Нет Адама в раю

Глава первая

К тому времени, когда Алане де Монтиньи стукнуло пятнадцать, она уже сформировалась в абсолютного циника и осталась такой на всю жизнь.

Еще до того, как ей исполнилось двенадцать лет, и бабушку Монику поместили в государственный приют для душевнобольных, она могла перечислить без запинки имена любовников своей матери, Анжелики, как другие блестящие дети, посещающие детский сад, пересказывают наизусть алфавит.

Алана была сорванцом, в то время как ее сестра Лесли всегда была застенчивой и напуганной. Алана узнала все про мальчиков и про секс, еще не достигнув половой зрелости; Лесли продолжала наивно верить в принцев и сверкающих белых рыцарей.

Анжелике стало намного легче, после того как забрали мать, потому что их дом стал ее домом, а их деньги — ее деньгами. Алана очень рано поняла, что деньги — очень важная вещь. Сколько она помнила, это были "бабушкины деньги", теперь же Анжелика называла их "мои деньги", и единственное, что изменилось, — бабушка больше не жила дома, а была в приюте для сумасшедших.

Анжелика научила Алану и Лесли говорить, что у бабушки был "нервный срыв", но Алана знала, что бабушка совсем рехнулась. В конце концов, разве она не видела все собственными глазами.

Алана помнила, как сначала бабушка только забывала, куда она положила свои вещи или который час. Но через некоторое время она стала забывать пользоваться ножом и вилкой или того хуже туалетом, а потом она стала по ночам разгуливать по улицам в ночной сорочке. Бабушкина сорочка на спине всегда была в том, что Анжелика называла "грязью", но Алана и ее друзья прекрасно знали, что это такое.

Однажды вечером неожиданно заявился приятель Анжелики. Бабушка дождалась в спальне, когда он удобно устроился на диване в гостиной рядом с Анжеликой, держа рюмку в одной руке и сигарету в другой, вышла в своей старой "грязной" ночной сорочке и начала ругать его по-французски. Она называла его сутенером и сукиным сыном. Алана, подслушивавшая наверху лестницы, хорошо поняла значение этих слов, потому что многие ее друзья были франко-канадцами и научили им.

На следующий день в дом пришел доктор Гордон с другим врачом по имени Генри Гудрич. Через несколько дней Анжелика помыла и одела бабушку, сама оделась для выхода, и даже надела новую шляпу. Вернувшись домой одна, мать сказала, что бедную бабушку отправили в "санаторий отдохнуть", потому что у нее был "нервный срыв".

Лесли заплакала и спросила:

— А когда она вернется домой?

Анжелика погладила Лесли по голове, как будто думала о чем-то другом, и ответила:

— Скоро, дорогая, — и Лесли ей поверила.

Но Алана не поверила, и не плакала. Алана очень хорошо знала, что бедную бабушку отправили в сумасшедший дом. Однажды вечером она попыталась сказать Лесли правду, но Лесли зарыдала сильнее обычного, и назвала ее плохой злой девочкой.

— Ну и убирайся к черту, — сказала Алана.

— Ой-ой-ой, — всхлипывала Лесли. — Ты плохая злая девочка, и я скажу маме, что ты меня ругаешь.

— Ее зовут не "мама", — ответила Алана. — Ее зовут Анжелика. А ты дурочка и плакса. Глупая, глупая плакса.

Но Лесли заткнула руками уши и не слышала ее. Когда Лесли не хотела что-нибудь слышать, она затыкала уши, а когда не хотела что-нибудь видеть, то закрывала глаза. Но что было самым ужасным, хуже, чем все остальное так это то, что Лесли могла часами сидеть, молчаливо глядя в окно.

— Что ты делаешь? — спросит Алана.

— Ничего, — ответит Лесли.

— Это я вижу. Но о чем ты думаешь?

— Обо всем.

— Ох, — раздраженно воскликнет Алана. — Ты дура.

Лесли была невысокая и скорее пухленькая, с мягким круглым маленьким личиком. У нее были красивые волосы, но, без того светлого блеска, как у Анжелики. Как говорила Анжелика, у Лесли были волосы "грязной блондинки", и каждый раз, когда она это произносила, Лесли выглядела так, как будто ее ударили.

Алана, напротив, была худенькая, гибкая и темная.

— Ради Бога, Алана, — всегда говорила Анжелика, — пойди и прими ванну. Мало того, что ты выглядишь, как мальчик, но не обязательно же, чтобы от тебя так же пахло.

Алана не могла припомнить, было ли время, когда она относилась к матери без ненависти. Не то чтобы она об этом думала каждую минуту. На самом деле она иногда часами вообще не думала об Анжелике. Но рано или поздно все начиналось снова, и тогда, чем бы Алана ни занималась, это чувство не уходило.

Если бы не Анжелика, думала Алана, папа никогда бы не уехал. Если бы не Анжелика, бабушка не была бы в сумасшедшем доме. Если бы не Анжелика, Лесли не сидела бы часами, глазея в окно или читая книгу, и не плакала бы так много.

Глаза Аланы были всегда прикованы к матери. Она смотрела на ее изящные руки с розовыми ногтями, зажигающие сигарету. Она подсматривала, как Анжелика бессчетное количество времени занималась собой — купалась, причесывалась, надушивалась, прихорашивалась. Она слушала, как Анжелика вкрадчивым голосом отдавала распоряжения прислуге, Мэгги Донован, которая терпеть не могла Алану и Лесли, почти так же, как Алана презирала ее.

— Грязное канадское отродье, — бормотала Мэгги Донован, но она никогда не произносила этого при Анжелике.

— Грязная ирландка, — бормотала Алана в ответ, но тоже никогда не говорила этого при Анжелике.

Алана слушала, как мать разговаривала по телефону, и всегда могла точно определить, когда Анжелика говорит с мужчиной. Тогда голос Анжелики становился ниже, немного с хрипотцой и вкрадчивей, чем обычно.

Алана подглядывала по ночам, когда к матери кто-то приходил. Девочка нашла себе удобное место под широкой лестничной клеткой напротив гостиной. Лестничная клетка была не только глубокой, но там было хорошо и темно, и когда Алана подсматривала, она клала на пол пару подушек и накрывалась старым одеялом. Из своего укрытия Алана не только слышала кождое слово, произносимое в гостиной, но и могла видеть почти все, а там было, на что посмотреть.

Если Анжелика устраивала вечеринку, Алана скучала, но если Анжелика принимала мужчину, это было интересно. Тогда имело смысл прятаться и подглядывать. Приготовления к этому занятию включали стаскивание вниз подушек и одеяла, которые надо было спрятать в самом темном углу под лестничной клеткой, и угрозы избить сестру до неузнаваемости, если Лесли только попробует ее выдать. Но хуже всего было то, что приходилось вставать на рассвете до прихода Мэгги Донован, чтобы успеть спрятать подушки и одеяло. Но когда у Анжелики был гость, оно стоило того, потому что она могла наблюдать и слушать, и тогда она даже не пыталась прогнать черную-черную ненависть, которая переполняла ее.

К четырнадцати годам Алана, если еще не все узнала о сексе на улице и в пустых гаражах, то почерпнула недостающие сведения, наблюдая за матерью. Из своего укрытия Алана узнала все о любовниках Анжелики и именно здесь о докторе Майлсе Гордоне.

Глава вторая

Когда Анжелика де Монтиньи окончательно убедилась, что беременна в первый раз, она целую неделю рыдала, пила касторовое масло, бегала быстро по ступенькам вверх и вниз и поднимала тяжелые вещи, предпринимая бесплодные попытки вызвать выкидыш. Когда все ее потуги привели лишь к тому, что она по-настоящему заболела и даже не могла переносить обычную воду, она решила обратиться к врачу.

Майлса Гордона Анжелика нашла, проглядывая телефонный справочник. Ей понравилось, как звучит его имя, а также то, что у него было свое хирургическое отделение в одной из лучших клиник Ливингстона. И когда она договорилась о встрече и увидела его, то была в восторге, обнаружив, что это, возможно, самый красивый мужчина из всех, кого она когда-либо видела.

Доктор Майлс Гордон был высокий и темноволосый, с широкими плечами и узким тазом, как на картинках в модных журналах. У него были голубые глаза, изящное женственное сложение и длинные великолепной формы руки с короткими и очень чистыми ногтями. Он был женат и имел двоих детей.

Анжелика только взглянула на него и что-то в очертаниях его рта и пронзительном взгляде голубых глаз подсказало, что в этом конкретном случае честность будет лучшей политикой.

— Я хочу сделать аборт, — прямо сказала она ему.

— Здесь вам этого не сделают, — так же прямо ответил он.

Анжелика ожидала, что он будет шокирован или возмущен, будет ругать ее или постарается разубедить, все, за исключением того, что случилось на самом деле. Она посмотрела с недоверием, но его голубые глаза смотрели прямо, с улыбкой и легким оттенком удивления.

— Вы замужем? — спросил он.

— Конечно, замужем, — резко ответила она, — за кого вы меня принимаете?

— За глупую пустоголовую женщину, — сказал он. — Почему вы так уверены, что беременны?

— У меня уже два раза не было месячных.

Доктор улыбнулся:

— Тогда вы наверное правы в своем диагнозе, — сказал он. — Но давайте убедимся.

Майлсу Гордону было тридцать восемь лет, из них уже более десяти он был врачом. Но когда обнаженная Анжелика легла на стол в ожидании осмотра, он не мог удержаться от неожиданного сексуального порыва, вдруг охватившего его.

У нее было самое прекрасное тело, которое он когда-либо видел, за исключением картинной галереи, и она действительно была беременна. Теперь он понимал, почему она хочет сделать аборт. Жаль будет наблюдать, как вся эта красота нарушится, и понимать, что, может быть, она исчезнет навсегда. Но он не собирался заниматься абортами или чем-то подобным. Слишком много было поставлено на карту.

Через три-четыре года мы с Генри Гудричем сможем навсегда переехать на Изи-стрит, подумал Майлс Гордон. И я не хочу, чтобы все это разрушилось. Даже из-за такого прекрасного тела.

— Да, вы правы, миссис де Монтиньи, — скзал он бодро, закончив осмотр. — Вы действительно беременны, но послушайте меня. Вам не надо ничего бояться. У вас прекрасный большой таз.

— Не хочу, — ответила Анжелика и разрыдалась. — Я умру, если рожу ребенка. Я знаю, что умру.

— Перестаньте, — резко сказал он, — вы не умрете. Вы здоровы как лошадь и, кроме того, я буду наблюдать за вами.

— Но я не хочу ребенка!

— Ну, об этом говорить немного поздно, — ответил доктор. — Теперь вставайте. Я вам дам лекарство, чтобы вы лучше себя чувствовали, назначу диету, и все будет в порядке. У вас будет прекрасный ребенок, и вы будете самой счастливой женщиной в мире.

Анжелика раздула ноздри и взглянула на него, как она была уверена, испепеляющим взглядом.

— Вы дурак, доктор Майлс Гордон. Говорю вам, я не хочу ни этого ребенка, ни любоо другого. Никогда.

— Подождем и увидим, — сказал доктор.

Следующие месяцы показались Анжелике бесконечными. Ее живот набух, грудь болела и даже лодыжки отекли. Она ничего не могла сделать со своими волосами и у нее даже обнаружилась полость в одном из коренных зубов. Впервые за свою жизнь.

Сначала Этьен старался быть внимательным, но Анжелика кричала, визжала и ругала его, пока в конце концов он с отвращением не отказался от этих попыток.

— Знаешь, ты не первая женщина, которая рожает ребенка.

— Заткни свою грязную, вонючую пасть, ублюдок, — орала Анжелика. — Ты мне это сделал. Лучшее, что ты можешь сделать теперь, — оставить меня в покое.

— Интересно, как бы ты теперь понравилась своему армянскому тоpговцу, — зло ответил Этьен.

— Ты пожалеешь, мерзавец, — кричала Анжелика. — Я умру, рожая твоего ребенка. Ты будешь убийцей.

Этьен уже не знал, что хуже, — скандалы, которые устраивала Анжелика, или бесконечное молчание его тещи. Моника безмолвно смотрела на него обвиняющим взглядом.

— Конечно, она Бог знает что говорит Анжелике, — сказал Этьен своей матери, Симоне. — Она всегда шепчет ей и так громко, что я все слышу. Вчера вечером она сказала Анжелике, что я грязная свинья. Вернее, она сказала, что все мужчины — грязные свиньи.

— Иди домой к жене, — ответила Симона, — и не приходи снова ко мне жаловаться. Я пыталась объяснить тебе, во что ты влипнешь, до того, как ты женился на ней. Теперь ты связан. Не только с ней, но и с ее матерью, а скоро и с ребенком. Поэтому иди домой.

— Пойдем, Этьен, — сказал Кристоф. — Я немного пройдусь с тобой.

Но как только они вышли, Кристоф повернулся к брату:

— На самом деле я хотел предложить тебе выпить. Ты выглядишь ужасно.

— Спасибо, — ответил Этьен. — С удовольствием. Теперь я даже не могу купить себе выпивку сам. Я должен копить каждый цент, чтобы заплатить за врача и за его проклятую больницу. Ты думал, что Анжелика будет рожать ребенка в Сент-Антуантской больнице, как все, правда? Но нет. Только не Анжелика. Она должна лечь в эту необыконвенную частную клинику. За почти вдвое большую плату, чем в Сент-Антуантской.

— Какую больницу? — спросил Кристоф.

— Ха, — ответил Этьен, проглатывая свою рюмку. — Я не удивлюсь, что ты никогда о ней не слышал. Ты понимаешь, это не для бедных работяг, как мы с тобой. Она называется Мемориальная больница Миры Гордон. Так назвал ее необыкновенный Анжеликин доктор в честь своей умершей матери. Он содержит ее вместе с другим чудо-доктором по имени Гудрич, Генри Гудрич.

Кристоф заказал еще по рюмке.

— Где это? — спросил он.

— В северном конце, — с горечью сказал Этьен, — как раз там, где живут эти боогатые сукины семьи. И куда должна отправиться моя жена. Монахини из Сент-Антуантской недостаточно хороши для нее. Она должна отправиться в северный конец в необыкновенную клинику, где держат пару дорогостоящих врачей, чтобы принять одного ребенка, и где целая армия накрахмаленных необыкновенных нянек будет наблюдать за ней по часам.

Вернувшись домой, Кристоф поискал название в телефонной книге. Он нашел ее в разделе Больницы, рядом с Сент-Антуантской и Ливингстонской общей. Мемориальная Миры Гордон. Кристоф пожал плечами и подумал, что в Ливингстоне существует много мест, о которых он никогда не слышал. Как паршиво, что Этьену приходится так терзаться из-за денег.

В первый день октября в восемь часов утра Анжелика родила своего первого ребенка, девочку, которую она решила еще несколько месяцев назад назвать Лесли, невзирая на протесты мужа, свекрови и всей семьи Этьена. И, несмотря на удивительно легкие роды, она настояла на том, чтобы остаться в больнице ровно на две недели, хотя могла вернуться домой через шесть дней.

— Я не возражаю, — сказал доктор Майлс Гордон, когда она это предложила. — Если ваш муж может платить за комнату, я совсем не против. Сейчас мы не перегружены.

Анжелика осталась. Она валялась в кровати, полировала ногти и расчесывала свои длинные белокурые волосы. Она полностью отказалась ухаживать за своим ребенком, и когда няня в первый раз принесла ей Лесли и бутылочку, Анжелика накинулась на нее:

— Послушайте, кормить детей — это ваша работа, не моя!

— Но, миссис де Монтиньи, — сказала няня, — все наши молодые мамы кормят своих детей в течение дня. Конечно, грудных…

— Убирайтесь отсюда, — закричала Анжелика. — Пока я плачу за это, вы можете прекрасно выполнять вашу работу. И не беспокойте меня снова. Если вы мне будете нужны, я позвоню.

Анжелике очень понравилась больница. Мемориальная больница Миры Гордон занимала просторное трехэтажное здание из натурального камня, дерева и стекла и была одним из самых красивых частных владений Ливингстона. С годами были выложены "крылья" и дополнительные пристройки без всякой системы, что могло бы изуродовать здание, но вместо этого придали ему какое-то необыкновенное обаяние. Оно выглядело как дом, о котором много заботятся и который увеличивается, чтобы предоставить кров растущей семье.

У Анжелики была большая солнечная комната, выходящая в сад, и, лежа в постели, она часами воображала, что больница — это ее дом, а няни — ее служанки. С годами она немного отвыкла от привычки длительно беседовать с Арманом Бержероном, но сейчас, в этой уютной комнате, полной цветов, она проводила часы, разговаривая с ним.

Когда прошли две недели, и Анжелике нужно было возвращаться домой, она заплакала.

— Почему вы плачете? — спросил доктор Майлс Гордон. — Это радостный день. Вы возвращаетесь домой такая же красивая, как раньше, и кроме того, с прекрасным ребенком.

— Здесь было так хорошо, — сказала Анжелика.

— Ну так поспешите и займитесь следующим, — доктор засмеялся. — Тогда вы очень скоро вернетесь.

Анжелика вытерла глаза.

— Я не хочу возвращаться по такому плохому поводу.

Когда такси отъезжало от клиники, Анжелика повернулась, чтобы бросить на дом последний взгляд, и удивилась. Больница была такой большой, хотя, гуляя по коридорам, Анжелика знала, что в детской было всего лишь пять детей, пять молодых матерей находились в комнатах первого этажа; двое мужчин-пациентов были устроены на втором, один выздоравливал после аппендицита, другой — после операции простаты; и еще одна женщина, у которой левая нога была на вытяжении.

Она знала, что кухни и прачечная находятся в подвале. Кто же тогда занимал комнаты на третьем этаже и в двух больших крыльях?

Как странно, думала Анжелика, когда машина свернула на улицу. Зачем им столько места при таком небольшом количестве больных? Она повернулась, чтобы посмотреть еще раз, но высокие деревья, окружавшие Мемориальную больницу Миры Гордон, уже заслонили здание.

С того самого дня, когда родилась Лесли де Монтиньи, Анжелика ни разу не кормила, не переодевала и не купала ее. Все делала Моника Бержерон, и даже колыбель с ребенком стояла в ее спальне, чтобы Анжелика могла спать.

Анжелика занималась тем, что она называла "восстановлением сил после тяжелого испытания". Она часами делала упражнения для укрепления мышц живота. Она сидела на строгой диете и расчесывала волосы до тех пор, пока не уставали руки. Но зато к тому моменту, когда Лесли исполнилось шесть недель, Анжелика, глядя на себя в зеркало, могла уверенно сказать, что по ее фигуре никто бы не догадался, что у нее вообще есть ребенок.

Симона де Монтиньи и ее дочери, Жозефина, Шарлотта и Сесиль, были оскорблены.

— Что это за женщина, — спрашивала Симона у Этьена, — которая не заботится о собственном ребенке?

— Надо дать время, чтобы силы вернулись к ней, — отвечал Этьен.

— Силы. Конечно, — отвечала Симона. — Анжелика сильнее любого из нас.

— И когда бы мы ни пришли посмотреть на малышку, — жаловалась Жозефина, — миссис Бержерон всегда говорит, что ребенок спит. Или что она только что поела, поэтому мы не можем ее взять на руки.

— Да, — сказала Сесиль. — Я связала маленькую кофточку с зашитыми рукавчиками, представляете, а старуха даже не дала мне примерить ее на ребенка.

Этьен вздыхал:

— Я поговорю с ней.

Но все упреки Этьена не были услышаны. К Монике Бержерон впервые в жизни пришла любовь, и она не собиралась делить ее с кем-нибудь. Это было так, как будто Моника копила что-то в себе, а теперь пришло время выплеснуть это наружу. Она тратила это чувство полностью на Лесли, даже не осознавая, что чем больше она дает, тем больше остается, чтобы давать. Любовь струилась из Моники нескончаемым золотым потоком, и ребенок рос и расцветал, а сама Моника никогда не выглядела так прекрасно.

Однажды вечером, когда Лесли было семь недель, Этьен пошел помочь Кристофу со старой машиной, которую его брат только что купил, а когда он вернулся где-то около одиннадцати часов, то обнаружил Монику одну с Лесли.

— А где Анжелика?

Моника пожала плечами и продолжала кормить ребенка.

— Вышла, — сказала она.

— Это я понял, — ответил Этьен. — Но с кем и куда?

Моника снова пожала плечами. На этот раз она даже не соизволила ответить.

— Ответьте мне, черт побери! — заорал Этьен. Ребенок тут же бросил соску и начал кричать.

Глаза Моники вспыхнули от гнева.

— Посмотрите, что вы наделали! — закричала она. — Вы испугали ребенка до полусмерти. — Она прижала Лесли к плечу, поглаживая маленькую спинку и нежно ее укачивая.

— Я не знаню, где ваша жена, — сказала Моника. — И мне это безразлично. Я думаю, она вышла с каким-нибудь мужчиной, пьет, танцует и занимается тем, чем занимаются такие женщины как она, когда выходят с мужчинами. — Она помолчала, посмотрела на Этьена и ядовито добавила: — Это вы должны смотреть за своей женой, а я смотрю за вашим ребенком.

Этьен ждал в темной гостиной до половины второго ночи, когда услышал, как Анжелика поворачивает ключ в двери. Она замерла, увидев освещенной прихожую, и стояла, глупо моргая на яркий свет. Ее губная помада была смазана, обычно аккуратно причесанные волосы растрепаны, и Этьен заметил, что один чулок у нее перекручен.

Он не издал ни звука. Он подождал, пока она спотыкаясь, поднялась наверх, разделась и пошла вниз в ванную. Тогда он поднялся наверх в спальню.

На этот раз Анжелика была слегка навеселе и не думала о том, кто услышит ее крики, когда Этьен бросил ее на кровать и вновь стал привязывать.

Пришла Моника и заколотила в закрытую дверь.

— Прекратите этот шум!

— Мама! — закричала Анжелика. — Мама! Помоги мне! Он меня убивает.

— Тише! — зло сказала Моника. — Вы что, хотите разбудить ребенка?

Когда Моника ушла, Этьен нажал ей на пупок большим пальцем.

— Вот сюда, Анжелика, — сказал он, и для нее его усмешка была страшнее, чем все черти в аду. — Вот сюда я собираюсь посадить ребенка. Как раз сзади него.

Потом он схватил ее за подбородок, чтобы она не смогла вертеть головой, и, погружаясь в нее, жестоко искусал ей губы.

Когда все кончилось, он встал у края кровати, вытираясь полотенцем и глядя на нее сверху вниз. Ее волосы обмотались вокруг стойки, кровь выступила в уголке рта, глаза были вытращены от рыданий и начинающегося похмелья. Ее распростертое тело нисило следы его рук, а глаза были подернуты поволокой.

— Мой дорогой маленький ангел, — сказал он, — ты выглядишь в точности как прабабушка самой дешевой проститутки в мире.

На сей раз это оказалось не так просто, как в первый, и позже Анжелика не могла вспомнить, сколько раз Этьен подвергал ее насилию. Но в конце концов она снова забеременела и похоже было, что Этьен узнал об этом раньше, чем она. Он абсолютно перестал ее трогать.

— Какого черта ты делаешь?! — бешено орала Анжелика. — Ведешь квакерский календарь?!

Доктор Майлс Гордон рассмеялся.

— Я помню, что воветовал вам поторопиться, — сказал он, заканчивая осмотр. — Но не предполагал, что вы это сделаете так быстро.

— Вы должны помочь мне, — жалобно сказала Анжелика. — Я не могу так скоро рожать другого ребенка. Пожалуйста.

— Не говорите глупостей, — сказал доктор. — Я уже вам сказал, что не занимаюсь абортами. И потом повторяю: вы здоровы как лошадь. У вас не будет ни капли неприятностей.

Значит опять все сначала. Уродство, отеки, спутанные волосы и новые полости в зубах.

— Я знаю, что у тебя на уме, Этьен! — кричала этой ночью Анжелика. Ты ревнуешь, потому что я привлекательна. Потому что другие мужчины находят меня желанной. Ты хочешь сделать из меня старую уродину.

— Нет, — ответил Этьен. — Я только стараюсь превратить потаскушку в достойную жену и мать. И, клянусь Иисусом, я этого добьюсь, даже если мне придется делать тебя беременной каждые девять месяцев. Я научу тебя постепенно.

— Я убью тебя, Этьен, — сказала она.

— Попробуй, сука.

В нем совсем неосталось доброты, и он знал об этом, но ничего не мог поделать.

Почему я ее не оставил, удивлялся он в миллионный раз? Почему использовал крайние меры, стараясь удержать ее, когда было очевидно, что она не хочет, чтобы ее удерживали? Была ли это гордость? Или он боялся, что все будут смеяться над ним, зная, что он рогоносец?

Но иногда Анжелика становилась спокойной, как будто довольной, и солнце сияло в ее волосах и ее прекрасное лицо было мягким как у Мадонны, и тогда Этьен понимал, что все это неправда. Он хотел удержать Анжелику, потому что все еще любил ее.

— Дорогой братик, — смеялся Кристоф. — Ты у нас как старый жеребец? Не можешь удержаться, а? А теперь ты снова будешь папочкой.

— Это правда, — сказал Этьен, но улыбка как бы заастыла на его губах.

Симона де Монитиньи ничего не сказала. Она пристально смотрела на своего старшего сына и ей очень не нравилось то, что она видела.

Ее беззаботный, смеющийся и привлекательный Этьен превратился в безрадостного человека с провалившимися глазами и сжатыми губами. Но Симона твердо решила не вмешиваться. Когда Этьен захочет, он сам скажет ей, что его беспокоит. Он всегда говорил.

Когда Анжелика вернулась в Мемориальную больницу Миры Гордон, снова была осень. Меньше чем за два часа она родила второго ребенка, другую девочку, которую она окрестила Аланой.

— Что я вам говорил? — сказал доктор Майлс Гордон. — Видите, как это было легко? Миссис де Монтиньи, вы могли бы без всякого труда родить дюжину детей.

— Доктор Гордон, — холодно ответила Анжелика, — бывают моменты, когда я вас просто ненавижу.

Анжелика договорилась, чтобы ей дали ту же комнату, и оза ее окном в саду пышно цвели хризантемы и астры. Но в этот раз Анжелика не проводила время, воображая, что больница — это ее дом, и не вела чарующих разговоров с отцом. Теперь она лежала на кровати, мрочно уставившись в стену, а когда говорила с Арманом, то почти со страхом.

К ужасу Этьена, Анжелика снова настояла на том, чтобы провести в больнице ровно две недели.

— Но, Анжелика, — возразил он, — сейчас мы не можем себе это позволить.

Ее глаза злобно заблестели.

— Послушай, ты, — ответила она, — ты хотел этого ребенка. Не я. Я носила его девять месяцев, а теперь тебе за это придется заплатить. Я останусь здесь на две недели.

Но время для нее еле двигалось. Она не могла сосредоточиться на странице и даже разговоры с друзьями, казалось, ей наскучили. Ее переполняло нетерпение, и раз или два она даже подумала, что могла бы, в конце концов, переехать домой. Но нет, она не доставит Этьену этого удовольствия. Она останется, пока не пройдут две недели.

Она слонялась по больнице, болтая с нянями и другими больными. Она даже помогала расставлять цветы и разносить почту по комнатам, и именно так она заметила дверь в конце второго этажа. На ней была надпись "Частная", она потрогала ручку и обнаружила, что дверь закрыта.

Сначала она подумала, что дверь ведет в кабинет или, может быть, в комнату, где хранятся наркотики. Но потом поняла, что эта дверь расположена точно так же, как на первом этаже, и вела на лестницу, которой, по-видимому, никто не пользовался.

Выяснить, что же находится за закрытой дверью на втором этаже, столо для Анжелики интересной игрой, способом убить время. Она исследовала лестницу за дверью на первом этаже и установила, что она ведет только в подвал. А там, где должны были быть ступеньки, ведущие наверх, находилась вторая закрытая дверь.

Как странно, думала Анжелика. Целая лестница свосем не используется.

Она спустилась в подвал и постаралась подружиться с главной диетсестрой, которую звали Мэри Стокман.

— Наверное, это так интересно — работать в больнице, — сказала ей Анжелика, улыбаясь. — Но, Бог мой, вы, должно быть, ужасно умная.

— Да, — сказала мисс Стокман, — Это интересная работа.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спросила Анжелика, оглядываясь. Мне так надоело болтаться наверху. — Она походила по кухне. — Я совсем не такая ловкая, как вы, мисс Стокман, но, может быть, я могла бы что-нибудь делать?

— Мне очень жаль, — сказала мисс Стокман, и ей действительно было жаль. Мисс де Монтиньи была такой милой и хорошенькой и с ней так приятно было говорить. — Но это запрещено. Мне нравится ваше общество, но я могу потерять работу, если кто-нибудь застанет вас здесь.

— Конечно, — ответила Анжелика. — Извините, мисс Стокман. Я бегу прямо в свою комнату.

Но Анжелика увидела то, зачем приходила. В кухне было слишком много еды для того количества больных, которые размещались на первом и втором этажах. На обратном пути в свою комнату она также заметила лифт с надписью "Грузовой".

Вечером Анжелика не выпила снотворную таблетку. Она долго лежала, после того как в больнице все затихло, до тех пор, пока не услышала, как одна няня сказала другой:

— Кофе готов. Пойдем выпьем, пока он горячий.

Обе няни прошли в маленький кабинет позади главного поста, где могли спокойно выпить кофе и выкурить сигарету.

Анжелика бесшумно выскользнула из своей комнаты и прошмыгнула по коридору. Двери грузового лифта открылись, скользя как будто были смазаны маслом и, когда она нажала на кнопку, помеченную цифрой "3", раздался очень слабый щелчок. Лифт, почти неслышно поскрипывая, пошел вверх. Двери тихо открылись на третьем этаже, и Анжелика застыла внутри темной кабины. Где-то играло радио и слышался мужской смех.

Анжелика стала осторожно пробираться по коридору. Ее одетые в тапочки ноги бесшумно ступали по кафельному полу.

В комнате, расположенной на полпути к холлу, был зажжен свет, и она направилась туда, прижимаясь спиной к стене, чтобы оставаться в тени. Она заглянула в комнату и, как потом вспоминала, чуть не обалдела от того, что там увидела.

Вокруг стола сидели пятеро мужчин и играли в покер. Маленький столик был заставлен тремя или четырьмя бутылками ликера, стаканами, вазочкой со льдом и блюдом с бутербродами. Мужчины не пользовались фишками для покера; в центре стола возвышалась огромная куча денег. Анжелика внимательно посмотрела на их лица. Четверо из них ей были неизвестны, зато пятого она узнала.

Так. Так, так, так.

Она тихо пошла назад к лифту и, проходя мимо комнаты, расположенной рядом с ним, услышала сочный храп. В комнате горел ночник и дверь была слегка приоткрыта. Анжелика очень осторожно открыла ее.

На кровати спал мужчина. Он лежал на спине, и его огромный живот горой возвышался под простыней, а рот был широко открыт.

Анжелика улыбнулась. Эта личность тоже была ей знакома.

На следующий день Анжелика с нетерпением ждала обхода доктора Майлса Гордона.

— Доктор Гордон, я так скучаю, — сказала она. — Как вы думаете, можно, я сегодня поеду домой?

— Вы могли уехать домой на следующий день после родов, — засмеялся доктор. — Такая вы крепкая. Конечно, вы можете ехать домой.

Этьен был вне себя от радости, когда Анжелика позвонила ему на работу и попросила забрать ее. Что касается Моники, то она с трудом дождалась момента, когда можно будет взять на руки нового ребенка.

Как только Анжелика вошла в дом, она разделась и легла в постель. Потом она попросила Этьена принести ей все старые газеты, которые Моника так тщательно хранила.

Через полчаса она нашла то, что искала. Фотография человека, который играл в покер в комнате на третьем этаже Мемориальной больницы Миры Гордон, была помещена прямо на первой странице. Под рисунком стояла подпись: "Полиция Нью-Йорка охотится за похитителем".

Что касается храпуна с большим животом, то он был известен практически любому человеку в Соединенных Штатах. Его звали Большой Вилли Конгрив, и его разыскивало ФБР за ограбление банка.

Анжелика де Монитиньи громко расхохоталась.

Ничего удивительного, что доктор Гордон мог позволить себе жить в прекрасном доме на Северной стороне. Ничего удивительного, что он ездил на большом "кадиллаке", а его жена носила манто из норки. Доктор Майлс Гордон и его партнер Генри Гудрич занимались таким рэкетом, о котором Анжелика представить не могла. Кому могло прийти в голову искать таких крупных бандитов в маленькой больнице небольшого городка в Нью-Гэмпшире?

У Анжелики снова ушло шесть недель, чтобы полностью привести себя в порядок. И когда ее живот вновь стал плоским, а волосы заблестели, словно солнце, она позвонила доктору Майлсу Гордону.

— Хелло, Майлс.

— Кто это? — озадаченно спросил доктор Гордон.

— Это Анжелика — Анжелика де Монтиньи.

— А, миссис де Монитиньи. Как приятно вас слышать. Только не говорите, что вы снова беременны.

Она услышала его смех по телефону и подождала, пока он перестал смеяться.

— Можешь называть меня Анжеликой, — сказала она, и поскольку он молчал, продолжала: — Майлс, я хочу, чтобы ты поставил мне выпивку сегодня вечером.

— Что?

— Я сказала, что мне бы хотелось, чтобы ты угостил меня рюмочкой. Тебя устраивает время около четырех тридцати в баре ливингстонской Гостиницы?

— Миссис де Монтиньи… — начал он.

— Анжелика, — поправила она.

— Анжелика, вы должны знать, что это невозможно. Нельзя, чтобы меня видели…

— Как жаль, — сладким голосом сказала Анжелика. — Один ваш приятель очень уж просил меня вам позвонить. Его зовут Джон Майкл Пауэлл. Кажется, он из Нью-Йорка.

Она с трудом удерживалась, чтобы не засмеяться в ответ на напряженное молчание.

— Джон Майкл Пауэлл — очень близкий друг другого типа, которого зовут Большой Вилли Конгрив.

— Анжелика…

— Так как насчет четырех тридцати, Майлс? В ливингстонской Гостинице?

— В четыре тридцать, — повторил Майлс Гордон.

Анжелика повесила трубку и постояла, стуча ногтем по зубам.

Она надела маленькую черную бархатную шляпку с вуалью, которая как раз закрывала ее глаза.

Глава третья

Лесли де Монтиньи влюбилась в первый, последний и единственный раз в своей жизни вскоре после того, как ей исполнилось шестнадцать лет, и она еще ходила в предпоследний класс Ливингстонской Центральной средней школы. Молодого человека звали Джино Донати.

Джино был двадцать один год, ростом шесь футов два дюйма и весом более тринадцати стоунов[21]. У него были черные вьющиеся волосы его предков и темно-карие глаза, ровный ряд белых зубов, сверкавших, когда он смеялся. Джино Донати работал водителем в этвиллской транспортной конторе — местные и дальние грузовые перевозки, — широкими плечами и могучей грудью, всем своим видом он походил именно на водителя грузовика. В его темно-карих глазах проглядывала чувственность, а в больших руках мягкость, которую и не заметил бы случайный наблюдатель. Но Лесли де Монтиньи заметила. Она обратила на это внимание в первый же раз, когда увидела Джино.

Однажды в ноябре во второй половине дня она шла домой из школы. Как ей всегда говорила Алана, она смотрела куда угодно, только не под ноги себе.

Ведь даже ноябрь может быть по-своему прекрасным, думала Лесли по дороге. Какое-то величие проглядывало в обнаженных, как бы резных деревьях, тянувших ветви к суровому серому небу. Как христианские мученики, подумала Лесли, или как в последем трагическом акте оперы. Она никогда не видела оперу, но слышала практически все, которые звучали в субботних вечерних передачах из Метрополитен оперы, и была уверена, что Милтон Кросс самый умный, самый удивительный человек в мире.

— Представь себе, — сказала она Алане в прошлую субботу, — ты только представь себе — держать в голове все эти знания.

— Чепуха, — сказала Алана. — Он наверное шпарит всю эту ерунду по книге или еще по чему-нибудь.

— Тише, послушай, — ответила Лесли. — Это второй акт оперы "Кармен", написанной Жоржем Бизе. Ты произносишь Жорж с буквой "ж" на конце. Представляешь, Алана, быть композитором и слышать в себе такую музыку.

— Они все звучат так, что у меня от них живот болит, — сказала Алана. — То ли дело Гленн Миллер или современные мелодии.

— Если ты композитор, то музыка должна звучать во всем твоем теле, задумчиво продолжала Лесли. — И в голове, и в желудке, и даже в кончиках пальцев.

— Ты хочешь пойти с нами? — нетерпеливо спросила Алана. — Дини, Винче и я идем кататься на коньках на Даусоновский пруд.

Динии Винче на самом деле звали Джеймс и Мэтью, а почему их прозвали Дини и Винче мало кто знал, да это было и неважно. Они жили ниже, на той же улице, что и Монтиньи, и все соседи их считали хулиганами. Это были лучшие друзья Аланы.

— Что с тобой все-таки? — спросила Алана. — Ты не хочешь выйти и повеселиться? Тебе не нравятся мальчики?

— Конечно, нравятся, — ответила Лесли. — Я только не хочу кататься на коньках с тобой, Дини и Винче, вот и все.

Алана с недовольным видом пошла к дверям:

— Другие сестры все делают вместе.

Лесли взглянула рассеяно:

— Что?

— Ничего, — сердито ответила Алана.

На кухне Мэгги Донован громко стучала кастрюлями и сковородками.

— Надо выбить эту дурь из ее головы, — воскликнула она. — Все эти крики и вопли по радио каждую субботу, которую посылает нам Господь.

— Заткнись, Мэгги, — ответила Алана. — И оставь Лесли в покое, когда я уйду. Она никого не трогает.

— Шестнадцать лет, — ворчала Мэгги Донован. — Другая девушка в ее возрасте в субботу пошла бы с мальчиком в кино, а не сидела здесь одна, слушая этот дьявольский шум.

— Может быть, Лесли не так увлекается брюками, как некоторые, кого я могу назвать, — сказала Алана, подойдя к кухонной двери и пристально глядя на Мэгги.

— Ты плохая девчонка, — зло ответила Мэгги, — дьявол придет и заберет тебя.

— А ты, конечно, покажешь ему дорогу, ты чокнутая старая воровка.

— Я скажу про тебя матери, — сказала Мэгги.

— Давай, ты, сумасшедшая старая ирландская торговка, — закричала Алана. — Слава Богу, что Лесли не любит мальчиков. А то она в старости была бы похожа на тебя.

Но это неправда, что Лесли де Монтиньи не нравились мальчики. Просто интерес к ним не поглощал ее целиком, как других девочек ее возраста. Ей не нравилось, когда во время фильма ее держали за руку, поэтому она редко ходила туда с мальчиками. В кино ее полностью захватывал сюжет, и потом она целыми днями могла воображать себя великолепно одетой Джоан Кроуфорд, разбивающей сердца, или трагической Бет Дэвис, с драматической походкой, отказывающейся от любимого мужчины, или чудесной Гарбо с грустными глазами, эффектно погибающей в объятиях какого-нибудь красивого актера.

О, конечно, Лесли нравились мальчики, также как ей нравилось большинство человеческих существ, но они не были ей необходимы. Этим ноябрьским днем она предподчла идти домой одна, нежели терпеть рядом какого-нибудь шумного парня, который подбрасывал бы в воздух свои книги или перепрыгивал через пожарные краны.

В Ливингстоне многие улицы носили названия деревьев — Вязовая, Еловая, Кедровая, Сосновая и Каштановая, Кленовая и Лавровая, хотя в большинстве случаев это не соответствовало действительности. Исключением была Кленовая улица. Клены выстроились по обеим сторонам, и Лесли смотрела на них, проходя мимо. Высокие ветвистые прекрасные деревья, которые летом почти закрывали небо своей зеленой листвой. Но сейчас был ноябрь, и деревья стояли какие-то беззащитно обнаженные.

Укройте меня, просили деревья на Кленовой улице.

Но небо, серое, как будто свод его был сделан из стали, не отзывалось. А деревья стояли в ожидании чуда, которое принесет им мягкий снежный покров.

Как будто они наказаны их за осеннее буйство, подумала Лесли.

Она улыбнулась, довольная своей выдумкой, и вдруг ее левая нога на ледяной участок мостовой. Казалось, все произошло сразу. Ее книги рассыпались по сторонам. Лесли тяжело упала на бетон, а ее правая нога больно подвернулась. Она даже не слышала, как остановился грузовик, как открылась дверь кабины и хлопнула, закрываясь, потому что боролась с тошнотой, подступившей к горлу. Я не должна испортить мое новое зимнее пальто, думала она в беспамятстве.

— Господи, детка, ты в порядке? — спросил мужчина, стоящий над ней.

Лесли посмотрела на Джино Донати.

— Я думаю, у меня сломалась нога, — сказала она и заплакала. — был такой ужасный звук, когда я упала.

— Ты действительно здорово ушиблась, — ответил Джино и присел на корточки рядом. — Ты можешь ею двигать?

— Она оперлась на руку и попыталась пошевелить ногой.

— Мне кажется, это колено.

Джино осторожно потрогал ее колено.

— Точно не знаю, — сказал он, — но не похоже, что оно сломано.

Он с беспокойством осмотрел пустую улицу.

— Послушай, — сказал он, — я же не могу оставить тебя так на мостовой. Где ты живешь?

— На соседней улице, — ответила Лесли. — В четырех кварталах отсюда.

— Ну, поднимайся, — сказал Джино и осторожно поднял ее. — Обхвати меня рукой за шею.

Когда он выпрямился, держа ее на руках, Лесли почувствовала переполняющее ее желание расплакаться и положить голову ему на плечо.

Джино положил ее в кабину грузовика так осторожно, как будто она была сделана из яичной скорлупы, затем вернулся и подобрал ее кники и бумаги.

— В можете из-за этого потерять работу, — сказала Лесли, показывая надпись "Без попутчиков" на переднем стекле грузовика.

Джино улыбнулся:

— Пусть это сейчас нас меньше всего беспокоит, ладно?

Нас беспокоит, подумала Лесли, как будто мы партнеры или друзья. Она вздохнула и положила голову на спинку сиденья.

— Покажи мне, где ты живешь, — сказал он. Всю дорогу к ее дому Джино ехал очень медленно, избегая выбоин на дороге, а когда они подъехали, он вынес ее из грузовика так легко, как будто она была ребенком. И снова это странное чувство заполнило Лесли, желание прижаться к нему головой, и в этот раз оно было непреодолимым. Он не успел еще нажать на кнопку дверного звонка, как она прижалась щекой к его плечу.

— Лесли! — воскликнула Алана, открыв дверь. — Что с тобой?

Джино последовал за ней в гостиную, и положил Лесли на диван.

— Она упала и повредила ногу, — сказал он Алане. — ты лучше вызови врача. Ты ее сестра?

— Да, — ответила Алана. — Я Алана де Монтиньи. А вы кто?

— Меня зовут Джино Донати, — ответил он, — и я нашел твою сестру посредине мостовой. Эй, — повернулся к Лесли, — мне кажется, что мы старые друзья, а я даже не знаю, как тебя зовут.

— Лесли, — представилась она. — Лесли де Монтиньи. — И без всякой причины начала снова плакать. Не от боли, потому что нога сейчас не беспокоила ее так сильно.

— Моей матери нет дома, — сказала Алана. — Я не знаю, где ее найти.

— А есть врац, которого можно вызвать? — спросил Джино.

Алана задумалась лишь на секунду:

— Да.

Джино сел на диван рядом с Лесли и взял ее за руку.

— Не плачь, Лесли, — ласково сказал он. — Твоя сестра вызовет врача, и он тебе все сделает. Будешь как новенькая. Я бы остался с тобой до его прихода, если бы мог. Но если я не поставлю грузовик в гараж, меня точно выгонят.

— Да, конечно, — ответила Лесли, и вздохнула: — Все будет хорошо. Уходите, пожалуйста. Мне бы не хотелось, чтобы у вас были из-за меня неприятности.

— Я позвоню тебе позже, — сказал Джино. — Чтобы узнать, как дела.

— Хорошо.

У двери он остановился и улыбнулся своей "удивительной", как Лесли уже начала называть, улыбкой.

— Эй, — сказал он, — как пишется де Монтиньи?

Лесли не могла удержаться от смеха.

— С маленькой "д", — сказала она, — большой "М".

Как только Джино Донати ушел, Алана подошла к телефонному столику и взяла блокнот, в котором Анжелика записывала телефоны своих друзей в алфавитном порядке.

— Она ушла на вечеринку с коктейлями, — сказала Алана. — Хотя у Мэгги сегодня выходной. Мы должны поужинать сами.

Она набрала первые три номера из списка, задавая один и тот же вопрос и получая один и тот же ответ.

— Можно попросить Анжелику де Монтиньи?

— Ее нет.

— Большое спасибо.

Но после безуспешного третьего звонка Лесли позвала:

— Алана, помоги мне, пожалуйста. Меня тошнит.

Алана сбегала и принесла тазик, затем снова взяла телефон и набрала следующий номер.

— Это вы, Майлс?

— Кто это? — спросил Майлс Гордон.

— Алана де Монтиньи.

— О, Алана. Что случилось?

Его раздражало, что эта дерзкая девчонка называла его по имени. Она никогда этого не делала при Анжелике. При ней было всегда "доктор Гордонто" и "доктор Гордон это", но как атолько Анжелика удалялась за пределы слышимости, у Аланы тут же появлялось мерзкое выражение лица и она говорила: "Майлс".

— Лесли упала и повредила ногу, — сказала Алана, — а я не могу найти Анжелику.

И эта манера Аланы очень раздражала Майлса Гордона. Она никогда не называла Анжелику матерью.

— Что это значит — повредила ногу? — спросил доктор.

— Именно то, тчо я сказала, Майлс, — ответила Алана. — Может быть, у нее перелом. Сегодня у Мэгги выходной и мы одни.

— Я сейчас приеду, — сказал доктор. — Не давай Лесли двигаться. Слышишь?

— Хорошо, Майлс.

Лесли отвезли в больницу на машине Гордона. И после того как ей сделали снимок и, как показалось Алане и Лесли, многочасового ожидания, Майлс Гордон сообщил им, что у Лесли нет перелома. Сильный ушиб колена, вот и все. Эластичная повязка, несколько дней в постели — и все пройдет.

— Мы уложим ее в постель и дадим ей легкое успокаивающее лекарство, сказал доктор Гордон, когда они вернулись домой.

— Куда, ты сказала, пошла твоя мать?

— На вечеринку с коктейлями, — ответила Алана. — Я не знаю, куда.

— О'кей, — сказал доктор. — Останься наверху с Лесли, пока она не заснет. Посмотрим, удасться ли мне найти вашу мать.

Ни для Майлса Гордона, ни для кого-либо из друзей Анжелики не было секрета в том, что в течение последних трех месяцев у нее был новый любовник по имени Элберт Петри.

Петри был диктором на самой большой радиостанции Ливингстона, где работал по сменному графику.

Майлс Гордон был в бешенстве, когда поднял телефонную трубку.

Вечеринка с коктейлями, какая глупость, мрачно подумал он. Скорее уж вечеринка с постелью.

Телефон звонил и звонил, и злость его нарастала с каждой секундой. Наконец, на семнадцатом звонке настороженный мужской голос отозвался:

— Алло?

— Разрешите мне поговорить с Анжеликой де Монтиньи.

— Вы наверное набрали неверный номер.

— Послушайте, вы, чокнутый ублюдок. Я набрал правильный номер. А теперь скажите Анжелике, чтобы она встала с постели и оделась. Одна из дочек попала в аварию.

Наверху Алана тихо вошла в комнату, которая занимала вместе с Лесли.

Это кто-то новый, думала она, сидя на краю своей кровати. Интересно, кто это?

Она все еще думала об этом, когда услышала, как перед домом остановилось такси, а затем дверь захлопнулась за Анжеликой.

Алана подошла к лестнице и увидела, как Анжелика вошла в парадную дверь, и подол черного платья обмотался вокруг ее ног.

Она смотрела на Майлса Гордона и даже сверху лестницы Алана видела, как гневно сверкают ее глаза, а на щеках горят красные пятна.

— Кто тебе дал право так разговаривать с Петри? — закричала она.

Вот это кто, подумала Алана. Петри. Элберт Петри, диктор на радио.

Теперь она вспомнила, что он заходил в их дом три-четыре раза. Не в гости, а чтобы забратиь Анжелику. И она вспомнила также его тонкие нервные руки и слащавый голос, приторный как кленовый сироп на ванильном мороженом.

— Это так типично для тебя, моя дорогая, — сказал доктор Майлс Гордон. — Абсолютно типично. Ты не спрашиваешь, что случилось с твоим ребенком. Ты даже не спрашиваебь, с каким ребенком. В первую очередь тебя волнуют чувства твоего любовника.

— Оставь свои нравоучения для себя, Майлс, — ответила Анжелика. Меня от них тошнит. А теперь скажи мне, что случилось?

— Лесли упала и ушибла колено. Я отвез ее в больницу, сделал снимок, привез ее домой, уложил в постель и дал снотворное. Сейчас с ней Алана.

Анжелика сняла маленькую черную шляпку и аккуратно положила ее.

— Это все? — спросила она утомленно.

— Да, — воскликнул Майлс Гордон, — это все, Анжелика. Может быть мне не стоило вытаскивать тебя из теплой постели Петри по такому незначительному поводу. Но поскольку Лесли — твоя дочь, я решил, что тебя может заинтересовать, что с ней случилось.

Анжелика подошла к маленькому бару в конце гостиной и налила себе выпить.

— Ты лжешь, Майлс, — спокойно сказала она. — Ты искал меня не из-за Лесли. Ты увидел великолепный повод, чтобы проверить свои подозрения насчет меня и Элберта и воспользовался им. Ты же не можешь перенести, если я с кем-то, кроме тебя, верно?

Майлс Гордон налил себе рюмку без приглашения и выпил половину ее одним глотком. Она улыбнулся, вновь глядя на Анжелику.

— Не слишком ли Петри молод для тебя, моя дорогая?

Анжелика медленно отпила из рюмки.

— Элберт старше меня на два года, — сказала она.

— Я знаю, знаю, — ответил доктор. — Но все равно он слишком молод для тебя, не так ли? Тебе ведь обычно нравятся мужчины постарше? Например на пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет.

— Что ты имеешь против зрелости? — спросила Анжелика. — Я нахожу ее очаровательной.

— Кому ты морочишь голову, детка? — спросил Майлс Гордон. — Тебя волнует не зрелость. Твои ноги, детка, раздвигает мечта о мужчине, который мог бы быть твоим отцом.

Он помолчал и посмотрел на нее сверху вниз.

— Я знаю, — добавил он. — Я там был.

И снова щеки Анжелики вспыхнули ярким пламенем, и злой блеск появился в ее глазах.

— Ты что-то знаешь, Майлс, — сказала она. — Ты настоящий, в двадцать один карат, сукин сын. А кроме того, ты развращенная старая свинья.

— Принцесса, — продолжал Майлс Гордон, как будто не слышал ее. Принцесса, которая выросла, но не способна ни давать, ни принимать любовь. Стареющая принцесса, все еще привязанная к королевству и королю своего детства.

Анжелика пристально взглянула на него.

— Убирайся отсюда, Майлс, — сказала она и голос ее задрожал. Убирайся отсюда, пока я тебя не убила.

Майлс Гордон поставил пустую рюмку.

— Сейчас ухожу, Ваше Величество, — сказал он, и его усмешка была совсем лишена юмора.

Он тихо закрыл за собой дверь. Анжелика допила рюмку и закурила. Когда она направилась к лестнице, Алана тихо вошла в спальню, где спала Лесли. Когда Анжелика появилась на верхней ступеньке, Алана открыла дверь спальни и вышла в холл.

— Привет, мама, — сказала она. — Я не слышала, как ты пришла. Лесли спит. Доктор Гордон рассказал тебе, что случилось?

— Да, — ответила Анжелика. — Я приехала сразу, как только смогла, но было трудно поймать такси. Я собиралась войти и взглянуть на Лесли.

— Пойду выпью стакан молока, — сказала Алана. — Мы не обедали.

— Ты не умрешь, если не поешь лишний раз, — ответила Анжелика с отсутствующим видом. — Это только полезно для фигуры.

Спускаясь по ступенькам, Алана подумала, что ни мать, ни Майлс Гордон даже не подумали спросить, где с Лесли случилась авария и как ей удалось добраться до дома с поврежденным коленом.

Алана взглянула через плечо, чтобы убедиться, что Анжелики не видно. Тогда она бесшумно сняла с крючка телефонную трубку и небрежно накинула сверху свой свитер.

Во всяком случае она не хоетла, чтобы Джино Донати звонил, когда Анжелика дома.

Прошло больше года, прежде чем Анжелика де Монтиньи поняла, насколько ее дочь Лесли увлечена Джино Донати. Конечно, несколько раз она видела Джино в доме, но ей и в голову не приходило, что он может быть чем-то большим, чем школьным товарищем Лесли. Она не представляла себе, что он окончил школу и почти пять лет работает, по той простой причине, что не удосужилась спросить. Для Анжелики Джино был просто приятным молодым мальчиком, который иногда приходил к его дочери. Один из приятелей Лесли.

Если все это время Лесли звонила чаще, чем обычно, она относила это к тому, что Лесли уже исполнилось семнадцать лет и она училась в старшем классе средней школы. Вполне естественно, что она стала чаще выходить из дому, когда девушка пользуется успехом, ведь чтобы удачно выйти замуж, ей придется встречаться с самыми разными мужчинами.

Анжелика просчитала на годы вперед будущее своих дочерей. Из них вырастут уравновешенные привлекательные девушки, они поступят в хороший колледж и в конце концов выйдут замуж за богатых мужчин. Однажды она сказала это Майлсу Гордону и он с недоверием уставился на нее.

— Анжелика, — сказал он. — Это же несерьезно? Ты действительно думаешь, что так просто воспитать двух дочерей? Ты знаешь, ведь это люди. Ты не можешь сказать: "Хорошо, ты будешь заниматься этим", или: "Ты поступишь так-то", или: "Ты подходишь для этой группы".

— Не смеши меня, — ответила Анжелика. — Почему это все не пойдет так, как я планирую? Я дала этим девочкам все, и даже больше. У них хороший дом, красивая одежда, я показываю им хороший пример, как следить за собой и как себя вести. Так почему же будет не так, как я хочу?

Майлс Гордон покачал головой:

— Анжелика, Анжелика, однажды ты получишь такой удар.

— Ты смешон, Майлс. Но ты увидишь. В конце концов, ты будешь вынужден признать, что я права.

Анжелика была так убеждена в этом, что буквально не поверила своим глазам, когда Лесли на Рождество пришла домой с бриллиантовым обручальным кольцом на пальце.

Каждое Рождество Анжелика устраивала то, что она называла "более или менее открытый дом". В большой серебряной чаше готовили горячий грог и две дочери Мэгги Донован, одетые в черные платья и белые чепцы с оборками, обслуживали гостей. На одном конце гостиной всегда стояло огромное великолепно украшенное дерево, над дверями висели пучки омелы, а окна были украшены цветочными гирляндами.

Едва ли кто-нибудь мог заметить некоторые необычные вещи на рождестве у Анжелики. Только Алана и Лесли да еще парочка остроглазых анжеликиных друзей заметили, например, что у рождественского ангела, стоявшего на верхушке дерева, было фарфоровое лицо, разрисованное от руки, и оно было точной копией лица Анжелики. Это сделал для нее один художник из Нью-Йорка, с которым она однажды провела три недели.

Было заметно, что гости, которые проходили в "более или менее открытый дом", были все одного типа. Это были люди, которые слишком много пили, обменивались женами и мужьями на уик-энды, покупали своим детям слишком дорогие подарки и которым на Рождество Евы было некуда больше пойти.

— Тебе не понравится эта вечеринка, дорогой, — сказала Лесли, когда Джино остановил машину напротив дома. — Я считаю, что мамины друзья — люди совсем другого круга. Но я хочу, чтобы она знала о нас. Я хочу, чтобы все знали.

Она подняла левую руку, и Джино засмеялся.

— Этот бриллиант почти не виден при дневном свете, — сказал он, нужно оставаться в темноте.

Он поцеловал ее руку, а затем палец, на который было надето его кольцо.

— О Джино. Дорогой, я так счастлива.

Он взял ее лицо в руки и нежно поцеловал.

— Я постараюсь, чтобы ты всегда была счастливой, — сказал он, — я это обещаю.

Она вздохнула и прижалась к нему:

— О Джино, я так тебя люблю.

— Наполовину сильней?

— В два раза сильней.

Они засмеялись. Это был секретный код, которым они всюду пользовались. Посреди огромной толпы они могли взглянуть друг на друга и один из них спрашивал: "Наполовину сильней?" — И ответ всегда был одним: "В два раза сильней".

— Нам лучше войти, — сказал Джино.

— Да. Я хочу застать Алану одну и сказать ей первой.

— А я бы лучше подумал, как уговорить твою мать.

Джино никогда не нравилась Анжелика. Он считал ее эгоистичной, поверхностной и небрежной по отношению к дочерям и, хотя он никогда не говорил этого Лесли, у него было чувство, что Анжелика точно знает, как он к ней относится. Сейчас он нервничал и побаивался предстоящей встречи с ней.

— Не глупи, Джино, — удивленно сказала Лесли. — Она будет рада до смерти. Мама всегда говорила, что замужество — единственный правильный путь для девушки.

— Хорошо, милая, — ответил он. Давай войдем.

Они постояли в холле, пока Лесли не удалось поймать глазами Алану и кивнуть ей.

— Привет, — сказала Алана, в черном платье и на высоких каблуках она выглядела очень привлекательно и немного старше своих шестнадцати лет. В руках она держала серебряную чашку, до краев полную грога. — Что с вами?

— Пойдем наверх. Я должна тебе что-то показать, — прошептала Лесли. Идем, Джино.

Они втроем пошли в спальню Аланы и Лесли, и, как только дверь закрылась, Лесли закружилась и крепко обняла Алану.

— Мы обручились! — сказала Лесли. — Посмотри!

Она подняла руку, чтобы Алана увидела кольцо, искрящееся у нее на пальце.

— О, Лесли. Я так рада.

Алана крепко обняла Лесли, а затем подошла к Джино и положила руки ему на плечи.

— Мне не надо говорить, как тебе повезло, правда? — сказала она, и глаза ее были полны слез.

Джино поцедлвал ее в кончик носа.

— Нет, тебе не надо говорить, как мне повезло.

Алана повернулась к Лесли:

— Ты собираешься сказать Анжелике?

— Конечно, — ответила Лесли.

Алана быстро взглянула на Джино, который ответил ей таким же взглядом.

— Не делай этого, Лесли, — сказала Алана. — Не говори ей.

— Ты с ума сошла? Конечно, мы ей скажем. И прямо сейчас. Идем, Джино.

— Подожди, — сказала Алана. — Пожалуйста, подожди, Лесли. Не говори ей.

— Алана, что с тобой, в конце концов? Она моя мать и я хочу сказать ей.

Алана пожала плечами:

— Тогда иди. — Она вздохнула и вышла из спальни следом за Лесли. Что касается меня, то я хочу еще грога. И вы бы тоже лучше выпили.

— Привет, детка, — воскликнула Анжелика, когда Лесли подошла к ней, держа Джино за руку. — Счастливого Рождества и выпей немного грога.

Анжелика была чуточку пьяна и Лесли почувствовала себя неловко. Будучи навеселе, сначала Анжелика проявляла большую нежность к дочерям, называя их "детка", "любимая", "дорогая". Затем наступала вторая стадия, когда она станвоилась очень величественной и очень англичанкой. Тогда она пыталась говорить с английским акцентом, и на этом этапе все, включая Алану и Лесли, становились ниже ее и были недостойны ее внимания. Когда Анжелика выпивала столько, что становилась англичанкой, она становилась очень царственной, и казалась себе настоящей принцессой, не подозревая о насмешках своих друзей и о том стыде и смущении, которое испытывали ее дети.

— А кто этот божественно красивый мальчик? — спросила Анжелика.

Слова "божественно красивый" были произнесены преувеличенно растянуто и Лесли почувствовала, что бледнеет.

— Мама, — сказала она, стараясь говорить спокойно и чтобы ее было слышно на фоне шума в гостиной. — Ты помнишь Джино, правда? Джино Донати. Ты должна помнить.

Анжелика уставилась на Джино.

— О, конечно, дорогая. Джино. Один из твоих дружков.

— Мама, — в отчаянии прошептала Лесли. — Мама, пожалуйста. Послушай меня. Мы с Джино обручились.

Анжелика поставила свою серебряную чашку.

— Извини?

Ее лицо было спокойным, за исключением поднятой левой брови, и Лесли с ужасом, охватившим все ее существо, поняла, что ее мать сию минуту превратится в Англичанку.

— Мы обручились, — повторила Лесли. — Мы с Джино собираемся пожениться.

Анжелика откинула назад свою белокурую голову и засмеялась. Лесли дрожала, рука, которую держал Джино, стала влажной. Она смотрела на прекрасную белую гладкую шею, дрожащую от смеха, и вдруг увидела красную полосу, искажающую эту восхитительную белизну.

— Идем, милая, — сказал Джино. — Сейчас не время и не место для разговора.

Алана встала рядом с Лесли и Джино, а Анжелика все продолжала смеяться.

Все, кто находился в комнате, замолчали и повернулись к Анжелике, улыбаясь и надеясь принять участие в шутке. Алана, Лесли и Джино повернулись, чтобы уйти, и вдруг смех прекратился.

— Минуточку, — сказала она властно, и все трое обернулись. — Так что ты сказала, Лесли?

— Миссис де Монтиньи, — сказал Джино, прежде чем Лесли успела открыть рот. — Я просил Лесли выйти за меня замуж, и она согласилась.

— Лесли, — произнесла Анжелика в английской манере. — Как, ты сказала, зовут этого молодого человека?

— Джино, — с ужасом прошептала Лесли. — Джино Донати.

Анжелика свысока взглянула на Джино, все замерли.

— Молодой человек, — сказала она, — я не помню, чтобы приглашала вас в мой дом сегодня вечером.

— Мама! — воскликнула Лесли.

— Более того, — продолжала Анжелика, не обращая внимания на пронизанный ужасом голос Лесли, — я не люблю плохих шуток. А теперь я действительно должна попросить вас уйти отсюда. И немедленно.

— Мама, — прошептала Лесли. — Мама, мы собираемся пожениться7

Она забыла, что в комнате были другие люди и что это Рождество. Она забыла обо всем, кроме той мечты, которую они с Джино лелеяли так давно.

— Как только я кончу школу, — продолжала Лесли, — мы собираемся пожениться. На следующий день после моего окончания.

Она говорила, запинаясь, и Джино сжал ее руку.

— Милая, не сейчас…

— Джино накопил денег, — продолжала Лесли, говоря слишком быстро, — и вот, посмотри. — Она протянула левую руку. — Кольцо полностью оплачено и после Нового года мы собираемся покупать обстановку. — Онв даже не чувствовала, что слезы текут по ее щекам. — Мама, разве ты не счастлива за меня? За нас?

Левая бровь Анжелики была по-прежнему приподнята и презрительная усмешка искривила ее губы.

— А как интересно этот, — она махнула рукой в сторону Джино, — этот ученик собирается тебя содержать? — спросила она. — Или он планирует переложить на меня эту заботу?

— Ради Бога, мама, — вмешалась Алана, — Джино уже пять лет как кончил школу. У него есть работа, и очень неплохая.

— Да? — спросила Анжелика. — И что же вы делаете, мистер Донати?

Джино посмотрел ей прямо в глаза.

— Я вожу грузовик в Этвиллской транспортной конторе.

В комнате повисло напряженное молчание, и Лесли подумала, что она сейчас закричит, но Анжелика медленно повернулась к одной из дочерей Мэгги Донован, которая стояла как вкопанная, держа поднос с закусками.

— Кэтлин. Ты можешь принести мне шотландское виски со льдом? И пожалуйста, быстро.

— Да, миссис де Монтиньи, — ответила Кэтлин, благодарная за возможность поставить поднос и убежать в кухню. Кэтлин, которой было тоже семнадцать лет, готова была зарыдать вместе с Лесли. — Сейчас, миссис де Монтиньи.

Где-то в другом конце комнаты кашлянула женщина, вдруг заговорил мужчина и кто-то завел грамофон. Но внимание всех присутствовавших было приковано к Анжелике, которая все еще стояла, глядя свысока на Лесли и Джино.

Кэтлин вернулась, неся на подносе бокал, и Анжелика медленно сделала большой глоток, прежде чем повернулась к Джино.

— Водитель грузовика. Это потрясающе.

— Миссис де Монтиньи, — сказал Джино. — Я уверен, что мы сумеем обсудить это более подробно в другое время.

Анжелика допила содержимое бокала.

— Кэтлин, — сказала она, протягивая его, — налей мне еще. — Она снова повернулась к Джино. — А ты, милый мальчик, стой, где стоишь.

И тогда Алана поняла, раньше всех в комнате, что у Анжелики наступил третий этап опьянения.

— Конец, — прошептала Алана Лесли и Джино. — Уходите отсюда сейчас же.

— Нет, — твердо ответил Джино. — Если ваша мать предпочитает продолжать разговор, мы останемся и послушаем ее.

— А, — сказала Анжелика, берясь за новый бокал. — Я вижу, у него хорошие манеры, у нашего водителя грузовика.

— Беги, Лесли, — шепнула Алана.

— Да, Лесли. У твоего грязного вонючего водителя грузовика хорошие манеры. Или по крайней мере, он на это претендует.

— Мама… — начала Лесли.

— Заткнись, проклятая потаскушка, — заорала Анжелика.

Лесли слишком поздно поняла, что ей нужно было уйти, когда предлагала Алана. Напиваясь до крайней точки, Анжелика начинала швырять вещи и ругалась, как грузчик.

— Ты дура, шлюха развратная, — орала Анжелика. — Скажи мне, до чего вы с ним дошли.

Лесли не могла пошевелиться, а лицо Джино стало багровым.

— Миссис де Монтиньи…

— Заткнись! — сказала Анжелика и повернулась к гостям. — Убирайтесь к чертям отсюда. Вы тут достаточно повеселились на холяву. Пошли вон. Идите пить свое пойло.

Друзья, пожав плечами, занялись поисками своих пальто, галстуков6 сумок. Они даже не обиделись, потому для них все это было не в новинку. Потом, многие, напившись, вели себя ничуть не лучше.

— Уходите, — сказала Алана Лесли и Джино, — скорей.

— Алана, — крикнула Анжелика. — Я буду тебе признательна, если ты заткнешь свою проклятую глотку. — Она повернулась к Джино: — А ты отвяжись к чертям от моей дочери и убирайся вон из моего дома!

— Миссис де Монтиньи, во всем этом нет никакого смысла, — спокойно ответил Джино. — Я люблю Лесли и, что бы вы не говорили и не делали, это ничего не изменит.

— Любовь! — завопила Анжелика. — Ты, несчастный ублюдок, ты меня не обманешь. Я знаю все про тебя и таких как ты. Для тебя любовь — это твой здоровый член, вот и все.

Джино, который проводил достаточно много времени с грубыми и жесткими людьми, был буквально ошарашен.

— И еще я скажу тебе, ты, помешанный на спагетти, сукин сын, продолжала Анжелика. — Если увижу, что ты снова крутишься возле Лесли, полетишь в тюрьму, да так быстро, что не узнаешь, кто тебе врезал. Моей дочери семнадцать, она несовершеннолетняя, не забывай об этом. А теперь самое лучшее, что ты можешь сделать — убраться отсюда и побыстрей.

Нетвердыми шаками она направилась к телефону.

— Пожалуйста, Джино! — в истерике закричала Лесли, — пожалуйста, уходи! Она сделает, что говорит!

— Нет, — сказал Джино. — Я не собираюсь оставлять тебя с ней одну. Она сумасшедшая.

— Посмотрим, что подумает полиция, какая я сумасшедшая! — закричала Анжелика. — Карабинеры. Ведь так вы, итальянские свиньи, их называете.

— Пожалуйста, ну, пожалуйста, — рыдала Лесли.

Даже Алана, обычно жесткая и упругая, как резиновый мячик, вся дрожала.

— Тебе лучше уйти, Джино, — сказала она, дрожа. — Если ты останешься, будет только хуже.

В конце концов, Джино согласился уйти.

— Я позвоню тебе, Лесли.

— Нет, нет, нет, — закричала Лесли. — Я сама тебе позвоню. Завтра утром, я обещаю.

Когда он ушел, в гостиной стояла полная тишина, кроме сводящего с ума щелканья грамофона. Последняя пластинка кончилась, и игла постоянно щелкала, а Анжелика, Лесли и Алана стояли неподвижно глядя друг на друга.

Но Лесли не выдержала. Она шагнула к Анжелике, сжав кулаки, и слезы текли по ее щекам.

— Я ненавижу тебя, — сказала она. И снова: — Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу тебя! — Каждый раз все более высоким голосом, и наконец она разрыдалась.

— А что ты думаешь, как я к тебе отношусь, сучка вонючая! — заорала Анжелика. — Лечь с такой грязью, как этот водитель грузовика!

Лесли вспыхнула и убежала наверх, а Алана продолжала, с отвращением глядеть на мать.

— Боже мой, какая ты отвратительная, Анжелика!

— Не смей так разговаривать со мной, — сказала Анжелика! — Ты должна разговаривать вежливо. Мало у меня проблем с одной задницей?

— Не волнуйся насчет Лесли, Анжелика, — сказала Алана, и теперь ее голос был спокоен. — Если она беременная, ты что-нибудь придумаешь.

— О чем, черт побери, ты говоришь? — спросила Анжелика, подходя к грамофону и снова поставив пластинку.

Очаровательные звуки рождественского гимна заполнили комнату.

— Если бы Лесли была беременной, — сказала Алана, — ты могла бы договориться с доктором Гордоном, чтобы он сделал ей аборт.

Анжелика застыла с сигаретой в руке.

— Я сказала, — повторила Алана, — что если бы Лесли была беременна, ты могла бы договориться с доктором Гордоном, чтобы он сделал ей аборт. Она подошла к Анжелике и, приблизив свое лицо вплотную к материнскому, улыбнулась глухо зашептала — Или лучше было бы тебе подождать. Да, лучше подождать, пока у Лесли родится ребенок, и тогда доктор Гордон сможет его убить.

Анжелика побледнела.

— Что… — начала она и обизнула губы, — Алана, что…

— Да, — продолжала Алана тем же жутким голосом, но уже громче. — Да. Подожди, пока родится ребенок, а потом пусть доктор Гордон убьет его.

— Пожалуйста, Алана…

— Да, убьет, — сказала Алана, — как он это сделал для тебя. Как он убил моего брата.

"Приди, приди в Вифлием. Приди и посмотри на него, рожденного Царя Ангелов…"

— Алана…

— Доктор Гордон — убийца, — сказала Алана, — и ты убийца. И вам даже не больно. Лесли не беременна. Она девственница, хотя ты наверое, не помнишь, что когда-нибудь была ею! — Она повернулась и убежала из комнаты, но у лестницы остановилась и посмотрела на мать.

— Убийца! — крикнула она. — Убийца!

"О! Как мы любили Его, как мы любили Его…"

Анжелика де Монтиньи опустилась на пол около граммофона, и содержимое бокала медленно растекалось по ее платью.

— Всегда что-нибудь случится, — прошептала она. — Всегда что-нибудь случится, чтобы испортить мне вечеринку.

И она заплакала.

Глава пятая

Уже три года Джино и Лесли были женаты. Она родила ему двух красивых здоровых сыновей, которых назвали Джузеппе и Марчелло в честь отца и старшего брата Джино. В семье их звали Джо и Марк, и у них была очаровательная большеглазая сестренка, названная Джулией в честь матери Джино. Джино не замечал, да ему и было все равно, что Лесли уже не носит платья десятого размера, а ее длинные волосы не всегда падают сверкающим, хорошо расчесанным водопадом, как было раньше. Он знал только, что ее глаза загораются, когда она смотрит на него, и только ему одному улыбается мягкой удивительной улыбкой. Джино любил маленький мягкий животик своей жены и ее полные груди с большими сосками, и как она сразу оборачивалась на его прикосновение, полная ответной страсти.

По утрам, когда дети еще спали, а Лесли на кухне готовила завтрак, он часто тихо подходил к ней сзади, крепко прижимал к себе и целовал в шею, а его руки ловко расстегивали ее пижаму.

— Кофе убежит, — предупреждала Лесли.

— Да, — соглашался Джино, и его руки были полны ею, а пальцы поглаживали ждущие соски.

— Я не могу ничего делать, когда я возбуждена.

— Я тебя возбуждаю?

— Да.

— А как? Вот так? Или так?

— Да.

— Или так?

— Да, да.

И чаще всего дело заканчивалось тем, что совершенно обнаженную Лесли Донати муж относил назад в их смятую постель.

— Надеюсь, что в этот раз мы сделали ребенка, — скажет потом Лесли.

— Как? Опять?

— Да, — ответит она, нежно целуя его после страстных объятий. — Я хочу иметь дюжину детей с тобой, для тебя. Две дюжины. Сотню.

— И всех за одно утро? — смеялся Джино.

— В любое утро. Или ночь, или вечер.

— Если я не начну торопиться, чтобы попасть на работу, мы не сможем прокормить и тех троих, что у нас уже есть, — говорил он, гладя ее. — Я люблю тебя трогать.

— И никогда не переставай, — отвечала Лесли. — Я бы умерла, если бы ты не захотел меня трогать.

— Ты — это все! — говорил Джино. — Все, чего я хочу.

А когда Джино уходил, Лесли Донати оставалась со своей бело-голубой кухней, где на подоконнике цвела красная герань, бледно-желтой ванной и гостиной с камином, полом из сосновых досок и ковром ручной работы. Трое ее детей были пухленькими, жизнерадостными и редко плакали, за исключением тех случаев, которые Лесли называла "легкими вспышками латинского темперамента".

— О, Джо, — скажет она (или "О, Марк", или "О, Джули), — ты опять начинаешь проявлять свой латинский темперамент. Да? Хорошо. Ну, давай. Продолжай, теперь погромче. Раз, два, три. Давай!

И в большинстве случаев дети начинали смеяться и обнимать ее пухлыми рученками.

Лесли Донати часто говорила себе, что у нее есть абсолютно все, чего бы она могла пожелать. У нее был прекрасный дом, и она знала, что ее любят. Семья мужа обожала ее, а сам Джино восхищался не только ее телом; ему было приятно находиться рядом с ней, говорить с ней, быть там, где была она. Он был добрым и нежным, любящим отцом и хорошо обеспечивал семью.

В первый год после их женитьбы Джино оставил Этвиллскую транспортную контору и вошел в дело с отцом и братьями. Теперь он был полноправным партнером в фирме "Донати и сыновья — Оптовая торговля фруктами и продуктами", и очень хорошо зарабатывал. Он мог позволить себе немного побаловать жену, доставить ей удовольствие.

Только одного он не мог понять — неослабевающей любви Лесли к матери, Анжелике, и сестре, Алане. Единственное, из-за чего Джино и Лесли спорили друг с другом, но всегда один из них вовремя останавливался, чтобы спор не вышел из-под контроля. Однако отношение Лесли к матери и сестре всегда оставалось тем, что разделяло их, в чем они не могли достичь полного согласия.

— Послушай, милая, в этих двоих нет ничего хорошего. Ни для тебя, ни для меня, ни для детей. Даже для самих себя. Они ни к чему не пригодны. Посмотри, как они ведут себя.

— Дорогой, ты не понимаешь…

— Ты чертовски права, что я не понимаю! И больше всего не понимаю, как ты можешь защищать их. После всех гадостей, которые они тебе сделали. Не знаю, как ты выносишь их присутствие.

— Джино, это моя мать и моя сестра.

— Да, я знаю. Но любой прохожий на улице, которого ты никогда не видела, лучше бы отнесся к тебе.

— Ты не понимаешь…

Конечно, он не понимает, думала Лесли. Да и как ему понять?

Семья Донати была полной противоположностью семье де Монтиньи, а она была той меркой, по которой судил Джино.

Лесли улыбалась. Семья Донати — это было что-то необыкновенное, удивительное и теплое, и так тесно связанное, как пальцы на руке. Джулия Донати обожала своего большого веселого мужа Джузеппе и своих сыновей Марчелло, Джино, Роберто, и своих дочерей — Софию и Адриану, а все они, в свою очередь, смотрели на Джулию, как на единственную в мире личность, вокруг которой вращаются Солнце и Луна. Донати пели, смеялись, плакали и спорили с грубокой яростью и хорошим чувством юмора. Когда Анжелике де Монтиньи не удалось поссорить свою дочь и Джино в то памятное Рождество, она смирилась с поражением, но предприняла атаку в новом направлении.

— Эти итальянские семьи все одинаковы, — говорила Анжелика. Они вечно грызутся друг с другом.

— Они очень дружны, — отвечала Лесли, стараясь не поругаться с матерью.

— Как отвратительно все это, — продолжала Анжелика, — все эти спагетти, сыр, чеснок, оливковое масло. Здоровые толстые мужчины и неаккуратные неряшливые женщины. Ты воспитана не так, Лесли. Поверь мне, тебе очень быстро все это надоест.

После серии таких выступлений Лесли отказалась обсуждать с матерью семью Донати. Она поняла бессмысленность стараний убедить Анжелику в том, что существует большая разница между семьей Донати и семьей в итальянской комической опере с толстыми животами и ужасным акцентом. Джулия часто готовила итальянские блюда, но она также с редким талантом умела жарить бифштексы на углях и кукурузные початки. Родив пятерых детей, Джулия Донати прекрасно влезала в плятья двенадцатого размера. А обе ее дочери, София и Адриана, были обладательницами талий в двадцать два дюйма, отчего их подруги не итальянки зеленели от зависти.

Нет, не было никакого смысла спорить с Анжеликой с ее ограниченным взглядом и неприкрытой ложью.

Самая большая ложь, сочиненная Анжеликой, состояла в том, что Донати ни за что на свете не примут в свою семью не итальянку. Однако со дня их встречи с Джино, Лесли не видела от Джулии ничего, кроме доброты, и когда Джино объявил, что он собирается жениться на Лесли, Джулия заплакала от радости.

— Я позвоню твоей маме и приглашу ее на ужин. Мы должны отпраздновать это событие.

— Пожалуйста… — начала Лесли.

— Что, дорогая? — спросила Джулия.

— Она не придет, — сказала Лесли с несчастным видом. — И потом, я ей еще не сказала.

— Так скажи, — запротестовала Джулия. — Идите сейчас же вместе с Джино и скажите ей. А потом я позвоню твоей маме и приглашу ее на ужин.

— Пожалуйста, не надо, — ответила Лесли. — Я хочу сказать ей на Рождество. У нее в этот день всегда бывает вечеринка.

— Конечно, детка. Тогда ей и скажешь. А праздник устроим после каникул.

Но после ухода Лесли Джулия сказала мужу:

— Мне не нравится это, Джузеппе. Похоже, что она боится сказать своей собственной матери.

— Все будет в порядке, — спокойно ответил Джузеппе. — Мать согласится, как только поймет, что дети действительно любят друг друга.

— Джузеппе, — сказала Джулия, — у меня такое чувство, что миссис де Монтиньи не знает, что такое любовь.,

— Ерунда, — ответил ее муж, вновь погружаясь в чтение газеты.

Но после того как Джино привел Лесли домой на Рождество, никто в семействе Донати уже не сомневался, что чувство, которое испытывает Джулия, — не ерунда.

У Лесли начиналась истерика, когда она пыталась рассказать Джулии, что случилось на Рождество у Анжелики.

— Я показала ей кольцо, — плакала Лесли, — а она даже не посмотрела на него! Она называла Джино такими словами. Она сказала…

И пока Джулия старалась успокоить Лесли, Джузеппе пытался узнать о случившемся от сына.

— Но это чудовищно, — сказала позже Джулия. — Что же это за женщина, которая может так обращаться со своей плотью и кровью?

— Может быть, Джино стоит подождать, — ответил Джузеппе. — Если бы Лесли была совершеннолетней, может быть…

— Нет, — сказала Джулия. — Все это полное идиотство. Я позвоню миссис де Монтиньи и приглашу ее на ужин. Может быть, она, по крайней мере, объяснит нам.

Но когда Джулия позвонила и представилась, Анжелика холодно ответила:

— Извините, вы ошиблись номером.

— Я не ошиблась номером, — сказала Джулия мужу. — Она просто не хотела со мной разговаривать.

Джулия пыталась еще несколько раз поговорить с Анжеликой и, наконец, пошла к ней домой. Анжелика не пустила ее дальше входной двери. Она даже не пригласила ее войти в дом.

— Миссис Донати, нам абсолютно нечего сказать друг другу. Я хочу, чтобы ваш сын держался подальше от моей дочери.

— Но, миссис де Монтиньи, — возразила Джулия, — они собираются пожениться.

— Лесли — еще ребенок, — ответила Анжелика. — Она скоро забудет эту глупость.

— Но, пожалуйста, выслушайте меня…

— До свидания, миссис Донати, — сказала Анжелика и прикрыла дверь, еще Джулия услышала, как она закрыла ее на задвижку.

— Как будто я воровка! — кричала Джулия мужу. — Я говорю тебе, она заперла дверь, как будто я силой собираюсь войти в ее дом!

— Это пройдет, — сказал Джузеппе. — Попробуй еще раз. Напиши ей письмо и пригласи на ужин. Может быть, она придет.

И Лесли, и Алана ужасно удивились, когда Анжелика решила принять письменное приглашение Джулии Донати.

— Как странно, — сказала Анжелика. — Ужин. Я уже столько лет не слышала, чтобы так называли обед.

— Мне это не нравится, — призналась Алана Лесли. — Все это мне ни капельки не нравится.

Но в назначенный день Анжелика сделала великолепную прическу, свежий маникюр и надела черное платье, приготовленное для вечеринки с коктейлями у Милли Тэрнер. Она давно не выглядела так привлекательно и Лесли сказала ей об этом.

— Ну, конечно, дорогая, — ответила Анжелика, смеясь. — Я не хочу, чтобы эти Донати думали, что твоя мать — старая карга.

— Похоже, что все будет нормально, — сказала Лесли Алане перед выходом.

— Не рассчитывай на это, детка.

— Не глупи, Алана.

— Хорошо, милая. Надеюсь, что все пройдет благополучно.

— Конечно, — ответила Лесли.

Но почему же, удивлялась Лесли, садясь в такси с Аланой и Анжеликой, направляясь на ужин к Донати, у нее дрожат колени, а руки, одетые в белые перчатки, совсем влажные.

Гостиная дома Донати сверкала блеском и чистотой и, уставленная свежими цветами, выглядела великолепно.

Играла музыка. Но не итальянские песни о любви, которые так нравились Лесли и которые так часто заводила ей Джулия, а американская фортепианная музыка.

— А, миссис де Монтиньи, — сказал Джузеппе в своей самой располагающей и жизнерадостной манере. — Говорят, что я делаю лучшее мартини в Ливингстоне. Но я с этим не соглашусь, пока вы мне сами не скажете.

— Как это мило, мистер Донати, — ответила Анжелика очаровательно улыбаясь.

После второго мартини Алана заметила, что Анжелика положила ногу на ногу, и начала болтать ею.

Как мерзкая кошка, подумала Алана. Кошка, которая крутит хвостом, готовая вцепиться когтями. О Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы все прошло хорошо.

— Вы знаете, я думаю, что вы правы, — сказала Анжелика, вертя бокал в руках. — Вы делаете удивительное мартини, Джузеп…

— Джузеппе, — поправил он. — Налить еще, Анжелика?

— Конечно, Джузеп…

— Джузеппе.

— О, да, — ответила Анжелика. — Иногда я никак не могу запомнить иностранные имена.

Джузеппе Донати засмеялся:

— Тогда называйте меня Джо. Это и то же самое и проще.

— Да, конечно, — ответила Анжелика. — Это проще. Джо. Но так обыкновенно.

Алана не могла удержаться:

— А что за имя Анжелика, старобостонское?

Анжелика медленно повернула голову и посмотрела на Алану:

— Если ты находишься в крестьянском доме, — сказала она отчетливо, это не причина, чтобы подражать им. Пожалуйста, Алана, веди себя как следует.

О Боже, подумала Лесли. Начинается.

— Лесли, — быстро сказала Джулия, — ты не поможешь мне на кухне?

— Да, конечно, — благодарно ответила Лесли. Анжелика выпила большую часть своего мартини и рассмеялась.

— Да, Лесли, пойди в кухню и помоги миссис Донати. Представляю себе, какими тяжелыми должны быть эти лоханки со спагетти.

— Мама, — начала Лесли, но Джулия мягко прервала ее, улыбаясь.

— У нас будет ростбиф.

— У вас очень богатое воображение, — сказала Анжелика. — Да, Джо, это прекрасное мартини. Еще, пожалуйста.

— Но вы не сможете ощутить вкус вина.

— Вы хотите, чтобы я меньше пила, Джо? — спросила Анжелика.

— Конечно, нет, — ответил Джузеппе, спеша наполнить ее бокал.

— Вот так-то лучше, — сказала Анжелика, — намного, намного лучше. Теперь вы можете сесть.

Казалось, никто не может произнести ни слова, а Анжелка, улыбаясь, переводила взгляд с одного лица на другое.

— А теперь скажите мне, — сказала она, наконец. — Почему вы хотели со мной встретиться?

Снова все промолчали, а у Лесли было чувство, что это — дурной сон.

— Тогда я скажу вам, почему, — ответила Анжелика среди всеобщего молчания. — Вы надеялись с помощью каких-то несчастных уловок убедить меня в том, что ваш сын очень подходит в качестве супруга для моей дочери. Так вот, он не подходит.

Джулия Донати побелела:

— Но послушайте… — начала она.

— Нет, это вы послушайте, — оборвала ее Анжелика. — Вы послушайте. Я не хочу, чтобы моя дочь связалась с компанией итальяшек. И это окончательно.

— Миссис де Монтиньи, — сказал Джино. — Я собираюсь жениться на Лесли, независимо от ваших оскорблений. Меньше чем через пять месяцев ей исполнится восемнадцать лет, и она навсегда освободится от вас.

— Заткни свою проклятую вонючую глотку! — заорала Анжелика.

— Нет, миссис де Монтиньи, — отвечал Джино. — Это вы заткните свою.

— Джино! — воскликнула Джулия.

— Нет, мама, — ответил Джино. — Я знал, что она будет так вести себя. Ну, так мне все равно. Я не собираюсь уступать ей Лесли.

— Ты — мерзкая скользкая дрянь, — холодно сказала Анжелика. — Если бы ты знал, о чем говоришь, ты бы спасибо мне сказал, что я спасаю твою грязную шкуру.

Она не попросила Джузеппе, чтобы он налил ей еще. Она просто подошла к столу и небрежно наполнила свой бокал из кувшина с мартини.

— Лесли, — прошептала Алана, — давай уведем ее отсюда! Прямо сейчас!

Но Анжелика обернулась, опершись о стол, и смотрела, прищурившись, на свой бокал.

— Кстати, засранец, — сказала она, повернувшись к Джино, — тебе Лесли говорила когда-нибудь, что ей вообще нельзя выходить замуж?

— Что вы имеете в виду?

Анжелика посмоторела на него:

— Вы, макаронники, всегда любите хвастаться своими сыновьями, верно? Я думаю, Лесли не сказала тебе, что никогда не сможет иметь сына? А если сможет, то он будет безнадежно болен.

— Мама, о чем ты говоришь? — воскликнула Лесли.

— Гемофилия, — мягко ответила Анжелика. — Гемофилия, Джино. Ты знаешь, что это такое? Конечно, нет. Ну, так я скажу тебе. Это редкое заболевание крови, которое передается в моем семействе через женщин всем мужчинам. Если ты женишься на Лесли и у вас будет сын, он погибнет от смертельного кровотечения.

— Ты врешь! — закричала Алана.

Анжелика не обратила на нее никакого внимания.

— И это еще не все. О, нет. Не так быстро. Знаешь ли ты, например, что в семье есть и другая болезнь. Да, к сожалению. Бабушка Лесли. Совершенно чокнутая. Уже много лет сидит в сумасшедшем доме.

— Лесли рассказывала мне о бабушке, — ответил Джино, покраснев от гнева. — Она сказала мне сразу же, как только мы полюбили друг друга.

— Я знаю от очень хорошего врача, — продолжала Анжелика, снова наливая мартини, — что эта болезнь наследственная. Иногда она пропускает поколение, как, например, наше, но кто знает, когда она проявится? У Лесли? У ее детей?

— Я не могу больше этого слушать! — закричала Джулия.

— Послушайте, вы, мне не нужны ваши эмоции, — сказала Анжелика. Ваши итальянские истерики все равно не растопят лед. Это вы пригласили меня сюда, чтобы поговорить. Ну так вы этого добились. — Она обернулась к Джино: — Ну, и что ты теперь думаешь по поводу женитьбы на Лесли?

Алана, застывшая, как и все в комнате, вдруг обнаружила, что может двигаться. Как будто бы она была одна и только это ненавистное улыбающееся лицо перед ней, блестящие глаза и красные губы, открывающие белые-белые зубы, было единственным, что существовало в этом мире.

— Ты — грязная тварь! — закричала она Анжелике. — Ты мерзкая лгунья! Это неправда, что мой брат умер от болезни. Ты убила его, ты и доктор Гордон. Я слышала, как ты говорила об этом. Ох, сколько же раз я тебя слышала. И видела тоже. Тебя, совсем раздетую, и его, как он тебя трогает, и целует, и говорит тебе, как это прекрасно. А ты его спрашиваешь, правда ли, что ты самая лучшая из всех, с кем он спал, и ваши приклеенные рты, и вы оба катаетесь по дивану, по полу…

Вся боль и ненависть, которые накопились за годы, выплеснулись из нее. Все годы, которые она провела, прячась под лестницей, наблюдая и слушая, в испуге и ужасе, ненавидя и любя, и в ожидании любви. Все эти длинные годы одиночества.

— Он говорил тебе, что ты стройная и упругая, как молодая девушка, и как это здорово, что можно ничем не пользоваться, а ты спрашивала его, действительно ли он доволен, что ты не можешь больше забеременеть, что ты стерилизована, дорогой, ты говорила — а он отвечал — да, да, да.

Анжелика де Монтиньи смотрела на Алану. Она видела, что девочка кричит на нее, потому что рот ее был открыт, некрасиво открыт, но Анжелике было все равно.

Дорогой Майлс, думала она как во сне. С самого первого свидания с ним не было никаких неприятностей. Любимый, дорогой Майлс.

Она так ясно видела его лицо, поначалу почти багровое от гнева, но не надолго.

Анжелика улыбалась, улыбалась и улыбалась и вообще не слышала Алану. Как будто ее вообще не было в комнате.

— Ради Бога, Майлс, — сказала Анжелика в тот день, когда они уселись за темным угловым столиком в коктейль-баре Ливингстонской гостиницы, неужели ты думаешь, что сможешь сохранить в тайне свое убежище для гангстеров?

— Чего ты хочешь, Анжелика? Денег?

Она посмотрела на него с упреком.

— Разве я похожа на шантажистку? — спросила она, слегка надувшись.

— К сожалению, нет, — ответил Майлс Гордон. — Ты выглядишь в точности как большеглазый белокурый ангел с нежным лицом. Никто никогда не подумает, что на самом деле ты маленькая сука с черным сердцем.

— Это некрасиво, Майлс, — сказала она. — Во всяком случае, последняя часть.

— Анжелика, я женатый мужчина, у меня семья. Я не могу допускать, чтобы видели, как я здесь пью вместе с тобой. Ради Бога, перейдем к делу. Чего ты от меня хочешь?

— Ничего, Майлс, — ответила Анжелика, — совсем ничего. Я только хочу, чтобы мы были друзьями. Я всегда хотела, чтобы у меня был друг доктор.

Он не мог ей поверить и в то же время чувствовал, как его потихоньку отпускает.

— Ну, Анжелика, — сказал он. — Тебе не надо было проходить через это, чтобы стать моим другом. Я твой друг уже более двух лет.

— Нет, — торопливо ответила Анжелика. — Ты был моим врачом, а я твоей пациенткой. Существует очень большая разница между этим и тем, чтобы быть друзьями.

— Но, Анжелика…

— Послушай, Майлс, ты знаешь старую пословицу: "Сам погибай, а товарища выручай"?

— Ну и что же ты имеешь в виду? — спросил он.

Анжелика улыбнулась.

— Ничего, — сказала она. — За исключением того, что ты не будешь знать, когда мне потребуется такой друг, как ты. И зачем…

Он не мог удержаться от смеха.

— Знаешь что? — сказал он. — Ты и я, мы — два сапога пара. Хорошая пара. Каждый из нас старается быть номером первым.

— Точно, — ответила она и снова улыбнулась своей милой улыбкой.

Майлс Гордон заказал еще по рюмочке и откинулся на стуле.

— Скажи мне, — сказал он, — ты сообщила кому-нибудь еще о нашем секрете?

Анжелика продолжала улыбаться, держа сигарету во рту, и когда он наклонился вперед, чтобы поднести ей огонь, она посмотрела ему прямо в глаза.

— Конечно, нет, — ответила она. — Единственное, что я сделала, я записала все на листе бумаги и отдала его на хранение маминому нотариусу на тот случай, если со мной что-то случится.

Майлс Гордон засмеялся:

— Иногда ты очень умная, — сказал он, — а иногда — просто ужасная дура. Тебе приходило когда-нибудь в голову, что в течение часа я могу ликвидировать все эти — назовем их доказательствами — в Мемориальной больнице Миры Гордон. И зачем тогда будет нужна твоя бумага?

— Но ты этого не сделаешь, Майлс, — сказала она. — Нет. Не сделаешь. Ты слишком жадный.

И Майлс Гордон, подумав о новом "кадиллаке", стоявшем перед гостиницей, и о новом доме, который он начал строить в лучшем районе Ливингстона, признал, что Анжелика рассчитала правильно.

— Ты абсолютно права, — скзал он. — Мы нужны друг другу.

В течение нескольких месяцев их потребность друг в друге была неистовой и неутомимой, а затем, подобно огню, стала постепенно затухать.

После этого они стали видеться только случайно. Анжелика вращалась во все расширяющемся кругу друзей, но иногда они встречались то на одной, то на другой вечеринке с коктейлями. Анжелика всегда была очень осторожна.

— Здравствуйте, доктор Гордон.

— А, здравствуйте, миссис де Монтиньи. Как поживаете?

— Я чувствую себя намного лучше, спасибо, доктор. Новые таблетки, которые вы мне дали, — просто чудо.

— Миссис де Монтиньи, вы знакомы с моей женой?

— Нет.

— Эстер, это миссис де Монтиньи. Одна из моих пациенток.

— Как поживаете, миссис Гордон? Не могу вам сказать, как чудесно ваш муж помог мне. И моим детям. Мы никогда не чувствовали себя так хорошо.

— Очень приятно слышать, миссис де Монтиньи.

— О, дорогие. Пожалуйста, извините меня. Я вижу, что пришла Пэт Кондон, а мне просто необходимо ее увидеть. До свидания, доктор Гордон, миссис Гордон.

— Очаровательная женщина, Майлс.

— Кто?

— Миссис де Монтиньи.

— Да. О, да. Принести тебе еще выпить, дорогая?

И все же однажды раздался телефонный звонок, который, Майлс это знал, обязательно должен был прозвенеть.

— Майлс? Это Анжелика. Ты мне нужен.

— В чем дело?

— Я приду вечером к тебе в отделение.

Сомнений не было. Анжелика была снова беременна.

— Я говорила, что наступит время, когда ты мне будешь нужен, Майлс, сказала Анжелика, — и это время пришло.

Я знал, подумал он, я знал, что этим кончится.

Я надену свое маленькое черное платье, подумала Анжелика. И надела.

Она появилась в отделении как настоящий ангел. Анжелика. Анжелика, ангел. И сказала:

— Майлс, настало время pасплатиться со мной. Помоги мне.

Доктор Майлс часто слышал выражение "мокpый, как мышь"". Но только сейчас понял, что это значит. Ничто не заставит меня сделать абоpт, мысленно твеpдил он, ни мой большой дом, ни жена, ни дети.

Расплатись со мной. Верни мне долг сейчас же!

— Хорошо, Энджел, ложись на стол и давай посмотрим, в чем дело.

Окончив осмотр, он знал, что легко мог бы сделать то, о чем она просила. Но нет, подумал он, ни за что.

— Анжелика, слишком поздно. Слишком поздно, но я помогу тебе. Потерпи в последний раз, и я сделаю так, что это больше не повтоpится.

— Что ты этим хочешь сказать, черт возьми?

— Анжелика, есть разные способы. Я сделаю так, что с тобой это никогда не пpоизойдет.

— Ты уж постарайся как следует. Помни — я знаю о твоих темных делишках, и я распну тебя.

Трудно было поверить, что с губ ангела могут слетать такие слова.

— Мы сделаем кесарево сечение, — сказал он. — Это просто, Анжелика. Мне нужно будет только убрать по дюйму от каждой трубы и это никогда не повторится.

— Угости меня рюмочкой, — сказала она.

— Я не могу сейчас.

— Ты можешь всегда, когда я хочу этого, — ответила Анжелика.

Слава Богу, думал в тот день доктор Гордон, стоя у операционного стола, что у меня есть возможность это сделать, что у меня есть своя собственная клиника. Но все равно он волновался.

Отрежь эти трубы, Майлс. Отрежь пуповину у ребенка. Перевяжи ее. Скорей, скорей, скорей! Ничинай шить. Быстрей!

Я никогда не видел так много крови.

Пожалуй, когда все кончу, выпью две или три рюмки, подумал он. Теперь все в порядке, она стерилизована. Швы наложены и с ребенком все в порядке. Теперь няня может продолжать. Я свое дело сделал.

Он повернулся к няне: — Наблюдайте за этим ребенком, — сказал он. — Я хочу, чтобы за ним было постоянное наблюдение.

Он никогда по-настоящему не доверял Эстер как няне. Эстер была склонна к небрежности. Она стала няней только потому, что это была профессия, ведь если у тебя есть профессия, то ты уже человек.

И Эстер ответила:

— Конечно, доктор.

Но ведь девушке нужно иногда выпить чашечку кофе или выкурить сигарету. И вот Стефен де Монтиньи лежал в своей кроватке и жизнь вытекала из него — капля за каплей. Сколько капель крови может быть в маленьком, совсем крошечном ребенке?

— Что вы наделали?! — закричал доктор Гордон, который вернулся в клинику позже и зашел посмотреть на ребенка.

Но было слишком поздно, и никто не мог спасти Стефена.

— Боже мой, где же вы были? — раздраженно спросил он Эстер. — Почему вы не следили за ним?

Доктор Гордон повернулся и направился к комнате Анжелики. Что-то заставило его вернуться. Что? Разве он знал? Но почему?

Несчастный случай, убеждал он себя, идя по длинному холлу. Несчастный случай. Я не хотел этого. Было так много крови, и на все просто не хватало времени. Я должен был проверить ребенка, прежде чем доверить его няне, особенно такой, как Эстер, но вдруг я почувствовал, что мне надо уйти оттуда.

Но я вернулся.

— Он умер. Он умер, Анжелика, — сказал доктор Гордон, стоя у ее кровати.

— Но я жива.

— Анжелика, твой сын умер.

Анжелика пожала плечами.

Начать с того, что она никогда не хотела сына, и все, о чем она сейчас думала, это когда же она сможет вернуться домой.

— Что ты сделала? — спросила Моника у нее ночью.

— Мама, он умер. Ребенок умер.

— Он умер, как твой отец?

— Нет, мама, не так. Может быть, у нас такая судьба, чтобы рядом с нами не было мужчин. Я скажу тебе, мама, что такое рай — это чтобы у тебя было все время то, чего ты хочешь. Для этого мне не нужен мужчина.

Моника посмотрела на нее и подумала: Боже, кого я родила?

— Мама, не смотри так, как будто у тебя разбито сердце. Мы же этого хотели, и ты и я. Райский сад — это единственное место, где можно обойтись без мужчины.

Моника только посмотрела на нее и подумала: я убила его. Я убила своего внука.

Она все стояла и смотрела на Анжелику, на ангела.

И Анжелика улыбалась ей своей милой улыбкой.

— Анжелика, скажи мне, это правда, что у него было смертельное кровотечение?

— Конечно, мама. Гемофилия. Это болезнь аристократов, а я ведь всегда была принцессой.

Моника была даже не в состоянии заплакать.

— И много было крови?

— Да, конечно, мама.

— Как у твоего отца?

— Нет, мама, не так. У отца не было кровотечения. Ты же знаешь.

Кроме Моники, никто больше не слышал, как плакал Этьен. Она слышала. У нее было странное ощущение. Она не могла назвать это другими словами странное чувство. Никогда за всю свою жизнь она не чувствовала себя так странно.

Сколько крови! Сколько крови, думала она, я утону в ней. Но я не убивала его! Я не убивала Армана! Я не убивала Стефена!

Она кричала и Этьен нашел ее на полу.

— Я умираю в океане крови.

— Я слышала тебя, — кричала Алана. — О, сколько раз я тебя слышала. Ты можешь тут пытаться обмануть Лесли и всех Донати, но меня ты не обманешь. Я слышала это вместе с бабушкой, и я слышу это вместе с тобой каждый день и каждую ночь.

— Пожалуйста, не обижайте друг друга, — всхлипнула Лесли.

Но ее никто не услышал. Алана и Анжелика смотрели друг на друга.

— Мама, пожалуйста! — кричала Лесли. — Пожалуйста!

Неожиданно Алана повернулась к ней и сказала:

— Я столько раз слышала, как ты говоришь: "Пожалуйста, не обижайте друг друга". Мне не нужна ни ты, ни твои просьбы. Я тебя слышала много лет и старалась что-то исправить. Ты хотела хорошего мужа, Лесли. Теперь у тебя есть Джино. Ради Бога, отвяжись от меня. Знаешь, от чего меня тошнит? Не от Анжелики, а от тебя, да, я устала и меня тошнит от тебя. Я хочу стать тем, кто получает. Я уже беру, беру и беру. А что ты будешь делать Лесли? Ты увидишь, что ошиблась, потому что я не соответствую тому светлому представлению о мире, которое у тебя существует. Кому нужен Адам в раю? У нас может быть рай без него, Лесли, поэтому не говори ни слова.

Лесли только посмотрела на нее и сказала:

— Пожалуйста, не делай так, не надо.

— Слушай, — сказала Алана, — с меня хватит. По самую макушку. Я же тебе сказала. Отныне я собираюсь твердо помнить, что единственное, что для меня важно, — это я. Я, Лесли, только Алана, ясно?

Она оглядела комнату. Впечатление было такое, как будто всех заморозили во время игры в шарады. Анжелика у кувшина с мартини, с раскрытым ртом. Лесли, ее лицо было закрыто белокурыми волосами. Семья Донати с выражением смущения на лицах, как будто они, находясь в кинотеатре, только что поняли, что они смотрят не тот фильм, который объявлен в афишах. И Джино, огромный и бесстрастный, глядящий на Лесли с любовью в глазах.

— Пойдем, мама, — устало сказала Алана. — Дерьмо попало в цель, и поскольку мы с тобой бросили его, то мы можем отправиться домой.

Глава шестая

Алана де Монтиньи сидела в кресле в помещении, которое она со смехом называла жилой комнатой.

— Жилая комната, а? — с горечью говорила она иногда. — Послушайте, в таком сарае вообще нет ничего жилого.

Она зажгла другую сигарету и поднесла свой стакан к свету.

Кровавая Мэри — это все-таки вещь, подумала она. Ну, и проклятый цвет.

Она слегка удивилась, как вообще у нее могла возникнуть такая мысль, а потом вспомнила, — от сестры. Но у Лесли всегда был чудной взгляд на вещи.

— Смотри, смотри, — всегда говорила Лесли. Но если Алана соглашалась посмотреть, то это всегда было какой-нибудь дурацкой шуткой, вроде того, что Лесли наливает сливки в холодный кофе.

— Смотри, смотри, — скажет Лесли, глядя, как сливки падают на дно, а затем поднимаются, образуя водоворот в стакане. — Разве ты видела когда-нибудь такую красоту?

Алана улыбнулась и ополовинила свой стакан. Эта Лесли была как постоянная головная боль. Все у нее было очаровательное, изумительное, фантастическое, замечательное. Чудачка. Таких как Лесли лучше сразу сажать в психушку. Но тогда нельзя свалить на них всю вину, в особенности когда вся семья не в своем уме. Ну, например, кто, кроме такой идиотки, как Анжелика, мог назвать дочерей Алана и Лесли, если они носят фамилию де Монтиньи? А сын Анжелики, будь он жив, носил бы имя Стефен. Стефен де Монтиньи, обалдеть можно.

Она допила стакан и пошла на кухню, чтобы приготовить еще одну порцию Кровавой Мэри. Вернувшись, она снова уселась в кресло, закинув ногу на подлокотник. И услышала, как ее мать, Анжелика, которая все еще жила в старом доме, сказала:

— Алана, какая ты противная и невоспитанная.

— А ты, ма, — автоматически ответила она, — шлюха, лгунья, змея и Бог знает что еще. И отвяжись от меня.

Когда Лесли была рядом, она всегда выполняла роль сладкоречивого миротворца.

— Пожалуйста, Алана, — скажет Лесли. — В конце концов, она твоя мать. — Или наоборот Лесли скажет: — Пожалуйста, мама, Алана ведь тоже твоя плоть и кровь.

Да, мы настоящий клан, это точно. Клан де Монтиньи. О Господи.

Она сунула указательный палец в стакан и кубики льда закружились в водовороте.

Да. Я, многомужняя, чудачка Лесли, шлюховатая мама Анжелика и старая сумасшедшая бабушка Моника. Был еще папа Этьен, который хотел уйти и исчез где-то в Тихом океане в последние дни войны. А еще матушка Симона и большие толстые тетки, Жозефина, Шарлотта и Сесиль, да еще слабоумный дядюшка Реми и старый пьяница дядя Кристоф. Да. Ну и клан. Клан де Монтиньи из Ливингстона, Нью-Гэмпшир.

И из всех, кого Алана знала, единственно кто, пожалуй, понимал это, был муж Лесли, Джино Донати. Вот это подходящее имя. Джино Донати.

Алана хихикнула.

Хороший старина Джино, большой черный кудрявый Джино, здоровый как грузовик, который женился на Лесли, когда ей исполнилось восемнадцать. Теперь бедняжке Лесли двадцать один и у нее уже появился животик после того, как она родила троих детей за три года. Алана подумала, что груди у нее тоже отвисли, но Джино по-прежнему был от нее без ума.

— Настоящая крестьянка, — сказала Анжелика, когда Лесли родила третьего ребенка. — Наверное, она пошла в вашу бабушку Симону.

— А чего ты пропускаешь умерших, ма? Ты и сама неплохо справлялась. Если бы был жив мой брат, ты бы сравнялась с Лесли. Трое детей за три года.

И так всегда было между Анжеликой и Аланой. Две кошки в мешке. По крайней мере, так стало с тех пор, как Алане исполнилось шестнадцать и она увидела, как Анжелика собирается поступить с Лесли.

Люди обычно думали, что Алана старшая из сестер, потому что казалось, что она намного лучше ориентируется в жизни. Да, у нее были чертовски хорошие учителя, чтобы ее сориентировать. У нее была Анжелика, а до нее Моника. И она видела Лесли, которой они обе чуть не разбили сердце. И Лесли всегда была настороже в ожидании этого.

Но не я, подумала Алана. Не тот птенчик. Поэтому я и выскочила.

Она перевела взгляд на стакан. Он был пуст. Боже, как быстро исчезает коктейль, лениво подумала она. Ну да ладно, пока есть водка и томатный сок, старушка Алана всегда сумеет о себе позаботиться.

Идя на кухню, она ударилась бедром о дверной косяк, но почти не почувствовала боли.

На этот раз у нее ушло больше времени на приготовление напитка. Все получалось не так как надо и она облила блузку томатным соком.

— Черт возьми, — сказала она, — похоже, я набралась.

О Боже, теперь она опять слышала Анжелику.

— Ты противная и невоспитанная.

— Наверное, я пошла в своего старика, а, ма?

— Конечно. Он был совершенно невоспитанным.

Алана вернулась к своему креслу. Она перегнулась через подлокотник за сигаретами.

Интересно, где ты теперь, совершенно невоспитанный человек, подумала она. Как у тебя дела, па? Что новенького в крошечной могиле посреди Тихого океана? Скажи, это была неплохая мысль.

Она встала и подошла к граммофону. Поискала и нашла пластинку. Она поставила ее на диск и только спустя несколько минут, ругаясь, ей с трудом удалось установить иглу на начало.

— Что нового? — спросила пластинка. — Как мир относится к тебе?

Она села на пол и стала слегка раскачиваться в ритме музыки, вспоминая, как видела отца в последний раз. Он приезжал домой однажды в отпуск, вероятно, чтобы повидать ее и Лесли. Она это хорошо помнила, потому что Лесли задала один из своих дурацких вопросов:

— Папочка, какой самый счастливый день в твоей жизни?

Этьен, держа в руке рюмку, долго смотрел на Лесли. Алана знала, чего ждала бедняжка Лесли. Какого-нибудь дурацкого ответа вроде "Ну, конечно же, день твоего рождения". Но Этьен посмотрел Лесли прямо в глаза. — День, когда япошки разбомбили Пирл Харбор.

Алана запрокинула назад голову и засмеялась, а Лесли так и сидела с растерянным видом, как будто ее ударили по лицу. Разве Лесли могла понять, что у старика уже крыша поехала. Дурочка Лесли все была занята поисками Синей птицы.

— Но, папочка… — начала Лесли.

— Ты чертовски права, — продолжал Этьен, — Пирл Харбор. Я узнал, что мы вступили в войну и наконец я смог убраться от Анжелики.

Ну и шуточки! День, когда япошки разбомбили Пирл Харбор!

Что нового? Как мир относится к тебе?

Алана де Монтиньи, чьи мужья носили фамилии Тэркот, О'Брайен и Пакен, швырнула в стену свой пустой стакан. Что проку было ей от них или от кого-нибудь еще? В первый раз она вышла замуж, после того как ушла Лесли, чтобы убраться от Анжелики, а второй — чтобы избавиться от первого мужа. В третий — почему она вышла замуж за Пакена? Да какая разница? Он был хуже всех, да, в конце концов, все мужики одинаковы. По крайней мере, ей повезло больше, чем Лесли, у которой уже три отпрыска. За это время у нее было три любовника, а теперь она свободна и может завести себе нового.

Алана откинула назад голову и заплакала, как ребенок. Громко и безудержно. Она плакала, как будто вообще не могла остановиться.

Лесли проснулась, толкнула Джино локтем и сказала:

— Разве это не самый прекрасный день в твоей жизни?

Он придвинулся и поцеловал ее заспанное лицо.

— Детка, ты говоришь это каждый день.

— Если ты сейчас же не согласишься, — сказала Лесли, — то не получишь завтрак.

— Что за черт, — сказал Джино, — почему в пижаме ты выглядишь так сексуально?

— Не знаю, — ответила она. — Наверное, ты так меня воспринимаешь. Ты знаешь, какого цвета сегодня небо?

— Да, да, знаю.

— И это тоже знаешь? Что все небеса, которые мне нужны, — они рядом со мной?

— Ладно, — ответил Джино. — А что будет, когда твоя мать позвонит в следующий раз? Или твоя сестра?

— Это бывает не очень часто, Джино. И мама теперь совсем одна, с тех пор как Алана ушла. Джино?

— А?

— Джино, что будет с мамой?

— Ее ударит молния, вот что будет с твоей мамой.

— А с Аланой, Джино? Алана не такая, как мама.

— Алана с каждым днем становится все больше на нее похожа, — ответил Джино.

— Алана всегда была на нашей стороне, Джино. Вспомни, как она встала против мамы в тот раз у вас в доме? Эта история с гемофилией одно время очень меня беспокоила. Я рада, что Алана не побоялась сказать маме, что она лжет.

— Когда это было? Три года назад. Нет, почти пять. Ну да, она выступила против твоей матери, а затем перешла на тебя и облила тебя грязью.

— Алана больше похожа на меня, чем на маму, Джино, — сказала Лесли.

— Да, очень похожа. У тебя трое детей за три года, а у Аланы три мужа.

— А папа, Джино?

— Ваш старик был хорошим парнем. Сколько мог, он удерживал грязный конец палки. А потом он схватился за порох. Помнишь, что он сказал тебе в тот раз, когда ты спросила, какой самый счастливый день в его жизни?

— И куда это привело его, Джино? — спросила она. — Маленький белый крест на каком-нибудь острове на юге Тихого океана, номер вместо имени. У него даже не было достойного христианского погребения.

— Немного от него осталось для погребения. Да если бы оно и состоялось, кто бы пришел на его похороны? Твоя мать? Чтобы сплясать на его могиле.

— Я ушла, Джино, — сказала Лесли. — Я и Алана. И ты. Ты ушел, Джино.

Он пожал плечами и засунул руку под ее пижаму, стиснув пышную белую грудь.

— Лучше я буду здесь с тобой в постели, милая.

Она отвела его руку.

— Нет, Джино. Я имею в виду не сейчас. Я хочу поговорить.

Его пальцы дотронулись до ее соска и по телу Лесли пробежала сладостная дрожь.

— Не могу, когда ты так делаешь, — задыхаясь, сказала она.

— Ну, так о чем ты хотела поговорить? — спросил он, чувствуя, как она дрожит.

— Что с ними будет, Джино? С Аланой и мамой?

— Ничего, — резко ответил он, — совсем ничего. С ними ничего не случается. В этом мире Анжелики и Аланы живут и живут, милая.

В них никогда не ударит молния. Нет, они живут, думают только о себе, причиняют боль другим, берут и никогда не дают. И эти — они такие же. Лесли, ты хочешь, чтобы тебе причинили боль, ты хочешь попробовать им помочь? Так им не нужна твоя помощь, милая. Они просто хотят тебя съесть.

— Анжелика — моя мать, Джино. А Алана — сестра.

— Та еще мать, Анжелика, — сказал он.

— Ты знаешь, что с ними будет, Джино?

— У обеих дырки в голове.

— Нет, правда, Джино, ты знаешь?

— Их не вылечит ничто, кроме хорошего удара молнии.

— Нет, Джино, я серьезно. Они не могут любить. Не могут, верно, Джино?

Он сжал ее грудь и упругий сосок тут же затвердел.

— Ты можешь любить, сказал он. — Ты можешь давать. Так дай.

— Я могу, верно, Джино? Мы с тобой счастливы, ты и я.

— Да, но если Анжелика позвонит в следующий раз, или Алана? — спросил Джино.

— Мне все равно, все равно.

Единственное, что она чувствовала сейчас, были его губы на ее обнаженном плече.

— Мне все равно, — сказала она.

— Да, — ответил Джино, — а через день? Через неделю, через месяц, через год?

— Мне все равно, — повторила Лесли. — Обещаю тебе, дорогой. Мне безразлично.

— Тогда хорошо, — ответил Джино с улыбкой. — Тогда сегодня тебе безразлично. И если ты счастлива, завтра тебе будет безразлично. Почему мы не можем хоть раз заняться этим вовремя?

— Джино, Джино, я люблю тебя.

— Да. Да, я знаю, — сказал он.