Наследница Магдалины

ГЛАВА 23

Внутри небольшой лачуги, приютившейся на склоне холма, корчилась Брижит, с трудом сдерживая боль. Она рожала ребенка и пожелала, чтобы ее оставили одну. Воды и пищи у нее было вдоволь, а женщины из крепости заходили к ней время от времени проведать. Боль накатывала волна за волной, но Брижит не давала ей захлестнуть себя. Вместо этого она живо представляла себе тугой цветочный бутон, распускающийся ослепительно ярким соцветием. Ее пальцы нащупали влажную головку младенца. Тяжело дыша, она с трудом удержалась от неудержимого желания вытолкнуть его. После следующей схватки голова ребенка полностью вышла наружу. За ней последовали скользкие маленькие плечики и, наконец, в потоке воды и крови вышло все крохотное, но совершенно сложенное тельце.

Погладив младенца по головке, Брижит прошептала: «Магда, Имя твое отныне будет Магда, так звали твою бабушку». Отрезав пуповину остро наточенным кремниевым ножом, она дала своей крохотной дочурке пососать грудь.

Боль была невыносима. Клер впилась в палку, которую предусмотрительно вставила у нее между зубами одна из повитух. На лоб роженице положили смоченную в воде тряпку и нашептывали на ушко успокаивающие слова. В ее лоно проникли чьи-то руки, и спина Клер изогнулась в болезненной агонии.

— Ну что, как дела? — услышала она голос Алаи.

— Роды продвигаются медленно, мадам. Ребенок слишком большой, и лоно не раскрывается так широко, как хотелось бы.

— Сил-то у нее хватит?

— Все зависит от того, как располагается голова младенчика. А я пока ее не вижу.

— Ладно, — бросила Алаи, — как только что-то изменится, дадите мне знать.

Клер услышала удаляющийся шелест ее юбок и облегченно всхлипнула. Видит Бог, она не хотела этого ребенка, зачатого в насилии, но чем меньше она помогала повитухам, тем больше они пихали ей в рот всевозможные снадобья и лазили руками внутрь. Это вызывало у нее неистребимое желание поскорее вытолкнуть его. Она всячески сопротивлялась этому позыву, мысленно спрашивая, когда она, наконец, умрет.

Был конец февраля. Весна уже не за горами, но ночью пошел снег. Он и сейчас продолжал неторопливо сыпать на землю. Она видела это сквозь тусклое свинцовое стекло узкой амбразуры окна. Снег. Далекий и холодный. О, если б ей только удалось отвлечься от схваток и стать россыпью искрящихся в небесной пустоте снежинок!

И опять начались такие сильные схватки, что ей показалось, что она вот-вот взорвется. Не выдержав, Клер стала громко звать Рауля. Где он сейчас? Живой? Мертвый? А Гильом? Что с Гильомом? Незнание измучило ее. О, мои дети! Дети мои! Родившийся и еще не рожденный. Жуткая боль лишила ее способности думать. Повитухи бросились к побледневшей роженице.

Симон де Монфор, вытянув затекшие после верховой езды ноги и довольно вздохнув, принял кубок крепленого вина из рук своей супруги. Исполненным скуки взглядом он озирал убранство залы — гобелены из Безье, канделябры из Каркассона, кубки и дорогие блюда из Лавора. Все эти трофеи служили еще одним доказательством его побед. Весь дом утопал в роскоши. Даже рабочее платье его жены было из алого бархата, а ее голову украшала шитая золотом шелковая лента. Но все это были плоды летних успехов. Зимой он редко привозил Алаи что-то, помимо собственной усталости. На сей раз она отказалась ехать на север с уходящей летней армией и, несмотря на кровопролитные сражения и определенные потери, Симон все же позволил ей остаться с ним.

Он бросил беглый взгляд на двух своих старших сыновей, ерзавших за столом, который Алаи приказала сервировать прямо в покоях. Зажатая между братьями Анис требовала, чтобы мать обратила на нее внимание, в то время как сама Алаи требовала внимания от мужа. Она сама вместо слуг подливала ему вино и угощала медовыми пряниками.

— Ну что там? — с мрачным видом спросил де Монфор.

Алаи поставила на стол хрустальный графин с вином.

— Клер де Монвалан только что родила сына, — она брезгливо надула губки. — Ребенок крепок и здоров, но вот состояние матери вызывает большие опасения. Она сдерживала позывы до тех пор, пока повитухи не пригрозили ей кесаревым сечением. Когда же она, наконец, разродилась, ребенок очень сильно ее порвал.

Симон выковырял из зубов застрявший там кусок мяса.

— И к чему мне знать о ваших бабских делах? — проворчал он, подавляя внезапный приступ дурноты, — Неужели вы думаете, что мне интересны подобные пустяки?

Алаи опустила ресницы, и уголки ее рта заметно напряглись. Нет, судя по всему это реакция на его сердитый тон. О том, кто истинный отец ребенка, она, похоже, до сих пор не догадывается. Довольно сдержанно она продолжила.

— Мой господин, я намерена взять ребенка к себе и воспитывать его вместе с Ришаром и Симоном, — наклонившись, она поспешила наполнить кубок де Монфора.

Симон сделал большой глоток. Все было проще простого. Ему надо было лишь ответить ей отказом и пойти прочь. Она знала, что спорить с ним бесполезно. Однако Симон привык брать ответственность за содеянное на себя и глубоко презирал людей безответственных. После содеянного с Клер он в глубине души стал испытывать отвращение к самому себе. Девять месяцев тому назад он поддался краткому позыву похоти и все еще ощущал пульсирующее желание внутри, когда смотрел на милую пленницу-южанку, и от этого только больше злился на себя.

— Покажите мне ребенка, — промолвил он, поднимаясь из-за стола.

Алаи удивленно посмотрела на мужа, но все же поспешила провести его в покои, где уже спали их собственные дети. Ришар, семи месяцев от роду, спал в своей колыбельке в тугих пеленках. Рядом с ним на кроватке лежал посасывающий во сне палец маленький Симон. Его ангельское личико обрамляли золотисто-русые кудри.

— Из всех наших детей он больше всего похож на тебя, — прошептала Алаи, касаясь его ладони.

Брезгливо отдернув руку, де Монфор обвел взглядом комнату и наконец-таки увидел кормилицу Мабель. Она сидела в темном уголке и кормила новорожденного грудью. При виде господина она попыталась встать, но Симон, жестом приказав ей сидеть, подошел поближе, чтобы получше разглядеть результат своего греха. Она показала ему расплакавшегося младенца. В тусклом свете терракотовой масляной лампы волосы и глаза ребенка казались темными, а красноватая кожа имела несколько желтоватый оттенок.

— Ему уже дали имя?

Стоявшая позади Алаи улыбнулась.

— Сразу же, как только перерезали пуповину, — замурлыкала она. — Я подумала, что Доминик будет самое подходящее. Младенца крестил отец Бернар.

Симон метнул на супругу быстрый взгляд. На лице ее играло лукавство. Как бы то ни было, младенец теперь на всю жизнь был заклеймен именем самого страшного врага катарства — Доминика Гузмана, основателя ордена странствующих монахов-проповедников.

— Если уже я не смогу спасти душу матери, душу этого мальчика я спасу точно, — промолвила Алаи, глядя на младенца, уже снова сосавшего грудь кормилицы. Мнимая набожность жены не могла обмануть де Монфора.

— А где же мать?

Алаи провела его в соседние покои. В воздухе все еще висел запах ладана, что говорило о недавнем пребывании здесь священника.

На стене висело большое распятие, подсвечиваемое медным канделябром на три свечи. На ложе, укутанная до подбородка в простыни, лежала Клер де Монвалан. Она была так неподвижна, а дыхание ее было таким слабым, что поначалу де Монфору показалось, будто бы она уже мертва. Ее волосы, вобравшие в себя все оттенки осенней листвы, рассыпались по подушке, обрамляя белый как снег лик. Он вспомнил, как приятно было целовать ее губы, вспомнил бархат ее кожи. А как напряглись ее мышцы, когда она пыталась сбросить его с себя. Как она впилась ногтями в его лицо, когда он, распластав ее на полу, грубо проник в ее лоно.

Алаи обратилась к повитухе.

— Ну что, кровотечение так и не прекратилось?

— В таких случаях это обыкновенное дело, — ответила женщина, испуганно взглянув на недовольную физиономию Симона. — Бог даст — выживет.

— Бог даст, — прошептал собравшийся было уходить де Монфор.

— Выживет или умрет, но я в любом случае хочу этого ребенка, — настаивала Алаи.

— Делай что хочешь. Это твое дело, а не мое, — бросил он, чуть ли не бегом покидая комнату. Алаи проводила его несколько растерянным взглядом.

Кретьен склонился над Магдой. Она уже проснулась, и ее глаза, по-детски синие, близоруко уставились на него. Он коснулся пальцем ее руки, и она, разжав кулачок, зевнула.

— Такое впечатление, что прошло лет сто с тех пор, как я видел Люка, лежавшего в колыбели точь-в-точь, как сейчас лежит эта девочка, — прошептал Кретьен. — Брат мой воевал в Святой Земле, и я остался за хозяина в нашем доме в Безье. О, то был совсем другой мир.

Он обернулся к Брижит, помешивающей закипевший котел с супом. Ее черные волосы были собраны в пучок, и отблески пламени играли на ее гладкой оливковой коже.

— Знает ли отец Магды о том, что у него родилась дочь?

Брижит, перестав помешивать суп, потянулась к маленькому горшочку со специями.

— Он знает, с какой целью я легла с ним, — устало промолвила она. — Мы идем параллельными дорогами, так что вряд ли наши пути пересекутся.

— Похоже, у девочки будут такие же красивые волосы, как и у него.

Брижит молча бросила сушеные травы в суп. В воздухе запахло укропом и тмином. Она продолжала лениво помешивать суп.

— Так, значит, ты решила воспитывать ее в одиночку? — спросил Кретьен.

Брижит сдержала невольно вырвавшийся вздох.

— Мне нужен муж, — хладнокровно промолвила она. — Рауль де Монвалан, конечно же, хороший человек и великолепный мужчина, но интересы его жизни весьма отличны от моих. Я бы смогла удержать его. Только зачем держать друг друга в плену. Ты же сам всегда говорил, что Душа должна быть свободна. — Улыбнувшись дяде, она взяла с полки несколько деревянных мисок. — Лучше места для Магды, чем Монсегюр, сейчас не найти. Здесь у нее будут самые мудрые учителя.

— И ты будешь воспитывать ее так, как воспитывала когда-то тебя твоя мать?

— Да, — Брижит разлила суп по мискам и поставила одну из них перед дядей.

— А если она не изберет твоей дороги, покажешь ли ты ей катарский путь? Равно как и грешные пути мира сего?

— Это она сама познает в свое время. А теперь ешь, пока суп горячий, а потом расскажешь, как у Матье продвигаются дела с переводом.

И, вручив ему ложку, она взяла из колыбели Магду, чтобы покормить ее грудью.