметь воспроизвести ее наряд.

Тогда она начала украшать прически павлиньими перьями — выдумка, от которой она быстро отказалась. Но еще долго потом можно было видеть такие же перья на головах других женщин. Я придумывала для ее туалета новые детали, в кратчайший срок они появлялись на туалетах других дам, но королева уже переходила на новое. Мода приобрела бешеный, адский ритм. Дела — и мои, и конкурентов — шли как нельзя лучше.

Моими моделями «заболели» и соседние страны. Говорили, что тон задают теперь королева и ее министр Бертен. Франция стала родиной хорошего вкуса. Кто-то сказал: «В моде мы диктуем законы всему миру».

Я не уверена, что сразу осознала масштаб произошедшего. Это было невероятно. В глубине души я все еще была маленькой Жанеттой из Аббевиля, которая испытывала страх перед этим головокружением, которая боялась, что прекрасные надежды рухнут в одночасье.

В конце лета королева была веселее обычного. Она заставила мадам де Ламбаль принять должность главного управляющего королевского дома — это было спорное назначение: Мария-Тереза де Ламбаль была принцессой, и пост главного управляющего был всего лишь следствием переизбытка чести и уважения к ней.

— Эта должность полагается мне, — утверждала графиня де ля Марш, дама самого преклонного возраста из всех дам голубых кровей. Дочка принца де Конде поддержала разговор, напомнив мимоходом, что мадемуазель де Клермонт, ее тетя, была последней старшей фрейлиной и что этот пост уж точно принадлежал ей по праву. Тем более что на этой должности платили великолепное жалованье.

Раздоры, заговоры… Версаль, как всегда, был наполнен отвратительными дрязгами. У всех были невероятные претензии, у всех — от самого последнего лакея до самых благородных господ. Все они за словом в карман не лезли, у них был в этом огромный опыт. Беспрестанные склоки держали их в тонусе. Палец им в рот не клади — они всегда были готовы укусить.

То была дерзкая эпоха, и я всегда была готова дать отпор.

Пост старшей фрейлины королевы получила, конечно, мадам де Ламбаль.

— Победа для австриячки, — сожалели благородные дамы.

Они клялись отомстить бедной де Ламбаль.

Следствием всего этого стала единственная приятная вещь: отъезд «мадам Этикет», этой педантки де Ноай, которая терпеть не могла играть вторые роли позади Марии-Терезы де Ламбаль. Став женой маршала де Муши, она покинула Версаль, сказав, что следует за мужем, назначенным на должность губернатора Гюены. Никто не пытался удержать ее.

Помню, как Мария-Тереза де Ламбаль, вне себя от радости, переселялась на первый этаж южного крыла, в огромные апартаменты: 12 комнат, 11 антресолей. Эти апартаменты были свидетелями самых веселых вечеров и самого занимательного общества, но к концу года мадам Тереза потеряла там свою улыбку. Зима обещала быть ледяной во всех отношениях. Новая работа оказалась непосильным грузом. Она была сложной, и мадам, по правде говоря, не была к ней готова. Ей пришлось командовать тысячами людей. Интендант, секретариат управления, метрдотель, горничные, сотни должностных лиц, да еще придворные дамы — эта колония горгоний в постоянных ссорах. Кучи счетов для сверки, домашние растения, подбор персонала, организация праздников — и она согнулась под бременем забот, которые отняли у нее самое ценное в глазах королевы — чувство юмора. Мария-Тереза много плакала, часто жаловалась, и мадам Антуанетта все больше поджимала губы и все чаще устало вздыхала. Она терпеть не могла слезы.

Однако той зимой они иногда еще прогуливались вместе. Пальто из горностая и лебяжьего пуха, славянская шапочка с хохолком цапли — и они во всю прыть мчались на санях вдоль Елисейских Полей. Принцы и придворные вельможи брали с них пример. Было слышно, как в парке звенят бубенцы; сверкали золотые молнии саней, мчавшихся по мягкому снегу, который должен был пролежать еще два месяца.

То была последняя прекрасная зима мадам де Ламбаль — никто в этом не сомневался. Пост главного управляющего королевского дома, такой желанный, если и был украшением, то украшением распада.

Королева все больше уставала от печальной Марии-Терезы и стала предпочитать ее обществу общество мадам де Полиньяк. Моя покровительница Ламбаль чувствовала приближающийся удар, но что она могла поделать? Конкуренция была ужасна. Ее соперница Жюли была плутовкой и развратницей. Двадцать семь лет — и двадцать семь нечистых делишек на ее совести. Настоящая кошка, ласковая, вкрадчивая, хитрая, очень хитрая и, кроме того, красивая. Я восхищалась ею, ее красота была достойна восхищения, то была пикантная красота брюнеток с голубыми глазами.

— Самое небесное создание, которое только можно увидеть! Взгляд, ангельские черты, — говорил герцог де Леви, с наслаждением разглядывая новую фаворитку.

Отдадим должное справедливости: ни один из портретов, даже портреты мадам Лебрен и Боварле, не передают ее свежести и изящества. У нее было приятное лицо, но походка изобличала ее. Беспокойная, суетливая и надменная. На самом деле эта женщина была на редкость бесстыдна, но обладала талантом нравиться королеве. Королева баловала ее. А из моей бедной Ламбаль она сделала тупицу и неудачницу.