— Я благодарна вашему сиятельству за милость, что вы оказали мне, предложив вклад в одну из обителей. Вы могли оставить своим вниманием судьбу бывшей воспитанницы, но не сделали этого. И пусть я не решилась уйти в монастырь, не могу не думать о предложенной вами помощи с благодарностью.

Лиза немного помедлила, пытаясь побороть волнение перед застывшей, словно изваяние, графиней.

— Смею надеяться, что вы останетесь милостивы ко мне и в дальнейшем. Я бы хотела просить вас лишь об одном — ежели вам что известно о брате моем, Николеньке…

Если до сей поры Лизавета Юрьевна слушала ее внимательно, внешне сохраняя полную невозмутимость, то при упоминании мальчика все переменилось. Сперва что-то мелькнуло в ее глазах, да так быстро, что Лиза не сумела уловить даже тень. А после чуть шевельнулись губы, будто графиня собиралась что-то сказать… Но спустя миг рот под редкими усиками сжался в тонкую линию, а сама графиня резко двинулась в обход Лизы. Вслед за ней поспешно засеменила ее свита — девки, две карлицы, несколько богомолок в темных апостольниках. Матушка Клавдия, лишь на мгновение задержалась возле устало опустившейся на колени Лизы, пожав легонько ее плечо: «С Божьей помощью — все уладится», и поспешила вслед за титулованной благодетельницей обители.

Все произошло так стремительно, что Лиза даже не успела сообразить, как ей следует поступить далее. Надо ли догнать Лизавету Юрьевну? Или остаться на месте, а позднее написать к графине и, снова повторив слова раскаяния, попросить уведомить, коли появятся известия о Николеньке?

— Все пустое, — пожала плечами Наталья, когда по возвращении Лиза рассказала ей о встрече с графиней. — Ежели ее сиятельство что в голову взяла, так усердно держать будет. Но хороший знак, что не прогнала сразу. Знать, мягчеет сердцем. Или неделя Светлая тому виной? Нынче пятница. Знаешь, как моя нянюшка называла пятницы Светлой недели? Прощенье-днем. Так и говорила — Великая Пятница, Прощенье-день. А вдруг неспроста вы с maman встретились?

— Может, и вам написать к ней? — предложила Лиза, поддаваясь странному порыву.

Ее волнение передалось и Наталье. Та, хоть и отмахивалась рассеянно от этой затеи, стала суетной и говорливой, что выдавало ее с головой. Лиза видела, что на самом деле Натали не терпится в очередной раз рискнуть, надеясь достучаться до сердца матери.

Так и вышло. Поутру следующего дня, когда Лиза собиралась отправить лакея на почту, Наталья, смущаясь, попросила сделать одолжение и присоединить к прочим и ее письмо.

— Вдруг что и станется, — робко улыбнулась она, кутаясь в шаль от утренней прохлады. — Тем паче у меня есть известие для ее сиятельства. Ах, Lisette, мне отчего-то так тревожно. Так тревожно! Все, как тогда, когда Павлушу носила… Все кажется, вот-вот беда стрясется… Маменька в возрасте. Удар хватит, и все. А мы так и не поладили. Страшно мне…

— Не думайте о худом, — убеждала Лиза, беря ее холодные ладони в свои руки.

Ей и самой отчего-то овладело дурное предчувствие. Хотелось остановить лакея, крикнув из окна, чтобы воротился, не отправлял писем. Он ведь сейчас уносил с собой не одно Лизино письмо, а целых три. Первое будет доставлено графине, другие же два передадут ямщику, чтобы тот отвез их далее. И одним из адресатов значился вовсе не Никита, а местом назначения — не Тверь, а Клинский уезд Московской губернии.

Слова Натальи о Прощенье-дне вызвали в Лизе совсем не нужные воспоминания о Прощеном воскресенье и подтолкнули, наконец, отправить письмо Александру. Написанное еще в начале зимы, оно так и оставалось до сей поры в ящике комода под ворохом белья. Лиза тогда нашла в себе смелость отослать письма только к кукловоду, для верности направив по двум известным ей адресам.


Спустя несколько дней, пропутешествовав по Москве, письма Лизы и Натали к графине вернулись в Хохловский переулок нераспечатанными. Лизавета Юрьевна былые грехи прощать никому не собиралась. А чтобы у тех, кто пытался получить ее прощение, не возникло повторного порыва, спешным порядком отбыла в свое подмосковное имение, как сообщил Лизе дворецкий через посланного в дом Дуловых человека.

— На что я надеялась, право? — иронично восклицала Наталья, поджигая письмо от одной из свечей. — Она же не умеет прощать. Готова помочь, коли будет расположена к тому, но ежели что не по ней — не сжалится…

— Все в руках Божьих, — тихо вздохнула Лиза.


Это произошло в начале мая. Почта от Никиты, задержавшись в пути, пришла не на Светлой неделе, а спустя почти месяц. Лиза всегда вскрывала послания из Твери со странным трепетом. Все страшилась обнаружить в одном из них новости о женитьбе Александра на барышне Зубовой. Сама не понимала, почему такие мысли приходят в голову, вспоминая иронично-злое отношение графа к браку и вообще к чувствам. Но все же нет-нет, да замирало сердце, когда она быстро скользила взглядом по строкам.

Вскрывая это письмо, Лиза ощутила привычное волнение. Но Никита, как обычно, о Дмитриевском в письме молчал. Единственный раз, он упомянул его фамилию в конце зимы, и то речь шла о Василе. До Никиты, вестимо от Натали, дошли сведения, что младший Дмитриевский выхлопотал себе паспорт и отбыл сначала в Одессу, а после морем — в длительное путешествие за границу.

«Je pense que vous devez etre tres soulagee maintenant et Moscou[325]», — писал Никита. Но спокойнее не становилось. Не только Василь мог служить напоминанием о ее прошлом. В любой момент она могла повстречать на одном из вечеров в Собрании ее сиятельство. Или столкнуться нос к носу с Головниным, как чуть не случилось на Фоминой неделе[326] в букинистической лавке на Кузнецком мосту. После ее еще долго трясло в полумраке кареты, и снова вспомнился зарок вести жизнь в добровольном затворничестве, невзирая на все уговоры Натали.

Для себя Лиза уже все решила. Наверное, еще тогда, после неожиданной встречи с Борисом. Ей не хотелось более оставаться в Москве, не хотелось опасаться, что в любой момент ее спокойная жизнь может рухнуть, как карточный домик. Нужно вернуться в родную деревню! Загвоздка состояла лишь в том, что маленькое имение, будучи наследством Николеньки, по закону перешло под опекунство графини. Сама же Лиза могла заявить о своих правах только в конце августа, по достижении совершеннолетия[327]. И более всего к тому моменту ей хотелось бы, наконец, воссоединиться с братом.

Очередные известия от Никиты заставили Лизу на какое-то время позабыть тревогу о том, прочитал ли Александр письмо. Впервые за долгие месяцы ей отчетливо привиделось, что она наконец-то ухватила нить, которая приведет ее к Николеньке.

За завтраком, запинаясь от волнения, Лиза поделилась задумкой Никиты с семейством Дуловых.

— А может статься, и не будет той литографии в альбоме, — возразил, выслушав ее, Григорий. Он откинулся на спинку стула и маленькими глотками пил обжигающе горячий травяной чай, спасавший его от приступов головной боли. — И тогда нить эта Ариаднова сызнова в никуда.

— Ах, Жорж с самого утра такой бука! — перебила Наталья, ласково гладя мужа по руке. — Не слушайте его, Lisette, это все от головной боли. Бедные его люди… нынче им знатно достанется на орехи за малейший промах.

— Вы правы, Григорий Александрович, говоря о нити Ариадны, — заметила Лиза, стараясь не пускать сомнения в душу. — Что есть надежда, как не нить, ведущая нас среди мрака отчаяния? Так и нить Ариадны вела чрез темноту коридоров, дабы вывести к свету.

— Пусть так, — согласился Григорий, примирительно вскинув ладони. — Только увольте от греков с их сказаниями! Меня изрядно помучил ими в отрочестве мой француз. Это Никита Александрович любитель обсудить гомеровские времена, не я. И все же… при его жалованье тратиться так на альманахи да сборники литографий…

— Cessez de geindre, moh cher[328], — шутливо стукнула по столу ладонью Натали. — Вы становитесь несносны. Я решительно жалею, что позволила вам давеча провести всю ночь за картами у этого Прозорова. Да и тема ли за столом — про porte-monnaie?

— Верно, — раздраженно буркнул Григорий. — Сплетни про женитьбу Пушкина — вот славная тема. Да про то, к кому сватов пошлет — к Ушаковой аль к Гончаровой?

Над столом разрасталось облако взаимного недовольства, которое Лиза уже привычно постаралась погасить. Григорию следовало предложить еще чашку травяного чая с тонким ломтиком лимона, его супруге — подвинуть сладости, а затем увлечь ее разговором о предстоящем вечере у Вяземских. Натали хотела ехать туда непременно с Лизой. Пришлось согласиться, чтобы за столом воцарился мир.

В гостиной у Вяземских пробыли до позднего вечера. Лизу, в отличие от Натали, не особо интересовало, как будет решен вопрос сватовства Пушкина. Ей просто хотелось чем-то заполнить время до того, как приказчик одной из лавок Гостиного двора принесет в дом Дуловых заказанный для нее Никитой альбом с литографиями московских видов.

«Я не устану бранить себя, что не подумал о том тотчас, как вы упомянули о церкви. Быть может, мои хлопоты напрасны, и ее изображение не встретится вам среди литографий. Но будем молиться. Господь милостив»


Альбом прибыл спустя три дня. Бархатная обложка, страницы из плотной веленевой бумаги, роскошные иллюстрации — все говорило о том, что цена его значительно превышает привычные расходы гвардейского ротмистра.

— Ну же! — взволнованно воскликнула Натали, подавая Лизе, распаковавшей сверток, увеличительное стекло в серебряной оправе. — Давайте взглянем, а то, клянусь, я умру от любопытства!

Это позднее, пересматривая альбом, Лиза будет подмечать мельчайшие детали, искусно запечатленные живописцами и восторгаться их талантом. В те же минуты они с Натали походили на искателей сокровищ. Каждый храм, который встречался им на станицах, был исследован вплоть до самого еле заметного узора. Они пролистали почти до самого конца, когда Натали победно указала пальцем на лист:

— Вот она! Это точно она, говорю же, — прибавила она в волнении, заметив сомнения Лизы.

— Колокольня, — только и смогла произнесла Лиза, с трудом сдерживая слезы. На рисунке Николеньки не было высокой колокольни. Да, количество маковок, их цвет, расположение крестов схоже, но колокольня…

— Все пустое, — Лиза в сердцах захлопнула альбом. — Наивно было полагать, что я способна разыскать его. Это сродни поиску иглы в стоге сена.

— Мальчик — не игла, — возразила Натали. — Возмутительно подло со стороны Дмитриевского-младшего — не сообщить вам о местонахождении Николя. К чему это? Месть? Только мерзавец на такое способен.

— Я никогда не говорила, что Василий Андреевич виной всему, — ровным голосом поправила ее Лиза, отодвигая от себя альбом. Спустя несколько недель после злополучной встречи в театре ей уже удавалось сохранять хладнокровие при упоминании прошлого. — Не стоит поносить его так.

— Но и не отрицали того, — парировала Натали. — Будь у господина Дмитриевского совесть, мы бы давно знали о судьбе Николеньки. Но, видимо, Господь обделил его таким качеством.

— Как и многих по нашему времени, — грустно улыбнулась Лиза.

Надо бы было подняться из-за стола да позвонить, чтобы начинали готовиться к ужину, но сил совсем не осталось. Ей было до слез горько и обидно, что Григорий оказался прав, и альбом обернулся лишь бесполезным дорогим приобретением.

А еще Лизе было почему-то горько от слов Натали о кукловоде. Она все время ждала весточки, которую он должен был прислать на Мясницкую улицу, как Лиза просила его в письме. Но этого до сих пор не случилось. Он по-прежнему пытался держать ее за нити, как куклу, по-прежнему пытался владеть ею.

В ту ночь Лизе не спалось, потому времени на раздумья выдалось немало. Она действительно полагала кукловода жертвой и заложником и все больше склонялась к мысли, что он, как муха запутался в паутине, которую сам же сплел. Она помнила его горе, его отчаяние, его муки на протяжении всего разговора у грота Аполлона. Разве можно сыграть такое? Или все-таки можно? Недаром же она была так обманута Александром!

Словно в ответ на ее мысли, где-то вдали над крышами домов в предрассветном небе громыхнуло раскатом грома, а порыв ветра, играя ветвями в саду, с силой распахнул настежь окно. Лиза сама не понимала, почему испытывает такие бурные чувства спустя столько времени. Не Александр уговорил ее покинуть дом Лизаветы Юрьевны. Не он укрыл от нее брата, стараясь управлять ею, как куклой. Хотя… Александр тоже с азартом включился в игру, перехватив на время нити кукловода. Он тоже вынуждал ее разыгрывать роль для него. Вот Marionnettiste действительно любил ее, а Александр жил с другой женщиной в то время, как ласкал и целовал Лизу. Первый нуждался в ней и ее чувствах. Второй только забавлялся ею, а потеряв игрушку, не стал печалиться: в этом году Belle Voix de Moscou покинула город еще в январе. И на сей раз ее возвращения поклонникам таланта ждать не приходилось. Актриса упросила отпустить ее из театра, не дожидаясь истечения контракта, что и было сделано, как шептались в Москве, не без заступничества графа. Теперь, скорее всего, она надолго поселится в Заозерном.

После всех сплетен, что покатились по московским гостиным с отъездом Красновой, Лиза твердо желала только одного — удалиться по совершеннолетии в свое имение, разыскать Николеньку и быть при нем, изредка навещая Дуловых в Москве.

— Где же ты, братец? — все гадала Лиза, когда вместе с утренней грозой улеглась и буря эмоций в ее душе. Снова тоска обернулась змеиными кольцами вкруг сердца, напоминая о том, сколько всего потеряла Лиза из-за земных страстей.

К ее тайной радости, Григорий даже не намекнул о своих предупреждениях по поводу бессмысленности покупки альбома.

— Я б увез мальчика в деревню, — заявил он спустя несколько дней, когда они сидели в гостиной после обеда. — Зря Никита полагает, что в городах укрыться легче. Увез бы в деревню, запер в имении и дело с концом. Никто бы не отыскал.

— А ежели, к примеру, нет имения в собственности, — возразила ему Натали, не поднимая взгляд от шитья. — Куда ж тогда везти?

— Вот кто у нас La tête bien[329]! — улыбнулся Григорий и, потянувшись к жене, поцеловал ей руку. — Сразу на лопатки! Голова!

От всех этих предположений у Лизы всякий раз сжималось сердце. Да и вероятность, что Николеньку увезли в столицу, как допускал Никита в своем очередном письме, пугала не меньше. Петербург — не Москва: число домов и улиц поболее будет. Как там разыскать мальчика?

Последнее письмо от Никиты принесло не только слова утешения, но и, к Лизиному безмерному удивлению, совершенно неожиданное известие.

«Для меня составляет несомненное удовольствие передать вам весточку от той, кого вы мельком упомянули в разговоре, как особу, о которой хотели быть иметь сведения. Извольте, Лизавета Алексеевна, выполняю ваше желание — с моим письмом пересылаю вам записку от мадам фон Бротце. Я взял на себя смелость навести справки без вашего ведома. Мадам фон Бротце нынче проживает в лифляндских землях, близ уездного города Пернова. Разыскать ее не составило труда — история, приключившаяся с подпоручиком фон Бротце, стала известна со временем даже в нашем полку…»

Лиза не смогла читать далее, чувствуя, как быстро заколотилось сердце в предчувствии беды. Так и сложилось. Едва она развернула записку от Софьи Иогановны, которую даже мысленно иногда по-прежнему именовала «Софьей Петровной», как в глаза бросились скупые строки, укрывавшие за собой огромное горе.

«Mein Sohn, mein Herz Waldemar скончался прошлой весной, 17 марта 1829 года. Besser Ehre ohne Leben, als Leben ohne Ehre[330] — сие изречение всегда было девизом его жизни. Мое материнское горе велико еще и оттого, что душа его обречена на муки не упокоенного. Я вижу в том кару Господню, meine Lischen, и неустанно молюсь, чтобы Он был милостив к вам. Ибо верно сказано про воздаяние. Надеюсь, Господь снизойдет к моим мольбам и не будет столь суров к вам. А еще надеюсь, что вы в добром здравии в окружении близких вам людей. Ежели решите прислать мне весточку о себе, пишите на имя господина Иоганна Лихтеса в Пернове».

Вот и все. Несколько строк, от которых волнение Лизы лишь усилилось, напитавшись горечью потери Софьи Иогановны, и от страха при напоминании о воздаянии Господнем. Один из самых глубоких страхов Лизы, который так мучил ее в Заозерном, вернулся при виде неопровержимых доказательств истинности этого библейского предупреждения.

Сын Софьи Иогановны мертв. Все ее усилия, чтобы спасти его, оказались напрасными. Серебряники, полученные за предательство сперва Дмитриевского, а после и кукловода, не принесли никакой пользы, а стали лишь напоминанием о потере.

Лиза не могла не вспомнить, что большая часть этих проклятых денег осталась в руках Акулины, а также на дне шляпной коробки в мезонине дома на Немецкой улице. И ведь верно — никому они не принесли блага. Пристав был смещен со своей должности, Акулина и Амалия Карловна осуждены на каторжные работы.

Может статься, саму Лизу и обойдет беда стороной, коли почти все «серебряники» ушли из ее рук еще прошлой осенью? Ежели Господь сжалится над ней…

В одной из редких бесед, на которые давала благословение игуменья, Лиза поделилась с ней своими опасениями. Матушка Клавдия покачала головой с легкой укоризной во взгляде:

— Грешно суевериям поддаваться.

Лиза глубоко вздохнула, дернув от волнения ленты летней шляпки.

— И все же… это происшествие с ее сыном… Мне довелось разузнать некоторые подробности. Следствие дало заключение о самоубийстве, чтобы другие участники этой истории не понесли наказание. Но все знают, что случилась дуэль. Его обидчиком был унтер-офицер низшего чина. Потому и дуэль была самая страшная — «американская»[331]. Люди говорят, ее придумал граф Толстой[332], когда не имел возможности получить сатисфакцию из-за неравного положения с противником[333]…

— Полноте о кровавом безумии, Лизавета Алексеевна! — поспешно перекрестилась матушка Клавдия. — Кара нашего времени и чина дворянского — жизни лишаться да убивцами становиться! Все от того, что Господа в душе нынче нет у многих. Поддаются соблазнам бесовским, так и тут. Не толкни под руку бесы, Господь бы помог долги выплатить, что причиной душегубства стали. Ведали, вестимо, что Он вот-вот вызволит из лап их бесовских, оттого и поторопили на сей грех.

— Но ведь эти деньги были через ложь и замысел дурной, — возразила Лиза, поддавшись требованию пытливого ума.

— На все воля Его, — сурово отрезала игуменья. — Нам неведомо, какие пути уготованы Им. Нам лишь идти по ним, держась Его мудрости и не ропща на страдания, что выпадают на сих путях.

Матушка Клавдия вдруг замерла, словно что-то разглядела через пышную зелень молодой листвы за оградой обители, а потом снова обратила взор на Лизу:

— Что бы ни сотворил Он, замысел есть. И только Его воля на то. Господь не желает покарать. Наказание возможно, но оно приходит из любящей руки Его только для того, чтобы научить или помочь тебе. Помни о том, когда час сомнений придет. Во всем только воля Его.

— Истинно так, — прошептала Лиза, ощущая вину перед игуменьей за свои сомнения. — Наталья Михайловна желает на дачу уехать на лето. Григорию Александровичу повезло снять целый дом под Москвой, возле села Рождественского, что у Дмитровской дороги. Бог даст, до Вознесения уедем. Уже сборы начали, потому я не смогу теперь бывать при больнице. Только на Малую Пречистую воротимся. Тогда, ежели позволите, я бы снова желала быть вам полезной.

— Не могу на сей счет ничего сказать, — ответила матушка Клавдия после короткой паузы. — Не будет меня тут на Малую Пречистую. У иной матушки позволения испросить надобно будет.

— А вы, досточтимая матушка?! — воскликнула Лиза.

— А я по благословению Его Высокопреосвященства во главе Алексеевской обители стану.

Девушка в изумлении ахнула. Едва ли она пожелала бы матушке Клавдии такое место. В гостиных ходили слухи, что император во время своего недавнего визита в Москву выбрал место для собора в честь Отечественной войны. А покамест на месте том стояла Алексеевская обитель. Если слухи были верны, матушку Клавдию ожидало немалое испытание — шутка ли быть игуменьей обители, что готовили под снос. В голове у Лизы мелькнула догадка: не ее ли необдуманное обращение к графине в монастыре на Светлую пятницу послужило тому виной? Ведь Лизавета Юрьевна могла догадаться, что игуменья привечала неугодное ей лицо.

Могла ли графиня похлопотать перед митрополитом о переводе? Вполне, зная ее непримиримость.

— С вашего позволения я навещу вас осенью в Алексеевской обители, — попросила Лиза, прощаясь с игуменьей.

Могла ли она тогда подозревать, что ее обещание не сбудется? Едва ли. Потому как не предполагала для себя иного будущего, кроме как подле Дуловых, покамест не вступит в пору совершеннолетия. Задумчиво идя по набережной, Лиза даже не подозревала, что многое снова переменилось. И не будет уже ни дачи под Москвой, ни возвращения на Малую Пречистую…

Она на четверть часа опоздала к обеду, задержавшись в Александровском саду, чтобы насладиться неповторимым духом весны, пропитавшим город за последние недели. Солнце нежно ласкало кожу своими лучами, в воздухе царил аромат первой зелени и цветов. Даже нескромные взгляды прогуливающихся в саду щеголей не омрачали Лизиного настроения. Она не спеша шла по аллее, любуясь пышными облаками цветущих садов и куполами храмов, блестевшими позолотой на солнце. Когда над головой простирается ясное небо, а солнце пригревает так нежно, разве думается о дурном?

Потому даже вспоминая о горе своей сообщницы, Лиза не теряла благостного расположения духа. Ей было жаль сына Софьи Иогановны. Но еще больше она сожалела о боли, что Вальдемар причинил своей матери. Деньги действительно прокляты, решила Лиза к концу прогулки и, перекрестившись на сверкающие на солнце маковки, поспешила кликнуть извозчика.

Дом в Хохловском переулке встретил Лизу странной тишиной и пустым столом в гостиной. Шагнувшая неслышно со спины служанка отчего-то напугала так, что сердце едва не выпрыгнуло из груди.

— Мадам в спальне, — прошептала она Лизе, скоро принимая шляпку, легкую кружевную пелерину и сумочку. — За хозяином спешно послали-с…

— Павлуша?.. — от страха у Лизы перехватило в горле.

— Что вы! Господь с вами! — замахала руками девка. — Барчук с Мелашей да с нянюшкой на прогулке. В здравии он. Это мадам… Вам бы пойти к ней, Лизавета Алексеевна, а то только затихла… Как бы худого не случилось при такой истерике… Я на всякий случай даже за господином дохтуром послала. Обещали-с быть…

Натали лежала ничком в постели. Лицо ее раскраснелось, волосы растрепались. Припухлость вокруг глаз выдавала недавние долгие рыдания, в которые она снова едва не ударилась, завидев Лизу на пороге.

— Qu'en est-il, ma chère?[334] — еще больше встревожилась Лиза.

Она без раздумий направилась к Наталье, протягивая ей руки, и та с благодарностью схватилась за них, как утопающий за бревно. При этом отмахнулась от солей, которые Лиза пыталась поднести к ее лицу.

— Что-то худое?

— Я боюсь! — задыхаясь, прошептала Натали. — Боюсь… Нянюшка всегда пугала нас с Павлом… Всегда пугала…

— Чем, ma chère? Чего вы боитесь? — Лиза старалась говорить спокойно, но похолодела от страха, услышав ответ.

— Чума! Чума в Москве! Холера!

Слово «холера» ввергло Лизу в панический ужас. Она мало что знала об этой болезни, но семь лет назад слышала, как графине докладывали о заразе, косившей крепостных в имении под Астраханью. Лиза даже читала редкие письма-отчеты от местного управителя и, несмотря на отроческие годы, запомнила, как быстро холера забирала жизни.

Неудивительно, что именно Лизавета Юрьевна всполошилась, едва услышала о хвори, что разразилась в Тифлисе и снова покатилась к ее астраханским землям. Именовать состояние графини словом «всполошилась» будет, конечно, явным преувеличением: в дом в Хохловском переулке всего лишь доставили записку от ее секретаря.

«Долго ли по Волге до Москвы заразе дойти? — в который раз перечитывала Лиза записку. — Посему мой вам настоятельный совет — немедля отбыть из города и затвориться в деревне, выставив на въезде в земли посты. Уповаю на Господа, дабы на сей раз Он вразумил вас. Писано двадцать второго мая года тысяча восемьсот тридцатого, в имении Дары, Коломенского уезда».

— Чушь! Ça ne se répand pas aussi vite. La seule chose qui se répand, ce sont les rumeurs,[335] — сердито заявил Григорий.

Во время их маленького совещания в гостиной он стоял за креслом жены, положив ладонь ей на плечо.

— Я не хочу рисковать. Ни Павлушей, ни своим положением, — тихо, но твердо произнесла Натали.

Еще каких-то пару часов назад Лиза бы удивилась ее словам, но нынче, когда уже доподлинно знала от прибывшего по записке доктора о второй беременности Натали, только в смущении опустила глаза к сложенному в руках листу бумаги.

— Мы и так уезжаем из Москвы. На дачу, помнишь? — хмуро отозвался Григорий.

— Я хочу уехать дальше, — настаивала Натали. — Ежели maman соизволила написать мне, значит, то не пустые опасения, и вы понимаете это равно, как и я. Пусть мы потеряем задаток, пусть сызнова хлопоты, но я хочу уехать как можно дальше от Москвы. Разве не права я, господин Сомашевский?

— Береженого бог бережет, — ответил ей доктор, заметно нервничая и явно желая поскорее откланяться. — Я полагаю, для душевного здравия Натальи Михайловны следует избегать crises de nerfs. Кроме того, деревенский воздух будет ей только на пользу.

— C’est decide alors![336] — воскликнула Наталья. — Мы едем в деревню. В Муратово!

Впервые за последний час на ее щеки вернулся румянец, а глаза так восторженно заблестели, что Григорий не смог отказать.

— Деревня так деревня, — проговорил он, нежно касаясь щеки супруги, глядевшей на него снизу вверх. — Надеюсь, за две недели дом успеют подготовить к вашему приезду.

— За неделю, — поправила его Натали. — Дмитровский уезд не так далеко, посему ежели нынче же послать с известием, у бурмистра[337] и ключницы будет достаточно времени. Там ведь есть бурмистр, верно? Сколько в деревне дворов? И ключница? Во всех же имениях есть ключница.

— Там есть ключница, моя дорогая, — заверил жену Григорий, и она подарила ему радостную улыбку.

Доктор тоже вздохнул с явным облегчением, не скрывая своего удовольствия, что дело разрешилось благополучно, а значит, визит его подошел к концу. Лизу же обуревала странная смесь чувств. Она радовалась поездке в деревню, понимая, что для нее будет за благо покинуть душную Москву, тем более в преддверии угрозы холеры, идущей с юга. Но в то же время ее не оставляла мысль, что от имения Дуловых до границы Клинского уезда всего несколько десятков верст. И это так мало…

Как же это мало!

Глава 38


Натали так торопилась оставить Москву, что уехала в Муратово, прихватив с собой только пару дорожных сундуков да кофров. Остальное решили отправить подводами. Бурмистр должен был выслать их сразу же по получении письма о приезде хозяев в имение.

— Коли maman изволила написать мне, дело серьезное, — оправдывала свою суету Натали. — Вы ведь знаете натуру ее сиятельства. Будь иначе, она бы и пальцем не шевельнула.

Лиза не винила подругу в излишней эмоциональности. Она и сама боялась, то и дело вспоминая, как Жужу Ивановна не раз пугала холерой маленького Николеньку:

— Посинеет твое лицо, распухнет, как у топляка, и тогда помрешь в муках! Ей-ей, помрешь! — приговаривала карлица графини, вызывая слезы у мальчика и глухое раздражение у его сестры.

Тревога за судьбу Николеньки усиливалась с каждым днем, и потому Лизу даже обрадовало, что именно ей пришлось заниматься переездом в Муратово. Предстояло похлопотать об отмене аренды дачи в селе Рождественском, а после заняться упаковкой оставшегося багажа.

Григорий с полком уезжал на днях под Москву, на ежегодные маневры, а Натали даже мысль о том, чтобы задержаться в городе, приводила в ужас. В итоге условились, что Лиза проводит ее и маленького Павлушу в Муратово, а сама в несколько дней похлопочет о переезде и приедет следом вместе с подводами. В деревне предстояло пробыть долго. Натали должна была родить на Покров и в Москву собиралась вернуться не ранее следующего Рождества, когда младенец уже достаточно окрепнет. Чем-чем, а здравием детей она рисковать не хотела, как и оставлять их на попечение нянек в деревне. Вероятно, оттого, что с младенчества росла в детской графского дома и недополучила материнского тепла, как полагала Лиза.

— Ах, душенька, я не могу оставить вас! — сокрушалась Натали в ответ на предложенную Лизой помощь, но после долгих уговоров и напоминаний о ее деликатном положении согласилась.

Спустя пару дней Натали отбыла в имение в наемной карете, забрав с собой почти всю прислугу. Григорий, соблюдая приличия, до начала маневров переезжал в казармы.

— Как же неловко вышло. — Дулов в волнении ходил по двору дома под теплым моросящим дождем. Сам он тоже был готов к отъезду, денщик уже грузил небольшой дорожный сундук в нанятые дрожки. — Оставить вас одну…

— Не тревожьтесь! — пыталась успокоить его Лиза. — Со мной все будет хорошо. Всего лишь несколько дней, и я уеду вслед за Натали.

— Но все эти хлопоты…

— Пустое! — возразила Лиза, прячась от мороси под навесом крыльца. — Я буду только рада послужить вам хоть в чем-то. Вы же знаете…

— Надобно все же было поручить поверенному, — покачал головой Григорий. — Пристало ли вам о таких вещах, как возврат средств, думать! Да и после… в одиночку в путь пускаться…

— Нет нужды переживать, Григорий Александрович. Я возьму с собой Прохора, — заверила Лиза.

Прохор, лакей Дуловых, неглупый и крепкий малый, был родом как раз из Муратова, и только обрадовался возможности вернуться в родные места. Сошлись на том, что Лиза отправится в дорогу в сопровождении Прохора, а одна из горничных станет защитой ее девичьей чести.

— Ах, если бы тут был Никита! — в который раз воскликнул Григорий. Увидев, что все готово к отъезду, он тепло простился с Лизой, коснувшись двукратно ее щек вежливым поцелуем, и запрыгнул в дрожки.

Лиза с трудом поборола желание выйти за калитку и взглянуть, как отъезжает наемный экипаж Дулова, настолько ей почему-то стало страшно оставаться в доме одной. Дом казался непривычно тихим без криков Павлуши и пустым без бесед Натали и забавных шуток Григория. Тягостное ощущение одиночества не отпускало Лизу весь вечер и прогнало сон в ту ночь. Потому наутро, сразу после завтрака, она решила ехать в Рождественское, где весь день ее обещалась ждать хозяйка арендованной дачи. Глядишь, поскорее управится со всеми делами в Москве да пораньше выедет в Муратово.


До Рождественского добрались быстро в нанятой Прохором коляске. В дороге Лиза почему-то снова вспомнила обитателей Немецкой улицы. И в очередной раз задумалась: не она ли виновна в случившемся с Амалией Карловной, Макаром и ее дворней? Не она ли принесла горе им, словно дщерь Кер[338]? После скандала, устроенного хмельным извозчиком на Сенном рынке, Лиза очень боялась снова столкнуться с ним на улицах Москвы. Но, к счастью, судьба хранила ее даже тогда, когда она сама случайно едва не нашла этой встречи.

Как тянет преступников на место злодеяния, так и Лизу невольно манило снова вернуться на Немецкую улицу и убедиться, что Макар говорил правду. В один весенний день она решилась и по пути из обители домой завернула на Немецкую. Макар не солгал. Дом стоял пустой, с наглухо затворенными ставнями, а на воротах висел огромный замок. Соседка акушерки, выглянувшая на шум подъехавшего экипажа, охотно поведала, что немку и ее служанку арестовали прошлой осенью, и дом с тех пор пустует. Дворник сумел убежать до прихода полиции, его семью после долгих допросов отпустили на все четыре стороны, а Макар, должно быть, совсем спился.

Тот разговор оставил у Лизы горькие ощущения. Она помнила, как часто эта самая женщина, всем своим видом теперь выражавшая возмущение случившимся, по-соседски забегала к Амалии Карловне. Да и остальные соседи то и дело заходили поздороваться с немкой или обсудить последние новости. Акулина сплетничала, что Амалия Карловна ссужает деньгами едва ли не всю округу. И Лиза была готова спорить на что угодно, все они знали, каким небогоугодным ремеслом занимается немка. В который раз подтверждалась давно известная Лизе истина: почти все люди — лицемеры, и просто носят удобные им маски. Как и она сама когда-то…

На протяжении всей поездки в село Лиза пыталась отвлечься от этих невеселых мыслей, как могла. Пробовала читать, разглядывала окрестные пейзажи, старалась поддерживать разговор с хозяйкой дачи, сокрушавшейся о потере жильцов. И когда распрощалась с ней и села в коляску, и когда тронулись в обратный путь по широкой сельской улице, все думала, думала… Но лишь все больше укреплялась в том, что несчастья следуют за ней по пятам, как репей, цепляясь к тем, кто подле нее оказывается.

Стало страшно вдруг за маленького Павлушу, с которым только три дня назад собирала из карточек слова. Найдя взглядом маковки церкви, видневшейся на соседней улице в окружении изумрудной листвы, Лиза приподнялась в коляске… да так и застыла, не перекрестившись. Потому что церковь была удивительно похожа на ту, с рисунка брата. Те же маковки с узорами, те же кресты с полумесяцами, то же количество куполов.

Это была та самая церковь, что показывала ей в альбоме Натали, и которую Лиза отвергла из-за колокольни. Нынче же, когда колокольню скрывали неровные ряды строительных лесов, когда сам храм виднелся за крышами домов, а не с того ракурса, как в альбоме, сходство более не вызывало сомнений.

Лиза резко вскочила с сиденья, едва устояв на ногах, и так быстро завертела головой, пытаясь понять, в каком именно из окрестных домов есть то самое окно, из которого смотрел когда-то Николенька, что сопровождавший ее Прохор крикнул извозчику остановить коляску.

— Что стряслося, барышня? — Он озадаченно посмотрел на взволнованное Лизино лицо, а та уже спрыгивала с коляски, едва не зацепившись подолом, чтобы поскорее подойти к домам и прочитать редкие таблички о постое.

Прохор, помня о наказе хозяина и о сумме, что везла Лиза в бархатной, расшитой бисером сумочке, тут же соскочил следом, приказав извозчику обождать.

— Ищем, что ль, кого? — спросил он, заметив, как напряженно вглядывается Лиза в незнакомые ему буквы, написанные где краской, а где мелом.

Но Лиза только рассеянно кивнула, и Прохор любопытствовать далее не стал — молча следовал за ней от дома к дому.

За странным поведением барышни наблюдал не только лакей. С тихим скрипом отворилась калитка через два дома от того, где Лиза пыталась найти табличку о постое, и из калитки выглянуло круглое женское лицо в обрамлении светлого платка, обмотанного вокруг головы на крестьянский манер.

— Ищете чего, барыня? — несмело обратилась к ней немолодая женщина, пряча кого-то за калитку.

«Ребенка!» — тут же догадалась Лиза и поспешила подойти к ней, движимая странным предвкушением. В душе все разрасталось ощущение, что ее поиски вот-вот подойдут к концу. Иначе и быть не могло. Именно на этой улице стоит дом, из окна которого когда-то Николенька глядел поверх крыш и крон деревьев на церковь. Робкое возражение разума, что за год многое могло измениться, Лиза предпочла не услышать.

Не зная, за кого кукловод мог выдать ее брата, она начала издалека: поинтересовалась, не проживали ли здесь постоем мальчик с дядькой или с родственниками. Женщина сперва молчала, и только когда Лиза посулила ей несколько монет, сказала, осторожно подбирая слова:

— Это вам к фельдфебельше надобно, ваше благородие. Она за мальцом в приходскую школу пошла. Вскорости будет. Вы уж дождитесь ее…

От этих слов сердце Лизы сначала замерло в груди, а после забилось в горле с утроенной силой. Она сама не помнила, как вернулась к коляске в сопровождении Прохора, как забралась на сиденье, чтобы дождаться прихода неизвестной фельдфебельши. Лизе указали дом этой женщины, и она смотрела и смотрела, не отрывая взгляда, на одноэтажное деревянное строение с резными ставнями и высоким забором. Почему-то не было никаких сомнений, что вот она — конечная точка ее длительных поисков, ее долгого пути к брату, с которым она так непростительно разлучилась, погнавшись за обманчивой мечтой о счастье.

Фельдфебельшей оказалась невысокая полноватая женщина лет тридцати пяти в платье из простой бумазеи и капоре, украшенном потрепанными шелковыми цветами. Задумавшись, Лиза едва не пропустила ее, когда та прошла мимо коляски к калитке. За женщиной следовал мальчик в синей бархатной курточке с кистями, как у гусара. В курточке Николеньки! Точно такая же курточка была на Николеньке, когда он приезжал в свои последние каникулы в имение Лизаветы Юрьевны.

— Стойте! — резко окликнула Лиза.

Крик заставил женщину и мальчика испуганно обернуться на коляску, мимо которой они только недавно прошли, держа путь к дому. Лиза вскочила с сиденья, заставив занервничать лошадей, отчего коляска дернулась. Только быстрая реакция Прохора уберегла девушку от падения.

— Стойте! — Лиза второпях спрыгнула на землю, сбросив с локтя руку лакея.

Ей показалось, что фельдфебельша сейчас распахнет калитку и спрячется за ней. Но та никуда не уходила. Терпеливо ждала, пока Лиза быстро шла к ней, от волнения путаясь в юбках. Только мальчика к себе притянула, вцепившись пальцами в его плечико, — совершенно незнакомого Лизе мальчика.

— Откуда у вас эта куртка?

Нет, Лиза хотела иначе начать разговор. Она планировала быть с фельдфебельшей мягкой, расположить к себе и разузнать все, что так ее волновало, а не отпугнуть своей резкостью, как вышло в итоге, судя по заметно побледневшему лицу женщины.

— Откуда у вас эта куртка? — повторила Лиза, стараясь смягчить голос. Но от волнения он сорвался, и фраза завершилась странным полувыдохом-полувсхлипом.

Незнакомка в ответ едва улыбнулась и проговорила тихо:

— Я ждала вас раньше, сударыня. Многим раньше. Еще когда его благородие сказали, что вы будете со дня на день. Но вы не приезжали. А что до куртки… Это самоличный подарок Николаши. Мы чужого никогда не брали. — Она вдруг недовольно поджала губы и толкнула калитку: — Пойдемте в дом. Не стоит глаза мозолить. И так снова разговоры пойдут.

Позднее Лиза удивлялась, что заставило ее быть тогда такой покорной, вмиг отбросив изначальный напор. Молча шагнула она за порог калитки и прошла в дом. Хозяйка, проводив в одну из дальних комнат мальчика, наблюдавшего все это время за незваной гостей, осталась наедине с Лизой.

— Где он? Где мой брат? — Лиза вновь атаковала женщину расспросами, пренебрегая всеми правилами вежливости. От волнения ее буквально колотило нервной дрожью.

Фельдфебельша обернулась от горелки, которую пыталась разжечь под небольшим медным кофейником. Взглянула на Лизу со странным выражением, которое заставило ту еще пуще затрястись. Но в этот раз не столько от волнения, сколько от страшного предчувствия. Лиза резко мотнула головой, отрицая понимание того, с чем не готова была столкнуться лицом к лицу. Нет.

— Нет!..

Она развернулась, чтобы бежать прочь. Прочь из этой комнаты и от этой женщины. От ее сочувствия. От горя, что исказило ее черты. От слез, которыми наполнились ее глаза. Ведь если убежать, то можно притвориться, что ничего не было. Ни дома с резными ставнями, из окон которого видна знакомая церковь. Ни этой женщины с грустным и добрым взглядом. Ничего!

Да только куда убежишь от правды? И от рисунков в простых деревянных рамках, расставленных на этажерке между цветочными горшками. И от лица Николеньки на одном из них.

— Он намалевал мне в подарок на Рождество, — разгадав, куда смотрит Лиза, проговорила фельдфебельша за ее спиной. — Все переживал, что у него копеек свободных нет прикупить нам с Мишей что-нибудь к празднику. И в рождественское утро протянул мне рисунок: «Возьмите, Анисья Филипповна, душенька, на память обо мне…» Как в воду глядел Николаша… Он и вас намалевал. Все показывал мне. Смотри, мол, Анисья Филипповна, сестрица моя. Скучал по вас шибко, сударыня.

— Куда его увезли? — проговорила Лиза глухо.

«Скажи! Скажи мне, что его просто увезли в другое место, перепрятав, чтобы я никогда не смогла найти его, ежели не пойду на поклон, не сдамся на милость…»

— Его благородие писали же к вам. Или?.. Ох, господь милосердный… Душенька, сударыня моя, знаете ли вы?.. Николаша же… Его благородие заверили, что писали к вам. И что ждать вас надобно, чтобы скарб нехитрый Николашин отдать. Ничего не взяли себе его благородие. Сказали, все вам отдать, как прибудете. Я вас ждала ранее. Еще зимой ждала, как его благородие сказали… Сударыня?

Странное чувство… Будучи в абсолютно ясном сознании, Лиза вдруг ощутила, что тело будто не принадлежит ей. Ноги внезапно ослабели, а руки даже не сделали попытки удержаться за что-то, чтобы избежать падения. Если бы ее не подхватила фельдфебельша, точно бы расшиблась, рухнув плашмя на деревянный пол. И сочла бы то за благо — разбить себе голову в кровь, чтобы лишиться если не жизни, то хотя бы духа. Хоть на время провалиться в благословенную тишину. Не слышать и не видеть. Не чувствовать, не понимать.

Но, увы, не случилось. Сознание не покинуло Лизу ни на минуту. Хозяйка усадила ее в неудобное старое кресло с продавленным сиденьем. И девушка, будто в полусне, слушала рассказ Анисьи Филипповны, каждое слово из которого прорывалось сквозь пелену ее горя и падало куда-то в глубину души каплями обжигающе горячего воска.

Три года назад фельдфебельша овдовела: супруг, инвалид войны, умер от старых ран. Все, что ей осталось, — дом, купленный на последние сбережения, да небольшая пенсия. Пришлось сдавать комнаты внаем. Так и нашел ее, барин, его благородие. Он снял для своего маленького воспитанника большую половину дома: самые светлые и просторные комнаты с отдельным входом и кухней во дворе. С мальчиком приехали приставленный к нему дядька с супругой — кухаркой и прачкой для барчука.

Поначалу Анисья Филипповна не часто видела Николеньку. Тот почти не покидал своей половины, на прогулки первые недели его тоже не выводили. Несколько раз в неделю приезжал учитель, занимался с мальчиком грамматикой, математикой и языками. Фельдфебельша общалась большею частью с опекуном, регулярно приезжавшим проведать Николеньку. Он-то и сообщил, что ее маленький постоялец заскучал в одиночестве, и попросил позволить Николеньке играть с ее сыном, которого мальчик как-то углядел в оконце. Именно попросил, что весьма удивило Анисью. Не приказал, как заведено у благородных господ, а попросил разрешения бывать маленькому барину на прогулках с ее Мишей, а иногда по вечерам — на их половине. Она с радостью согласилась. Так в ее жизни появился Николаша, как с нежностью называла его фельдфебельша. Она стала замечать, что ни дядька, ни его жена не относились к мальчику иначе, как к навязанной им обязанности. Потому сама старалась окружить мальчика теплотой и заботой, угадав сердцем его одиночество и тоску.

Нет, она не осуждает сестру ее сударика, не приведи господь, уверяла фельфебельша. У всех в этом мире есть что-то, что мешает порой быть с теми, кого любишь. Сам Николаша всегда говорил, что сестрица скоро заберет его отсюда, а его благородие обещал ему это в каждый свой визит. Надо только подождать. Вот Николаша и ждал.

— Никто не думал, что так сложится. Стало уже совсем теплехонько за окошком, оттого и не кутали Николашу на прогулках. Не ведаю, чья вина, чей недогляд. Дядьки ли, мой ли. Надуло Николаше жабу[339]. Аккурат перед прошлой Пасхой.

Рассказывая, фельдфебельша теперь то и дело вытирала платком слезы. Никто и подумать не мог, по ее заверениям, что жалобы на боли в горле станут началом страшной болезни. Никто не предполагал, что смерть уже стоит на пороге дома, протянув свои костлявые руки к несчастному.

Спустя пару часов после вечернего чая у Николаши обнаружилась горячка. Чего только ни делала Анисья Филипповна, призванная к мальчику ночью перепуганным дядькой, — ни растирание груди можжевеловым бальзамом, ни смазывание уксусом висков, ни пропитанные холодной водой простыни не помогли. Николаша был уже почти без сознания. Приглашенный поутру доктор, прощупав пульс и осмотрев мальчика, только развел руками. Поставил компресс на грудь, посоветовал срочным порядком вызвать опекуна для прощания и позаботиться обо всем, что полагалось: заказать гроб да послать за священником для соборования. Да сказал еще, что у мальчика, вестимо, здоровье слабое, коли его жаба так свалила.

— Его благородие не успели с мальчиком проститься. Прибыли спустя два дня, как тот скончался. Горевал барин страшно, словно дитя родное потерял. Да, впрочем, любое горе видеть страшно… Одно только и могло служить утешением — Господь Николашу на Пасху забрал. Отметил, знать, не иначе. Душа его сразу в рай направилась, к угодникам святым. Я так и сказала его благородию в утешение.

— Как он ушел? — спросила Лиза еле слышно. Слезы уже не так больно сдавливали грудь, как вначале их разговора, и она смогла произнести эти несколько слов.

— Тихо. Мирно. Как уходят ангелы. Он, верно, и стал ангелочком, Николаша… Такая светлая душа у него была. Только беспокоился… — Анисья Филипповна запнулась, но, встретив твердый взгляд Лизы, продолжила: — Беспокоился, как вы будете без него, сударыня. Все просил передать, чтобы не горевали шибко по нему, что он встретит там маменьку и папеньку ваших, узнает их, и счастлив тем…

При этих словах Лизу захлестнуло столь сильной волной отчаяния, что показалось даже, будто сама сейчас умрет от разрыва сердца. Но Господь, судя по всему, оставил ее своей милостью. Несмотря на боль, сердце ее продолжало биться. Фельдфебельша, увидев, как смертельно побледнела ее гостья, быстро сбегала за холодной водой и ландышевыми каплями.

— Я ждала вас раньше, — повторила она позднее, когда капли сделали свое дело и сердце Лизы забилось ровнее. — Его благородие сказали мне, что вы прибудете тотчас же под Рождество. Велели подготовить весь скарб Николашин. Сначала забрали после похорон, а потом вернули все. Самолично привезли-с. Я и ждать-то не ждала, что сызнова увижу его благородие. Прибыли-с после Филиппова дня, все привезли и велели вас дожидаться.

Но Лизу сейчас не волновали все эти подробности.

— Где Николенька?.. — заговорила и поняла, что не сможет продолжить. Никогда не сможет произнести слово «схоронен» подле имени брата.

Но Анисья Филипповна поняла. Ободряюще сжала ее руку и тихо произнесла:

— Недалече тут. Подле церковки, что так любил малевать. Я провожу, коли желание есть.

Желания смотреть на могилу не было вовсе. Хотелось укрыться где-нибудь в темном месте, и чтобы не было ни чувств, ни мыслей. Но когда Всевышний шел навстречу Лизиным чаяниям?

Едва ступили на погост, Лизе вновь стало дурно. Сам вид могил всегда вселял в нее тоску и вызывал слезы, напоминая обо всех потерях, что случились в жизни. Теперь же это чувство усилилось во сто крат пониманием того, что нет ничьей вины в очередной потере, кроме ее собственной. Не кукловод виноват в том, что она лишилась брата. Она сама накликала на него смерть. Потому что отчетливо вспомнила вдруг чужие слова, произнесенные однажды: «Помнится, на охоте вы говорили о своем брате. Где он нынче? Что с ним сталось?», и собственный ответ, как страшное пророчество: «Мой брат мертв. Господь забрал его душу к себе несколько лет назад». Боже! Она сказала так всего за несколько недель до смерти Николеньки.

А еще вспомнилось, как незадолго до Пасхи кукловод уговаривал ее бежать из Заозерного, и как она сомневалась, потакая желанию остаться подле Александра. «Я мог бы устроить ваше свидание. Одно только слово, и я увезу вас к нему! Я увезу вас к нему тотчас! Желаете того? Одно только ваше слово! Едемте нынче же!» — заговорила память знакомым голосом, когда Лиза, шла по погосту, лавируя между могил.

Ах, если бы тогда она прислушалась к голосу рассудка, а не сердца! Если бы снова сбежала с кукловодом! Они бы были вместе на Пасху: он, она и Николенька. И даже если бы брат не избежал страшной участи, она была бы возле него: держала за руку, ловила последний вздох, успела бы проститься с ним…

Камень с рельефным изображением креста и плачущего ангела на могиле Николеньки сразу обращал на себя внимание среди окружавших его простых деревянных распятий. Потому Лиза еще издалека поняла, куда именно ведет ее Анисья.

— Недавно поставили, — сообщила вполголоса фельдфебельша, выдергивая редкие травинки из надгробия за кованой оградой — еще одна дорогая деталь, указывающая на то, что покоится здесь не мещанин или купец, а человек знатный. — Его благородие прислали записку, чтобы я проследила за работой, когда мастера ставить будут. А оградку ее сиятельство справили…

— Ее сиятельство? — пошатнулась Лиза. Чтобы удержаться на ногах, ей даже пришлось ухватиться за столбик ограды.

— Да! Я сама подивилась. Ее сиятельство, так ее называли слуги, что с ней прибыли. Я ждала вас, сударыня, а приехала она. В карете с гербом. Все расспрашивала меня о Николаше. Как он жил, кто за ним ходил, как ушел от нас. Оставила мне десять рублей в знак благодарности и уехала. После человек от нее явился. Говорил, ее сиятельство пожелала, чтоб о могилке заботу вели. На распятие денег оставил да на хлопоты. Да камень его благородие уже справил… И денег мне тоже оставляет всякий раз, как приезжает. Чтобы я хлопотала тут, не оставляла могилку. Да я бы и так не оставила. Как можно?

«Воистину, — с горечью подумалось Лизе. — Можно ли этой женщине, знавшей Николеньку всего несколько месяцев, оставить его, как оставила она, его сестра?» Она ведь просто бросила брата, погнавшись за химерой счастья, за призрачной надеждой на любовь мужчины, не заслужившего и сотой доли ее чувства. О, если бы прошлой весной Лиза нашла в себе силы оставить Заозерное и уехать от Александра! Пусть бы ей пришлось жить с нелюбимым более человеком, но зато рядом с Николенькой, живым и здоровым!

Остаток того дня прошел для Лизы словно в тумане. Она не помнила толком, как вернулись с кладбища, как фельфебельша отдала ей небольшой сверток в грубой упаковочной бумаге. Не помнила, как простилась с этой доброй женщиной, хотя припоминает, что отказалась от бархатной куртки, решив, что негоже забирать подарок брата у единственного его приятеля. Не помнила, как воротилась в Москву, как заперлась в своей комнате, отрекшись от всего мира. Все, что было рядом с ней в последующие несколько дней, — безграничное горе, сменявшееся приступами злости на саму себя, от которых хотелось выть.

К утру третьих суток Лизиного добровольного заточения и эти чувства отступили, оставив после себя мрачное равнодушие ко всему окружающему. Ей было абсолютно все равно, что с ней станется далее, безразлична собственная судьба. Даже страх перед карой Господней был погребен под этим равнодушием — предложи ей кто сейчас выпить с лишком ландышевых капель, по уверениям докторов, замедлявших ход сердца, и она бы выпила, не дрогнув.

Но, по счастью, эта мысль не приходила ей в голову. И по счастью, вечером следующего дня в дом Дуловых неожиданно прибыл Никита. Он поднялся прямо к дверям спальни Лизы в мезонине, нарушив все мыслимые приличия, и потребовал, чтобы она сошла в гостиную, а наперед пустила к себе единственную горничную, оставшуюся в доме.

— Я знаю, что случилось, — говорил он глухо из-за дверей. — Мне очень жаль вашего брата, Лизавета Алексеевна.

— Откуда?.. — прохрипела Лиза и не узнала свой огрубевший и осипший от рыданий голос. Она сама не понимала, почему совершенно не удивилась присутствию Никиты здесь, в доме, да еще и ответила ему.

— Прохор рассказал детали. Я догадался об остальном. Вам не стоит сейчас затворяться от мира, Лизавета Алексеевна. Я буду в гостиной. Даю вам час, чтобы привести себя в надлежащий вид, и спуститься. Иначе Прохор с дворником сломают дверь.

Это было грубо и вне всяких правил. Но, вероятно, эта грубость и вынудила Лизу покинуть свое укрытие.

— Что вы здесь делаете? — спросила она, едва появившись на пороге гостиной, где Никите сервировали холодный ужин.

За распахнутым окном уже сгустились сумерки, от легкого сквозняка трепетали огоньки свечей в жирандолях. Лиза не стала подходить к столу, опустилась на канапе у незажженного камина, чтобы оставаться в тени.

Никита будто не услышал ее вопроса:

— Вы знаете, что кухарка уже два дня как оставила дом? Мне пришлось отправить Прохора за ужином в ближайший кабак. Не составите мне компанию? Пусть это не совсем та еда, к коей вы привыкли, но ветчина недурна, а пирожки с зайчатиной и вовсе — пища богов.

При появлении Лизы он не поднялся со стула, не обернулся к ней и даже не прервал трапезу. Это было совсем непохоже на него, и девушка бы непременно насторожилась, не будь нынче столь равнодушной ко всему.

— Не желаете пирожков? Что ж, ваше право. — Никита замолчал и снова вернулся к ужину.

Молчала и Лиза, наблюдая за причудливым танцем пламени свечей. Никита не торопясь завершил ужин и только после этого подошел к Лизе.

— Выпейте, — протянул он ей бокал с ярко-красной жидкостью. — Пейте, вам сейчас это нужно. Забудьте о правилах приличия и пейте смело. Когда боль остра, только крепость вина способна унять ее. Увы, лишь временно, но…

Лиза робко взяла бокал и сделала слишком большой глоток вина, отчего совсем некрасиво закашлялась. Но не смутилась. Смело выдержала любопытный взгляд Никиты, который вернулся к столу и развернул свой стул так, чтобы видеть ее.

— Мне всегда это нравилось в вас, — улыбаясь легко и открыто, проговорил он. — Вы никогда не притворялись, желая получить мое расположение. Такова вы…

— Нет, вы ошибаетесь. — То ли вино, выпитое на пустой желудок, ударило в голову, то ли безразличие к собственной судьбе затуманило разум, но Лиза вдруг решилась на откровенность: — Я не такова.

— Знаю, — коротко ответил Никита. — Один мой знакомец до сих пор вспоминает сбежавшую невесту графа Дмитриевского — девицу с вашим ликом, но под другим именем. Вы помните новогодний бал у губернского предводителя около двух лет назад? Помните?

Конечно, Лиза помнила. Внезапно темные стены гостиной исчезли, сменившись стенами бальной залы, залитой ослепительным светом сотен свечей. Тишину летнего вечера наполнили звуки музыки и еле уловимый гул разговоров. А перед глазами Лизы возникло… Нет, не лицо ротмистра уланского полка. Совсем иные черты.

Теперь она понимала, что за свет горел в мужском взгляде, который притягивал ее к себе, как мотылька манит огонь. Желание. Оно каким-то образом передалось ей через этот обжигающий взгляд, проникло в вены и снова вспыхнуло при одном только воспоминании. Она вспомнила, как он смотрел на нее: в бальной зале, в оранжерее, где жадно целовал, крепко прижав спиной к решетке с розами, в спальне, где мог открыто обладать, властвовать, покорять своим руками и губам, заставляя поддаться огню, которым горел его взгляд.

А потом на смену будоражащим воспоминаниям пришла горькая мысль о том, что пока она наслаждалась ласками Александра, принимая похоть за любовь, Николенька терпеливо ждал ее приезда… Возможность которого она отвергла, чтобы и дальше греться у того огня…

— О нет! Я не хотел вас огорчить или испугать, Лизавета Алексеевна! — вырвал Лизу из горестных раздумий голос Никиты, и она вмиг вернулась в полутемную комнату, где напротив нее сидел другой человек — так непохожий на Дмитриевского. Благородный, готовый помочь, щедрый сердцем, светлый… Его беспокойство выглядело непритворным. Да и с чего бы ему притворяться? Это было не в его характере, и именно поэтому Лиза почувствовала себя так… так…

— Да, я знаю, что вы проживали позапрошлой зимой под чужим именем в Заозерном. И знаю, что именно вы были невестой графа Дмитриевского, сбежавшей из-под венца в канун венчания, — спокойно произнес Никита. — Известный вам ротмистр уланского полка Скловский рассказал мне о вас, вернее, о той девице, что попала в имение Дмитриевского из-за поломки саней на пути в столицу. Он хорошо вас запомнил, потому отменно описал, даже цвет глаз. Оставалось сопоставить другие детали: ваше бегство из Твери в дилижансе, розыск курляндки, которая также пропадала в эти месяцы и носила по странному совпадению то же имя, что и мать сбежавшей невесты. Я знал, что за вами есть тайна. А я люблю их разгадывать. Нет, не бойтесь! Вам не стоит опасаться на мой счет. Что бы вы ни сделали Дмитриевскому, я первым возвеличу ваш поступок. Жаль только, что ваш замысел не удался. Не знаю, по какой причине вы хотели отомстить ему. Но уверен, множество людей могли бы предъявить Дмитриевскому счет. Увы, не всегда месть дает результат. Однако все это не важно, Лизавета Алексеевна. Я говорю вам о том лишь для того, чтобы вы знали — для меня нынче открыто многое из вашего прошлого. Верно, прозвучит, как угроза, но это вовсе не так!

— А как? — спросила растерянная Лиза. Впервые за последние дни толстая стена равнодушия дала трещину, уступая место отголоску страха, но более — любопытству. Потому что она ровным счетом не понимала намерений Никиты.

Он в Москве, когда должен быть в полку в Твери. Странным образом проник в тайны ее прошлого. Пусть не знает всей мерзости и низости той аферы, но разве самого знания о ней недостаточно? Почему же он так спокоен, словно его это нисколько не заботит?

— Я не хочу, чтобы меж нами были какие-либо недоговоренности. Пусть даже с моей стороны. Я хочу быть с вами открытым, честным. Поверьте, за мной нет ничего, что я мог бы утаить от вас. И именно так я бы хотел просить вас стать моей супругой.

Предложение Никиты было столь неожиданным, что Лиза поначалу даже не поняла смысла его слов. А когда поняла, не нашлась, что ответить, — просто смотрела на Никиту, по-прежнему сидящего у стола и наблюдающего за ней. И невольно мелькнула мысль, что даже в нынешних обстоятельствах они так далеки друг на друга. Никита сидел в свете свечей, полностью открытый взору. Лиза же укрывалась в тени, и ему оставалось только догадываться о ее чувствах по позе или звуку голоса.

— Вероятно, вас удивило мое предложение, но я бы желал, чтобы вы не отвергали его тотчас. Вы знаете, что я был ранен в Валахии. Рана, к сожалению, не позволяет мне выполнять в полной мере своих обязанностей в полку. Но я не ропщу. Это благо быть полезным своей Отчизне, служить ей своей кровью. Да и возраст уже подходит. Я бы вышел в отставку да занялся изысканиями касательно нашего княжеского титула. Но я увлекся, простите… Разве ж так предлагают руку?

«Ведь именно так должно предлагать руку, верно?» — прошелестело вдруг по комнате еле уловимой волной сквозняка. Ветерок принес не аромат цветущих кустарников в палисаднике, а запах кельнской воды, от которого у Лизы запорхали бабочки в животе и так часто забилось сердце. Она взглянула на Никиту, пытаясь понять, почувствовал ли он то же, уловил ли звук мужского голоса. Но тот был спокоен и продолжал делиться планами на будущность: после отставки поселиться в деревне, посвятить себя хозяйским делам и семье.

— Я не люблю вас, — проговорила Лиза, когда Никита сделал паузу, явно ожидая ее ответа.

Уголки его губ дрогнули в легкой улыбке:

— Я вас тоже, Лизавета Алексеевна. Но разве не тот прочен брак, что имеет под собой трезвый расчет, а не горячие страсти? Огонь больно обжигает. А вот прохлада воды дарит блаженство. Разве не так? Я не прошу вас дать мне ответ тотчас же. Знаю, вам необходимо все обдумать. Мой отпуск возможен только под Рождество. Я приеду в Муратово, и ежели вы будете готовы дать ответ, приму его с пониманием. Что бы вы ни решили, я останусь вашим другом. А теперь, как ваш друг, я должен ускользнуть незамеченным из дома, дабы не погубить ваше renommée. И так задержался. По бумагам я был послан на маневренное поле в окрестности Москвы, но тревоги Натали толкнули меня приехать сюда. Вижу, что не напрасно. Дайте слово, что завтра же уедете в Муратово. Слухи о холере усиливаются. Не стоит гневить судьбу. Подумайте о тех, кому вы дороги.

Упоминание о Натали кольнуло Лизу острой иглой совести. Она не писала ей несколько дней. Немудрено, что та встревожилась, не получая известий.

— Я напишу к ней, — поспешила заверить Никиту Лиза, но он только покачал головой и позвонил прислуге.

— Я сам напишу нынче ночью. Вам же надобно покончить с вашим затворничеством и поскорее уехать в Муратово.

На звонок явился Прохор. Никита приказал послать к кабаку, где его дожидалась коляска, и передать, что он готов выезжать. Когда лакей с поклоном ушел, Никита встал и подхватил со стула плащ и перчатки, небрежно брошенные им тут же по прибытии. Лиза в который раз удивилась вольности его обращения, и в голову закралось сомнение, не вынуждает ли ее Никита подобным нарушением этикета принять его предложение? И если вынуждает, то по какой причине. Почему ему так важно обвенчаться с ней? Привыкшая везде искать подвох, она вдруг вспомнила о давней неприязни Никиты к Александру. Не в этом ли ключ ко всему? Сделать супругой сбежавшую невесту…

— Зачем вам моя рука? — вырвалось у Лизы в волнении. — Зачем вам делать мне предложение?

Подозрения лишь усилились, когда Никита как-то странно посмотрел на нее, отведя на мгновение взгляд от перчатки, которую натягивал в тот момент.

— Зачем вам это? Вы знаете, что имя мое запятнано, что родовое имение отдано в залог. Я не принесу вам ни чести, ни состояния, ни земель. Что вы получите от нашего брака? Кроме…

— Кроме… — повторил холодно Никита, стоя перед ней уже в плаще, готовый к отъезду.

— Кроме мести его сиятельству, графу Дмитриевскому.

Он вздрогнул, будто от удара. В глазах мелькнуло нечто такое, что подсказало Лизе, как она ошибалась. И если бы только можно было вернуть назад каждое брошенное слово!

— Мне жаль, что вы ждете нынче от других только худого. Вдвойне жаль, что ждете того от моей персоны, — проговорил медленно Никита. — Только Господь карает людей за грехи, людям не должно брать на себя такое право. Так и я, пусть и не забыл всего зла, что принес мне Дмитриевский, не жажду мщения. Ежели вы не верите мне, даю вам слово, что никогда не открою вашего прошлого. Хотя и не имел намерения этого делать. После отставки меня ничто не связывало бы с Тверью и ее окрестностями. Моя супруга никогда бы не пересекала тех границ без надобности на то или желания. Я рассказал вам обо всем, чтобы вы знали, насколько мне безразлично ваше прошлое и ошибки, которые вы совершили в нем. Исключительно ради того, чтобы меж нами не было тайн и недоговоренностей. Наверное… моя ошибка…

Никита смешался, явно не зная, что сказать, и тогда Лиза шагнула к нему и взяла за руку. А после, встав на цыпочки, легко коснулась губами его лба, прямо у линии волос.

— Я не достойна вашего имени, — произнесла она тихо.

— Позвольте мне лично судить об этом, — так же тихо ответил Никита, а после отстранился от ее руки и направился к выходу. У дверей, однако, задержался: — Alors, partez vous de Moscou?

— Oui, je le ferai. J'ai promis.

— D’accord[340]. — Никита неловко улыбнулся, и Лиза почувствовала невероятную легкость, когда поняла, что он не держит на нее более зла за ее подозрения.

— На столе я оставил журнал и письма к вам.

— Благодарю вас.

— Вы ведь подумаете над… над тем, что я сказал вам сегодня?

— Oui, je le ferai. J'ai promis.

На этот раз улыбка Никиты была шире и даже коснулась глаз. И Лиза не могла не улыбнуться в ответ, благодарная, что он не оставит ее своей дружбой. Даже после того, как сама она едва не разрушила все.

— Я весьма сожалею о вашем брате. Хотелось бы мне хоть на толику уменьшить ваше горе, — кланяясь, проговорил Никита, и Лиза только кивнула, чувствуя, что снова начинает задыхаться.

Через мгновение она осталась одна в темноте летней ночи, наедине со своим горем, своей потерей и сожалением. Наедине со своим прошлым, снова настигшим ее с письмом от Софьи Иогановны, вскрыть которое Лиза решилась только следующим днем.

Глава 39


Лизе и ранее доводилось терять близких. В отрочестве она осталась круглой сиротой, причем и отец, и мать уходили на ее глазах. Именно на нее после их смерти легли заботы о похоронах и отпевании. Оттого боль потери ни на минуту не отпускала тогда из своих тисков. Но со временем притупилась, заслоненная насущными тревогами: после смерти матери Лизе пришлось заменить усопшую для младенца, а когда преставился отец — взять на себя все заботы о будущем брата.

Теперь же боль не отступала. Тревожиться о будущем более не имело смысла — сказать по правде, нынче оно вообще мало заботило Лизу. Николенька ведь был для нее не просто кровным братом. Она выхаживала его с рождения, с той минуты, как взяла на руки после смерти матери. Она стала для него надежной защитой и верным другом, а он для нее — якорем в буре невзгод, что щедро отпускала судьба на ее долю. Оттого в этот раз горе ее было безгранично. К тому же его отягощало чувство вины. Разве не она виновна в смерти брата? Разве не за прошлые грехи карает ее нынче Господь? Через ее проступки Николенька получил такую судьбу, не иначе. Ее вина в том, и ничья больше…

И быть может, после отъезда Никиты Лиза снова бы погрузилась в ставшее уже привычным состояние самобичевания, сменявшееся полной апатией. Но мысли о его визите, словно надоедливая мошкара в летний зной, все кружились и кружились в голове, не давая думать ни о чем ином. Сперва она все размышляла над поведением Никиты, когда он вел себя с ней так вольно, по-родственному, на грани неприличия. Лиза находила это странным, но не отталкивающим. За минувшие месяцы Никита настолько прочно вошел в ее жизнь, что стал близок не как друг, а именно как сродственник. Оттого и мысль о его предложении не вызывала отторжения; справедливости ради стоит отметить, что и иных чувств тоже. Сердце Лизы билось ровно, выдавая полнейшее равнодушие. Верно, от горя, сделавшего ее такой безучастной ко всему?

А может, душевное спокойствие Лизе вернул сон, что привиделся ей в минувшую ночь. Ей снилось, будто она снова жила в доме графини вместе с Николенькой. Правда, его как раз собирали в пансион, и Лиза плакала навзрыд, как плакала когда-то наяву, провожая брата на учебу. А Николенька, добрая и светлая душа, неловко вытирал слезы с ее лица и, смущаясь, уговаривал не плакать.

— Ne pleure pas. Tout ira bien, — говорил он, так знакомо певуче растягивая гласные, и повторял уже по-русски: — Не плачь, сестрица, все будет хорошо. Так надобно, понимаешь? Не плачь, все будет хорошо.

Лиза проснулась, храня где-то в глубине памяти остатки этого сна и теплых объятий брата. В голове все крутились и крутились его тихие слова на французском — увещевания отпустить, заверения, что все будет хорошо, в которые она не верила ни тогда, ни сейчас. А когда Лиза просмотрела врученные ей фельдфебельшей рисунки и письма Николеньки, горе понемногу притупилось. Но вот совесть… совесть иногда просыпалась и шептала навязчиво, как сильно виновата она перед братом, и что не стоит его прощения и доброты.

Сегодня Лиза впервые за несколько дней вышла из спальни при дневном свете и поразилась тому, как сильно оставшаяся прислуга запустила дом. Даже стол после ужина Никиты не прибрали. Вокруг тарелок с остатками еды лениво кружили мухи, налетевшие через распахнутые из-за жары окна. Беспорядок в гостиной вызвал злость, а злость всегда была отличным помощником, чтобы на время забыть обо всех тяготах и невзгодах. Домашние хлопоты сменились иными — Лиза села разбирать почту, скопившуюся за время отсутствия хозяев. После сортировки ее нужно было разослать адресатам: письма для Дулова — под Москву, где проводились маневры, для Натали — в отдельную стопку, чтобы забрать с собой в Муратово. Собственную корреспонденцию — три письма да журнал, что привез Никита, — Лиза отложила на потом, чтобы просмотреть за вечерним чаем. Вскрыть письма сейчас означало бы для Лизы тут же сесть за перо, а желания снова поднимать покровы, под которыми она прятала свое горе, пытаться подобрать вежливые слова благодарности в ответ на соболезнования не было вовсе. Одно из писем пришло от Софьи Иогановны, которая еще не знала о постигшем Лизу несчастии. Потому ее письмо Лиза откладывала и откладывала. И лишь после писем от Никиты и Натали взялась за послание курляндки.

Вечер был душным, сумерки не принесли долгожданной прохлады. Но когда Лиза читала строки, написанные рукой Софьи Иогановны, показалось на миг, что на нее дохнуло ледяным дыханием зимы. Похолодели руки и ноги, а сердце при том будто сорвалось с места и пустилось в пляс, отдаваясь неистовым биением пульса в ушах. Лиза обессилено прилегла на козетку, ощущая под щекой неровные переплетения узора на гобеленовой ткани.

«…Будьте осторожны, ma fillette, заклинаю вас. Аид вышел из своего темного царства и разыскивает Персефону. На чьей стороне будет Господь — неведомо… Я не понимаю, с какой целью Аид вдруг решился на поиски, но сомневаюсь, что им движут благие побуждения. Ярость, что горела в нем той весной, невозможно погасить даже самому лютому морозу. Ад не замерзает, а Аид — истинный владетель подземного царства. Я заклинаю вас укрыться понадежнее. Истинное благо, что он заперт в своих землях волею более царственной, чем имеет сам. Посему не пишите ко мне покамест во избежание последствий, meine Mädchen… Да пребудет с вами милосердие Господне и моя любовь к вам…»

Волна противоречивых эмоций захлестнула Лизу: невольная радость, причину которой она страшилась себе назвать, предчувствие скорых перемен, страх, что прошлое снова поднимается из пепла. Господи, неужто наказания за прежние грехи недостаточно? Неужто ей вновь грозит преследование, от которого когда-то еле удалось ускользнуть с Немецкой улицы?

Значит, Александр все еще ищет. Значит, именно он тогда пустил по ее следу розыск. Сомнений в том уже не было. И видимо, не поймав ее, люди его отыскали Софью Иогановну даже на самом краю империи.

«…Он не отпустит тебя так просто. И мне не спустит. Не такова натура. Отыщет везде и воздаст за унижение, которому подвергнется, коли уедем. Не будет жизни после… не даст! И жить не даст…» — всплыли в памяти слова кукловода. Какими же пророческими они оказались! А Лиза, ослепленная чувствами, не прислушалась к ним. Выбери она другую дорогу, кто знает, не сумел бы ее отъезд из Заозерного переменить будущность Николеньки?

Волнение заставило Лизу вскочить с козетки и лихорадочно заходить по комнате. Нет! Она не будет думать о прошлом! Не сейчас, когда еще так остра боль, когда так мучительно терзает совесть. Ей казалось, что удалось позабыть обо всем, некогда случившемся в ее жизни. Всего лишь казалось… Стоило только прочесть полузабытое обращение Софьи Иогановны к ней — «meine Mädchen», и воспоминания буквально обрушились на нее, сладкие и горькие одновременно, как дикий мед.

Нет, нельзя думать о том, что было прежде. И нельзя плакать. Не зря ее старая нянька Степанида говаривала о долгих слезах по покойным: «Мокро им на том свете от слез наших, худо, коли мокроту разводим…» И тут же, словно ветерком, донесло до уха Лизы тихий голос брата. «Ne pleure pas. Tout ira bien…» — прошелестел он кружевом штор, а после прошипел угасающим фитилем в расплавленном воске догоревшей свечи.

«Все будет хорошо. Все должно быть хорошо», — убеждала себя Лиза, подойдя к окну и устремляя взгляд в летнее небо, раскинувшееся над Москвой. Иллюзия, что все ее беды и несчастья остались далеко позади, была недолгой. Все снова вернулось на круги своя, сдернув пелену обманной жизни и явив жестокую явь.

Прочь! Прочь из Москвы! Затеряться в просторах деревенских полей и садов, забыть обо всем. Кто отыщет ее в деревне? Никто… Никакие ниточки не приведут в Муратово. Только в монастыре да у графини знали, где она может укрыться. Но и там, и там молчать будут, Лиза не сомневалась в том. Да и как выйдут в розысках на обитель или графский двор? Нет ровным счетом ничего, чтобы связывало монастырь или графиню Щербатскую с канувшей в Лету Елизаветой Вдовиной.

Но следовало соблюдать осторожность. Лиза прекрасно помнила, какой острый ум у графа Дмитриевского. Не его люди, так он сам может додуматься, что монастырь всегда служил прибежищем для беглецов. Кто знает, может, ее уже ищут по женским обителям?

Единственным местом, куда она отважилась наведаться перед отъездом, было небольшое кладбище в селе Рождественском, где покоился ее брат. До сих пор даже думать о том, что под каменной плитой лежит его тело, было горько и больно. Разум, словно защищаясь, по-прежнему отказывался признавать Николеньку мертвым, оттого казалось, что лежит здесь вовсе не он, и навещает Лиза совсем чужую могилу. Отрицание его смерти было бальзамом для истерзанного виной сердца. Лиза до сих пор думала о Николеньке, как о живом, вспоминая легкую грустинку в его глазах в минуты разлуки, когда по окончании каникул он уезжал на учебу. «Ne pleure pas. Tout ira bien…» — все крутилось и крутилось у Лизы в голове на обратном пути в Хохловский переулок.

В доме уже вовсю готовились к завтрашнему отъезду. Грузили телеги со всем хозяйским скарбом — Дуловы решили совсем оставить городскую квартиру, чтобы сократить расходы. «Все едино теперь до следующего сезона мне не воротиться в Москву», — написала Натали в письме, которое было доставлено из Муратово с небольшим обозом, снаряженным в город за остальным имуществом. Между строк без особого труда читалась тоска по городским увеселениям, но Лиза надеялась, что сумеет развеять ее своим присутствием подле подруги. Тем более, как оказалось, по соседству с Муратово располагалось имение самих Апраксиных с небольшим крепостным театром.

«Нынче оно пустует, — писала Натали. — Его сиятельство Владимир Степанович все чаще в своем имении на Брянщине, но поговаривают, что Ольгово все же открыто для посещения. Жаль, что я не знала прежде о том соседстве, когда еще здравствовал Степан Степанович. Тут были и театры, и гуляния, и охоты. В соседях у нас еще и губернский предводитель, Петр Хринсафович, всего в паре десятков верст его Обольяново. Мне говорили, что летом там бывают славные приемы. Жду вас с нетерпением, mon ange. Всей душой разделяю вашу скорбь, но хотела бы утешить вас самолично. Горе переживается легче, коли разделить его. Павлуша также тоскует по вас и шлет вам свои наилучшие пожелания. Не терзайте меня, ma chère, приезжайте поскорее. Тревоги о вас не покидают меня ни днем, ни ночью, посему пожалейте несчастную. Никита Александрович выправил для вас все бумаги. Он особливо хлопочет о вас, тревожится, так что знайте, своим промедлением вы мучаете более трех персон, думающих о вас непрестанно. Apropos, коли речь зашла о La tête bien — не могу сдержать себя и не написать, что коли все так, как я полагаю (а я буду наисчастливейшей особой, коли все так), то я готова вовсю хлопотать перед моим супругом, чтобы все сбылось. Боюсь писать прямо из суеверия, потому что это мое самое наипервейшее желание среди прочих. Je sais que c’est égoïste[341], но мне страшно подумать, что вскоре вы станете владелицей своего родового имения, а значит, будете вольны оставить нас. Однако, позволю сказать, что не одно имение не сравнится с возможностью счастия и покоя в супружестве, а La tête bien — та самая особа, что может подарить его. Ах, приезжайте же скорее, чтобы мы могли все обговорить толком!»

Далее следовали привычные для писем Натали заверения в особом расположении и горячие просьбы поскорее решиться на путешествие.

Душа Лизы наполнилась долгожданным теплом при понимании того, насколько дорога она была Натали. Пусть кому-то это письмо действительно могло показаться немного эгоистичным, но Лиза видела за словами подруги совсем иные чувства. Она вдруг поняла, что Натали права, — горе не следовало переживать в одиночку. И ей до безумия захотелось найти утешение в объятиях близкого человека.

Медлить более не стоило. Потому, отправив на подводах сундуки и коробы с книгами, посудой, гардеробом и прочим имуществом Дуловых в Муратово, Лиза озаботилась и собственным отъездом. Правда, хлопотать было не о чем — выяснилось, что Никита оставил для Прохора четкие указания. Лакею оставалось только найти нанятого человека, который и отвез бы Лизу в имение. Правда, пришлось изрядно переплатить вольному ямщику[342] за простой — покамест он ждал, сумма за провоз увеличилась едва ли не вдвое. Когда Лиза узнала об этом, ей стало неловко за то, что так долго тянула с отъездом. Да и к тому же она вполне могла обойтись почтовым экипажем, тем более Дуловы высылали из имения на одну из станций собственную подставу, чтобы ей не пришлось ждать почтовых лошадей. Но все же забота Никиты была приятна Лизе. Никто и никогда прежде не проявлял к ней такое внимание. «Без умысла какого», — с горечью добавляла мысленно Лиза. Ведь прежде все, даже заботясь о ней, искали в том свою выгоду.

Никита же был не таков. Его забота окружала Лизу будто облаком. И она знала, что так будет всегда. Согласись она принять его предложение, ей никогда более не будет грозить худое. Он все решит, уладит любые сложности. La tête bien…

В ночь перед отъездом не спалось. Что-то не давало покоя. И это чувство только усилилось, когда расторопная горничная Маша, оставленная Лизе в спутницы до Муратово, помогла ей облачиться в знакомый траурный наряд. Лиза не доставала это платье из гардероба почти год, как приехала в дом Дуловых из монастыря. Черный шелк был тщательно завернут в бумагу и убран в сундук, а вот ныне пригодился. Поневоле вспомнилось, как стояла перед зеркалом, впервые облачившись в это чернильно-черное платье. Кто бы мог подумать, что ей все же доведется носить траур — пережить потерю, да только не ту, что когда-то пророчила судьба. Верно, недаром Лиза тогда испугалась этого платья. Только сердце ее в тот раз замерло не из страха за брата, как следовало бы, а из-за Александра…

«Не думать, — решительно приказала себе Лиза, опуская вуаль шляпки. — Не думать о нем. Не вспоминать!» Ведь воспоминания тянули за собой боль и глухую вину, а еще острое сожаление о том, как глупо попалась в столь тщательно расставленные Дмитриевским силки. «Вот кто совсем ничего не потерял», — отчего-то со злостью подумалось Лизе, когда на рассвете, хрустнув рессорами, экипаж бодро тронулся с места. Звякнули бубенцы на упряжи, и почему-то пришли на ум строки, прочитанные прошлой ночью в журнале, что оставил ей Никита:


«Увы! несчастлив тот, кто любит безнадежно;

Несчастнее его, кто создан не любить…»[343]


Они все крутились и крутились в голове, пока ямская карета катилась по уличным мостовым к заставе. Как обычно бывало в канун Троицы, в Москве стояла жара. И, несмотря на ранний час, в замкнутом пространстве кареты царила невыносимая духота. Шелковое платье с длинными рукавами только усугубляло положение, так что Лиза всерьез начала опасаться обморока. Позабыв о приличиях, она стянула с головы шляпку, оставшись простоволосой, скинула кружевные митенки — все едино в карете лишь она да задремавшая Маша. Горничную даже не разбудил громкий голос офицера на заставе, сопровождаемый скрипом шлагбаума. Лиза невольно позавидовала такому глубокому сну. Ей же оставалось только смотреть в оконце на окрестные поля и леса да загонять поглубже неприятное предчувствие, которое только усилилось, когда ямщик попросил позволения ехать по Московскому шоссе.

— Дорога там получше будет, барышня, — уверял он, комкая картуз в руках. — На Дмитровском тракте почтари с лошадьми шельмуют. Рогачевский тракт от Москвы до Озерецкого торговыми подводами разбит, эдак без колеса можно остаться. Да и встрять можно на выезде — больно узка дорога, особо не разъедешься. А по Московскому мы покатим, как блин по маслу. Да и станции там хоть куда — все ж шоссе. А потом свернем, я там окрест все пути знаю. До Пешек докатим, переночуем и повернем на Рогачевский. А уж оттудова рукой подать.

Теперь, когда карета миновала Черную грязь, Лизе почему-то стало казаться, что она возвращается обратно. В Тверь, откуда когда-то бежала дилижансом. В Заозерное, что, как помнится, лежало аккурат на границе Московской и Тверской губерний. «Хорошо хоть вскорости свернем», — думала она, и дышать становилось немного свободнее. Словно то, что она ехала по этому шоссе, выдавало ее местонахождение людям Дмитриевского.

Александр все не шел из головы. Лиза, убаюканная мерным ходом кареты, задремала с мыслями о нем и с ними же проснулась. Оттого и разозлилась на себя. Поскорей бы уже свернуть на Рогачевский тракт, как обещал ямщик. Ей все казалось, что вот-вот на станцию, где остановились на закате для ночлега, приедет очередная карета, а в ней — либо Александр, либо Marionnettiste. От этих мыслей она так разнервничалась, что пришлось даже просить Машу накапать ей ландышевых капель.

В Пешках задержались долее планируемого. Ночью разразилась гроза, повалила немало деревьев и размыла пути. По словам ямщика, до тракта предстояло ехать по дороге, не укрепленной бревнами, без канав для слива дождевой воды.

— Коли шоссе подразмыло, то и дорогу-то ту того, — чесал затылок ямщик, а Лиза изо всех сил пыталась скрыть недовольство.

Ее так и тянуло уехать подальше от шоссе. Тем более путников, застигнутых ненастьем, в Пешках становилось все больше. Даже дилижанс подъехал, чтобы обождать, пока расчистят путь от поваленных грозой деревьев.

— Надобно ехать, — твердо заявила Лиза спустя день после ненастья, когда немного просохла земля.

Ямщик качал головой и пытался возразить, но она была непреклонна. Тем более Прохор вдруг поддержал ее — заверил, что в случае чего они с возницей сумеют вдвоем убрать с дороги сломанное дерево, а уж карету вытянуть из грязи и подавно.

Сначала Провидение явно благоволило им, несмотря на мрачный настрой ямщика. Небо было высокое и ясное. Снова нещадно палило солнце. Несмотря на опущенные стекла в окошках кареты, легкий ветерок не дарил прохлады, лишь слегка обдувал щеки и мокрые от пота локоны теплым воздухом. Лиза снова позавидовала Маше, глядя на ее легкое бумажное платье. Сама она буквально задыхалась в ставшем вдруг тяжелым шелке.

Однако после трех пополудни, как показывали часики, приколотые к Лизиному корсажу, небо потемнело, и в стены кареты все сильнее стал бить ветер, пытаясь забросить внутрь пригоршни пыли. А вскоре тяжелые капли дождя забарабанили по крыше кареты, с каждой минутой все громче и злее. Маша, испугавшись непогоды, закрыла глаза и громко молилась. Лиза же с удовольствием подставляла лицо нежданной прохладе и холодным струям воды. Однако стекла вскоре пришлось поднять, чтобы не замочить все внутри, снова добровольно запирая себя в духоте. Спустя некоторое время карета остановилась у темной громады постоялого двора, едва различимого сквозь пелену дождя. Но ни ямщик, ни Прохор выпускать путниц из кареты не спешили — шло время, а дверцу так никто и не распахнул.

Наконец, лакей стукнул костяшкам пальцев в оконце и, когда Лиза приоткрыла его, попытался перекричать шум дождя:

— Барышня, ситуяция тут! Есть три покоя на постой у хозяина. Два заняты. Барыня тута одна. Прямо перед нами на двор завернула. Потерялся ее кучер посередь непогоды. Насилу отыскали укрытие…

— Эта барыня… она возражает, чтобы мы разделили с ней ночлег? — прозвучало довольно резко, но Лиза даже не почувствовала укола совести. Ее сильно укачало на колдобинах дороги, а от духоты кружилась голова. Хотелось отдохнуть, и любая проволочка вызывала лишь раздражение.

— Не барыня, — покачал головой Прохор. — Возница наш. Он говорит…

Далее Лиза слушать не пожелала. Она очень устала, и ей до смерти надоело бормотание Маши под оглушительный стук ливня по крыше кареты. Потому она отмахнулась от Прохора и поспешила войти в дом, успев изрядно промокнуть за несколько шагов до крыльца.

Им отвели оставшиеся две маленькие комнаты, которые поспешил натопить хозяин постоялого двора, прогоняя сырость. Прохор и недовольный ямщик расположились в людской избе, неподалеку от дома, Маше досталась постель на сундуках у печи в проходной комнатке, а Лизу устроили в спальне.

Наутро хозяин постоялого двора, худой и высокий крестьянин с редкой бороденкой, разливая чай из самовара в проходной комнате, причитал, что давненько не видал такой непогоды перед Троицей. При этом вид у него был вполне довольный — все покои заняты жильцами, а это означало весьма неплохой заработок.

Дождь лил без передыху несколько дней. Запертая непогодой в стенах постоялого двора, Лиза маялась от безделья. Соседка ее по несчастью — барыня с дочерью и десятком человек обслуги — в общей комнате не показывалась, словно избегая знакомства с Лизой. Как сообщила Маша, успевшая уже свести знакомство с соседскими горничными, барыня прибыла по Волге из саратовского имения, на станцию приехала из Корчевы, а путь держала к родственникам под Коломну.

— Вот же ж пуганые они! — фыркала Маша, сервируя завтрак. — Сперва шугались от меня аки от чумной. Знать, барыня у них шибко строгая, коли даже своей тени боятся.

К вечеру Лизу совсем загрустила. Она вдруг вспомнила, что где-то рядом может быть имение Александра. Снова вспыхнули пышным цветом опасения и тревоги, кольнуло в груди от странной смеси неясного предчувствия и острой тоски. Минуло более года, как она оставила земли, лежащие где-то в двух-трех десятках верст, а она могла закрыть глаза и вспомнить почти каждый миг из того, что ей пришлось пережить в Заозерном. Каждый взгляд, каждый жест…

Рассердившись на себя, Лиза позвала Машу и велела принести книг из сундука, что хранился с остальным багажом в каретном сарае. Да, видно, девка поленилась и решила схитрить: книга в бархатном переплете, что она опустила на край постели и юркнула вон, была вовсе не из сундука, а из шляпной коробки со всеми Лизиными сокровищами. Именно там, среди рисунков Николеньки, наград отца и прочего, лежал роман Карамзина, взятый на память из Заозерного. Из опасения потерять коробку в пути, Лиза приказала занести ее в комнаты.

— Бедная Лиза… — прошептала девушка в темноту, то ли проговаривая название романа, то ли себя жалея.

Она отошла от окна и, взяв в руки книгу, устроилась на постели прямо в платье. Открыла первые страницы, немного помедлив, зная, что финал у истории любви не тот, что обычно бывает в сентиментальных романах. Но все же не сдержалась — стала плакать беззвучно, едва дошла до строк о потере отца…

Стукнула дверь из проходной комнаты. Маша принесла огня, чтобы развеять сумрак, сгустившийся в дождь ранее обычного. Лиза отбросила книгу подальше и спрятала лицо в подушках, чтобы горничная не увидала ее слезы.

— Барышне давеча что-то худо стало, Лизавета Лексевна, — вдруг обратилась к ней Маша, задержавшись на пороге. — Девки помощи моей просят. Говорят, не справляются обтирать ее. Барыня-то тоже хворает второй день. И за ней ходить надобно. Прикажете подсобить?

Лиза с готовностью согласилась, лишь бы Маша оставила ее в покое, только попросила прийти, как стемнеет, помочь ей приготовиться ко сну. Когда горничная ушла, девушка долго лежала в тишине, слушая, как трещат свечи, а потом снова потянулась к книге и замерла. Меж страниц выглядывал уголок бумаги — тонкой писчей бумаги. С тиснением, как нащупали пальцы. На бумагу, вероятно, когда-то попал воск, оттого и спряталась она так надежно меж страниц. Лизе пришлось даже оторвать уголок письма — так намертво удерживал воск бумагу в книге.

Почерк был незнакомый, чернила немного поблекли. Лиза сперва помедлила, раздумывая читать ли ей чужое письмо. Разум голосом Лизаветы Юрьевны настойчиво напомнил, что это mauvais ton. А потом она перевернула исписанный лист, и перед глазами все поплыло.

«Ma Elise…» — обращение будто обожгло огнем! Руки затряслись, а сердце подскочило к горлу и словно разбухло там, мешая дышать. Лиза рванула застежки легкого домашнего платья, чувствуя, что вот-вот задохнется и упадет в обморок. Нет! Не может того быть! Но взгляд уже бегал по ровным строкам, заставляя кровь все сильнее стучать в висках:


«Я не знаю, когда вы вскроете мое письмо. И даже не знаю, для чего пишу его. Все решено уже, завтра вы покидаете имение и едете в Тверь, а я пытаюсь побороть в душе непривычное мне чувство. Страх. Я до безумия боюсь, что вы не вернетесь. Потому что не могу забыть ваше лицо и ваши глаза, когда вы смотрели на меня, стоя подле Василия Андреевича. И именно ваш взгляд говорил мне лучше всяких слов, что для вас я — истинное Чудовище, что Василь прав в своих насмешках до последнего слова. Вы говорили, что не знаете человека, за которого идете. Вы просили мою исповедь. Вот она. Ведь гораздо легче признаться во всем бумаге. Легче, потому что можно до последнего тешить себя надеждой на благополучный исход такого рискованного предприятия, как признание в собственных грехах.

Я никому, даже отцу Феодору, не говорил того, что собираюсь написать вам. Тяжело признавать свои ошибки при гордыне, которой полна моя натура. Тяжело признаваться в преступлениях. Итак, я — Чудовище… тут истина, и спорить с тем без толку. Моя душа черна, как головешка. Я не привык любить, только презирать и насмехаться. Все те, кто был дорог мне, сгинули в этой черноте. Все до единого ушли из-за меня!

Своей любовью я убил Нинель, хотя меня предупреждали о том наперед. Вы, верно, знаете эту историю. Поддавшись самолюбивому желанию получить предмет своей любви и обладать им всецело, я свел ее в могилу. Я убил ее. И по своей воле отказался от последнего, что подарила мне ее любовь. Я убил его, этот дар… И не хочу даже думать об этом… Никогда!

Беспечностью к чужим судьбам и равнодушием к собственной жизни я убил своего брата Павла. Вы просили поведать вам о той истории с Парамоновыми честно и открыто, и вот я делаю это. Зря, вестимо. История не красит меня, и только добавит штрихов к моему облику дьявола, но прошлое не изменить.

Я намеренно дразнил девицу Парамонову. Я видел ее влюбленность, ее страсть, которую умело разжигал, следуя своей привычке играть. Мне было любопытно наблюдать за ней, за ее безумием, которое любовь селит в молодых умах. Я должен был остановить ее, не дать этому безумию толкнуть невинную девицу в пропасть. Но меня забавляла эта история. Достанет ли ей смелости рискнуть всем ради полунамека. Именно полунамека. Финал вы знаете — она рискнула. Я же был во всеоружии для защиты от возможных последствий — в спальне у меня, помимо денщика, находился приятель. Мы оба обещались молчать, видя ее ужас и раскаяние. Но дело было сделано. Даже у темных коридоров имеются языки и уши. Брат девицы нашел меня в офицерском кружке полка и потребовал исполнить долг чести — жениться на ней. Я отказался, упирая на то, что в комнате имелись еще персоны, и он может обратиться к ним с тем же требованием. Тягостно нынче писать, но я смеялся тогда и над ним, все казалось лишь забавой. Он пытался вызвать меня, а я ловко уводил разговор в сторону, и ему все никак не удавалось. Он был из армейских, робел среди моих гвардейцев, и я пользовался этим. Все вокруг смеялись его неловкости, косноязычию и злости. И я тоже смеялся со всеми. Как дьявол…

Я не должен писать вам всей правды, потому что правда убивает. Она убивает беззвучно. Мне ли не знать? Меня она медленно убивает на протяжении стольких лет, раздирая душу в клочья острыми когтями. Но я хочу рассказать вам все. И это должен сделать я, и никто иной. Впервые в жизни. Без прикрас, хотя, быть может, и стоило добавить белил в мой рассказ.

Но вернемся к делу. Очередная смерть. Мое вечное проклятие. Через несколько часов после славного собрания в офицерском кружке ко мне пришел брат. Он откуда-то узнал обо всем и прямо спросил, что тут истинно. И почему я не дерусь с Парамоновым, который уже пытается запустить слух, что я трус. Я был пьян тогда, мне хотелось только спать, и я даже не слушал, что говорит мне Павел. Только кивал головой, как болванчик, со всем соглашаясь и смеясь над своими неудачными шутками, а в итоге отправляя его на смерть. Ведь он тогда говорил, что ежели я не желаю защитить имя Дмитриевских, это сделает он. А я на хмельную голову думал, что он лишь бросается словами.

Павел вызвал Парамонова и был смертельно ранен, не причинив ни малейшего вреда противнику. И не мудрено. Брат мой — славный и добрый малый, в ком ученого ума имелось на троих персон, никогда не был воином. В день, когда он скончался от горячки, я вызвал Парамонова и на рассвете следующего дня отправил его к праотцам. Убил хладнокровно, без единого сожаления. Еще одна моя жертва. Еще одна смерть в копилку.

Далее. Именно я убил отца. Его сердце не выдержало — сперва смерть Павла, а после мой арест, крепость, обвинения в измене престолу и Отечеству. Затем долгий суд. Я даже не имел возможности проститься с ним, сказать, как сожалею обо всем, что случилось. Я не держал его за руку, когда он отходил, не бросил горсть земли при его погребении. Мне осталась только могила да так и не высказанные слова сожаления и любви.

Вы думаете, мой счет завершен? Увы! Моя последняя жертва — мой самый лучший друг. Я убил Мишеля, моего славного Мишеля, из-за мимолетного интереса к кружку Пестеля[344]. Хотелось добавить остроты в собственную жизнь, казавшуюся такой пресной. Перевод из гвардии в армию из-за очередной дуэли, ссылка в Малороссию казались мне тогда крахом всего. И все это случилось в годовщину смерти Нинель. Я решил посвятить свою жизнь чему-то иному, более высокому, сделать что-то, чему она была бы рада. Изменить мир к лучшему. Délire alcoolique[345], иначе и не сказать. Я тогда пил безбожно. А когда, наконец, протрезвел, понял, что все это утопия. Но очень опасная утопия — особенно, когда пошли толки о сношениях с поляками и передаче тем земель империи после переворота, а еще о цареубийстве. Я сделал вид, что ничего не ведаю. То была ошибка. На поводу у гордыни пошел. Донести? Мне? Дмитриевскому? А еще ошибка, что проклятое письмо к князю Трубецкому[346] прихватил, когда в 1824 году хлопотами отца меня из Киева вернули в гвардию. Ошибка, что взял Мишеля на ту встречу. Нас запомнили. Кто-то донес при дознании, и мы оба попали в крепость. Он не имел титула и длинной родословной, а также влиятельных родственников, готовых хлопотать перед государем. Оттого его не сослали в имение родовое, как меня, а разжаловали в солдаты. Из блестящего офицера гвардии — в солдаты пехоты. Мишель обладал горячим нравом. Прежде, чем я успел выхлопотать ему смягчение наказания, он погиб. Самодур-офицер подверг его унизительному солдатскому наказанию палками, от которого он так и не оправился. Гордость Мишеля не снесла подобного.

Я мог бы сетовать на судьбу, но знаю, что только моя вина во всем случившемся. Шутки и намеки Василия Андреевича злили меня потому, что он во всем был прав. Я — Чудовище, в имение которого волею случая попала Красавица. Во французской сказке она принесла Чудовищу спасение — своей любовью, своим пониманием, своей нежностью и заботой. Что принесете в мой чертог вы, ma Elise? Станете ли моим спасением, как я того бы желал? Наполните ли светом мою душу, прогоняя из нее тьму ада, который я сам себе создал? Видите, как велики мои грехи. Испугает ли вас их тяжесть? Примете ли вы мою исповедь и простите мне все то, что творил я до сей поры?

Как и прежде, я рискую. Что, ежели вы решите, что мне не достанет сил стать иным? Что, ежели я только все погублю? Не оставьте меня, Elise. Прошу, только не оставьте меня! Я готов отринуть все ради вас. Я сделаю все ради вас. Только будьте моей. Будьте моей всецело — душой и помыслами. Сделайте меня лучше, помогите развеять тяготеющее надо мной проклятие — мою дьявольскую сущность. Ибо я желаю стать иным подле вас. Только ради вас. Позвольте мне только быть подле вас.

В вас чистое сердце, я увидел его, угадал своим чутьем la Bête. В вас есть свет, которого хочется коснуться. Не бойтесь, вашу чистую душу ни на йоту не запятнал грех стяжательства и чинопочитания, что привел вас в Заозерное. Думайте о нашем браке, как о благе для меня, истинного Чудовища. Это я должен мучиться сомнением, довольно ли даю в обмен на право быть с вами, ma Elise.

Наверное, я должен был отдать это послание вам в руки. Но я не могу. И не хочу. Помните, я твердил вам, что мы сами творим судьбу? А вот нынче я вверяюсь полностью в руки Фортуны. Надеюсь все же всей душой, что вы отыщете письмо только после того, как станете моей и примете мое имя. Когда все пути будут отрезаны для вас. Теперь я понимаю натуру la Bête, когда он пытался любыми средствами привязать к себе la Belle, чтобы она не сбежала, узнав о его грехах и его проклятии. Но ежели вы разыщете мое письмо будучи в отъезде, когда откроете книгу, заскучав между свадебными хлопотами, помните о том, что la Bête едва не погиб, когда la Belle не вернулась в его замок. Так и я погибну без вас. Пусть не любовь, пусть жалость вернет вас ко мне.

Любой человек, смело отдающий душу и сердце в чужие руки, жалок и глуп. Ранее я бы первый посмеялся над таковым. Но не теперь. Впервые в жизни я не страшусь открывать свою душу, не страшусь говорить от всего сердца. И ежели это станет ключом, что откроет мне ваше сердце, пусть будет так… Берите меня, владейте мной безраздельно. Я отдаюсь в ваши руки без раздумий и сомнений, со всем моим прошлым, со всеми грехами. Со всем моим состоянием, которого жаждет ваша maman. Со всей моей любовью к вам, ma Elise. Ибо я люблю вас.

Я безмерно люблю вас, ma Elise…»


При последних строках сердце ухнуло куда-то вниз, а тело так ослабело, что Лиза безвольно упала на постель и уставилась невидящим взглядом в потолок. Разум лихорадочно работал, вытаскивая из глубин памяти все пережитое, предъявляя доводы как за достоверность прочитанных строк, так и против. А несмелое сердце встрепенулось и впервые открыто вступило в бой, намеренно не замечая все, что противоречило его надеждам.

Все-таки не следовало вскрывать письмо Александра. Как не открыла Лиза конверт с посланием от того, другого, что передала ей среди прочих бумаг фельдфебельша. Ей должно было раз и навсегда закрыть дверь в прошлое, потому что именно оно, восстав волной, может смести ее настоящее: с таким трудом восстановленное имя, возможность быть настоящей Лизой Мельниковой, жить прежней жизнью без масок и лжи, без сомнений.

Что это? Очередной ход в проклятой игре, которую некогда затеяли эти двое мужчин, вырывая друг у друга нити, чтобы управлять ею, как марионеткой? Или это… это правда? Каждое слово… каждое из числа многих… Но ежели так, ежели это правда… Что ей делать? Верно, тем же вопросом терзалась Пандора[347], поднявшая крышку ларца. Что ей теперь делать? Оставить все как есть? Или… или попробовать осторожно разузнать, что творилось за минувшее время в Заозерном? Недаром же судьба привела ее в эти места.

Лиза уже было бросилась к двери, чтобы позвать хозяина двора да разузнать, чьи земли рядом, когда внутренний голос вдруг шепнул ей: «Belle Voix de Moscou. Где она нынче? Не в Заозерном ли? И вспомни, где она была, пока ты там жила. Может статься, и письмо к тебе он писал прямо там, в maison verte?»

Воспоминание о любовнице Александра словно окатило ледяной водой, остужая кровь и замораживая первый порыв. «Ничему жизнь не учит», — горько усмехнулась Лиза, аккуратно складывая листок по прежним линиям и пряча обратно в книгу.

«Не следует горячку пороть, — размышляла она ночью под шелест дождя. — По приезде в Муратово нужно рассказать обо всем Натали, обсудить с ней. А после толком все обдумать. Даже если каждое слово — правда, письмо писано до побега. А такое не прощается… не прощается… И потом, прошел год. Эта актриса сызнова там, в maison verte… ах, как щемит в груди! Ненавижу за это! Не думать… не думать! Лучше подумать о том, что уже есть… позабыть, как страшный сон — Marionnettiste, Заозерное, maison verte, Александра… Думать о настоящем. Думать о настоящем… Ах, ежели бы правда то была… в каждом слове. Ежели б правда!»

Когда следующим днем Лиза открыла глаза, она так и лежала на постели в дневном платье. И то было даже к лучшему, потому что над ней склонился Прохор и энергично тряс ее за плечо. Она не успела отпрянуть от лакея, возмутившись его поведению, как тот приложил палец к губам в знак молчания. Растерянно глядя на него, Лиза невольно подчинилась.

— Лизавета Алексеевна, надобно выезжать, — прошептал Прохор.

Потом также знаком показал, чтобы Лиза слезала с постели, что она и сделала. Правда, едва не упала, запутавшись в юбках. Где же Маша? Отчего не пришла прибрать ее перед сном? C’est vraiment dommage![348] И что вообще происходит?

— Вам надобно тотчас же ехать, не мешкая. — Прохор поднял с пола небрежно брошенные вчера туфли и подал хозяйке. — Я сговорился с одним проезжим крестьянином. Он из местных. У него бричка. Не бог весть что, но сгодится. Он довезет вас до ближнего имения, а там уж напишите к барыне нашей аль к Никите Александровичу. Чай, не оставят вас без помощи-то?

— О чем ты говоришь? С кем ехать? Куда? А что с ямщиком нашим? Где Маша? — забросала Лиза лакея вопросами.

Тот только поморщился в ответ, но после небольшой паузы все же заговорил:

— Барыня та, приезжая, хворь с собой привезла. Ночью скончались трое из ее людей, а под утро и она преставилась, упокой Господи. — Прохор размашисто перекрестился. — Яков, ямщик наш, из инвалидов. Он заразу-то сразу распознал — за армией она ходит, косит всех подряд. Нет от нее спасения, коли не сбежать вовремя. Хозяин за дохтуром в уезд послал, а Яков сразу же смекнул, что к чему, да мне сказывал. Уезжать вам надобно и срочно, подальше от хвори этой.

— Так поехали! — Предупреждение Лизаветы Юрьевны мелькнуло в голове, и страх перед холерой захлестнул тут же, мешая мыслить разумно. — Запрягайте! Едем тотчас же! Пусть Маша…

— Маше худо, — прервал ее Прохор. — Не надо было ей за барышней той ходить. От нее хворь приняла. Яков же с лакеями барыни в людской был. Говорит, тоже мог подхватить, чует лиходейку в теле. Хочет дохтура дождаться, мож, михстуру какую даст. А вы… вы ни с кем ведь не говорили. Уезжайте, покамест дохтур не прибыл. Яков говорит, дохтур приедет — никого не выпустят, может статься. Так было, в южных землях, Яков точно знает, ему сказывали. Пойдемте, покамест крестьянин тот не сообразил, что дело нечисто.

Прохор еле дождался, пока Лиза набросила летнее пальто и разыскала шляпку, потом твердо обхватил пальцами ее локоть и распахнул дверь в проходную комнату. В нос тут же ударило таким смрадом, что Лиза еле сдержала возглас. У лежащей на полу возле сундуков Маши, верно, была желудочная. Бедняжке ночью стало совсем худо. Как Лиза могла ничего не услышать?

— Я останусь… нужна ведь помощь, — в ужасе пролепетала она, раздумывая, чем можно помочь.

— А ежели холера? — прошептал отрывисто Прохор, явно недовольный задержкой, и только по этому свистящему шепоту и сбивчивому дыханию лакея Лиза разгадала, что за деланным спокойствием его скрывается животный страх. — Мне Никита Александрович тогда голову открутит… засечет… не спустит… Я крест ему целовал… обещался!

Говоря это, он все тащил и тащил Лизу за собой — в общую комнату, а после свернул к задней двери, ведущей на малый двор. Там они быстро миновали каретный сарай и конюшни, откуда доносилось обеспокоенное ржание. «Лошади и собаки чуют смерть», — отчего-то вспомнилось Лизе, и она еще сильнее сжала черный бархатный ридикюль. Как, должно быть, странно смотрится ее нынешний наряд: светлое домашнее платье под летним пальто и черная траурная шляпка, завязанная впопыхах кривым бантом! Немудрено, что крестьянин окинул Лизу таким подозрительным взглядом, когда Прохор подсаживал ее в бричку с потертым кожаным верхом.

— Едем со мной! — девушка на мгновение удержала руку лакея. Ей было страшно. Страшно и за себя, и за него, ведь он оставался здесь, посреди неведомой болезни. Думать о том, что это холера, не хотелось вовсе.

— Не могу я, барышня, Лизавета Алексеевна! Не могу уехать… В бричке и места нет, сами видите. Да и за багажом надобно приглядеть. И Маша наша тут… — говорил Прохор, устраивая ее на сиденье подле крестьянина. А после прибавил уже громче: — Вот Матвей Ильич обещался вас доставить в имение барыни евойной в целости и сохранности. Рупь уж дайте ему по приезде. Повезло нам, что Матвей Ильич гостевал у своих сродственников тут недалече. Ну, с Богом, Лизавета Алексеевна!

— Береги себя, Прохор! — только и смогла вымолвить Лиза на прощание.

Тот сняв шапку как-то потерянно поклонился, вся его деловитость при отъезде барышни слетела вмиг. Обернувшись, Лиза сразу же пожалела, что не осталась подле него и Маши. Негоже дворню бросать на произвол судьбы, не тому ее учил отец. Но было уже поздно — крестьянин стегнул пару лошадей, и те затрусили по дороге, с легкостью катя бричку прочь от постоялого двора.

Матвей Ильич явно торопился в родную деревню, изо всех сил погоняя лошадей там, где уже позволяла просохшая после дождя дорога. Лиза сначала попыталась разговорить его, аккуратно выспросить, чьих господ он будет, и что за местность рядом. Но крестьянин на вопросы отвечал односложно. Мол, барский он, над ним бурмистр и барыня, хозяйка, значит. Места тут чужие, до земель барыни около семи верст будет. А вот про Муратово не слыхал, видать, подалече будет. Больше он не разговаривал, явно чувствуя себя неуютно по соседству с барышней из благородных. Потому и Лиза вскорости замолчала. Стала в уме составлять разговор с неизвестной ей барыней, надеясь, что та примет ее благосклонно и не удивится ее нежданному визиту и странному наряду. Потом вспомнила о письме Александра, пожалев, что оставила его на постоялом дворе, как и остальные свои заветные вещицы. Бог даст, все обойдется. Прохор и Маша вернутся в Муратово, а Лиза будет впоследствии вспоминать нынешнюю историю, как очередное удивительное происшествие в своей жизни.

Она ехала и разглядывала окрестности, проплывающие по обе стороны дороги, пыталась прикинуть, далеко ли отсюда земли Александра. Интересно, что было бы, если бы она вдруг приехала за помощью именно в его имение. Как бы он встретил ее? Зачем разыскивает ныне? Зол ли на нее до сих пор из-за своего признания? И что если все-таки попробовать… рискнуть и приехать в Заозерное?

С каждым часом пути становилось все жарче. Вдали над полями лениво струилось знойное марево. Изрядно пропотев под летним пальто, Лиза только удивлялась, как это ее попутчику не жарко в кожаном жилете поверх суконного кафтана. Она бы с радостью хотя бы развязала ленты и стянула с головы шляпку, но не смела. Немыслимо приехать совершенно растрепанной в незнакомое имение. Очень хотелось пить. Нестерпимо. А еще закружилась голова, вестимо, от голода…

— Далеко ли до имения барыни твоей? Семь верст давно ведь миновали, — не сдержалась Лиза. С каждой минутой ей становилось только хуже. Желудок скрутило спазмами, и немудрено, ведь в последний раз она ела накануне перед сумерками, а нынче время уже шло к закату.

— Чуток осталось, барышня, — отозвался крестьянин. — Вон там вдали гряда лесная. Как за нее перевалим, так и Вешнее сразу ж углядим.

Название поместья эхом отозвалось в Лизиной голове, словно она бывала там прежде. Еще раз прокрутив в голове слово «Вешнее», Лиза прислушалась к своей памяти, но ответом была лишь тишина. А жара и жажда не способствовали дальнейшим размышлениям на сей счет.

Крестьянин тоже то и дело вытирал пот со лба. Он как раз опустошил до дна жестяную флягу и даже крякнул с досады:

— Завернем к роднику, милостивая барышня? Мочи нет — так пить охота…

Лиза с готовностью заверила его, что будет только рада сделать небольшой крюк в сторону небольшой березовой рощи по центру бескрайнего луга. На колдобинах проселочной дороги Лизу совсем укачало. Потому она с большим удовольствием сошла с помощью крестьянина на твердую землю и, немного отдышавшись, чтобы унять дурноту, спустилась к роднику. Ледяная вода неприятно сводила зубы, но Лизе было сейчас все одно — лишь бы полегчало. Она бы с удовольствием расстегнула пуговицы платья, провела мокрой тряпицей по разгоряченной коже или приложила бы ее ко лбу, чтобы унять головокружение. Несмотря на тень от деревьев, прохлады не ощущалось, легче не становилось, и Лиза начинала тревожиться, что дурнота только усиливается с каждым мгновением. Что, если и она подхватила неведомую хворь? Украдкой взглянула на крестьянина, но тот сосредоточенно наполнял флягу водой и что-то монотонно бубнил себе под нос, отчего на Лизу навалилась дрема. Захотелось сомкнуть веки и лечь прямо у корней этих берез, а не ехать дальше в тряской бричке.

— …завязать ленты на дереве. Дурни… бегают в соседнее имение, за что и получают плетей, коли словят, — проворчал крестьянин и посмотрел на нее внимательно, словно ожидая ответа.

И Лиза только сейчас поняла, что успела устало прислониться к стволу березы, вцепившись в тот, словно утопающий в спасительное бревно. И что почему-то совсем не слышала рассказа крестьянина, не видела, как тот наполнил флягу и отошел от родника.

— Что? — переспросила она, облизнув пересохшие губы.

— Места, говорю, у нас особые, барышня. И родник этот с целительной силой, и дерево особое, двойное. Дуб и береза, аки любовники, сплетенные корнями и стволами. Диво дивное. И девки, и парни бегают сюда тайком, чтобы…

— … ленты завязать, — договорила за него Лиза.

И тут же вспомнила, где и когда слышала об этом дереве, снова будто наяву ощутила шершавость коры под ладонью и услышала голос из прошлого:

ТЕЛЕГРАМ

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Большая библиотека с любыми жанрами и авторами

Большая Библиотека

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги