Неотразимая

Глава 14

Элизабет давно хотела воспользоваться приглашением Луиса Бастедо посетить больницу. Это был ее остров, и ей полагалось знать о нем все. Но ей и в голову не могло прийти, что ее мать окажется одной из пациенток.

Белая, сверкающая стеклом больница стояла в парке. Над газонами с сочной травой искрились прозрачные водовороты воды, вдоль мощеных дорожек тянулись ухоженные клумбы с яркими цветами.

К Элизабет, сверкнув улыбкой, подбежал молодой служитель, чтобы поставить на стоянку ее машину.

Квадратный холл был залит светом. По паркетному полу можно было кататься на коньках, вдоль белых стен стояли удобные кожаные диваны. Повсюду стояли цветы в огромных вазах, их аромат заглушал больничный запах.

— Добрый день, мэм, — почтительно сказала мгновенно узнавшая ее сестра.

— Добрый день. Меня ждет доктор Бастедо. Я мисс Шеридан.

— Да, мэм. Присядьте пока на диван, а я сообщу, что вы пришли. — И потянулась к телефону.

Элизабет направилась к диванам, но задержалась, чтобы получше рассмотреть висевший на стене портрет.

На нем была изображена красивая, приветливо улыбающаяся женщина в вечернем платье и тиаре из бриллиантов, рубинов и жемчуга. Медная табличка внизу гласила: «Леди Элеонора Темнеет, на пожертвования которой в 1926 году была основана первая на острове бесплатная больница, носящая ее имя». Ее бабушка.

Элизабет уселась на диван, положив ногу на ногу.

Было очень тихо. Едва слышно жужжал коммутатор, и звучал приглушенный голос оператора.

Тишина и покой. Под стать Луису Бастедо, подумала она. Каков главный врач, такова и больница. Ей стало легче, она почувствовала, что ее мать в надежных руках.

Она услыхала, как открываются двери лифта, поглядела в дальний конец коридора и увидела Луиса Бастедо, который быстрым шагом направлялся к ней — полы белого халата развевались, из кармана торчал стетоскоп, — она невольно поднялась и поспешила ему навстречу, волнуясь и робея.

Но он, как всегда, спокойно улыбнулся и тихо сказал:

— Привет. Добро пожаловать. — Его ладонь была такой же теплой, как улыбка. Взяв Элизабет под руку, он продолжал:

— Так, значит, ваше путешествие было удачным?

— Да. Во всех отношениях.

— Отлично. Расскажите мне обо всем.

Он повернулся к санитарке, сидевшей за конторкой.

— Никаких звонков, — сказал он, — кроме совершенно неотложных.

— Хорошо, сэр.

— Да их не так уж и много, — сказал Луис, пока они шли к лифту.

— Больница заполнена?

— Нет, в настоящее время я играю перед полупустым залом. — Он дерзко ухмыльнулся. — Но этот спектакль никогда не кончается, так что мне можно не беспокоиться… — Он говорил о чем придется, понимая, что она взволнована. Ее рука под его ладонью была напряжена.

— Если хотите, то после я устрою вам небольшую экскурсию. Чтобы вы поняли, на что идут ваши деньги.

— Я видела калькуляцию. Харви мне все объяснил.

— Да, он один из попечителей. А второй попечитель ваша мать. — Он снова ухмыльнулся. — Вот почему она пользуется правом на обслуживание по высшей категории.

Лифт привез их на второй этаж. Кабинет Луиса был в конце коридора. Окна выходили в парк.

В комнате было солнечно, но прохладно. У окна стоял большой письменный стол. На одной стене располагалась картотека, на другой — ряд маленьких стеклянных витрин для просмотра рентгеновских снимков.

На письменном столе царила безупречная чистота.

Мало бумаг, но зато большой букет цветов. Луис усадил Элизабет на стул перед столом, а сам уселся в вертящееся кожаное кресло напротив.

— Итак, — произнес он, — я сгораю от любопытства… что случилось?

Она рассказала. Когда она перешла к миссис Хокс, он хохотал, как безумный, его карие, как у спаниеля, глаза восторженно блестели.

— Вот с кем бы я хотел познакомиться, — сказал он.

— Надеюсь, это скоро произойдет. Вот почему я привезла ее с собой. Она совершила чудо. Вы понимаете, она жила с нами… она все помнит. А после ее рассказов я стала многое вспоминать сама. Я все время что-то вспоминаю… и то, что я напрочь забыла, становится удивительно знакомым.

— Я предупреждал вас, — напомнил Луис, — что мозг никогда ничего не забывает.

— Мне бы хотелось, чтобы миссис Хокс встретилась с мамой, — неуверенно произнесла Элизабет. — Она такая естественная, такая живая… Если она так подействовала на меня, то, может быть, сумеет помочь и маме?

Луис отметил, что последнее слово Элизабет произнесла совершенно естественно. Без усилия. Словно повторяла его тысячи раз. В том числе и совсем недавно.

— Боюсь, что сейчас это несколько преждевременно. Она еще не готова к этой встрече. Вот почему я попросил вас прийти. Мне показалось, что теперь, когда вы уже имеете некоторое представление о своем прошлом, вам захочется узнать, что именно случилось с вашей матерью и почему.

— Да, я бы этого хотела.

— Физически она здорова. Я внимательно ее обследовал. У нее недостаточный вес, — он улыбнулся, — но какая элегантность, верно? Недуг вашей матери не физического происхождения. Причина в шоке, который она получила. Но лучше начать с начала.

Он вынул трубку и стал набивать ее из банки у себя на столе.

— Я был врачом вашей матери последние семнадцать лет, а до того ее лечил доктор Уолтерз. Пожилой человек, хороший доктор, но продукт своего времени.

Он получил диплом в 1920 году. Он был — и всю жизнь оставался — старым деревенским доктором из тех, что ездят на лошади в двуколке. И здесь, на острове, он был оторван от мира, остался в стороне от бурного развитая медицины, которое произошло за последние сорок лет.

Всю жизнь он работал в маленькой больнице и имел дело с рождениями, смертями, легкими недомоганиями и травмами. Островитяне здоровый народ. Прекрасный климат, спокойная жизнь, чистый воздух, естественная пища. Доктору Уолтерзу не приходилось сталкиваться с тем, чего он не понимал или с чем не мог справиться.

Пока не заболела ваша мать.

Луис уже раскурил свою трубку.

— Но старый доктор аккуратно вел записи. История болезни вашей матери составлена очень тщательно, и из нее следует, что доктор Уолтерз не сумел разобраться в ее недомогании. Временами она становилась крайне неуравновешенной, что было совершенно на нее не похоже. Вдобавок она страдала от эпилепсии. Пти-маль.

Доктор Уолтерз соединил все это вместе и поставил диагноз: умственная неполноценность. Это по его совету вашу мать удалили от мира. Он думал, что люди раздражают ее, и посоветовал ее изолировать. Видите ли, он связал ее приступы дурного настроения с луной, но проглядел другую, более существенную связь… По этой причине ваша мать подверглась чрезмерной опеке, ее словно завернули в вату, внушили ей мысль, что она не просто содержится отдельно от людей, но и сама не такая, как все… словом, ненормальная. Вот почему к ней приставили сиделку. Серафина была с острова. Из записок доктора Уолт ерзая понял, что он ее побаивался. Ему казалось, что она имеет слишком большое влияние на Хелен. До его приезда родственники Серафины были здесь знахарями. — Луис усмехнулся. — По-моему, он все время боялся, что она напустит на него порчу за то, что он лишил ее работы… Так или иначе, но это по его совету Хелен поручили заботам дипломированной санитарки, не только из-за приступов раздражительности, но и по причине пти-маль. Кстати, вы знаете, что это такое?

— Форма эпилепсии.

— Верно. Но слабая. В отличие от гран-маль, когда больной бьется в жестоких судорогах. При пти-маль человек как бы выпадает из времени. Находится в трансе… Придя в себя, он абсолютно ничего не помнит.

Этой болезнью и страдала ваша мать. Я говорю «страдала», потому что вот уже много лет, как она принимает необходимые лекарства и заболевание не дает о себе знать. Но раньше оно сопровождалось истерическими припадками. Из записок доктора Уолтерза следует, что именно поэтому он пришел к выводу, что ваша мать душевнобольная.

Профессиональный взгляд Луиса отметил, что Элизабет, хотя и напряжена, хорошо владеет собой, только глаза — совсем другие глаза, подумал он, словно с них спала наконец пелена и теперь они по-настоящему видят — выдавали внутреннюю тревогу.

— Родители вашей матери были в отчаянии. Одна мысль о том, чтобы поместить ее в больницу, приводила их в ужас, особенно отца. Дочь была его любимицей.

Поэтому доктор Уолтерз предложил устроить что-то вроде собственной частной лечебницы. Для этого отгородили часть дома, и там ваша мать жила с компаньонкой и Серафиной.

Луис сделал паузу.

— Мне неизвестно, как и почему брат взял ее в Европу. Я знаю только, что старый доктор Уолтерз назначил ей морфин, после чего она превратилась в «пристойное» создание. Но как бы то ни было, мне кажется, что именно Мэрион Келлер решила освободить вашу мать от влияния брата, который совершенно подчинил ее себе. Во всяком случае, когда я сюда приехал в 1957 году, она казалась привидением. Годы, проведенные взаперти, убили в ней всякое проявление жизни. Однако ее брат настаивал, чтобы она содержалась в изоляции. Он сказал мне, что она унаследовала от матери склонность к безумию, которое то и дело поражает английскую ветвь. Я согласен, что нынешний глава геральдической палаты совершенный кретин… но это меня не убедило. И когда Ричард Темнеет отправился на полтора месяца в путешествие, я поместил вашу мать в больницу и сделал ей полное обследование. Электроэнцефалограмма подтвердила диагноз пти-маль. Я обнаружил, что у нее был перелом черепа в опасной близости от ствола мозга, в результате которого могла наступить потеря памяти.

Луис выпустил из трубки клубы дыма.

— Я также обнаружил, что у нее был ребенок. Поэтому я обратился к Серафине. — Он ненадолго задумался. — Странная, сильная женщина эта Серафина…

Когда она тебе не доверяет, то прикидывается выжившей из ума старухой, зато когда доверяет… Я бы предпочел иметь ее в числе своих друзей, а не врагов. К счастью, так оно и есть. Сопоставив ее рассказ с записями доктора Уолтерза, я понял, что именно не в порядке у вашей матери Поэтому я назначил ей противозачаточные таблетки. Тогда это средство только проходило испытания, в ходе которых выяснилось, что оно имеет множество любопытных побочных эффектов. Например, оно приносит поразительное облегчение при болезненных менструациях, которые, по словам Серафины, каждый месяц мучили вашу мать. Более того, неуравновешенность и раздражительность всегда проявлялись у нее приблизительно в то же время.

В то время эндокринные нарушения только изучались, поэтому я позвонил специалисту в этой области.

Он предложил противозачаточные таблетки. Результат превзошел все ожидания. Засохший цветок расцвел.

Видите ли, — Луис подался вперед, — ваша мать никогда по-настоящему не была сумасшедшей. У нее был классический случаи предменструального синдрома на почве гормонального дисбаланса. — Луис вздохнул. — Бог знает, сколько женщин держали из-за этого взаперти как сумасшедших!

Заметив, что Элизабет не все поняла, он принялся объяснять дальше.

— Эндокринные органы выполняют в организме жизненно важные функции. Щитовидная железа, надпочечники и так далее связаны с яичниками, важнейшей частью женской репродуктивной системы. Раз в месяц, в определенное время, они выделяют в кровь гормон, и если по тем или иным причинам эти секреты не сбалансированы… тогда женщину изолируют от людей, как это произошло с вашей матерью. — Он вздохнул. — Старый доктор Уолтерз не оставил ключа к этой загадке. Это Серафина сложила два и два, а я получил четыре. Я сделал все исследования. Проконсультировался со всеми специалистами. И изменения в самочувствии вашей матери, когда она стала регулярно принимать прогестерон, доказали, что я прав. Как видите, здесь требовался только верный диагноз.

Элизабет молча страдала.

— Ее заперли на многие годы из-за пустяка, — произнес Луис со злым отчаянием. — Навесили на нее ярлык сумасшедшей, хотя ее недомогание имело чисто органические причины. — Он взял себя в руки. — Но мы не должны осуждать доктора Уолтерза. Он делал то, что считал правильным.

Элизабет зарылась лицом в ладони. Сквозь ее пальцы просачивались слезы и падали на кремовое льняное платье, оставляя темные следы. Луис не утешал ее.

Слезы омывают душу — так он всегда считал.

— Моя бедная, беспомощная, несчастная мамочка!

Луис открыл шкаф, достал пачку бумажных салфеток и положил на колени Элизабет. Она взяла одну и вытерла глаза.

— И все это напрасно, — сказала она. — Все страдания., все эти годы ужасной тишины… все напрасно.

— Старый доктор Уолтерз не сумел разобраться, что с ней, — вздохнул Луис. — И все же я должен сообщить вам следующее: кто-то умышленно старался усугубить болезненное состояние вашей матери, сделать так, чтобы к ней не вернулась память. По-моему, ей внушали, что ее сны — фантазия безнадежно больного ума.

Что все пять лет, которых она не помнит, она была совершенно сумасшедшей.

Луис внимательно смотрел на бледное лицо, блестящие глаза: Элизабет сумела справиться с тем, что он ей сообщил… поняла, что все не так просто, как ей казалось.

— Разумеется, у меня нет доказательств, — продолжал Луис. — Я пришел к такому выводу в качестве лечащего врача.

— Как? — Плотно сжатые губы дрогнули.

— Ее постоянно пугали тем, что у нее наследственное, родовое безумие — и этот страх терзает ее до сих пор. Я думаю, если бы ваша мать получила соответствующее лечение, то память к ней со временем вернулась. Когда она что-либо вспоминала, ей намеренно внушали, что эти воспоминания продукт больного ума, ей постоянно лгали, выдавая ложь за правду. Она рассказала мне, что ей говорили… Все это привело к невыносимому умственному напряжению, в результате которого она стала ходить во сне. Чтобы распутать этот клубок, мне пришлось долго и упорно работать. Мне удалось избавить вашу мать от страха. Той ночью Дан Годфри швырнул ее в пучину этих страхов. Она опять превратилась в несчастную, запуганную женщину, которая считает, что она неизлечимо больна.

Элизабет закрыла глаза и сжала пальцы в кулак.

— Она, разумеется, не сумасшедшая. Моя задача в том, чтобы заставить ее в это поверить. К счастью, мне помогает Серафина. Ее влияние на вашу мать огромно.

Честно сказать, я верю, что нам удастся помочь вашей матери.

Элизабет кивнула.

— Но я также думаю о вас… потому что вам придется ждать.

Еще один кивок.

— Я знаю, вы надеялись, что миссис Хокс удастся сделать то, что она сделала в Лондоне… Но теперь вы видите, что с вашей матерью все обстоит гораздо сложнее.

— Да. — Голос у нее сел, и ей пришлось повторить. Да.

По ее глазам он увидел, что она колеблется, но после некоторой заминки она произнесла:

— Вы консультировались с психиатром?

— Да, я привозил его сюда. Он провел здесь достаточно времени, и теперь я лечу вашу мать под его руководством. Я знаю о ней все, ее историю и ее страхи. Он хотел перевести вашу мать в свою клинику, но это наверняка испугало бы ее. Она панически боится больниц и докторов из-за того, что с ней когда-то делали — не стану огорчать вас подробностями. Она нуждается в покое на этом острове — и во мне. Она мне доверяет.

— Как и я, — сказала Элизабет.

— А это очень важно.

Он встал из-за стола и подошел к ней. Взял ее за руки и сказал:

— Вы можете мне доверять. Вы знаете это?

— Да.

— И вы должны доверять себе и ждать.

— Я постараюсь.

Он улыбнулся.

— Вы смелая. И уже доказали это. Не сомневайтесь, я делаю все возможное.

— Я знаю.

— Как только я почувствую, что она вне опасности, я все ей расскажу. Она ведь тоже очень смелая. Только подумайте о том, что она сделала для вас.

Он заглянул ей в глаза.

— Я все время об этом думаю.

— И помните, я всегда готов вам помочь. — Он сделал паузу. — И Дэв.

Ее ресницы взметнулись вверх.

— Я знаю.

— Он действительно хочет вам помочь — и всегда хотел.

Молчание.

— Позвольте ему, — сказал Луис. — Он хочет этого. Очень.

Она утвердительно кивнула.

— Можно мне ее увидеть?

Это была мольба.

— Конечно.

Они поднялись на третий этаж, и он провел ее в маленькую комнату, уставленную стеклянными шкафами с лекарствами. Одна из стен была задернута занавеской. Луис отодвинул ее в сторону. За занавеской было окно, а за ним — комната, заполненная цветами и вечерним солнцем. Хелен Темпест спала на высокой белой больничной кровати, ее безмятежное лицо было обращено к свету.

« — Она получила успокоительное, — сказал Луис. Ей необходим отдых.

Он подождал некоторое время, затем, услышав легкий вздох Элизабет, задернул занавеску.

— Ну как, легче?

Она кивнула.

— Да.

— Я сделаю все возможное, — повторил Луис.

— Я знаю.

— Используйте это время, чтобы получше узнать себя. Дайте жизни вступить в свои права, и, когда вы понадобитесь вашей матери, вы будете в хорошей форме.

Она снова кивнула.

— И помните, я всегда здесь.

— Да. Спасибо.

Он проводил ее глазами, подождал, пока она сядет в машину, и помахал ей рукой. Только когда она выехала за ворота и скрылась из виду, он вернулся в больницу.

Она справится, подумал он. Она крепкая. Крепче, чем ее мать. Она способна за себя постоять. Ее мать никогда этого не умела, вот откуда все неприятности… Он вернулся в свой кабинет, сел за письменный стол и так и сидел, погруженный в свои мысли, когда сестра пришла ему напомнить, что пора делать назначения.

Элизабет вела машину, думая о том, что сказал ей Луис, Подъехав к полю для гольфа, она автоматически свернула на дорогу, которая вела к прибрежным дюнам.

Там она остановила машину и, глядя на море, отдалась своим мыслям.

Сумерки сгущались. Солнце садилось в море, превращая его в растопленное стекло, волны улеглись — лишь у берега змеилась полоска пены. Вокруг не было ни души. Только пальмы лениво покачивались под дуновением стихавшего ветра, только мерное шуршание гальки нарушало тишину.

Ее настроение было под стать пейзажу. Ее охватила печаль. Глубокая, щемящая печаль. Ей было жаль не себя — свою мать. Ее собственная жизнь могла не удаться, но жизнь ее матери кто-то намеренно исковеркал.

Рассказ Луиса, ее собственные мысли и догадки — все это сложилось в уродливую, мрачную картину. И все же где-то в глубине души она чувствовала подъем, тепло там, где так долго был холод. Ее не бросили. Мать любила ее. И как любила! Она поняла это, чувствовала это, помнила. Ее ум научился не только вспоминать, но и понимать.

Невидящими глазами она смотрела на пылающий солнечный диск, готовый погрузиться в позлащенную черноту моря. Их обеих использовали в своих целях… насильно поставили в неестественное, болезненное положение, надругались над ними и их желаниями, лишили любви и уверенности, которую она дает.

Ей вспомнились слова Дэва, который сказал:

«Чтобы любить другого, нужно сначала полюбить себя». Как это верно. Она себя не любила. Даже не нравилась себе. Он безошибочно вложил свой длинный сильный палец в глубокую трещину посередине, и все раскололось. В ней и впрямь была трещина. Она придумала себя. С начала до конца. Но она была совсем другой. Зеркальное стекло разбилось вдребезги, и она ощутила себя недавно родившейся на свет — розовой, трепещущей. Живой. Теперь она так много видела, чувствовала, понимала. Луис дополнил картину, которую нарисовал Дэв. Она была частью этой картины, изображавшей ее жизнь.

Странно. Теперь она стала уязвимее и вместе с тем сильней. Верно, вся сила в знании. Кому она это сказала? Ах, да, Дану Годфри в первый вечер. И снова ей показалось, что все, что с ней случилось, было предопределено. Что с той секунды, когда она услыхала звон колокола, судьба неотвратимо толкала ее к сегодняшнему дню, не позволяя остановиться и подобрать осколки прежнего «я», которые она роняла по дороге. Она все время чувствовала, что запуталась в паутине, но даже когда ей удавалось увернуться от клейких нитей, она запутывалась в других. Теперь, сидя здесь, она поняла, что липкий смрад остался позади. Ее овевал свежий бриз, она была чистой, полной сил, обновленной.

Она чувствовала, как все ее существо раскрывается навстречу жизни, она погружалась в воды памяти и выныривала из них, понимая, что они несут в себе не только боль и отчаяние, но и исцеление и покой.

Да, нужно ждать. Теперь она может это. Не только может, но и хочет. Дать что-нибудь, отдать все… И не только матери. Время настало. Дэв долго ждал, терпел, старался ее понять. Никогда не упрекал, не торопил.

Когда в Лондоне он предложил ей свою помощь, она попросила оставить ее в покое.

Он подчинился. В самолете, когда ей захотелось обдумать все, что с ней произошло за последние дни, Дэв держался в стороне. Но она все время чувствовала, что он рядом. Даже погрузившись в свои мысли, она ощущала его присутствие, его поддержку.

Он многому научил ее. Для начала — понимать собственное тело. Он пробудил в ней бурную, нетерпеливую жизнь плоти. Даже сейчас, думая о нем, она ощутила это нетерпение. Но это не все. Он научил ее любить не только телом, но и душой. Научил, что давать значит брать. И терпеливо ждал, пока она освоит эту науку. Теперь час пробил. Перед ней — недели ожидания, и ей понадобятся его поддержка, его сила, его непоколебимое доверие.

Внезапно ей захотелось услышать звук его мягкого, глубокого голоса, заглянуть в голубые глаза, почувствовать сильные, крепкие руки. Он долго ждал. И ей нужно сказать ему так много… Она вернулась в машину.

Темное небо было усыпано яркими звездами. Свет фар скользил по деревьям и кустам, выхватывая из мрака сверкающие гроздья цветов. Внезапно на повороте ее нога нажала на тормоз. Прямо перед ней влажно поблескивали резные позолоченные ворота. Старое кладбище.

Она выключила двигатель. Несколько секунд оставалась в машине, затем с решительным видом вылезла, прошла вперед, вернулась и включила фары. На этот раз она взялась за львиные головы, служившие ручками, и толкнула ворота. Они бесшумно распахнулись на смазанных петлях. Перед ней призрачно серела в свете звезд тропинка, терявшаяся в тени деревьев. Немного помедлив, Элизабет двинулась вперед решительным размашистым шагом.

Тишину нарушали только ее шаги. Тропинка спустилась в ложбину, нырнула под сень раскидистых деревьев, и вскоре глазам Элизабет открылся прекрасный парк, с мраморными статуями, надгробьями, изображениями умерших. Когда ее глаза привыкли к темноте, она смогла различить ангелов, резные драпировки и трогательные надписи. Но она искала плоскую мраморную, слегка приподнятую с одной стороны доску с глубоко вырезанными, чтобы их не стерло время, словами:

РИЧАРД ТЕМПЕСТ 1910-1974.

Элизабет долго стояла у могилы. Сначала она чего-то напряженно ждала. Но ничего не случилось. Ее дыхание было спокойным, сердце билось ровно, ноги не дрожали. Ни дурноты, ни паники.

Что ж, подумала она. Я сделала это, хотя и не сразу.

Я здесь. Как и ты. Но твоя сила ушла, тогда как моя…

Она улыбнулась полированной доске.

— Моя сила только начинается, — произнесла она громко.

Ее голос вспугнул птиц, которые, запищав, зашуршали в листве.

— Не знаю, чего ты добивался, — продолжала она спокойно, — но ты потерпел поражение… Я знаю, ты меня видишь… И ты — вернее, то, что от тебя осталось, — уже не пугаешь меня… Мисс Келлер была права: вся сила в знании.

Потом она рассмеялась. Ее ликующий смех прорезал тишину. Последние осколки мертвого «я» отпали, и она была свободна. Свободна… Лежащий здесь человек принадлежал мертвому прошлому. Впереди открывалось будущее. Повернувшись спиной к могиле, она бесстрашно устремилась к нему.

Ньевес смотрела из окна на уезжавшую Элизабет.

Отъехав от дома, машина прошла поворот с такой же самонадеянностью, которой отличалась сидевшая за рулем женщина.

— Ужасная, отвратительная женщина! — Ньевес трясло от возмущения. — Как я ее ненавижу… Она не дождется, чтобы я перед ней лебезила, ловила каждое слово… Я рада, что она не дочь дедушки. Рада! Хоть бы она свалилась в море со своей машиной!

Она присела на подоконник с очередным романом в руках. Это несправедливо, подумала она. Несправедливо. Элизабет и так забрала себе все, а теперь забрала и Дэва.

Взгляд Ньевес упал на обложку книги. Застенчивая девица в воздушном белом платье стыдливо отворачивалась от высокого брюнета, пожиравшего ее страстным взглядом… Дэв. Закрыв глаза, Ньевес привычно погрузилась в грезы наяву.

Она — девушка в белом платье, а Дэв — тот мужчина. Но он уже не только смотрит, он стоит перед ней на коленях, прижав руку к сердцу, голубые глаза полны мольбы: «Ты одна мне нужна, моя дорогая, моя обожаемая Ньевес… Только ты, моя ненаглядная… все эти годы я любил одну тебя, но понял это лишь сейчас… та так красива, любовь моя, моя Ньевес». А Элизабет хватала его за руку, пытаясь оттащить прочь, и тогда он грубо отталкивал ее, и она падала на пол, но он ее не замечал, не слышал ее рыданий, он не сводил глаз со своей драгоценной Ньевес…

И другая сцена.

Она и Дэв стоят, обнявшись, у окна и смотрят, как от крыльца отъезжает нагруженная чемоданами машина.

Элизабет навсегда покидает остров. Дэв произносит:

«Скатертью дорога», — и, повернувшись к Ньевес, говорит: «Прости меня, дорогая, что я не сразу понял: я всегда любил одну тебя». И заключает ее в объятия. Тут раздается музыка, и он ее целует…

Сонно вздохнув, Ньевес открыла глаза. Вот как должно быть. Но почему тогда все иначе? Как Дэв не понимает?

И вдруг ее осенило.

— Это потому, что он не знает! — произнесла она вслух. — Конечно! Он не знает, что я его люблю. А если не знает, то что ему остается делать?

Так происходило во всех романах, которые она читала дюжинами. Герой и героиня всегда любили друг друга, но не знали об этом…. во всяком случае, узнавали только на последних страницах. И всегда герой, держа героиню в объятиях, произносил: «Почему ты не сказала мне раньше, любимая?» Причина же заключалась в том, что героиня была совсем юной… ее ровесницей… и такой же застенчивой.

— Нужно ему сказать!

Ньевес была потрясена, как просто все оказалось.

Все дело в том, что он не знает! И нужно побыстрее ему сказать. Но сначала привести себя в порядок.

Она взлетела вверх по лестнице. Кинулась в душ.

Потом вытерлась насухо, припудрилась тальком, надела свежее белье и самое нарядное платье. Затем принялась расчесывать щеткой волосы, пока они не заблестели, пощипала щеки и покусала губы, чтобы они стали яркими и соблазнительными. Жаль, что тетя Хелен не разрешает ей пользоваться косметикой… Этому учили в школе, но только в последнем классе. Зато у тети Марджери ее полным-полно…

Перед Ньевес стояли баночки и коробочки, кисточки и тюбики, кремы и гели — все, о чем только можно мечтать.

Руки у нее дрожали, и тушь для ресниц попала в глаз, ручьем потекли слезы, и пришлось пойти умыться.

Зато вторая попытка оказалась успешнее. В увеличительном зеркале ресницы и впрямь были длинными… пожалуй, надо наложить погуще тени. И чуточку румян на щеки… Помедлив над целой батареей тюбиков с губной помадой, она выбрала светло-розовую, которая оказалась липкой, но придала ее пухлым губам соблазнительный блеск. Вот это да! Она и в самом деле хорошенькая. Никто не станет этого отрицать.

И, наконец, перенюхав множество пузырьков, она выбрала тот, на котором было написано «L'Air du Temps». Затем, любуясь собой, сделала пируэт перед большим зеркалом. Что такого есть у Элизабет Шеридан, чего не было бы у нее, если не считать нескольких сантиметров роста и почти тридцати килограммов веса?

Нужно, чтобы Дэв побыстрей ее увидел. Вот он удивится!

Она знала, что он в доме на пляже. Сказал, что будет там работать. Она приготовит ему сюрприз. Откроет дверь и встанет на пороге, а он повернет голову и…

Ее мечты прервал шум подъехавшей машины. Она кинулась к окну — это был он!

Ньевес бросила последний отчаянный взгляд в зеркало и пулей помчалась вниз. Когда она почти спустилась, Дэв выходил из гостиной. Он поднял голову и увидел ее. Она остановилась, положила руку на перила и, выдержав эффектную паузу, с загадочной улыбкой стала неторопливо спускаться по ступенькам, рассчитывая его удивить.

— Привет, моя радость, — сказал он. — Не видела случайно Элизабет?

Ньевес застыла на месте.

— Нет.

Услышав ее обиженный голос, он повернул голову и теперь разглядел ее как следует.

— Что ты с собой сделала? — спросил он, на самом деле удивившись.

— Ты находишь, что я изменилась? — спросила она игриво.

— Ты стала похожа на позолоченную лилию.

Толком не поняв, что это означает, она решила счесть эту фразу за комплимент.

— Ну что, по-твоему, я хорошенькая?

— Я всегда тебе об этом говорил.

— Да, но..'.

— Что «но»?

— Я хочу сказать… по-настоящему хорошенькая.

— Очень хорошенькая.

Он улыбался, голос звучал ласково. Она просияла.

Все шло прекрасно… Но вдруг он повернулся к ней спиной.

— Ты куда? — В ее голосе звучала паника.

— Я ищу Элизабет. — Он открывал двери и заглядывал в все комнаты.

— Для чего?

— Она пошла поговорить с Луисом Бастедо.

Ну и что? — подумала Ньевес. А я? Почему он не глядит на меня? Она нахмурилась. Заметив это, Дав небрежно спросил:

— В чем дело, моя радость? Не с кем поиграть?

— Не смей обращаться со мной, как с ребенком! — Ее побагровевшее лицо стало таким злым, что он отпрянул назад. — Я больше не маленькая и не хочу, чтобы меня, погладив по головке, отсылали прочь! Меня тошнит от этого!

Так вот почему она разоделась. И накрасилась.

Такое платье подошло бы пятнадцатилетней девочке, подумал он, осознавая справедливость ее слов. Невинный вырез и рукава фонариком… В ее глазах застыло настоящее отчаяние.

— Я никому не нужна, — горько пожаловалась Ньевес. — Все бегают за ней…

— Не огорчайся, моя радость… Я думал, ты болтаешь с миссис Хокс.

— Она с Серафиной. Теперь они все время вместе.

Даже им я не нужна. — В шоколадных глазах стояли слезы. — Я здесь никому не нужна….

Бедняжка, подумал Дэв. Ревность и уязвленное самолюбие. Черт бы тебя побрал, Дейвид…

— Хочешь, поищем Элизабет вместе?

Нет, не хочу, взбунтовавшись, подумала Ньевес, хочу, чтобы ты искал меня. Меня! Почему ты не смотришь на меня, не хочешь замечать? Нужно показать ему, что она уже не ребенок. Показать, что она женщина..

Дэв отмечал малейшие изменения живого, выразительного лица, на котором было слишком много неумело наложенной косметики. Но тело под детским платьем было телом женщины. Беда в том, что ее эмоциональное развитие отстало от физического, вернее, было искусственно задержано. Она сейчас переживает опасный возраст и особенно нуждается в поддержке и утешении.

К кому ей еще пойти, как не к нему?

— Хорошо, — угрюмо произнесла Ньевес, — поищем ее вместе.

Он ласково ей улыбнулся и взял за руку.

— Зачем она тебе понадобилась? — спросила она удрученно.

— Она отправилась к Луису Бастедо. Он должен сообщить ей… не слишком приятные вести.

— О тете Хелен? — догадалась она.

— Обо всем, — он посмотрел нанес. — Я понимаю, тебе кажется, что все бросили тебя, но здесь происходят… не совсем обычные вещи.

— Я знаю!

Они задержались на террасе, и Дэв посмотрел сверху на парк, где белой лентой вилась дорога. Она была пуста.

— С тех пор, как она появилась, все пошло не так, — возмущенно начала Ньевес. — Это из-за нее все переменилось.

Надеюсь, изменилась и она сама, подумал Дэв. Но объяснять это Ньевес бесполезно. Она видела — чувствовала, — что все вокруг рушится, и, не вдаваясь в рассуждения, нашла в Элизабет виновницу всех несчастий.

— Пойдем к берегу, — предложил он, — навстречу машине.

Ньевес молча поплелась за ним, лихорадочно соображая, как привлечь его внимание. Времени было в обрез: вот-вот на дороге могла появиться машина. Но как это сделать? Как? Она вспомнила романы, которые служили ей путеводителем в мир взрослых. Там всегда имелась сцена, в ходе которой героиня вдруг оказывалась на руках у героя, и все заканчивалось страстным поцелуем… Иногда героиня, споткнувшись, подворачивала ногу, а иногда им обоим грозила опасность, и герою приходилось ее спасать. Но об опасности не могло быть и речи, а вот если бы она упала… Нужно сделать так, чтобы он ее обнял, ощутил ее тело, понял, что она не девочка! И с этого момента все пойдет, как и положено в романах: он возьмет ее на руки, она поднимет на него глаза, он поцелует ее и потом…

Она решилась. Так и нужно сделать. Но как? Как?

Спустившись с террасы, Дэв свернул на газон, чтобы пройти коротким путем через розарий. Там, где розарий подходил к дороге, стояла мраморная скамья — с нее можно было любоваться пейзажем, вдыхая аромат роз.

Но Ньевес знала, что розарий разбит в низине, чтобы уберечь усыпанные цветами кусты от резкого ветра.

Если бы только она смогла поскользнуться на ступеньках из красного кирпича! Темнело, таинственно алел закат. А после будет совсем легко, сославшись на больную ногу, опереться на него, почувствовать, как его руки поддерживают тебя, поднимают…

Она мечтала об этом так страстно, что, едва они приблизились к лестнице, все именно так и произошло: она действительно поскользнулась на стертой верхней ступеньке и, громко вскрикнув, полетела вниз, раскинув руки.

Реакция Дэва была мгновенной. Полуобернувшись, он поймал ее на лету, но, потеряв равновесие, стал пятиться вниз по ступенькам, испуганная Ньевес обхватила его за шею, так что ему пришлось ее обнять, и, наконец, на последней ступеньке ему удалось остановиться.

Ее лицо оказалось напротив его лица, и, быстро облизав губы, чтобы они выглядели соблазнительнее, она прошептала: «Поцелуй меня, Дэв! Скорее!» — она старалась, чтобы голос звучал сексуально, но получилось так, словно она охрипла, — и прежде, чем Дэв успел открыть от изумления рот и расхохотаться, ее губы прижались к его плотно стиснутым губам. Она с такой силой обхватила его за шею, что он не мог пошевелиться.

Отпрянув от него, чтобы перевести дух, она слабо улыбнулась — и увидела, что по другую сторону дороги стоит Элизабет. Должно быть, она появилась на вершине холма, когда Ньевес целовала Дэва. Что ж, тем лучше!

— К чему таиться? — громко сказала Ньевес. — Признайся, что ты любишь меня .. Хватит молча страдать? — Едва Дэв открыл рот, как она закрыла его своей ладонью. — Дай мне сказать… Я люблю тебя, — воскликнула она звенящим голосом. — Теперь ты это знаешь… Мне хочется, чтоб ты знал… Я люблю тебя!

Тебе не нужно больше притворяться, честно! Не бойся нарушить мой покой… признайся же, что любишь…

Я это знаю, но теперь скажи мне это сам.

Она прижала губы к его губам с такой силой, что он покачнулся.

Ему пришлось поднять ее на руки и спуститься с нижней ступеньки на газон, где он мог твердо стоять на ногах. Ньевес крепко прижалась к нему. Когда она снова посмотрела на дорогу, Элизабет там уже не было.

Поставив Ньевес на ноги, Дэв сдержанно произнес:

— Что все это значит? — Он старался, чтобы в его голосе звучало негодование.

— Я же сказала тебе! — Она топнула ногой. — Я тебя люблю!

— Я знаю это. Я тебя тоже люблю. — Он произнес это прежним покровительственным тоном, без положенной в подобных случаях страсти.

— Я говорю не о такой любви!

— А о какой?

— О настоящей любви, — со страстью заявила Ньевес. — О такой!

Она снова потянулась к нему, обвила его шею руками и прижалась губами к его губам.

— Ax, — сказал Дэв, как только она его отпустила. — О такой любви! — В его голосе проскользнула насмешливая нотка.

— Не смейся надо мной! — произнесла она обиженно. — Тебе не полагается надо мной смеяться.

— А что мне полагается? — спросил он спокойно.

— Признаться, что и ты меня любишь!

— Но я же только что тебе сказал!

— Не так! — Она топнула ногой. — Ты должен сказать мне по-настоящему… Теперь ты знаешь, что я тебя люблю, и можешь признаться мне в любви, а раньше ты сомневался, потому что думал, что я слишком молода, но я уже взрослая…

На этот раз Дэв не мог удержаться от смеха.

— О Господи! Ты опять начиталась романов… я говорил Хелен, что тебе пора переходить в чему-нибудь другому.

— Не смейся! — страстно воскликнула Ньевес. Ты не должен надо мной смеяться! Я не ребенок, я уже взрослая! — В опровержение своих слов она расплакалась.

— Прости меня, моя радость, — теперь голос Дэва звучал совершенно серьезно. Ньевес затихла и, шмыгая носом, подняла на него глаза. — Я виноват. Мне нужно было заметить это раньше.

Ее лицо просияло.

— Ты любишь меня! Любишь! Я так и знала!

Она снова бросилась к нему, но он остановил ее, взяв за кисти.

— Я уже взрослая, — лихорадочно бормотала Ньевес. — Неужели ты не видишь?

Дзе вздохнул. Этого ему хотелось меньше всего.

И именно теперь… Он поднял голову и посмотрел на дорогу. Никого.

— Не жди ее! — вспыхнула Ньевес. — Смотри на меня! Ты любишь меня, а не ее!

— С каких это пор? — спросил Дэв.

Его голос испугал ее. Ньевес опустила голову. Она хорошо знала этот тон.

— С тех пор, как умер твой дедушка? — спросил Дав. — Или с тех пор, как приехала Элизабет?

Он был прав, но от испуга она ринулась в атаку.

— Это не имеет значения. Я знаю об этом, и все.

Дэв покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Не все.

Он взял ее за руку, подвел к скамейке. Она заметила, что он еще раз бросил взгляд на дорогу. Затем решительно усадил ее рядом с собой.

— Я люблю тебя, — с несчастным видом сказала Ньевес. — Многие мои ровесницы любят мужчин старше… Мне скоро восемнадцать! Многие в этом возрасте выходят замуж!

— Тебе пока семнадцать, и ты пока недостаточно взрослая, чтобы понимать смысл того, что говоришь.

— Я понимаю! Я хочу принадлежать тебе!

— Ты ошибаешься, — произнес Дэв тоном, не терпящим возражений. — Ты хочешь, чтобы тебя любили, я понимаю, но вот так. — Он ласково обнял ее за плечи, как прежде. Он не сжимал ее могучими руками, как это полагалось в романах. Он обнимал ее не страстно, а заботливо.

— Я знаю, что ты меня любишь, — сказал он мягко. — Но это совсем не то же самое, что «быть влюбленной»…

Я тоже люблю тебя, но я в тебя не «влюблен».

— Нет, я влюблена, влюблена!

Он посмотрел ей в глаза. Она затравленно глядела на него.

— Прекрасно, тогда докажи мне это.

— К-как д-доказать? — запинаясь, произнесла она.

— Очень просто. Поцелуй меня как следует. Как целуют возлюбленных.

— К-как с-следует? — Она растерялась. — Что ты имеешь в виду? Есть только один способ целоваться: ты касаешься губами чьих-то губ.

Ньевес всю жизнь так рьяно опекали и оберегали, что она не имела ни малейшего представления о поцелуях, которые получают и раздают в порыве страсти. Ей было позволено читать романы, не имеющие к реальной жизни никакого отношения. Даже фильмы, которые она смотрела, тщательно отбирались. Она никогда не ходила на свидание с мальчиками. Она брела с завязанными глазами по улицам и переулкам сексуальных приключений Марджери. Матти Арден была для нее Другом Семьи. Монахини не дремали. Мадам Лоран тоже.

Ее воспитанницы покидали пансион девственными в мыслях, словах и поступках. Девственность всегда была в цене, а разве ее подопечные предназначались не для продажи? Родители хотели, чтобы они попали в постель к своим мужьям неискушенными в любви, им предстояло учиться, а не учить. А после того, как они производили на свет наследника — а лучше нескольких, — им позволялось переключиться на любовников.

Но не раньше. Секс не должен был поднимать свою уродливую голову, но даже если бы это произошло, то опасаться было нечего: ни одна из воспитанниц мадам Лоран не знала его в лицо.

Поэтому Ньевес была в полной растерянности. Она не имела ни малейшего понятия, о чем говорит Дэв.

— А я-то думал, ты меня любишь.

— Люблю… люблю!

— Тогда докажи.

Ньевес была в панике. Что делать? В романах поцелуи назывались сладкими, страстными, тайными, но более подробно не описывались.

Ее замешательство не укрылось от опытных глаз Дэва.

— Ты мог бы научить меня…

— Если ты меня и в самом деле любишь, тебе ни к чему уроки.

Ньевес была на грани слез.

— Ну я тебя прошу… пожалуйста, покажи мне…

Дело в том, что… — она вспыхнула, — я никогда ни с кем не целовалась.

— Я знаю, — Дэв произнес эти слова таким тоном, что у нее из глаз брызнули слезы.

— Так я никогда не научусь, — в отчаянии всхлипывала она.

— Научишься, но не у меня.

— Но я хочу научиться у тебя… пожалуйста, Дэв… пожалуйста!

Лицо у Дэва вдруг стало совершенно чужим. Глаза смотрели на нее совсем не так, как раньше. Сердце Ньевес испуганно забилось.

— Ты в этом уверена? — спросил он.

— Абсолютно! Прошу тебя, Дэв, покажи мне, как целуются влюбленные.

— Что ж, ничего не поделаешь… — вздохнул Дэв. — Ты в самом деле выросла.

И вдруг он крепко обнял ее, и она с ужасом почувствовала его язык у себя во рту, а руку у себя на груди!

Она была в шоке! Стала вырываться, брыкаться и, оттолкнув его, отскочила на другой конец скамейки, с остервенением вытирая губы ладонью.

— Какая мерзость! Так люди не целуются!

— Так целуются любовники, — ответил Дэв, и она внезапно поняла, что он говорит правду. — Взрослые люди, которые понимают, что такое любовь и что такое быть любовниками. Ты отдаешь мужчине не только душу, но и тело.

Ньевес судорожно вздохнула.

— Если бы я попросил тебя об этом, смогла бы ты заниматься со мной любовью? Раздеться? Лежать обнаженной в моих объятиях?

Испуганно вскрикнув, Ньевес вскочила со скамьи.

Это не Дэв! Милый, доброжелательный, заботливый Дав никогда не произнес бы таких ужасных слов!

— Любовь не похожа на роман, моя радость. Любовь — это множество вещей, одна из которых секс!

Ньевес молчала.

— Мы говорим о любви, — продолжал он мягко, — но секс — это то, что мы делаем, когда любим и любимы… мужчины и женщины. Ты любишь меня именно так? Ты готова заняться со мной любовью?

Ньевес заткнула уши руками.

— Ты ведешь себя отвратительно! Ты не должен говорить таких вещей!

— Но ты же сказала, что любишь меня, — Дэв был мягок, но неумолим. — По-настоящему меня любишь.

Ньевес залилась слезами. Затем она почувствовала, что сидит на знакомых коленях, знакомые руки обнимают ее по-старому, в его прикосновениях уже не было ничего отвратительного. Он дал ей платок.

— Я в самом деле люблю тебя, — всхлипнула она. Но по-другому…

— Знаю, моя радость. И мне пришлось тебе это продемонстрировать.

Она подняла на него заплаканные глаза.

— Поэтому ты так себя вел?

— Да. Потому что, когда ты созреешь для такой любви, когда встретишь мужчину, в которого будешь «влюблена», тогда все будет по-другому… это будет просто изумительно.

Широко раскрыв глаза, еще с сомнением, но уже с надеждой, она спросила:

— Правда?

Она ничего об этом не знала. В романах никогда не говорилось о физической стороне любви. О том, как это страшно. Но глаза, которые глядели на нее, уже не пугали ее, его руки не сжимали ее, словно тиски, сидеть у него на коленях было удобно и спокойно, и сам он пах знакомым испанским одеколоном. Она с облегчением вздохнула. Он снова был ее милым, надежным, заботливым Дэвом.

— Ты разыграл меня, — сказала она с довольной улыбкой.

— Нет, — ответил он, и его голос звучал серьезно. — Если бы ты любила меня так, как говоришь, ты бы сама этого хотела… и ждала этого от меня.

Она встревоженно посмотрела в его уверенные голубые глаза.

— Ты не шутишь?

— Нет. Так будет.

Она слишком поздно поняла, что зашла на чужую территорию. Слишком поздно догадалась, что романы — это одно, а любовь — совсем другое.

— Но ведь ты не ждешь этого от меня, верно?

Она молча покачала головой.

— Ты ждешь от меня вот этого. — Он усадил ее поудобней у себя на коленях и ласково, как в детстве, обнял ее.

— Ты ищешь ласки и утешения, моя радость, потому что вдруг ни у кого не оказалось для тебя времени. И это очень грустно. Но тебя все любят: я, тетя Хелен, Касс и твой отец.

— Нет, он меня не любит!

— Да, и он тоже.

— Мне нужно, чтоб ты меня любил, — Ньевес прижалась к Дэву.

— Я и люблю, и всегда буду любить. Этого ничто не изменит. — Он снова улыбнулся. — Так значит, друзья?

Ньевес порывисто обняла его.

— Да, да… самые близкие, любящие друзья.

— Вот кто мы такие, ты и я. Любящие друзья. — Он бережно отвел прядь волос с ее лица. — В этом доме и так не хватало любви. И ты почувствовала, что теряешь последнее. — Он широко улыбнулся. — Но это не так.

Ничего не изменилось, моя радость.

— Это мне и хотелось знать, — сказала робко Ньевес. — Что… — она осторожно подбирала слова, — что ей не удалось все изменить.

— Больше всего изменилась она сама, — ответил Дав спокойно. — Вот почему я ее искал. Ты говоришь, что тебе одиноко. А каково ей сейчас? Предположим, не она, а ты узнала, что все, что ты думала о себе до этих пор, оказалось не правдой… что твой отец вовсе не твой отец и кто твоя мать — непонятно…

Ньевес зябко повела плечами. Она не подумала об этом.

— Ты нуждаешься в утешении, а тебе не приходило в голову, что Элизабет тоже в нем нуждается? Вот почему я хочу ей помочь.

Ньевес молча кивнула, ее отзывчивое сердце сжалось от сострадания. Теперь она еще лучше поняла, какой Дэв добрый.

— Тогда давай поищем ее. Пройдемся вниз по дороге.

И не успела Ньевес открыть рот, чтобы сказать:

«Я только что видела ее», как тут же в испуге закрыла.

Если она все расскажет, то Дэв ужасно на нее рассердится. Ее сердце затрепетало от страха. Она этого не выдержит, только не сейчас, когда им так хорошо вдвоем.

О Господи, подумала она, что я наделала! Она понимала, что должна во всем признаться, но одна мысль об этом приводила ее в ужас. Она скажет позже… Объяснит Элизабет, что все это глупая шалость. Но едва представив себе взгляд этих холодных зеленых глаз, она перепугалась еще больше. Лицо, глядевшее на них с дороги, ничего не выражало. Оно было каменным. Элизабет просто повернулась и ушла. Если б она любила Дэва, она наверняка так этого бы не оставила. Она потребовала бы объяснений. Но тут Ньевес вспомнила, что в романах героине нередко приходилось видеть, как герой целует другую женщину, и она делала из этого совершенно не правильные выводы. Но разве Дэв не сказал, что настоящая любовь не имеет с романами ничего общего? Она окончательно запуталась. Не знала, что думать, как поступить…

Она украдкой взглянула на Дэва. Тот хмурился. Конечно, он ужасно на нее рассердится…

И вдруг они заметили далеко внизу огни машины.

— Наверное, это она, — сказал Дэв.

Он ее любит, подумала Ньевес, не в силах подавить пронзившую ее острую боль.

И вот уже яркий свет фар ударил им в лицо. Дэв стоял посреди дороги, раскинув руки. Но это была не Элизабет. Это был Дан Годфри за рулем своего «астона мартина».

— Что вам от меня нужно? — крикнул он весело. — Жизнь или кошелек?

— Я думал, это Элизабет. Ты не видел ее?

— Нет, не видел. А почему вы ее ищете? Она что, исчезла? Или что-нибудь случилось? — спросил он с надеждой.

— Нет, но она пошла к Луису Бастедо. Поговорить о Хелен.

— А… — Дан улыбнулся. — Надеюсь, ты не вообразил, что она собралась покончить с собой решив, что с нее довольно… — проворчал он.

От этих слов Ньевес стало еще хуже, но она ничего не могла сказать в присутствии Дана Годфри.

— Возможно, она решила пройтись пешком, — заметил Дан. — Вы же знаете, какой она ходок. Влезайте, я отвезу вас домой. Наверное, она уже там. Тебе придется сесть к Дэву на колени, — предупредил он Ньевес, открывая дверцу. — Но ты ведь не против, верно? Стараясь не глядеть на Дана, она забралась в машину и замерла. Она чувствовала себя предательницей, безмозглой дурой, и — что хуже всего — ее терзало чувство вины. Что я наделала? — повторяла она в отчаянии.

Что я наделала?