Необязательные отношения

Глава 15

Из школы высыпала галдящая толпа одинаково одетых детей. Навстречу Лавровой летел, самолетиком расставив руки, маленький ребенок, одетый по-взрослому, в строгий костюм и галстук с рисунком. Синий галстук скособочился, за костюмной спиной эклектично торчал рюкзак, рот был раскрыт в диком крике. Ребенок приветственно боднул головой Лаврову, крик захлебнулся в ее животе.

— Привет, — сказала она. — Шла мимо. Дай, думаю, отведу в изостудию.

— Здорово! — Он поднял голову.

Под правым глазом намечался фонарь, верхняя пуговица у рубашки была оторвана, хохолок воинственно топорщился петушиным гребнем.

— Доложите обстановку, полковник, — приказала Лаврова. — Со щитом или…

— Со щитом! — гаркнул полковник и победоносно задрал кулак вверх. Костяшки пальцев были ободраны.

— И кого вы щитом?

— Сишников! Они Пузо били. А мы их за Пузо отдубасили, отплющили и под конец закатали! — Мальчик энергично забоксировал воздух.

— За Пузо? — удивилась Лаврова — Вы же его презираете.

Пузом был одноклассник Никиты, пария и изгой, безответный объект классного террора. С ним никто не дружил, не разговаривал, его не замечали.

— Представляешь! — удивлялся Никита — Ему Дервиш стул на ногу поставил и сел. Случайно! Дервиш даже внимания не обратил. А это Пузо… — Никита задохнулся от возмущения, — терпело и ревело три часа, вместо того чтоб по шее дать!

— Кому дать? — спросила Лаврова. — Дервишу?

— Ну.

— А потом вы всей толпой навалитесь и таким же образом обучите Пузо вежливости?

— Нет.

Лаврова склонила голову и прищурилась. Ребенок сделал честные глаза и ушел в несознанку.

— Все равно интересно, почему вы Пузо защищали?

— Как ты не понимаешь? — возмутился ребенок. — Это же наше Пузо, а не ихнее!

— Их, — машинально поправила Лаврова.

— Я так и сказал! И знаешь. Не пойду я в изостудию. Надоело!

— Почему?

— Потому! Надоело рисовать всякие кубы и кувшины!

— Ты ведь уже так много узнал. Что такое светотень, перспектива…

— Фигня! Я и раньше все знал. Я буду комиксы рисовать, там это не нужно.

— Даже в комиксах все персонажи имеют, тень. Это только начало. Все художники начинали с малого, много работали и постоянно учились. Всю жизнь. Учиться живописи и заниматься искусством, особенно в давние времена, было очень опасно. Тогда не создавали изостудий, где все преподносят на блюдечке. Понимаешь? Очень опасно!

— Почему опасно? — попался в ловушку ребенок. Лаврова про себя улыбнулась.

— Во времена господства инквизиции художник, надев маску и плащ, под покровом ночи тайком пробирался темными переулками к окраине города. К мрачному зданию, где в подземелье скрывалась покойницкая, — тихо, как заговорщик, рассказывала Лаврова — Художнику это было нужно, чтобы живопись получалась правдивой. Чтобы научиться достоверно передавать характер своего героя, его настроение и даже судьбу. Ты только представь, в промозглом холоде и мраке покойницкой, освещенной единственным факелом, он изучал строение мертвого тела, и его свидетелями были лишь тени умерших людей! Художник рисковал своей жизнью, его могла схватить святая инквизиция.

— И что тогда? — глаза ребенка горели.

— Сжигали на костре дотла, до крошечной горстки праха, за богопротивную ересь. Без жалости и раздумий. Его воображение и руки умирали вместе с ним. Но! Его гений, несмотря ни на что, пробивался через толщу столетий.

— Так было со всеми?

— Со многими, — без стеснения преувеличила Лаврова.

— Зачем тогда они на это шли?

— Иногда любимое дело и жажда знания становятся важнее жизни. А иногда просто нельзя иначе. Например, искусство и яды в Средневековье были неразделимы. В скрипториях монахи писали священные тексты чернилами, состоящими из медного купороса, они подчеркивали строки киноварью, полученной из ядовитой ртути. Монахи украшали крыши монастырей черепицей, блестящей и желтой от окиси свинца, выкладывали крытые галереи шифером цвета ядовитой зеленой меди. Свинец, ртуть, медь, свинцовый сурик — сильные яды, они входили и в состав красок. Церковные художники осветляли стекло ядовитым мышьяком, расписывали витражи свинцовыми белилами, золотом, сублимированным с ртутью, оранжевым суриком, зеленым синоплем. Те, кто занимался этим всю жизнь, погибали в страшных, невыносимых мучениях. Но они знали, что выполняли свое дело не зря. Их искусство и слава живут целые тысячелетия!

— Во дают! — восхитился обманутый ребенок. — А сейчас?

— Сейчас для художника самым опасным и самым заманчивым является он сам.

— Как это?

— Узнаешь, — загадочно сказала Лаврова и оставила очарованного странника блуждать в тайных лабиринтах света и тени его собственного воображения.

Умерла баба Иня. Кафедра собрала деньги, потому как у бабы Ини не было ни копейки. Князев дал столько, сколько все остальные, вместе взятые. Ее сослуживцы пришли в скромную, бедную, очень чистую маленькую половинку покосившегося частного дома на окраине. Здесь их встретили только две соседки бабы Ини, старые, как и она сама. Они обмыли покойную, одели ее в лучшую одежду.

Баба Иня лежала в гробу, который был больше ее раза в два. Она казалась такой маленькой, такой сухонькой, будто умерла как старое деревце без полива. На ее морщинистом лобике склеились волосинки, не убранные под платок. А само лицо было умиротворенным, словно умерла она во сне.

— Так рыдал, зверь проклятый, — причитала соседка — Выл, как собака поганая. На коленях стоял, головой о пол бился.

— Руки на себя наложить пытался. Враль! — вторила вторая. — Разве он на себя руку подымет? Только на мать подымал без зазрения.

Никто на кафедре не знал, как живется бабе Ине. Она никогда не рассказывала. Сына только жалела за то, что пьет.

— Непутевый мой Ленька Бедный мой бедный. Как он один останется? — вздыхала она.

Муж бабы Ини погиб в сталинских лагерях. Она родила сына в лагере. После освобождения осталась в Казахстане, переехав из Караганды в Алматы. Воспитывала сына одна на крошечную зарплату. Лаврова не знала, почему баба Иня не вышла второй раз замуж. Наверное, продолжала любить мужа, фотография которого, желтая, с обтрепанными краями, висела над ее кроватью.

Так получилось, родной сын бабы Ини ее убил. Ударил обухом топора, как принято отправлять на тот свет старушек. Неизвестно, видела ли баба Иня убийцу в последние свои минуты. Наверное, нет. Иначе ее мертвое лицо не выглядело бы таким спокойным и безмятежным. Ее сына забрали прямо из дома, где он рыдал над маленьким бездыханным тельцем своей матери.

Лаврова бросила на гроб бабы Ини горсть земли.

«Вот и все, — подумала она. — Пройдет немного времени, и мы ее забудем».

Поминки прошли тихо. Бедный сын бабы Ини остался один-одинешенек.

Лаврову, вернувшуюся домой, мучило то, что бабу Иню не отпевали. Никто не знал, кем она была: пресвитерианкой, католичкой, атеисткой или православной, — потому священника никто не позвал.

Лаврова боялась, что ее будет мучить мертвая баба Иня, и она попросила соседку поставить в церкви свечку за упокой ее души. Сама Лаврова в церковь не ходила. В детстве ее не окрестили, а потом креститься было бы святотатством. Лаврова обходила Божий дом стороной, как дьявол. Ей нужно было выполнить обязательное условие. Пройти все круги ада и чистилище. Маленький чужой мальчик стал ее чистилищем.

Лаврова теперь каждые выходные, и не только их, проводила в доме Минотавра. У нее там даже появились свои тапочки, белые, пушистые, теплые-теплые. У Лавровой всегда мерзли ноги. Она приезжала в пятницу или субботу и возвращалась к себе в воскресенье. Минотавр не всегда бывал дома. Может, он проводил время на боях без правил, курил кальян в восточных кофейнях, пил виски в ночных клубах или ночевал в своей квартире с чужими женщинами без имени и лица.

— Среди художников есть гении разума и гении чувства, — рассказывала Лаврова Никите, — но, несмотря на это, живопись, как и музыка, действует на людей, прежде всего будоража их чувства.

Она приводила в пример литовского художника Чюрлениса, который писал музыку кистью. Лаврова рассказывала о том, что на картину надо долго смотреть и слушать ее, потому что у каждой картины есть своя мелодия, но она может меняться в зависимости от настроения или характера зрителя.

— Угадай мелодию этой картины, — предлагала она — Что скажешь?

Лаврова любила оставаться наедине с Никитой, Минотавр ее стеснял.

— Давай слушать дождь. Под него хорошо мечтать, — говорила она, глядя на падающие с крыши капли.

Они с Никитой усаживались у окна и, положив руки на подоконник, смотрели на тусклый, холодный стеклярус дождя, на робкий краешек солнца, на глянцевые листья в зябких пупырышках влаги, мокрую блестящую траву, усыпанные сбитыми листьями скамейки.

— О чем ты мечтаешь?

— Так. Ни о чем, — отвечал Никита.

Когда солнце появлялось, над черной влажной землей поднимался пар ее дыхания; свет от солнечных лучей закручивался и тек прозрачным потоком по белым стенам дома. То тут, то там вспыхивали и гасли капли дождя, семафоря солнечными зайчиками вслед уходящей грозе. На небе, от облака к облаку, от счастья к счастью, невидимый диспетчер сводил семицветные мосты. Нужно было скорее загадать желание, чтобы оно исполнилось.

— Успел загадать? — спросила Лаврова.

— Когда я вырасту, мы с тобой улетим в дали дальние. По-настоящему. Не в мечтах.

— Я буду тебя ждать, — серьезно сказала Лаврова.

— А ты что загадала?

— Чтобы ты никогда не боялся начинать все сначала.

— Расскажи мне сказку о летающем счастье, — попросил ребенок перед сном.

Лаврова рассказала ее любимую сказку о летающем счастье Абу-Гассана.

— Вот дерево этот Абу-Гассан! — воскликнул ребенок. — Надо же было загадать такую фигню! Голубь с выколотым глазом из моря! Придумал бы медузу какую-нибудь или рыбу, как счастье сказало.

— Глупый ты. Дело в другом. Нельзя испытывать свое счастье вечно. Оно может умереть от истощения.

— И что тогда будет?

— Потерявшего счастье ждет наказание, которое не может вынести человеческая душа. Человек станет скитальцем и изгнанником, и никогда и нигде не найдет он покоя, одинокий и никому не нужный. И никто не будет нужен ему самому.

— Ты же говорила, что счастье возвращается. Оно отдыхает и греется в теплом облаке.

— Если в это не верить, то жить не стоит.

— Мое счастье никуда не денется! — сказал счастливый ребенок.

Лаврова чмокнула его в нос, он обнял ее руками за шею. Они еще так посидели немного.

Зачем говорить ребенку, что счастье тоже бывает виновато. Задурит голову, ты расслабишься и привыкнешь к нему, а оно поматросит и бросит.

К Лавровой пришел Стас. У него в руках был завернутый в бумагу прямоугольник.

— Это тебе от Кости. На память, — он протянул Лавровой пакет.

— Что с ним?

— Он уехал. Куда, не сказал.

Лаврова молчала. Стас потоптался в прихожей.

— Он себя потерял. Писал только глаза. Как ненормальный. Твои глаза. Он говорил, что в них печаль всего мира.

Лаврова снова ничего не сказала.

— Лучше бы вы не знакомились.

— Да.

— Зря ты так. Были бы вместе, он бы тебя всю жизнь на руках носил.

— А я ходить хочу, — возразила Лаврова и закрыла за Стасом дверь.

Она развернула бумагу и поднесла подарок к окну. Узорчатый рисунок стеклянного холста, преломляя солнечные лучи, вспыхивал и разгорался радужным бенгальским огнем. На хрупком полотне Лаврова увидела живую белую птицу. Ее голова была гордо поднята, белоснежные перья отливали в тени голубым, на солнце — янтарем, когти переливались каплями жемчуга. Она стояла на травяном ковре из неоновых звезд незабудок, сиреневых юбочек фиалок, молочно-белых султанов ландышей и шафрановых рылец под синими чепчиками крокусов. В нежно-голубое прозрачное небо поднимались золотисто-белые пушистые шары одуванчиков. Птица расправила огромные сильные крылья, собираясь взлететь. Она смотрела в небо, в самую вышину, откуда звала к себе открытая, теплая, солнечная ладонь. У белой птицы были глаза Лавровой.

Лаврова долго смотрела на картину Кости, ее сердце теснила щемящая тоска. Так бывает, когда уходит что-то очень хорошее, самое дорогое. Но оно обязательно вернется, потому это светлая грусть.

Чтобы убить тоску и время, Лаврова отправилась в кино. Одна. Шел старый фильм Висконти «Рокко и его братья» с молодыми Анни Жирардо и Аленом Делоном. Черно-белая картина с непопулярным сюжетом об обычной жизни обычных людей. Зал кинотеатра оказался почти пустым, большинство зрителей заняли средние ряды. Рядом с Лавровой уселся очкарик, линзы его очков были толстыми, толще некуда.

Лаврова вяло следила за фабулой, ее раздражал герой Делона. Богоподобный и неубедительно милосердный святой. Сосуд добродетелей и эталон отречения от себя и всех. Ей казалось нелепым, что два человека, один из которых любит так, что решается на убийство, другой — на отказ от любви, хоронят и оплакивают любовь, сжимая друг друга в братских объятиях. Лаврова давилась от смеха в финале, наблюдая, как два сообщника, убившие любовь, смывают ее потоками очистительных слез. Она давилась от смеха, зажимая рот ладонью и оглядываясь по сторонам. Ее могли принять за ненормальную. Она бросила взгляд на очкарика. В черно-белой полутьме он сосредоточенно читал толстую книгу. Лаврова расхохоталась в голос, очкарик рассеянно взглянул на нее и уткнулся в книгу. Ему было не до фильма. Лаврова хохотала. На нее шикали возмущенные и растроганные зрители.

Лаврова вышла из кинотеатра, у нее зазвонила сотка.

— Ты где? — спросил Минотавр.

— В центре.

— Я сейчас подъеду.

Они молча мчались по Капчагайской трассе. «Хаммер» бесцеремонно врезался в прохладный до синевы вечерний ветер, будто тщетно пытался догнать заходящее солнце.

Очищенный гранат закатного солнца стремительно падал к земной кожуре, надеясь укрыться за линией горизонта.

Минотавр остановился на безлюдном берегу у камней. Крокодилий «Хаммер» притаился за каменными глыбами, пряча в тени свои металлические клыки. Серо-голубое небо сливалось с серо-голубым морем. Они были тихими и недоброжелательными, как «Хаммер».

Лаврова смотрела в небо и размышляла, почему в настоящей жизни не так, как в придуманной? В последней совершил преступление, отбыл срок и забыл. А в настоящей — изматывающие допросы, бесконечное судебное следствие, невыносимое ожидание исполнения наказания, отсутствие срока давности. И никакого права на амнистию — полную и вечную потерю памяти.

— О чем думаешь? — поинтересовался Минотавр.

— Ни о чем.

— У тебя тонкое запястье, — Минотавр держал ее руку в своей ладони. Его пальцы лежали на пульсе, они вкрадчиво отслеживали жизнь Лавровой.