Мужчина моей мечты

1

Джулия Робертс выходит замуж! Ее свадебное платье пошито на заказ в салоне «Тайлер Траффиканте» в западном Голливуде и стоит восемь тысяч долларов. У него отстегивающиеся шлейф и длинный подол, чтобы на вечеринке, после официальной церемонии, можно было танцевать прямо в нем. Подружки невесты будут в бирюзовых платьях, а их туфли (марки «Маноло Бланик», по четыреста двадцать пять долларов за пару) специально покрасят, чтобы они по цвету подходили под платья. На роль подружек невесты приглашены личные помощницы Джулии (их у нее аж две), ее визажистка и подруга, тоже актриса, правда не очень известная. Четырехъярусный торт будет украшен фиалками и бирюзовыми лентами из сахарной глазури.

— Меня интересует, где наши приглашения? — говорит Элизабет. — Может, их на почте потеряли? — Элизабет, тетка Анны, стоит у кровати и перекладывает белье, пока Анна, сидя на полу, вслух читает статью из журнала. — А кто, ты говоришь, у нее жених?

— Кифер Сазерленд, — отвечает Анна. — Они познакомились на съемках «Коматозников».

— А он симпатичный?

— Да, в общем-то, ничего. — На самом деле Кифер красавец; он блондин, и даже более того — один глаз у него голубой, а другой зеленый, но Анне не хочется сейчас обсуждать свои вкусы, хотя, может, и следовало бы.

— Ну-ка, — просит Элизабет, — покажи. — И Анна поднимает журнал с фотографией. — По-моему, — говорит Элизабет, — ничего особенного.

Эти слова заставляют Анну вспомнить о Дарраке. Анна приехала в Питсбург неделю назад, но Даррак, муж Элизабет и дядя Анны, был еще в пути. В тот вечер, когда Даррак приехал домой, Элизабет накрыла на стол, приготовила салат, и прямо за столом дядя заявил:

— Ты, Анна, должна остаться у нас навсегда.

Тем же вечером Даррак кричал из ванной комнаты на втором этаже:

— Элизабет, у нас не ванна, а черт-те что! Анна подумает, что мы тут живем, как в хлеву.

После этого он бухнулся на колени и принялся оттирать ванну. Да, ванна действительно не сияла чистотой, но такое поведение дяди поразило Анну. Она никогда не видела, чтобы ее родной отец вытирал пыль, менял постельное белье или выносил мусор. А Даррак вот сидит на полу и возится со щеткой, несмотря на то что до этого провел семнадцать часов за рулем. Впрочем, речь не об этом. Даррак страшно некрасив. Он настоящий урод. У него желтые кривые зубы, неаккуратные брови, из которых торчат длинные и жесткие волосы, и еще он завязывает волосы в маленький хвостик. Он долговязый и тощий. Да, у него приятный ирландский акцент (он оттуда родом), но все-таки… Если Элизабет считает, что Кифер Сазерленд всего лишь «ничего особенного», то что она думает о своем муже?

— Знаешь, что мы сейчас сделаем? — спрашивает Элизабет. У нее в руках два носка, оба белые, но явно разного размера. Она пожимает плечами каким-то своим мыслям, потом сворачивает носки в шарик и бросает их на стопку сложенного белья. — Давай устроим вечеринку в честь Джулии! Организуем свадебный торт, почистим огурчиков, сделаем бутерброды. Выпьем за ее здоровье. Нальем всем шипучего сидра.

Анна недоуменно смотрит на Элизабет.

— Что? — Элизабет внимательно смотрит на Анну. — Тебе не нравится такая затея? Разумеется, сама Джулия Робертс к нам не приедет.

— А-а, — говорит Анна, — ну тогда ладно.

Когда Элизабет смеется, она так широко раскрывает рот, что становятся видны даже пломбы на коренных зубах.

— Анна, — хохочет она, — я еще в своем уме и понимаю, что знаменитость не явится сюда только потому, что мы пошлем ей приглашение.

— Я ничего такого и не думала, — отвечает Анна. — Я прекрасно поняла, что вы хотели сказать.

Но это не совсем так. Анна не до конца понимает свою тетю. Элизабет всегда присутствовала в жизни Анны; у Анны даже сохранилось воспоминание о том, как она, будучи шестилетней девочкой, ехала с Элизабет на машине, причем сама Анна сидела на заднем сиденье, а Элизабет вела автомобиль и громко, с вдохновением распевала под радио «You’re So Vain». Но по большей части Элизабет всегда была где-то на расстоянии. Хотя отец Анны и тетя Элизабет — родные брат и сестра и других братьев и сестер у них нет, их семьи иногда не встречались годами. Теперь, остановившись в доме Элизабет, Анна поняла, как мало она знает свою тетю. Правда, кое-что ей известно о судьбе Элизабет. Когда-то, вскоре после того как Элизабет стала медсестрой, один из пациентов оставил ей значительную сумму денег, но она все промотала. Элизабет закатила грандиозный праздник, хотя и повода-то особого не было, это даже не был ее день рождения. С тех пор она еле сводит концы с концами. Об этом случае Анна узнала так давно, что даже не помнит, кто ей о нем рассказал. Впрочем, она была порядком удивлена, увидев, что ее тетя заказывает себе еду (обычно китайскую) на дом, когда Даррак отправляется в очередную поездку, а это случается довольно часто. Непохоже, чтобы они страдали от безденежья. То, что Элизабет вышла замуж за водителя грузовика («ирландского хиппи», как называет его отец Анны), с финансовой точки зрения не улучшило ситуацию. Когда Анне было девять лет, она спросила у матери, что означает слово «хиппи», и та объяснила: «Это такой человек, который поддерживает контркультуру». Задав тот же вопрос своей сестре (Эллисон на три года старше ее), она услышала: «Это значит, что Даррак никогда не моется», что, как заметила Анна, не соответствует действительности.

— Мы устроим вечеринку до или после свадьбы? — спрашивает Анна. — У нее свадьба четырнадцатого июля. — Представляя красиво написанное, с завитками, приглашение, она добавляет: — Тысяча девятьсот девяносто первого года.

— А давай прямо четырнадцатого! Моим кавалером будет Даррак, если он не уедет, а твоим — Рори.

Анна недовольно морщится. Конечно, кто же еще, кроме умственно отсталого восьмилетнего двоюродного братца, может быть ее кавалером! (По словам отца Анны, то, что Рори родился с болезнью Дауна, стало последней составляющей финансового краха Элизабет. В тот день, когда родился Рори, отец Анны, стоя в кухне и перебирая почту, сказал ее матери: «Им придется заботиться о нем до самой смерти».) Но ведь Анна не может рассчитывать на то, что Элизабет скажет: «Твоим кавалером будет шестнадцатилетний сын одного из моих сотрудников. Он очень красивый, и ты ему понравишься с первого взгляда». Вообще-то, именно этого Анна и ждет, потому что не перестает думать о том, что парень, в которого она влюбится, свалится с неба.

— Хорошо бы найти мое свадебное платье, чтобы ты надела его на нашу вечеринку, — говорит Элизабет. — Сама я в него уже не влезу, но тебе бы оно подошло. Правда, я совершенно не помню, куда его подевала.

Как Элизабет может не помнить, где находится ее свадебное платье? Это же не шарфик какой-нибудь! Дома, в Филадельфии, свадебное платье матери Анны хранится на чердаке в специальной длинной, чем-то напоминающей гроб коробке, обитой тканью.

— Нужно спуститься вниз и положить новые вещи в сушилку, — задумчиво произносит Элизабет. — Пойдешь со мной?

Анна встает, все еще сжимая в руках журнал.

— Кифер подарил ей татуировку, — сообщает она, — в виде красного сердца и китайского иероглифа, который обозначает силу сердца.

— Другими словами, — откликается Элизабет, — он ей сказал: «В знак моей любви тебя исколют иголками с чернилами». Можно ли доверять этому парню?

Они уже на первом этаже и идут через кухню к лестнице, ведущей в подвал.

— А могу я спросить, на каком месте ей сделали татуировку?

— На левом плече, — отвечает Анна. — А у Даррака разве нет татуировок? Ведь все водители грузовиков делают себе татуировки.

Не слишком ли бестактный вопрос?

— Мне он их, по крайней мере, не показывал, — говорит Элизабет, ничуть не обидевшись. — Не думаю, чтобы многие водители грузовиков к тому же любили тофу и занимались йогой.

Вчера Даррак показывал Анне свою машину, которая стоит у дома. Прицепы принадлежат компаниям, грузы которых он перевозит. Сейчас Даррак должен здесь, в Питсбурге, взять партию валов и отвезти их в Кроули, что в Луизиане, и загрузиться там сахаром; сахар он отвезет в Аризону, во Флагстафф, где загрузится женским бельем и доставит его обратно в Питсбург. Как-то Даррак разрешил Рори повернуть переднее сиденье, чтобы можно было попасть в отсек для сна, и показал койку, на которой он медитирует. Рори баловался. «Это все моего папы», — твердил он, размахивая руками. Несомненно, эта машина — одна из любимых вещей Рори. Вторая — новый щенок водителя автобуса, на котором возят Рори. Сам мальчик еще не видел щенка, но Элизабет думает на этих выходных свозить Рори на ферму водителя автобуса. Наблюдая за тем, как ее двоюродный брат возится в кабине грузовика, Анна думает о том, будет ли он все так же обожать своих родителей, когда пройдет время? Может быть, болезнь убьет его любовь?

Элизабет засовывает влажное белье в сушилку, и они, выйдя из подвала, стали подниматься по лестнице. В гостиной Элизабет падает на диван, задирает ноги на журнальный столик и, громко вздохнув, спрашивает:

— Итак, чем бы нам заняться? Даррак с Рори вернутся не раньше чем через час. Я принимаю предложения.

— Можно было бы пойти погулять, — говорит Анна. Она смотрит в окно гостиной, которое выходит на передний двор. На самом деле Анна считает, что здешние окрестности выглядят жутковато. Там, где живет ее семья, в пригороде Филадельфии, дома разделяются широкими газонами, парадные двери, к которым ведут длинные и извилистые подъездные дорожки, украшены колоннами в дорическом стиле. Здесь же входные двери никак не украшают, а просто ставят каменные ступеньки с вкраплениями слюды, и, когда сидишь на них (несколько последних вечеров Анна с Элизабет провели на улице, сидя на крыльце, пока Рори ловил светлячков), слышно, как в соседних домах работают телевизоры. Трава здесь какая-то сухая, ночью лают собаки, а днем бледные десятилетние мальчишки в безрукавках ездят на велосипедах по кругу — почти так же, как это можно увидеть по телевизору, когда какой-нибудь репортер с безукоризненной прической стоит у места преступления и рассказывает об убийстве семидесятишестилетней старушки, а на заднем плане резвятся дети.

— Неплохая идея, — поддакивает Элизабет, — если бы не эта жара.

После ее слов в комнате, даже во всем доме, повисает тишина, и слышно только, как в подвале вращается в сушилке белье. Анна даже слышит стук пуговиц о железные стенки машины.

— А давай есть мороженое, — предлагает Элизабет. — Только не бери больше этот журнал — я не знаю, на сколько еще счастливых знаменитостей хватит моего терпения.

Анну в Питсбург отослали родители. Те просто усадили в автобус и помахали на прощание ручкой, хотя Эллисон из-за экзаменов осталась в Филадельфии с мамой. Анна считает, что должна была остаться в Филадельфии по той же причине — из-за экзаменов. Но Анна учится в восьмом классе, а Эллисон уже выпускница, и ее экзамены, разумеется, важнее. Кроме того, родители воспринимают Анну не только как младшего ребенка, но и считают ее менее уравновешенной, то есть потенциально способной нарушить спокойное течение жизни. Так что учебный год для Анны еще не закончился, а ее уже отправили к Элизабет и Дарраку.

Если верить письму, подписанному доктором Уильямом Такером, которое ее мать лично принесла в кабинет директора, Анна болеет мононуклеозом, и поэтому родители просят разрешить ей закончить курсовую работу позже, летом. Это неправда. Доктора Уильяма Такера не существует, его придумали мама и тетя Полли, сестра мамы. Именно с семьей Полли последние десять дней живут мама и Эллисон. У Анны нет мононуклеоза (мама и тетя Полли хотели приписать ей ветрянку, но в конце концов решили, что Анна уже слишком взрослая для такой болезни, и, кроме того, позже кто-нибудь может спросить, почему у нее на коже не осталось оспинок). На самом деле Анна не ходит в школу, потому что отец выставил ее, маму и сестру из дому. Конечно, это было дико, но не более дико или жестоко, чем другие вещи, которые он творил. Нельзя сказать, что он все время жесток. Отец такой, какой он есть; иногда он ведет себя как весьма приятный человек, но на самом деле — это стихия, с которой им приходится жить. Когда отец рядом, их поведение полностью зависит от его настроения. Как же они втроем не могут понять, что жизнь с ним просто не может быть другой! Жаловаться или сопротивляться так же бесполезно, как жаловаться или сопротивляться торнадо. Именно поэтому отказ матери вернуться домой больше всего удивляет Анну. Честно говоря, она считает, что в сложившейся ситуации мать виновата в той же мере, что и отец. С каких это пор мать стала отстаивать свои права? Своим поведением она нарушает семейные правила.

Возможно, все усложнилось из-за того, что на этот раз дело вышло за порог их дома и им пришлось посреди ночи ехать и проситься к тете Полли и дяде Тому. Обычно о том, что творится у них в семье, никто не знает. Анна понимает, что их изгнание из дому выглядело более драматичным, нежели обычные крики или битье тарелок. Все это было очень унизительно: Анне пришлось предстать перед своей двоюродной сестрой Фиг и двоюродным братом Натаном в розовой ночной рубашке с нарисованными воздушными шариками, которую ей купили еще в пятом классе. Однако же в целом само это происшествие не вызвало такого шока, который испытала Анна, услышав отказ матери вернуться домой. Мать ведет себя так, словно они (или кто-либо из них) могут предъявить отцу Анны требования, которые можно предъявить обычным людям. Но ведь им хорошо известно, что от него нельзя ничего требовать; к тому же именно мать потворствовала ему все эти годы. Именно она учила Анну и Эллисон на словах и на своем примере, как нужно потворствовать отцу.

Анна выключает телевизор (телевизор, работающий днем, напоминает ей о тех временах, когда она болела) и берет в руки вчерашний журнал. Она одна во всем доме: Элизабет на работе, Рори в школе, а Даррак, которому завтра отправляться в очередной рейс, в автомагазине.

Хорошо быть знаменитой, думает Анна, листая страницы. Не из-за денег или красивой жизни, как считают люди, а из-за того, что можно отгородиться от всех. Разве можно быть одиноким или страдать от скуки, если ты — знаменитость? На это просто не будет времени, потому что знаменитости никогда не бывают одни. Если ты звезда, то только и делаешь, что общаешься с людьми, ездишь на встречи, читаешь сценарии, следишь за фигурой, чтобы хорошо выглядеть в серебристом платье с бисером на очередной церемонии награждения, занимаешься в тренажерном зале под наблюдением личного тренера Энрике, который, склонившись над тобой, ободряюще улыбается. У тебя появляется свита, а люди дерутся между собой за возможность пообщаться с тобой. Журналисты хотят знать, чем ты занималась в новогоднюю ночь или что ты предпочитаешь на обед. Эта информация имеет для них значение.

Родители Джулии Робертс развелись, когда ей было четыре года. Ее отец, Уолтер, был продавцом пылесосов, а мать, Бетти, секретаршей в церкви. Когда Джулии было девять, ее отец умер от рака, но это не стало для нее трагедией, потому что принесло облегчение. Но бог с ним, детство Джулии давно прошло. Теперь ей двадцать три, и живет она не в Смирне, штат Джорджия, а в Калифорнии. Анна никогда там не была, но легко представляет себе это прекрасное, обдуваемое всеми ветрами солнечное место, где полно высоких красивых людей и сверкающих дорогих машин; а над всем этим простирается бескрайнее голубое небо.

Сейчас начало второго, час назад Анна съела бутерброд с арахисовым маслом и повидлом, но снова начинает думать о еде, которая, как она знает, есть в кухне: вегетарианские энчилады[1] Даррака, оставшиеся после вчерашнего ужина, и мороженое с шоколадной стружкой. Она начала набирать вес еще до приезда в Питсбург. В восьмом классе ее вес увеличился на одиннадцать фунтов; у нее появились бедра, увеличилась грудь, и теперь приходится носить противный лифчик размера 36С, что раньше и представить себе было невозможно. Еще, совершенно неожиданно, на ее лице появился какой-то совсем чужой нос. Сама она этого не замечала, пока ей не попалась на глаза одна из последних общих фотографий класса: ее темно-русые волосы и бледная кожа, ее голубые глаза — и на тебе! — на кончике носа какой-то довесок в виде шишки, хотя раньше у нее всегда был маленький вздернутый носик, как у матери. Мать Анны — женщина изящного телосложения, которая любит перевязывать голову лентой, красить пряди волос в светлый цвет и каждое утро, летом и зимой, играть в теннис в паре с тетей Полли против двух других женщин. В тридцать восемь лет она поставила на зубы пластинки и сняла их в сорок (это произошло в прошлом году). Вообще-то, она всегда вписывалась в образ взрослой привлекательной женщины с пластинками на зубах: гордой, но скромной; исполненной благих намерений, но в то же время недостаточно серьезной, чтобы воплотить их в жизнь. Она никогда напрямую не говорила о весе Анны, но время от времени уж слишком активно принималась обсуждать, к примеру, полезность сельдерея. В такие минуты Анне казалось, что мать скорее хочет защитить ее, чем указать на недостатки; пытается на своем примере предостеречь дочь от неверного шага.

Неужели Анна становится некрасивой? Если это так, то с ней происходит худшее из того, что могло случиться. Это разочаровало бы не столько ее родных, сколько, возможно, парней и мужчин во всем мире. И на экране телевизора, и в глазах настоящих мужчин Анна видит одно и то же: они хотят, чтобы рядом с ними находились только красавицы. Нет, не в шовинистическом смысле и даже не в том смысле, что им нужна красота, которая побуждала бы к действию. Они инстинктивно хотят смотреть на нечто красивое и получать от этого удовольствие. Они надеются на это и в первую очередь ожидают этого от юных девушек. Когда ты становишься взрослой, как Элизабет, тебе простительно иметь лишний вес, но пока ты подросток, ты обязана быть если не красивой, то хотя бы симпатичной. Произнесите слова «шестнадцатилетняя девушка» в любой мужской компании (хоть одиннадцатилетних, хоть пятидесятилетних), и в глазах мужчин тут же прочитается вожделение. Возможно, они попытаются скрыть его, но наверняка воображение им тут же нарисует гладкие загорелые ноги, упругую грудь и длинные волосы. Есть ли их вина в том, что юная девушка для них ассоциируется с красавицей?

Надо бы заняться зарядкой и прямо сейчас сделать двадцать пять или даже пятьдесят прыжков, думает Анна, но ведь в холодильнике лежит такой аппетитный кусок сыра чеддер, а в шкафу — хрустящие соленые крекеры! Она поедает их, стоя у мойки, пока не начинает чувствовать, что больше в нее не влезет, и после этого выходит из дома.

Улица, на которой расположен дом ее тети, упирается в парк. В его глубине находится общественный бассейн. Анна приближается к ограде, окружающей бассейн, и, прежде чем отправиться в обратный путь, садится за хлипкий столик для пикников и снова начинает листать журнал, хотя в нем уже не осталось ни одной статьи, которую бы она не прочитала несколько раз. Этим летом Анна собиралась подработать в больнице в Филадельфии и могла бы и здесь устроиться в больницу, в которой работает Элизабет, если бы знала, как долго ей предстоит прожить у тети. Но как раз этого-то она и не знает. Она разговаривала по телефону с Эллисон и мамой: дома, кажется, ничего не изменилось. Они до сих пор живут у тети Полли и дяди Тома; мать по-прежнему не желает возвращаться домой. Интереснее всего в этой ситуации было думать об отце, который ночью находится в доме совсем один. Невозможно представить себе, чтобы он злился, если рядом нет их. Наверное, это чем-то напоминает ситуацию, когда смотришь по телевизору какую-нибудь викторину в одиночестве: глупо и бесполезно выкрикивать ответы, если тебя никто не слышит. Какой смысл приходить в бешенство, не имея рядом свидетелей? В конце концов, просто неинтересно, когда никто не теряется в догадках, что ты выкинешь в следующую минуту.

В сторону Анны движется парень в белой безрукавке и джинсах. Она опускает глаза, притворяясь, что читает. Вскоре он подходит и останавливается рядом с ней.

— Огоньку не будет? — спрашивает он.

Она поднимает глаза и молча качает головой. Парню на вид лет восемнадцать, он немного выше ее, его блестящие на солнце светлые волосы острижены так коротко, что больше напоминают едва отросшую щетину. У него светлые, едва заметные усы, живые голубые глаза, пухлые губы и отчетливо проступающие мускулы на руках. Откуда он взялся? Двумя пальцами он держит сигарету.

— Ты, наверное, не куришь? — интересуется он. — Правильно делаешь, курение вызывает рак.

— Я не курю, — говорит Анна.

Какое-то время парень внимательно смотрит на нее — кажется, в эту секунду он языком водит по передним зубам — и потом спрашивает:

— Сколько тебе лет?

Анна в замешательстве, два месяца назад ей исполнилось четырнадцать.

— Шестнадцать, — отвечает она.

— Тебе нравятся мотоциклы?

— Не знаю.

Как она дала втянуть себя в этот разговор? Угрожает ли ей какая-нибудь опасность? Наверное, да. По крайней мере, небольшая.

— Я тут у одного приятеля чиню мотоцикл. — Парень делает знак правым плечом, но трудно определить, в каком именно направлении.

— Мне пора идти. — Анна встает из-за столика, перебрасывает через скамейку одну ногу, потом другую и медленно удаляется от него. Пройдя несколько шагов, она оглядывается и видит, что парень по-прежнему стоит на месте.

— А как тебя зовут? — спрашивает он.

— Анна, — отвечает она и тут же жалеет, что не назвалась каким-нибудь более интересным именем: Женевьева, например, или Вероника.

Однажды, когда Анне было девять лет, родители позволили ей заночевать у одной из подружек. Там она научилась одной смешной игре: что бы ты ни спрашивал, тебе всегда должны были отвечать «яйца и перец».

Когда в воскресенье утром за ней заехал отец, она решила испробовать это на нем. Он был погружен в какие-то свои мысли и задумчиво переключал каналы радио, но, в общем, согласился ей подыграть. Ей казалось, что непременно нужно поиграть именно с ним и именно сейчас, когда они вдвоем едут в машине, поскольку мать вряд ли оценит эту шутку. У отца хорошее чувство юмора. Иногда в конце недели, когда ей не спалось, она приходила в его комнату и они вместе смотрели по телевизору «В субботу вечером». Пока мать и Эллисон спали, он приносил ей имбирный напиток. В такие вечера Анна наблюдала, как свет телевизора отражается на лице отца, и радовалась тому, что он смеялся тогда же, когда раздавался смех за кадром. В такие моменты Анне казалось, что он как будто становился частью чего-то, что находилось вне их семьи.

В машине Анна начала игру:

— Что ты ешь на завтрак?

— Яйца и перец, — ответил отец, перестраиваясь в другой ряд.

— Что ты ешь на обед?

— Яйца и перец.

— А что покупаешь в магазине?

— Яйца и перец.

— Что ты… — Она на секунду задумалась. — Что ты везешь в багажнике?

— Яйца и перец.

— Что… — голос Анны почти срывался, ей так хотелось рассмеяться, что она с трудом смогла закончить вопрос: — Что ты целуешь у своей жены по ночам?

В машине наступила тишина. Отец медленно повернул к ней голову.

— Ты хоть понимаешь, что это значит? — спросил он.

Анна не ответила.

— Ты знаешь, что называют яйцами?

Анна покачала головой.

— Это то, что находится у мужчин рядом с пенисом. У женщин не бывает яиц, — сказал отец.

Анна отвернулась, уставившись в окно. А она-то думала, что яйцами называют женскую грудь!

— Поэтому шутка не имеет смысла. Нельзя ведь сказать «целуешь ее яйца», верно?

Анна кивнула. В ту секунду ей ужасно захотелось выбежать из машины, подальше от этого постыдного недоразумения.

Отец сделал радио громче, и всю дорогу они больше не проронили ни слова.

Когда они приехали домой, прежде чем выйти из машины, отец сказал ей:

— Те женщины, которым Бог не дал красоты, стараются быть смешными. Они считают, что этим могут компенсировать свое уродство. Но тебе не придется быть смешной, ты будешь красивая, как и мама.

Как только раздался шум поворачивающегося в замочной скважине ключа (это пришла с работы Элизабет), Рори бросается к дивану и прячется за ним. Его волосы торчат из-за спинки.

— Привет, Анна, — здоровается Элизабет. Анна молча показывает ей на диван. — Знаешь, чего мне сейчас хочется? — громко говорит Элизабет. На ней розовая больничная форма и ожерелье из макарон, которое Рори сделал в школе на прошлой неделе. — Мне хочется поплавать. Жаль только, что я не знаю, где Рори. Уверена, что он бы захотел сходить со мной.

Волосы Рори колыхнулись.

— Что ж, придется идти без него, — продолжает Элизабет, — если, конечно, мы не найдем его…

И тут Рори выскакивает из своего укрытия, размахивая поднятыми руками.

— Рори здесь! — кричит он. — Рори здесь!

Он обегает диван и бросается в объятия матери. Когда она его ловит, они вместе падают на подушки. Элизабет наваливается на Рори сверху и принимается целовать его в щеки и нос.

— Вот мой сынок, — говорит она, — мое солнышко.

Рори начинает вопить и вырываться из материнских рук.

У бассейна Элизабет и Анна усаживаются рядышком на белые пластиковые шезлонги. Оказывается, у Элизабет коричневый купальник, в котором вокруг талии видна какая-то складка мешковатого вида. Анна несколько раз украдкой бросает взгляд на эту складку, пока, наконец, до нее доходит, что к чему. Задать вопрос напрямую ей кажется невежливым, поэтому она говорит:

— Вы купили этот купальник недавно?

— Ты что, смеешься? — отвечает Элизабет. — Он у меня с тех пор, когда я была беременна Рори.

Значит, это действительно купальник для беременных. Но зачем он ей? Ведь Элизабет не может забеременеть снова: вскоре после рождения Рори ей перевязали маточные трубы (это выражение Анна услышала от своих родителей и тут же представила себе репродуктивные органы Элизабет перекрученными наподобие сосисок).

Рори стоит на неглубоком участке бассейна. Элизабет наблюдает за ним, сделав руку козырьком, чтобы защитить глаза от послеполуденного солнца. Анна замечает, что мальчик не играет с другими детьми, а просто стоит у стенки. У него на руках надувные плавательные подушки, хотя в этом месте вода доходит ему до пояса. Он смотрит на группу из пяти-шести ребятишек — все младше него, — которые брызгают друг на друга водой. У Анны вдруг возникает желание тоже залезть в бассейн к Рори, но она без купальника. Она, вообще-то, сказала Элизабет, что у нее нет купальника, хотя на самом деле это неправда. У нее есть отличный новенький купальник, который мама купила ей в Филадельфии в универмаге «Мэйсиз» перед самым ее отъездом (можно подумать, она уезжала на курорт!), но Анне не хочется, чтобы все эти люди увидели ее в купальнике.

Элизабет же не сказала: «Не может быть, чтобы у тебя не было купальника! У всех есть купальники!» или «Так сходи в магазин и купи!»

— Как там твои кинозвезды? — спрашивает Элизабет. — У Джулии праздник уже не за горами.

Она права, свадьба кинозвезды уже в эту пятницу.

— Нужно будет устроить классную вечеринку, — говорит Элизабет. — Напомни мне в четверг, чтобы я купила заготовку для торта. Эх, гулять так гулять! Давай шиканем и купим в булочной птифуров.

— А что такое птифуры?

— Ты что, шутишь? С такими родителями, как у тебя, и не знать, что такое птифур? Это маленькие пирожные, которые я последний раз ела, наверное, когда меня выводили в свет.

— А вас что, выводили в свет?

— Что, разве я не похожа на даму из общества?

— Да нет, я хотела сказать… — начинает Анна, но Элизабет перебивает ее:

— Я шучу, не смущайся. Этот выход в свет был сплошным кошмаром. Все происходило в каком-то музее: наши отцы вели нас по ковровой дорожке к старикашке-аристократу, перед которым мы должны были делать реверанс. Мне постоянно казалось, что я споткнусь или сделаю что-то не так. Меня тошнило от всего этого.

— Вас родители заставили туда пойти?

— Маме было, в общем-то, все равно, но папу очень беспокоило наше социальное положение. Он придавал этому особое значение. А ты же знаешь, какой у твоего дедушки был крутой характер, верно?

Элизабет специально так беззаботно болтает, думает Анна, и пытается разнюхать, что у нее, Анны, творится на душе.

— Но мне, наверное, не стоит винить во всех своих бедах родителей, — продолжает Элизабет. — Я сама все усложнила тем, что была слишком застенчивой. Когда я вспоминаю себя студенткой, то думаю: «Боже, сколько времени потрачено попусту!»

— А чего вы стеснялись?

— Да всего. Например, того, как я выглядела. Какой тупой была. Вот твой отец, тот сначала учился в Пенсильванском университете, потом в Йельском, а я тянула резину в Темпле[2]. Но потом я решила стать медсестрой, устроилась на работу и встретила Даррака. Он у меня мужчина хоть куда. Кстати, ты Рори видишь?

— Он за теми двумя девочками.

Анна показывает пальцем, куда следует смотреть. Вся территория вокруг бассейна залита цементом; создается такое впечатление, будто бассейн устроен прямо посреди тротуара. А в клубе, куда ходят ее родители, весь бассейн обложен плиткой; чтобы только попасть туда, нужно заплатить три доллара, а в баре нельзя выписывать чеки, можно рассчитываться только наличными. Полотенца нужно приносить с собой. Здесь же все кажется каким-то грязноватым. И хотя сегодняшний вечер выдался душным, Анна не жалеет, что соврала насчет купальника.

— А как вы познакомились с Дарраком? — спрашивает она.

— Ты не знаешь этой истории? О, я думаю, тебе она понравится. Я жила в доме со своими чокнутыми друзьями. Один парень называл себя Панда, он делал украшения из цветного стекла, разъезжал по всей стране и продавал их на автостоянках на концертах. Я первый раз устроилась на работу, и среди моих пациентов оказался этот странный мужчина, который втюрился в меня. У него был рак поджелудочной железы, и, когда несчастный умер, оказалось, что он завещал мне приличную сумму денег. По-моему, там было что-то около пяти тысяч долларов, по сегодняшним деньгам примерно восемь тысяч. Поначалу я не думала, что действительно смогу получить их. Мне казалось, что обязательно объявится какой-нибудь дальний родственник, но, пока адвокаты рассматривали дело, родственников не нашлось, и я вскоре получила деньги.

— Здорово! — восклицает Анна.

— Если бы я была такой же умной, как твой отец, я бы догадалась положить их в банк. Но вместо этого я часть денег пожертвовала благотворительному обществу по борьбе с раком (мне тогда казалось, что я не заслужила этих денег), а на остальные устроила вечеринку. Мне даже трудно найти слова, чтобы передать, насколько нехарактерным для меня был этот поступок. Я всегда была такой застенчивой, неуверенной в себе, но тогда я подумала: «Хватит, сколько можно!» — и пригласила всех, кого знала, а мои соседи по комнате позвали всех, кого знали они. Дело было в августе. Мы наняли оркестр, который играл во дворе, зажгли факелы. Еды было тонны, пива — хоть залейся. Поприходили сотни людей; все танцевали, веселились — в общем, вечеринка получилась что надо. Тогда же с друзьями к нам зашел и высокий худощавый парень из Ирландии. Более сексуального мужчины мне встречать не приходилось. Этот ирландец сказал мне: «Ты, наверное, Рейчел?» Я ответила: «Какая еще Рейчел?», а он говорит: «Ну, та Рейчел, которая устроила эту вечеринку». Оказалось, что они с другом (это был Митч Хефри, он стал крестным отцом Рори) ошиблись и зашли не на ту вечеринку. Их ждали на другой улице, но они услышали музыку и забрели к нам, не проверив адрес. Через три месяца Даррак и я поженились.

— И с тех пор живете счастливо.

— Ну, я не хочу сказать, что то, что мы сделали, можно назвать хорошо обдуманным поступком. С женитьбой мы явно поторопились, но нам повезло. К тому же мы ведь не были незрелыми юнцами: мне тогда уже исполнилось двадцать семь лет, а Дарраку — тридцать два.

— Джулии Робертс двадцать три.

— Господи! Она еще совсем ребенок.

— Она всего лишь на четыре года младше, чем вам тогда было! — говорит Анна.

Понятно же, что в двадцать три года человек уже совсем не ребенок: в этом возрасте обычно заканчивают учебу в колледже (Джулия Робертс, вообще-то, его так и не закончила, потому что в семнадцать лет, сразу после окончания школы, она уехала из Смирны в Голливуд), получают работу, может быть, приобретают машину, имеют право употреблять алкогольные напитки и жить отдельно от родителей.

— Ой! — восклицает вдруг Элизабет. — Смотри, кто к нам пришел!

У шезлонга Элизабет стоит Рори, он дрожит, а за посиневшими губами стучат от холода зубы. Его узкие плечи опущены, на бледной груди видны два желто-оранжевых соска величиной с мелкую монетку. Элизабет заворачивает его в полотенце и сажает рядом с собой в шезлонг. Когда Анна видит, что сейчас начнутся обычные поцелуи и объятия, она встает. Все, как всегда, проходит очень мило, только на людях чуть-чуть более сдержанно.

— Я, пожалуй, вернусь в дом, — говорит она. — Мне нужно позвонить сестре.

— Не хочешь подождать? — спрашивает Элизабет. — Я бы тебя подбросила. Мы тоже скоро уходим.

Анна качает головой.

— Нет, я разомнусь немного.

Так вот что такое выходить замуж! Найти по меньшей мере одного мужчину, который влюбляется в тебя, и ты становишься единственной, кого он любит больше всего на свете. Но что нужно сделать, чтобы мужчина тебя так полюбил? Он добивается тебя или ты добиваешься его? Свадьба Джулии Робертс будет проходить в павильоне помер четырнадцать кинокомпании «Двадцатый век Фокс». Он уже украшен в виде райского сада.

Когда Анна пытается дозвониться сестре в Филадельфию, трубку снимает ее двоюродная сестра Фиг. Фиг ровно столько же лет, сколько и Анне, и в школе они учатся в одном классе. Большую часть своей жизни они провели вместе, но это совсем не означает, что у них дружеские отношения, — скорее наоборот.

— Эллисон нет дома, — говорит Фиг. — Перезвони через час.

— Ты можешь ей кое-что передать?

— Я сейчас ухожу в магазин — у меня встреча с Тиной Черчис. Мне пойдет, если я вставлю в ухо две сережки?

— А тебе разрешили?

— Если я волосы зачешу вниз, никто и не заметит. — Немного помолчав, Фиг сообщает: — Моя мама думает, что твой отец — сумасшедший.

— Он не сумасшедший. Просто твоя мама старается как-то подбодрить мою маму. А в школе спрашивают про мой мононуклеоз?

— Нет. — В телефонной трубке раздаются какие-то щелчки, и Фиг глухо произносит: — Кто-то звонит по другой линии. Перезвони вечером, Эллисон будет дома.

Анна кладет трубку.

Худшие воспоминания Анны связаны не с приступами гнева у отца, а с тем, о чем она вспоминает с грустью. Однажды, когда ей было десять лет, а Эллисон тринадцать, они поехали с отцом, чтобы купить пиццу. Пиццерия находилась мили за три от их дома, ее владельцами были два брата-иранца, и их жены и дети частенько сами стояли за прилавком.

Дело было в воскресенье, и мать осталась дома, чтобы накрыть на стол. Еще до отъезда решили, что на десерт Анна и Эллисон получат ванильное мороженое с клубничным сиропом. Им удалось уговорить мать купить его еще днем в магазине.

Когда они подъехали к перекрестку, отцу пришлось затормозить на красный свет. Как только загорелся зеленый, к пешеходному переходу подошел какой-то парень, похожий на студента. Эллисон протянула руку к руке отца, которая лежала на руле.

— Видишь его? — сказала она отцу и махнула парню, чтобы тот переходил.

В ту же секунду отец пришел в ярость, Анна поняла это по тому, как он закусил губу. Одновременно она почувствовала, хотя видела лишь затылок сестры, что Эллисон не заметила внезапной перемены в настроении отца. Но это продолжалось недолго. Как только парень перешел дорогу, отец рванул через перекресток и резко затормозил у обочины. Всем корпусом развернувшись к Эллисон, он прорычал:

— Никогда не смей указывать тому, кто за рулем! Так вести себя, как ты, глупо и опасно для жизни.

— Я просто хотела проверить, заметил ли ты его, — тихо сказала Эллисон.

— А кто тебя просит проверять что-нибудь? — заорал отец. — Ты не имеешь права указывать пешеходу, можно ему идти или нет. Я хочу, чтобы ты извинилась, и немедленно.

— Извини.

Несколько секунд он буравил Эллисон злым взглядом, потом глухим, но все еще дрожащим от негодования голосом продолжил:

— Сейчас мы поедем домой. Пиццу вы, девочки, поедите как-нибудь в другой раз, когда научитесь себя вести.

— Папа, но она же извинилась, — подала голос Анна, сидевшая на заднем сиденье.

Отец резко обернулся.

— Когда я захочу услышать твое мнение, Анна, я тебе обязательно скажу.

После этого никто из них не проронил ни слова.

Когда они приехали домой и молча вошли в коридор, из кухни раздался голос матери.

— По-моему, запахло пиццей, — сказала она, выходя им навстречу.

Отец молча прошагал мимо нее и направился в свою комнату. Самое ужасное было в том, что им пришлось объяснять ей, что произошло, и видеть, как изменилось ее лицо, когда она поняла, что вечер испорчен. И до этого многие вечера были так же безвозвратно испорчены (менялись лишь причины и формы проявления отцовского недовольства), и мать почти всегда была свидетелем этого. Естественно, они с сестрой все рассказали, и их наказали. Мать запретила Эллисон и Анне брать что-либо из холодильника, так как хотела, чтобы они дождались, пока она уговорит отца выйти к ним (Анна понимала, что у нее ничего не получится). Потом она предложила самой съездить за пиццей (но этого ей не позволил бы сделать отец, что тоже понимала Анна). Минут через сорок мать велела им сделать себе бутерброды и отправиться по своим комнатам. Они с отцом решили поужинать в ресторане, и дочерям нельзя было попадаться ему на глаза.

Той ночью Анна не плакала, но иногда вспоминала, какой стол накрыла тогда мать (голубые тарелки, продетые в кольца салфетки в полосочку) и короткий промежуток времени, когда они с Эллисон уже понимали, что никакой пиццы сегодня не будет. Анна думала о матери, которая еще об этом не знала, и понимала, каково это — готовиться к самому обыкновенному, приятному семейному событию, а потом вдруг узнать, что ему не суждено случиться. Даже сейчас Анна чувствовала, как это больно, почти невыносимо. Вскоре после того как родители ушли, раздался телефонный звонок. Когда Анна сняла трубку, на другом конце провода прозвучал мужской голос: «Это Камаль вас беспокоит по поводу пиццы. Она остывает, и вам лучше поскорее забрать ее».

— Мы пиццу не заказывали, — ответила ему Анна.

Пока они ходили к бассейну, Даррак приготовил на обед лазанью со свежим шпинатом, хорошо сдобрив ее базиликом.

— Передаю благодарность шеф-повару, — говорит Элизабет. — Даррак, я тут недавно думала… Ты помнишь, как родители Анны помогали нам готовиться к свадьбе?

— Конечно, помню.

— Это было что-то. — Элизабет качает головой. — Свадебная церемония проходила не в церкви, а в том доме, где я жила, поэтому мои родители отказались присутствовать.

— О, это ужасно, — замечает Анна.

— Мама потом много лет не могла себе этого простить. Для нее это было большей трагедией, чем для меня. Твой отец не был в восторге от моего, как он считал, странного образа жизни, но, тем не менее, приехал к нам с твоей матерью из Филадельфии в день свадьбы. Они прибыли около полудня и привезли с собой на заднем сиденье машины целую гору замороженных креветок. Наше бракосочетание, признаться, задумывалось как очень несерьезное, но твои родители хотели, чтобы все выглядело красиво. Когда появился мировой судья, мы были заняты тем, что чистили креветок. Твоя мама тогда распереживалась, что во время церемонии от нас будет нести креветками.

— Можно мне уйти? — раздается голос Рори.

— Еще кусочек, — просит его Даррак.

Рори цепляет на вилку еще один большой кусок лазаньи и отправляет его в рот. Не закончив жевать, он вскакивает из-за стола.

— Молодец, — довольно произносит Даррак, и Рори мчится в гостиную, чтобы включить телевизор.

— Все выглядело довольно странно, но весело, — продолжает Элизабет.

— И ни от кого не несло морепродуктами, — вставляет Даррак. — Невеста, как всегда, пахла розами.

— Вот видишь? — говорит Элизабет. — Он — само очарование. Как я могла такому отказать?

Даррак и Элизабет смотрят друг на друга, и Анне одновременно неловко и любопытно быть свидетельницей этого глупейшего проявления чувств. Неужели люди действительно могут жить мирно и относиться друг к другу с такой нежностью? Это действительно впечатляет, но в их жизни, наверное, не хватает определенности и целенаправленности. В семье родителей она всегда понимает, какая цель перед ней стоит. Когда отец бывает дома (утром, перед тем как отправиться на работу в офис, после работы или по выходным), от его настроения зависит, о чем можно говорить, следует ли вообще заводить разговор, в какие комнаты можно входить, а в какие — нет. Жизнь рядом с человеком, который в любой момент готов выйти из себя, делает ее понятной и простой: твоя задача — не спровоцировать взрыв, и, если тебе удается это сделать, наградой служит само отсутствие взрыва. Желания остальных, их стремления и все, на что они имеют право — личные вещи, развлечения или, к примеру, справедливость, — воспринимаются как лишнее, постороннее. У тебя есть только право изо всех сил стараться продлить время затишья, а если это окажется невозможным, попытаться не дать скандалу выйти за стены дома.

Анна отправляется в ванную, и, когда на обратном пути подходит к кухне, до нее доносится голос Даррака:

— Завтра еду в Луизиану, увы!

— У дальнобойщиков не бывает отпусков, — замечает Элизабет.

— А мне кажется, — говорит Даррак в ту секунду, когда Анна входит в кухню, — будет намного лучше, если я никуда не поеду, останусь с тобой и мы будем трахаться, как кролики.

Слово «трахаться» он произносит так, что это похоже на «драться».

Даррак и Элизабет одновременно поворачиваются, глядя на Анну.

— Да, — смущенно улыбается Элизабет, которая все еще сидит за столом, — красиво сказано.

— Прошу меня извинить. — Даррак, стоя у мойки, склоняет голову в сторону Анны.

— Я пойду. Нужно уложить Рори спать, — говорит Анна.

— Я помогу. — Элизабет поднимается и, проходя мимо Даррака, отпускает ему легкий шлепок и укоризненно качает головой. В гостиной она обращается к Анне: — Мы тебя шокировали? Тебе стало гадко?

Анна смеется:

— Нет-нет, все нормально.

Вообще-то, если представить себе Элизабет и Даррака, которые занимаются любовью, картинка получается довольно мерзкая. Анна вспоминает желтые зубы Даррака, его непослушные брови и хвостик, потом представляет его голым в спальне: высокий, тощий, бледный, с возбужденным членом. Это Элизабет его возбуждает? Она хочет, чтобы он прикоснулся к ней? Да, Даррак, должно быть, в восторге от ее широкой задницы, от седых волос, которые сегодня вечером зачесаны назад и спрятаны под банданой. Что это: своего рода сделка (ты меня будешь привлекать, если я тебя буду привлекать) или их действительно тянет друг к другу? Разве такое возможно?

Больше всего Анне нравилось думать об отце, когда он, закончив колледж, записался в Корпус Мира и его на два года послали в Гондурас работать в детском доме. Это было тяжелое испытание. Он думал, что будет учить детей английскому языку, но ему пришлось в основном чистить картошку, торчать в кухне, где всем заправляла старая повариха, которая отвечала за завтраки, обеды и ужины для ста пятидесяти мальчиков. Нищета там была невообразимая. Самым старшим мальчишкам было двенадцать лет, они умоляли отца Анны забрать их с собой в Соединенные Штаты. Однажды, дело было в сентябре 1972 года, незадолго до возвращения домой, ее отец и несколько мальчиков встали посреди ночи и собрались в столовой, чтобы послушать радио, по которому должны были передавать репортаж с летней Олимпиады в Мюнхене. Марк Спитц плыл стометровку баттерфляем. У этого маленького радио был слабый прием. Спитцу уже удалось побить несколько мировых рекордов и завоевать золотые медали в заплыве на двести метров баттерфляем и вольным стилем. Когда он побил очередной рекорд, проплыв дистанцию за 54, 27 секунды, все мальчики повернулись к отцу Анны, захлопали в ладоши и принялись поздравлять его. «Они хлопали мне не за какие-то мои заслуги, — позже объяснял он Анне, в только потому, что я американец». Но она думала, что все-таки чем-то и он заслужил их аплодисменты, поскольку был взрослым, сильным и знающим жизнь человеком. Такими в ее представлении были все мужчины. Женщины, по ее мнению, не могли вызывать особого интереса.

И все же, почему ее отец, которому аплодировали гондурасские сироты, через девятнадцать лет превратился в мужчину, способного выгнать из дому собственную семью? Обычно, если мать вызывает гнев отца (например, готовит курицу вместо мяса, как он хотел, или не успевает забрать из сушилки его рубашки, хотя утром обещала это сделать), ночью она спит в гостиной, на левой половине раскладного дивана. Такое случается где-то раз в месяц и длится примерно три ночи, свидетельствуя о том, что отношения между родителями напряжены больше обычного. Не всегда это перерастает в открытые боевые действия или в партизанскую войну, иногда все заканчивается на стадии угроз. В такие дни отец просто игнорирует мать, хотя они продолжают вместе обедать, и он общается с Эллисон и Анной довольно спокойно, хотя и агрессивно. Глаза матери не просыхают. Перед тем как ложиться спать, она идет в спальню и пытается вымолить разрешение вернуться. Когда Анна была младше, она иногда присоединялась к матери, стояла рядом в дверях и плакала вместе с ней. Она хныкала: «Пожалуйста, папочка, разреши маме спать с тобой!» На это отец обычно раздраженно бросал: «Кэтлин, убери ее отсюда!» Или говорил: «Не нужно пытаться настраивать детей против меня, если наша семья для тебя что-то значит». Мать начинала шептать: «Уйди, Анна, ты не сможешь помочь». Все это происходило на фоне громко включенного в спальне телевизора, что делало ситуацию еще более унизительной. Несколько лет назад Анна перестала ходить с матерью к отцу и вместо этого отправлялась в комнату Эллисон. Но после нескольких таких приходов она по лицу Эллисон заметила, что сестре это неприятно, потому что лишний раз напоминает о том, что происходит в семье. Теперь Анна предпочитает оставаться в своей комнате. Она надевает на голову наушники и начинает листать журналы.

В ночь изгнания, где-то в половине двенадцатого, Анна проснулась от шума разыгравшегося скандала. Предыдущие ночи мать не спала в комнате для гостей, но теперь отец Анны требовал, чтобы она туда отправилась. Мать отказывалась, но не резко, а скорее умоляюще: «Я ведь уже легла, — доносились до Анны ее слова. — Я так устала. Прошу тебя, Дуглас».

Через какое-то время он уже кричал, чтобы она убиралась из дому. Ему было все равно, куда пойдет его жена, — это были ее проблемы. Отец говорил, что ему надоело чувствовать неуважение к себе, несмотря на все то, что он сделал для семьи. Она должна забрать с собой и дочерей, которые еще более неблагодарны, чем она. «Выбирай, — заявил он, — либо ты скажешь им, чтобы они выметались, либо я сам разбужу их». Потом мать стала звать Эллисон и Анну, попросила, чтобы они поторапливались, сказав, что неважно, что они не одеты. Это было в четверг. На следующее утро Анна не пошла в школу, мать повела ее в магазин, чтобы купить ей какую-то одежду. А уже в субботу Анну отправили в Питсбург на автобусе компании «Грейхаунд».

Однако же вот ведь какое дело: Анна подозревает, что мать и Эллисон сейчас наслаждаются жизнью. В последний раз, когда она разговаривала с сестрой, Эллисон спрашивала: «Но как там ты? Элизабет и Даррак к тебе хорошо относятся?» Не дав Анне ответить, она крикнула куда-то в сторону. «Фиг, сделай радио тише, я почти не слышу Анну». Возможно, сейчас происходит нечто похожее на те дни, когда отец уезжает в командировку и все вдруг начинают ощущать неимоверное облегчение. Обедают они тогда хоть в пять, хоть в девять часов; едят только сыр и крекеры, а иногда втроем съедают целую миску хлопьев «Райс Криспи», которую поглощают, стоя у кухонной плиты; втроем смотрят телевизор и долго не расходятся по своим комнатам. Отсутствие нервозности воспринимается как что-то неестественное, и на самом деле так оно и есть, потому что все это лишь временно. А если сейчас, живя у родственников, мать поняла, что их жизнь может быть такой всегда? Эта мысль не воспринимается Анной как неправильная или неразумная, но все же… Если Анна, Эллисон и родители живут под одной крышей, они по-прежнему считаются одним целым. Со стороны их семья кажется идеальной, и им, возможно, кое-кто даже завидует: атлетического вида отец, добрая и красивая мать, симпатичная старшая дочь, только что избранная вице-президентом студенческого совета, и младшая дочь, которая пока не может похвастаться никакими особыми достижениями, это правда, но, может быть, как рассчитывает Анна, с ней тоже произойдет что-то особенное. Вполне вероятно, что в выпускных классах она начнет принимать участие в дебатах, а потом будет ездить на школьные олимпиады в Вашингтон и в ее речи появятся слова вроде «опровержимые доказательства». Их совместная жизнь под одной крышей с непредсказуемым отцом не такая уж страшная и вовсе даже не плохая. И нет ничего ужасного в том, что родственники узнали их тайну, ведь это всего лишь родственники, не какие-то там посторонние люди.

Анна должна встретить Рори, который вернется домой на автобусе. Обычно его встречает некая миссис Янофски. Ей шестьдесят восемь лет, живет она на той же улице через дорогу. Но Элизабет говорит, что Рори очень не нравится быть дома у миссис Янофски, и поэтому, если Анна согласится его встречать, она этим всех очень обяжет. Вероятно, так оно и есть, хотя, возможно, Элизабет просто хочет найти Анне какое-то занятие.

За час до того времени, когда по расписанию должен прибыть автобус Рори (Анна следит по часам), она второй раз за день принимает душ, чистит зубы и брызгает дезодорантом не только под мышками, но и на область бикини — на всякий случай, для уверенности. Она завязывает на хвостике голубую ленту, но, решив, что это выглядит безвкусно, снимает и ленту, и резинку, стягивающую волосы. Она не уверена, встретит ли в парке того парня, но в прошлый раз он был там примерно в такое же время.

Встретила. Он сидит за столиком, не за тем, за которым в прошлый раз сидела она, но примерно в том же месте. Только заметив его, Анна задумывается, а что он делает в парке? Может, он продает наркотики? Когда их разделяют футов двадцать, они встречаются глазами и ее взгляд невольно опускается долу.

— Привет, — обращается он к ней, радостно улыбаясь. — Ты куда направляешься? Иди сюда.

Когда она подходит к его столику, парень показывает на свободное место рядом с собой, но Анна не садится. Она выставляет вперед одну ногу, скрещивает ее с другой и складывает руки на груди.

Он говорит:

— Ты плавала, да? Покажи свой купальник.

Не самое лучшее начало.

— Уверен, он на тебе классно смотрится, — продолжает парень. — Ты не худышка, а сейчас многие девчонки слишком худые.

Он, наверное, подумал, что она плавала, потому что ее волосы еще не высохли после душа. Анна одновременно чувствует тревогу, обиду и удовольствие, внутри живота разливается теплота. А что, если бы она действительно была сейчас в купальнике и, набравшись смелости, разделась перед ним? Не здесь, а в той рощице неподалеку. Что бы он с ней сделал? Разумеется, он бы попробовал что-то сделать. Но, к сожалению, под одеждой она выглядит не так, как ему хотелось бы, и понимание этого гложет ее сердце. Дряблый живот, щетина на верхней внутренней части бедер (в раздевалке после уроков физкультуры она слышала, как другие девочки говорят, что бреют там каждый день, но сама она частенько забывает это делать). Еще неизвестно, понравится ли этому парню то, что ему хочется видеть.

— Я не собираюсь сейчас раздеваться, — говорит она.

— Ты думаешь, что я какой-нибудь маньяк? Я не маньяк. Я сам тебе кое-что покажу, — успокаивает он ее, — а ты можешь и не раздеваться.

Если ее прямо сейчас изнасилуют или задушат, поймет ли отец, что он виноват в этом? Сердце Анны начинает бешено колотиться.

Парень усмехается:

— Знаю я, о чем ты подумала, но это совсем не то.

Теперь между ними уже всего пять футов. Он через голову снимает с себя безрукавку. Грудь у него такая же мускулистая, как и руки; плечи загорелые, а там, где тело обычно закрывает рубашка, кожа немного светлее. Он встает, поворачивается и наклоняется вперед, упираясь руками в столик.

Ага, вот что он хочет показать: татуировка. На огромной татуировке, которая покрывает почти всю его спину, изображен белоголовый орел с широко расставленными крыльями. Его голова повернута в сторону, глаз свирепо блестит, а из раскрытого клюва высунут длинный язык. Когти на лапах готовы вот-вот схватить… Кого? Трусливую мышь, а может, сам патриотизм? Это самая большая татуировка, которую ей когда-либо приходилось видеть, и единственная, которую она рассматривала с такого близкого расстояния. Остальная часть спины безволосая и кое-где покрасневшая. Краснота особенно заметна на плечах, там, где проходит граница татуировки.

— А это не больно? — спрашивает Анна.

— Больно было, когда кололи, но сейчас уже не болит.

— По-моему, клево, — говорит она.

Немного помолчав, парень почти робко произносит:

— Если хочешь, можешь потрогать.

Пока указательный палец ее руки не касается кожи на его спине, она до конца не уверена, хочет ли этого. Но вот она уже проводит пальцами по желтым когтям орла, по его черным перьям и маленьким, напоминающим бусинки, глазам. В памяти возникли слова: «Китайский иероглиф, обозначающий силу сердца». Ее пальцы скользят вверх по спине, и парень бормочет:

— Как приятно…

Ее левая рука уже почти дошла до его шеи, когда она замечает, что стрелки на наручных часах показывают десять минут четвертого.

— Господи! — вскрикивает Анна. — Меня же Рори ждет!

В следующую секунду (она даже не помнит, как отняла руку от его спины и говорила ли ему что-нибудь еще) Анна уже мчится через парк. Автобус Рори должен прибыть в три, а она общалась с парнем всего несколько минут, но на сборы у нее ушло столько времени, что, когда они начали разговаривать, уже, наверное, было три часа. Если с Рори что-то случится, она себе этого не простит! Страшно представить, что она может разрушить семью Элизабет. В процессе разрушения семьи она всегда выступала в роли наблюдателя и не догадывалась, что и сама может оказаться участником.

На автобусной остановке Рори не оказалось. Примерно в квартале от остановки он стоит посреди двора перед своим домом и озирается по сторонам. У него за спиной рюкзак, который шире, чем его плечи. Как-то вечером, несколько дней назад, Элизабет по просьбе Рори пришила к карману рюкзака кусочек ткани в форме совы.

— Извини, пожалуйста, Рори, — задыхается Анна, — я так рада тебя видеть.

— Ты должна была меня встретить на остановке.

— Знаю, поэтому и извиняюсь. Я просто немного опоздала, но сейчас-то я тебя встретила.

— Я не люблю тебя, — угрюмо произносит Рори.

Сперва Анна удивляется, но потом ей становится стыдно. Он имеет все основания не любить ее.

Она открывает дверь, и они вдвоем входят в дом.

— Давай сходим в «Сэки» за мороженым, — предлагает Анна. — Там оно, наверное, вкусное.

— У нас дома есть мороженое, — отвечает Рори.

— Я просто подумала, что, возможно, тебе захочется попробовать другое.

— Я хочу мороженое, которое делает мама.

Она готовит для него чашку горячего шоколада, потом наливает себе, но Рори пьет свой шоколад в комнате перед телевизором, а она в кухне. С каждой минутой у нее падает настроение, причем падает очень сильно. С одной стороны, Анна не может себе простить, что из-за нее могло произойти нечто ужасное, а с другой — она не находит покоя от мысли: а как бы повел себя тот парень, если бы ей не нужно было бежать за Рори? А что, если бы их встреча привела к чему-то хорошему? Может, это был шанс начать самостоятельную жизнь. Впрочем, сейчас думать об этом — непростительный эгоизм. Элизабет и Даррак впустили Анну в свой дом, а она отплатила им полным пренебрежением к их сыну. Нужно делать определенные выводы, думает она, нужно что-то предпринять и стать другим человеком. Она не совсем уверена, какие именно шаги нужно предпринять, но в том, что это будет долгий и нелегкий путь, у нее нет сомнений.

Она то и дело заходит в гостиную, потому что ей кажется, будто к дому подъезжает машина Элизабет, но за окном никого — вероятно, опять послышалось! Наконец, выглянув в очередной раз в окно, Анна действительно видит Элизабет. Не в силах больше терпеть, она выбегает во двор, где Элизабет достает из багажника пакеты с едой. Увидев ее, Элизабет говорит:

— Привет, Анна! Хочешь помочь?

Вместо ответа Анна начинает плакать, по ее лицу текут слезы.

— О Господи, Анна! — восклицает Элизабет. — Мне тоже так жалко! Я видела по телевизору в больнице, но не знала, что ты уже в курсе. Бедная Джулия Робертс!

Всхлипывая, Анна спрашивает:

— А что вы видели?

— В новостях по одному из каналов был короткий репортаж. Если все это действительно правда, можно сказать, что он ее предал! Я считаю, она права, что все отменила.

— Кифер ее предал? — В этот момент слезы начинают литься в три ручья. Они душат Анну, она уже ничего не видит и почти не может дышать.

— Рыбка моя, я знаю не больше тебя. — Элизабет пытается усадить Анну на крыльцо и обнимает ее за плечи. — Больше, наверное, знают только сами Робертс и Сазерленд.

Когда Анна наконец снова в состоянии говорить, она спрашивает:

— Зачем ему понадобилось предавать Джулию?

— А знаешь, может, все это и неправда. Однако нельзя забывать, что знаменитости тоже люди, у них, как и у нас всех, бывают свои трудности, они живут в том же мире, что и мы.

— Мне казалось, что они были такой хорошей парой, — говорит Анна, и новый поток слез течет по ее щекам.

Элизабет прижимает племянницу к себе еще сильнее, так что Анна утыкается лицом ей в грудь.

— Они ничем не отличаются от остальных людей, — продолжает Элизабет. — Джулия Робертс, например, не чистит зубы на ночь. Я имею в виду, не все время, иногда. Она, может, и в носу ковыряется. Все знаменитые люди ведут себя так же, как и мы: им бывает грустно, они могут ревновать, ссориться. К тому же, Анна, семейная жизнь — это такая сложная штука! Я знаю, многие видят в браке лишь хрустальные туфельки и свадебный торт, но на самом деле тяжелей этого в мире ничего нет.

Анна вскидывает голову.

— Почему вы всегда защищаете моего папу? Вы ведь знаете, что он сволочь.

— Анна, у твоего отца есть свои недостатки. Никто не идеален.

— Мне все равно, какие у него недостатки! — кричит Анна. — Он — настоящий изверг! Злее его никого нет!

Какое-то время Элизабет молчит.

— Ладно, он действительно изверг, — говорить она после паузы. — Нельзя отрицать очевидное. Но когда ты вырастешь, то наверняка поймешь, какой несчастный человек твой отец. Люди не поступают подобным образом, если у них все хорошо. Твой отец понимает, какой он, и ему больно осознавать, что он разрушает свою семью и ведет себя в точности, как это делал наш отец.

— Надеюсь, ему очень больно!

— Когда-нибудь ты все поймешь и простишь его, Анна, вот увидишь. Если твоя мама найдет в себе силы не возвращаться к нему, вам будет намного лучше. Ты почувствуешь это, когда вернешься домой. В свое время моя мама совершила ошибку: она осталась с папой. Но твоя мама, похоже, решила изменить свою жизнь, пока еще у нее есть силы. И это, я думаю, самое разумное и смелое, что она могла сделать.

Значит, родители разводятся. Теперь уж точно. Анна уверена, что Элизабет сама не понимает, насколько справедливы произнесенные ею слова, хотя сейчас мать Анны, вероятно, еще не приняла окончательного решения. Но когда мать в начале августа на машине приедет за ней в Питсбург, а потом по дороге домой они остановятся перекусить в «Дэйри Квин» и за рыбным салатом Анна услышит, что они теперь будут жить в квартире в другом доме, она не удивится. Их новый дом будет находиться в живописном пригороде, и, когда Эллисон и Анна впервые попадут туда, они увидят, что их комнаты обставлены мебелью и обустроены. У Анны — розовые в полосочку занавески, прекрасно сочетающиеся с розовым постельным бельем на раскладной кровати. В скором времени она полюбит новую квартиру больше, чем любила их прежний дом, в котором отец проживет еще несколько лет. Конечно, они не смогут позволить себе большую квартиру, но зато Анна не будет чувствовать себя неуютно, оставаясь дома одна. Рядом с их домом будут аптека, гастроном и несколько ресторанов, куда Анна с матерью иногда будет ходить по субботам. Анне и Эллисон придется обедать с отцом по воскресеньям, но это будет единственный день, когда они будут видеться или разговаривать с ним. Скорее всего, отец предложит им в любое время приезжать к нему или оставаться у него на ночь, но они воспользуются его приглашением лишь пару раз, чтобы забрать вещи, которые не успела перевезти мать. Отец начнет встречаться с какой-то женщиной из местного клуба, довольно красивой, муж которой погиб, плавая на лодке в Мичигане. У этой женщины — ее будут звать Эмми — трое маленьких детей, и Анна всякий раз будет задумываться о том, как отцу удается скрывать от Эмми, какой он человек на самом деле, или же эта женщина просто не хочет ничего замечать. Мать Анны не будет встречаться с мужчинами очень долго.

Вот что будет гласить молва о разрыве Джулии Робертс и Кифера Сазерленда: Кифер изменял ей с танцовщицей по имени Аманда Райс, которая работала в «Крейзи герлз клаб» и была известна там под именем Ворон. В день свадьбы Джулия полетит в Дублин с Джейсоном Патриком, актером и другом Кифера. Служители отеля «Шелбурн», в котором номер стоит шестьсот пятьдесят долларов за ночь, будут рассказывать, что Джулия выглядит мрачно, у нее огненно-рыжие волосы, а на пальце не видно обручального кольца.

Через два года она выйдет замуж за кантри-певца Лайла Ловетта, с которым будет знакома всего три недели. На свадебной церемонии Джулия появится босиком, и их брак продержится всего лишь двадцать один месяц. Ловетт на десять лет старше нее, у него пышная копна волос и изможденное строгое лицо. В 2002 году Джулия Робертс выйдет замуж за кинооператора по имени Денни Модер. Их обручение состоится в полночь на четвертое июля на ее ранчо в городишке Таосе в штате Нью-Мексико. Прежде чем они поженятся, Денни Модеру придется развестись с женой, гримершей по имени Вера, с которой он до этого прожил четыре года.

Анна будет жалеть Веру, считая, что ей досталась незавидная, даже жалкая роль в этой истории, но в конце концов согласится, что Денни и Джулия подходят друг другу. На фотографиях они будут выглядеть умиротворенными и счастливыми, только уж слишком красивыми для обычных людей. Впрочем, кроме тех случаев, когда, чтобы чем-то занять себя в приемной стоматолога или в очереди в магазине, Анна, листая журналы, больше не будет следить за жизнью Джулии Робертс и перестанет попусту тратить свое время на знаменитостей. Но не потому, что решит для себя, будто это несерьезное занятие (хотя на самом деле так оно и есть, как и многое другое), а потому, что станет взрослой и будет слишком занята другими делами. Каждодневное ощущение, что она уже не та четырнадцатилетняя девочка, какой была когда-то, конечно, пройдет, но кое-что еще долго будет напоминать об этом. Например, то, что когда-то она знала о Джулии Робертс очень много, а теперь знает очень мало.

В далеком будущем у Анны появится свой парень, которого будут звать Майк и которому она расскажет о своем отце. Она признается, что не жалеет о том, как жила до развода родителей, что это был, как ей кажется, хороший урок для нее. Если тебе пришлось расти в неблагополучной семье, ты начинаешь понимать, что земля вращается не для тебя, а многие, по наблюдениям Анны, доходят до этого вывода, только прожив уже большую часть жизни. Кроме того, это помогает понять, как быстро все может измениться, как страшно жить в современном мире. Когда бы ни случился кризис, он не застанет тебя врасплох, если ты к этому готов и не считаешь, что живешь под защитой каких-то высших сил. К тому же несчастливое детство учит человека ценить спокойствие и не требовать от жизни всего и сразу. Просто вымыть пол в кухне, слушая по радио оперу, вечером сходить в индийский ресторан с другом и быть дома в девять — большего и не надо! Это и есть подарки судьбы, которые надо уметь ценить.

Однажды, когда Анна будет рассказывать своему парню об отце, он заплачет, хотя глаза самой Анны останутся сухими. В другой раз он скажет, что у нее, наверное, стокгольмский синдром. Однако ее парень будет учиться на психолога и поэтому, по мнению Анны, окажется слишком впечатлительным человеком. Занимаясь с Майком сексом, Анна будет чаще всего смотреть на одно место на его спине — то, которое видно из-за левого плеча, и иногда, стараясь достичь оргазма, она будет представлять себе, что где-то дальше на спине, вне ее поля зрения, изображен огромный орел. Она будет проводить пальцами по тому месту, где могла быть татуировка. После того дня, когда она опоздала к автобусу Рори, ей больше никогда не посчастливится встретиться с парнем, у которого были бы татуировки. Хоть Анна и останется гостить у тети еще на два месяца, в парк она больше не пойдет.

Сейчас же Анне еще четырнадцать лет, и она сидит на крыльце так близко к Элизабет, что чувствует запах больничного мыла на ее руках. Пакеты с едой, которые привезла Элизабет, лежат на земле там, где она их бросила. Вот-вот к ним выйдет Рори и начнет просить сводить его в бассейн. Вернувшись домой, они, поскольку Даррак опять уехал в другой город, закажут на обед китайский суп с вермишелью, курятину в орехах кешью и говядину с брокколи.

— Мои родители разводятся, да? — спрашивает Анна. — Правда, разводятся?

— Тебе просто нужно понять, что большинство мужчин — очень слабые существа, — говорит Элизабет. — Это единственный способ научиться прощать их.