Мозаика судеб

4

В кухне царил беспорядок, обычно сопутствующий ремонту, чисто было только в углу возле электрического кофейника. Везде были расставлены пластмассовые и жестяные банки с краской, часть из которых была еще запечатана, лежали валики и кисти.

Габриэла внимательно следила за соблюдением установившейся между ними дистанции, особенно когда Ник принимался расспрашивать о ее личной жизни. Она была так взвинчена и раздражена, что с трудом удерживала в руке скребок, которым счищала со стен старую краску.

– Давай я займусь этим, – предложил Ник. Стоя на верхних ступеньках лестницы, он готовил к покраске потолочные балки.

– Нет, все в порядке, – откликнулась Габриэла, – просто меня тянет вздремнуть хотя бы полчаса…

– Это из-за смены времени?

– По-видимому, – согласилась она. – Гораздо приятнее красить, чем готовиться к этому. – Она почесала скребком кончик носа. – Как обычно, самая интересная работа начинается в конце, не так ли?

Он особенным взглядом посмотрел на нее, потом опять уставился на потолок.

– Иногда да, иногда нет. – Ник помолчал, потом спросил: – Ты судишь по опыту своей семейной жизни?

«Американцы всегда идут напролом, – подумала Габриэла, – они не любят ходить вокруг да около, если их что-то интересует, даже если это сугубо личные вопросы».

– В моей семейной жизни было много всякого. – Габриэла сделала паузу и счистила со стены кусок старой краски. – Когда же разочарования стали перевешивать, я решила, что пора с этим кончать. – Она как будто оправдывалась. – Это, в общем-то, не оригинально, зато правда.

Они оба смолкли, и Габриэле пришло в голову, что наступил ее черед задавать вопросы. Так они и беседовали, с долгими перерывами, паузами, позволяя друг другу спокойно размышлять над ответом.

– Послушай, Ник, – зевнув, сказала Габриэла, – я на самом деле буквально валюсь с ног. Мне необходимо немного вздремнуть. – Она подошла к составленным в угол стульям, перевернула один из них, стряхнула с него пыль и села, в изнеможении прикрыв глаза. – Лучше немного вздремну, а потом займусь ленчем, – призналась она с усталой улыбкой.

– Да, с тобой не соскучишься, – поддразнил ее Ник. – Просто душа общества! Такие рабочие нам не годятся. Ты слишком любишь перекуры!

Габриэле было приятно его общество, она чувствовала себя легко и свободно. Она взглядом поискала в царящем хаосе кофейные чашки.

– Пока кофе еще не готов, я как раз закончу одну стену. – Улыбаясь, она подняла вверх волосы, открыв его взгляду тонкую изящную шею. – Потом я приготовлю что-нибудь поесть, когда у нас будет следующий перерыв. Имеем мы право на обеденный перерыв?

– А имею я право пригласить тебя в ресторан? – спросил он, обрушивая куски старой штукатурки к подножию стремянки.

– Может, лучше где-нибудь на травке?

– Еще лучше будет, когда мы покончим с этим ремонтом и выберемся на свежий воздух из этой пещеры!

Разливая кофе по чашкам, Габриэла почувствовала, что после стольких лет в ней просыпается что-то женское, что она прежде усиленно подавляла в себе. Ее мозг сопротивлялся, но тело уже подавало свои сигналы. Ей казалось, что любовь переполняет ее, не обязательно к этому конкретному человеку, а просто любовь женщины к мужчине. Она испугалась, что он прочел ее мысли, и решила сменить тему разговора.

– Мне приходят на память стихи Филиппа Ларкина. Особенно строки, посвященные уходу человека из жизни…

– Ты имеешь в виду «Старых дураков»?

Габриэла не могла скрыть своего удивления.

Николас и Габриэла долго молчали, погруженные в невеселые мысли. Наконец взгляды их встретились. Габриэла тихо произнесла, вспоминая отдельные строки:

– Для них восход, закат – пустые звуки, и никогда им не узнать, что наступил конец их вечным мукам. Что ночь, что день, и от руки ли чужака им суждено погибнуть… Ужас – вот так на склоне лет превратиться в беспомощного младенца. – Ее глаза наполнились слезами, и она поспешила вытереть их. – Мне дважды довелось с этим столкнуться – в первый раз, когда маму поразил удар, но ей удалось выжить. Хотя разве это называется жизнью? Потом, когда умер Пит, не дожив до возраста «Старых дураков».

Ее нижняя губа задрожала:

– Никто из нас не думает о том, что его может поджидать подобная участь – умереть молодым или жить растительной жизнью. – Она попыталась взять себя в руки. – Прошу простить меня за такое признание, но иногда тяжелее похоронить человека, с которым вы в ссоре, чем кого-то из близких. Странная мысль, не правда ли?

Она с испугом и подозрением взглянула ему в глаза, опасаясь, что он не поймет ее правильно.

– Мне тяжело было видеть, – голос ее прервался от нахлынувших воспоминаний, – что на его похоронах никто не проявил искреннего горя, а люди приходили просто отдать ему последний долг, скорее из любопытства или потому, что так положено.

Они снова взялись за работу.

– Не молчи, – окликнула Ника Габриэла, – скажи, что ты обо всем этом думаешь?

Он спустился с лестницы и подошел к Габриэле, взяв ее руки в свои.

– Откуда такая боль? Кто довел тебя до этого?

– Ой, кофе готов! – Она бросилась к кофейнику и выключила его. – Налить? – спросила Габриэла, с трудом доставая из занавешенного пленкой шкафа две кружки. Но этот ее порыв словно подстегнул Ника. Он шагнул к ней, потом остановился в нерешительности, словно не зная, что ему делать дальше.

– Габриэла, – наконец сказал он, – давай выйдем из дому на пару минут и поговорим.

Она последовала за ним к распахнутой двери и направилась к плакучей иве, растущей за домом. Они опустились на траву в тени дерева.

– Что тебе больше всего запомнилось о Пите? – спросил он без предисловий.

Опершись на локоть, она лежала в расслабленной позе, и по ее лицу блуждала меланхолическая улыбка.

– Его запах, – ответила Габриэла и засмеялась. – Это звучит нелепо, но даже месяцы спустя после того, как мы расстались, я везде ощущала запах Пита – на своей одежде, в постели, в своей парижской квартире. В доме, где он даже никогда не бывал.

Ник был совсем рядом, и Габриэла знала – если он наклонится и поцелует ее, она не станет возражать.

– Какой же это был запах?

– Я не знаю… Какой-то одеколон. Наверное, он выливал на себя по флакону в день. Это благоухание буквально преследовало меня, в первый месяц я не знала, как от него избавиться. Без конца проветривала свою одежду, чем только не обрызгивала ее!.. Знаешь, самое удивительное, что вчера, стоя у гроба, я не смогла учуять даже следов этого аромата.

– Как долго вы были женаты?

– Семнадцать лет.

– И все, что запомнилось, это его одеколон?

– Нет, конечно, нет! Но это прежде всего.

– Габриэла Карлуччи-Моллой, – прошептал он и взял ее за подбородок. – Неужели никому не удастся завоевать тебя и сделать счастливой?

Она покачала головой:

– Может, я не хочу быть покоренной и осчастливленной?

– Почему? – настаивал он.

Габриэла перевернулась на живот, чтобы избежать его пристального взгляда, и ответила:

– Не знаю. Может, потому, что я невезучая и все делаю невпопад. Как умерла твоя жена?

– Она долго болела, очень мучилась…

– Детей нет?

– Нет.

– А какое твое самое сильное воспоминание?

– Я не могу вспомнить что-то определенное, мы жили дружно, все делили поровну, плохое и хорошее, что случалось с нами.

– А что вспоминается плохого?

– Это любопытно, но мне ничего подобного не приходит на память. После ее смерти я почувствовал страшную пустоту. Мне вообще не хотелось бы вспоминать нашу совместную жизнь, даже ее счастливые моменты.

– Итак, ты сохраняешь в себе память о том хорошем, что было между вами, а я лучше всего запомнила то, что было плохого. – Она отхлебывала из кружки кофе, чувствуя на себе его теплый взгляд. – Так что же, никто не явился и не сделал тебя счастливым?

– Почему ты думаешь, что этого не было?

Такая мысль не приходила ей в голову.

– А были такие?

– Нет.

– Как тебе в руки попала книга Филиппа Ларкина? – спросила она, решив переменить тему разговора.

– А тебе? – Он сделал глоток кофе.

– Потому что я такая умная, – язвительно сказала она.

– А я просто сентиментальный идиот, который не может понять классиков, а Ларкин пишет как раз для таких обычных людей, как я.

Ее рука скользнула по траве и легонько коснулась его руки как бы в знак признательности и понимания.

– Ты связан с мафией? – осмелилась спросить Габриэла.

Ник громко рассмеялся:

– Почему? Потому что я итальянец?

Закусив травинку, она ответила без запинки, хотя слегка покраснела, смущаясь, что спросила его об этом:

– Частично поэтому, кроме того, ты знаком с моим отцом и дядей. А еще потому, что занимаешься строительным бизнесом.

– Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что ты настоящая фанатичка?

– Много раз говорили.

Но его улыбка показала, что он не особенно доверяет тому, что Габриэла способна верить во что-то слепо и безгранично.

– Нет, – сказал он серьезно. – Ни я, ни мой отец, ни отец моего отца не имели никакого отношения к мафии. Возможно, поэтому мы все много и упорно работали, а до сих пор не разбогатели. Хотя, конечно, мы не нищие. Впрочем, нас это устраивает.

Когда он замолчал, Габриэла уже твердо знала, что влюбилась, – и, возможно, влюбилась так, как никогда в жизни. Как могло так случиться, что они встретились на похоронах, так мало знакомы, а сейчас они вдвоем ремонтируют кухню в родительском доме? Боясь выдать Нику свои чувства, Габриэла решила вернуться к нейтральной теме:

– Может, нам следует вернуться к работе, а потом позавтракать?

Поднявшись, Ник протянул ей руку. – Ты права, действительно пора заняться делом.

На мгновение Габриэла поддалась искушению спросить, что он подумает, если она поцелует его, но передумала, догадываясь, что его ответ помешает им закончить работу.

– Что случилось? – спросил Ник, взглянув на ее лицо, когда они вошли и остановились посреди кухни.

– Я припомнила, сколько же здесь всякого случилось с тех пор, как на кухне в последний раз делали ремонт. – Она отколупнула кусочек старой высохшей краски. – Смотри – зеленый слой под белым, а под ним розовый…

– Помнишь времена, когда стены здесь были зеленые?

– Я тогда была еще ребенком, а мама – здорова.

– Как это случилось? – внезапно спросил он.

– Случился удар. Но как это произошло, нас тогда особенно не волновало. Куда важнее – почему? Она была еще так молода.

– Ты испугалась?

– Сначала да, а потом привыкла, и мне стало казаться, что она всегда была такой. Люди ко всему приспосабливаются. Потом, когда я стала старше, я начала горевать о ней, тем сильнее, чем ближе приближалась к возрасту, когда это случилось с ней. А теперь страх меня оставил, как только подобная участь постигла Пита. Я поняла, что несчастливые номера выпадают как в рулетке и не могут два номера подряд выиграть или проиграть.

Ник очень внимательно выслушал ее, потом заметил:

– Эти философские взгляды – насчет предопределения, неизбежности судьбы, уготованной для каждого из нас, – ты в это веришь?

Габриэла едва заметно улыбнулась, потому что он как будто читал ее мысли. Все, что она говорила или делала с момента их встречи, вызывало в нем повышенный интерес. Казалось, он воспринимал каждое ее высказывание как голос, звучавший с небес.

– Не всегда, – сказала Габриэла с еле заметной улыбкой, – только когда это касается жизни и смерти.

– И только? Может быть, ты объяснишь мне, что еще ты считаешь важным?

Габриэла нахмурилась, размышляя:

– Все, что происходит «между» – лучше сказать, между рождением и смертью – и есть подлинная жизнь.

Ее взгляд выражал печаль.

– Почему же ты выглядишь такой несчастной?

– Я все время думаю о Дине.

– Что с ней?

Как она могла объяснить малознакомому человеку, что она чувствовала себя полной идиоткой, удалившейся с позором с похорон и не предпринявшей никакой попытки объясниться с дочерью. Она сама себе вынесла приговор быть презираемой своим ребенком, которого так любила!

– Я очень беспокоюсь за нее.

– Почему?

Как ей не хотелось отвечать на этот вопрос Ника и вообще продолжать разговор на эту тему. Она привыкла говорить всем, кто имел право интересоваться ее отношениями с дочерью, что не чувствует своей вины перед Диной. Это была явная ложь, но она служила Габриэле прикрытием, и сейчас она попыталась прибегнуть к этой же лжи.

– Мне кажется, что Дина жалеет о нашем разрыве. Но я не знаю, как утешить ее.

– Неужели? По-моему, это в твоих силах.

– Конечно, я должна проявить инициативу, но передо мной столько препятствий, не правда ли?

– Это главная проблема, которая тебя волнует?

– Не только!

– Может быть, я смогу чем-то помочь?

– Может быть, хотя я скоро уезжаю.

Он усмехнулся:

– Излагай свои проблемы, и я буду их решать по очереди.

Габриэла укоризненно посмотрела на него.

– Ты ведешь себя как плохой игрок в покер, все твои чувства отражаются на лице, – заметил он.

Она выдавила улыбку:

– Я просто подумала о Пите – что он больше никогда ничего не почувствует, даже боль.

На мгновение она почти поверила, что Ник как раз тот человек, который способен защитить ее, уберечь от всех неприятностей, успокоить. Она затаила дыхание, глядя, как он спустился с лестницы и двинулся вперед, и только вздохнула, когда Ник подошел к столу, взял чашку и отпил кофе.

– Знаешь, встречаются живые люди, но совершенно бесчувственные. – Он обернулся к ней: – Ты не из их числа?

– Я не знаю.

– Может быть, тебе стоит об этом задуматься?

Этот затянувшийся разговор был ей в тягость. Габриэла, не ответив, вновь молча принялась за работу. Ник тоже взялся за скребок. Она обратила внимание на его руки. Это были руки скульптора или, скорее, руки, которые скульптор мог бы с вдохновением изваять или высечь из камня. Но, если бы ее спросили, что больше всего ей нравится в Нике, она бы выбрала рот. Габриэле представилось, как его губы приближаются к ее раскрытым губам.

– Почему? – неожиданно спросила она.

– Что «почему»?

– Почему ты меня об этом спросил? Неужели я такая?

– Прости, я сказал не подумав, – извиняющимся тоном ответил Ник.

Ей показалось, что больше нет причин скрывать свои чувства, и сразу стало удивительно легко. С Ником не надо было спорить, отвечать на какие-то вопросы, а только получать удовольствие от общения с ним, наблюдать, как он работает и изредка, украдкой поглядывает на нее.

Во время лекции Дина без конца ерзала на сиденье и зевала. Экран погас, в аудитории вспыхнул свет, и Джошуа вышел к кафедре. Обычно он не стоял во время занятий, а стремительно расхаживал по аудитории, чуть наклонившись вперед, с маленькой записной книжкой в кожаном переплете в руке.

– В первой сцене просмотренного нами фильма мы видели Марину, сидящую за рулем трактора и вспахивающую колхозное поле, расположенное где-нибудь возле Костромы. В отдалении Игорь занят ремонтом другого трактора. Подобные кадры я называю сексуальными сценами во время трудового процесса. Вскоре Марина и Игорь встретятся…

Некоторые девушки, сидящие в аудитории, захихикали, другие обменялись многозначительными взглядами и вздохами.

– Итак, вы теперь имеете представление о кино, относящемся еще к периоду застоя. – Джошуа обвел аудиторию взглядом, не замечая желающих ответить студентов, поднявших руки.

– Как мы можем судить об этом, мисс Моллой?

Дина, не зная, что ответить, суетливо стала одергивать на себе старую отцовскую твидовую куртку. Джошуа стоял, скрестив руки на груди, и с безразличным выражением на лице ждал, пока Дина достанет очки, словно это могло помочь ее памяти. Она не могла ничего сказать, не зная сути фильма, за которым почти не следила.

– Прошу меня простить, – наконец сказала Дина, – но я не смогла сосредоточиться.

– Вы понимаете, мисс Моллой, что вы в этом году заканчиваете слушать этот курс?

– Да, прошу меня простить, – опять повторила она.

Подруги начали перешептываться, искоса поглядывая на нее, но Дине было безразлично, кто что о ней подумает. Другая мысль поразила ее – ведь Джошуа все знал о постигшем ее несчастье и мог бы быть более деликатным. Разве можно быть таким бесчувственным, эгоистичным? Ему было прекрасно известно, что она вернулась в колледж только потому, что у нее нет другого пристанища; и на его лекцию она пришла только потому, что сил не было сидеть в своей комнате в одиночестве и выслушивать по телефону жалобы Клер и Адриены на их страдания и тоску.

Дина попыталась объяснить Джошуа, какой беспомощной и расстроенной она себя чувствует, как нуждается в сочувствии и поддержке, когда он так неожиданно заявился к ней прошлой ночью. Он только заметил, что ему требуется партнерша для секса, что перерыв в интимных отношениях ухудшает самочувствие и ведет к быстрому старению. Джошуа разделся, и его огромный член выглядел даже угрожающе и, казалось, скоро просто прорвет трусы. Орган подобной величины ей пришлось однажды видеть на станции подземки. Его демонстрировал, бесстыдно распахивая пальто, какой-то маньяк. Пока Джошуа раздевался, Дина объясняла знатоку советских фильмов и тел юных девиц, как она собирается отомстить своей матери, явившейся как ни в чем не бывало из Парижа на похороны отца. Джошуа слушал рассеянно, только изредка поддакивал, делал удивленное и многозначительное лицо, а сам между тем неторопливо раздел Дину и отнес на кровать. После их недолгой разлуки Джошуа был неукротим. Дина практически всю ночь не спала, так что поутру на занятиях ей было абсолютно все равно, где и как займутся любовью Марина и Игорь. В Костроме или еще где-нибудь…

После всего этого он еще издевается над ней, приставая на лекциях с вопросами. С этим пора кончать. Без всякого сожаления… Она сама удивилась, почему не сделала этого раньше.

Боже, как нескончаемо долго тянется лекция, – уж не специально ли Джошуа затягивает ее? Если уж она докатилась до того, что отдается человеку, который ни в грош ее не ставит, который не только не любит ее, но и не желает не то чтобы любить, но и понять, то как жить? Впрочем, так и должно было случиться – Дина наконец поняла простую истину, что у женщин, у которых непросто складываются отношения с мужчинами, в детстве были трудности в общении с отцами. Для того чтобы разобраться в этих проблемах, следовало пережить потерю отца, явно баловавшего ее и настраивавшего против матери. Недаром и мама, и даже Адриена пеняли отцу, что он неправильно ведет себя с Диной, что это пагубный для нее путь, ведущий к разочарованиям в будущем. Даже Адриена укоряла Пита в том, что он устроил дочери нескончаемый день рождения.

Пытаясь сосредоточиться на лекции, Дина прислушалась. Джошуа распространялся на тему, которую прекрасно знал:

– Давайте поговорим о сексуальном равноправии в коллективе. – Он легко взбежал вверх по проходу, при этом чем-то напомнил ведущего телевизионного шоу. – Потому что, как вы помните, в финале фильма Марина соблазняет Игоря. Эта сцена принципиально отличается от того, что мы видим в западных пуританских фильмах… – Остановившись, он погрозил пальцем хихикнувшей девице в задних рядах. – Так будет продолжаться, пока кинематограф свободного мира будет подчиняться глупым, давно устаревшим правилам, регулирующим отношения полов.

Если бы у Джошуа в руках был микрофон на длинном проводе, он запутался бы в этом проводе, так энергично двигался он по аудитории взад-вперед.

– Женщины хотят иметь, – продолжал Джошуа, – свой дом и машину, но больше всего они желают обладать мужчиной, который бы открывал двери в доме и косил газон. – Он сделал большую паузу. – Итак, Марина очень хочет Игоря. Она сама говорит об этом! – воскликнул он. – Помните, она говорит: «Игорь, иди сюда!»

Профессор сбежал вниз к кафедре и продолжил лекцию:

– Итак, они совокупились, вступили во внебрачную связь, называйте это как угодно. – Он повернулся лицом к аудитории. – Давайте, девочки, теперь послушаем вас. – И он обратился к рыжеволосой девушке, ссутулившейся на своем месте: – Что вы думаете об этом, мисс Лемей?

– О чем «об этом»? О верности? – выпалила она. – Как к ней относятся в обществе?

Джошуа засмеялся, откинув назад голову.

– О какой верности может идти речь в Костроме? Верности нет места ни в Москве, ни в Киеве, ни в Питсбурге, ни в Торонто и Нью-Йорке, ни в любом другом месте, которое находится в стадии культурного и интеллектуального развития или уже достигло его.

Наконец прозвенел звонок.

– Мне хотелось бы знать, – торопливо заговорил профессор, – насколько это важно для социального и экономического развития общества. До четверга. Желаю всем приятно провести уик-энд.

Дина собрала вещи в большую полотняную сумку и направилась к выходу. Уже у самого порога ее окликнул Джошуа:

– Ты куда идешь?

– К себе, в общежитие.

– Почему такая мрачная?

– Я не мрачная.

– Ты же знаешь, у меня нет любимчиков среди студентов.

Дина ничего не ответила – не хотелось тратить слова, тем более что это больше не имело значения. Она выросла из этих игр, этого флирта и даже разочарований. Хватит. Все кончено.

– Так мы поедем на семинар? – неожиданно для себя спросила она, глядя ему в глаза.

– Обязательно. В восемь утра жду тебя у своего офиса.

В восемь часов ровно Дина уже стояла у коттеджа, расположенного недалеко от столовой, где помещался кабинет Джошуа. Опоздав всего на несколько минут, профессор подкатил на черном «вольво», наклонившись, открыл дверцу.

– Привет, – сказала Дина и скользнула в салон.

– Ну, поехали? – спросил Джошуа и, не дождавшись ответа, тронулся с места.

Машина выехала на скоростное шоссе, Джошуа увеличил скорость, и машина помчалась по холмистой равнине Новой Англии.

С полчаса они ехали по пустынному шоссе. Последнее, что запомнилось Дине, был прогноз погоды, обещавший дождь по всем северо-восточным штатам, потом последовало предупреждение об ухудшившейся обстановке на дорогах, на что Джошуа коротко и тихо отозвался:

– Дерьмо!

Внезапно автомобиль будто воспарил над землей – на какое-то мгновение Дине почудилось, что разделительная белая полоса тоже вроде бы оторвалась от дорожного полотна. В этом положении машина замерла – впереди мелькнула насыпь, поросшая лесом, потом разом они провалились в глубокую, метров десять, лощину, раздался глухой удар, еще удар, треск, скрежет раздираемого металла и звук разбивающегося стекла. Еще один удар…

Когда Дина пришла в себя, то обнаружила, что сидит на том же самом месте рядом с Джошуа, но земля и небо поменялись местами. Она долго не могла понять, что случилось, пока не догадалась, что машина перевернулась.

– Джошуа, – тихо позвала она.

– Ну и дерьмо! – только и ответил он.

Они с трудом выбрались наружу через разбитое заднее стекло и, едва переставляя ноги, побрели по направлению к шоссе.

– Смертельный трюк! – обернувшись, сказала Дина. Но вдруг почувствовала головокружение и тошноту и больше не смогла произнести ни слова.

Потом сознание то покидало ее, то возвращалось. Она смутно ощущала, что ее поднимают, потом опускают на заднее сиденье какого-то автомобиля. Потом провал… Сознание вернулось к ней уже в госпитале, она поняла, что лежит на больничной койке, окруженная какими-то пузырьками и трубками. Она стала звать кого-то и, прежде чем провалиться в глубокий сон, догадалась кого. Она звала маму.

Вслух Габриэла сказала, что ей будет приятно пообедать в ресторане отеля в Сэг-Харборе, а про себя подумала, что это совсем не так! По такому случаю ей хотелось бы провести с ним вечер в уютном ресторанчике возле Нотр-Дам де Пари, куда люди искусства забегают обсудить самые горячие новости. Или посидеть с ним за столиком у Липпа на Сен-Жермен, где собираются известные литераторы, где царит тишина и по традиции ужин посетители часто проводят в молчании. Сколько удивительных мест она могла ему показать в городе, где она прожила последние годы, и какой странный заманчивый мир она могла ему открыть в вечер их первого свидания. В Париже все кажется таким романтическим и красивым. А здесь, в Сэг-Харборе, провинциальном городишке, все воспринимается иначе. Случайная короткая встреча в похоронном бюро – это одно; чашка кофе на лужайке в перерыве между шпаклевкой и покраской кухни – другое; посещение ресторана и тем самым первый шаг к установлению более близких отношений – это третье. Именно это последнее обстоятельство уже становится труднее игнорировать.

Обед с Ником Тресса в ресторане отеля был подобен измене тому интеллектуальному кругу, в котором она так долго пребывала. Два года Габриэла сознательно избегала всего, чтобы могло напомнить ей о доме. Теперь на душе было смутно, раздражала собственная неуверенность, она укоряла себя за то, что ведет с Ником нелепую игру, зная о своем скором возвращении в Париж…

– …Половину нашей совместной жизни мы друг с другом почти не разговаривали, – ответила Габриэла на обращенный к ней вопрос Ника. – Мы считали это лучшим выходом из положения, чтобы избежать крикливых скандалов и выматывающих душу разборок. – Она покрутила пальцами пепельницу, не отводя взгляда от пламени свечи, при этом не переставая удивляться себе – зачем она все это ему рассказывает. – Мне было всего девятнадцать, когда мы поженились. Что я тогда понимала? И Пит, хотя он был старше меня на шесть лет, тоже плохо разбирался в жизни. Он предпочитал действовать по указке других, а не жить своим умом. По большому счету, конечно… А верность, как ты понимаешь, – она взглянула на Ника, – как раз к таким вещам и относится. Он был воспитан в рабском повиновении условностям. Его родители были бедны и жили надеждой на чудо. Они привили эту веру своему старшему сыну, только он, вероятно, по-своему развил эту идею – она переродилась во всевозрастающие амбиции. Пит заявил, что не собирается всю жизнь работать на фабрике, пить пиво в забегаловках, просиживать вечера у телевизора с пачкой печенья в руках. Непонятно, откуда он набрался подобных устремлений, но факт остается фактом – даже когда Пит еще работал на фабрике, он никогда не ходил в дешевые, пропахшие потом спортивные залы. Только в самые престижные и дорогие, с толстыми коврами и мягким освещением, как в психиатрических больницах.

Габриэла заметила, что Ник, не скрывая удивления, слушает ее рассказ.

– Никогда бы не подумал, – наконец произнес он. – Пит производил впечатление преуспевающего, уверенного в себе человека, он обычно побеждал меня на теннисном корте, спортивная форма у него всегда была самых престижных фирм.

– Это только видимость. Да, но подобный образ стоил ему огромных усилий. Даже умение одеваться с иголочки… Его одежда как бы служила ему для самоутверждения – посмотрите, каким стал мальчишка из бедной семьи. У него был пунктик – он всем должен был доказать, что добился того, чего хотел. У французов есть выражение, – она немного помедлила, – «bien dans sa peau». Это значит примерно – каждый хорош в своей шкуре, а Пит постоянно чувствовал, что все, что он носит, с чужого плеча.

Ник задумался:

– Он, по-видимому, все время переживал из-за того, что закончил городской колледж, а не Йель.

Габриэла кивнула, потом попросила:

– Теперь твоя очередь. Расскажи о своей супружеской жизни.

Он мгновение колебался:

– Мы поженились молодыми, были прекрасной парой. Знаешь, почему? Потому что она была самым добрым человеком в мире. Прежде всего заботилась о других, а о себе вспоминала в последнюю очередь. Она шила, занималась хозяйством, любила готовить и при этом еще находила время быть другом не только для меня, но и для моих друзей и обожала возиться с их детьми. На каждое Рождество она наполняла сладостями красивые пакеты и развозила их по домам знакомых, где были дети.

– Она была красива?

– Я бы не сказал, что она была красива в том смысле, какой ты вкладываешь в это слово. Просто у нее была такая улыбка, что в любой, даже самой мрачной комнате становилось светло.

Габриэла задумалась – умение шить, готовить обеды, быть хорошей подругой, любить детишек – все это хорошо, ну а как насчет страсти, отношения в браке немыслимы без интимной близости. По-настоящему любящий мужчина с удовольствием готов оказать знаки внимания – подать чашку кофе в постель утром или стакан воды ночью. Даже если надо на крыльях любви слетать за кофе в Боготу, а воды черпнуть из Ниагарского водопада.

– Как долго вы были женаты? – спросила Габриэла.

– Почти восемнадцать лет, но мы знали друг друга с детства.

– Ты сразу обратил на нее внимание?

– В первый раз мы встретились, когда учились в третьем классе. Меня посадили позади нее. В четвертом мы уже сидели вместе, потом нас рассадили, а в седьмом, когда в школах начали вводить специальные классы для одаренных детей, – опять рядом. А в конце первого полугодия я сам покинул этот класс.

Габриэла удивилась:

– Что же произошло?

– Ничего особенного, просто увлекся спортом.

– Но продолжал посматривать на нее?

– Нет, до девятого класса не обращал никакого внимания, пока у нас в школе не занялись постановкой «Питера Пена». Я получил роль капитана Хука, а Бони была Венди.

– И она стала твоей первой подружкой? – допытывалась Габриэла.

– Да, она была первой девушкой, которой я назначил свидание. В тот уик-энд мы отправились в кино и посмотрели «Неприкасаемых» с Робертом Стеком в главной роли. Незабываемое время… – Он улыбнулся. – Я все сидел и мучился – уместно ли обнять ее за плечи или можно только положить руку на спинку ее кресла. Или уж лучше чинно держать руки на коленях.

– Ну и как, в конце концов, ты с ними поступил?

– Они у меня начали дрожать, – засмеялся Ник, – и я сел на них. Потом мы ели мороженое, потом, провожая ее домой, я спросил, не желает ли она в следующие выходные посмотреть футбольный матч. С тех пор все и пошло. На третьем свидании я подарил ей браслет. Дорогую по тем временам вещицу. – Он рассказывал, а сам как будто перенесся в те годы, взгляд его был направлен куда-то вдаль… – Все шло прекрасно, пока в наш город не приехала новая девочка, и я в нее влюбился. Сильно влюбился…

– Сколько это продолжалось?

– Достаточно долго, чтобы потерять невинность, провалиться на экзамене по химии и понять, что мне всех милей на свете моя Бони.

– А как она отнеслась к твоему роману?

– Она даже не хотела разговаривать со мной, пока мы оба не перешли на второй курс в колледже, в Адельфи. Мы вновь начали встречаться, только теперь не вели себя как глупые старшеклассники. Она к тому времени уже не была невинной простушкой, я тоже приобрел кое-какой опыт и понимал, какое сокровище попало мне в руки.

– Она, должно быть, очень сильно любила, чтобы забыть твою измену и решиться начать все сначала. Наверное, она страдала?

– Да, мы оба немало пережили. Вначале Бони, по-видимому, больше нуждалась во мне, но со временем наши отношения изменились. К концу нашей совместной жизни она давала мне гораздо больше того, что давал ей я. Она изменила мои музыкальные вкусы – вместо Мантовани, Ферента или, например, Тейшера я привык слушать «Джефферсон Эйрплейн» и «Битлз». Ну, а из классики мне нравятся Бах и Бетховен.

– И с чтением тоже произошли подобные перемены? – засмеялась Габриэла.

– Да. Сначала вместо Джека Хиггинса и Германа Вука она вручила мне «Плейбой», посоветовав читать там только фантастику. Потом пошли Конрад и Грин… Одним словом, я влюбился в нее по уши – умом и сердцем. Совсем не из-за ее особой красоты, талантов или сексапильности. Просто в ней это все сочеталось в меру, и эта мера была как раз по мне. – Он посмотрел на свои руки. – А с годами она становилась все лучше и лучше, все милее и милее. – Глянув на Габриэлу, он смущенно улыбнулся. – Бони сменила очки на контактные линзы, привела в порядок зубы у дантиста; тщательно следила за собой, прекрасно одевалась, не ленилась делать упражнения, чтобы сохранить фигуру.

Габриэла ничего не ответила, только подумала, что иногда в браке случается и такое – если женщина ощущает свое интеллектуальное превосходство над привлекательным внешне мужем, ей приходится тактично взять лидерство в семье на себя. Так и поступила Бони – вместо того чтобы жить в напряжении, ожидая измен красивого мужа, каким был Ник, она решила по возможности исправить свои недостатки, и Ник оценил по достоинству ее усилия. Ради тебя человек так старается, разве можно такое забыть?

– У вас было все, что требуется для полного счастья.

– Полного счастья никогда не бывает, – ответил Ник. – Все не дано никому.

– Чего же вам не хватало? – спросила Габриэла, хотя уже догадывалась, о чем пойдет речь.

– В нашем браке были свои сложности. Мы прекрасно относились друг к другу, но когда дело доходило до… – Он замялся. – В общем, это касалось секса…

– Подобные проблемы встречаются во многих семьях. Может быть, вам мешало в интимной жизни то, что Бони слишком опекала тебя, относилась к тебе почти по-матерински?

Ник некоторое время сидел молча, как бы прикидывая, стоит ли развивать эту тему, потом произнес:

– Словно нас в постели разделяла незримая черта. Разве это не ужасно – говорить подобные вещи о человеке, которого уже давно… – Он опять замолчал.

– Которого уже давно нет на свете? – закончила Габриэла. – Нет, я думаю, что в этом нет ничего страшного, ведь ты любил ее и до сих пор любишь. Это прекрасно, Ник, что ты хранишь о Бони такие светлые воспоминания.

Ник откинулся в кресле и вернулся к прежней теме:

– Вероятно, играло роль и то, что мы спали вместе, я подчеркиваю – спали, и между нами было что-то более важное, более глубокое, чем физическая близость. Я даже не помню теперь, касался ли кто-то из нас друг друга случайно ночью. Ты понимаешь, о чем я говорю? Случайно ее нога коснется моей ноги, или я поправлю одеяло и задену ее грудь. Она спала на своей половине кровати, а я на своей. Мы никогда не засыпали, не поцеловав друг друга, не попрощавшись на ночь и не поговорив о всякой всячине в темноте. Иногда Бони перед сном пересказывала мне содержание газет, которые прочитала, или сообщала, что купила билеты на концерт, не согласовав дату со мной… Это были пустяки, которые супруги всегда обсуждают перед сном, ты же знаешь?

Габриэла согласно кивнула, а про себя подумала, что подобные разговоры на семейные темы ей не очень бы хотелось вести, лежа в постели с Ником, ей больше понравилось бы заниматься другим.

– Это не значит, что мы вели монашеский образ жизни, но в нашей близости не было тайны, какой-то волнующей загадки и неожиданности. – Он вопросительно взглянул на нее. – У вас, конечно, с Питом все было по-другому?

– Да, у нас все было иначе, – мягко сказала она, – но это может быть по той причине, что я не так сильно любила Пита.

– В ваших отношениях преобладала страсть?

– Страсть. Желание. Почти до последнего дня нашей совместной жизни, потому, наверное, что мы не были так духовно близки, как вы с Бони. Какое-то животное удовлетворение. Я бы так сказала, безумная жажда ласки. Эгоистичная в каком-то роде. Высосать все из партнера…

– Странные, на мой взгляд, взаимоотношения.

– Я не сразу поняла это и до сих пор не знаю, почему наши отношения в конце концов свелись к элементарному удовлетворению физиологических потребностей.

– А вы не пытались вернуть те отношения, что были у вас вначале?

– Думаю, мы не настолько любили друг друга и дорожили нашими отношениями, чтобы сначала анализировать свои ошибки, а потом приложить силы и терпение, чтобы исправить их. – Она печально улыбнулась. – Неужели у вас такого никогда не было?

Ник отрицательно покачал головой:

– Всякий раз, когда я вспоминаю Бони, спрашиваю себя, почему мы были лишены того, о чем ты говоришь. Мне кажется, что Бони и страсть – вещи несовместимые, как кровосмешение. Что ты смотришь на меня с таким загадочным видом? – спросил Ник.

– Я гадаю, почему у вас не было детей.

Его лицо исказилось гримасой боли:

– Мы мечтали о детях и очень долго пытались их завести. К тому времени, когда уже были женаты десять лет, мы объездили всех специалистов в Нью-Йорке. Обследовались даже в какой-то экспериментальной клинике. Испробовали все, но Бони так и не забеременела.

– Вы в конце концов нашли причину?

– Да, нашли. В то лето 85-го года с нами творилось что-то невероятное. Моя компания тогда получила первый большой заказ на реконструкцию городского концертного зала во Фрипорте. Это значило для меня куда больше, чем просто возможность отлично заработать. Я радовался, как мальчишка. Я купил новые грузовики, нанял еще пятерых рабочих. Для Бони это тоже было удивительное лето. Она изменила прическу и цвет волос, купила новый «крайслер», получила брокерскую лицензию на торговлю недвижимостью. Она была переполнена новыми идеями, но при очередном визите к врачу выяснилось, что у нее рак яичников. Может, если бы мы раньше завели ребенка, Бони осталась бы жива, – с горечью сказал он и, когда заметил на лице у Габриэлы недоумение, начал объяснять: – В начале нашей совместной жизни нам так хотелось выбиться в люди, что вроде бы было не до детей. Все откладывали на потом. Когда обнаружилась болезнь, доктора предупредили, что она проживет не больше года, и эти последние шесть месяцев оказались такими, каких бы я не пожелал и своему злейшему врагу.

– Прости, – сказала Габриэла.

– Вначале до меня как-то не доходило, что ее больше нет на свете. Случалось, звонил ей с работы, окликал по ночам, как будто она рядом. Это был какой-то кошмар… Потом во мне родилась ненависть. Я стал невыносим для окружающих. Может, я так спасался от себя самого, но я превратился в настоящего затворника, никого не хотел видеть, не желал ни с кем разговаривать.

– Долго это продолжалось?

– Около года. Однажды утром я вскочил еще затемно и помчался на Монток, чтобы посмотреть восход солнца. – Ник поерзал в кресле. – Там словно прозрел. Жизнь продолжается, солнце встает по-прежнему, и день сменяется ночью…

– Ты с кем-нибудь говорил об этом?

– Да, с несколькими верными друзьями, которые знали Бони. С той поры я уже мог общаться с другими. Я мог говорить о ней – и о том времени, когда она была в полном здравии и когда болела. И о живой, и об умершей…

– Это помогло?

– Я должен был выговориться. Я считал, что это поможет мне. Я с ужасом вспоминал тот период после смерти Бони, когда все во мне тоже словно умерло, оцепенело… – Ник нервным движением пригладил волосы. – Я пытался выбраться из этой бездны – ударился в пьянство, спал с какими-то женщинами, чьих лиц и имен я даже не запомнил. Одним словом, пытался встряхнуться.

Габриэла молча слушала, а Ник между тем продолжал:

– Ну и что? Чувства ожили, но от этого мне стало совсем худо…

Габриэла сочувственно коснулась его руки.

– Тем не менее еще не все потеряно, – сказала она и ободряюще улыбнулась.

– Однажды я отправился в кино – показывали что-то под названием «Язык нежности», и, когда началась сцена, в которой умирает главная героиня Дебора Уиндер, я заплакал. Залился слезами, как ребенок. Прошло уже четыре года, как умерла Бони, и только теперь я чувствую, что возвращаюсь к жизни. – Он улыбнулся. – Началось это год назад.

Ник начал торопливо досказывать, что именно тогда он познакомился с Питом Моллоем, играл с ним в теннис, а потом случайно, на его похоронах, познакомился с Габриэлой и влюбился в нее с первого взгляда.

– Я думаю, возвращение к жизни дается нелегко, – сказала Габриэла.

– Знаешь, испытания, бывает, придают силу.

– И мудрость, – добавила она. – Начинаешь понимать, что никто не застрахован от беды и с этим надо смириться.

– Ответь прямо, любишь ты этого парня в Париже?

Габриэла на мгновение заколебалась, не зная, быть ли честной с ним до конца или уйти от объяснений, спрятаться за общими словами.

– Наши отношения трудно объяснить, – уклонилась она от прямого ответа. – Он многому меня научил. Я уважаю его, мне с ним интересно.

– Значит, ты именно это называешь любовью?

– Ну, слово «любовь» в обычном смысле здесь вряд ли уместно, скорее привязанность. Он помог мне освоиться в Париже, открыл много профессиональных тонкостей журналистской работы. Мне бы потребовались годы, чтобы достигнуть того уровня, на который я вышла за очень короткий срок.

– Ты так и не ответила на мой вопрос, – не отступал Ник.

Его требовательность вызвала в Габриэле протест:

– В конце концов, мы пришли сюда, чтобы пообедать. Могу я съесть что-нибудь прежде, чем продолжится допрос. – Она улыбнулась – куда легче бывает выдумать любовную связь, чем быть ее участником. – Как я уже сказала, нас объединяет общее дело, и, случается, подобные узы оказываются куда более стойкими, чем любовь. Ведь любовь – это что-то преходящее…

– Не всегда. Иногда она, наоборот, только разгорается со временем, когда открываешь в любимой все новые достоинства. Габриэла, откуда в тебе столько цинизма?

– Какой же это цинизм! Это трезвое отношение к жизни.

Габриэла не призналась Нику, что для нее поиски новых достоинств в близком человеке обычно кончаются очень плохо. В итоге она, как правило, остается одна, в то время как мужчина, достоинства которого она пыталась обнаружить, почему-то оказывался в чужой постели.

Гораздо больше Габриэлу интересовало другое – почему, сидя здесь, в ресторане отеля в Сэг-Харборе, ее тело так волнует близость этого мужчины? Она считала себя трезвомыслящей, умудренной житейским опытом женщиной и не ожидала от себя такой реакции, такого взрыва чувств. Неужели она уже забыла ложь и грубость, измены, от которых она так страдала, и готова поддаться наплыву чувства? Чтобы потом рухнуть с горных высот в самую грязь, умыться оскорблениями, скандалами, позорными разборками? Ведь все повторится опять, и тот дом, который издали представляется таким уютным, наполненным теплом и светом, тоже окажется построенным на песке.

– Почему вы развелись с Питом? – спросил Ник, отвлекая Габриэлу от мрачных дум.

Если она хочет, чтобы их отношения не зашли далеко, она должна сейчас вести себя резко и решительно, как обычно ведут себя женщины, когда к ним пристают на улице.

– У меня был любовник, – ответила она не без самодовольства.

Но он отреагировал на ее слова на удивление спокойно:

– А у Пита?

– У него было столько любовниц, что и не счесть.

– Тогда почему именно твоя измена послужила поводом для развода?

– Потому что Пит не мог пережить унижения.

– А ты могла?

– Нет, поэтому я и завела любовника. Правда, удовольствия в этом было мало. Но среди друзей Пита подобное считалось позором для мужа, проявлением его слабости, сравнимым разве что с банкротством.

– Где ты познакомилась с тем парнем?

– В редакции. Нас послали вместе, чтобы сделать несколько снимков для репортажа о скандале, разгоревшемся в то время на Уолл-стрит. Мы так долго возились с этими материалами, что сами не заметили, как оказались в комнатушке в каком-то отеле.

– И долго это у вас продолжалось?

– Не очень, но достаточно, чтобы удивиться, для чего я сунулась в этот паршивый отель. – Габриэла грустно улыбнулась.

– Ты его любила? – спросил Ник и тут же пожал плечами: – Такое впечатление, что мне больше не о чем тебя расспрашивать, кроме как любила ты того мужчину или этого.

– Ну, значит, я произвожу на тебя именно такое впечатление, что-то вроде порхающей бабочки… – Она помолчала и продолжила: – На самом деле жизнь моя гораздо сложнее и глубже. Я совсем не похожа на типичную итальянскую девочку с Лонг-Айленда, которая совсем юной вышла замуж, потом развелась и умотала на другой конец света, желая самоутвердиться в своем хобби, которое она считает жизненным призванием.

Она отпила немного вина из бокала.

– Тебе хочется показаться сложной натурой, утонченной и возвышенной?

– Нет, я просто хочу быть искренней, говорить правду, а ты решай сам, какая я есть. Мне, собственно, безразлично, что подумают обо мне другие, – чуть наклонившись к Нику, сказала она. – Ты все выяснил или желаешь расспросить меня еще о чем-нибудь?

Ник кивнул, взял ее руку, накрыл своей ладонью ее пальцы. Габриэла устало посмотрела на него.

– Недавно ты обронил, что хочешь выведать у меня, любила ли я того или этого. – Руку она не убрала. – Так вот, можешь успокоиться – я любила только одного человека, но эта любовь не принесла мне счастья. Хорошо, что я отделалась только синяками. Зачем же вновь испытывать судьбу? Чтобы в этот раз переломали кости?

Габриэла выговорила эту фразу так, словно он уже сделал ей предложение, словно между ними уже все было сказано и от нее только ждали ответа. Она решила его спровоцировать, но Ник словно не заметил некоторой преждевременности подобных вопросов.

– Совсем необязательно, – сказал он, – чтобы каждый раз дело кончалось кровопролитием.

Ник Тресса производил впечатление серьезного мужчины и наверняка имел серьезные намерения.

– Это был Пит? – неожиданно спросил Ник. – Тот человек, которого ты любила?

Габриэла кивнула.

– Тогда расскажи мне, что произошло между вами? – попросил он.

Когда это началось, трудно было определить, но, убедившись, что Пит ей изменяет, Габриэла почувствовала облегчение. Чтобы возместить потерю обожаемого супруга, она могла начать пить, принимать наркотики или пропадать на уик-эндах у друзей, но она предпочла открытый вызов и завела любовника. Важно было, чтобы Пит об этом знал, и он действительно узнал все в скором времени. И произошло следующее – неверный, развратный Пит разлюбил ее, а неверная жена Габриэла по-прежнему любила Пита.

Ложь поселилась в их доме. Когда все обнаружилось, Пит уверял, что его возлюбленные с самого начала знали, что он никогда не бросит жену и они останутся только его временными любовницами. Габриэла же доказывала, что своей изменой она заполнила пустоту, образовавшуюся в ее жизни из-за бесчисленных измен и невнимания к ней Пита. Он не мог принять этого объяснения, потому что считал себя сверхмужчиной. Однажды его ярость вызвала в Габриэле приступ смеха, и этого он уже не мог вынести.

Конечно, все, о чем она думала, сидя в ресторане рядом с Ником, сейчас выглядело совсем иначе, чем в те времена, когда это происходило на самом деле. Тогда ею владела путаница мыслей, она вела борьбу сама с собой, когда здравый смысл подсказывал, что надо молчать, а какой-то бесенок внушал желание открыться, выложить всю правду и посмотреть, что из этого выйдет. Скоро такой момент ослепления, когда ее, словно тореадора, охватило страстное желание подразнить быка, наступил.

Однажды вечером Габриэла, уставившись в экран телевизора, уютно устроившись в кровати, спросила:

– Как бы ты поступил, если бы я завела себе любовника?

– А ты его завела? – Он удивленно вскинул брови.

– Я говорю предположительно. – Она мгновенно напряглась и поправила мужа: – Я только спросила, что бы ты сделал в этом случае?

Однако Пит даже не думал обсуждать подобную глупость. Он не принял ее слова всерьез, решив, что это шутка. Однако зерно недоверия упало на почву и дало росток.

Прошла неделя, и как-то вечером, опять лежа в кровати и посматривая на экран телевизора, Габриэла задала тот же вопрос:

– Как бы ты поступил, если бы у меня был любовник?

– А он у тебя есть?

На этот раз Пит более серьезно отнесся к ее словам.

– А если да?

Она ожидала чего угодно – крика, обвинений, пощечин. Но Пит выглядел так, как будто его ударили по голове, – он страшно побледнел, его глаза помутнели, и он ковыляющей походкой отправился в туалет. Габриэла услышала, как скрипнуло под ним сиденье унитаза и наступила тишина. Он просидел там несколько часов, а Габриэла тем временем стояла у окна и следила, как на улице постепенно занимается рассвет. Он вышел бледный и жалкий, как потерянный ребенок.

Мужчины имеют право изменять, женщины – нет. Как-то один таксист так и сказал ей – для чего же существуют все эти птички в кабаре, мюзик-холлах и прочие милашки, что прогуливаются по улицам? Действительно, для чего они существуют? Разве не для того, чтобы уложить в свою кровать честных, но податливых и слабых мужей? Если бы Габриэла догадывалась о последствиях своего эксперимента, если бы только знала, через какие унижения ей придется пройти, она бы так никогда не поступила. Лучше было бы просто развестись с Питом без этих дурацких признаний. Справедливости захотела, понимания, равных прав, наконец! А что получила?

Когда Пит вышел, то первым делом спросил:

– Как ты могла?

– А ты как мог?

– Я – мужчина. Ты понимаешь – мужчина! Это для меня ничего не значит. Я же не теряю голову…

– А я – женщина!

– В том-то и беда, Габриэла, что ты не понимаешь, что прежде всего – ты жена и мать, а все остальное не имеет существенного значения.

– Да, но ведь и ты в первую очередь отец и муж. Как насчет этого?

– Мы бы всегда были вместе, если бы ты так не поступила. – Он пропустил ее вопрос мимо ушей. Видно было, что эта новость потрясла его. – Я бы никогда не оставил тебя. Никогда! Ты была моим лучшим другом.

– В том-то и беда, Пит, – грустно сказала она. – Кем тогда были все остальные твои подружки?

– Никем! Они были никем, понимаешь? – Он многозначительно помолчал. – А он для тебя кем являлся?

– Просто любовником, не более того.

Возможно, этим ответом она окончательно добила его, разрушила последнюю надежду на то, что все обойдется, что она просто шутит.

– Как ты могла оказаться такой вероломной? – захныкал он.

Из его бессвязных слов она поняла только, что Пит хочет познакомиться с ее любовником и не собирается становиться его врагом. Но спустя некоторое время он обрушился на нее с обвинениями:

– Как ты можешь жить здесь с чувством вины, что ты подложила мину под наш дом?

Он не хотел ничего слушать в ответ, он хотел говорить сам. С той ночи, когда они, выискивая виноватых, проговорили до утра, потянулись другие, такие же нудные, нескончаемые ночи. За это время они произнесли столько слов, сколько не было сказано за все время их семейной жизни.

Пит угрожал ей, грозил запереть в четырех стенах, – одним словом, начался кошмар, и в конце концов, вспоминая те месяцы, она почему-то начала полагать, что во всем действительно виновата она одна.

Вопрос Ника вернул ее к действительности.

– Хочешь кофе? – спросил Ник.

В этот момент официант обслуживал соседний столик.

– Мне, если можно, капучино, – попросила Габриэла.

– А я предпочитаю кофе по-американски.

Казалось, между ними стоял невысказанный вопрос – что-то такое, что требовало разрешения. После того как они едва притронулись к своим чашкам и Ник заплатил по счету, они не спеша вышли на улицу. Он предложил ей руку, получил ответ на свой безмолвный вопрос: «Да!»

Габриэла знала, что так и случится. Прямо здесь, в автомобиле, на стоянке в Сэг-Харборе, он приник к ее губам в долгом нежном поцелуе. Она с трудом перевела дух – сколько лет ее не целовал желанный мужчина?

В свои тридцать девять лет Габриэла уже не робела, когда попадала в пробку – в метро, в торговых центрах, на шоссе. Чувство толпы не пугало ее. Она как бы обрела второе дыхание в борьбе с судьбой, научилась не доверять миражам, преодолевать сложности жизни, такие, например, как их отношения с Диной. Пока Ник гнал машину к своему дому, она уговаривала себя, что эта встреча своего рода награда для нее.

Ник свернул в глухой переулок, остановил машину, и она не сопротивлялась, когда он поднял ее и, целуя, пронес до дверей гаража. Там он опустил ее на землю, обнял и приник к ней в жгучем поцелуе. Все, что Ник проделывал дальше – загонял машину в гараж и глушил двигатель, забрал ее сумочку с заднего сиденья, отпирал дом, – все делалось, как будто они были сиамскими близнецами. Их тела были слиты, и каждый его поцелуй, каждое его прикосновение заставляли ее все плотнее прижиматься к нему.

Габриэла почувствовала жар его обнаженного тела, легкие прикосновения его ладоней к своей груди, ощутила твердый член у своего бедра. Она прильнула к нему, дрожа от нетерпения. Шепча ей на ухо ласковые слова, он овладел ею.

Неожиданная волна нежности нахлынула на Габриэлу – Ник был бы последним мужчиной в мире, которому она могла бы отказать в ласке. Ее губы больше не принадлежали ей – они были в его власти, руки их были раскинуты в стороны, пальцы сплетены… Он выдыхал ее имя, она – его. Казалось, что в этом порыве страсти они слились, растворились друг в друге, превратились в единое существо. Габриэле хотелось, чтобы это мгновение никогда не кончалось.

Потом они лежали, не в силах оторваться друг от друга, новая волна страсти затопила их…

…Солнечный свет струился в комнату сквозь огромное, почти во всю стену, окно. Габриэла не знала, что же разбудило ее – солнечный луч, коснувшийся лица, или тревожная мысль, словно кольнувшая ее. Она пошевелилась, приоткрыла глаза. Ник лежал рядом, опираясь на локоть, и смотрел на нее.

– Сколько времени? – прошептала она.

– Слишком рано, чтобы вставать, – ответил он и убрал прядь волос с ее щеки. Голос его, усталый и довольный, явно принадлежал удовлетворенному мужчине.

Габриэла не могла даже пошевелиться, ей было так хорошо, сладостно, приятная слабость разлилась по телу. Она изучала лицо Ника, и вдруг ей представился Ник, поглощающий пиццу и спагетти в компании с отцом и дядей Рокко. Она так отдалилась от атмосферы итальянской семьи, живя в Париже, что вернуться в свое прошлое, быть итальянской женой она бы больше не могла. Ник заглянул ей в лицо и спросил:

– Почему ты смотришь так печально, вместо того чтобы сказать мне «с добрым утром»!

– Прости меня, – мягко ответила Габриэла, – я такая глупая, я думала о своем.

Это, наверное, его оскорбило, но он не показал вида. Габриэла подумала, что следует как можно скорее бежать из этого дома. Бежать как можно дальше, бежать немедленно, не теряя ни минуты, от этого мужчины, который сумел дать ей столько радости, сколько она никогда еще не испытывала. Даже по ту сторону океана, в Париже… – Почему ты согласилась приехать ко мне?

Удивительный вопрос! Все-таки до чего же глупы иногда бывают мужчины.

– А ты почему привез меня сюда?

– Потому что я влюбился в тебя по уши, – просто ответил Ник.

Габриэла не собиралась поощрять его, как это делают обычно женщины в Сэг-Харборе. Те сразу начинают восхвалять мужчину, рисовать картинки будущей счастливой, безоблачной жизни с любимым, который теперь, после проведенной ночи, возьмет на свои плечи все заботы. Она не так глупа и наивна, чтобы верить в подобные признания.

Ник все еще ждал от нее ответа. Пусть услышит!

– А почему бы мне не согласиться? – спросила она тоном леди Чаттерлей, разговаривающей со своим лесником.

Ник коротко вздохнул:

– Потому что все это так необычно, со мной такого никогда не было. То, что было между нами, не могло произойти между равнодушными или враждебно настроенными людьми. У нас было что-то другое. Что?

От этих слов Габриэла была готова растаять. Но сдержала нежные слова, готовые сорваться с языка, и холодно сказала:

– Ну почему американцы так любят все усложнять? Тебе хорошо… мне хорошо, и слава Богу!

Однако подобный ответ не смутил Ника – то ли он слегка поглупел от счастья, то ли успел немного разобраться в ее характере.

– Ты действительно так считаешь?

Вместо ответа она провела пальцами по его носу, губам, задержала руку на его загорелой мускулистой груди. Как хотелось ей забыть весь свой предыдущий неудачный опыт и довериться этому сильному, нежному и такому надежному человеку.

– Нет, – наконец ответила она, – я так не считаю. Мне тоже очень хорошо… Ник, у каждого из нас своя дорога и бессмысленно пытаться скрестить их.

Габриэла еле удержалась от того, чтобы нежно прижать его голову к своей груди. Она лишь погладила его по плечам и груди.

– Я бы хотел помочь тебе наладить отношения с Диной. Если, конечно, ты позволишь, – неожиданно предложил Ник.

– Вот уж, пожалуйста, не вмешивайся в это дело. Даже не касайся. Это моя боль, мой крест, моя надежда и, если ничего не получится, моя беда.

Он кивнул:

– Если вдруг понадобится моя помощь, ты знаешь, где меня найти. Прости, если услышишь что-то неприятное, но я буду откровенен. То, что случилось на похоронах, по моему мнению, не простая семейная ссора. Конфликт очень серьезен и… непредсказуем. Никто не может знать, куда может вывести вас кривая. Я просто хочу, чтобы ты помнила, что я всегда готов поспешить на помощь. Я хочу стать частью твоей жизни и хочу, чтобы ты знала об этом. Вот так, Габи…

Никто до сих пор не называл ее Габи, – это главное, что она уловила из сбивчивой речи Ника Тресса. Удивительное дело, если бы кто-нибудь предсказал ей, что, отправившись на похороны Пита Моллоя, она познакомится с человеком, в которого влюбится, и он будет звать ее Габи, она бы ни за что не поверила. Но об этом она никому не расскажет. Пусть даже она почувствовала к этому мужчине нечто большее, чем физическое влечение. И если он действительно попытается разделить ее проблемы, то она не будет его отталкивать, но и помогать не станет. Вдруг она вспомнила, что Кевин Догерти тоже называл ее Габи, – странное, надо заметить, совпадение. Неужели круг замкнулся? Первый ее мужчина назвал ее этим именем – теперь этот. Значит, последний? Хватит гадать и придумывать глупости. Сегодня же надо купить билет до Парижа.

Эта мысль принесла ей облегчение.

– Ты сам спроектировал этот дом? – поинтересовалась она.

– Все сам. Придумал, построил… Тебе нравится?

– Замечательно!

Дом был очень уютным. Габриэла обратила внимание на мебель в бежевых и коричневых тонах. Обстановка комнат дышала покоем и солидностью – обилие дерева и кожи, приглушенный свет, со вкусом подобранные растения.

– Вы жили здесь с Бони?

– Нет, я построил этот дом после ее смерти. – Ник на мгновение задумался, потом продолжил: – Сил не было оставаться там, где все напоминало о ней, да и хотелось заняться чем-нибудь. – Он поцеловал Габриэлу в кончик носа. – Ты так и не ответила на мой вопрос, почему ты согласилась на близость со мной.

– Хотела получить удовольствие сама и доставить его тебе. Это был приятный момент, но теперь он исчерпан. – Она отвернулась. – Мне еще надо съездить в дом Пита на побережье, я обещала Клер. – Подбородок у нее задрожал, она прерывисто вздохнула. – Отец думает, что я ночевала там этой ночью. Я ведь так и рассчитывала… пока ты не изменил мои планы.

– Хочешь я поеду с тобой?

– О нет, спасибо, – сразу отказалась Габриэла. – Там мне предстоит столько дел, боюсь, у меня это займет целый день. Кроме того, Ист-Хэмптон недалеко отсюда, так что я доберусь сама.

Она села в кровати и только теперь обратила внимание на то, что ее одежда в беспорядке разбросана по полу.

– Может, ты управишься за день, а вечером мы встретимся? – спросил Ник.

Габриэла заколебалась:

– Спасибо, нет.

– Давай я заеду вечером за тобой? – настаивал Ник, натягивая джинсы.

– Ну, пожалуйста, – взмолилась она. – Не надо… – Она хотела добавить, что, если он будет так настойчив, она, конечно, согласится, но лучше этого не делать. По крайней мере, сегодня.

– Я сейчас сварю кофе – Ник больше не стал повторять своего приглашения. – Ты примешь душ?

– Да, спасибо. Ты только не беспокойся. Я сама найду все, что нужно.

Она уже шагнула на нижнюю ступеньку широкой лестницы, когда Ник подошел сзади, повернул к себе, взял ее руки в свои:

– Теперь поздно, Габриэла Карлуччи.

– Что поздно? – не поняла она.

– Это уже не помогает, – пояснил он и мягко поцеловал ее в шею. – Защищаться тем, что подобное якобы случается с тобой каждый день.

Габриэла немного отстранилась:

– Я живу в Париже.

– Ты что, собираешься прожить там всю жизнь?

Она ответила очень серьезно:

– Французы не любят пускать к себе чужестранцев навсегда.

– Ну, конечно. – Ник вновь притянул ее к себе. – Я так и думал!