На сердце без тебя метель...

Устыдившись своего малодушия, Лиза схватила руку игуменьи и с благодарностью прижала к губам.

— Трудница несет почти те же повинности, что инокини и послушницы. Поблажек никому не дается ни по чину, ни по званию. В обители все равны. Господь различий не делает. Готовы ли трудницей при обители быть, Лизавета Алексеевна?

В очередной раз произнесенное имя стало для Лизы знаком. Впервые за долгое время она могла быть самой собой. Открыто жить под своим именем, без масок, что навязывали ей люди и обстоятельства. Разве могла она отказаться?

— Мирское, что с собой принесли, сдадите на хранение, — продолжала тем временем игуменья. — Кому в подмогу по трудничеству отдам — позже решу. Платье иное имеется? Это почистить бы… Ну, ступайте с Богом, Лизавета, и с моим благословением. Господь даст — через прилежное послушание путь к спасению от мук обретете.

Из мирского у Лизы была лишь шляпная коробка, которую в спешке впихнул ей в руки дворник Гаврила. Словно впервые увидев ее, Лиза не сумела побороть любопытство и заглянуть внутрь, прежде чем отдать в руки гостиничной сестры.

В коробке не оказалось ничего, что могло бы пригодиться нынче, — только самые дорогие для Лизы вещи: пожелтевшее кружево венчального платья матери и веточка искусственных роз, украшавшая волосы той в день венчания; медали отца; тонкая шаль с бахромой небесно-голубого шелка; рисунки Николеньки, причем один, самый важный, так истрепался в местах сгиба, что, казалось, вот-вот порвется; книга, взятая на память из Заозерного.

— Бедная-бедная Лиза, — прошептала Лиза, пряча под шалью книгу с сочинением Карамзина, один вид которой снова растревожил ее душу.

— Что-то маловато у вас вещей, — заметила экономка, принимая на хранение шляпную коробку.

Привычное траурное платье из шелка Лиза без сожалений отдала рухлядной сестре и получила взамен черное из дешевой бумазеи. Единственное, о чем осмелилась просить экономку, — оставить ей рисунки брата.

— Досточтимая матушка приказала все мирское на хранение сдать, — сурово напомнила та и захлопнула дверь кладовой, словно отсекая от Лизы все ее прошлое: и счастливое, и наполненное бедами и печалями.

В трудничество Лизу определили к больничной сестре, отвечавшей за монастырскую больницу. День ее начинался теперь с полунощницы, затем спустя несколько минут следовала литургия, после которой послушницы и трудницы собирались в трапезной на завтрак, а затем расходились по делам своего служения, чтобы вновь собраться здесь на обед. После трапезы они возвращались к работам, а в сумерках, отстояв службу, расходились по кельям для сна.

Больница при монастыре почти всегда была заполнена до отказа, в основном, людьми низших сословий — крестьянами и мещанами. Поначалу Лизу привлекали к изготовлению лекарств, стараясь держать подальше от больных. Но со временем больничная сестра все чаще стала просить новенькую помочь с больными. Лиза подносила лекарства, обтирала холодной водой горячечных и даже обрабатывала раны, с трудом сдерживая рвотные позывы при виде гнили, в которую превращались грязные порезы.

За всеми заботами постепенно уходило смятение из души, притупилась сердечная боль, притаившись где-то в самом дальнем уголке ее души. По совету матушки Клавдии, навестившей ее спустя неделю в больнице, Лиза старалась не думать о прошлом.

— Оставь печали и горести. Содеянного не переменить. Оно нам уроком служит, даже тем, кто с пути сбился праведного, — сказала игуменья, на пару мгновений задержавшись подле Лизы, склонившейся перед ней в почтительном поклоне. — Держи себя смиренно и достойно нынешнего звания. И тогда Господь наставит тебя на путь истинный.

Второй раз Лизе довелось увидеть матушку Клавдию лишь через пару недель, перед Покровом. За ней специально послали в больницу и проводили в покои игуменьи. Та была не одна. Подле нее стояла письмоводительница монастыря. Матушка Клавдия, будучи мещанского сословия, не умела ни читать, ни писать, потому помощь сестры Леониды была ей всегда кстати. Но присутствие той в настоящую минуту стало неожиданным для Лизы. Потому она несколько помедлила на пороге, и только строгий взгляд сопровождавшей сестры заставил ее вспомнить положенные слова.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.

— Аминь, — произнесла игуменья и жестом пригласила Лизу зайти. Окинула взглядом смиренную позу трудницы, ее наклоненную голову в темном плате, а потом шевельнула четками в руке.

— Не всякому слову верь, — проговорила негромко. — Знаешь?

— Знаю, досточтимая матушка, — ответила Лиза, радуясь, как школьница, выучившая урок, и продолжила цитату, ощущая невольный трепет: — Иной погрешает словом, но не от души, и кто не погрешал языком своим?

Игуменья кивнула, отчего полы ее апостольника качнулись с тихим шелестом.

— Похвальна мудрость твоя. Да будет она впрок. А такую строку помнишь: «Расспроси друга, ибо часто бывает клевета»?

От этих слов сердце Лизы забилось в груди пуще прежнего. Волнение усилилось во сто крат. Что будет? Ее все-таки выдадут властям? Что ж, она готова. Раз Господь решил покарать ее за свершения, так тому и быть.

— Сестра Агафия довела до моего сведения, что ты в который раз просила вещицу из числа тех, с коими из мира пришла. Правила едины для всех — келия красна не безделками мирскими, а духом святым и молитвами. Не искушай других своими просьбами. Храни все светлое в сердце своем, — произнесла матушка Клавдия сурово, чем окончательно сбила Лизу с толку.

Как могут быть связаны цитата из Книги премудростей и ее просьбы вернуть рисунок брата, тоска по которому взялась за нее в последние дни с утроенной силой?

— А еще сестра Агафия говорит, что молитвы не приносят тебе исцеления душевного. Исповедь в этом месяце ты пропустила. Нехорошо тягость в себе носить. Сними часть ноши. Господь явит тебе помощь в том.

— Я уже исповедалась вам, досточтимая матушка, — напомнила Лиза и по чуть дрогнувшим в руке игуменьи четкам поняла, что допустила ошибку.

— Мне ты свои помыслы открыла, то похвально, исповедь же только иерею творят, как ты ведаешь.

«Смирение, смирение и еще раз смирение», — повторяла сестра Агафья, благочинная, надзирающая за насельницами. Но у Лизы никак не выходило следовать всем правилам обители. Отчего она только убеждалась, что не смогла бы выбрать для себя путь инокини.

— Сестра Леонида давеча получила ответ на прошение наше, — продолжила игуменья, словно Лиза ничего и не говорила. — Матушка Досифея стоит во главе обители в Тверской епархии. Ее связи в губернии обширны, посему нет причины питать сомнения в правдивости сведений. По письменному ее заверению, граф Дмитриевский жив и здравствует, бог даст, и поныне.

Эта весть явилась полной неожиданностью для Лизы. Горячая волна облегчения невероятной силы нахлынула, заставив голову пойти кругом, а ноги ослабеть от волнения.

— Уверена ли досточтимая матушка Досифея, что это именно он? — помимо воли вырвались слова сомнения, встреченные игуменьей с легким недовольством. — Не наследник ли фамилии и титула его?

Матушка Клавдия взглянула на письмоводительницу, которая, разгадав молчаливый приказ, развернула письмо, до сей поры спрятанное в складках ее подрясника.

— Александр Николаевич Дмитриевский, — прочитала четко имя, указанное на бумаге.

— Тот ли? — спросила игуменья у раскрасневшейся Лизы, с трудом сдерживающей слезы радости.

— Тот, досточтимая матушка.

— Господь велик и милостив, отвел от тебя грех смертоубийства, — дрогнули в подобии улыбки уголки губ матушки Клавдии. А затем голос ее снова посуровел, а на лицо в обрамлении складок апостольника нашла тень: — Погоди еще слезы лить. Не все сказала я…

— Он нездоров? — встревожилась Лиза. Вдруг настойка белены нанесла урон здоровью Александра? Или его рассудку?

— Кто? Господь с тобой, сказала же — здравствует! — дернулись четки в руках игуменьи. — Более ничего не спрашивала у матушки Досифеи, только о здравии справлялась. Забудь о нем и недостойной связи своей! Благодари Господа, что отвел тягость греха смертного от души твоей, и доле о том! Я не только матушке Досифее писала, графине Щербатской тоже послала весть о тебе.

Упоминание этого имени заставило Лизу содрогнуться. Отчего-то стало горько во рту. Так горько, словно лекарства какого глотнула махом.

— Лизавета Юрьевна не желает знать тебя. Ее секретарь писал, чтобы имени твоего более в записках к ее сиятельству не упоминалось. И более того, как одна из самых щедрых радетельниц об обители, она выразила пожелание, чтобы тебя удалили из этих стен. Графиня была милостива и дала две недели сроку на устройство твоего будущего. Только в столице и Москве непозволительно места тебе искать. На иные обители запрета нет. Проезд к месту послушания оплатит ее сиятельство, а в монастырь будет сделан щедрый взнос от твоего имени. И далее на Рождество и Пасху — ежегодные пожертвования до дня твоей кончины.

Вся сущность Лизы всколыхнулась в немом протесте. Снова ее судьбой распоряжаются, будто она не человек, а игрушка бездушная, сродни фарфоровой кукле. А потом разум робко напомнил, что у нее нет ни средств к существованию, ни бумаг на собственное имя. И совесть добавила, что Лизавета Юрьевна довольно благосклонно отнеслась к той, что опорочила ее кров и в который раз приковала внимание к имени Щербатских.

Но она не может, просто не может! Уехать прочь из Москвы. Оставить все за воротами монастырскими — надежды, чувства, мечты. Вся ее жизнь вдруг показалась ей разделенной на части. Одна была полна света и безграничного счастья, другая — мрачна и тягостна от запретов и незримых оков. И самое удивительное, что Лиза отчетливо понимала: время, проведенное в Заозерном, стало для нее не менее светлым, чем то, что было до скоропостижной кончины отца. И отказываться от него она не желает. Не желает и не сможет, нарушая главный долг Христовой невесты — оставить все мирское за стенами обители и впустить в свое сердце только любовь к Богу.

— Батюшка всегда учил меня держаться правды и не кривить душой. Пусть я оступилась в прошлом, но отныне намерена твердо держаться его наказа, — с каждым словом голос Лизы звучал увереннее, а подбородок поднимался все выше.

— Вы можете написать ее сиятельству, что я весьма благодарна за ее предложение, но отказываюсь его принять. Я не чувствую в себе стремления стать послушницей. Не могу. Поступить так — означало бы лукавить перед настоятельницей и сестрами, но что самое страшное — перед Господом. Покинуть Москву тоже не могу, покамест нет убеждения во мне, что розыски мои напрасны. Прошу лишь об одном — позвольте две недели после Покрова здесь провести. Далее бог покажет…

— Ее сиятельству нет потребности в благодарности и ответе твоем, — тихо, но твердо сказала матушка Клавдия, жестом останавливая горячую речь Лизы. — Ишь, как понесла, будто кобыла необузданная! Неужто не вижу, что нет в тебе желания. Насилу Господь к себе не ведет, нет такой нужды. В обители оставайся, никто не гонит. Горячность свою уйми. Не пристало то. Неужто забыла уклад? Благочинной наставление дам, чтобы ты назубок выучила, как должно себя в обители насельнице вести. Я за тебя покамест ответ держу, не забывай о том! Ступай-ка к сестре Агафии, скажи ей — велела я тебя от общей трапезы удалить на два дня. И Книгу Премудростей в эти дни читай, чтобы о словах запомнилось да о премудрости Божьей.

Наказание не было суровым. Обе понимали это. И Лиза благодарно преклонила колени, с трудом сдерживая эмоции перед строгим лицом игуменьи, в котором читалось искреннее расположение.

Все последующие дни сердце Лизы отстукивало одно лишь слово: «Жив!» Стоило только подумать о будущности своей, как в голову лезли воспоминания об Александре. Радость тут же захватывала с головы до ног, и Лиза с трудом сохраняла на лице смиренно-сосредоточенное выражение и подавляла улыбку. Он жив. И это значит, что Господь не оставил ее. Это значит, что и в будущем Он поможет ей. И все сбудется! Все будет! Она разыщет Николеньку. Непременно разыщет! Вернет себе честное имя и, быть может, имение батюшкино, отданное в опеку Лизавете Юрьевне. Пусть дом тот маленький и скромный, но это ее дом… Ее жизнь.

Вместе с Покровом в Москву шагнули осенние холода. По ночам уже замерзала вода в лужах. В кельях стало совсем зябко.

Спустя несколько недель после великого праздника Лизу вновь вызвали к матушке Клавдии. И первое, о чем подумалось девушке, когда она шла за одной из сестер к покоям игуменьи, что у нее совсем нет верхней одежды. Траурное шелковое платье вряд ли согреет в начале ноября, когда с неба вот-вот посыплет снежная крупа.

Лиза знала, зачем ее позвали, но все же не была готова услышать эти слова. Совсем не готова.

— Для вас пришло время покинуть стены обители, — проговорила матушка Клавдия.

На этот раз она принимала Лизу в одиночестве, пряча от холода ладони в складках подрясника. — У вас все еще есть выбор. Я писала к матушке Досифее в Тверь и к матушке Аполлинарии в Калугу. Они готовы принять вас по моей рекомендации трудницей. А дальше — как Господь рассудит…

— Благодарю вас, досточтимая матушка, может статься, позже я и приду в обитель. Но покамест не могу покинуть Москву… — начала Лиза, но тут же замолчала по знаку игуменьи.

— Тогда иное, раз уж так решено. Ступайте к экономке, она выдаст вам мирское платье. За воротами дожидаются уже. Сторож сказал, давно прибыли.

— Кто, досточтимая матушка? — сердце Лизы на миг похолодело, хотя она была уверена, что едва ли игуменья отдаст ее в руки Marionnettiste.

— Я взяла на себя дерзость написать к единственному лицу, от которого могла получить сочувствие к вашему положению. Написала обо всем, что стряслось с вами. К счастью, эта особа согласилась помочь вам, — говоря это, игуменья поднялась с кресла. — Мадам Дулова ждет вас.

— Дулова? — переспросила Лиза, пытаясь вспомнить, где могла слышать эту фамилию.

Ощущение, что имя ей знакомо, было настолько сильным, что она даже растерялась. А потом вспомнила раздраженный голос Лизаветы Юрьевны:

«Дулова?! O mon Dieu et tout les saints!^[285] Дулова! О чем еще можно вести тут разговор?!»

— Она отказалась зайти в обитель из опасения навлечь гнев ее сиятельства, потому ждет вас за воротами монастыря. Вам следует поблагодарить Господа за такую милость. Ежели бы мадам Дулова не откликнулась, не знаю, в чьи бы руки я вручила тогда вашу судьбу, — поведала игуменья с мягкой улыбкой. В ее выцветших из-за прожитых лет глазах светилось такое участие, что горло Лизы перехватило слезами.

— От всей души благодарю вас, досточтимая матушка, — девушка поднесла руку настоятельницы к губам.

— Ступайте, дитя, и помните: «Все, что ни приключится тебе, принимай охотно, и в превратностях твоего уничижения будь долготерпелив, ибо золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, — в горниле уничижения». Да пребудет с вами Господь!

Сестра-экономка молча выдала Лизе до боли знакомую шляпную коробку, побывавшее в починке, аккуратно сложенное траурное платье, шляпку с вуалью и плащ с пелериной из толстой шерсти.

— Барыня передали вам по милости своей, — буркнула сестра, указав на плащ. — Пришли вы к нам по бабьей поре, а ныне ж стужа какая. Нешто смерзнуть желаете?

Замерзнуть Лиза определенно не желала, потому с благодарностью приняла плащ. После дешевой бумазеи шелк приятно скользнул по телу, напоминая, что она выше по положению многих, с кем прежде делила монастырские будни и праздники. Теперь она снова стала самой собой. Той, кем была рождена. И снова принимала имя, под которым явилась на свет некогда в родном имении.

Наталья Михайловна Дулова ждала ее в коляске неподалеку от монастырских ворот. Лиза сразу же узнала ее, едва увидела, несмотря на то, что некогда хорошенькое девичье лицо несколько изменилось. У рта залегли складки разочарования и усталости, а глаза уже не сияли столь восторженно, как прежде. Но при виде Лизы Наталья улыбнулась — открыто, без притворства.

— O, mademoiselle, не думала я, что нам доведется свидеться при таких обстоятельствах. Скорее же, забирайтесь внутрь. Кирпичи еще не остыли. А стоять на таком пронизывающем ветру — поистине мука!

Сказанное ею не таило в себе ни надменности, ни любопытства, ни укора. В голосе Натальи сквозила лишь легкая радость от встречи с тем, с кем не виделся более полутора лет. «Странно, — подумалось Лизе. — мы ведь никогда не были близки с ней».

Когда Лиза появилась в доме графини Щербатской, ее дочь Наталья уже была в поре и выезжала. В доме им удавалось пересечься крайне редко. А вскоре Наталья покинула стены особняка на Мясницкой и никогда более не переступала порога покоев Лизаветы Юрьевны. Последний раз Лиза видела Наталью перед отъездом в деревню, когда та смело бросилась наперерез поезду графини, едва открылись ворота. Тогда Лиза приняла в руки очередную записку, надеясь, что сердце старой графини все-таки смягчится. Но напрасно — записка, переданная ее сиятельству на первой же станции, была немедленно сожжена. Лизу же били по ладоням тростью, приговаривая, что «la curiosité est un vilain défaut^[286]».

— Вам, верно, любопытно, отчего я откликнулась на просьбу матушки Клавдии? — спросила Наталья, едва Лиза заняла место напротив нее в карете.

Этот прямой вопрос, в обход правил политеса, вовсе не смутил Лизу, столько времени прожившую подле Лизаветы Юрьевны и привыкшую к прямоте, свойственной крови Щербатских.

— И это после всего, что прочитала в послании от нее, — продолжала Наталья. — Сказать откровенно, я и помыслить не могла, что вы решитесь на подобный поступок. Мне прежде думалось, что вы la petite souris^[287], как прочие приживалки и богомолки, что бывали при maman. Jeux de chat, larmes de souris^[288]. Но после… тогда в парке, помните? А еще во время прогулки и когда она уезжала в деревню прошлым летом? Зачем вам все это было надобно? Выступить против ее сиятельства — нужно обладать либо огромной глупостью, либо невероятной храбростью. Вы, верно, гадаете, в курсе ли Москва обо всем, что стряслось с вами? Графиня Щербатская умеет хранить тайны, особенно, когда сами герои тайн держатся в тени, не то что я. Так что послание матушки Клавдии, в котором она поведала вашу удивительную историю, стало для меня сродни грому.

— Ежели мое присутствие доставит вам хлопоты… — смутилась Лиза, понимая, насколько испорчена ее репутация.

— Ах, полноте! Оставьте свою чрезмерную гордость, которая, ставлю империал, не раз выводила ее сиятельство из себя. Мне ли бросать в вас камни? Corbeau contre corbeau ne se creve jamais les yeux^[289], так кажется говорят, верно?

Лиза невольно вздрогнула, услышав поговорку, что не осталось незамеченным для Натальи.

— Замерзли? Лучше экипажа найти не удалось. Все ведь срочным порядком. Вот, ежели желаете, возьмите мою муфту — обогреете руки. Нет-нет, не терплю возражений! Возьмите!

— Почему вы делаете это?

— Вы ведь озябли! — попыталась увильнуть Наталья, но после все же призналась без тени улыбки в голосе: — По нескольким причинам. Я прекрасно помню, каково это — быть отверженной. Ежели бы все сложилось иначе, ежели бы Жо… Григорий Александрович оказался человеком без чести… Страшно подумать! Это когда любовь застит глаза, все кажется таким… таким… L’amour est aveugle^[290]. Истинно так. И потом, чем я рискую? Графиня Щербатская скрыла, куда делась ее очаровательная protégé. В глазах света вы просто таинственным образом исчезли. Я даже сперва думала, что maman добилась своего и упекла вас в обитель. Но все оказалось куда как интереснее и благополучнее для вас.

— Вы полагаете? — с легкой иронией усомнилась Лиза.

— Вы сами убедитесь в том со временем. Позвольте мне помочь вам, коли смогу. Правда, вряд ли я смогу многое, — теперь в голосе Натальи сквозили нотки горечи и усталости. — И это еще одна причина, по которой я отозвалась на просьбу. Мне нужна помощница. Как вы знаете, у меня есть сын, мое сокровище Поль. Признаюсь, я не справляюсь с тяготами материнства. А неизвестную особу в дом брать бы не хотелось. Я не предлагаю вам роль воспитательницы или приживалки, вы станете мне une compagne^[291]. Что скажете? О, вижу, вы удивлены и растеряны моим напором. Жорж… Григорий Александрович всегда мне твердит, что моя излишняя горячность может отпугнуть людей … Однако, мы уже прибыли!

Дуловы снимали в Хохловском переулке половину двухэтажного дома, расположенного неподалеку от казарм батальона, которым командовал муж Натальи.

Когда карета остановилась, Лиза не сразу опомнилась, все еще находясь под впечатлением от разговора по дороге.

— Что, не похоже на прежнее наше с вами жилье, Лизавета Алексеевна? — неверно расценила Наталья задержку Лизы перед выходом из экипажа. — Нынче я живу по принципу: mieux vaut assez que trop^[292]. А в особняке на Мясницкой или в матушкином имении легко было потеряться. Либо потерять себя самое. Allons, venez!

Лиза все еще ощущала неловкость за свою невольную паузу, когда шагнула на ступени крыльца и далее в полутемную переднюю, следуя за хозяйкой дома. Ей ли казаться недовольной? Потому и была особенно молчалива, когда они вдвоем с Натальей прошли из передней на второй этаж, в хозяйские покои. У подножия лестницы Наталью встретила горничная, торопясь принять у барыни шляпку, сумочку, пальто, перчатки и зонтик. Все это Наталья передавала ей постепенно, следуя вверх по лестнице и далее через анфиладу комнат в небольшую, но уютную столовую с абажуром из темного бархата над круглым столом. Лиза взглядом дала понять горничной, что та может принять ее плащ позже.

— Maman! Maman! — из соседней комнаты выскочил светловолосый мальчик лет пяти и метнулся в юбки Натальи.

Молодая женщина легко подхватила ребенка на руки и пару раз крутанула. Подол ее юбок взметнулся, обнажив верх узконосых ботинок.

— Поль, поприветствуйте даму, о которой я вам говорила, — обратилась она к мальчику, наконец, спуская его с рук.

Тот тут же посерьезнел, шагнул к Лизе и поклонился, заложив руку за спину.

— Bon jour, madam.

В эту минуту мальчик показался Лизе похожим на Лизавету Юрьевну. Сходство было лишь мимолетным — в выражении глаз, в случайном повороте головы, в линии рта. Но оно было, выдавая в мальчике истинного потомка рода Щербатских.

Несмотря на жалобы Натальи на тяготы материнства, Павлуша оказался превосходно воспитан. Во время чая, к удивлению Лизы, его не отослали в детскую, а усадили за стол вместе со всеми. Манеры мальчика за столом были безупречны. Пусть он иногда и позволял себе небольшие шалости или задорный смех, когда кормил крутящихся возле стола кошек.

После трапезы за Павлушей спустилась нянька, молоденькая конопатая девочка лет пятнадцати-шестнадцати, и Лиза впервые заподозрила, что Наталья немного лукавила, когда говорила о помощи в присмотре за сыном. В доме явно было кому ходить за ним: помимо горничной Натальи, в доме имелись еще пара девушек, пожилой дворецкий, заодно выполнявший обязанности буфетчика и дядьки Павлуши, кухарка с поваренком, дворник и денщик капитана Дулова, щербатый Семен. Это, конечно, не шло ни в какое сравнение с огромным штатом прислуги в домах графини, но все же Лиза иначе представляла себе положение, в котором оказалась Наталья, лишившись благоволения Лизаветы Юрьевны.

— Вы думаете о брате, верно? — Наталья первой нарушила тишину, установившуюся после того, как Павлушу увели в детскую.

Лиза глубоко вздохнула, пытаясь справиться с нервной дрожью, охватившей ее при упоминании Николеньки.

— Вам понадобятся средства, чтобы вести розыски, коли вы убеждены, что есть шанс его разыскать. Но сперва об ином. Матушка Клавдия писала мне, что у вас нет бумаг. Они остались у ее сиятельства, верно? Быть может, у вас есть иные?

— Под иным именем более скрываться не желаю, — твердо ответила Лиза, справившись с волнением, и Наталья наградила ее ободряющей улыбкой. — Да и на другое имя бумаг тоже нет, остались в доме на Немецкой. Я после расскажу вам о том, ежели позволите.

— D’accord, — согласилась Наталья. — Так насчет бумаг… Я говорила с Никитой Александровичем о вашей ситуации. Ах, не смущайтесь! Я рассказала ему совсем иную историю. Никита Александрович, брат Жоржа, весьма ловок умом, ему следовало родиться стряпчим, право слово. Он-то и придумал, как вам бумаги выправить новые и выхлопотать пенсию. Можно еще попробовать высвободить ваше имение из-под опеки ее сиятельства, да вступать в споры с графиней — дело неблагодарное.

От таких новостей у Лизы даже слегка закружилась голова.

— Вы, верно, устали? Столько всего приключилось нынче! — всплеснула руками Наталья. — Я прикажу вас проводить в вашу комнату. Она в мезонине, подле детской, уж не обессудьте, но иного предложить не могу.

— Да что вы! Полноте! — воскликнула Лиза и благодарно сжала руку Натальи. — Я не смела даже надеяться, право…

— И зря! Вам надобно было подумать о том, чтобы обратиться ко мне тотчас же, как в Москве оказались, — укорила ее Наталья. — Qui bien fera, bien trouvera^[293].

— Помилуйте, я ведь ровным счетом ничего…

— Пойти против maman дорого стоит, Лизавета Алексеевна, — возразила Наталья. — А я помню все ваши попытки помочь мне тогда. На память Щербатские никогда не жаловались. Allons, довольно! Я позвоню Глафире, она проводит вас в вашу комнату. Не думайте более о худом, Лизавета Алексеевна. Друзья на то и даны, чтобы помогать друг другу, n’est ce pas?

Прежняя Лиза с радостью бы откликнулась на эти слова и заверила бы Наталью в своем расположении и безграничной благодарности. Но Лиза нынешняя не доверяла уже словам столь легко. Потому сердечно, но сдержанно поблагодарила хозяйку дома и ушла в отведенную комнату, чтобы отдохнуть и освежиться перед обедом, назначенным на шесть пополудни, когда со службы возвращался капитан Дулов.

На душе у Лизы было тревожно. Она опасалась, что Григорий Александрович вовсе не так расположен иметь в доме компаньонку супруги, да еще с такой сомнительной репутацией. Да, Наталья заверила ее, что никто не слышал о происшествии с воспитанницей графини, что ее сиятельство надежно сохранила в тайне ее прошлогодний побег, но… Кто знает, чем это все может обернуться нынче, когда Лизавета Алексеевна Мельникова снова предстанет перед московской публикой? Да и сможет ли она сделать это без страха быть узнанной?

От всех этих мыслей у Лизы разыгралась мигрень. Потому, сбросив ботинки и развязав тугую шнуровку, она, как была в платье, бросилась на постель и спрятала лицо в мягких подушках. «Vu une fois, cru cent fois^[294]». Или, как говаривала ее нянюшка: «Поживем — увидим»…

Глава 35

Вопреки Лизиным опасениям при знакомстве Григорий Дулов ничем не выказал своего недовольства, напротив — был весьма приветлив и радушен. Не будь Лиза уверена, что он посвящен во все обстоятельства ее истории, усомнилась бы в том определенно.

Прежде ей доводилось только слышать об этом мужчине. Когда Наталья покинула родной кров, Лизавета Юрьевна не раз поминала «беспутного гвардейца» недобрым словом. И, грешно признаться, Лизе было любопытно увидеть того, ради кого дочь графини так легко отказалась от богатства и завидного положения в свете.

Наружность Дулов имел вполне приятную, хотя особой красотой не отличался. Однако стоило ему завести разговор, как собеседник неминуемо становился жертвой его неотразимого обаяния. Неудивительно, что Наталья так сильно увлеклась им, повстречав в Дворянском собрании на ежегодном бале в честь открытия сезона.

Весь его облик был обманчиво мягок, движения ленивы, а голос тих и немного певуч, особенно когда Григорий переходил на французский. Он напоминал Лизе кота, и вовсе не из-за пшеничного цвета усов, — такой же вальяжный и благодушный. Но возникало ощущение, что за всей этой внешней мягкостью таилась твердость нрава и верность своим убеждениям. Лиза даже уловила некое сходство с кукловодом, и дело было не в том, что оба уговорили бежать девиц из дома графини Щербатской.

Верно, потому она и не растерялась, когда Григорий, воспользовавшись отлучкой жены в детскую, неожиданно резко произнес:

— Надеюсь, вы не обманете доверие Натали, Лизавета Алексеевна. Ей стоило огромных трудов вернуться в общество. Я не допущу, чтобы ее имя снова сделалось предметом сплетен.

— Я знаю, как ценно честное имя, Григорий Александрович. И постараюсь отныне, чтобы даже тени не упало на мое. А что до Натальи Михайловны, не беспокойтесь понапрасну. Было бы черной неблагодарностью с моей стороны — причинить ей хотя бы малейший вред.

Когда на пороге гостиной появилась Наталья, Лиза поразилась тому, каким взглядом встретил ее Григорий — полным особого света, присущего любви. Она тут же простила ему резкость слов и недоверие, убеждаясь в неправоте Лизаветы Юрьевны, в течение шести лет повторявшей, что «этому мерзавцу нужны только средства, а не сама особа».

— Надеюсь, Жорж не напугал вас, — спросила на следующее утро Наталья у Лизы, когда после завтрака проводила супруга на службу. — Он заботится обо мне и порой слишком. До сих пор горячится при упоминании maman. Но у него доброе сердце. Именно он первым предложил протянуть вам руку помощи, а я уж додумала остальное. Вскорости мы наконец-то представим вас нашему La tête bien^[295]. Так Жорж зовет своего брата, Никиту Александровича. Он нынче в Петербурге. Подумать только, как все удачно сложилось! Ведь Никита Александрович был бы сейчас с полком, кабы не ранение. Он у нас, как говорит Жорж, изрядно понюхал пороха в Валахии и, к великому его огорчению, выбыл из строя прямо перед заключением мира. За два года войны ни царапины, а тут — зацепило. При штурме крепости одной… запамятовала название. Жорж говорил, оно схоже с французским портом, да и то мне не в помощь^[296], — Натали коротко рассмеялась. — Я бы и про мир, верно, не запомнила, ежели бы не ужин по тому случаю в Офицерском собрании. A propos, о собрании… Вам самая пора выходить в свет, ma chère. Правда, билет в Дворянское собрание обещать не могу, но в нашем Офицерском приемы и балы тоже весьма недурны. Покамест не обзаведетесь новыми знакомствами, вашим партнером в танцах может стать Никита Александрович. Une hirondelle ne fait pasle printemps^[297]. Вы просто обязаны заявить о себе снова. Не позволяйте страхам переменить вашу жизнь. Да и вообразите, что станется с ее сиятельством! Вы же знаете, для нее будто кость в горле, когда что-то идет не так, как она полагала.

— Могу ли я так рисковать вашим именем? — возразила Лиза. — Могут пойти толки…

— Не пойдут, — отрезала Наталья. — Мы обе знаем, графиня Щербатская никогда не допустит, чтобы ее имя дважды коснулось одной истории. Довольно того, как свет обсуждал мое бегство из отчего дома. А тут сызнова! Помилуйте, Lisette… Вы ведь позволите мне так вас называть? Maman заставит самые болтливые языки замолчать, лишь бы не возбудить пересудов.

При этих словах в голосе Натали промелькнули нотки горечи. Видимо, даже спустя столько лет разлад с матерью глубоко ранил ее.

Позднее в одном из откровенных разговоров Наталья призналась, как бесконечно тяготит ее, что маленький Павлуша никогда не узнает grand mere. И Лиза не нашлась с ответом, потому что обе понимали, для Лизаветы Юрьевны поговорка «loin des yeux, loin du coeur»^[298] — не просто слова.

Про побег Натальи в доме Щербатской стало известно лишь спустя сутки — все хранилось в тайне. Однако Лизавета Юрьевна, как выяснилось позднее, разведала все заранее. Одна из горничных молодой барышни испугалась гнева графини и почти сразу призналась во всем. Тотчас же вдогонку были посланы дворовые с наказом любыми средствами задержать «этого подлеца, порочащего честь мундира» и «девку, опозорившую материнские седины».

— Перед Богом отвечу на суде, а Его Императорское Величество лета мои да имя уважит. Главное, достать их прежде венцов… Впрочем, из-под венцов тоже тащите! — наставляла графиня, колотя в бешенстве тростью об пол спальни, да так, что в итоге треснул паркет. — Развенчаю! Без благословения родительского пошла. Да и в полку его вряд ли известно. Развенчаю! Не бывать позору такому!

Но Натали отменно знала нрав матери. Люди графини безуспешно искали молодую барышню и поручика Московского лейб-драгунского полка. Только спустя два дня после ночного побега в особняк на Мясницкой принесли записку о том, что Наталья обвенчалась с Григорием Дуловым в церквушке Дмитровского уезда и брак был осуществлен. С той поры Лизавета Юрьевна прекратила преследование и вычеркнула непокорную дочь из своей жизни. Лиза пыталась помочь Натали наладить отношения с матерью. Пять лет назад она еще верила, что любое сердце можно смягчить, особенно материнское.

Спустя несколько месяцев после побега, она впервые попробовала достучаться до графини. В один из дней Лизавета Юрьевна, по совету докторов, решила прогуляться пешком. Вместе со своей свитой небольшим поездом она отправилась в Нескучный сад. Наталья появилась на одной из аллей совершенно неожиданно, едва графиня при помощи прислуги вышла из кареты.

— Madam! Madam, s’il vous plait, ecoutez-moi! Madam!^[299] — вскричала Наталья, пытаясь вырваться из крепкой хватки двух лакеев, тут же преградивших ей путь.

Графиня даже бровью не повела. Сделав знак одному из дворовых декламировать стансы на французском, она неспешно направилась вглубь сада. Несчастный, краснея от неловкости, был вынужден повысить голос, когда Натали стала громче призывать мать.

— Madam, je ne partirai pas tant que ne vous ecoutez moi! Je vous jure!^[300]

Взглядом, обещающим лакеям все известные кары, Лизавета Юрьевна приказала убрать заблудшую дочь с глаз долой, и те поспешили увести несчастную прочь из аллеи. Легкое пальто молодой женщины при том распахнулось, и Лиза заметила явную округлость живота под шелковым платьем.

— Madam, je vous en prie, — поспешно шагнула она к графине, нечаянно толкнув карлицу Жужу. — Je vous en prie, soyez genereuse, madam. Elle… elle est… enceinte…^[301]

Лизавета Юрьевна резко остановилась, и все вокруг стихло, даже бешено лающие мопсы присмирели.

— Домой! — приказала графиня, стукнув тростью.

Вся процессия развернулась и величественным шагом двинулась в обратный путь к экипажам. В карете Лизе влепили такую пощечину, что у нее еще долго горела алым пятном щека.

— Вы живете подле меня столько времени и до сей поры не уяснили, как должно держать себя на людях. И что это за слово? Enceinte! O, mon Dieu! C’est scandaleux!

По возвращении Лизу долго распекали за отсутствие манер и «деревенскую неучтивость», а после удалили с глаз «размышлять о своем промахе».

— Коли проведаю, что вы посылали весть о моей прогулке, прогоню со двора. И брата не позволю видеть, чтобы и его во грех не ввергла. Неблагодарная!

— Это же ваша кровь… — пролепетала Лиза, потрясенная картиной, которая по-прежнему не шла из головы. Для нее немыслимо было отринуть вот так, без сожалений, родного человека.

— Род Щербатских продолжится кровью моего сына Павла Михайловича, ибо нет у меня более отпрысков! — отчеканила старуха, резко дернув головой, отчего оборки кружевного чепца угрожающе колыхнулись. — А вы отправляйтесь к себе да посидите на хлебе и воде пару деньков. Может статься, пустой желудок прояснит вашу голову, и та сообразит, что острое чувство справедливости не всегда на пользу идет.

Лизавета Юрьевна ошибалась. Ее единственный сын, переживший двух братьев, умерших в младенчестве, через семь месяцев после случая в Нескучном саду изволил держать пари, что пройдет по узкому парапету из одного окна третьего этажа петербургского особняка в другое. То ли нога его соскользнула, то ли хмельная голова пошла кругом, но двадцатитрехлетний граф Щербатский упал прямо на каменные плиты двора, повредив спину. Спустя несколько часов мучений Господь прибрал его к себе. С тех самых пор Лизавета Юрьевна никогда более не снимала траура. Именно смерть сына переменила ее желание найти для Лизы приличную партию.

— В супружестве не бывает счастья, — твердила она. — Самая благородная участь для женщины стать невестой Христовой. Il vaut mieux tuer le diable avant que le diable vous tue^[302].И не смотрите на меня так испуганно, моя милая. Уж коли кто посватается, отдам, ежели человек будет при достоинствах. Да что-то женихов не видать покамест. Нынче не наружность в цене, а средства. А вот Христос любит всякою… да и за меня с Павлушей будет кому просить, когда час придет.

Молодого графа Щербатского похоронили в родовом имении. Наталью проститься с братом не допустили. Только спустя полгода она смогла поплакать на его могиле, когда Лизавета Юрьевна на время сезона возвратилась в Москву. Лишь однажды, в третью годовщину смерти сына, графиня решилась написать короткое послание дочери, случайно заприметив ту через оконце кареты во время прогулки. Лиза узнала об этом от самой Натальи, когда обе вспоминали прошлое.

— Условием было оставить Жоржа и никогда более не встречаться с ним и не состоять в переписке. Я бы безвыездно жила в подмосковном имении, не знала бы нужды, а мой сын унаследовал бы все имущество и титул Щербатских, — Наталья немного помолчала и добавила с легкой горечью: — Она так и не поняла, что мне нужно было лишь ее прощение и признание grand fills. Но такова уж ее сиятельство — все должно быть либо так, как она желает, либо никак. Подумать только, она полагала, что я могу оставить Жоржа!

Лиза предпочла умолчать о том, что Лизавета Юрьевна никогда не считала Григория Дулова способным на долгий брак. По словам графини, Дулов был легкомысленным мотыльком. Он слыл в полку известным мотом, игроком, имел пристрастие к спиртному. Унаследованное от отца имение в Калужском уезде было заложено, а жалованье спускалось в первые же дни.

И, как убедилась Лиза, живя у Дуловых, Лизавета Юрьевна во многом была права. Григорий действительно время от времени задерживался после службы и возвращался под хмелем в ночи, устраивая разнос денщику. В первый раз, услышав шум далеко за полночь, Лиза в испуге набросила на плечи капот и выбежала в коридор, полагая, что стряслось что-то худое. И только глянув в лестничный пролет, поняла, что послужило причиной переполоха. Ей следовало уйти — вид пьяного мужчины, что, не выбирая выражений, поносил денщика, пытавшегося затащить его вверх по лестнице в покои, был не для женских глаз. Но прежде, чем она ушла к себе, послышался голос Натальи — мягкий, с легкой укоризной, но без тени недовольства.

— Знать, проигрался… Ну что ж с того? Проиграл и проиграл, mon ange, отчего вина хватил с лишком?

— Не свезло в сей раз, mon couer, не свезло, — виновато отвечал ей муж. — Пара сотен сверху ушла. Да еще с десяток империалов золотом, что вытащил из карманов одного юнца… Heureux au jeu, malheureux en amour^[303]. Я же счастливец в ином.

— Может, побранить вас, Григорий Александрович? Вернет ли то удачу? — с усмешкой спрашивала Наталья.

— Побрани, душенька, побрани своего неудачника. Набранишь на сотен пять, нам и того будет довольно. Мадаме твоей французской счет за платье оплатим. Торопись, пес, видишь, барыня в передней совсем озябла? Чего с сапогами возишься?

— Дык, ваше высокоблагородие, вы ножкой-то не дергайте шибко! Вмиг сымем-то!

— Никита не прибыл еще? — интересовался меж тем Дулов у жены.

— Нет, mon ange. Верно, задержали при дворе, ужин императорский в честь замирения с Турцией все откладывают.

— А славно меня ваша маменька, mon ange, прямо перед войной из гвардии выпросила. Прогадала, ой прогадала. Оставила б в полку — мне бы прямая дорога в Валахию, как брату. И кто ведает, что б тогда сталось? Вон сколько полегло там… Как там у Вольтера? Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes possibles^[304].

— Пойдемте спать, Жорж. В передней совсем не топлено. Не хватало еще простуду подхватить, у вас ведь…

Что не так было с Григорием Александровичем, Лиза слушать не стала — ушла в комнату, напомнив себе, что грешно вот так подслушивать чужие разговоры.

И несмотря на то, что некоторые из пророчеств графини Щербатской сбылись, Наталья не казалась недовольной своим супружеством. Играл Григорий Александрович, придерживаясь определенных рамок, не чаще двух вечеров в неделю. А отдавался во власть Бахуса и того меньше — исключительно после проигрышей, коих набиралось два-три в месяц. Средств и без проигрышей всегда не хватало — ни жалованья, ни столовых, ни квартирных, которые платились раз в год. Наталья совсем не умела вести хозяйство, как смеясь с легкой грустинкой в голосе, признавалась Лизе.

— Вы были посланы мне свыше, не иначе! — радостно восклицала она, когда Лиза указала ей на недочеты в расходной книге. — На меня всегда наводят тоску разговоры о ценах и провизии. А понимание того, как быстро тают средства, и вовсе портит настроение на полдня. Я пытаюсь экономить, да не выходит. Вы всенепременно должны пойти со мной за покупками в Гостиный. Тем паче в воскресенье мы ждем к обеду приятелей Жоржа. И Никита Александрович, может статься, прибудет из Петербурга.

— Вы считаете, благоразумно мне выходить нынче? — Лиза невольно похолодела от страха. — Гостиный двор всегда полон… И этот обед…

— Ах, перестаньте! Вам давно пора выпорхнуть из клетки, в которую вы сами себя заперли. Courage, Lisette! Да и потом, мы отправимся в Гостиный поутру, чтобы купить у торговцев все наисвежайшее. А вы ведь знаете, когда начинает день окружение ее сиятельства. Нет-нет! Я вам не позволю всю жизнь провести украдкой! Довольно того, что и так затворились тут почти на две недели. Скоро Филиппов^[305] начнется, а мы так никуда и не выходили.

На следующий день мадам Дулова повезла Лизу в Гостиный двор, где с явным удовольствием водила свою новую компаньонку от лавки к лавке, делая покупки. Несмотря на заверения Натальи о невозможности встретить знакомых в столь ранний час, они все же столкнулись с дамами, известными Лизе по прежней жизни. Некоторые из них сделали вид, что не знакомы, остальные же, кто с прохладной вежливостью, кто более сердечно, раскланивались с Натальей, а заодно и с Лизой.

— Не берите в голову, — предупредила Натали, когда мимо в сопровождении пары лакеев проследовала знакомая обеим молодая княгиня, скользнув по ним деланно невидящим взглядом. — Тут нет вашей вины. Повторюсь, ее сиятельство скрыла все обстоятельства вашего исчезновения. Посему за нами лишь шлейф от моей истории. Это вам нынче следует хорошенько подумать, стоит ли идти со мной об руку.

В Гостином дворе продавалось многое, даже провизия, за исключением мяса и рыбы, за которыми поехали на Сенной рынок. Там-то Лиза и поняла, отчего в доме Дуловых долго не хранятся припасы. Наталья приобретала продукты, даже не глядя на то, что приказчики заворачивали в бумагу или клали в корзину, подставленную лакеем.

На Лизин вопрос, почему закупкой провизии не занимается кухарка, молодая женщина устало покачала головой:

— Разве ж то должно? Ах, ma chèrie Lisette, они все сплошь обманщицы. Ранее я ездила на рынок с денщиком Жоржа. Но Семен всегда так скандалил с приказчиками. Все так смотрели…

Лиза улыбнулась, отмечая трогательную наивность Натали, которую не стерли даже годы замужества и материнства. Воспитанная в доме Щербатских, где не нужно было думать ни о чем, кроме фасонов платьев да сюжетных перипетий во французских романах, мадам Дулова до сих пор отчасти жила в том прежнем беззаботном мире. Наверное, потому так легко принимала все недостатки и промахи супруга.

— И все-таки закупать провизию должно поручить кухарке, — убеждала ее Лиза, когда они возвращались к своему наемному экипажу, лавируя меж многочисленных линеек, колясок и «гитар». — Тут слишком многолюдно, не находите?

— И грязно, — согласилась Наталья, аккуратно переступая через очередную лужу с остатками конского навоза.

Лиза хотела ответить, когда почувствовала несмелое прикосновение к своему локтю. Сперва она подумала, что ей почудилось — такая толчея царила вокруг в это субботнее утро, но, повернув голову, замерла.

Перед ней стоял Макар. На правом глазу его расплылся темный синяк, под свернутым набок носом виднелись следы засохшей крови. Извозчик был в одной рубахе и овчинном жилете, несмотря на утренний холод. И, судя по его мутному взгляду, явно под хмелем.

— Барыня, — протянул он, глотая окончание слов. — А то гляжу-ка, вы-ть то аль нет?

— O mon Dieu! — воскликнула Наталья, спрятавшись за спину лакея, который выступил вперед, готовый дать отпор любому обидчику хозяйки. Лиза придержала его, еле заметно покачав головой.

— А мы-то думали, барыня, вы сгинули с концами! Слыхали про Амалию Карловну, благодетельницу-то нашу? Ее ж в кандалы да под суд, а опосля на каторгу. Так судачат, да. За то, что творила дела непотребные. И даже его благородие не помогли. Самого сместили. А знаете, отчего?

Макар говорил все громче. На них уже стали оборачиваться прохожие. Подобное внимание испугало Лизу, да и Наталья за ее спиной явно разволновалась, все повторяя: «Qu'arrive-t-il? Qui est-ce?»^[306] Потому Лиза быстро развернулась к ней и прошептала:

— Умоляю, дайте мне алтынный. После все объясню.

— И этот мужик тут же оставит нас? — Натали поспешно достала из кошелька несколько монет.

— Откупиться от меня желаете? — неожиданно разозлился Макар, когда Лиза протянула ему деньги. — Не надобно мне ничего! Одна маята от вас да горе! Недаром Гаврила опосля говорил, мол зря Амалия Карловна не сдала вас. Прав был во всем, неча было мягчеть. И я, дурень, зря тогда подобрал вас да Немецкую отвез!

Краснея от стыда, Лиза попыталась запихнуть монеты в руку сопротивляющемуся Макару, а потом развернулась и пошла прочь. Удивленная и смущенная Наталья поспешила за ней, шепча в спину, что следует послать за будочником. А Макар все не унимался, все кричал вслед:

— Знаете, отчего, барыня? Оттого, что уж больно в силе тот, кого вы обидеть некогда изволили… Не жаль вам старуху-то акушерку, барыня? Никто ж зла от нее видел! Помогала, чем могла. Сердце-то какое было! Он найдет вас! Найдет! Отольются вам еще чужие слезы! Господь — не Тимошка…

По дороге домой перепуганные женщины хранили молчание. Думы Лизы были темными, разжигали ее страхи и обещали мрачное будущее. Она не знала, что именно матушка Клавдия написала Наталье про ее жизнь на Немецкой. А ведь это добавляло теней к тем, что уже лежали на репутации Лизы, и потому неудивительно будет, если Наталья решит отказать ей от дома.

Лиза первая завела разговор о происшествии на рынке, едва они переступили порог дома.

— Помилуйте, — рассмеялась в ответ Натали, стягивая перчатки и бросая их на пол, чтобы горничная после прибрала с ковра. — Я не собираюсь прогонять вас оттого, что какой-то пьяный мужик нес сущую околесицу.

— А ежели я скажу, что он говорил правду? — все еще не смея расстегнуть пальто, упрямо спросила Лиза, уверенная, что отныне ей не место в этом доме.

— Я как-то спросила вас, есть ли в вашей жизни нечто такое, о чем мне нужно беспокоиться, помните? Разумеется, кроме истории с побегом и авантюрой в провинции. Вы ответили, что ничего предосудительного не делали. И я вам верю. Пусть я пока не знаю всех деталей, но… И потом — я мать мальчика. Мужчинам не так важно иметь une bonne réputation. А мы с Жоржем и так изрядно потрудились, чтобы о происхождении Поля судачили в гостиных.

— Вы весьма великодушны…

— Этому меня научила ее сиятельство, — усмехнулась Наталья. А потом шутливо погрозила Лизе пальцем: — Когда-нибудь я заставлю вас рассказать мне все детали вашей истории. Она интригует меня!

— Когда-нибудь я открою вам все, — пообещала Лиза, чувствуя безграничную благодарность за такое доверие. — Но нынче… не обессудьте…

— D’accord. Но вы просто обязаны вынуть из головы прошлое и не прятаться сызнова от всех. А еще непременно помочь мне составить список блюд для завтрашнего обеда. Жорж позвал не только приятелей, но еще и полковника с супругой. Ну же, забудьте покамест обо всем!

И Лиза постаралась последовать совету Натали. По крайней мере, днем, когда хлопоты по хозяйству и занятия с маленьким Павлушей занимали все ее время, страхи отступали прочь. А воскресный обед, приоткрывший ей дверь в привычный мир, позволил почувствовать себя еще свободнее.

Поначалу Лиза страшилась, что кто-то из приглашенных посмотрит на нее с брезгливым презрением, как и положено смотреть на запятнавшую свою честь девицу. Но этого не случилось. Напротив, супруга полковника была с ней на редкость любезна. Почти весь вечер они провели за дружеской беседой. От приятелей Дулова Лиза старалась держаться подальше, и, хотя понимала, что выглядит это странно, ничего поделать с собой не могла. Комплименты офицеров, их внимание к ней, как к единственной девице на обеде, заставляли Лизу нервничать. Она слушала их любезности, смотрела на их лица, но видела только фальшь и притворство. Оттого горячо возблагодарила Провидение, когда наконец позвали к столу, и можно было занять место между супругой полковника и Григорием.

Наталья, заглянув к Лизе перед сном, попеняла ей за столь явную нелюдимость:

— Негоже было так с этими несчастными. Еще сочтут вас холодной и высокомерной, ma chèrie Lisette, а это весьма дурно для девицы! Il faut avoir des forms agreables^[307], — сокрушалась она, качая головой, отчего папильотки на ее голове забавно подпрыгивали. — Хорошо хоть Варвара Федоровна очарована вами. Теперь нам прямая дорога в общество. Пусть и не в столь избранное, как при ее сиятельстве, но все же… Ах, скорее бы Рождество! Какой бал будет в Собрании! Нам непременно нужно купить того шелка, что давеча видели в Гостином, помните? И где же La tête bien запропастился? Подумать только…

Мысли Натали так быстро сменяли одна другую, что человека незнакомого такая манера определенно сбила бы с толку. Но только не Лизу, которая слушала ее с легкой улыбкой. Посетовав на Никиту Александровича, Наталья перескочила на расходы при закупке дров, а после завела речь о кружевах и лентах.

— Третьего дня поедем в Гостиный. У меня есть одно платье, оно будет вам к лицу. Наденете его в пятницу, надобно лишь кружев пришить по вороту, чтобы приличия соблюсти.

— В пятницу? — Лиза в удивлении приподнялась с постели.

— Жоржу по знакомству дали ложу в Малом на один модный водевиль. И в пятницу мы поедем с вами его смотреть, разве не прелестно? — глаза Натальи так и светились от восторга. — Надеюсь, La tête bien будет уже в Москве, чтобы сопровождать нас.

— А что за пьеса? Кто автор? — с преувеличенным воодушевлением спросила Лиза, чтобы как-то отвлечься от страхов, вызванных предстоящим визитом в театр.

Это уже не просто обед в узком кругу. Это настоящий выход в свет — возвращение под прежним именем в мир, который после встречи с Макаром на Сенном рынке страшил ее безмерно.

— Скриб, француз. Тот, что написал «Менисту». Ах, кто же будет играть? Рыкалова, вестимо. Или, может, Belle Voix de Moscou? Ах, я бы хотела на нее взглянуть! Говорят, она в моде исключительно потому, что редко бывает на сцене.

Натали в волнении теребила ленту на рукаве капота, щеки ее разрумянились, глаза заблестели. Видно было, что она безумно хочет что-то сказать, да не смеет. Потому Лиза потянулась к ней и сжала ее ладони в ободряющем жесте.

— Редко бывает на сцене? Отчего? У нее нет ангажемента? Она француженка?

— Нет, Belle Voix de Moscou не француженка, — с готовностью откликнулась Натали. — Она то ли из бывших крепостных, то ли купеческого сословия. Бежала из дома, чтобы стать артисткой. Oh, mon Dieu, c’est tellement romantique! Как в романах! А играет редко, потому что… м-м-м… petit ami^[308] не отпускает от себя. Оттого каждый выход ее производит настоящий фурор среди публики. Некоторые даже в шутку бранят Дмитриевского, ее petit ami, за то, что он, подобно Аиду, прячет Belle Voix de Moscou в своем имении.

Имя Александра прозвучало столь неожиданно, что Лиза не сразу поняла смысл сказанного Натальей. Она снова на какое-то мгновение перенеслась в прошлую зиму, вспомнив, что точно таким же прозвищем наделила графа мадам Вдовина. И тут же что-то проснулось в груди. Что-то, долго-долго дремавшее прежде и ныне стремительно захватывающее ее, разливалось по жилам вместе с кровью прямо от сердца. А после ужасающей болью скрутило тело, когда Натали, явно смущаясь, горячо зашептала:

— Она уезжает к нему по первому морозу, аккурат перед Филипповым постом, а возвращается всего на пару месяцев по весне и по осени. Как верная супруга. Ее так и прозвали — Un femme fidele. Жорж говорил мне… говорил мне, что они вместе уже почти десять лет! Завидный срок для такой связи! Граф расставался с ней только, когда обвенчался со своей кузиной. Или это была не кузина?.. Ах, уже и не вспомню! Это тоже весьма занятная история… Вы, верно, не слышали о ней? И о Дмитриевском, полагаю, могли не слыхать. Он уже пять лет живет в ссылке, не покидая границ своего имения. А все потому, что…

Наталья все говорила и говорила, рассказывая Лизе то, что знала по обрывкам светских сплетен. О том, каким повесой был граф до встречи со своей женой. О том, какой романтичной и трагичной одновременно была история их любви. О том, каким ужасным человеком он стал после смерти супруги в родах. И, конечно же, о той, другой, что жила в maison verte^[309].

Но Лиза не слышала. На нее нашло какое-то странное оцепенение, словно кто-то окутал ее невидимой плотной пеленой, заглушающей любые звуки. И это спасло ее, как она поняла позже. Потому что услышь она еще хоть слово, не сдержала бы своих чувств, которым дала выход только после ухода Натали.

Belle Voix de Moscou. Она была там. Все это время. Все время, что Александр играл с Лизой, забавляясь, как кот с мышью. Пока Лиза слышала о ней только из обрывочных фраз самого Александра, его любовница казалась какой-то эфемерной. Но она была. Она все-таки была. Столько лет рядом с ним, как невенчанная супруга.

«…Она предлагает мне свою ласку и тепло, дарит мне свое тело, но делает это открыто и честно, не прикрываясь мнимой невинностью. И от нее никогда не будет удара в спину. В этом она несравненно выше тебя…»

Наверное, стоило отказаться от визита в театр. Оставить прошлое прошлому. Затворить воспоминания в самом дальнем уголке памяти, когда заново с болью и разочарованием осознала, что никогда не была любима. Но после бессонной ночи Лиза даже дни подгоняла, чтобы поскорее увидеть ту, что владела Александром. Пусть не его сердцем, нет. Не будучи уже столь наивной, как прежде, Лиза понимала, что Belle Voix de Moscou и Дмитриевского связывали отношения иного толка. Но эта женщина была близка ему, как никто. Она провела рядом с ним годы. После смерти Нинель он вернулся именно к ней, и Лизе казалось, что это значит очень многое.

В оставшиеся дни до поездки в Малый она стала совсем рассеянна. Потеряла интерес к занятиям с Павлушей, криво пришила к платью кружево, приобретенное в Гостином дворе, и едва не выдала себя с головой, совершенно растерявшись при внезапном появлении того самого La tête bien.

Ротмистра лейб-драгунского полка Никиту Александровича Дулова Лиза узнала тотчас, как он шагнул в гостиную и приложился к руке Натали с сердечным извинением за задержку в Петербурге. Та поцеловала его в лоб и мягко пожурила, невольно давая Лизе время опомниться от столь неожиданной встречи и незаметно подобрать выпавшее из рук кружево, которое пришлось отпороть, чтобы заново пришить к платью.

Для Никиты Александровича была придумана складная история о том, каким образом воспитанница ее сиятельства графини Щербатской оказалась в доме Дуловых. Только вот как теперь объяснить ему, что она делала весной в Твери, откуда они одним дилижансом прибыли в Москву? Лиза понадеялась, что он попросту не признает ее. Ведь тогда она была в глубоком трауре, а лицо скрывала под густой вуалью.

Когда рука ротмистра коснулась ее руки, а его взгляд устремился к ее лицу, Лиза вдруг поняла, насколько изменилась за прошедший год. Ранее она не умела владеть собой и непременно выдала бы себя — румянцем ли, выражением лица, дрожью руки, а нынче, как опытная притворщица, ответила на приветствие любезной улыбкой и первой завела разговор. Никита Александрович охотно его поддержал, испросив позволения занять место подле нее на диване. За время их беседы он не выказал ни доли удивления или узнавания, и Лиза испытала горькое удовольствие — с ее прошлым наконец-то было покончено. По крайней мере, для нее самой. Теперь она могла более не думать о последствиях игры в mademoiselle Вдовину. Теперь она была Елизаветой Мельниковой, и вскорости, по заверениям Никиты Александровича, должна стать ею и по бумагам.

— Полагаю, к середине декабря мы получим ответ из канцелярии полка, где некогда служил ваш покойный батюшка. Кроме того, и вам, и Николаю Алексеевичу положена пенсия в треть от половины обычной суммы. Прошение о том будет рассмотрено в ближайшее время, — обстоятельно рассказывал Никита о делах, по которым хлопотал после письма Натальи. — А что, Николай Алексеевич по-прежнему в пансионе?

— Истинно так, — подтвердила Лиза.

— Пенсия положена вам с условиями, Лизавета Алексеевна, — продолжал ротмистр, сложив пальцы домиком — до боли знакомым жестом, от которого у Лизы так и заныло внутри. Сосредоточенная поза придавала молодому мужчине некоторую суровость. Черты лица его были более тонкие, чем у брата. Усов он не носил, только удлиненные виски, согласно моде. Взгляд имел цепкий и слегка настороженный. В отличие от брата, у которого твердость натуры пряталась за обманчивой мягкостью, Никита всегда был собран, не скрывая своего нрава.

— Условия таковы: вы вправе получать пенсию вплоть до вашего замужества или совершеннолетия, притом имя ваше должно быть не запятнано. Ежели будет иначе, выплаты тут же прекратятся. А коли вы были замужем, так и вовсе не вправе претендовать на пенсию.

— Никита Александрович, смешно, право, — укоризненно улыбнулась Наталья. — Говорить последнее девице.

А Лиза быстро взглянула на деверя Натальи, чтобы убедиться в своей догадке. Он, верно, все знает. Иначе к чему эта фраза про замужество? Но ротмистр уже отвечал на расспросы Натали о дамских нарядах на императорском ужине, куда был приглашен, как участник войны с Османской империей. Он мягко улыбался невестке и выглядел уже не так сурово, как прежде. И даже не смотрел в сторону Лизы, которая снова склонила голову над шитьем, поражаясь, как может улыбка переменить наружность человека.

Как раз в этот момент в гостиную привели Павлушу поздороваться с дядей. К удивлению Лизы, холодный и серьезный La tête bien горячо обнял племянника, а затем опустился на ковер и вместе с мальчиком стал возиться с кубиками. Лиза то и дело отвлекалась от шитья, чтобы взглянуть на их игру. Павлуша довольно часто обращался к ней, желая, видимо, и ее приобщить к строительству «бастионных укреплений». И Лиза старалась не смущаться под внимательным взглядом ротмистра, коим тот сопровождал каждую из реплик мальчика в ее сторону.

— Завтра поедем в театр, дают водевиль Скриба, — поделилась меж тем новостью Натали.

— Я давеча читал его сочинение. Всего лишь набор пустых фраз, — лениво отозвался Никита, ставя кубик на кубик.

— Все едино. Я почитай два года не была в театре. Немыслимо! Тем паче там будет Belle Voix de Moscou! Ты видел ее прежде на сцене? — восторженно заглянула деверю в глаза Натали. — A propos, ты не повредишь своей ране? Не дует ли от дверей?

— Не дует, сестрица, и рана моя более меня не беспокоит. А что до Красновой, я не раз встречал ее в Твери, покамест полк не выдвинулся в Валахию.

— Вы стояли полком в Твери? — не сдержала любопытства Лиза. Сердце забилось сильнее прежнего от понимания, что жизнь в который раз упрямо возвращает ее к прошлому.

— Так точно, Лизавета Алексеевна.

— И какова эта Краснова? — вмешалась Натали, которой не терпелось поговорить об артистке.

— При визите в город ее всякий раз обступало такое количество поклонников, что издали и не разглядеть, — пожал плечами Никита. — Но на сцене недурна, и голосом не обделил Господь.

— А ее petit ami Дмитриевский? Его вам доводилось встречать?

— Весьма рискованная тема для ушей девицы, Натали, n’est ce pas? — Никита недовольно прищурился. — И потом, говорить о Дмитриевском — заведомо портить себе аппетит перед обедом.

— Отчего же? — резко спросила Лиза, задетая его словами.

— Есть причины, коих вы можете не знать. Стоит ли в приличном обществе говорить о человеке, который презрел честь дворянина и своего рода? Который не соблюдает общепринятых правил приличия? Не уважает должным образом Божьи законы?

— Вы, верно, знаете то самолично?

— Оставьте этот ироничный тон, Лизавета Алексеевна, — нахмурился Дулов. — Вы, полагаю, не имели счастья знать графа. Я же имел с ним знакомство. Мой близкий товарищ был убит у меня глазах за то, что взывал к тому, чего у Дмитриевского нет и в помине. К его сердцу и совести!

— Не горячитесь, Никита Александрович, — поспешила вмешаться Натали, встревоженная ощущением надвигающейся грозы. — Простите меня. Это моя вина. Я совсем позабыла о том случае… дуэли… Простите.

— Быть может, были причины… — не унималась Лиза, сама удивляясь своему горячему заступничеству. Она могла ругать Александра последними словами и ненавидеть его всей душой, но слышать ненависть в чужом голосе было невыносимо. Отчего-то хотелось встать на защиту. Оправдать любой поступок. Мыслимо ли?

— Причины? О, я скажу вам причины! — Никита говорил довольно резко, но сидевший подле него Павлуша продолжал увлеченно играть, успокоенный легкими поглаживаниями дяди по плечу. — Попранная честь девицы — это ли не причина для брата? Мужчина, задевший честь девицы, обязан поступиться своими желаниями и свободой. Это его долг. Долг офицера и дворянина.

На эти слова ответа у Лизы не нашлось. Она знала, что Дмитриевский преступил все мыслимые правила в обществе, когда отверг требование жениться на девице, а после — и вызов на дуэль от ее брата. Знала и ничего не могла возразить.

— Впрочем, эта история не для ваших ушей, — голос Дулова немного потеплел, словно он понимал, какую бурю посеял в душе Лизы. — Хотя она должна послужить уроком остальным. Нельзя так слепо вверяться персоне мужского пола, даже по невольной ошибке.

И снова кольнуло в сердце острой иглой. Эти слова с отрочества твердят девицам, но разве ж кто-то принимает их на веру? Все отчего-то слепо убеждены, что их случай особенный. И даже когда все обстоятельства кричат об обратном, а объект нежных чувств далек от образа сказочного принца, свято верят, что станут исключением из правил.

Глава 36

Лиза любыми способами пыталась отвлечься от невыносимой боли, которую причиняли воспоминания о прошлом. Усиленно занималась с Павлушей азбукой и счетом, водила его на прогулки, наслаждаясь легким морозцем, что сковал Москву в те ноябрьские дни. После встречи с Макаром она нарочно избегала людных мест, но с удовольствием гуляла в закрытом от публики сквере, калитку которого открывал для нее и ее воспитанника дворник одной из городских канцелярий. Григорий сумел договориться о прогулках в этом сквере, чтобы маленького Павлушу не водили каждый раз через многолюдную площадь и по улицам с оживленным движением. И Лизе было только в радость уходить из душного, жарко натопленного дома в этот укромный уголок в центре Москвы. Через какое-то время ее прогулки стал разделять и Никита Александрович, предпочитавший обманчивую тишину сквера многочисленным визитам.

— Не выдавайте меня сестрице, прошу вас, — говорил он поначалу Лизе. — Она затаскает по знакомым, а мне так не хочется из раза в раз пересказывать, в какие наряды были облачены дамы на императорском ужине, какой длины нынче носят плерезы да что подавали за столом. Признаться, я не люблю Москвы, как не люблю и столицы. Это Григорий Александрович у нас любитель городов. Мне же по душе провинциальная Тверь. Попривык я к ней…

И он рассказывал Лизе о Твери, об ее пригородах, о местном обществе. А перед Лизиными глазами снова проносились воспоминания. Возникали в памяти лица, с которыми ей тоже довелось свести знакомство, улочки Твери с лавками и постоялыми дворами, новогодний бал у губернского предводителя. Подумать только, не случись войны с турками, она бы всенепременно встретила на празднестве Никиту Александровича! Насколько тесен мир!

Именно поэтому Лиза так опасалась визитов, на которых так настаивала Наталья, званых обедов, небольших вечеров с танцами и литературными чтениями, куда, по мнению Лизы, они стали выезжать слишком часто.

— Нет-нет-нет! — отмахивалась Натали в ответ на возражения Лизы. — И слышать не желаю! Мне надобно выезжать, и так довольно засиделись дома. Вот минет Филиппов пост, и тогда…

А Лиза всякий раз хмурилась, думая о предстоящих выездах. Все эти обеды и вечера были самой первой ступенью для ее возврата в прошлую жизнь. И она не ощущала уверенности, что готова идти дальше. Ведь где-то в Москве еще живы следы прошлой осени, когда ее жизнь так переменилась…

Она старалась, как можно незаметнее, держаться на всех этих раутах, занимала место в каком-нибудь укромном уголке. И все время ее соседом по уединению оказывался Никита, уверяющий, что он также не любит «всей этой светской суеты».

Лиза могла бы заподозрить его в интересе к собственной персоне, если бы он дал хотя бы малейший повод. Но Никита не выказывал к ней и толики симпатии. На прогулках чаще был погружен в книги, которые приносил с собой из дома, или играл с Павлушей. На обедах не стремился занять место за столом подле нее, равно как и не заполнял ее carte de bal, которую Наталья специально приобрела для Лизы в преддверии сезона.

К счастью для Лизы, в ее первый визит в театр знакомых лиц в зале почти не оказалось. Из присутствующих же знакомцев признали ее не все, хотя на вежливое приветствие ответили. Другие же просто сделали вид, что не признали, как с ироничным смешком заметила Наталья, играя шнурком веера.

— Вы привыкнете, поверьте мне, — заверила она Лизу. — Кто-то примет вас в круг, кто-то нет, и дело не только в renommée, как вы полагаете. Дело в том, кто вы в их мире. Будучи воспитанницей ее сиятельства, вы имели более веса, чем просто девица, пусть и дворянского имени. Как и я, будучи графской дочерью, имела значительно больше знакомств, чем жена капитана Дулова.

— Не тревожьтесь на сей счет, — поспешила заверить ее Лиза. — Мне вовсе нет дела до того, кто захочет водить со мной знакомство.

— И напрасно, моя дорогая, — возразила Наталья уже тише, потому что театральные лакеи начали гасить свечи в зале, давая публике сигнал, что вот-вот раздвинется тяжелый бархатный занавес. — Вам предстоит продумать, как вернуть из-под опеки имение ваше. Пенсия по инвалиду-отцу вам положена лишь до следующего лета, как вы помните. Нужно думать о будущности.

— Какие мудрые мысли я слышу! И столь неподобающая тема для легкой дамской беседы, — шутливо прошептал за их спинами Никита, вошедший в ложу. — Увы, вынужден разочаровать вас, сестрица, Красновой нынче не будет. Перемена случилась.

— Уехала в провинцию? Или еще не вернулась? — оживилась Наталья, жадная до сплетен.

— La curiosité est un vilain défaut^[310], — напомнил ей Никита. — Всего лишь перемена и только. Она уже в Москве. Говорят, вернулась по осени. Так что просто не сложилось.

— Она была летом в Заозерном? — вырвалось у Лизы.

Никита лишь пожал плечами и занял место позади дам, протягивая обеим по небольшому букету из оранжерейных роз, что приобрел у цветочницы. Лиза же едва сдерживала растерянность, что охватила ее при последних словах Никиты. По всему выходило, что только она бежала из имения, как ее место тотчас же заняла другая. Если оно вообще пустовало. Кто знает, быть может, ее обманули, и эта женщина вообще не покидала Заозерного? А если… Если она все это время оставалась там? Даже в промежуток между помолвкой и предполагаемым венчанием. О, как это мерзко! Как гадко!

Значит, Александр действительно был равнодушен к ней. Значит, Лиза ничуть не заблуждалась в своих подозрениях на сей счет. И вряд ли Дмитриевский был человеком, так отчаянно искавшим ее через газеты и так жестоко отомстившим за свое разочарование после ее побега, как Лиза втайне надеялась. С глаз долой — из сердца вон. Вот она правда ее положения. Да и занимала ли хотя бы крохотный кусочек Лиза в его сердце? И есть ли вообще у Дмитриевского сердце?..

От этих мыслей Лиза вовсе стала рассеянной. Все крутила и крутила в ладонях маленький букет из роз, устремив невидящий взгляд на сцену, и невольно вздрогнула, когда Наталья легонько сжала ее локоть в знак ободрения.

— Не стоит смущаться, ma chère, и думать лишнее. Это всего лишь дань l'étiquette. В театре даме принято быть с цветами, потому Никита Александрович и приобрел вам розы. Выбросьте из головы все слова ее сиятельства о знаках внимания и наслаждайтесь постановкой.

Лиза невольно покраснела, досадуя на себя, что не сумела скрыть эмоций, пусть и ошибочно отнесенных Натальей на счет букета. Она попыталась сосредоточить все внимание на сцене и спустя некоторое время поймала себя на мысли, что ей нравится постановка. Действо настолько увлекло ее, что она позабыла обо всем, даже о спутниках, сидящих рядом. И снова смутилась, когда увидела, что ее восторг заметили и Натали, и Никита, то и дело поглядывающие на нее с улыбкой.

— Это в новинку для меня, — поспешила объяснить Лиза свой интерес по пути домой. — Графиня предпочитала собственный домашний театр.

— Стало быть, нам надобно поскорее исправить это упущение, — с улыбкой произнес Никита.

Именно он выхлопотал через своих знакомых ложу спустя пару дней. Постановка была последней в этом году, с понедельника начинался пост, оттого театр был забит отказа. Кроме того, ждали бывшего в Москве проездом великого князя Михаила Павловича.

Лизе, наблюдающей за публикой из своего укромного уголка в ложе, зал напомнил бурный водоворот весеннего ручья — такой же шумный и суетный. Странное волнение охватило ее с головы до пят, будоража душу. «Это все оттого, что я наконец увижу ее», — вглядывалась в закрытый занавес Лиза, словно пытаясь разглядеть за ним ту, другую, к которой невольно начинала питать глухую злобу и жгучую ревность. При этом она прекрасно сознавала насколько смешны и нелепы ее чувства в нынешнем положении.

Наконец стали гасить свечи, шум стих, публика спешно занимала свои места, стараясь успеть до того, как грянут звуки гимна, приветствующие члена царской фамилии.

Самого великого князя Лизе со своего места увидеть не удалось, хотя она старательно вглядывалась в фигурку в императорской ложе, когда все поднялись на ноги в дружном приветственном порыве. При мысли, что она находится в одной зале с братом Его Величества, Лизу охватил бурный восторг. «Надо будет рассказать Николеньке!» — мелькнуло в голове.

За своим восторгом Лиза совсем позабыла, что так ничего и не разведала о брате. Когда все расселись, она хотела повернуться к Никите и спросить, возможно ли разузнать что-нибудь о пансионах Москвы. Но тут раздвинулся занавес, и Наталья резко склонилась вперед, наводя лорнет на сцену.

— Краснова! — прошептала она восторженно и с долей торжества, как ребенок, которому дали в руки желаемую игрушку.

И Лиза, к своему стыду, тут же забыла обо всем, кроме женщины на сцене, что плавно двигалась в такт музыке под руку с партнером. Нет, она не была изумительно красива, но, нельзя не признать, выглядела весьма миловидно с этими идеально уложенными блестящими волосами и темными с поволокой глазами. Лиза смотрела на нее и невольно представляла, что это не актер, изображающий возлюбленного героини, а Александр обнимает тонкий стан Красновой, что это его лицо склонилось так близко к ушку, нашептывая своей amante^[311] что-то интимное.

Эта женщина знала Александра, как когда-то знала Лиза. Она ощущала тепло его кожи под своими руками и твердость мускулов, принимала его ласки, разделяла с ним постель. Она целовала его так, как когда-то целовала Лиза. Каким он становился ней? Открывался ли? Смеялся ли вместе с ней? О, Лиза до сих пор помнила, как менялись в такие минуты его темные глаза, лучась мягким светом!

— Que s'est-il passé?^[312] — вырвал Лизу из водоворота воспоминаний шепот Никиты.

Она удивленно обернулась, а потом проследила за его взглядом, направленным на ее руки на бархатном барьере ложи. Пока на сцене блистала Краснова, по сюжету уже скрывшаяся за кулисами, Лиза, оказывается, умудрилась ощипать часть цветов своего букета. Она поспешила избавиться от светлых лепестков, россыпью лежащих на алом бархате, смахнула их вниз одним движением руки, совсем позабыв о сидящих в партере зрителях.

Первым к ложе повернулся гвардейский офицер, краем глаза уловивший кружившиеся в воздухе лепестки. Затем его примеру последовали несколько светских щеголей. Лиза почувствовала на себе пристальные взгляды и невольно посмотрела в партер… чтобы встретиться глазами с Василием Дмитриевским, среди прочих обернувшимся на их ложу.

Дыхание перехватило, кровь отхлынула от лица, а в пальцах закололо сотнями иголочек. Он узнал ее! Она видела это в его взгляде, удивление от неожиданного узнавания в котором сменилось странным огнем триумфа и радостью. При виде этой радости Лиза почувствовала легкое головокружение и дурноту: корсет сдавил ребра с ужасающей силой.

Бежать! Надо бежать. Сейчас же, пока не слишком поздно.

— Что вы? Лизавета Алексеевна… — попытался ухватить ее за руку Никита, когда она вдруг вскочила и быстро прошла между кресел, совсем не заботясь о том, что мешает другим. Кроме Натальи и Никиты, в ложе сидели двое сослуживцев Григория, которые в тот вечер сопровождали их театр.

Бежать! Вон из ложи! По скудно освещенному коридору мимо дверей точно таких же лож. Бежать! В панике Лиза повернула не в ту сторону, потому у нее ушло достаточно времени, чтобы отыскать выход на лестницу, и далее вниз — к дверям, которые распахнул заспанный швейцар. Он даже не выказал удивления тому, что девица пробежала мимо него в темноту ноябрьского вечера в одном платье.

Это была глупая идея. Понимание ударило наотмашь вместе с холодом, тут же пробравшим до костей под тонкой тканью платья. Мало того, что Лиза пренебрегла всеми мыслимыми правилами и привлекла к себе внимание, так еще и не знала теперь, куда идти. Который их наемный экипаж из десятков похожих, стоящих возле театра? Который из кучеров, что греются у костров, привез их сюда? Где укрыться от прошлого, которое вот-вот снова ее настигнет?

— Сущее безумие стоять на таком ветру! — раздался позади голос Никиты.

Со страху Лиза не сразу признала его и даже уперлась ногами, готовая сопротивляться, когда он обхватил ее за талию и потянул с крыльца. — Ну же! Дмитриевский идет буквально по пятам! Вы ведь не горите желанием встречи с его персоной, n’est ce pas?

Все еще в дурмане страха перед прошлым, которое так неожиданно ворвалось в ее жизнь, Лиза не сразу сообразила, что укрыться в карете наедине с мужчиной — идея далеко не из лучших. Никита же, усадив ее в ледяную темноту экипажа, судорожно искал на сиденьях хоть что-нибудь, чем можно укрыть обнаженные плечи девушки.

— Мы не можем… Это против правил… Вне всякого… — Лиза бессвязно попыталась убедить Дулова в неверности принятого им решения, борясь с дрожью, которая сотрясала ее тело от невероятного холода.

Он, наконец, нашел в ящике под сиденьем покрывало, шагнул в карету, захлопывая дверцу, а потом набросил ей на плечи холодную с мороза ткань.

— Поздновато вы спохватились. Эй! — крикнул он в сторону, вновь приоткрыв дверцу. — Эй! Осип! Едем! И принеси кирпичи горячие! Тут холодно как в…

Никита осекся и быстро захлопнул дверцу. Потом взглянул на Лизу таким взглядом, что она поспешила отпрянуть в самый дальний угол, подальше от света, падающего от слабого уличного освещения и костров, у которых грелись кучера с лакеями. Дверцу тут же дернули с другой стороны, и Лиза была готова поспорить, что это не Осип.

— С'est quoi? Que voulez-vous?^[313] — резко проговорил Никита, придерживая дверцу так, что образовалась небольшая щель, в которую хлынул холодный воздух, обжигая Лизины ступни в тонких туфлях.

— S'il vous plaît, pourrais-je parler avec vous?^[314] — раздался в ответ голос младшего Дмитриевского.

Лиза тщетно пыталась прочитать в нем хоть какой-нибудь намек на то, что Василь видел, где она укрылась.

— Non, Monsieur, j'ai bien peur que non, — ответил, не скрывая раздражения, Никита. — Je suis pressé^[315]. Осип! Дурья твоя голова, когда тронемся? До Рождества тут стоять будем или до весны?

— Vous n'avez pas aimé le vaudeville? — с легкой усмешкой произнес Василь, и даже в скудном свете Лиза заметила, как шевельнулись от злости желваки на лице Никиты. — Et pourtant… je suis à la recherche une amie à moi^[316].

— J'ai la chance non savoir vos amis^[317]. Избави бог иметь в друзьях ваших друзей, Дмитриевский, но более — избави бог от друзей вашего кузена, — отрезал Никита. А потом обратился к невидимому для Лизы кучеру: — Ты через барина собрался кирпичи подавать? Обойди-ка! А вы, сударь, коли не желаете причинить вреда своей персоне, уберите руку и подите от кареты. Ничем не могу вам помочь, прощайте!

— Je peux comprendre, que vous ayez de la rancune…^[318]

— Обиду? Помилуйте! Я вовсе не в обиде на вашего кузена, — рассмеялся Никита. — Есть вещи, за которые не держат обиду. Есть вещи, которые просто не прощают. Особенно людям без чести. Прощайте, Дмитриевский! И от души желаю другу, которого вы ищете, не отыскаться.

Лиза перевела взгляд с Осипа, осторожно выкладывавшего пару горячих кирпичей ей под ноги, на Дулова-младшего. Ей бы очень хотелось понять, что двигало Никитой сейчас — давняя ненависть к недругу, перекинувшаяся заодно и на Василя, или желание ей помочь?

— Вы так добры, сударь. И так великодушны, — прозвучал ироничный ответ Дмитриевского.

— Согласен, этими качествами и славен. Потому и не тяну за собой шлейфа иных.

— Стало быть, вы не можете мне помочь?

— Более того, я бы даже с удовольствием помог скрыться вашей пропаже, коли мог бы. Покойной вам ночи! — с этими словами Никита затворил дверцу кареты и приказал кучеру поторапливаться, а не «ползти сонной мухой по городу».

Осип, ясно расслышав гнев в голосе барина, поспешил выполнить приказ, и через какие-то мгновения карета тронулась с места, да так припустила, что Лизе пришлось вцепиться в сиденье. Некоторое время они с Дуловым молчали и смотрели каждый в свои оконца, успевшие запотеть от их дыхания. Лиза первой нарушила тишину:

— Что станется с Натальей? Она будет тревожиться…

— Не будет. Я сказал, что вам сделалось дурно и что я отвезу вас домой, а потом пришлю за ней кучера, — казалось ли ей, или Никита действительно еле сдерживал раздражение.

— Вы, верно, нынче думаете обо мне худо… — решилась Лиза спустя несколько минут. Почему-то стало важно узнать его мысли. Именно сейчас, когда ее переполняло волнение от неожиданной встречи с Василем, от обмена резкими репликами, свидетельницей которого она стала, от того, что жизнь снова сделала крутой поворот. Именно сейчас, когда пришло понимание, что лишиться дружбы и доброго отношения Никиты она была совсем не готова. Для нее это означало очередной шаг назад, к той Лизе, которой она более не хотела быть.

— Нынче? — переспросил Никита, пряча озябшие ладони под мышками. — Нет, я не думаю о вас худо. И не думал. Ни нынче, ни тогда, когда увидел вас в гостиной. И не буду думать о вас худо и в будущем. Я сразу понял, что дело тут не совсем чистое. Да, я вас помнил по путешествию в дилижансе. У меня отменная память, я почти никогда не забываю ни лиц, ни слов, ни мест, в коих доводилось бывать. Потому сразу признал вас. Только удивился, что вместо вдовы Вдовиной предо мной предстала девица Мельникова. Да, признаюсь, грешен, подглядел имя в бумагах на заставе.

— Должно быть, мне надобно объясниться, — несмело произнесла Лиза, удивленная его признанием, что он все это время знал об обмане.

— Не стоит, — впервые за весь разговор Никита отвернулся от окна и взглянул на нее, дрожащую от холода, несмотря на тепло кирпичей под ногами и покрывало на плечах. — Я не желаю знать подробностей, потому что не думаю, что они приятны. Старая как мир история — девица, вызволенная из-под опеки обещанием жениться, а после оставленная. Этот polisson Дмитриевский идет по следу, проторенному еще кузеном. Уверен, вам довелось общаться с графом, коли вы ехали из Твери. И уверен, что обращение за помощью к этому diable не дало вам ровным счетом ничего. Потому что у него нет сердца и нет совести… Это ведь Дмитриевский-младший, верно?

Лиза промолчала, предпочитая лишний раз не воскрешать в разговоре эту историю, раз Никита так метко уловил суть, пусть и ошибся в деталях. Только смотрела на него и чувствовала, как куда-то отступают прочь все страхи и волнения. Что толку ей было бежать от Василя? Рано или поздно они все равно повстречаются в Москве, этого не миновать. Что толку было выставлять себя напоказ этим побегом, если нынче встреча лицом к лицу с былым уже ровным счетом ничего не значит? Ничего не изменится. Для нее — уже точно нет. Даже если в будущем ей доведется встретиться с кем-либо из прошлой жизни, это ничего не изменит. Она — Лизавета Мельникова. У нее новая жизнь. Единственный человек, которого она желает видеть в своей новой жизни — это Николенька. Остальным места в ней нет.

— Быть может, это прозвучит с моей стороны не к месту или… или дурно… но… вы ведь не оставите меня своей помощью?

Лизе было неловко спрашивать об этом. Но она мысленно убеждала себя, что ей просто необходимо знать, не изменится ли что-то нынче, не откажется ли Никита помогать ей. Ведь самый важный вопрос — розыски Николеньки — оставался открытым. А с недавних пор у Лизы появилось твердое убеждение, что только Никита способен помочь ей в том. Дулов так долго молчал, что она почти отчаялась получить ответ. Только, когда карета остановилась перед домом в знакомом переулке, он коротко произнес:

— Я не оставлю вас.

От этих слов Лиза так воспрянула духом, что перед тем, как выйти из кареты, несмело коснулась локтя Никиты в знак благодарности.

В ту же ночь, поддавшись странному порыву, Лиза решилась сделать то, что хотела сделать уже давно. Встреча с Василем подарила понимание, что не все двери в прошлое затворены надежно. Остались долги, которые следовало раздать, как обычно делают перед смертью. Так и у Лизаветы Вдовиной оставалось то, что не давало ей уйти.

Первым делом она село за письмо кукловоду. То был долг не только Лизы Вдовиной, некогда придуманной им персоны, но и Лизы Мельниковой, которая до сих пор чувствовала вину перед этим мужчиной. Пусть по-своему, странной любовью, но он любил ее. Лиза знала это, чувствовала всякий раз при встрече с ним, как ощущала и его муку, его сожаление. Он единственный любил ее, пусть и обманывал. А она предала свои собственные слова, обратив все горячие заверения в любви в пустословие, словно ювелир, продавший стекляшку под видом драгоценного камня. В письме Лиза пыталась убедить его не искать ее, писала, что прощает его за все, что снимает с него часть вины за содеянное. Слово за словом появлялись на бумаге ее мысли и чувства. Она просила его отпустить ее, позволив выправить свою жизнь.

«Vous me devez… Vous me devez une vie pour celle que vous m'avez prise. Donc s'il vous plaît, ne me cherchez pas. S'il vous plaît, laissez-moi. Et je crois que voilà ce qui se profile, parce que je crois en votre l'amour…»^[319]

Лиза отложила перо в сторону, переводя дух. Признавать, даже перед собой, что она намеренно подобрала фразы, чтобы надавить на кукловода, было неловко и больно. Что-то переменилось в ней в последний год, лишив ее былой невинности и бесхитростности. Словно какая-то часть лукавства уже проникла ядом глубоко в ее кровь, как наследство от уходящей в небытие Лизы Вдовиной, умело разыгравшей когда-то карты в свою пользу. Выигрыш был невелик — всего-то собственная свобода от пут кукловода. При этом ее крайне тревожила судьба Николеньки. Она верила, что Marionnettiste не станет отыгрываться на мальчике. При всей его хладнокровной расчетливости, он не был злопамятен или жесток. Она так чувствовала, как видела его боль в глубине взгляда при встречах в Заозерном.

Завершалось письмо еще одной просьбой:

«S'il vous plait, informez la Comtesse de Nicolas presence…»^[320]

Пусть вот так. Пусть уведомит графиню, а уж Лиза найдет способ, как проведать у той о брате. А кукловод пусть полагает, что она вернулась под крыло ее сиятельства. Быть может, эта мысль остановит его от поисков, дав возможность вернуться к жизни без тягот прошлого. А еще Лиза надеялась, что страх перед могуществом графини подтолкнет Marionnettiste поскорее раскрыть местопребывание мальчика. Все может быть…

Второе письмо, за которое Лиза принялась, когда дело шло уже к рассвету, было адресовано Александру. Оно далось намного сложнее. Нет, имен называть она по-прежнему не собиралась, опасаясь мести Дмитриевского. Слишком верила словам кукловода, в правдивости которых сама убедилась впоследствии. Потому хотела лишь предупредить Александра о том, что единственная возможность для Marionnettiste получить желаемое — жениться на вдове графа Дмитриевского.

Лиза пыталась выдержать в письме нейтральный тон, но когда на бумагу легли слова о том, что личность будущей супруги должна быть известна наперед, на ум сразу же пришла красавица Лиди Зубова с ее восхитительным лицом и белокурыми локонами. Выходило, что сама Лиза предлагает эту кандидатуру, и потому лист бумаги был скомкан и отброшен в сторону.

«Что мне за дело, станет ли молодая Зубова графиней Дмитриевской, — рассердилась на себя Лиза. — Все едино той не владеть Александром единолично. Ведь его любовница едва ли потеряет свои позиции в Заозерном». И тут же ощутила иную злость — уже на Александра при воспоминании о том, что флигель в Заозерном так и не пустовал. Ни зимой, ни летом. Летом!

Злость выплеснулась на бумагу. Четырежды. Именно столько раз Лиза начинала новое письмо и в итоге обнаруживала, что все ее слова сводятся к скрытым упрекам, что ревность ее отчетливо читается в каждой фразе. Посему раз за разом она комкала бумагу и начинала сызнова.

Наверное, это к лучшему, что никак не рождаются те самые слова. Наверное, ей вовсе не следует писать к нему. Так думала Лиза, погасив перед самым рассветом оплывший огарок свечи. Но в серости рассвета совесть напомнила, что долгов у Лизаветы Вдовиной, собравшейся кануть в Лету, быть не должно.

«После, — решила Лиза, пытаясь выровнять взволнованное дыхание и уснуть. — Все после. Когда-нибудь. Потом. После».

В ту ночь впервые за долгое время Александр пришел к ней. Будто до этого момента кто-то свыше охранял ее покой, укрывая надежно в памяти звук его голоса, нежность взгляда, крепость его рук и даже запах его кожи. Все это пришло к ней вместе со сном, который вернул ее в Заозерное, в ту пору, когда она была так счастлива, думая, что любима. Пусть это счастье и было с легким привкусом горечи.

Лиза снова видела знакомые стены особняка, ощущала под тонкой подошвой туфель неровности паркета. Сон был настолько явным, что, казалось, она даже ощущала запах воска горящих свечей. Она всей душой, всей своей сущностью стремилась туда, куда несли ее ноги — в истинно мужскую обитель, куда вторглась когда-то так беззастенчиво. И Лиза знала, что он ждет ее. Знала прежде, чем заглянула в его глаза, тут же вспыхнувшие особым светом. Смело, без лишних раздумий, она шагнула в его руки, как можно только по праву супруги. Подставила лицо его пальцам, которые так смело скользнули по скулам, а после запутались в ее волосах.

— День без тебя — истинная мука, — проговорил Александр, притягивая ее к себе.

— Не я виной тому, — шутливо заметила она в ответ.

— Верно, в том я грешен. Чем мне заслужить прощение? Какая кара ждет меня? — шептал он ей в тон, скользя губами от ее ушка до уголка рта.

Лиза чувствовала его дыхание на своих губах, и ожидание того, что вот-вот последует, вызывало до боли знакомые эмоции и будоражило кровь. Он виноват в том, что она стала такой нетерпеливой. И в том, что она не могла отныне не касаться его. Он был ей нужен. Она чахла без его прикосновений и ласк, без его нежности, как цветок чахнет без воды и солнца.

— Когда-то мне твердили, что грехи надобно не только отмолить, — проговорил Александр, неспешно двигаясь губами вдоль ее губ к другому уголку рта, не касаясь тех, а только дразня. — Когда-то мне приходилось читать Библию с раннего утра и едва ли не до полудня, а после полудня я должен был ответить урок. Быть может, теперь я могу сделать так же?

— Я не понимаю тебя, — рассеянно ответила Лиза.

Ей отчего-то не понравился поворот в разговоре. Александр же только чуть отстранился, чтобы заглянуть в ее глаза, а после, проведя кончиками пальцев по лицу Лизы, приподнял ее подбородок и наконец-то коснулся губами губ. Ноги тут же обмякли, отчего Лизе пришлось качнуться к нему и обвить руками его шею. Поцелуй становился все глубже, все требовательнее, вызывая в ней желание прижаться к нему еще сильнее. И потому Лиза почувствовала себя такой обманутой, когда Александр вдруг прервал его и отстранился, чтобы снова заглянуть в ее глаза холодным, цепким взглядом.

— Кого поцелую, тот и есть…

— Что? — не поняла Лиза, все еще оглушенная вспыхнувшим в ней желанием.

— «…вот Иуда, один из двенадцати, пришел, и с ним множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и старейшин народных. Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его»…

— Я не понимаю тебя…

— Неужто? Неужто не понимаешь, Lisette? Кто целует, тот Иуда. Разве не так? Не так?..

Его пальцы уже не несли нежность. Они буквально впились в ее руки через тонкую ткань ночной сорочки, причиняя боль и оставляя следы на нежной коже. Лиза пыталась вырваться из его крепкой хватки, отвести глаза от холода его темного взгляда, но не могла. А он все повторял и повторял фразу из Писания, хлестал ее словами наотмашь. А когда она, уже почти провалившись в странное состояние полуобморока-полуяви, в очередной раз взглянула в глаза, горящие яростным огнем, увидела вовсе не глаза Александра, а Marionnettiste. И тут же при этом узнавании хватка пальцев на ее руках ослабла, а взгляд стал иным — полным муки и раскаяния. Это был тот самый взгляд, от которого она без тени сожаления убежала когда-то в парке Заозерного, спеша навстречу Александру.

— Кого поцелую, тот и есть, mon couer, n’est-ce-pas?..

Лиза проснулась, как от толчка, чувствуя, как неистово колотится сердце в груди. За окном уже вовсю светило солнце, в доме проснулись — она ясно слышала глухой шум голосов внизу, вероятно, в гостиной. Странное чувство тревоги не развеялось вместе с остатками сна, которые она смыла прохладной водой во время утреннего туалета. Мысли о сне не ушли, как это часто бывало, когда она переступала порог своей маленькой спаленки, торопясь навстречу новому дню.

Не совершила ли она ошибки, написав кукловоду? Отсылать ли с почтой письмо, запертое до поры до времени в бельевом ящике комода? Быть может, эта тревога не проходила из-за неожиданной встречи с Василем? Или сон пришел к ней под властью эмоций, испытанных при виде Красновой?

Мысли не оставляли Лизу в покое добрую половину дня, покамест не вернулась Натали, что выезжала поздравить с именинами дочерей-двойняшек одного из сослуживцев Григория. Она с большим участием справилась о здоровье Лизы. И немудрено, после того как Лиза вчера спешно уехала из театра, а нынче проспала до второго часа пополудни.

— Как же отрадно видеть вас в добром здравии, ma chèrie, — улыбнулась с облегчением Натали. — Во время визитов мне так не хватало вашего присутствия. A propos! О вас справлялась одна персона. Хозяйка по секрету сообщила мне, что он искал меня, представьте себе! Благо Никита успел мне шепнуть, что вы не желаете водить знакомство с этим господином. Весьма благоразумно в вашем положении. Младший Дмитриевский — не подходящая компания для девицы на выданье. Стишков в альбом начеркает, романсом голову вскружит, да и вильнет хвостом. Не партия вовсе! Долить ли вам кипятка, ma chèrie? Вам надобно пить горячий чай, это вернет румянец на лицо. А то вы нынче такая бледная…

Наталья все щебетала, рассеянно размешивая ложечкой варенье в фарфоровой розетке, а Лиза забыла, как дышать. Она все ждала, что Натали вот-вот сведет воедино историю ее прошлого и неожиданное бегство из театра при виде Дмитриевского. Только в отличие от своего деверя сделает верные умозаключения. Это и произошло спустя несколько минут. Натали вдруг умолкла на полуслове, а потом повернулась к Лизе, широко распахнув глаза и прикрыв ладонью округлившийся в изумлении рот.

— И вы позволили мне болтать всякие глупости! — воскликнула она через мгновение, придя в себя, и добавила, видя растерянность Лизы: — И этот vaudeville! Краснова… O mon Dieu! Я и представить не могу, каково вам было смотреть на нее… Простите меня, Lisette! Воистину прав Григорий Александрович: язык мой — враг мой. Ведь эта титулованная особа… это ведь он? Его сиятельство? O mon Dieu! Mon Dieu!

Лиза с улыбкой пожала руки, которые в раскаянии протянула ей Натали, и уже собиралась ответить, когда внизу в передней стукнула дверь, а после на лестнице раздались тяжелые шаги. Никита Александрович вошел без доклада, по праву члена семьи. Натали при его внезапном появлении залилась краской, выдавая свое состояние с головой.

— Что с вами, сестрица? — заметив ее румянец, удивился Никита. — Мы же только пару часов как расстались, а вам нездоровится… Нынче ветрено и моросит. Немудрено лихорадку подхватить.

— Да, верно, она, лиходейка, — поспешила согласиться Наталья, еще больше привлекая внимание Никиты своим волнением. К тому же она то и дело поворачивалась к Лизе и пристально, со значением, смотрела той в глаза, что тоже не могло остаться незамеченным. — Желаете чаю, mon frère? Позвонить?

— Благодарю вас, сестрица, но нет времени на то. Я к вам, собственно, с вестями. Мой отпуск окончен. Рана затянулась, и нет причин более находиться в Москве. Нужно возвращаться в полк.

— О нет! А как же Рождество?

— Служивый человек не волен выбирать, — улыбнулся Никита. — Я не оставлю вас своими письмами. Вот увидите, почтари загоняют лошадей, доставляя корреспонденцию в Хохловский переулок. Или же вы навестите меня в Твери, коли поедете в Муратово.

— Кто по своей воле уедет из Москвы на Рождество? — усмехнулась Наталья, вызывая снисходительную улыбку деверя.

Лиза же, услышав, что Никита едет в Тверь, окаменела. Рука невольно взметнулась к горлу, словно стало нечем дышать. Одно только слово местных сплетников, и он без труда разгадает всю ее историю. Недаром его прозвали La tête bien.

— Ну, может статься, выедете в Муратово на лето, — мягко проговорил Никита. — Имение пусть и небольшое, но зато какие закаты над лугами… Да и до Твери всего шесть десятков верст.

— Шесть десятков! Деревня! — покачала головой Наталья в притворном ужасе.

Это было так комично, что даже Лиза не смогла сдержать улыбку.

Далее беседа потекла вокруг предстоящего отъезда Никиты и будущих балов и выездов, которые планировала делать Натали по окончании Филиппова поста. Никита пробыл до самого обеда, который разделил со всеми домочадцами. Даже Григорий вернулся со службы ранее обычного, получив записку о возвращении брата в полк. За обедом Лиза с легкой тоской поняла, что ей будет не хватать Никиты Александровича, и безмерно удивилась этому пониманию.

Прощаясь, Никита вдруг отвел ее в сторону, явно желая сохранить предмет разговора в тайне.

— Нам не довелось переговорить, — начал он, глядя Лизе в глаза. И в этом взгляде не было никакого скрытого умысла, а в словах — ни нотки фальши. — Давеча я сказал вам, что вы можете располагать мною. Это истинно так. Я знаю, что есть нечто, что тревожит вас. Ежели ваша просьба о помощи касается того, располагайте мной смело, как располагали бы самым близким другом или братом.

— Благодарю вас, — только и сумела произнести растерянная Лиза.

— И как ваш друг… как ваш брат… Быть может, вы позволите мне… ваша честь… — Никита замялся в смущении, и Лизу словно обожгло догадкой.

При слове «честь» перед глазами мелькнул кроваво-алый след на лице Александра из-под ее руки. Только спустя время она сообразит, что Никита имел в виду другого человека, а вовсе не графа, но тогда страх за Александра едва не лишил ее рассудка.

— Нет! Я вам запрещаю! — она даже схватила ладони Никиты, словно это могло заставить его отступиться. Слишком громко воскликнула, привлекая внимание Дуловых, расположившихся неподалеку перед камином. — Пусть прошлое останется в прошлом!

— Пусть прошлое останется в прошлом, — повторил Никита, легко пожимая ее ладони в ответ.

Наверное, их странное прощание и послужило причиной короткого разговора, который случился, едва Никита покинул дом. Григорий некоторое время прислушивался к стуку колес коляски, отвозивший брата за вещами на постоялый двор, после чего неожиданно проговорил:

— Mon pere disait toujours que le passé nous definit^[321]. Нет, я не осуждаю вас за грехи прошлого, Лизавета Алексеевна. Я принял вас в свой дом, могло ли быть такое, коли осуждал бы? Но не скрою, мне не все по нраву.

— Я не понимаю вас, Григорий Александрович, — Лиза невольно вздернула подбородок, как делала всякий раз, когда слышала незаслуженный упрек в свой адрес.

— Я прошу вас не давать надежд моему брату. Надеюсь, вы простите мне эту откровенность и услышите мою просьбу. Ибо боюсь, что настанет день, когда я буду сожалеть о своем решении уступить Наталье Михайловне в ее милосердии к вам.

Если бы Лиза не понимала, как могло выглядеть со стороны их с Никитой прощание, то, верно бы, оскорбилась. Но в ее ли случае помнить о гордыне и держать обиды? К тому же она понимала, что, будучи на месте Григория, поступила бы так же. А потому просто и чистосердечно ответила:

— Ваш брат для меня всегда будет только другом, Григорий Александрович, смею заверить вас. Могу дать вам мое слово в том, коли пожелаете.

— Не держите на меня зла за сей разговор. Не стоит горячиться, прошу вас, я не желал вас обидеть, — вдруг широко улыбнулся Дулов. Разбежались морщинки в уголках глаз, мгновенно смягчив черты его лица. Опасный хищник снова превратился в домашнего любимца. — А теперь оставим прошлое да неприятное! Сыграем в домино, mesdames? Или покончим, наконец, с пузелем?^[322]

Ночью Лизе снова не спалось. Ей почему-то все вспоминались слова Никиты о чести, о его ненависти к Александру в свете той пренеприятной истории с семейством Парамоновых. Интересно, что сталось с девицей, что так ошиблась, пытаясь разыграть свою партию с Дмитриевским? Признаться, Лиза никогда ранее не задумывалась, как сложилась судьба той несчастной после такого позора и смерти брата на дуэли.

Очередная жертва опасной игры с la Bête. Очередная проигравшая. И все же Лиза помимо воли искала оправдания Александру. Всякая девица знает, что la Bête опасен, и что игры с ним не приведут ни к чему хорошему. Сунул руку в огонь — жди ожога, так и тут. Глупо было полагать иной исход…

А потом вдруг нахлынуло волной воспоминание о недавнем сне, и не о страхе или боли, что терзали ее тогда. Воспоминания были об ином — о прикосновениях, словах, ощущениях, о его горячей коже под ее руками. Каждую из этих деталей хотелось перебирать в памяти, как жемчужины ожерелья, доставшегося Лизе в наследство от матери. Касаться их. Любоваться их блеском. Ловить отголоски памяти.

Ей не хватало его. Прошло столько времени, а ей до безумия не хватало его. Но самым горьким было понимание того, что позови он ее сейчас, даже не предложив руки, и она бы пошла, сгорая от ужаса своего падения и дрожа от предвкушения его ласки и нежности.

Ей не хватало его. И никто и никогда не сможет заменить для нее Александра. Лиза не обманула в том Григория. Даже Никиту, с которым так покойно, она никогда не смогла бы впустить в свое сердце. Да и как можно? У Лизы даже мысль о замужестве с другим вызывала странное отторжение, словно этим она предавала себя, его и будущего супруга. Никогда она не сможет поклясться другому в том, в чем была готова клясться Александру. Только вот нуждался ли он в этих клятвах?..

Слова родились под тихий танец снежных хлопьев за окном. Лизе даже показалось в те мгновения, что она снова вернулась в Заозерное. И что это письмо — попытка достучаться до того самого Александра, которого она узнала после Рождества; до души, которая так ждала тепла и любви, которая так щедро делилась нежностью, нерастраченной с тех самых пор, как потеряла самое дорогое, что только у нее было.

И почему-то казалось, что он прочитает это письмо где-то за стеной, в глубине комнат, потом поднимется к ней, по-прежнему сидевшей за столиком у окна. Опустится на корточки возле стула, беря ее ладони в свои.

— Ты совсем озябла, тут прохладно. Прикажу дров подбросить, — обыденные слова, за которыми стоит так многое. Забота о ней. Любовь.

А потом, когда она не захочет, чтобы лакеи нарушали благословенную тишину этой светлой от снега ночи, он будет греть своим дыханием ее руки, целовать ее пальцы, чтобы после обнять, согревая своим теплом. И ей будет так хорошо в его объятиях… в этом облаке любви, которым он укутает ее, словно одеялом. Этот мужчина с большим сердцем и израненной душой, которого так ненавидели или боялись другие и которого никогда не перестанет любить она.

Глава 37

1830 год,

Москва

С началом Филиппова поста Лиза испросила позволения у матушки Клавдии помогать в монастырской больнице. И с тех пор дважды в неделю по своей воле приходила в обитель. Ее берегли. Поручали уход за больными с легкими хворями и лишь изредка привлекали к перевязке ран, и то тех, что уже затягивались да не особо страшили на вид. Это трудницей она считалась в монастыре ровней, нынче же, приходя туда добровольно, оставалась в своем чине. По возможности Лиза старалась избегать заразных больных. И не потому, что боялась за свою жизнь. Теперь, когда она жила в доме, где рос один очаровательный крепыш, нельзя было бездумно рисковать собой.

Страшный сон, увиденный ею после встречи с Василем, повторялся еще не раз, и Лиза тщетно пыталась увидеть в нем какой-нибудь знак. Быть может, сон говорил о том, что она стала Иудой и для кукловода? Или совесть ее по-прежнему не находила покоя? Лиза даже решилась обратиться к сестре Александре, библиотекарю монастыря, надеясь, что та прольет свет на загадку сна с точки зрения богословия. Но инокиня помочь не сумела, только напутствовала словами: «Господу все ведомо, Он и растолкует со временем».

Но со временем сон перестал приходить, из-за ежедневной усталости ей вообще ничего не снилось. А после Рождества Лиза стала видеть совсем другие сны: красочные, полные звуков и ароматов, в которые хотелось погрузиться с головой, словно в другую жизнь.

Порой ей снилось детство. Папенька, выгуливающий выжлят или спешащий на охоту со своей сворой. Маменька в виде неясного светлого силуэта, потому что память не сохранила ее лица. Детский запах Николеньки, которого Лиза растила с пеленок вместе со старой нянюшкой. Изредка снились графские покои, скупая доброта Лизаветы Юрьевны и радость Николеньки при редких встречах с их благодетельницей. Эти сны приносили острые муки совести, которые затихали только во время занятий с Павлушей или в монастырской больнице.

Но бывали сны, которые приносили тупую боль и тоску, снова и снова возвращая ее в недавнее прошлое. Легкий морозец, благоухание цветов посреди зелени оранжереи, звук клавикордов, треск поленьев в камине… и взгляд темных глаз, полный нежности, от которой перехватывало дыхание. Поутру очарование снов рассеивалось, как дымка, оставляя горький привкус. И не потому, что все это более никогда не повторится, а потому, что все оказалось обманом. Теперь она знала наверняка. И если бы могла повернуть время вспять, уже никогда не оставила бы в Заозерном медальон со своим изображением. Какая глупая выходка! Как Александр, должно быть, посмеялся, когда наткнулся на него после ее побега.

По окончании поста Москву буквально захлестнула волна раутов, балов, маскарадов и музыкальных спектаклей. Несмотря на недовольство Натали, Лиза выезжала редко, но даже в ее почти затворническую жизнь иногда врывались тени из прошлого.

Однажды в Благородном собрании они едва не столкнулись с Лизаветой Юрьевной. Лиза потом еще несколько дней трепетала при одном воспоминании об этой встрече. Графиня тогда смерила ее взглядом, полным такого разочарования, что душа Лизы снова забилась в судорогах, извиваясь под ударами совести. Натали продолжала радостно щебетать ей на ухо о недавно вышедшей в свет девице Гончаровой, о постановке по мотивам греческих мифов, что планируется в Собрании, о слухах про скорый визит в Москву царского двора. А Лиза только и видела перед собой короткий взгляд, которым окинула ее графиня, следуя к креслам у стены. Ее сиятельству в числе редких избранных дозволялось сидеть, и она пользовалась этим правом, наблюдая за обществом через стекло лорнета. И Лиза готова была поклясться, что лорнет Лизаветы Юрьевны в тот вечер не единожды обращался на них с Натали.

К своему стыду, Лиза заробела тогда подойти тогда к графине и осведомиться, не получала ли та вестей о Николеньке. Впрочем, вести из дома ее сиятельства до Хохловского переулка все же доходили. Старый дворецкий Ростислав, очень привязанный к Натали, а посему остро переживающий размолвку между дочерью и матерью, изредка сообщал о здравии Лизаветы Юрьевны. С недавних пор к этим весточкам присоединилась еще одна, к сожалению, из месяца в месяц неизменная: «Вестей о маленьком воспитаннике не получали-с». Короткая фраза всегда вызывала в Лизе целую бурю эмоций. Неужто Marionnettiste не прислушался к ней? Неужто она все-таки ошибалась в нем, как когда-то обманулась с Александром, невзирая на многочисленные предупреждения? Думать об этом было горько. Выходило, что кругом один обман. Знать, права оказалась Лизавета Юрьевна, предубеждавшая воспитанницу против мужского племени?

Но после Лиза смотрела на Григория, такого заботливого и предупредительного со своим семейством, или читала письма Никиты из Твери, проникнутые неподдельным участием, и убеждала себя в том, что не все мужчины черны душой.

А писал Никита часто, принимая деятельное участие в поисках Николеньки. Он раздобыл список всех московских частных пансионов с проживанием. Его человек проверил весь список, но, к сожалению, среди новых учеников походящего по описанию на Мельникова не нашлось. Поиски в пансионах без проживания также не имели успеха. Вначале Страстной недели^[323] Никита написал Лизе, что начнет наводить справки в Петербурге, если одно из его последних предположений не подтвердиться. В чем была суть предположения, он из суеверия утаил: «Affaire menée sans bruit, se fait avec plus de fruit»^[324], и Лиза решила не расспрашивать, надеясь на его правоту.

Прошло почти две недели, нынче была Светлая пятница, и Лиза со дня на день ждала письма от Никиты, полагая, что за минувшие две недели уж что-то да решено. Потому и торопилась, впервые за прошедшие месяцы, поскорее завершить работу в больнице. Она в последний раз проверила нащипанную за день корпию, скоро попрощалась с больничной сестрой и, получив ее благословение, поспешила выйти из душной больницы, надеясь, что платье не слишком пропахло камфарой.

Вдохнуть свежий воздух, наполненный сладкими ароматами весны, было истинным наслаждением. Лиза задержалась на крыльце, с улыбкой подставляя лицо солнечным лучам. А потом, когда все-таки сделала шаг со ступеней, так и застыла, заметив небольшую процессию, направляющуюся от покоев черниц к храму. И пусть их разделяло расстояние, Лиза сразу же поняла, кто именно идет во главе подле матушки Клавдии. Сердце забилось чаще, пришлось сжать ладони в кулаки, чтобы унять нервную дрожь. И прежде чем Лиза успела поразмыслить над последствиями, ноги сами понесли ее в сторону процессии.

Графиня Щербатская не сразу заметила приближение бывшей воспитанницы, в отличие от грустно улыбнувшейся матушки Клавдии. Только когда карлица Жужу Ивановна, выразительно мотнув головой в сторону девушки, дернула Лизавету Юрьевну за рукав, та перевела взгляд на Лизу. Понимая, что крепких рук лакеев, оставшихся за воротами монастыря, бояться не стоит, Лиза смело преградила графине путь и склонилась в глубоком реверансе.

— Смиренно приветствую ваше сиятельство, рада найти ваше сиятельство в добром здравии, — затараторила она скороговоркой, не смея поднять взгляд на бывшую благодетельницу. — Дозвольте сказать вашему сиятельству пару слов, что давно уже ношу в сердце своем.

Лиза слышала, как громко фыркнула карлица, а потом возмущенно прошептала: «Позорница приползла», за что, судя по звуку удара, получила пощечину. Девушка вздрогнула и взглянула сперва на Жужу Ивановну, скорчившую ей рожу от досады и боли, а потом уже, осмелев, — на Лизавету Юрьевну. Графиня стояла с высоко поднятой головой, недовольно поджав губы, молча смотрела на склонившуюся перед ней девушку, но знака подняться не подавала. От неудобной позы у Лизы заныли колени, но она даже не шевельнулась, понимая важность момента.

Ее не гонят прочь. Ей дают молчаливое дозволение говорить. И потому Лиза продолжила уже громче и тверже:

— В моем сердце царит огромное сожаление оттого, что дерзнула ослушаться ваше сиятельство, пренебречь тем, чему ваше сиятельство учили меня с отрочества. Мне очень жаль, что я доставила вашему сиятельству огорчение поступком, опорочившим мое имя и честь. Прошу смиренно простить меня за дерзость мою и все обиды, что нанесла вам, не думая о последствиях моего поступка.

Лизавета Юрьевна даже бровью не повела в ответ, но и не обернулась на зашептавшихся за ее спиной девок. Это было необычно. Это давало надежду, и Лиза решилась продолжать: