Мозаика судеб

1

Весна в Париже – чудесное время. Цветущие каштаны вдоль авеню Фош – нежный аромат раскрывшихся бутонов заглушается запахом жареных каштанов, которые наперебой предлагают уличные торговцы. Преимущественно алжирцы, они любят собираться поблизости от мэрии – здесь их всегда особенно много.

Париж весной.

Речные трамваи на Сене, переполненные немецкими туристами и едва не идущие ко дну под их тяжестью. Магазинчики дамской одежды на Сен-Оноре, забитые близорукими японцами, уткнувшимися в новинки сезона парижских модельеров.

Май в Париже, когда скандинавские семьи, в одинаковых кожаных сандалиях и носках домашней вязки, мечутся в поисках сувенирных маек и прочих мелочей, в то время как поджидающие их туристские автобусы перекрыли движение по рю Риволи.

Весна – то особое время года, когда художники покидают свои мансарды на левом берегу Сены, стоящие теперь больше, чем особняки в Сохо, чтобы выставить свои работы на узких улочках возле бульвара Сен-Жермен де Пре. Когда португальские эмигранты выбираются из лачуг, куда более ветхих, чем трущобы Гарлема, чтобы на ступенях Нотр-Дам де Пари всучить приезжим ладанки со святыми образами и медальоны из дутого золота.

Весной в Париже – яркое солнце и безоблачное небо. Над городом смесь запахов свежевыпеченной сдобы и бензина, сигаретного дыма и аппетитного аромата мяса от уличных жаровен, таких привлекательных для бродячих собак.

Весна. Сезон, когда террористы всех направлений, выполнив свою обязательную квоту по бомбометанию на Елисейских полях, забираются в свои хорошо охраняемые виллы на Ривьере, уступив свои апартаменты в Нейи изгнанным из своих стран африканским политикам, готовящим новые перевороты.

Большинством американцев Париж воспринимается как бесконечный экзотический марафон от одного музея к другому для беглого ознакомления с шедеврами мировой культуры.

Весна в Париже – время короткое, волнующее, очаровательное; недолгая передышка между промозглыми зимними и скучнейшими летними месяцами, когда парижане покидают свой город.

Габриэле Карлуччи-Моллой эта замечательная пора не была в диковинку, и даже дуновение легкого ароматного ветерка не могло оторвать ее от чтения журнала «Парижская хроника». Она медленно шла, перелистывая на ходу еще пахнувшие типографской краской страницы. В журнале был опубликован очередной комментарий Паскаля Бурже, щедро проиллюстрированный сделанными ею фотографиями. Эта статья как бы подтверждала общее мнение знатоков, что самой характерной чертой наступления весны можно считать появление новых коллекций одежды, образцы которой выставлялись в витринах на Елисейских полях.

Наконец она закрыла журнал, сунула его под мышку, замедлила шаг, стараясь не наступить на искусно нарисованные на асфальте цветными мелками картины, которыми уличный художник украсил тротуар. Габриэла бросила в его чашку подвернувшуюся в кармане пальто мелочь и в тот момент, когда монеты звякнули о металл, решила, что попрошайки – второй дар Америки великому городу. Первым, безусловно, можно считать закусочные «Макдональдс».

Перебежав через улицу, она прошла мимо магазина Ива Сен-Лорана, где выставленные в витрине мини-юбки поражали глаза пурпурными и золотистыми оттенками; мимо парфюмерного магазинчика, где в витрине под солнцем таяли наборы губной помады, мимо брошенной хозяевами и прижившейся в этом районе таксы, провожающей тоскливыми взглядами спешащих прохожих. Свернула за угол – и вдруг ощутила на себе внимательные взгляды. Хотя с точки зрения местных знатоков и ценителей женской красоты Габриэла была слегка полновата, она часто ловила на себе восхищенные взгляды. Возможно, ее плотное телосложение напоминало французским мужчинам об их латинских корнях, о чем они забыли, увлекшись модой на худосочных женщин, пришедшей из-за Ла-Манша. Возможно, в генетической памяти у них хранились воспоминания об обильных трапезах и боях быков, которые сравнительно недавно заменились тощими бутербродами и настольным теннисом. А еще вероятнее, она выглядела в их глазах как некая диковинная птица, прилетевшая из райских садов, из тех сказочных мест, где, по преданиям, улицы вымощены золотом.

Габриэла старалась не обращать внимания на подобные взгляды – мнения она была невысокого о своих достоинствах. Для этих мужчин она навсегда останется чужой, странной особой, иностранкой, увлеченной своей работой, которая может рассчитывать разве что на короткую связь с настоящим французом.

Она прошла мимо уличных лотков, на которых торговцы разложили свежих устриц. Несколько полицейских, вооруженных автоматами, лениво прохаживались по тротуару, пока отдаленный переливчатый вой сирены, вызывающий у обывателей холодок тревоги, не привлек их внимание. Париж был щедр на предложения, но пока все, что он мог подарить Габриэле, касалось работы – более живописного места для профессионального фотографа она не встречала. Куда ни глянь, увидишь совершенный образец городского ландшафта; каждое лицо в толпе – яркий типаж для съемки. Работы было хоть отбавляй, но на улицах и площадях этого города, где, казалось, царил вечный праздник, она не встретила пока мужчину, который бы всколыхнул ее душу, лишил ее покоя…

С тех пор как Габриэле удалось получить работу в «Парижской хронике», кого только ей не приходилось снимать – от заключенных в тюрьму баскских сепаратистов до занимающих высокие посты политических лидеров. Особенно ей удавались портреты парижских клошаров, а также снимки с показов новейших коллекций одежды. Перед ней распахивались все двери – от тряпья, скрывающего вход в вонючие убежища бездомных, до роскошных резных дворцовых врат, охраняемых швейцарами. Трудно объяснить, как ей удавалось добиться успеха там, где другие иностранцы почти все как один терпели неудачи. Она сама не раз задумывалась об этом. Может быть, не было в ней той вызывающей надменности, переходящей в неприемлемый для окружающих эгоцентризм, которым славились ее заокеанские соотечественники? Габриэла была полна искреннего, так высоко ценимого людьми сочувствия к другим. На это чувство нельзя было не ответить… Не то чтобы она легко умела находить общий язык с объектами своих съемок – нет, она просто пыталась их понять, и чаще всего ей удавалось запечатлеть на фотографиях самые яркие черты их индивидуальности. Может быть, секрет был в ее глазах цвета темного меда, обещающих так много, проницательно смотрящих, казалось, в самую душу. Если бы у людей, которых доводилось снимать Габриэле, не возникало подобных ощущений, они бы сразу решительно отказывали ей в праве вмешиваться в их частную жизнь, как отказывали большинству ее соотечественников. Тогда можно было возвращаться на родину, во Фрипорт, что на Лонг-Айленде. Можно было с легкой душой и незаживающей обидой снимать там свадьбы, рождественские праздники, делать семейные фото. Но она однажды рискнула – отправилась в Париж, и город ее принял.

Впереди показалось белое кирпичное здание, где она снимала квартиру. Габриэла вошла в подъезд, набрала код и прошла во внутренний дворик, откуда на лифте поднялась на четвертый этаж.

В прихожей ее ждал Паскаль Бурже. Засунув руки в карманы мятой куртки, он нетерпеливо прохаживался взад-вперед. На лице его была написана тревога.

– Габриэла, – возбужденно заговорил он. – Плохие новости… Ужасные!..

– Что случилось? – Габриэла в волнении прижала руки к груди.

Он нервно взмахнул рукой, в которой дымилась сигарета «Галуаз».

– Твой бывший муж умер.

Она недоверчиво посмотрела на него.

– Я прослушал автоответчик… – начал Паскаль.

Габриэла, не дослушав его, тут же опустилась на колени перед тумбочкой, где стоял телефон, перемотала ленту на магнитофоне, напряженно ожидая начала записи. Паскаль со скрещенными на груди руками стоял рядом.

– Габи, – раздался гнусавый голос ее бывшей невестки Клер, – у Пита случился обширный инфаркт. – Клер помолчала. – На теннисном корте… Ты же знаешь, как он любил играть, жить не мог без этого мячика… – В телефонной трубке послышался кашель. – А теперь вот! – Кашель сменился рыданиями. – Прямо на теннисном корте. Габриэла, пожалуйста, приезжай на похороны. Они состоятся в пятницу у Конроя, ты знаешь – в похоронном бюро за кортами. Питу… будет не по себе, если ты не приедешь. Там, на небесах…

Голос умолк, потом раздался щелчок. Габриэла снизу недоверчиво глянула на Паскаля.

– Обширный инфаркт? – переспросила она. – Этого не может быть! Только не с Питом!..

– В Америке невероятный темп жизни. Вечная гонка требует постоянного напряжения.

В его глазах стояли слезы, и, если бы Габриэла не знала, что он страдает от глаукомы и не расстается с глазными каплями, она бы решила, что Паскаль действительно переживает по случаю этого несчастья.

– Умер, – тихо повторила женщина, казалось не понимая страшного смысла, заключенного в одном-единственном слове.

– Ты полетишь? – спросил Паскаль. Он уже успел проморгаться, и взгляд его стал ясным.

– Куда? – Габриэла, по-видимому, еще не пришла в себя.

– На похороны, в Америку.

– Конечно! Как я могу не полететь?

Он огорченно развел руками:

– А я собирался на следующей неделе отправиться с тобой в Бургундию…

Габриэла вытерла глаза тыльной стороной ладони.

– Там моя дочь! Неужели ты не в состоянии понять, что она сейчас переживает?..

– С того дня, как мы с тобой познакомились, я что-то не замечал, чтобы она нуждалась в тебе.

Слезы хлынули из глаз Габриэлы, она уронила голову на скрещенные руки.

– Постарайся собраться с силами.

Это был бесполезный совет. Как только Габриэла подумала о своей девочке, представила, что она там одна переживает смерть отца, то уже не могла справиться с горем. Все прежние муки, которые она испытала, оставив ребенка с отцом, тот обман, с помощью которого она часто успокаивала себя, – что расстояние в несколько тысяч миль не разделяет их навеки, всегда можно позвонить, нахлынули на нее. В памяти с необыкновенной отчетливостью возникло лицо дочери, словно они расстались вчера, – милое, родное, с голубыми круглыми глазами. Мягкие золотистые волосы, длинная пушистая челка, спадающая до самых бровей, маленькие нежные ушки, просвечивающие на свету… Она обратила на них внимание, когда подбрасывала девочку в воздух – Дина заливалась смехом, одновременно взвизгивая от страха, и, широко раскрыв глаза, просила: «Выше, мамочка, еще выше!» Сердце сжала тоска. Даже запахи нежной кожи, детской присыпки, ромашкового масла, которым она смазывала сыпь после ежевечернего купания, были настолько ощутимы, словно все происходило вчера и их не разделяли ни многомильные расстояния, ни долгие тоскливые месяцы разлуки.

Казалось, только вчера ее дочь была круглолицей, обожаемой всеми девчушкой, и не успела Габриэла оглянуться, как милый шаловливый ребенок превратился в красивую шестнадцатилетнюю девушку с остриженными по последней моде волосами. В ее голубых глазах теперь застыли отчужденность, холодное равнодушие, и Габриэлу долго преследовал ее ровный, лишенный эмоций голос: «Решено, мама, я буду жить у отца!» Так она ушла из ее жизни…

Габриэла наконец встала, прошла в гостиную:

– Я тебя никогда ни о чем не просила, Паскаль, но сегодня ты бы не мог побыть со мной? Отложить свои планы? Я с утра нащелкала массу снимков, мне с ними за день не справиться. По-видимому, в Нью-Йорк лучше вылететь в четверг. – Она что-то подсчитала в уме. – К понедельнику я, вероятно, освобожусь. Значит, в моем распоряжении еще два дня. Я не смогу полететь, если не закончу работу с этими пленками.

Паскаль посмотрел на часы:

– Теперь уже поздно что-то менять. Я должен присутствовать при вручении литературных премий в отеле «Лютеция». Я не могу туда не явиться. Кроме того, мне необходимо закончить статью, а тебе, как мы и договаривались, заснять для нее всех награжденных и почетных гостей.

– Я не могу, отправляйся без меня.

– Послушай, Габриэла, Пита теперь в любом случае не оживить – пойдешь ты со мной на коктейль или нет. Все остальное ты сможешь закончить позже. Завтра пронумеруешь пленки, кое-что проявишь…

– Это невозможно. Мне еще надо позвонить Кларе, предупредить издателей о том, что я улетаю. Я просто не в состоянии сейчас присутствовать на коктейле, у меня руки трясутся, я и камеру не удержу.

– Это в тебе говорит итальянская кровь. Нельзя давать волю эмоциям.

– Паскаль, я вышла замуж в девятнадцать. Мы почти двадцать лет прожили вместе. Пит – отец моего ребенка. Разве для того, чтобы посочувствовать горю, нужна итальянская кровь?

– Мне бы не хотелось показаться бестактным, но я что-то не припомню, чтобы он часто вспоминал о тебе… – Паскаль усмехнулся. – Или американцы способны исповедоваться только перед психоаналитиками?

– Одно могу сказать определенно, – наконец ответила она, – когда Дина перестала разговаривать со мной, он палец о палец не ударил, чтобы как-то смягчить наш разрыв…

– Пойми меня правильно, – сказать Паскаль, – я ни в чем не хочу обвинять Пита. Но давай задумаемся: если бы ты не оставила мужа, то, может, не было бы и конфликта с дочерью?

– Но ведь это было взаимное решение! Ведь не я же его бросила!

В гостиной на двух черных складных стульях кипами лежали журналы, пачки фотографий, сделанных на демонстрациях мод, валялись на софе, в углу, в раскрытом металлическом чемодане – коробочки из-под использованной пленки. Габриэла подошла к столу, пальцем едва коснулась снимка, на котором была изображена улыбающаяся молоденькая девушка.

– Она очень хорошенькая, разве нет? – повернувшись к Паскалю, спросила Габриэла. Потом вновь взглянула на фотографию – удивительно, но на лице дочери уживалась вся гамма человеческих чувств. Такое впечатление, что она одновременно и хмурилась, и улыбалась, выглядела печальной и веселой… Вот кончики губ чуть загнулись вниз, а в глазах смешливые огоньки. Очень хорошенькая!.. Совершенный овал лица, лучистые глаза, нежные щечки, крупный рот, прямой нос, на подбородке маленькая ямочка.

– Очень привлекательная, пышущая здоровьем девица, – согласился Паскаль. – Настоящий американский продукт. – Он о чем-то задумался и добавил: – Ну, не надо грустить, дорогая. Ты же знаешь, нет такого человека, который жил бы вечно.

– Между вечной жизнью и внезапной смертью на теннисном корте в сорок шесть лет большая разница.

– Он пожил в свое удовольствие.

– Он пожил слишком мало.

– Вы, американцы, всегда предпочитаете количество качеству.

С ним бесполезно было вступать в спор. Его иронический взгляд на жизнь, особенно на жизнь вне Франции, раньше очень импонировал ей. В начале их знакомства. До тех пор, пока не стало очевидно, как много он теряет без окружающей его бутафории. Без вечно торчащей из уголка рта сигареты Паскаль был самой заурядной личностью. Сигарета играла большую роль. С ней он выглядел этаким грубоватым литературным персонажем, который постоянно критиковал интеллект Габриэлы, вернее, намекал на полное его отсутствие. Сена, Лувр, Трокадеро – все служило ему декорацией для создания собственного образа. Она верила Паскалю, когда он говорил ей, что восхищаться, переживать и вообще выражать эмоции для женщины ее лет, а ей почти сорок, смешно.

– Почему ты все время нападаешь на Америку? – спросила она, забыв о том, что дала себе слово не вступать с ним в дискуссию.

– Ни на кого я не нападаю, просто я пытаюсь объяснить тебе, что смерть сама по себе не имеет границ, так же как, например, культура. Это может случиться с любым из нас, в любое время. – Он едва заметно улыбнулся. – Но зачем из-за этого пропускать званый коктейль? Будет очень жаль, если ты не пойдешь туда. Жизнь продолжается, ma cherie.

Она мельком глянула на него, потом заговорила о своем, словно не слыша последних слов Паскаля.

– Дина поставила не на ту лошадь, – сказала она, обращаясь более к себе, чем к нему.

– Что это значит? Это же не скачки, это просто жизнь и просто смерть.

– Разница невелика… – ответила Габриэла. – Пит сошел с дистанции задолго до финишной черты, и Дина потеряла свою ставку.

– Она потеряла многое, но выиграла главный приз, – сказал Паскаль.

– Какой приз? – удивилась Габриэла.

– Дело в том, что теперь Дина наследует все, чем владел Пит. Скоро она будет очень богатой восемнадцатилетней девицей.

– Она никогда не производила впечатление корыстолюбивой, расчетливой особы, охочей до денег. Ты говоришь глупости!.. – Габриэла встряхнула головой. – Кто мог предположить, что такое случится! Питер был здоровым мужчиной, заботился о себе, выглядел достаточно молодо. Нет, этого не может быть… Никто не мог предположить его скорой смерти…

– Почему же все-таки она осталась с ним?

– Чтобы оскорбить меня, причинить мне боль. Наказать, проучить… За что, сама не знаю. Два последних года я все пыталась понять причину ее поступка и до сих пор не могу найти разгадку.

– Ты сильно переживала?

– Даже не знаю, что тебе ответить, – задумчиво сказала Габриэла.

– Зачем тогда тебе ехать на похороны? – удивился Паскаль.

– Я должна быть рядом с Диной, потому что она сейчас страдает сильнее, чем я.

На мгновение перед ее мысленным взором возникло лицо дочери. Тот день, когда Дина заявила, что не желает жить с матерью. Время словно замкнулось на этом кадре. Надо стряхнуть наваждение!.. Но воспоминания сменяли друг друга, как в калейдоскопе… Испуг тринадцатилетней Дины, когда она поутру обнаружила, что ее простыни в крови, – они тогда решили, что этот день стоит отметить. Как же – девочка стала девушкой! Они тогда бродили по Центральному парку, мечтали о будущем, гадали, что же оно им готовит; обсуждали, что такое взрослая жизнь… Может, именно в тот день она чем-то обидела дочь? Кто это может знать?

Габриэла вспомнила тот день, когда Дине исполнилось шесть лет, она упала с трехколесного велосипеда и разбила нижнюю губу. Сильно разбила… Дело было в парке Вашингтона, и Габриэла на руках донесла дочь до пункта первой медицинской помощи, расположенного на Сен-Винсент.

«Нет, надо взять себя в руки, – подумала Габриэла. – Хватит мучить себя, изводить воспоминаниями…»

– По-моему, это типично для американских детей. Только им может прийти в голову сводить счеты с родителями именно таким способом, – заметил Паскаль. – В них не осталось ни капли уважения к авторитету старших…

Возможно, будь Габриэла не так расстроена, она бы указала Паскалю, что именно преклонение перед авторитетом старшего поколения позволило нацистам так легко вторгнуться во Францию и оккупировать ее. Вместо этого она сказала довольно резко:

– Ты считаешь, для Дины это был легкий выбор? Думаешь, так просто отказаться от матери? Это была наша общая боль.

– Просто американцы слишком много позволяют детям, и те перестают различать, что можно, а что нет. Вы сами их портите. Почему, к примеру, даже во время оккупации наши дети так хорошо вели себя? – Паскаль откинул прядь темных волос, упавших ему на глаза. – Думаю, это произошло потому, что они видели, как самоотверженно старшее поколение боролось в подполье за освобождение Франции.

Габриэла опять сдержалась, хотя ей хотелось заметить, что если бы все те, кто сейчас претендуют на лавры героев Сопротивления, действительно в нем участвовали, то немцы были бы разбиты в пух и прах в первые же минуты.

Паскаль откашлялся.

– Я хорошо помню, – сказал он, – каждый внес свой, пусть даже небольшой вклад в общее дело…

«Самомнение этой культурной нации непоколебимо, – подумала Габриэла. – Может быть, поэтому они с таким равнодушием относятся к бездомным и нищим на улицах Парижа. Франция никого не выбрасывает вон, она просто не обращает на них внимания…»

– Прости, я должен тебя покинуть… Это все-таки премия «Фемина», – заявил Паскаль.

Она не стала его задерживать:

– Понимаю.

Паскаль легонько щелкнул ее по носу.

– Вряд ли я могу чем-нибудь помочь тебе, cherie, – сказал он. – Разве что напомнить еще раз, что жизнь – такая штука, в которой все может произойти. Все эфемерно, все имеет свое начало и конец – так и надо ее воспринимать.

Он улыбнулся самой обаятельной из своих улыбок, и тут же его лицо вновь стало печальным. Габриэла проводила его до дверей. У порога Паскаль обернулся и сказал:

– Когда успокоишься, постарайся объяснить мне, почему вы, американцы, разводитесь по таким глупым причинам.

– Не таким уж глупым. – Габриэла напряглась. – Хотя я должна признать, что во Франции любовь в основном сводится к постели, начинается и кончается там, в Америке же она обычно заканчивается в зале суда на бракоразводных процессах…

– Отсюда и все ваши несчастья.

– Какой смысл теперь, когда Питер умер, разбираться, кто из нас был прав, кто виноват. Что было не так в ту пору, когда мы были женаты.

– Возможно, покопавшись в этом, ты бы смогла понять, почему твоя дочь ушла от тебя, – заключил Паскаль.

– Если начать вспоминать обо всех изменах Пита. Если бы только раз или если бы только одна женщина. Это было невыносимое испытание моего терпения.

– Тогда и тебе следовало позаботиться о любовнике.

– Я так и поступила.

Брови у Паскаля поползли вверх от удивления:

– Ну и?..

– Питер все узнал.

Паскаль присвистнул.

– Американцы полные профаны в сексе. – В его голосе прозвучало сожаление. – Вы берете на себя обязательства, переспав с кем-нибудь, неважно, когда это случилось – пять лет или пять минут назад… Вы сразу же начинаете думать о том, что произойдет в будущем.

– Ты преувеличиваешь. Через пять минут после любовного акта я еще не думаю о будущем.

Она пыталась пошутить, но ее чувство собственного достоинства было задето.

Он примиряюще улыбнулся, словно прося прощения:

– Это всего лишь часть тех ложных надежд, что манят нас. Вряд ли стоит рассчитывать, что можно построить прочное будущее на основе так называемой любви. Невесомая материя, обманчивая…

Подобные взгляды не были Габриэле в диковинку, но чем дальше, тем больше ее угнетало нарочитое, вызывающее отделение чувств, эмоций от физиологического акта. Впрочем, так же, как и его равнодушие, прикрываемое фиговым листком философских рассуждений о сути жизни – в этой области Паскаль считал себя знатоком. Габриэлу раздражал и его ребяческий фанатизм – вся музыка, созданная не в эпоху барокко, не считалась музыкой, любая картина, не принадлежавшая кисти Живерни, объявлялась мазней… Если до сих пор она сдерживалась, не выражала протест против подобных, достаточно примитивных, воззрений, то только потому, что принимала Паскаля таким, каким он был. Он может исповедовать любые взгляды, Габриэла сама должна решить, продолжать ли встречаться с ним. Необходим ли он ей? Что толку переубеждать Паскаля, тем более устраивать сцены, если она с самого начала приняла его правила игры. Если честно, Габриэла приехала в Париж растерянная и опустошенная, после того как Дина решила остаться с отцом. Совместная работа с Паскалем, их тесное общение в свободное время отвлекали ее от тяжелых воспоминаний и дали возможность прийти в себя после разрыва с семьей.

– После коктейля вернешься?

– Уже будет слишком поздно, – ответил Паскаль.

– Завтра зайдешь? – поинтересовалась Габриэла.

– Завтра меня ждет кромешный ад. Дел по горло…

– Мы еще встретимся до отъезда?

– Если ты заглянешь в редакцию.

– Не знаю, смогу ли.

– Я позвоню тебе, – пообещал Паскаль.

Опять Габриэла опустила занавес и скрыла за ним свои чувства и переживания, решила, что им сейчас не время.

– Как долго ты собираешься пробыть в Америке? – напоследок спросил он.

– Не знаю, пока не решу, что делать с Диной.

– Если она будет по-прежнему холодна с тобой, скажи ей, что смерть не дает права на грубость, – посоветовал Паскаль.

– Манеры в этом вопросе не самое главное.

– Вот тут я позволю себе не согласиться с тобой. В любом деле самое важное – умение вести себя. Где ты остановишься? – поинтересовался Паскаль.

– У своих родителей.

Он чмокнул ее в щеку:

– Еще увидимся!

Когда Паскаль ушел, Габриэла испытала облегчение. В этот весенний день в Париже она не испытывала чувства потери, постигшей ее. Сейчас ее мысли занимало возвращение в Нью-Йорк и связанные с отъездом хлопоты – надо позаботиться о билете, сообщить в редакцию, поговорить с Клер, собрать вещи… На мгновение Габриэла замерла – ее появление в родных краях вряд ли можно будет назвать триумфальным возвращением, а ведь мысль о подобном завершении ее пребывания в Париже она так долго лелеяла в душе. Опять ее планы нарушены вмешательством извне, все идет наперекосяк, и ничего, кроме горечи, Габриэла не испытывала.

Солнечные лучи, проникшие через огромное – от пола до потолка – окно, затопили маленькую комнату. Дина Мэри Моллой с трудом приоткрыла один глаз – другому мешала подушка, – перевернулась на живот, сняла мужскую руку со своего плеча. Потом предусмотрительно отодвинулась на дальний край постели.

– Не вставай, – сонно пробормотал он.

Дина не ответила – еще в детстве она решила, что с утра слова следует поберечь, они понадобятся днем. Вместо ответа она накинула на него простыню, концы затянула на шее.

– Вернись в кровать, – недовольно сказал он.

Солнце врывалось в комнату через огромное окно и освещало выкрашенный белой краской пол, яркий ручной работы коврик в индейском стиле, который ее отец купил прошлым летом в Аризоне. Девушка потянулась, оглядела комнату – вокруг царил беспорядок: груда бумаг и несколько учебников, вывалившихся из брошенного в углу ранца, расшатанный стул, для сохранения равновесия прислоненный к стене, разбросанная одежда. Дотянувшись до дверной ручки, Дина сняла с нее белые трусики и красную футболку. Фигурой Дина, рослая, крепкая девушка, очень напоминала мать. Была она высока, хорошо сложена, правда, несколько широковата в бедрах и плечах. Она принадлежала к тому типу юных женщин, описывая которых чаще используют слова «привлекательная», чем «хорошенькая», «сдержанная», чем «чувственная». У Дины были ясные голубые глаза, золотистые волосы, бледная кожа. Она унаследовала от матери лучшие черты, и, кроме того, в ней было что-то воздушное, неземное, может быть, просто свойственное юности.

– Дина, он опять стоит, – раздался шепот мужчины из-под смятых простыней. – И неустанно повторяет твое имя…

Девушка искоса глянула в сторону постели, ничего не ответила и принялась расчесывать свои длинные волосы, собрала их в хвост, закинула за плечи… Затем устроилась на полу и приступила к зарядке, описание комплекса которой она купила в Неаполе, где побывала с отцом на весенних каникулах. Сначала, обхватив пятку правой ноги, вытянула ногу как можно дальше в сторону. Потом повторила тоже с левой ногой. Это упражнение, повторяемое регулярно, способствовало тому, что ягодицы долго оставались упругими.

До полудня занятий у Дины не было – в первые же дни после прибытия в Брамптонский колледж в Коннектикуте она постаралась подобрать такое расписание, чтобы ей не приходилось вставать спозаранок. По внутреннему складу она была совой – эту черту она унаследовала от отца. Но в отличие от него, способного не спать практически всю ночь, а ранним утром появляться в суде с ясной головой, Дине необходимо было спать до десяти или одиннадцати.

– Ну, иди же в кровать, – опять раздался тот же голос. – Я так хочу тебя…

Когда-то эти слова соблазнили ее, сейчас Дина почувствовала себя оскорбленной. Когда-то она обещала ему отдаваться всегда, везде… Или ей это только казалось? В ту пору она еще испытывала иллюзии по поводу их отношений, теперь же понимает, что нужна была ему в качестве восторженной почитательницы, с восхищением принимающей все его донкихотские увлечения и частые приступы откровенного эгоизма. И хотя теперь Дина нередко раскаивалась в том, что позволила ему превратить ее в то, чем она стала, в душе с горечью сознавала – он навсегда занял место в ее сердце. Возможно, потому, что он был первым.

Пятно солнечного света не спеша передвигалось по комнате – вот оно добралось по потолку до угла, скользнуло вниз и замерло на куче одежды, брошенной на пол. Несколько пар джинсов, одинокий ковбойский ботинок, сшитый из грубой, шоколадного цвета кожи – другой выглядывает из-под кровати; комнатная туфля из золотой парчи, чистое белье из прачечной, уложенное в красно-белый полосатый пластиковый мешок…

– Мне уже скоро сперма ударит в голову. Со мной случится удар, если мы не займемся любовью, – сказал он.

Дина повернулась на его голос и зачарованным взглядом следила, как он приподнялся в постели и скинул с себя скомканные простыни. Гладя собственное тело, он опускался все ниже, пока его пальцы не коснулись члена, который, казалось, увеличивался прямо на глазах. Он не подходил Дине – человек, по возрасту годящийся ей в отцы: седовласый интеллектуал, словно бы сошедший со страниц романа Набокова; широкий лоб, темные глаза под нависшими бровями…

Джошуа Московиц был сыном еврея – эммигранта из России. В Брамптонском колледже он вел курс «Социалистический реализм в советском кино»… Человек, которого отец Дины назвал бы не иначе, как «развратным коммунистическим ублюдком», а тетя Клер выразилась бы просто – «этот еврей». Если бы они, конечно, были знакомы.

– Ну, иди же ко мне, – уговаривал он ее голосом, хриплым от страсти. – Я жду!

Его настойчивость сломила ее сопротивление. Сняв с себя одежду, она, стыдливо прикрывая грудь, не произнося ни слова, взобралась на него.

– О, Господи! – ее вскрики и стоны нарушили утреннюю тишину, его мужская плоть, казалось, заполнила все ее существо.

– Кто способен сделать лучше, чем я? – пробормотал Джошуа.

– Не знаю… – ответила Дина, не уверенная, что получила настоящее удовольствие от близости с ним.

И опять мелькнула глупая, ненужная мысль – знала бы, давно бы ушла от тебя. Неужели на нем свет клином сошелся? Возможно, тот человек, о котором она мечтает, где-то сейчас тоже занимается любовью, и другая женщина стонет от наслаждения в его объятиях. И тот мужчина пощадил бы ее стыдливость и не позволил ей, воспитанной в строгих правилах, быть в этой позе. Он бы прикрыл ее своим телом, спрятал, дал радость.

Робея и смущаясь, Дина только покорно отдавалась; ее приручили, подавили ее волю, и она вновь безропотно выполняла его желания. Словно оцепенела и не в силах была попросить его сменить положение. Ей так неудобно, стыдно… Она была слишком скромна и поэтому пассивна, слишком сдержанна и подавлена его напором. Она даже не могла сказать Джошуа, что ей не все приятно из того, что он делает. Католическое воспитание нашептывало Дине: «Блуд – это смертный грех!»

– Трахать тебя – райское наслаждение, – бормотал он.

Дина, по-прежнему прикрывая грудь, ждала, когда же он кончит, обычно он всегда опережал ее. И на этот раз все завершилось так быстро…

– Останься со мной еще немного, – шепотом попросила она, когда почувствовала, что он, удовлетворенный, замер.

– Не могу, – равнодушно ответил он. – Теперь будь хорошей девочкой и спрыгни с меня.

Она покорилась безмолвно, без возражений, – впрочем, так же, как и оседлала его, – перевалилась на ту сторону постели, где спала, ее ноги лежали у него на груди. После того как все кончилось, она испытывала чувство горечи и неудовлетворенности.

– Джошуа, – еще раз попросила она, – у тебя же до трех часов нет лекций. Пожалуйста, побудь со мной еще хоть немного. Хочешь кофе?

Джошуа сниходительно улыбнулся.

– Что это значит? – Он вопросительно вскинул брови. – Мы же договорились, никаких собственнических инстинктов.

– Неужели чашка кофе, выпитая со мной, что-то переменит в жизни?

Джошуа снял с себя ее ноги, поднялся и принялся одеваться.

– Может быть, я не хочу кофе. Может быть, ты его хочешь и пытаешься навязать мне свое желание. А ты подумала о том, что именно с этого и начинается тотальный контроль над личностью?

Если бы как-то на лекции ее не заворожила, не приковала внимание его мужская стать, когда он небрежно поставил ногу на стул, она, возможно, высказала бы ему сейчас, как нелепо и смешно звучат его поучения…

– Я не нуждаюсь сейчас в лекции, здесь не аудитория.

– По существу, вся жизнь – аудитория, – вздохнул Джошуа.

Презирая себя, не находя в себе сил совладать со своими эмоциями, пытаясь удержать его, она спросила:

– Я тебе нравлюсь? Я надеюсь, ты считаешь меня интересной, умной женщиной?

– Дина, я не вижу связи.

– Я не могу без… этого, Джошуа. Вот почему мы вместе.

– Я встречаюсь с тобой потому, что это обогащает твою жизнь.

– А как же ты? Что это дает тебе? – спросила Дина.

– А мне приятно делать добро.

– А как же другие?

– Точно так же. Я стараюсь относиться к тебе как-то по-особому, выделяю тебя среди других…

Опять ушел от ответа.

Дина встала, начала вытаскивать чистое белье из пакета и, стоя с его носком в руке, спросила:

– И ради этого я должна спать с тобой, пока другие ходят на танцульки и рок-концерты?

Джошуа отрицательно покачал головой:

– Нет, это ради того, что… Я чувствую, как ты нуждаешься в том, чтобы разделить со мной сокровенную интимную жизнь. Возможно, именно это придает тебе уверенность в своих силах.

– Тогда почему, когда ты уходишь, я чувствую полную опустошенность?

– Твои запросы слишком велики. И что за недовольное выражение? Тебе неприятно за мной ухаживать?

Дина задумалась.

– Нет, – наконец ответила Дина, покривив душой, так как именно необходимость постоянно следить за чистотой его вещей тяготила ее, становилась одной из причин ее разочарования. Его трусы, все как на подбор полосатые; майки с блеклыми пятнами пота под мышками, кричащего цвета носки – все раздражало ее. Запах грязного белья напоминал о нем, о его теле.

– Джошуа, – с усилием выговорила она, – у меня есть право на что-то большее. И, если ты не можешь – или не хочешь – дать мне это, я найду себе другого.

– Ах, опять этот гонор девочки из высшего света! Сплошной нарциссизм! Всему виной твое трудное детство.

– Заткнись, Джошуа, и оставь в покое мое детство.

– Ну, ну, Дина. Наконец-то мы набрели на что-то интересненькое. Давай-давай, продолжай… Может быть, проблема в том, что ты никогда не рассказывала о своих родителях.

– Мое детство и мои родители здесь ни при чем. Все дело в тебе. В том, как ты обращаешься со мной после «этого».

– После чего «этого»?

Дина почувствовала неловкость:

– Ты знаешь, чего…

– О, замечательное девичье «это»! Когда ты запнулась на «этом», ты потеряла все свое обаяние.

– Почему ты всегда сразу уходишь после «этого»? – продолжала допытываться Дина.

– Потому что все уже сказано.

Словно они о чем-то разговаривали до, во время или после «этого».

– И все же мне не по себе, когда ты вот так спешно начинаешь собираться.

– У тебя, вероятно, скоро месячные. – Он с победным видом глянул на нее. Джошуа был доволен своей маленькой победой – он еще не потерял проницательности, ему еще есть чему поучить неразумное молодое поколение.

– Вовсе нет, – слабо запротестовала Дина.

Как и многие ее сверстники, она не умела постоять за себя в споре и пропускать колкости старших мимо ушей.

– Тогда ты должна серьезно задуматься над моими словами. А на твой вопрос я могу ответить только так – тебе еще далеко до умной, интеллигентной женщины. Еще очень далеко. То, как ты сегодня вела себя, лишь подтверждает мою мысль о том, что в тебе еще слишком много от типичного испорченного американского ребенка, каких, например, никогда не встретишь среди детей из Советского Союза.

Это сравнение привело Дину в совершенную ярость. Она едва успела открыть рот, чтобы достойно ответить этому знатоку юных девиц, как в комнате зазвонил телефон.

Питер Моллой настоял, чтобы в комнату Дины была проведена собственная телефонная линия. Случилось это после того, как он однажды всю ночь не мог добиться, чтобы Дину позвали к аппарату, обслуживающему все женское общежитие. Моллой предупредил дочь, что этот номер подключен к абонентской сети только ради их личного удобства и его никому не следует давать, особенно девицам, населяющим общежитие. Разве что Адриена в случае крайней необходимости может им воспользоваться.

Из столбняка Дину вывел резкий телефонный звонок.

– Да, папочка, – сняв трубку, машинально сказала она. Взгляд ее еще был направлен на Джошуа. Тот решил, что наступил подходящий момент удалиться, и стал энергично одеваться – джинсы, ковбойские сапоги, рубашка и ветровка быстро оказались на своем хозяине.

– Боже мой! – вскрикнула Дина и схватилась рукой за спинку стула. – Нет!

Джошуа обернулся на ее возглас, уже держась за ручку двери, не скрывая неприязненного выражения.

– Характер характером, а я должен идти, – заявил он.

Дина не обратила на его слова никакого внимания. Она судорожно вцепилась в телефонную трубку и вдруг зарыдала.

– Да, да… поездом. Нет, теперь же. Выезжаю немедленно.

– Дина, что, в конце концов, происходит? – осторожно спросил Джошуа.

Девушка положила трубку и, достав бумажный носовой платок, вытирая с щек слезы, ответила:

– С папой несчастье… Обширный инфаркт.

– Ну, в 1990 году хорошей новостью можно считать то, что подобные случаи не всегда кончаются фатально.

Она всхлипнула:

– На этот раз фатально! – Дина, рыдая, бросилась на кровать.

Джошуа тихо присвистнул.

– Умер?

– Да! – крикнула Дина, уткнувшись лицом в подушку. – Да, умер! Умер, умер, умер!..

Она выкрикивала это снова и снова.

– Эй, ну нельзя же так. – Джошуа оторвался от двери, приблизился к кровати. – Ну-ка, вздохни поглубже. Расслабься! Не надо так переживать… Стоит ли гробить жизнь в погоне за деньгами? – тихо спросил он самого себя.

Дина тихо всхлипывала, прижав к себе подушку и раскачиваясь на кровати из стороны в сторону.

– Что я теперь буду делать? У меня никого не осталось.

– Погоди минутку, а что случилось с твоей матерью? – растерялся он. – Она тоже умерла?

– Нет, – прошептала Дина, отбросив подушку в сторону.

– Значит, у тебя кто-то есть?

– Нет, никого не осталось. – Она заплакала еще горше.

Но больше всего поразило Дину в этот момент то, что вдруг разрыв с матерью предстал перед ней гораздо более трагичным событием, чем потеря отца.

Все это было слишком сложно для Джошуа Московица, который гордился своим умением быстро вникать в суть вещей и разбираться в человеческих отношениях, распутывать самый запутанный сценарий, способностью найти скрытый подтекст в любом советском фильме, разбираемом в студенческой аудитории, который помнил любой персонаж из любого романа Достоевского и цитировал его слова, не заглядывая в книгу.

– Если твоя мать жива, тогда что означают твои слезы и жалобы на то, что ты осталась одна?

– Она живет в Париже, – ответила Дина голосом, полным страдания. – Мы не виделись и не разговаривали целых два года.

Джошуа развел руками:

– Сладкая жизнь! Богатые липнут к ней, как мухи к липкой бумаге, – презрительно сказал он, – они забывают при этом обо всем, даже о собственных детях!

– Какая сладкая жизнь? Моя мать не из богатых. Она зарабатывает на жизнь нелегким трудом – фотографа. Я сама не захотела жить с ней.

– Почему?

– Я решила остаться с отцом… – резко сказала Дина, желая прекратить разговор на эту тему.

– Ну, о нем я наслышан. Он глаз с тебя не спускал.

Дина взглянула на Джошуа, понимая, что он не прав. И в то же мгновение в памяти всплыли события двухлетней давности – тот вечер, накануне ее шестнадцатилетия, когда отец взял Дину с собой в ресторан и там дал прочитать письмо. То, что она узнала из этих строк о своей матери, потрясло Дину. Это письмо отец написал скорее для себя, хотя оно было обращено к ней.

Питер Моллой был слишком расчетлив и умен, чтобы создать у дочери иллюзию, будто он обеспечил ее мать материально после развода. Нехватка денег могла здорово испортить ей жизнь, размышляла Дина, – именно такая перспектива ждала ее, останься она с матерью. Питер Моллой всю свою любовь и заботу обратил на дочь, совершенно не интересуясь судьбой бывшей жены. Дина была предана отцу и благодарна за его отношение к ней.

– Что же с ним могло случиться? – с горечью спросила она. – Он выглядел вполне здоровым…

– Стресс… – Джошуа пожал плечами.

– Мой отец так любил свое дело.

– Но ведь что-то подтачивало его изнутри?

Она едва не потеряла над собой контроль.

– Нет! – крикнула она. – Он был счастливым человеком. Любил жизнь… – Кто теперь может сказать что-нибудь определенно?

Схватив руку Джошуа, Дина крепко сжала ее.

– Пожалуйста, побудь со мной, пока я не поеду на вокзал.

Дина никак не могла смириться, что несчастье обрушилось именно на нее. Одна мысль об этом выводила ее из себя.

– Не могу. – Джошуа глянул на часы. – Скоро у меня студенческая конференция, мне обязательно надо присутствовать на ней. – Он отстранился от нее. – Но я всегда с тобой, Дина, – добавил он. – Я буду думать о тебе и постараюсь поскорее вернуться.

– Пожалуйста! – Она вновь заплакала. – Ну пожалуйста, не оставляй меня одну.

Собственный голос ей был ненавистен. Ее унижали эти уговоры, к которым ей пришлось прибегнуть.

– Мы увидимся позже. Позвони мне завтра, – сказал Джошуа, целуя ее в щеку.

– Я никогда тебя ни о чем не просила, – умоляющим голосом вымолвила Дина, смирив свою гордость. – Разве что выпить чашку кофе после занятия сексом. Побудь со мной! Мне сейчас так тяжело, когда я узнала, что отец умер…

– Не смешивай одно с другим – любовь и смерть. – Он попытался еще раз коснуться губами ее щеки.

– Убирайся! – выкрикнула Дина. – Убирайся отсюда немедленно.

Все, что было между ними, мгновенно исчезло из ее души в приступе ненависти. Он никогда не видел Дину такой яростной. Она прижалась к стене и выставила руки вперед, чтобы он не мог подойти к ней, холодным взглядом она следила за тем, как он вышел из комнаты.

Дина с бешеной энергией стала кидать в сумку свои вещи, но, оглянувшись, она обнаружила, что Джошуа вернулся.

Он стоял у двери, ироническая улыбка, так раздражавшая Дину, кривила его губы.

– Прости, я забыл свое белье, – сказал он, явно издеваясь над ней.

Дина медленно отступила в глубь комнаты. В ее мозгу, как кинолента, прокручивались в обратную сторону воспоминания – ее отец жив, ее переполняет враждебность к матери, любовник, который еще минуту назад действительно был ее любовником… И ей так захотелось уйти в прошлое, стать снова ребенком, почувствовать любовь и опеку родителей.