Музыка льда. Осколки

В этой тьме глубокой тебя и дальше буду я блюсти

Утро, которое организм не считает кошмаром, уже прелестно. Этот факт Виктория усвоила еще в детстве, когда никто не считался с ее “совиными” пожеланиями к режим тренировок и жизни в целом.

Сегодняшнее начало дня вполне можно было признать неплохим. За окошком светило солнце. Город просыпался в золоте осенней листвы, посвященной розовато-прозрачными лучами. По небу бежали тонкие перистые облачка. Сентябрь украшался и украшал будни.

Блекло-синие джинсы, крепко обхватывали женские бедра, свободная туника с асимметричным кроем подола прикрывала правую половину тела почти до колена, зато левая обнажалась каждым движением руки вверх.

Домбровская родилась на двести процентов женщиной, поэтому даже неосознанно любила приоткрывать и скрывать себя, давая почву для размышлений и мужских фантазий, не давая по сути никаких поводов к обвинению в этом. Ландау как-то поинтересовался, понимает ли Вика, что творит с нормальным мужчиной вырез блузы, который падает с одного плеча, открывая декольте чуть ли не до неприличия, в ответ получил невнятное пожатие плечами и комментарий, что чуть-чуть не считается. И он бы ревновал, наверное, если бы сам мог не наслаждаться этой волнующей скромностью и призывом одеждой. Его женщина была во всем изящной провокацией. Потому-то устоявших пред ее чарами и не находилось.

– Илюш, да будь проблема только со спиной, мы бы их решили так или иначе, я думаю, уж на сезон-то точно,– тонкая рука откинула назад еще не собранные волосы, подол блузы задрался, открыв узкую полоску кожи на боку.

Вика допивала кофе, уже стоя у раковины, собираясь тут же помыть кружку, как закончит последний глоток.

– Будь моим золотом, подай мне полотенце. О чем я говорила? А, да… Спину, конечно, так или иначе, но можно реанимировать, пусть и временно, а вот что там у нее в голове, страшно представить. Так что будем смотреть сегодня на льду. Миша, ты, я. Еще я Сашку позову. У него вроде сегодня с 10 до 12 окно было?

Саша Морозов был первым, кого Вика нашла в их неделимую команду. Может, не самым верным, но самым отчаянным в обороне Железной Вики от нападок. Мушкетер без страха и упрека. Временами, пожалуй, и без тормозов.

– Неа, у него с десяти до половины двенадцатого Яна на допзанятии. Она мне вчера сказала сама,– Ландау выкинул пустую упаковку от йогурта в ведро.

– Зачастила наша прима-балерина в район танцкласса. У нее разве проблемы какие-то?

Яночка первый год выступала на международных турнирах юниорского чемпионата. И с чем у девочки точно не было проблем, так это с пластикой и хореографией. Макарова успела до серьезного ухода в фигурное катание позаниматься гимнастикой и добраться до второго спортивного разряда, балетом, а так же классическими танцами. Как не разорвало ребенка – непонятно. Но эффект на льду после всей этой гимнастическо-танцевальной муштры был комическим. И уж кому-кому, а не ей бегать на допки хорео.

Илья выразительно посмотрел на любимую женщину, словно говоря: “Несообразительна ты нынче утром, дорогая”. Виктория поймала этот взгляд и только и смогла сказать:

– Опять что ли?! И эта тоже! Да когда же они успокоятся?! Он им всем в отцы годится уже!

Карма Сашки Морозова была в том, что ежегодно хотя бы одна из спортсменок Домбровской начинала умирать по душке Александру Максимовичу. В какой-то момент Вика даже хотела расстаться с соблазном малолеток, но передумала, ибо девочки все равно рано или поздно в кого-нибудь да влюбляются, а надежные партнеры и коллеги – это редкость.

– Ну, знаешь, милая! Некоторые любят выдержанные вина,– мужчина чмокнул ее в нос.

– Им про олимпиаду думать, а они все о любви!– женщина возвела глаза к небу.

– Это вроде не вредит процессу, скорее наоборот. И потом любовь не выбирает, да ведь?– Илья легонько пощекотал неприкрытую блузой кожу на боку

****

2000 год. Техас

Две девушки едят мороженое рядом с катком, где Вика работает, тренируя детей и взрослых. Работа, которая кормит, но временами бывает противной. Сейчас они с Амандой заедают мороженым урок с вязким дедулей лет 70, что вцепляется в девушку как только ступает на лед и не отпускает ее предплечье в течение всего часа. В последние несколько месяцев это стало особенно противно. И было подозрение, что дедуля тут не виноват.

А виноват был солидный мужчина, чье фото поселилось у Домбровской на прикроватной тумбочке. Впервые в своей двадцати-с-маленьким-хвостиком-летней жизни Вика строго по английской идиоме “упала в любовь”, да так, что и не видно дна колодца.

– Мэнди, но я ведь его люблю, хоть это и нечестно по отношению к его семье. Не могу не летать домой каждый месяц. Скучаю.

Аманда улыбнулась:

– Вот и ты разморозилась, девочка изо льда! Знаешь, я тебе так скажу: если любишь, надо ехать, и будь что будет. В конце концов, в этой долбаной жизни, может, только любовь и стоит того, чтоб отрывать зад от привычного дивана. А семья? Ну, так это его семья, что ты тут можешь сделать, если он ничего делать не хочет? Живи и радуйся, пока можешь.

– Маме не понравится, что он старше,– вздохнула Вика.

Что маме еще больше не понравится наличие жены у любимого младшей из дочерей и ребенка, и говорить не стоило.

– Тори, я конечно, простая черная девчонка, деревенщина, а вовсе не хрен-его-поймешь какой мудрец, но я тебе скажу: любовь не знает ни лиц, ни полов, ни лет. Это просто душа находит душу для беседы. Если ваши души нашли друг друга, то какая в задницу разница, насколько больше календарей он перелистал до встречи с тобой?!

****

– Похоже и правда не выбирает. Ну что же, позову после занятия присоединиться. Он с Милкой много работал, так что пусть тоже посмотрит. Да и ей будет приятно видеть еще одно знакомое лицо. Плохо ей, Илюш. Очень,– женщина произносит последнее слово с глубоким вздохом.

– Ты принимаешь ее снова слишком близко к сердцу. Верну тебе твое же напутствие: береги свое сердце, Эр. Оно нужно не только Милочке.– Ландау коротко прижал к себе женщину и прикоснулся губами к распущенным пока кудрям на виске.

****

Надо льдом “Сапфирового” висит полная тишина. В центре стоит тоненькая девочка в черном, замершая в ожидании первых звуков своей мелодии. Мила Леонова вернулась на родину, в свой ледяной дом, где училась всему, откуда ушла, не оборачиваясь. Но жизнь вернула ее, не желая считаться с чувствами Людмилы, страхами и обидами. Вот они, ее учителя: светлый взгляд Михаила Александровича, пристальный зеленый Виктории Робертовны, малопонятный и малоузнанный за сравнительно недолгий срок совместной работы взгляд Ильи.

“Ласковый и нежный зверь” подхватывает и несет девушку по катку. Кажется, тут даже лед мягче при приземлении и пружинит при толчке. Она дома. И другого дома для фигуристки Леоновой быть не может, как оказалось. Тут мало что поменялось и все изменилось за прошедшие два с лишним года. И ей на эти быстрые минуты короткой программы снова хорошо.

Последнее вращение. Остановка. Тишина и только дыхание, в котором вдох опережает выдох, а выдох прорывается сквозь вдох.

– МОгешь, девочка!– вдруг раздается голос, который она тоже не слышала уже два полных года.

Любимый дядя Саша. Именно так 10 лет назад ей почему-то представился хореограф Морозов и остался для нее навсегда “дядей Сашей”.

– Не мОгешь, а могЕшь!– сквозь прерывистое дыхание говорит Мила и летит к открытой Александром Максимовичем калитке. А он тут же подхватывает свою малявку на руки с усаживает как в детстве на плечо.

И как в детстве с его плеча она смотрит сверху вниз на подходящую с улыбкой Викторию Робертовну. В этот-то момент Милка окончательно сдается, принимая, что дом ее здесь. В этих знакомых руках, которые протягиваются ей снизу, подставляя ей ладони и берут на себя вес, опускающегося тела.

Руки у Домбровской сильные, Мила помнила, и как эти руки волокли ее за шкирку со льда, на который она заваливалась, не желая в наказание уходить с тренировки, и как подхватили за 5 метров до раздевалки после убийственного японского этапа, когда боль в сломанной ноге переросла в нестерпимую. Надежные прохладные руки, отводившие ей пряди с лица, поправлявшие ворот платья, обхватывающие под грудью, чтобы задать направление и силу вращения при изучении прыжков, разминающие мышцы. Эти руки держали над пропастью страха перед каждым прокатом. И раскрылись, принимая в объятья после того, как последним тактом музыки оборвалась ее дорога к самому желанному золоту всех спортсменов, оставив за собой след развороченной и размазанной по по льду мечты.

Когда Джош, в объятия которого он умчалась из России, не перетерпев боль обиды и поражения, вкладывал свои руки в ее раскрытые ладони, она чувствовала тепло и мягкую дружескую поддержку. В руках Виктории Робертовны всегда была опора. Бескомпромиссная. Вот и сейчас она крепко держала Милу, пока Морозов аккуратно за талию спускал ее на землю.

И даже прочно стоя на земле фигуристка продолжала чувствовать, как ее горячие пальцы сжимаются руками тренера.

– Как спина?– спросила подопечную Домбровская.

– Вроде нормально,– вслушиваясь в собственное тело, ответила Мила.

– Илья Сергеевич, можно вас к нам в компанию? Обсудим постановку.

Сильными движениями, как делала это многие годы до расставания, Виктория разминает ладони фигуристки и Мила проваливается в абсолютную безмятежность, толком не слыша обсуждения, лишь временами возвращаясь к общей беседе. И кивает, соглашаясь с каждой фразой, которую удается осознать.

– Все, отдохнула?– склоняется к ее уху тренер.

Знакомый запах близкого человека: смесь легкого дезодоранта, ментол бальзама для губ, если Виктория Робертовна целует в щёку, то на месте поцелуя еще долго остается легкий холодок. Настоящий поцелуй снежной королевы, забирающий сердце. Шампунь и аромат геля для тела и крема, смягчающего кожу, которая неизбежно грубеет от холода катка и сухости воздуха. И еще что-то, что несет на своей коже каждый человек, какой-то собственный, индивидуальный запах, неповторимый. И вся эта мелодия ароматов – тоже дом.

– Мил, сейчас прокатывай произвольную без прыжков. С прыжками потом Михаил Александрович отдельно будет разбираться. А мы посмотрим общую постановку. Давай, на исходную.

Мила идет по программе, входя в комбинированное вращение. Привычно захватывает конек и продолжает поднимать ногу вверх… И тут музыка замолкает и над катком несется:

– Леонова! Ты сдурела?! Куда – в бильман?!

Виктория стоит у бортика и орет. Она даже не ругается, а именно орет, как орут матери на детей, решивших кинуться под движущийся "КАМАЗ". В зеленых глазах, глядящих на фигуристку, плещется страх.

– Виктория Робертовна, мы пробовали на тренировках. Думали, что вставим,– недоуменно бормочет фигуристка.

– Милк, ну, что за детский сад! Тебе врачи еще год назад запретили такие прогибы!

Вика снова благодарна Григорьеву, который следит за беглянками “Сапфирового” и может рассказать об их здоровье.

Во взгляде Милы удивление и что-то еще, глубокое. Надежда? Надежда, что во время, за которое, даже встречаясь на стартах, они толком не поздоровались ни разу, о ней помнили здесь. Помнила эта суровая женщина с заботливым и требовательным взглядом. А Вика снова видит то, что видела больше десятка лет назад в глазах своей девочки: обожание и признательность.

“Ох, Милка, Милочка, Милаха! Ну, какое сердце способно противиться твоей любви?!”,– думает с улыбкой блондинка за бортиком, привычно заправляя за ухо выбившуюся от резкого движения головой прядь. И казавшиеся разорванными навсегда связи, неожиданно начинают спрядаться в тонкую, но прочную нить нежности и привязанности, в которой больше никому нет места.

****

Студийное освещение горячее и сухое. Утомляет. Вика не знает, что заставило седого мэтра журналистики провести в этом свете не менее полувека жизни. Он, пожалуй, ровно так же не понимает, почему очаровательно улыбающаяся ему собеедница, годящаяся по возраст в поздние дочери, вбрала холод льда и истерику поражений, перемежающуюся краткими отблесками побед.

– Виктория Робертовна, что вы не любите в себе?

– Хорошую память. Я не умею забывать поступки, а значит – никогда полностью никого не смогу простить.

Умный взгляд старого еврея-журналиста из-за стекол очков, кажется, обещает ей, что однажды она научится и этому. Когда-нибудь. И вовсе не обязательно это станет благом, но, безусловно, опытом.