Неотразимая

Глава 4

Хелен Темнеет всегда страдала бессонницей. В этом ей не могли помочь никакие деньги. Таблетки рано сделались для нее привычными. Но в эту ночь и они не могли опустить темный полог на страшные события дня, успокоить ее душу, смягчить безжалостную пульсирующую боль, унять дрожь страха, не дававшую ей заснуть.

Взглянув на миниатюрные хрустальные часики и обнаружив, что уже почти три часа, она поняла, что существует единственный способ обрести спокойствие. Возможно, в последний раз.

Она бесшумно выскользнула из постели, накинула пеньюар, сунула ноги в домашние туфли, украшенные перьями, на высоких каблуках без задников. Она столько раз делала так прежде, что сейчас все происходило без участия ее воли и разума, в полной тишине. Серафина спала неподалеку, и сон у нее был чуткий.

В коридоре стояла тишина, обитатели комнат закрыли тяжелые двойные двери. Она бесшумно проплыла мимо них до конца коридора, свернула налево и оказалась перед бело-золотыми дверями с чудесной резьбой и ручками в виде морских коньков. Она взялась за них обеими руками, чуть повернула и нажала на двери, они беззвучно отворились. Хелен закрыла глаза и глубоко вдохнула знакомый запах — запах дома: смесь аромата сухих лепестков, живых цветов и воска. Хелен вошла и закрыла за собою двери. Это действовало лучше лекарств. Напряжение спало, исчезло. Она двинулась дальше.

Хелен не зажигала света, он не был ей нужен. Она знала на память каждый дюйм в каждой комнате, могла пройти через них вслепую, если бы понадобилось. Она медленно двигалась по комнатам, дотрагиваясь до вещей кончиками пальцев, поглаживая их, ощущая рукой плотность атласа и парчи, нежность шелка, замысловатость резьбы и бронзовых накладок, холодное сияние хрусталя и блестящую поверхность серебра; ее отражение проплывало в огромных зеркалах подобно печальному привидению. Она то поправляла картину, переставляла статуэтку, то наклонялась к букету, величественно возвышавшемуся над тонкой фарфоровой вазой, поднимала крышку изумительного сверкающего китайского кувшина, чтобы почувствовать тонкий аромат лежащих там розовых лепестков. Она медленно прошла по великолепной анфиладе комнат, в последний раз прощаясь с тем, что любила больше всего. Собственно, у нее и не было ничего другого. Дело ее жизни.

Красота, которая — она знала это и сейчас, и когда создавала ее — никогда не принадлежала и не будет принадлежать целиком ей. О, она боролась с этим, пытаясь сосредоточиться на настоящем, в то время как страстно хотела уверенности в будущем. Сейчас она ощущала, что стоит на краю пропасти, стараясь сохранить равновесие, не упасть… Она потеряла все это. У нее отобрали то, что она любила, и отдали кому-то чужому, кто никогда не видел этого дома и не полюбит его так, как любит она.

И нежно, любовно она поглаживала предметы, касалась их, чувствуя, как их спокойствие и красота смягчают ее боль. В тишине раздавалось лишь тиканье часов, послышался тихий звон, когда они пробили четверть.

Бледный лунный свет упал на натертый паркет, засиял на великолепных коврах, отразился в бездонных зеркалах, бросил блики на полированную мебель. От яркого света стали темнее тени. Хелен продолжала свое молчаливое паломничество, и оно окончилось, как кончился и весь ее мир всего несколько часов назад.

На Хелен вдруг накатила боль, такая резкая и сильная, что она закусила губу, чтобы не вскрикнуть. Ее охватило отчаяние, ноги отказывались держать ее, она села в любимое кресло из яблони, обитое темно-синим шелком. Она крепко схватилась за ручки, пытаясь удержаться за что угодно, пока не схлынет волна боли и отчаяния. Затем она еще некоторое время сидела, поникшая, с опущенными плечами. Пальцы ее машинально гладили шелковую ткань.

Я не могу расстаться со всем этим… не могу… это моя жизнь! Как мне расстаться с жизнью? Ричард, Ричард… что я тебе сделала, почему ты так поступил со мной… ты знаешь, что значит для меня Мальборо… ты сам поощрял меня заниматься домом после того, как…

Ее мысли вдруг, как испуганные кони, бросились назад.

Не думать, никогда не думать об этом… это опасно… грозит безумием… все выдумано… ничего подобного на самом деле не было. Ричард не уставал снова и снова объяснять ей это.

Лицо на фотографии… настолько похожее на Ричарда и удивительно, пугающе похожее на нее, Хелен. Как будто видишь себя в молодости… Только это лицо сильнее. Смелое выражение. Его владелицу не одурачишь.

На нем как будто бы написано: «Попробуй только!»

Удивительно, каким-то образом фотография заставляет вспомнить те прошедшие дни. Нет, об этом не следует думать. Все давно осталось позади, она давно свыклась со своей жизнью. Она не должна вспоминать о прошлом, настолько живом для нее и явно вымышленном для всех остальных. Если бы перед ней было будущее…

Но будущего не стало. Может быть, именно потому приходится сражаться с ожившими воспоминаниями — странными, пугающими… с собственными вымыслами, как она привыкла о них думать. Лучше обратиться к действительности, какой бы она ни была чудовищной.

К боли, которую она не переставала ощущать всем телом — как будто с нее содрали кожу.

Ты все разрушил, Ричард, думала она, разрушил одним росчерком пера. Род Темпестов. Семью. Когда в будущем люди захотят узнать что-то о нас, им не придется лазить по книгам, достаточно будет взглянуть на страницы вездесущих газет. Мы прославимся не как род, чья история была его гордостью, а гордость — историей, а как семейство, которое произвело на свет знаменитого незаконного ребенка. Триста лет благородных и чистых традиций перечеркнуты появлением внебрачного ребенка Ричарда… Значит, ему удалось все-таки преодолеть свое бессилие, и попутно он обрек на бессилие ее. Но ему всегда этого и хотелось… его наследница… она тоже из рода Темпестов. Закрыв глаза, Хелен представила себе лицо с фотографии. Похожее на ее собственное лицо в юности, но холоднее, тверже. Высокомерное. Сдержанное. Недоступное. Надежды нет, никакой надежды нет…

Вдруг она почувствовала, что больше не выдержит.

И уже не заботясь о том, услышат ее или нет, она побежала обратно, через холл, а ее шифоновый пеньюар летел следом за ней. Оказавшись в своем убежище, в спальне, она взяла в руки крохотную эмалевую коробочку, где хранились красные капсулы, приносившие ей забвение. Она налила себе ледяной воды, положила на язык две — а не одну, как обычно — капсулы и проглотила их. Затем она скинула на пол пеньюар, бросилась на постель и, закутавшись с головою в шелковые простыни, сжалась в комок и принялась молиться.

Касс в своей комнате, отделенной от комнаты Хелен коридором, не спала, она курила, сидя в постели, и не пыталась заснуть. Слишком многое следовало обдумать, а она была так взволнованна, так задета, так раздираема обидой и страхами, что и думать о сне не стоило. Ее угнетали дурные предчувствия, и имя им было — Элизабет Шеридан.

Документы, которые дал ей Харви, валялись вразброс по шелковому покрывалу, она прочитала их от первой строчки до последней в поиске особо значимых мест, высматривая намеки, пытаясь угадать, как, где и, самое главное, — почему. Причина должна быть. Ричард Темпест ничего не делал без причины. Он составил документ совершенно однозначно, дал ясно понять, что Элизабет Шеридан получит наследство без всяких помех с чьей-либо стороны. Как сказал Дан: со злым умыслом. А она, Касс, ничего не знала. Пребывала в неведении. Она, всегда знавшая все на свете. Это унижало ее, ставило в один ряд с остальными неудачниками. Оставить ее в стороне и отдать всю власть двадцатисемилетней девчонке, которая зарабатывает на жизнь как фотомодель! Касс корчилась на скомканной постели.

Отдать Организацию! Отдать какому-то ничтожеству.

Что он задумывал? Касс терпеть не могла не знать. Она всегда стремилась знать. Незнание угнетало ее. В подобных ситуациях она либо начинала без конца есть, либо обгрызала ногти до мяса. Сейчас ей тоже страшно хотелось есть. Но фраза Дана относительно ее тридцати лишних фунтов (даже больше, виновато подумала она) заставляла ее гнать от себя всякую мысль о соблазнительных сандвичах с холодной индейкой и капустным салатом.

Кто же, черт побери, эта девушка — нет, женщина.

В двадцать семь лет, конечно, уже взрослая женщина.

Кто она? Кто была ее мать? Почему она росла в приюте?

Почему Ричард до сих пор скрывал ее? И какого черта он оставил ей все?

Касс снова взяла в руки фотографию и долго смотрела на классической чистоты и правильности черты. Красавица, признала она неохотно. Без всякого сомнения.

Мужчины от нее должны обалдевать на месте. Но она просто ледышка. Задирает свой сопливый нос… хотя, быть может, это просто одна из ее профессиональных поз. Такие девицы всегда нахально смотрят на вас с глянцевых страниц журналов, нацепив на себя целое состояние в виде бриллиантов и набросив на плечи еще одно, в виде собольей накидки, которая свисает до полу, а ее небрежно поддерживают унизанные драгоценностями пальцы… Да, она как раз из таких. Но какого черта Ричард оставил ей все? Ведь это больше денег, чем у Креза и царя Мидаса, вместе взятых. Хотел таким образом избежать ада? Если ему придется отправиться туда, он ни за что не окажется там один. Он никогда не любил быть один… А мне не нравится, что меня забыли в преддверии, подумала она. Мне остается только ждать, чем меня пожалует крепкая ручка мисс Элизабет Шеридан… Владеть Организацией Темпестов! Как, черт побери, она сможет это сделать? Что она знает? Только я все это знаю. Я, Касс ван Доорен, прослужила тридцать лет и с юности привыкла быть его правой и левой рукой.

Я знаю все подвохи, с какими можно столкнуться. Господи, да я сама и устранила большинство из них… Да, подумала она, не сводя глаз с прекрасного лица, мне ты не устроишь подвоха. Я слишком много лет потратила на эту семью и ее богатство… кроме того, у меня больше никого нет. Куда я могу деться? Вернуться в Бостон?

Она вздрогнула. Ни за что! Чаепития в «Ритце», концерты по пятницам и скучнейшие уик-энды на Честнат-Хилл! Никогда!

Она прикурила новую сигарету от почти докуренной и глубоко задумалась. Что тебе предстоит, Касс, так это дать ей понять, насколько ты необходима. Насколько она нуждается в тебе. Одно дело владеть Организацией Темпестов, совсем другое — руководить ею. Она не будет знать, с чего начать. И где кончить. Я же знаю это до мелочей. Если на то пошло, сейчас я руковожу этой чертовой махиной… руковожу с момента смерти Ричарда. Это я заставляю ее колеса вращаться, а всех служащих — работать без отдыха.

Она тяжелым взглядом уставилась на фотографию.

Ты еще не знаешь, детка, что как раз меня нельзя выкинуть из этой конторы. Но что он знал о тебе и что предстоит выяснить нам? Какая ты? Глупая? Хитрая? Расчетливая? Жадная? Напуганная? Нет, вряд ли. Не похоже. Это она напугает нас. Хотя сейчас она может быть испуганной. Вдруг обнаружить, что твоим отцом был «король» Темпест и что он сделал тебя богатейшим человеком на свете… посмотрим, как ты справишься с этим. А пока ты будешь осваиваться, я посмотрю, как справиться с тобой. Я продержалась здесь тридцать лет, сделав своей профессией знание… Ричард всегда все знал. И каких достиг высот! Нет, подумала она, я не откажусь быть здесь исполнительным секретарем. Мне нравится эта работа. Даже если в Мальборо полно падших ангелов. С этой высоты открывается отличный вид, и я не намерена терять свое место. Ты должна сделать так, Касс, девочка моя, чтобы она попросила тебя остаться…

Марджери не ложилась. Она безостановочно шагала по комнате, время от времени заглядывая в бумаги, валявшиеся на ее кровати, как будто их содержание за это время могло измениться. Она уже вытащила и сожгла все фотографии и с ними список имен. Хорошо, пусть в банке имеются все негативы, фотографии слишком опасны, чтобы оставлять их на виду. Все это его вина, его распроклятая, злонамеренная, умышленная вина.

Все началось с него.

Она улеглась на кровать и, глядя на расписной потолок, возвратилась мыслями к тому далекому лету, когда ее мать вышла замуж за Ричарда Темпеста, самого красивого, самого мужественного, самого потрясающего мужчину, какого Марджери когда-либо доводилось видеть. При виде его ее рот наполнялся слюной, а тело изнывало от вожделения. В то лето ей как раз исполнилось шестнадцать, и она постоянно искала возможность утолить проснувшиеся желания. Так было с молодым красавцем слугою, купавшимся обнаженным. Рот Марджери увлажнился, когда она разглядывала его тело, покрытое кофейным загаром, широкую грудь, узкие бедра, тугие ягодицы и прочие достоинства, на которые не поскупилась для него природа. Она дожидалась, когда он уляжется на песке пляжа, на теле его сверкали капли морской воды, которые ей до боли хотелось слизнуть с его покачивавшегося при ходьбе толстого пениса и крепких, твердых яичек.

Он оказался легкой добычей и еще сильнее разжег ее голод, который она удовлетворяла как только и где только придется. Пока ее не застал за этим занятием Ричард в маленьком коттедже на пляже, который он потом отдал Дэву Локлину. Парень убежал, а Марджери так и осталась лежать на спине, вызывающе демонстрируя разгоряченное, с каплями пота тело откровенно разглядывавшему ее Ричарду. Он рассмеялся, поставил голую ступню между ее бедер и легонько пошевелил ею, заставив Марджери застонать от удовольствия.

— Ты ведь ненасытная, правда? Всегда хочешь и всегда готова… в чем дело? Что, они не могут насытить тебя раз и навсегда? Похоже, тебе всегда будет мало…

Он взял ее руку и прижал тонкие пальцы к бугрившейся под легкой тканью напряженной плоти, и не успел он скинуть шорты, как алчные губы Марджери уже вбирали в себя его естество. Но он отодвинул ее.

— Ненасытная, жадная… Я вижу, мне надо научить тебя кое-чему.

И он научил ее. Всему. Он был чудесным любовником. Лучшим из всех. Никогда, ни с кем больше ей не удавалось доходить до таких высот наслаждения. Они были любовниками все лето, их связи придавало пикантность то, что он был ее отчимом, мужем ее матери… и никто, даже всезнайка Касс, не подозревал об этом…

О, как же им было весело… Пока она не сказала ему, что забеременела.

— От кого? — спросил он холодно.

— От тебя, конечно!

Он улыбнулся.

— Не от меня, дорогая Марджери. У тебя было еще с десяток мужчин, кроме меня… разумеется, я знаю, знаю про всех. Телохранитель в Майами… громадина-рыбак в Манго-Кей, крупье из казино в Гаване, каждый из оркестрантов в «Эверглейдз Клаб». Бог знает, чей это ребенок. Но могу поручиться, что не мой.

Ее начала бить дрожь, она в первый раз поняла, что он за человек. Еще больше она испугалась, когда он продолжил:

— И не пробуй ничего устраивать, иначе лишишься не только денег, которые ты любишь больше всего, но и всех своих любовников… да, да, я ведь могу преисполниться высоконравственного негодования. Моя падчерица — шлюха! А ведь ты жить не можешь иначе, тебе необходимы и то и другое, правда? К тому же одно необходимо для другого. Ты поэтому подделала эти чеки? — Он засмеялся, увидев ее испуг. — Ты небрежна, Марджери. Если уж ты крадешь, делай это классно… мелкие проделки всегда легко обнаружить. Ну хорошо, теперь давай посмотрим, как это можно уладить…

Все уладилось при помощи первого из пяти ее браков. Каждый раз она выходила замуж за человека, от которого Ричарду было что-то нужно и который тщательно скрывал нечто постыдное. Что именно — Марджери узнавала, а Ричард использовал для шантажа.

Таким образом к нему переходила их собственность.

А ей доставались их титулы. Так она становилась по очереди герцогиней, княгиней, маркизой, графиней, но больше всего она гордилась титулом Самой хорошо одетой женщины мира. На деньги, которые Ричард позволял ей тратить с диким, неудержимым сумасбродством.

Это было расплатой зато, что она позволяла мужчинам, которых он выбирал, пользоваться ее телом.

Пятого мужа Марджери нашла себе сама. Она с трудом приходила в себя после очередного аборта, который перенесла тяжелее, чем предыдущие, — возможно, потому, что начала употреблять наркотики. Харри был не такой, как другие. Он был нежным. Марджери не могла устоять перед нежностью. Она не привыкла к ней. Она вышла за него, повинуясь порыву, и пожалела об этом тут же, как только оказалась с ним в постели, а еще больше, когда он повез ее в Тоскану, в свой убогий замок в глуши, где, как предполагалось, они должны были жить с его матушкой-ведьмой и сестрами-горгонами.

Она бежала оттуда немедленно, прихватив с собою фамильные драгоценности семейства Примачелли, которые сразу же продала. Тут разверзся сущий ад.

Ювелир, узнав ее, связался с Ричардом, и тот выкупил драгоценности, намереваясь этим устрашить семью.

При этом он обнаружил, что драгоценности поддельные. Харри продал подлинные сразу после войны, когда отчаянно нуждался в деньгах, и заказал поддельные, чтобы, по итальянскому обычаю, сохранить видимость.

Ее свекровь и невестки были вне себя от ярости. Как им смотреть людям в глаза и так далее и тому подобное.

Марджери не обращала на них внимания, она устала сражаться с ними. В наказание за то, что она вышла за Харри, она была вынуждена оставаться его женой. Ричард выкупил драгоценности и вернул Харри их полную стоимость, потребовав в обмен, чтобы тот не давал Марджери развода. Он наказал их обоих. Харри — дав ему денег, в которых он так нуждался для хозяйства, Марджери — навсегда привязав ее к человеку, которого она презирала. Да и все семейство Примачелли было у него в руках, поскольку он знал, что их богатство — видимость.

Он всегда держал меня связанной по рукам и ногам, думала Марджери. И чем больше я брыкалась, тем крепче запутывалась.

Он умер, и она могла бы быть свободной, ощущать себя свободной. Но она все так же связана, и Андреа все так же недостижим. О Боже! У нее вырвалось рыдание.

Андреа больше не останется с ней… а он так необходим ей. Она чувствовала, как желание раздирает ее внутренности, чувствовала жар, унять который способен один Андреа. Но она не сможет больше позволить себе содержать его. Не сможет. Он уйдет от нее к этой шлюхе с жестким лицом, разбогатевшей на косметике. Она ткнулась лицом в подушку и плакала, пока лицо не распухло, а когда слезы прекратились, она стала царапать скрюченными, похожими на когти, пальцами одеяло, чувствуя, как жар и боль внутри все разрастаются. Существовал лишь один способ справиться с ними.

Марджери с трудом дотянулась до отделанного позолотой столика, выдвинула ящик, вытащила маленькую коробочку и крошечную серебряную ложечку. Трясущимися руками она набрала в ложечку белого порошка и поднесла ее к ноздре, прикрыв пальцем другую. И сразу же почувствовала, словно белый взрыв, охватившее ее возбуждение. Как будто бы она ракетой уносилась ввысь. В глазах засверкали огни, а затем на нее снизошел удивительный звенящий покой. Она откинулась на постель и закрыла глаза, тело ее расслабилось, сознание ушло.

Дан лежал в постели, закинув руки за голову, но не спал. Он размышлял. Его холодный, острый ум взвешивал и оценивал. Единственное, что он счел очком в свою пользу, — то, что Ричарду наследует женщина.

Иметь дело с женщинами было привычно, это было его ремесло. Тем более необходимо вышибить ее из равновесия. Насколько он разбирался в женщинах, это, возможно, окажется не так уж сложно — вряд ли ей раньше приходилось возноситься так высоко. Надо добраться до нее, пока она еще не опомнилась. Но как?

Как? Руки у него связаны, так как Ричард объявил его несостоятельным в качестве наследника, рот заткнут из-за этого проклятого досье.

Ты сделал большую ошибку, мой мальчик, рассуждал он. Нужно было смириться с тем, что Ричард Темпест обязательно навесит на тебя ярлык.

Беда в том, что она — величина неизвестная. Как уран, пока не раскололи его ядро. Каким-то образом ему нужно расколоть и ее. Как раз посередке, если получится. Хорошо, он подождет и присмотрится, а потом решит. Он сел, поправил подушки, отбросил одну в сторону, потому что никогда не спал выше, чем на одной, и улегся, собираясь заснуть. Кроме всего прочего, думал Дан, какая польза плакать о молоке, которое не только пролито, но уже впиталось в ковер.

Высоко, под самой крышей, Дейвид Боскомб рисовал, впервые за несколько лет. Он расставил мольберт, разыскал остатки пастели и, прислонив фотографию к бутылке «Джека Дэниэла», попытался сделать набросок лица Элизабет Шеридан. Он работал старательно, кропотливо, но в получившемся портрете не было жизни.

Чертыхнувшись, он сорвал и смял бумагу, прежняя подавленность вновь охватила его. Бесполезно. Какого черта он это затеял? Его время прошло…

Он схватил бутылку и поднес ее к губам, а допив до дна, швырнул на пол.

— Будь он проклят! — Это был крик непереносимой боли. — Будь он проклят! Если справедливость есть, он должен сейчас гореть в аду!

Двумя этажами ниже его дочь, наплакавшись, забылась тяжелым сном. Перед статуэткой Девы Марии теплилась свечка. Пальцы Ньевес сжимали четки, она то и дело всхлипывала во сне и бормотала: «Дэв!.. О Дэв…

Дэв…»