Мост

Глава 7 Золотистый океан

Джон не бывал в боевых прыжках.

То есть, ему не поручали никакие Барьерные прыжки, где имелась конкретная цель и на кону действительно что-то стояло — во всяком случае, то, что имело для него значение.

Он выполнял несколько шпионящих прыжков, сводившихся к удалённому наблюдению.

Его даже брали на несколько прыжков для поиска Касс и Териана, в паре с членами разведывательных отрядов Юми и Балидора.

По большей части он предоставлял резонанс, но на самом деле ничего не делал. В первые несколько прыжков он был в паре с Джорагом, в последнем — с самим Балидором. Они с его согласия установили связь с его aleimi и использовали его детские воспоминания о Касс, чтобы попытаться отследить её. Балидор также попробовал использовать связь Джона с Терианом/Фиграном, с которым Джон проводил больше времени, чем большинство видящих, если не считать самого Ревика.

Ни то, ни другое не дало особенных результатов.

Джон подозревал, что Касс и Фигран были заперты за щитами военного образца, которыми теперь заправлял Тень и его люди. Одного лишь резонанса не хватит, чтобы их взломать. Джон также подозревал, что Фигран и Касс в эти дни резонировали на совершенно иных частотах — в смысле, по сравнению с теми днями, когда он их знал.

Вне зависимости от этого, на тех первых нескольких серьёзных разведывательных вылазках, на которые приглашали Джона, он играл исключительно пассивную роль.

Он просто… был там.

Он держался достаточно близко, чтобы наблюдать, как другие делают свою работу, но достаточно далеко, чтобы избегать взаимодействия с их светом. По большей части Балидор подходил к этому как к тренировочным упражнениям, приказал Джону по возможности следить за ними на случай, если им когда-нибудь понадобится, чтобы он попытался сделать нечто схожее.

Джон не фыркнул в открытую, но его мысленное фырканье было довольно громким.

Он даже не мог понять, насколько успешными были эти прыжки — он понимал это только на брифинге, когда всё уже свершилось. Что касается слежения за тем, что Балидор делал в Барьере… Джораг улыбнулся, когда Джон сказал ему, что постарался следить, а потом сочувственно похлопал его по спине. Джораг мало что сказал, но Джон уловил посыл: шансы Джона уследить за Балидором во время охоты примерно равнялись его шансам взлететь с крыши четырёхэтажного викторианского особняка, если он просто начнёт махать руками.

Ещё не закрыв глаза, Джон осознал, что в этот раз будет по-другому.

Он не сумеет просто «потусить» на фоне во время этого прыжка и позволять видящим сканировать его ради резонанса.

Ревик такого не потерпит, это во-первых.

Джон почувствовал, как его нервозность несколько усилилась от этой мысли, и тут в его наушнике прозвучал голос Балидора, как будто эхом раздававшийся внутри его черепа.

«Готовы к погружению?» — спросил лидер Адипана.

«Да», — ответил Ревик.

«Мы используем точки прошлых прыжков, чтобы попытаться ускорить…»

«Да», — перебил Ревик.

Джон ощущал нетерпение Ревика. Оно усилилось в то недолгое молчание, которое воцарилось после того, как он перебил Балидора.

Но у Джона не осталось времени над этим думать.

Всё вокруг него — ощущение потёртого кожаного кресла, ноющая лодыжка, которую он вчера подвернул во время mulei, тихий писк машин неподалёку, следы злости и боли Врега, до сих пор циркулирующие в его свете, шорох одежды и бормотание техников, и другие звуки, которые Джон не осознавал, пока они не исчезли — всё внезапно оборвалось.

Джон упал.

***

…Он никогда не бывал в прыжке с Ревиком.

Это не откладывается в его сознании до этого момента.

Тьма движется так быстро, что он поначалу не может сориентироваться, не может осмыслить, где он находится. Он знает, конечно же — знал ещё до того, как они начали — что Ревик не станет проходить через стадии Барьерного прыжка через обычное «1-2-3», используемое тренерами Джона и продиктованное стандартным протоколом прыжков. И всё же он оказывается совершенно потерянным в те несколько секунд после того как комната меркнет.

Он не способен отделиться от резонансов, атакующих его свет; он знает лишь то, что они исходят от Ревика, что он ощущает в них знакомость, а также знакомость от других видящих, которые их собирали. Сами резонансы остаются беглыми, их невозможно точно уловить.

Он также ощущает нечто знакомое в том, что грядёт. Он чувствует…

Боги… Элли.

Он чувствует Элли.

Боль, которая накатывает, невыносима. Он старается подавить её, затолкать в какие-то уголки своего сердца, пока Ревик не почувствовал…

…затем он движется слишком быстро, потерявшись в этой волне света, атакуемый ещё большим количеством ощущений её, Касс, странного привкуса его детства, похожего на въевшийся запах в его aleimi — нечто настолько являющееся частью его самого, что он почти не воспринимает это как нечто отдельное.

Воспоминания струятся вперёд, вещи, которых Джон не ощущал годами, вещи, о которых он забыл, не все из них хорошие или особенно вызывающие ностальгию, но они такие, чёрт подери, знакомые и настоящие. Интенсивность всего этого шокирует его. Он теряется в этих до боли чётких воспоминаниях, которые особенным образом застревают в разуме и свете только в детстве.

Он помнит, как их отец смеётся, наблюдая, как Элли гоняется за собакой. Он вспоминает их мать и те ужасные тако с креветками, которые она как-то раз сделала; и как она разозлилась и ругала их всех, когда они не стали их есть.

Он помнит более поздние вещи. Госпиталь. Запах смерти. Похороны.

Пьяная мама на диване; он помогает Элли отнести её.

Элли с отупевшими, пустыми глазами, сама всё ещё пьяная после того, как они пошли выпить на могиле папы.

Он помнит, как будучи моложе, он делал печенье с их бабушкой и дедушкой.

Рождество, когда Касс пришла к ним в слезах, а мама дала ей стеклянную кошечку с её именем; и та сияющая улыбка на лице Касс.

Он помнит, как Элли дралась в школе, помнит ту стаю засранцев, которая донимала её и не давала покоя; возглавлял их Микки, придурок, который, похоже, помешался на ней сразу же, как только увидел. Микки… Иисусе. Что стало с этим парнем? Он был старше её года на четыре.

Они все прикалывались над ним, потому что он брился.

Он же исчез в какой-то момент, так? Он переехал?

Прежде чем Джон успевает сообразить, прежде чем он успевает отсортировать образы трёхлетней Элли, ползающей по ковру и их матери в униформе почтальонки, моющей посуду и поющей на кухне, залитой счастьем, которое он лишь смутно помнит, которое всё ещё ранит и утешает его где-то в самой мягкой и уязвимой части его сердца, когда их отец ещё был здоров и работал на должности инженера в корпорации Иридиан; вот он подходит к их маме сзади и заставляет её восторженно взвизгнуть…

Джон стоит на песке.

Влажном песке.

Он смотрит вниз, в смятении, не понимая, как он здесь оказался.

Когда он моргает, песок не исчезает. Он мягко проседает под пальцами его ног.

Он сверкает белым светом под босыми ногами Джона. Этот песок мельче любого песка, который он когда-либо ощущал.

Он смотрит вверх. Его глаза, которые на самом деле не глаза, сосредотачиваются где-то вдалеке, может, на расстоянии нескольких сотен метров, может, на расстоянии всего десятков метров, а может, на расстоянии сотен миль… а может, на расстоянии нескольких сантиметров.

Массивное образование из камней возвышается из этого мелкого белого песка; стены этой скалы крутые, мраморно-зелёные, красные и чёрные. Волны бьются об основание скалы — волны мерцающего, золотистого океана, и выглядит всё так, будто кто-то уронил этот гигантский кусок зазубренной земли, деревьев и птиц и всего остального во впадину возле берега и оставил там.

Джон моргает, глядя на лес, примостившийся на вершине этого грубого, дикого с виду холма.

Там парят и кружат орлы.

Он видит ещё больше красочных птиц, тропических и абсурдных в сочетании с зазубренными поверхностями скал; и их золотисто-зелёные текстуры напоминают ему северное побережье Тихого океана дома. Здесь гнездятся морские птицы. Бакланы с их мерцающими зеленовато-чёрными перьями, тупики с красочными клювиками, чайки с таким ослепительно белым оперением, что Джону больно на них смотреть…

Над головой выгибается небо идеального кобальтово-синего оттенка.

Там клубятся облака, столь белые и высокие, что они выглядят ненастоящими вопреки клубам синего и золотого цвета, которые подсвечивают и затемняют их впадинки и выступы.

Весь пейзаж похож на дышащую, живую картину.

Джон никогда не видел ничего столь прекрасного, столь до предела переполненного жизнью.

Всё обладает присутствием. Всё и есть присутствие.

Всё живое — не только птицы и дельфины, которых он может видеть и чувствовать (последние прыгают и играют в приливе этих золотистых волн), но и каждая крупица песка, каждое пёрышко каждого крыла, каждая капелька воды и накатывающая волна, и дыхание ветра. Волны — это живой, струящийся солнечный свет, они кишат рыбой, блестящей бриллиантами.

Каждый покачивающийся зелёный листочек, каждая ветка, каждый камень, каждое облачко тумана от разбившейся белой пены…

Это всё живёт.

Всё источает свою особенную путаницу живой частоты. Всё содержит мир из чего-то ещё. Сложный, насыщенный, переполненный смыслом… уникальный.

Абсолютно прекрасный.

Это всё живёт в настоящем. В настоящем…

Джон не может выразить это всё себе.

Он может лишь чувствовать это. Ощущение переполняет его грудь; он затерян там, в силе этого места. Каждая его часть взрывается крошечными, раскалёнными добела огоньками, смещая его вибрации на некий высокий уровень, который он не в состоянии осмыслить — как звук, который могут услышать, возможно, лишь дельфины. Белый свет переполняет его ощущением столь основательной неподвижности, что он едва узнает себя в этом.

И когда он чувствует, что начинает адаптироваться, расслабляться и просто пребывать в этом месте…

Пейзаж вновь меняется.

Детали проливаются в его сознание.

Любое, на чём Джон сосредотачивается, становится столь детальным, что он теряется в нем.

Жилки в листьях шокируют его, показывая крохотные реснички и капельки воды, насекомых, переполненных таким количеством присутствия, что он ощущает прилив чувства вины за каждого раздавленного жучка, каждого комара, которого прихлопнул с бездумным раздражением, каждую муху, на которую замахнулся тапком или рукой.

Он видит глубокие чёрные глаза птиц. Та глубина зовёт его, манит его отыскать её источник… но он лишь вновь теряется, теряется в том, чего не может понять, в разуме, который движется так не похоже на его собственный.

Взмах крыльев, и птица исчезает, а он может лишь с любовью смотреть ей вслед.

Он ощущает озадаченность птицы, её попытки понять его.

Джон пытается напомнить себе, зачем он здесь.

Он вынуждает себя увидеть широкую перспективу, сосредоточиться на окружении.

Глядя на горизонт, он видит накатывающие радужные волны; они образуют идеальные, бирюзово-стеклянные трубки перед тем, как разбиться в белую пену на песке. Джон ошеломлён их красотой; он теряется там, глядя в сине-зелёные воды под лучами солнца, которые покрывают поверхность океана, превращая его в расплавленное золото.

Солнце белое. Молодое и белое, обрамлённое кольцом розового огня.

Он видит её.

Она стоит по пояс в воде — одинокий силуэт, выглядящий на удивление маленьким в бескрайности сине-зелёного океана и неба. Как тень, её отражение мечется под ней, когда вода смещается и движется нежными волнами. Джон продолжает смотреть, и то отражение напоминает рыбу странной формы, тыкающуюся ей в ноги и спину.

Она одна.

На долю секунды он завидует ей.

Это место, эта красота ощущается как она.

Это принадлежит ей.

Это часть её самой.

Тёмные волосы деликатно и лениво колышутся на ветерке, падая на её спину густой завесой. Сильно контрастируя с цветом её волос, полупрозрачное зелёно-золотое платье с глубоким вырезом на спине струится с деликатных изгибов её фигуры, и похоже, под ним ничего нет. Платье плывёт вокруг неё как один-единственный лепесток золотой лилии, изящно движется в накатывающих волнах, не покидая её узкой талии.

Прежде чем Джон успевает это осмыслить, он видит, как через волны идёт другая фигура.

Другой силуэт выше. Он идёт широкими шагами, как будто не замечая бьющих волн, которые тянут его то влево, то вправо, дразнят его, мешают попыткам добраться до неё. Джон наблюдает, как темноволосый мужчина кидается к ней, не замечая, что прибой оттягивает его в сторону. Он корректирует курс, не отрывая взгляда и без устали шагая к одинокой женщине, смотрящей на море.

Он шагает без колебания, с нетерпением, которое ощущает даже Джон. Он движется к ней по прямой несгибаемой линии…

Это Ревик.

Конечно, это Ревик.

Джон знает это ещё до того, как понимает по-настоящему.

Ревик никуда не смотрит, кроме как на неё.

Он не смотрит себе под ноги, пока идёт, не смотрит на воду или небо. Он не смотрит на каменистое образование и небольшой лес, торчащий из песка. Он не смотрит на птиц или дельфинов, которые шныряют в волнах и описывают круги вокруг него.

Джон уже ощущает печаль другого мужчины.

Горе смешивается со столь осязаемым облегчением, что это почему-то даже хуже.

Чувство, которое мельком замечает Джон, вызывает ком в его горле, режет его кожу как заострённое стекло. Ревик, кажется, шагает к ней, но всё в нём, всё в том, что Джон чувствует в Ревике или видит, ясно даёт понять, что он бежит.

Он бежит к ней. Он бежит к своей жене.

Теперь Джон понимает. Он слишком хорошо понимает.

Его не должно быть здесь.

Он думает об этом в тот самый миг, когда Ревик добирается до неё, и его длинные руки обнимают её сзади, держат крепко, но нежно, словно она сделана не из плоти и кости, а из фарфора. Он прижимает её к своей теперь уже мокрой одежде, и Джон отворачивается той своей частью, которая смотрит на это. И всё же он буквально чувствует, когда Ревик наклоняется, чтобы поцеловать её в шею и обнажённое плечо.

Боль исходит от другого мужчины тёмным густым облаком, которому не место в этой идеальной земле воды, солнца и света. От этого у Джона подкашиваются колени.

Возможно, он падает на песок. Возможно, он падает, прямо там…

…но Ревик притягивает его.

Требует его.

Для Джона нет драматической пробежки сквозь Барьерный океан навстречу к ней.

Джон просто там.

Он моргает, и в следующее мгновение он оказывается возле них двоих.

Он стоит по пояс в кристальной синей воде. Его Барьерное тело адаптируется к перемене — ну, или на самом деле это делает его разум, прежде чем Джон формирует хоть одну сознательную мысль. Его подсознание предоставляет ему соответствующую одежду, те же сине-белые плавки в цветочек, которые он купил на Гавайях в двадцать с чем-то лет, когда отправился туда со своим тогдашним бойфрендом Бреттом.

Элли тоже была в той поездке. Она привезла с собой Джейдена, и хоть тогда он зарабатывал в три раза больше, чем она на своей дерьмовой работе официантки, Джон помнил, что она платила за отель и за большую часть их напитков.

Джейден даже тогда был скупердяем.

Ощутив странное угрызение совести при этой мысли, Джон поднимает взгляд и видит, что Ревик смотрит на него ясными бесцветными глазами. В Барьере они выглядят почти так же, как и в физической реальности, если не считать добавочного света, от которого его радужки странно светятся.

Они отражают Барьерный солнечный свет и прищуренно смотрят на него.

«Что ты чувствуешь?» — спрашивает Ревик.

Это не столько вопрос, сколько очередное требование.

Ревик не отпускает свою жену, пока спрашивает это.

Кажется, он не в состоянии отпустить её, не в состоянии перестать прикасаться к ней, ласково убирать её волосы с лица, другой рукой накрывать её живот и бедро, и при этом он почти со злостью притягивает Джона, хоть и почти ненавидит его присутствие здесь.

Джон чувствует это всё и тоже желает оказаться где-нибудь в другом месте.

«Мать твою, Джон…» — рявкает Ревик.

Он грубо дёргает свет Джона, и Джон вздрагивает от боли, немного закрываясь.

Он неохотно смотрит в лицо Элли.

И тут же боль врезается в его свет. Она настолько смешивается с болью Ревика, что Джону приходится приложить усилия, чтобы различить их, разделить. Он чувствует в Ревике злость, нетерпение, желание побыть с ней наедине, вышвырнуть Джона из этого пространства.

Боги, горе.

Сколько горя.

«Бл*дь, я убью тебя, если ты не поможешь мне с этим, — говорит Ревик, крепче стискивая её. Теперь Джон слышит в его словах страх, почти панику, тоску столь извращённую, что она уже перестала быть надеждой и больше напоминает какую-то молитву. — Джон, пожалуйста. Она никогда не была так близко. Забудь обо мне. Посмотри на неё. Пожалуйста, боги, посмотри на неё и скажи мне, что ты чувствуешь…»

В конце этой речи — самой длинной из всего, что он слышал от своего зятя с тех пор, как Касс сделала то, что она сделала — горе и печаль побеждают его злость. Ревик умоляет его. Он умоляет Джона о помощи, и что-то в этом факте заставляет свет и разум Джона резко сосредоточиться.

Он делает шаг к ней. В этот раз он не отводит взгляда.

«Элли…?» — робко посылает он.

Он протягивает свои Барьерные пальцы, и хоть Ревик вздрагивает, хоть его свет источает угрозы, источает желание защитить, Джон прикасается к её лицу, которое настолько похоже на физическое лицо Элли, что у него перехватывает дыхание.

Только глаза другие.

Они яркого нефритового цвета и прозрачны как стекло, но там есть какая-то пустота, которую Джон не узнаёт. До него доходит, насколько она полна жизни, насколько она всегда целиком и полностью присутствовала в моменте, и опять ему приходится прикладывать усилия, чтобы сдерживать свои эмоции, свои чувства к женщине перед ним.

«Элли, — посылает он тише. — Где ты, Элли? Ты меня слышишь?»

Она смотрит на него.

Её темноволосая голова поворачивается, и она смотрит на него; та пустота нервирует ещё сильнее, когда она смотрит прямо сквозь него на волны и бесконечный горизонт по другую сторону его Барьерного силуэта.

Она смотрит на него, и на один миг Джон воображает, что она его видит.

Прилив чувств накрывает его — чувств, которые необъяснимым образом трансформируются в злость.

«Эл! — кричит он на неё. — Мать твою, Эл! Что, бл*дь, ты делаешь?»

Он чувствует, как Ревик напрягается, стискивает её, словно защищая.

В этот раз Джон почти не замечает.

Что-то в ней шевелится. Он смотрит лишь на это.

Что-то в ней на мгновение видит его — проблеск искры, как будто кремень ударил по камню.

Джон воображает, что видит там вспышку злости. Злости и то, что походит на печаль, на «иди ты нах*й, Джон», которое он почти узнает. На мгновение это превращает злость Джона в радость, затем резко в гнев, в какую-то беспомощную ярость.

Все чувства, которые он подавлял днями, неделями, уже месяцами, с тех самых пор, как они нашли Элли в кровати их матери в том потрёпанном пурпурном доме на Фелл-стрит — всё это накатывает волной. Всё, что он сказал и сделал, и как Врег смотрел на него, и как никто не винил его в лицо за то, что он сделал, и как никто об этом не говорит.

Как Ревик на него смотрит.

Как Ревик временами смотрит на него так, будто хочет его убить, хоть он и никогда не обвинит его в лицо.

Все эти вещи, злость, угрызения совести, ненависть к себе — это бурлит в груди Джона жарким пламенем, и он слепнет, не видя ничего, кроме этих пустых зелёных глаз, смотрящих на него.

«То есть, вот и всё? — спрашивает он. — Ты просто теперь сдалась, Эл?»

Те зелёные, зловеще пустые глаза не моргают.

«Ты просто останешься здесь, видимо? Поторчишь здесь, пока все остальные не умрут?»

Его злость обостряется, исходя так глубоко из него, что он едва осознает, что говорит.

«Это оно, да? Твоё счастливое место. О котором Ревик рассказывал мне в Резервуаре. Вот куда ты отправляешься, когда становится тяжело. Твой «золотистый океан». Разве не так Ревик называет это? Наверное, здорово попросту отключиться и играть с долбаными дельфинчиками весь день, Эл…»

«Это не её вина», — перебивает Ревик.

Это звучит рычанием, а его пальцы сжимают её плечо защитническим жестом.

Джон игнорирует его, глядя только на неё. «Мать твою, Элисон. Я выслежу тебя и надеру тебе задницу, если ты оставишь нас вот так…»

«Джон», — предупреждает Ревик, стискивая её крепче.

Джон его игнорирует.

«Что насчёт твоей ДОЧЕРИ? Если тебе посрать на меня и Ревика… что насчёт неё? Ты действительно хочешь, чтобы Фигран и Касс воспитывали твоего ребёнка? Тебя устраивает, что Менлим и два его прихвостня будут насиловать и пытать её, Элли, как они делали это с Ревиком?»

Лицо Элли не шевелится.

Джон не видит в ней ничего, ничего.

Протянув руку, он ударяет её по лицу. С силой.

«Бл*дь! — кричит Ревик. — Джон! Я тебя убью, мать твою…»

Ревик умолкает на середине предложения, увидев, что она сжимает запястье Джона своими пальцами.

Удар Джона — это Барьерный шлепок, ненастоящая рука, ненастоящее лицо, но её хватка подобна железу. Он не может выдернуть руку. Не-Элли смотрит на него, и ярость, которую он видит в ней, ненависть, что ярко полыхает в её глазах, заставляет его кровь петь.

«Иди нах*й! — кричит он. — Нах*й катись, Элли!»

«Джон, — предостерегает Ревик, и в этот раз в его голосе больше боли. — Джон, перестань. Пожалуйста…»

Джону всё равно.

«Ты хочешь винить меня? — выдернув руку, он хватает её за плечи, трясёт, пытается сделать ей больно, дотянуться до неё, хоть Ревик и крепко прижимает её к своей груди. — Хочешь винить Касс? Ревика? Меня? Так сделай это! Просто вернись и сделай это! Прекрати прятаться здесь, в этом ла-ла-ленде, и просто сделай то, зачем ты сюда пришла…»

Джон не закончил.

Он хочет ещё поорать на неё, кричать ей в лицо, называть её трусихой, бить её, пока она не ответит. Прежде чем он успевает это сделать, она отводит руку назад. Она двигается так быстро, что он едва успевает отследить движение, осмыслить, что она делает…

…и она ударяет его кулаком прямо по лицу.